ИСТОРИЯ О ВЕЛИКОМ КНЯЖЕСТВЕ МОСКОВСКОМ

Не нахожу, чтобы иноземные историки писали особенно много о том, какие Государи и Великие Князья были сначала у Русских, откуда родом и происхождением, и как они царствовали. Русские и сами не знают, как они, к сожалению, были таким грубым, необузданным и варварским народом, что даже не имели и букв для описания дел и учреждений своих Князей и Государей, и истории их, в пользу и назидание своим детям, до тех пор, пока Греческий Император, Михаил Палеолог (?) не прислал из Константинополя Славянские буквы в 1262 году (!!), в Болгарию, откуда получили их наконец и Русские, научились писать их, читать и понимать, а потом изложили и написали этими буквами все, случившееся прежде и еще бывшее у них на памяти.

Получив сначала Славянские буквы, они все еще употребляют Славянский язык в церквах при Богослужении, читают, молятся и поют на нем; все их книги, духовные и светские, написаны и напечатаны тоже на Славянском языке, хотя для своего собственного языка имеют другие буквы, которые получили от Греков. Так как меж ними и Греками были большие взаимные сношения, то они и умножили число своих букв и [90] прибавили к нему еще 19, от чего у них в азбуке 43 буквы, тогда как у Греков их только 24. Русские буквы выговариваются так: аз (Aas), буки (Buchi), веди (Wedi), глаголь (Glagol), добро (Dabro), есть (Iest), живете (Civvet), зело (Selo), земля (Zembla), иже (Ise), и (I), како (Kakoi), люди (Ludi), мыслете (Musliti), наш (Naas), он (On), покой (Pokoi), рцы (Ertzi), слово (Slavva), твердо(Zvverda), ик (Iick), у (V), ферт (Phert), хер (Chir), от (Atli), цы (Zi), червь (Zerf), ша (Scha), ща (Schza), ер (Iaer), еры (Iaehri), ерь (Ihe), ю (Ivv), ять (Iaet), э (Аае), я (Ia), *** (юс малый. — OCR) (iea), оу (Avv), кси (Xi), пси (Pzi), юс (Ius), фита (Vita). От того и Русские буквы имеют большое сходство с некоторыми Греческими, а Славянский язык в большей части слов сходен с Русским; так Москвитяне, или другой кто ни будь, вполне изучивший Русский язык, может говорить с Поляком, Литовцем (Белорусом), Кашубом, Славонцем, Богемцем (Чехом), Вендом, Далматом, Болгаром, Хорватом, понимать их и ехать, через Татарию и Турцию, в Константинополь: там в употреблении тот же самый язык, даже и при Дворе говорят на нем.

В Русских сказаниях и летописях упоминается народ, называемый у них Варягами (Waregi), с коими вели они большую войну, и были принуждены платить им дань ежегодно по белке со всякого дома. Но я нигде не мог отыскать, что за народ были Варяги, и по тому должен думать и войти в подробные разыскания, что они пришли из Шведского Королевства, или из вошедших в состав его земель, Финляндии и Ливонии. По тому что в наших летописях есть ясные известия, что Шведы с Русскими вели сильные войны, взяли страну их и области вооруженною рукой, покорили, разорили, опустошили и погубили ее огнем и мечом до самой реки Танаиса, и сделали ее своею данницей. К тому же и Русские называют Варягами народы, соседние Балтийскому морю, на пример, Шведов, Финов, Ливонцев, Куронов, Пруссов (Prydtzen), Кашубов, Поморян и Вендов, а Балтийское море зовут Варяжским. Но как это название нельзя найти ни у нас, ни в других местах, то многие стали держаться мнения, что Варяги были родом из Энгерна (Engern), в Саксонии, или из Вагерланда (Wagernland), в Голштинии; но это не возможно и не имеет ни какого основания, по [91] тому что они не могли так далеко плавать на своих кораблях (Armada) по морю, да и не были так многочисленны, чтобы воевать с Русскими. Да если бы и было так, и они воевали с Русскими (что, однако ж, нельзя доказать, да и по справедливости лишено всякого основания), то не могли бы довести этой войны до того, чтобы обложить данью Русских. От того кажется ближе к правде, что Варяги вышли из Швеции, или имели главного вождя, который, может быть, родился в области Вартофта (Wartoffta), в Вестер-Готландии, или в области Веренде в Смаланде, вероятно, назывался Вернер, и от того Варяг (Waregus), а его дружина — Варяги, море же, по которому плавал, Варяжское (Woretskoi More), так как Русские обыкновенно называют Варяжским то море, которое лежит между землею Копорье (Coporie) и Еврепе (Eurepe), островом Биркой (Bireko) и рекою Невою.

Меж тем, как Варяги в то время были очень сильны и часто воевали с Русскими, у Русских Князей и Государей происходили большие смятения, ссоры и несогласия из за правления и верховной власти, так что никто не хотел уступить другому: воевали между собою и грызлись точно собаки, по тому что каждому хотелось быть в таком же величии и почете, в каком был другой; почти все то же, что делали они и ныне, в недавнее время, по тому что когда одного выбрали на царство, то это стало обидно другому, который вооружился на него с своими сторонниками и предъявлял, что он такого же высокого и знатного рода и происхождения, так же умен и разумен, как и другой. Чтобы разом покончить несогласия, беспрестанные усобицы и раздоры, один умный и мудрый человек, бывший в большом почете у Новогородцев, по имени Гостомысл (Gostomisel), от всего сердца убеждал и уговаривал их жить в мире и согласии, и отправить послов к Варягам, с самою усердною и смиренною просьбою о том, чтобы прислали к ним троих господ высокого Княжеского рода, которые были бы благоразумны и могли учредить у них добрый порядок и управление. Новогородцы же признают их своими природными и наследственными Государями, станут почитать их и нести для них всякую усердную службу. Это понравилось всем [92] Новогородцам, так же как и Москвитянам в Москве, когда Захарий Ляпунов присоветовал им выбрать в Великие Князья сына Польского Короля, Князя Владислава. По совету Гостомысла, они тотчас же отправили послов к Варягам, приказав им как можно покорнее просить у них мудрых правителей. Варяги немедленно согласились на их настойчивую просьбу и отправили с послами троих братьев из Княжеского рода, по имени Рюрика (Rurich), Синеуса (Sinaus) и Трувора (Truvvor).

А свирепый Иван Васильевич, сделавший много жестоких дел в Ливонии в 1577 году и сильною рукою правивший всею Россией, говорил, что он ведет свой род от брата славного Римского Императора Августа, по имени Прусса (Prussus), жившего в Придцене (Prydtzen), но это отвергают все историки, и Иван ни чем не мог доказать того.

От того-то из честолюбия, надменности и дерзости он и принял герб Римской Империи — двуглавого орла, с распущенными крыльями, меж тем как его предки и другие Великие Князья, бывшие в Москве, не имели в гербе ни чего другого, кроме лошади, на которой сидел какой-то молодец, державший на всем размахе саблю.

В гербе Псковских Князей была бычачья голова в венце. У Новгородских — лошадь, на которой сидел человек с копьем в руке и колол в шею дракона, лежавшего под лошадью. Сколько ни приводилось мне видеть Шведских Дворянских гербов, меж ними в самом деле есть несколько сходных с выше названными гербами: из того верно можно заключить, что эти трое братьев пришли из Шведского Государства. Нет также особенной разницы между именами первых Князей и Шведскими. Русские не могут так правильно произносить иностранные слова, как мы, но прибавляют к ним лишние буквы, особливо когда произносят собственные имена; так Рурик мог называться у Шведов — Эрик, Фридерик, Готфрид, Зигфрид, или Родриг; Синеус — Сигге, Свен, Симон, или Самсон; Трувор — Туре, Тротте, или Туфве. Но как бы то ни было, они означают все то же; однако ж, некоторые жестоко спорят и говорят, что эти три брата, Варяги, пришли из других стран, а не из Швеции: я оставляю это во всей [93] его силе и не буду очень оспаривать; только они должны сознаться, что Шведы пособили Русским в этом деле, по доброму соседству, дружбе и сношениям, и лучше хотели видеть иноземных Государей на царстве у Русских, нежели их собственных правителей, по тому что Шведам довольно была известна их варварская, отвратительная и бесстыдная жизнь и природа, по чему они и старались лучше иметь своими соседями чужеземных Князей, нежели Русских природных Государей; по тому-то и оказали этим чужеземцам всякое пособие, и проводили их через Швецию по Варяжскому морю, как упомянули мы выше.

По приходе этих трех братьев в Россию (а это было в 752 году (?!) по Р. Х., когда в Римской Империи царствовал Константин Копроним, в Швеции Король Беро III, а в Польше Лешко (Lesko) I-й или Примислав, они, с согласия Чинов, разделили между собою Россию, и каждый получил в управление большую область или Княжество: Рюрику досталось на долю Княжество Великий Новгород, и этот Князь имел свое местопребывание в 30 милях от Новгорода, где находится теперь город Ладога; Трувор взял Княжество Псковское и проживал в маленьком городке, который назывался тогда Тверцог (Twertzog) (?), но, по случаю многих смятений и войн, был разорен и опустошен до основания; третьему брату, Синеусу, дано Белозерское Княжество: он жил там, где теперь построена крепость, в которой Великие Князья держат, под хорошею охраною, лучшие свои сокровища.

После того, как эти братья, на таком уговоре, правили довольно времени страною, Синеус и Трувор умерли без наследников. Рюрик подчинил себе их земли, княжил счастливо и славно, пока был жив, а по смерти оставил сына, по имени Игоря, наследовавшего отцу в правлении. Так как он был еще молод и несовершеннолетен, то отец перед смертию приказал воспитывать его одному своему родственнику, по имени Олегу; а пока сын его подростет, войдет в годы и сам будет в силах царствовать, он должен честно и мудро управлять страною. Олег верно исполнил и сделал все это. [94]

Будучи храбрым и опытным воином, Олег завоевал много земель и городов в пользу Игоря; наконец пошел с большим войском в Грецию и осадил Константинополь, но оттуда был прогнан Императором, обращен в бегство и на возвратном пути умер от уязвления, сделанного ему в бедро змеею, когда он вышел однажды посмотреть на своего коня, которого всегда любил и почитал, как бога: конь лежал, на земле мертвый, а когда Олег притронулся ногою к его голове, из нее выскочила змея, ужалила его, от чего он и умер и отправился в ад с своим богом. Так-то бывает, и такая-то награда получается тогда, когда чтут и обожают черта, а не истинного Бога, по пословице: «За грошовые деньги, — грошовая и панихида».

По смерти Олега, Игорь пошел в Псков, взял себе жену из самого знатного рода, какой только был в этом городе по имени Ольгу, и прижил с ней сына, которого звали Святослав (Suetoslavv). Имея большое расположение к войне, Игорь сделал смотр своему войску и двинулся с ним на Гераклею и Никомидию. Однако ж, все его войско было разбито и прогнано, и он принужден был бежать в Печенежскую землю (Pitzingerland): там его тотчас узнали, и Князь этой земли, Мальдитто (Malditto), отрубил ему голову на одном месте, называвшемся Хоресто (Choresto), где и похоронил его.

Когда весть эта пронеслась везде по России, Княжескую власть приняла жена Игоря, Ольга, чтобы править страною, до возраста ее сына, так как Печенеги убили Князя Игоря, а она была жена и вдова его; они (?) отправили послов к ней, как правительнице от имени ее сына и желали ее в супруги Государыни для их Князя. Только что пришли они, их схватили и живых закопали в землю. Она поспешно послала гонца к Печенегам и велела сказать им, если они хотят иметь и признавать ее своею Государыней, то пусть отправят к ней знатное посольство. Они тотчас же исполнили это и послали 60 седых стариков, которых всех велела она сжечь в бане. Потом отправила туда опять гонца с просьбой и уверением, чтобы Князь был в надежде на нее: она с его послами уже в дороге, снисходит на его желание и согласна на то, меж тем припасали бы и готовили [95] кушанья и питья, мед, водку и другие вкусные напитки, какие идут для такого торжества и свадьбы, чтобы угостить гостей как можно лучше.

Прибыв туда, она притворилась печальною и тоскующею по своем обезглавленном Государе, что он не послушался ее совета и не остался дома, но ушел от нее, стремясь проливать неповинную кровь; за то и сбылось с ним по его делам: он получил достойное воздаяние. Это очень порадовало Печенегов, по тому что было им по сердцу. Меж тем Княгиня велела изготовить пышный пир и угощение, и пригласила знатнейших и главных Печенежских господ, которые не заставили долго ждать себя, а сошлись туда очень охотно. Княгиня притворялась чрезвычайно ласковой к ним, милостивой, услужливой, до тех пор, пока они совсем не опьянели, так что не могли пошевелить ни руками, ни ногами; тогда она напала на них ночью, и велела погубить жалкою смертию до 5000 Печенегов. И так короткое веселье и радость принесли большое горе и печаль. Она убежала в Киев, собрала большое войско, пошла опять против них и дала им сражение, в коем одержала победу, обратила их в бегство, и они без оглядки должны были бежать в свою столицу, которую жестоко осаждала она целый год. Они приведены были в большую крайность и придумывали всякие средства, как бы повести переговоры о мире. Но она совсем не хотела того, а заключила с ними перемирие на несколько дней, с тем, чтобы они дали ей по три голубя и по три воробья с каждого дома. Они тотчас же сделали это. Получив голубей и воробьев, она велела привязать к их хвостам такие вещества, чтобы дома, в городе, когда эти птицы опять прилетят туда, загорелись и были истреблены пожаром. Так это и сталось: как скоро голуби и воробьи были на свободе, они полетели на городские дома и сожгли город со множеством народа. Тех, которые ускользнули от огня и бежали, она велела, одних умертвить, других продать в иностранные города, пока не осталось там никого.

Поступив с ними на всей своей воле, насытив гнев и вдоволь отомстив за смерть своего любезного Государя, она возвратилась в Киев: это было в 876 году (Летосчисление сильно страдает у Петрея: Ольга сконч. в 857 году, не меньше и названия народов, как здесь Древляне приняты им за Печенегов.), когда царствовал [96] Римский Император Карл Лысый (Carolus Calvus), Шведской короною заведывал Биорн V-й, а Польскою — Пяст Крушвицкий (Chrusphicensis).

После того Ольга отправилась в Константинополь, крестилась там по Греческому обряду и названа была Еленой. Император был свидетелем при том, сделал ей прекрасные подарки и велел с пышностию проводить ее опять в ее землю. Она первая Княгиня в России, принявшая крещение, и так была расположена к Греческой Вере, что склонила множество людей, мужеского и женского пола, принять эту Веру и креститься, но от сына своего ни ласкою, ни бранью она не могла добиться, чтобы он принял новую Веру, если находит ее хорошей, и крестился: идолопоклонство, в котором его воспитывали, взяло такую силу над его сердцем в молодости, что он ни за что не хотел оставить и бросить его.

Выросши и вошедши в годы, он каждый день упражнялся во всяких военных делах и хитростях, не скучал и не тяготился ни каким делом, но всячески приучал себя выдерживать и переносить все, что приводится храброму воину и солдату на войне и в походах, и, благодаря частому упражнению, так приучил себя, что мог выдерживать и выносить голод и жажду, жар и стужу, не ставил ни во что спанья и отдыха на мягких постелях, сам снимал с лошади седло и клал себе под голову, когда бывал с войском в походах. Он победил народ Булгар, доходил с сильным войском до реки Дуная и разорял все на походе. Город Переслав сделал своей столицей и княжеским пребыванием, и говорил своей матери и советникам: «В этот мой княжеский стольный град привозят мне из Греции разные вкусные и ароматные вина и напитки, драгоценные вещи, жемчуг, дорогие камни, золотую монету, камку, бархат и шелковые ткани; из Угрии золото, серебро и прекрасных отборных коней; из России мои подданные доставляют разные отличные меха, мед, воск, сало, лен, пеньку и все другое, для меня нужное». — «Сын мой, отвечала мать: я [97] умираю: прошу тебя честно похоронить меня, где покажется тебе лучше!» На третий день после того она умерла, и с большим торжеством была оплакана и погребена в городе Переславе (?): она причислена к Святым, и Русские еще ныне по всей земле празднуют день ее 11 Июля.

Святослав (Svvetoslav) правил довольно времени по смерти матери. У него родилось три сына: двое законных и один побочный. Перед смертию он разделил землю между детьми: первородному сыну, Ярополку, отдал Киевское Княжество, со всеми его землями, городами и местечками, к нему принадлежавшими, другому сыну, Олегу, дал Печенежскую землю; по желанию сословий и горожан Великого Новгорода, он дал им в Князья своего незаконного сына, по имени Володимира. Все это сделалось старанием и происками его любимицы, дочери одного знатного Новгородца, по имени Малуши (Malischa), которую он сделал беременною еще когда она была в горничных девушках его матери, и прижил с ней этого Володимира.

Распорядившись, по своему желанию, правлением, он собрал ужасно большое войско и пошел на Грецию. Он был уже не далеко от Константинополя, когда встретили его Греки со всею военною силой; обе стороны сразились в жестоком бою, в котором Святослав был убит хитростью и ловкостью одного Греческого (Печенежского.) полководца. Nam occurrendum est hosti, tanquam lupo, sive via recta, sive obliqua. Он отрубил ему голову, велел сделать из его черепа чашу и вырезать на ней позолоченными буквами эти слова: «Quaerendo aliena, propria amisit» (ища чужого, потерям свое).

По убиении этого Святослава, один из его советников и вождей, по имени Свенельд (Svvadolt), пришедши в Киев к его старшему сыну, Ярополку, очень усердно внушал и советовал ему согнать с престола брата его, Олега, за то, что он убил сына у этого, советника, Люта.

Ярополка легко было уговорить на это, по тому он собрал на брата большое войско. Олег тоже встретил его с [98] войском и они бились жестоко. Ярополк одолел, одержал полную победу и прогнал брата, который должен был бежать в свой город.

Но военные люди, бывшие в городе и видевшие это, заперли городские ворота и столкнули его с моста: так он и умер. Однако ж, они не пустили в город и Ярополка. Он тотчас же велел сыскать братнин труп и пышно похоронил его, сказав своему полководцу: «Свенельде, вот смотри: чего ты желал и просил, исполнилось!»

Когда молва об этом разнеслась по стране, услышал это известие и Володимир, имевший свое пребывание в Новгороде; и он до того упал духом и перепугался, что поскорее бежал к Варягам и размышлял в себе: если Ярополк не пощадил родного брата, от одного с ним отца и одной матери, то тем меньше пощадит его, незаконного. Он набрал у Варягов большое войско и пошел под Великий Новгород, взятый в его отсутствие Ярополком, силою выгнал оттуда войско и отнял город. После того он отправил послов к Князю Рогволоду (Rochvvolochdum) в Псков за сватовством к его дочери, Рогнеде (Rochmida), но получил в этом отказ, по тому что был сын любви, и Псковский (Не Псковский, а Полоцкий.) Князь полагал, что брат его, Ярополк, рожденный от законного ложа, воротится, выгонит его, удержит за собою Государство и женится на его дочери.

Это сильно было досадно Володимиру: он двинулся под Псков с большим войском, взял этот город, убил Князя с двумя его сыновьями и силою взял Рогнеду; оттуда поспешно пошел он с войском по Белой Руси и осадил город Киев, где проживал его брат. Ярополк очень испугался его и приуныл до того, что не смел сойтись с ним в поле. А по тому сколько можно сильнее укрепил Киев. Володимир не мог взять силою этого города, и стал думать о других средствах к тому, именно, послал тайком гонцов в город к самому главному советнику и Воеводе, Блуду: льстил ему, [99] называл его своим отцом, просил у него совета, как бы всего удобнее и скорее убить Ярополка.

Такое дело очень понравилось этому неверному псу: он советовал Володимиру, что если он со всем старанием поведет осаду города, не мешкая и ничего не упуская, тогда овладеет им; впрочем, он, Блуд, сделает так, что осада скоро будет снята. Между тем внушил своему Государю выйти тайком из города и отправиться в другое место, где он может жить спокойно и без всякой опасности. Приунывший Государь последовал его совету и вышел тайком из города с верным своим другом, Блудом, в другой город, по имени Родню (Roden), лежавший на речке Юрсе (Jursa). Все это узнал Володимир от изменника Блуда, сей час же взял Киев, потом отправился с войском к городу Родне, стеснил его жестокою осадой до того, что воины в этом городе с голода изменили и стали бунтовать. Блуд, которому всякие проделки были известны, уговорил своего Государя сдать город брату, помириться и договориться с ним, по тому что тот сильнее его войском, при том же Ярополк терпит нужду в съестных припасах и укрыться ему некуда.

Ярополк послушался этого совета и договорился с братом на том условии, что будет доволен таким уделом в стране, какой пожалует ему Володимир. Когда же он хотел войти к брату, то, по совету и убеждению Блуда, его изрубили в куски поставленные для того служители Володимира.

После этого дела он обеременил жену своего брата, родом Гречанку, бывшую прежде монахиней, которую Ярополк изнасиловал, а потом взял ее себе в жены. Русские пишут, что у этого Володимира было до 800 наложниц в его городах и крепостях и шесть законных жен. Первая была дочь Князя Псковского (Полоцкого?), Рогнеда (Rochmida), принесшая ему пятерых детей; троих сыновей, Изяслана, Ярослава и Всеволода, и двух дочерей; две другие жены были родом из Чех, родившие ему трех сыновей: Заслава (Saslavv), Святослава и Станислава; одна из Греции, вдова его брата; от нее был у него сын Святополк; одна из Болгарии, которая [100] родила ему Бориса, Глеба, Мстислава (Mitislavv), Позвезда (Potzvvitz) и Судислава.

Он был развратный, нечестивый, безбожный человек и великий идолопоклонник; поставил много идолов в городе Киеве, чтил их и молился им; главный был идол Перуна, сделанный из серебра, все же другие были деревянные и назывались Услад, Хорс (Corsa), Дажбог (Dasvva), Стрибог (Striba), Зимергла (Simergla), Мокош (Macosk).

Приведши себе в зависимость всю Россию, он приобрел уважение иностранных Государств и соседних с ним Государей; они посещали его чрез своих посланников и сильно хлопотали о том, чтобы он бросил свои разнообразные идолы и принял Христианскую Веру.

По тому-то он и отправил своих послов во многие дальние края, чтобы они узнавали, какая в тех краях Вера и кого они исповедают Богом. Они воротились и сообщили ему верные сведения о Верах иноземных народов: лучше всех показалась им Греческая, которая и прежде начинала уже делать успехи у них, но потом опять было вывелась. Он тотчас же послал доверенных людей к Константинопольским Государям, Василию и Константину, с самою усердною просьбою, чтобы они выдали за него сестру их, Анну, по тому что он намерен не только прогнать от себя жен и наложниц и расстаться с ними, но бросить также и идолы, креститься во имя Распятого Иисуса Христа и добровольно возвратить им город Корсунь, с другими городами и областями, им завоеванными, недалеко от Черного моря.

Обе стороны примирились на этом условии и имели свидание при городе Корсуне, который Володимир тут же уступил и сдал Константинопольским Царям, вместе с другими городами и областями, крестился и назван был Василием, вместо Володимира. Цари отдали за него сестру свою, Анну, и расстались с ним в большой дружбе.

После того он развелся со всеми другими женами и наложницами, привязался к одной младшей из них, из Константинополя, и жил с нею 23 года: это было в 989 году (988) по Р. [101] Хр., когда царствовал Император Оттон III, в Швеции Олай Сидень (Skot), а в Польше Мешко Первый (Miesco).

После того этот Володимир велел рубить, ломать и жечь все идолы в своей земле и побудил всех подданных принять Греческую Веру, которой Русские твердо держатся еще и ныне, и исповедают ее во всех статьях и обрядах.

Пред кончиною он разделил землю между своими сыновьями и каждого наделил особенных Княжеством, чтобы, по его смерти, они не поднимали ссор и споров между собою, не отягощали войною своих подданных, не приводили их в разорение и нужду, и тем не губили и не опустошали плачевным образом своей земли. Он хорошо знал, что междоусобия и раздоры, особливо когда город и царство станут воевать между собою, чрезвычайно гибельны, и что война — бездонная бочка. Точно так же, по словам Светония, Император Август говаривал, что те, которые ведут войну для умножения своих земель и власти, ловят рыбу золотой удочкой и сетью, а кто ловит ее таким образом, тот больше получает убытка, нежели прибыли. Но когда в царстве мир и согласие, тогда все делается в нем лучше и больше: там изобилие и жизнь, там счастье и успех неизменны и вечны.

«Где мир, говорит Лютер, там половина царства небесного, там сухой хлеб и кислый квас приятнее для вкуса всяких горячих и жареных, пива, вина и мальвазии». Своему первородному сыну, Изяславу, Володимир дал Великий Новгород, Заславу (Saslavv) Полоцк, Святополку Киев, Ярославу Ростов, по смерти же Изяслава и Заслава он отдал Новгород Ярославу, а Борису Ростов, Глебу Муром, Всеволоду (Sevvold) Володимир, Мстиславу Кострому (Castrom), Святославу Смоленск, Судиславу Псков, Позвизду (Podvvitz) Тверь.

Когда страна была разделена и каждый сын стал заведывать своим Княжеством, Володимир созвал их всех к себе, усердно и от всей души просил их жить между собою, как следует братьям, в мире и согласии, сохранять Греческую Веру и оказывать ей покровительство, любить и [102] уважать подданных, не подавать ни какого повода к смутам и возмущениям: так он и расстался с здешним миром, спустя 4 года по смерти своей Княгини, в городе Володимире (В Никоновском списке, в Степенной книге и других позднейших построение Владимира на Клязьме приписывается Владимиру Св., а Стрыйковский называет уже и столицею этот город. Карамзина И. Г. Р. т. 11-й. Прим. перев.): там и похоронены они друг возле друга. Этот город сам он и выстроил, в память по себе, в 928 году, назвал по своему имени и всегда имел там княжеское пребывание, как и рассказывали мы в 1-й части.

Но сыновья, княжившие по смерти отца, пренебрегли чистосердечным отцовским увещанием, жили во взаимной ненависти, раздоре и несогласии и вели между собою большие войны. Кто был всех сильнее, тот и одолевал: не довольствуясь отцовским разделом, притеснял, убивал других, брал себе их земли и Княжества.

Всеволод, получивший на свою долю Володимирское Княжество, был самый знатный из братьев, привел большую часть страны под свою власть, выгнал своего брата, Святополка, из Киева и овладел этим Княжеством. Это было сильно досадно Святополку: он вооружился на Всеволода, с помощию и содействием некоторых других братьев, набрал большое войско, опять осадил Киев, выгнал оттуда Всеволода и убил двух других братьев, державших сторону его противника. Но как они считались у своих подданных кроткими, благочестивыми и богобоязненными Князьями, при том же были убиты невинно, а при жизни довольствовались уделами, назначенными для них отцом, то их и причислили к Святым мученикам, а имена их переменили: Борис получил имя Давида, а Глеб Романа; память их празднуется ежегодно в России 24 числа Июля.

Всеволод, владевший большею частию страны, оставил сына, по имени Володимира, который и наследовал после него правление и, по примеру отца, принудил всех Князей служить и повиноваться себе, по чему и назван был Мономахом. [103]

Русские сказывают также, что у этого Володимира Мономаха был конь (Прекрасное сказание о коне Мономаха показывает, в каком свете представляли себе этого Князя позднейшие поколения. Примеч. перев.), происходивший от лошади Александра Великого, Букефала, Коровья Голова: на лбу имел пятно и был особенного цвета, с черными полосами по спине и хвосту; бывало, когда наденут на него конский убор и снарядят совсем на войну, он никому не давал на себе ездить, кроме Князя, да еще конюха, который ходил за ним, однако ж соблюдал при том такую разницу, что когда садился на него слуга, он ходил дурно, медленно, некрасиво, повесив уши и голову, точно какой ленивый осел; когда же нарядят его в пышное седло и сбрую, и он заметит, что поедет сам Князь, тотчас приосанивался, поднимал голову и уши, бил копытами в землю, ржал и храпел ртом и носом до того, что все пугались. Если Князь стегал его немного кнутом и начинал уговаривать, он красиво рисовался, кидался из стороны в сторону, делал скачек за скачком, как молния, подлетал к своему ездоку, огрызался, лягался на удивление всем. У него была еще и такая повадка, что всегда хотел стоять в конюшне, на самом верхнем месте, и там позволял управляться с собой, как с ягненком. Если же поставят его на другом месте, он перерывал пополам узду и поводья, прибегал на главное место, и когда там стояла другая лошадь, кусал ее до тех пор и не успокоивался, пока не дадут ему этого места.

Мономах велел сделать, в память по себе, драгоценное платье и украшения, чтобы Великие Князья наряжались в них при венчании, что они соблюдают и делают даже поныне. Он умер в 1146 году (в 1125), когда Конрад III правил Римскою Империей, жестоко теснил Сарацын и возобновил города Нюренберг и Любек.

В Швеции царствовал Гакон Рыжий (Haquinus Rufus), ведший трудные войны с Датчанами и победивший их в трех битвах.

В Польше правил Болеслав Кудрявый (Crispus), ведший большие войны с Пруссами и Римскими Императорами, Конрадом [104] III и Фридрихом Барбаросой, который, в 1181 году сделал Герцогами Римской Империи обоих Поморских Князей, Казимира Первого и Богуслава Первого, и в память этого события новые Герцоги дали городу Штетину прекрасный герб: мужчина с длинными волосами и в длинном платье сидит на стуле в большом дворце; в правой руке у него обнаженный меч, а в левой скипетр: он представлял Римского Императора. По обеим сторонам два щита, и в каждом из них помещается целый гриф, в знак того, что оба Поморские Князя обратились теперь к Императору и подчинились Римской Империи, по тому что прежде были независимы и никого не признавали верховным Государем.

По смерти Володимира Мономаха владели в России сын его и племянник; но как они не сделали ничего особенного, то Русские сочли не стоящим замечать и записывать имена их.

По смерти их, в 1237 году, принял правление Григорий (Георгий) Всеволодович. В его время Татарский Царь, Батый; страшно разорил и опустошил мечом и огнем Польшу и Силезию, сжег город Бреславль и довольно похозяйничал в Римской Империи. Он не забыл и России, ужасно неистовствовал и свирепствовал в ней, погромил страну без всякого сопротивления, жег города и деревни, истреблял плоды, угонял скот, перебил много тысяч народа, велел втыкать головы убитых на копья и для устрашения носить по неприятельской земле, взял город Володимир, с несколькими другими городами и городками, убил Великого Князя и заставил Русских платить себе ежегодно дань, не выбирать Великого Князя без его ведома и воли. Он привел их под такое иго рабства, что когда Татары присылали к ним своих послов, Великий Князь должен был встречать их за городом пешком, с ведром кобыльего молока, и подносить им, вместо их Государя; когда же посланник, по неосторожности, проливал сколько ни будь этого напитка на гриву лошади (Такое же известие есть и в наших летописях, на пр., в Ипатьевск. Пр. пер.), Великий Князь должен был подлизать молоко языком; он провожал посла в город, [105] стоял перед ним с непокрытою головою и слушал с большим уважением, чего он потребует. Эта неволя и рабство продолжались почти 260 лет.

В это время царствовал Римский Император, Фридрих Второй. Он был ученый и добродушный Царь, раз до пяти подвергался Папскому проклятию, потом опять получал разрешение, и по проискам Папы и своего побочного сына, Манфреда, был умерщвлен ядом.

В Швеции царствовал Эрик Косноязычный (Blaefus). С помощию зятя своего, Ярга Биргера, он принудил принять Христианскую веру Тавастов в Финляндии. В Польше царствовал Болеслав Стыдливый, тоже претерпевший большое горе и опасности от Татарского Царя.

После жалкой погибели этого Георгия Всеволодовича принял правление брат его, Михаил Всеволодович Черниговский: он вооружил на Татар большое войско, имел с ними жестокое сражение, но был разбит на голову.

Он оставил по себе трех сыновей, Федора, Александра и Андрея. Они вели большую войну за правление, никто не хотел уступить другому; всякому хотелось захватить власть себе, и не унялись до тех пор, пока все не были убиты; Александр оставил сына, который наконец получил княжение с помощию Татар.

Ему наследовал сын его, Данило (Danilovv), который перенес Княжеское местопребывание из Володимира в Москву, огородил крепость стеной и писал себя первым из Великих Князей Володимирских и Московских. У него было два сына, Григорий (Георгий) и Иван.

По смерти Данила, вступил на княжение сын его, Григорий Данилович Калита. Он получил это прозвание от кошеля, который всегда носил с собою, собирал в него милостыню и раздавал ее бедным.

Но другому Князю, по имени Димитрию Михайловичу, служившему при Дворе у Татар, очень хотелось Великокняжеского [106] достоинства: он и собрал большое войско, пошел в Москву и умертвил собственною рукою Григория: это сильно раздосадовало Татарского Царя, который не дал ему долго поцарствовать, взял его в плен и потом отрубил ему голову.

После него Татары поставили Великим Князем Ивана Калиту, который во всем поступал по их воле и желанию и по смерти своей оставил трех сыновей: Ивана, Семена и Андрея.

Сын его Иван Иванович назначен был Великим Князем по смерти отца, во всем слушался Татар и не прекословил им. Когда он умер, на Княжение вступил сын его, Дмитрий Иванович. Ему не хотелось платить ни какой дани Татарам и ни за что оставаться в подданстве у них. Он вел тяжелую войну с Татарским Царем, Мамаем: на 3-й год они жестоко бились, с обеих сторон пало много народа, наконец Русский одолел, одержал победу и истребил Татарина со всем его войском.

Это было очень досадно Тохтамышу (Tachtanisk); он поднял все свои силы, опять вторгнулся с большим войском в Россию, прогнал Димитрия, осадил и взял Москву, забрал в плен тамошних жителей, старых и молодых, больших и малых; они хотели опять освободиться из этой неволи, и должны были выкупать себя большою суммою денег.

Князь Василий Дмитриевич вступил в правление после отца, в 1337 году по Р. Х. Он возобновил войну с Татарами, покорил Булгарию и выгнал Татар из России. У него был сын, по имени Василий Васильевич Темный, то есть, подобный мраку, получивший это прозвание по тому, что у него были выколоты оба глаза.

Отец его, Василий, заподозрил жену свою, Анастасию, в нарушении супружеской верности и не хотел верить, чтобы сын его родился от него, а не от другого. От того и решился не допускать, чтобы он был Великим Князем по его смерти, а назначил брата Григория (Георгия): это не понравилось подданным, по тому что Григорий был строгий и не любивший шутить [107] господин; они и помогали сыну, стояли за него и провозгласили его Великим Князем страны; Григорий обиделся и не мог вынести этого, пошел к Татарину, просил его позвать его дядю к себе, рассудить их и решить, ему ли, или Василию, быть Великим Князем и княжить в стране.

Когда он явился, Татарский Царь, благодаря ходатайству и заступничеству одного своего доверенного советника, сказал, чтобы Князь Григорий получил Княжение, как завещано братом его, Василием, в присутствии сына покойного, также Василия. Услыхав и узнав о том, Василий упал на колени перед Татарином, прося у него позволения говорить. Когда это было дозволено, он очень смиренно просил исполнить то, что прежде было обеспечено за ним письменным актом, по тому что слово и обещание живого человека сильнее, и надобно исполнять их гораздо строже, нежели умершего; дальше он говорил, что дядя его, Григорий, должен княжить только по грамоте его брата, уже умершего, а у него, Василья, есть грамота Татарского Царя, который находится еще в живых, удостоверенная позлащенною печатью: ее, по всем правам, следует считать действительнее и обязательнее грамоты его отца, уже умершего.

Услыхав это, Татарин не долго раздумывал, но тотчас же отменил свое прежнее решение и велел Василию княжить и управлять страною; Григорий был недоволен, собрал большое войско, вытеснил и выгнал его из Москвы, так что он должен был бежать в Углицкое Княжество, данное ему для жизни отцом. После того Григорий княжил в Московском Княжестве до самой смерти.

Но потом правление перешло к Князю Василию и его наследникам, по тому что, по смерти Григория, Василий опять вступил в правление. Это очень досадно стало сыновьям Григория, Андрею и Димитрию: они осадили Москву и прогнали Василия в Троицкий монастырь, где он укрылся и заперся, велел также поставить кругом себя крепкую стражу, чтобы враги не напали и не захватили его врасплох. [108]

Братья, узнав о том, придумали другую уловку и хитрость: они послали в монастырь несколько сот телег с сеном, соломой и другим легким товаром, под которым спрятаны были воины. Когда извощики рано по утру приехали к воротам, начальник стражи впустил их, не подозревая ничего худого. Тогда тотчас же выпрыгнули спрятанные воины, перебили сторожей, взяли в плен Великого Князя Василия, выкололи ему оба глаза и отвезли с женою и детьми в Углич.

Чины Государства озлобились за это на братьев и прогнали их в Великий Новгород, Василия же опять посадили на княжение и привели его в Москву, где он спокойно княжил до своей кончины.

Со времени княжения Владимира Мономаха до этого Василия, Русские всегда были данниками Татар и имели много Князей, по тому что каждый княжил в своей особенной земле и Княжестве. От того-то Татарин всегда и побеждал их, что между ними не было согласия.

Иван Васильевич Грозный (Grotzdyn), сын слепого Князя Василия, принял княжение по смерти отца. Он имел много успехов и побед на войне, и взял себе в жены Марию, дочь Князя Михаила Тверского, от коей имел сына, по имени Ивана. После свадьбы он выгнал тестя и взял его Княжество, покорил также Великий Новгород и много других Княжеств, привел в покорность и подданство себе всех Князей страны и именовал себя Государем и Повелителем всех Русских и Великим Князем Володимирским, Московским и Новогородским.

По смерти своей первой жены, Марии, он вступил в брак с дочерью Константинопольского Императора, Еммануила, Софией, и имел от нее пятерых сыновей: Гавриила, Димитрия, Григория, Семена и Андрея.

Пред смертию он разделил между ними землю: сыну от первой жены, Ивану, он дал Великое Княжество Московское, Гавриилу оставил Великий Новгород, другим также каждому дал по особенному Княжеству. Старший, Иван, умер еще при жизни отца и оставил по себе сына, по имени Димитрия. [109] Великий Князь назначил его наследником в княжении после свой смерти.

Но Великая Княгиня, София, была догадливая, умная и хитрая женщина, от того и Великий Князь всегда слушался ее советов и замыслов: льстивыми словами да ласковым обхождением она склонила своего Государя не признавать своим наследником внука, и посадить его в тюрьму, и выхлопотала, чтобы по смерти отца был Великим Князем сын ее, Гавриил. Когда же Великий Князь сделался болен, и уже умирал, его взяло раскаяние в таком поступке: он позвал к себе Димитрия и сказал: «Сын мой, я согрешил перед тобой и Богом в том, что обманула тебя и отнял у тебя наследство, следующее тебе по всем правам от твоего отца: извини меня в этом, прощай и владей своим правом!»

Когда же Великий Князь умер, сводный брат Димитрия, Гавриил, по совету и козням матери, опять сковарничал над ним: по мнению некоторых, он умер от голода и холода, или задохся в чаду и дыме. При этом можно припомнить один стих поэта:

Гавриил силою захватил правление и назывался правителем и блюстителем Государства, при жизни своего двоюродного брата, по смерти же его он взял себе другой титул, велел короновать себя и назывался уж не Гавриилом, а Василием.

Выше названный Великий Князь, Иван Васильевич Грозный, имел от жены дочь, по имени Елену. Она была выдана за муж за Литовского Князя, Александра, бывшего Польским Королем по смерти своего брата, Альберта. Благодаря тому, установился крепкий союз между обеими сторонами, заключен был дружеский мир; согласие и тишина водворились между ними: только это продолжалось не долго, по тому что, вместо дружбы, вышла и началась из этого большая и кровопролитная война, ненависть и зависть, каких прежде никогда не бывало. На свадьбе [110] было обещано построить в городе Вильне (VVilda) церковь для Княгини, ее комнатных девушек и служителей, преданных Греческой Вере, чтобы они могли там совершать свое богослужение по всем Русским обрядам.

Прошло несколько лет, а постройка церкви шла что-то медленно. Отец Елены, Иван Грозный, счел это предлогом, начал сильную войну с мужем своей дочери, Александром, и пошел на него с тремя большими, хорошо вооруженными, войсками: одно послал в Княжество Северское, другое в Торопец и Белой, третье в Дорогобуж и Смоленск.

Узнав о том, Александр собрал свое войско, и у них было сильное сражение при реке Ведроше (VVedrask). Москвитяне одержали верх и победили, Поляки побеждены и должны были уносить ноги оттуда. Литовцы, бывшие в городах, упали духом, очень перепугались и стали добровольно сдавать города, каковы: Дорогобуж Торопец, Белой, Брянск, Стародуб и многие другие в Северском Княжестве.

Великий Князь, хоть был и сильный Государь и храбрый воин, жестокостью и хитростью покорил много Князей, городов, крепостей и земель, однако ж все таки платил дань Татарам и был у них в зависимости, потому что когда Татарин присылал к нему послов, он лично должен был встречать их далеко за городом, слезать с коня, тогда как они сидели на лошадях, и принимать их с большим почетом. Это было очень досадно Княгине: она всегда говорила ему, что не хочет быть крепостною рабой и купленною невольницей Татар: было бы честно и справедливо, если бы он постарался употребить всю свою силу и могущество, для освобождения себя от этого рабского ига.

В это самое время Татарские Цари построили в Московском Кремле несколько домов и дворов, в которых жили Татары, бывшие в Москве, за тем только, чтобы смотреть, замечать и разведывать, что делает Великий Князь, и какие у него замыслы. Когда замечали, что Русские сговариваются на измену и не хотят больше покоряться Татарам, они заблаговременно давали [111] знать о том. Великая Княгиня не желала дольше сносить это: она отправила своих послов с большими подарками к Татарской Царице, дружески прося ее склонить своего Государя, чтобы домы и помещения в крепости, принадлежавшие Татарам, он приказал перенести на другое место, по тому что Бог строго убеждал ее в сновидении построить на месте их церковь, во славу Его и Святых, и несколько часовень.

Великой Княгини послушались, срыли домы, опорожнили место, на котором потом была построена церковь. Благодаря тому, Татары выпровожены из Кремля, и по тому больше уж не могли узнавать о замыслах Великого Князя, как бывало прежде, и убрались домой; с тех пор им никогда не дозволялось строить дома свои в Москве, или жить там.

Таким образом Москвитяне освободились от Татар ловкостью своих жен, точно также как дом сумасбродного и пьяного Навала спасен мудрою и разумною речью его жены, Авигеи, чтобы не наложил, на него руки разгневанный Царь Давид, по тому что «женский ум лучше всяких дум», спасает от беды и напасти.

Этот Великий Князь, Иван Васильевич Грозный, умер в Москве, 66 лет и 9 месяцев, в 1492 году (?), прокняжив 42 года и 7 месяцев.

В его время славно царствовал Римский Император Максимилиан, очень расположенный к Доктору Лютеру, за то что этот восстал на Папство и обнаружил его идолопоклонство и заблуждения. В Швеции царствовал славный Государь Стено Стуре младший, ведший трудные войны с Датским Королем Гансом, и Великим Князем Московским.

По смерти Ивана Васильевича Грозного вступил на княжение, по проискам своей матери, Софии, сын его, Гавриил или Василий. Во многих делах он следовал правилам отца, не только оборонял с большим старанием и силою земли, покоренные его отцом, но распространял свои пределы все дальше, не храбростью и доблестью, а хитростью, изворотливостью, [112] изменою, и точно так же, как отец его взял Новгород, он покорил Псков и Смоленск.

В Литве и Польше царствовал тогда Король Сигизмунд I-й, с которым Великий Князь Василий по справедливости не должен бы был вести ни какой войны, по тому что это был кроткий, благочестивый и образованный Государь, находивший больше отрады в мире и согласии, нежели в войне, ссорах и кровопролитии. Он не подавал ни какого повода к раздору и войне, однако ж Василий напал на него, говоря, что он нарушил мирный договор в том, что сестра Василиева, по смерти Короля Александра, содержалась не совсем по ее званию и сану. К тому же он наущал Татарина напасть на землю Василия и жалостно разорять ее огнем и мечом. От того и он имеет достаточную причину посетить и потревожить его также мечом и огнем, и осадил поспешно Смоленск, от которого, впрочем, принужден был на этот раз отступить с позором.

Между тем один знатный Литовский Господин, по имени Михаил Глинский, по случаю сделанного им убийства, должен был бежать из Литвы и искать убежища у Великого Князя Московского. По своей способности, он тотчас же сделался советником и высшим лицом у Великого Князя. Находясь тогда в большой вражде и ненависти с своими земляками, он усердно советовал Великому Князю не прекращать Польской войны, а продолжать ее и опять осадить всеми силами Смоленск, прибавив, что ему известно средство покорить город для великого Князя.

Великий Князь был очень рад тому и дал честное слово Глинскому, что лишь только он овладеет городом, то получит от него Княжество для себя и своих наследников, под защитою и покровительством Великого Князя, и за то будет служить ему, по его требованию, с таким числом конных и пеших воинов, сколько позволят его доходы.

С этою надеждой Глинский вооружил большое войско, очень важно пошел к Смоленску с разным оружием, велел поскорее выставить большие пушки и начал так обстреливать [113] стены, что никто из военных вождей в России прежде никогда и не думал и не слыхал о такой стрельбе. Потом, когда разрушил стены и укрепления, а многих неприятелей убил из пушек, он велел ити в трех местах на приступ: с обеих сторон сражались храбро и жестоко, однако ж Глинский был отражен. Тогда он придумал другое средство, т. е., прибегнул к хитрости и обману: подкупил вождей и главные военные чины в гарнизоне, обещал им помилование и пощаду от Великого Князя, да так и взял город, сверх своего ожидания, без всякого сопротивления и кровопролития

Тех горожан и воинов, которые хотели следовать за ним по доброй воле, он взял с собой, и пошел с большою славою и торжеством в Москву; других, которые хотели ити в Литву и Польшу, он с миром отпустил и занял Москвитянами город: это было в 1514 году по Р. Х.

Эта победа, одержанная Глинским под Смоленском, сделала Великого Князя до того смелым, гордым и надменным, что он опять собрал со всей своей земли большое войско и отправил его в Литву, разорять эту страну, жечь деревни, города и местечки, истреблять на полях плоды, уводить скот, убивать малых и больших людей. Узнав о том, Польский Король послал сильное войско на встречу Москвитянам, с храбрым полководцем, Константином Острожским (Ostrofski): прибыв к городу Орше (Orso), лежащему на берегу Борисфена, оно повстречалось с Москвитянами, в числе 80,000 конных и пеших. Но так как между ними протекала река, то Польский полководец, имевший не больше 35,000 войска, велел навести мост через реку, по которому можно бы было перейти пехоте и перевезти пушки, а всадники пустили лошадей вплавь, и таким образом переправились за реку без урона. Лишь, только Русские это заметили, тотчас уведомили о том своего полководца, Ивана Челядина (Челяднина), и тут же хотели напасть на Поляков, однако ж полководец не позволил им и сказал: «Если вы нападете и перебьете тех, которые уж переправились через реку, тогда ускользнут другие, стоящие еще за рекой, и начнут с нами новую битву: пусть переправятся все, и тогда все они падут от нашей руки, по тому что мы вдвое сильнее, а после того займем [114] всю Литву без всякого сопротивления и опасности». Но Литовцы, перебравшиеся за реку, построились в боевой порядок, сделали несколько выстрелов из ружей в Москвитян, дали залп из нескольких полевых пушек; это, однако ж, не испугало Москвитян: они велели трубить в трубы и быстро напали на Поляков с большим криком и шумом, думая привести неприятеля в ужас, чтобы он обратился в бегство. Заметив это и увидев мужество и неустрашимость врагов, Поляки подались немного назад, где стояли пушки и была выстроена пехота, и по том выстрелили в Москвитян изо всех пушек больших и малых, так что несколько сот неприятелей повалилось с лошадей замертво. Остальные до того оробели и пришли в ужас, что пустились бежать к городу Доброве (Дубровне), в 4-х милях оттуда: под городом протекает река, по имени Крапивна, такая глубокая, что если кто упадет в нее, тому плохо будет, по тому что речной берег очень высок. Там-то и осталась большая часть разбитых и раненых Москвитян, другие бросились в реку, чтобы переплыть ее и спастись, и потонули, а которые уцелели, взяты были в плен, как знатные, так и простые воины, в числе нескольких тысяч, и были отведены по городам в Литве и Польше.

Когда весть о том разнеслась по всей стране, Великий Князь, находившийся в Смоленске, так упал духом от этого поражения, что поскорей отправился в Москву, велел сжечь город Дорогобуж, чтобы не достался Полякам, и занял хорошо вооруженным войском Смоленск, для обороны этого города от нападений неприятеля. Великий Князь догадывался, что Поляки, после одержанной победы, попытают своего счастия и осадят крепость: они и сделали это, однако ж без всякого успеха, по тому что их войско устало и утомилось, при том же была уже зима.

Отдохнув несколько, Великий Князь здумал выместить свой урон на Поляках, и опять выслал большое войско в Литву: опустошил ее мечом и огнем, намеревался было сделать нападение на Полоцк и взять его. Однако ж по прежнему был побежден Поляками и прогнат назад в Россию. Несколько [115] раз покушался он силою и храбростью взять Казань и Астрахань, вел с ними большие войны, и тоже не получил ни какой прибыли: вернулся домой с одним позором и посмеянием, ранеными и убитыми, однако ж не хотел отстать до тех пор, пока не поднялся на него Казанский Татарин, с помощью Крымских Татар, и не осадил его в Москве. Князь очень упал духом, даже до того перетрусил, что убежал тайком в Новгород, несколько дней прятался в возу с сеном, и клятвенно обещался Татарину, не отступавшему без того, быть у него в подданстве и платить ему ежегодную дань, в чем и дал свою грамоту: она была возвращена ему из Рязани, благодаря угодливости и расторопности его Воеводы, о чем рассказывали мы выше.

Татарин осердился и озлобился на это: беспрестанно, не встречая сопротивления, он разорял землю Великого Князя, жег деревни и города, истреблял плоды, угонял скот, убивал много народа, уводил по нескольку тысяч человек с собой в Татарию, и продавал их, точно скот, Туркам и другим врагам Христиан.

И так этот Великий Князь, Василий, больше всего озабоченный тем, как бы сделать еще обширное свою землю, привел в крайне опасное положение и ее и свои народ: один тиран сильно мучил и беспокоил другого, так что Москвитянин едва не распростился со всем своим величием и был сведен с его высокого и знатного места. На свет это не редкость и не диковина: бывает зачастую, что Князья и Государи, искатели чужих земель и народов, сами впадают в большое несчастье и нужду, и часто лишаются всего своего благосостояния.

Когда же везло счастье на войне Великому Князю, он был очень жесток к неприятелям, точно так же и к своим родным братьям, родственникам и подданным: это испытали на себе сначала его дядя, Димитрий, а потом его братья, Григорий и Андрей, которых он велел посадить в тюрьму, под тем предлогом, что они посягали на власть его и подущали жителей заставить его разделить с ними правление. [116]

Самых первых и больших Бояр по всей Москве, сильных происхождением и богатством, он накрывал и ловил врасплох, отчасти открытой силой, отчасти тайным коварством, и либо убивал, либо сажал в тюрьму и лишал всего имения, движимого и недвижимого.

Точно так же, как Великий Князь бывал страшно жесток с своими друзьями и родными (мы уже рассказывали о его жестокости), он употреблял свои хитрые и коварные проделки с соседними Королями и Государями: с ними он никогда не держал своего честного слова, часто заключал мир и скреплял его клятвою, но потом, обнадежив их так, что они уже рассчитывали на постоянный мир и спокойствие, нападал на их землю, и без всякой причины и честного предупреждения раздражал их и вводил в большие расходы.

Это был гордый, заносчивый человек, чрезвычайно лукавый и коварный, из пустого тщеславия принял титул гораздо пышнее, нежели когда ни будь носили его предки, и называл себя по именам всех земель и княжеств, над которыми княжил.

Прожив довольно времени в большом распутстве и сладострастии с развратными женщинами и потаскушками, и не желая допустить, чтобы брат его с детьми, по его смерти, имел доступ к верховной Великокняжеской власти, он решился взять себе жену, и собрал для того всю Боярскую Думу, чтобы Бояре хорошенько обдумали и обсудили все обстоятельства и наконец решили, полезнее ли и выгоднее для страны жениться ему на туземной, или на иностранной, Княжне.

Они много и долго советовались и наконец решили в Думе, чтобы он женился на туземке, оставил в покое иностранок и не слишком много заботился о родстве с иноземными Государями: так как они вероломны, горды и надменны, а по тому не отдадут и не пошлют своих дочерей ни в какую варварскую землю, тем менее к Московскому Князю; кроме того иностранная невеста и новая Княгиня приводит обыкновенно с собою новые, чужие, нравы, много чужого народа и иностранный покрой платья, а это будет стоить невероятных издержек. У [117] них же и другая Вера, которой Русские не могут терпеть, даже слышать об ней, а это поведет к чрезвычайным переменам и разногласию в Государстве.

Такое мнение и предложение внушил другим Думным Боярам и придворным один знатный человек, Греческий урожденец, по имени Георгий Микрус (Micrus), бывший в большой милости и почете у Великого Князя; к нему расположены были и все, знатные и незнатные, за его благочестие и скромность. Он говорил, что в Москве найдутся девицы, которые ни сколько не уступят Европейским в красоте, добродетели и знатности: из них-то Великий Князь и может выбрать себе одну, которая покажется ему всех лучше; от нее будет больше пользы и прибыли стране, чем от иностранки. В самом же деле он думал, что так как находится теперь в большом почете у Великого Князя, то этот женится на его дочери, которая превосходила всех других девушек красивой наружностью, нравственностью и добродетелью.

Узнав, что у всех его советников, офицеров и придворных одно желание и мнение, чтобы Великий Князь женился на туземке, Василий велел созвать со всей земли полторы тысячи боярышень и девушек из самых первых и знатных семейств. Больше всех понравилась ему Саломея, дочь Ивана Сабурова, великая красавица, чего ни как не ожидал Думный Боярин Георгий Микрус, который охотно желал доставить своей дочери Царское ложе и высокие почести.

Тотчас же сыграли свадьбу. Двадцать один год прожил Великий Князь в супружестве с Саломеею (Соломонией), и она ему наскучила, по тому что он не имел от нее детнй: он удалил ее в Суздальский монастырь на всю жизнь, велел Митрополиту снять с нее все Царские украшения и одежды и обстричь у ней волосы. Это было для нее горько, и она заливалась слезами; эта красивая и увлекательная женщина взяла обстриженные свои волосы, бросила их под ноги себе, топтала их, клялась и божилась, что не заслуживает нанесенного ей позора. Это раздосадовало служителя Великого Князя, Ивана Шигону, который должен был отвезти ее в монастырь: он [118] ударил ее кнутом за такие речи про ее Государя. Она спросила его, кто приказал ему бить и поднимать на смех коронованную и помазанную Государыню всей России? «Великий Князь», отвечал он. Тогда, при всех окружающих ее, она начала бранить своего Государя, проклинала его неприличную жизнь, вероломные поступки и великую жестокость, призывала в свидетели всех Богов и Святых, которым хорошо было известно, что она сохраняла честь свою в чистоте и целомудрии и неповинно терпит такое поругание и унижение. Они не оставят без отмщения и возмездия ее невинности и великого бесчестия.

Между тем Великий Князь искал себе другой невесты. Михаил Глинский, бежавший из Литвы из за убийства Литовского Маршалка, Ивана Заберезенского (Zabrecinio), вел себя так храбро на войне, что Великий Князь, благодаря его ловкости, покорил Смоленск и считал его самым храбрым и счастливым полководцем во всей России. Он женил Великого Князя на дочери своего брата, Василия, Елене, от которой Князь имел двоих сыновей, Григория и Ивана.

За то, что прежде Великий Князь объявил этого Глинского самым храбрым и даровитым воином, его тайно ненавидели самые первые Бояре и роды в стране, подыскивались под него и наконец обнесли и оболгали его у Великого Князя в измене, что будто он нечестно и неверно поступил с своим Государем и Великим Князем. Этот, без всякого доказательства и суда, посадил его под стражу и лишил всякой власти, почестей и достоинств.

Но как Великий Князь женат был на дочери его брата, то он и выпутался из сетей, и не только получил опять прежнюю должность, почести и достоинства, по своей знатности, мудрости и разуму, но и был назначен, по кончине Великого Князя, правителем всей земли и опекуном детей его.

Между тем из Суздаля по всей России разошлась молва, что Саломея, жившая в монастыре, беременна: это дошло и до Великого Князя. Он тотчас же послал туда своих доверенных людей, мужчин и женщин, узнать всю правду относительно положения Саломеи, также наблюдать и видеть новые ее роды. [119]

По приходе их в монастырь, Саломея пошла в церковь, ухватилась за алтарь, прикоснулась к Св. Тайнам, божилась, осуждая себя в преисподнюю ада, что сохраняла себя чистою в браке с Великим Князем Василием, и что Бог дал ей сына от него, а не от другого кого ни будь, за понесенное ею великое поругание и презрение; она молилась о том днем и ночью: ни она, ни Великий Князь не увидят светлого лица и милых глазок младенца; но придет день, когда он, в свое время, неустрашимо явится пред очи своих подданных, даст видеть им свои светлые глазки и не оставит без отмщения ее позора, поругания и уничижения.

С этим ответом и возвратились посланные и рассказали Великому Князю о положении Саломеи и происшествии с нею, также и обо всем, что видели и слышали. Это известие взбесило Великого Князя: он решился было взять Саломею из монастыря и прогнать ее в более суровое место; однако ж это отсоветовали и не дали ему сделать некоторые из Думных Бояр.

Многие из Русских рассказывают за верное, что Саломея родила сынка и велела назвать его Григорием, а потом, вступив на Великое Княжение, он назвал себя Иваном и сделал много бесчеловечных жестокостей в России и Ливонии. Но некоторые оспаривают это и думают, что Иван — младший сын Василия от Елены, дочери Василия Глинского, родившийся 1528 (1530) года по Р. Х., 26 (25) Августа, за 4 года до смерти Великого Князя.

Пред кончиною Великий Князь поручил правление своему шурину, Михаилу Глинскому, и сделал его опекуном своей Княгини и детей.

Но как бы то ни было, все равно и не составляет большой важности, от какой бы Княгини ни родился Иван, по тому что обе женщины были одинаковой добродетели и честности. Одна прижила в монастыре ребенка с монахом, другая же, по кончине Великого Князя, все ходила в распутный дом, очень уж много развратничала и блудила, особливо же связалась с одним Дворянином, по имени Иваном Ozami (Овчиною-Оболенским), и вела эту связь так грубо, что мог заметить всякой [120] крестьянин. Это стало обидно дяде ее, Михаилу Глинскому, в руках которого находилось главное управление Государством: он часто посылал к ней, и лично просил ее бросить свое распутство и беззаконную жизнь, не позорить своего звания, пола и детей, и не класть на них пятна бесчестия. Но она не обращала ни какого внимания на его слова, ставила их ни во что, дала почувствовать дяде свой гнев и немилость, обнесла его перед большими Боярами и простыми людьми в том, будто он ведет такие козни, чтобы отослать молодых Государей в Польшу, сделаться Великим Князем и подчинить себе все Московское Государство, представила ложных судей и свидетелей, которых подкупила для того большими деньгами: они засвидетельствовали и присягнули, что такое обвинение справедливо. Это заставило Думных Бояр и простых людей лишить, с поруганием, Михаила Глинского всех должностей, как изменника и заводчика большой новизны и переворота в Государстве: его посадили в тюрьму, где он и кончил жалостно свою жизнь и получил заслуженное воздаяние за свои злые дела — за то, что убил Маршалка в Литве, город и крепость Смоленск бесчестным образом привел, из под власти своего отечества, под власть Москвы и был причиною убийства и истребления множества невинных детей, мужчин и женщин.

После того Великая Княгиня продолжала вести прежнюю жизнь в беззаконии и распутстве, так что ее открыто по всему городу ругали блудницей и все ненавидели. Большие Бояре не могли долее терпеть и переносить это и отравили ее. А любовника ее, Qzami (Овчину-Оболенского), велели живого посадить на кол и сжечь с соломою и дровами.

От этой, презренной и распутной, женщины родился бесчеловечный тиран, Иван Васильевич, принявший, на 12 году возраста, Великокняжеский венец и скипетр, по тому что старший его брат, Григорий (Георгий), был кривой и неспособный к правлению. Иван не совестился хвастать, что род его происходит от брата Римского Императора, Августа, а это так же далеко от правды, как восток от запада; от того-то он и внес в свой герб двуглавого орла, с распущенными крыльями, как сказали мы выше. [121]

Не считая равным себе ни одного Короля и Государя на свете, он и точно был выше всех Королей и Государей в Християнстве, по своим мерзким делам, распутству и жестокостям, которые бесчеловечно совершал, как над туземцами, так и иностранцами. Это был гнусней варвар, кровопийца и тиран, великий скряга, безбожник, распутник, бешеный, гордый, неправосудный и злой человек, насилователь женщин, взбалмошен, неприветлив, прихотлив и беспокоен, охотник до пошлых дураков и мошенников; он был зачинщиком и виновником опасных войн для соседних Государей и вооружал их против себя.

Он воевал то с Татарами, то с Поляками, Ливонцами и Шведами, однако ж в войне с последними не много получил себе славы. Шведы взяли у него много крепостей и городов в Россия и Ливонии; от Поляков тоже добыл не много, по тому что они совсем выгнали его из Ливонии, покорили много областей и городов в России, и причинили ему много вреда огнем и мечом; в Ливонии он очень был счастлив, потому что завоевал почти все ее крепости и города, и поступал там с неслыханною жестокостью, которою наполнены все летописи; впрочем, не многие только города он взял мужеством и храбрыми делами: все делал хитростью, обманом, коварными происками, особливо под руководством двоих Ливонских Дворян, давших ему следующую присягу:

«Пресветлейший, непобедимейший, Державнейший Государь и Князь Иван Васильевич всея России, Володимирский, Московский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Государь Псковский; Великий Князь Смоленский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и других областей, Великий Князь Новогорода Низовские земли, Черниговский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Обдорский (Obdonsski) Угорский (Uderschi), Кандийский и всех Сибирских земель и Северных стран повелитель, наследный Государь Ливонский и многих других земель на востоке, севере и западе, наследственный, древний и потомственный, и проч. Мы, Иоганн Таубе и Эйлерт Краузе, обещаемся и клянемся Вашему Царскому Величеству; Царевичам и Царству; служить на воде и на суше, верно, праведно и [122] нелицемерно, по милости и жалованью Вашего Царского Величества, клянемся и обещаемся так же истинно, как верна для нашего тела и души помощь Божия в здешней временной и в будущей вечной жизни, и будем продолжать эту службу Вашему Царскому Величеству и потомкам Вашего Царского Величества во всем, клонящемся к их величию и благоденствию, а противное для них, по нашим силам, будем отвращать, останавливать и предупреждать; если же в этом, или в чем либо другом, мы поступим не так и замыслим что ни будь опасное, то да придут на нас и огонь, и вода, и меч, и все душевные и телесные муки. От этой клятвы ничто не должно разрешать нас, ни наше собственное раскаяние и сознание, ни Християнско-церковный или духовный сан, если только мы искренно желаем себе, для души и тела, помощи Бога и Его Святого Евангелия».

Царства Казанское и Астраханское он взял вооруженною рукою, выгнал из них Татар и занял города Русскими, однако ж сперва потерпел поражение и потерял много людей: несколько раз бывал прогоняем Татарами и снимал осаду с большим для себя позором. Впрочем, он не падал духом, но, вооружившись мужеством, пошел под Казань с большим войском и осадил ее со всех сторон: разрушил пушками вал и стены и до тех пор ломился в город с своим войском, пока не взял его приступом и не умножил им своего титула: это было в 1561 (1552) году.

Наследовав от своих родителей и предков земли и Государства, Великий Князь точно также наследовал и усвоил себе пороки, коварство и хитрость в словах и поступках: когда он бывал к кому ни будь милостив, ласков и благодетелен, тому наверное должно было ожидать себе немилости и гонения; напротив когда он грозил кому, бранил и проклинал его, тому оказывал милость и делал для него всякое добро. Он всегда нарушал союзные и мирные договоры, обязательства и обещания: все соседние ему Князья и Государи довольно испытали это на себе. Он часто нападал на них неожиданно с огнем и мечом, вопреки своей клятве, в мирное время, когда они считали себя в безопасности и не подозревали ничего враждебного, брал города и крепости и причинял стране много вреда. [123]

Кроме таких ожесточенно злых его дел, он делал и больше: из чрезвычайной надменности, вопреки всякому народному праву, он поднимал руку на посланников могущественных Государей, посыланных к нему по особенным делам; это можно видеть на знатных послах Польского Короля, Сигизмунда II, Иоганне Кротисине (Crotissin), и Николае Тальвоизо (Talvoiso): он не только с презрением обходился с ними, но и нагло обидел одного Польского Дворянина, пожелав посмотреть у него какие-то драгоценные вещи, и потом бессовестно удержав их у себя. У купцов, бывших при посланниках, велел он отнять отборные и лучшие товары, стоившие больших денег, изрубить их лошадей, в присутствии послов, и делал разные дела к уничтожению и убытку Короля.

Такого же поругания и срама наделал он послам славного Короля Шведского, Иоанна III, именно Абовскому Епископу, Павлу Юстену, и потомственному Дворянину из Дюстерби, Тонниес Ольсену. В 1569 году они присланы были к нему для переговоров о мире и союзе между двумя Государствами. Из одной только наглости, вопреки клятве, обещанию, честному слову и верности, он причинил им много жестокостей; велел не только отнять у них лучшее платье, жемчуг, драгоценные вещи, серебро, золото и деньги, но еще и бить их, высечь кнутом, бросить в гадкую темницу, каждый день считать и осматривать их, точно бессловесных животных, ругал их псами и блудными детьми, поносил и другими жесткими словами, за то, что не хотели преступить Королевского повеления и наказа передать свое дело и поручение Новгородскому Наместнику, тогда как им надобно было вести о том переговоры с самим Князем. По своему варварскому обычаю, он считал себя гораздо выше и могущественнее благочестивого и милосердого Шведского Короля, Наместника же Новогородского наравне с Королем по званию, власти и сану, не смотря что тут недоставало ремешка, которого не выкроишь и из тысячи воловьих кож: по тому-то послы и должны были переговариваться о мире с ним, а не с Великим Князем. Они ни как не соглашались сделать это и держались данного им наказа.

Узнав о том, Великий Князь послал к ним нескольких своих Советников и Секретарей, которые приступили к ним [124] с наглыми и ругательными словами, замахиваясь саблями, будто хотели изрубить их в куски: прибили их, точно каких злодеев, связали им веревками руки за спину, водили их из одной темницы в другую в одних рубашках, некоторых посадили на лошадей, другие, с связанными за спину руками, должны были бежать рядом с лошадьми на веревке, пустили лошадей во всю прыть на целую полумилю, сколько силы станет, грозились непристойными словами заколоть и зарубить послов, сжечь и утопить, говоря, что в поругании, сраме и пренебрежении, которые переносят послы, должны обвинять они не Великого Князя, а своего собственного Короля, давшего им такое полномочие и наказ. Пусть узнают они, что Великий Князь такой Государь, что если кто хоть не много досадит ему, то он отплатит ему за то вдесятеро, а кто смирится перед ним и даст ему грош, того он возвеличивает и даст ему сто грошей: на свете нет ему подобного по благочестию, доброте и честности, если кто повинуется его воле; а кто рассердит и раздражит его, на того он так озлобится и ожесточится, что и в воде от него не спрячется.

После того, как послы приняли все, чем их ни награждали, Русские дали им не много платья, чтобы не замерзнуть, и заставили просидеть их три дня без пищи и питья; на четвертый, послали им хлеба и воды, говоря, что Великий Князь их пожаловал этим, чтобы они не умерли с голода, потом отправили их в Москву, где прожили они 17 недель, а оттуда еще дальше, в Муром, где находились они полтора года, до возвращения в Швецию; их не снабжали ни какой другой пищей и питьем, кроме мяса, хлеба, воды и квасу (Covent: собственно жидкое пиво в Католических монастырях), от чего многие из них умерли в заключении; тридцать из них с большим трудом вернулись домой в самом бедственном и жалком виде; двух младших, выучившихся Русскому языку, Великий Князь удерживал у себя 6 лет, до их освобождения, полагая, что они теперь обязаны служить ему, а не Королю, по тому, что выучились его языку.

Но что уж много говорить о посланниках Чужеземных Государей, о приеме и обхождении его с ними: он так же [125] бесстыдно поступил и с Герцогом Голштинским, Магнусом, братом Датского Короля, Фридриха II, приехавшим к нему в 1569 году, с той мыслью, чтобы служить ему до самой смерти. Он сперва сделал ему очень пышный и блестящий прием, великолепно угощал кушаньями и напитками, дал большие подарки, много денег, выдал за него дочь своего брата, Григория, называл Королем Ливонским, и с клятвою обещал уступить и отдать ему эту землю.

Теперь, когда все это было сделано, Великий Князь отправил нового Короля с большим войском в Ливонию, для осады прекрасного укрепленного города Ревеля. Но Магнус не имел тут ни какого успеха и должен был отступить, не сделав ничего, однако ж некоторые другие города и крепости сдались ему.

После, когда Герцог Магнус, с Русским войском, наделал везде в Ливонии пропасть неистовых дел, на походе понеся большой урон от Шведов и Поляков, и не во всем имел такую удачу, как хотелось бы Великому Князю, этот последний до того озлобился и прогневался, что под городом Вейденом велел изрубить в куски всю свою придворную челядь, Герцога Магнуса бил кулаками и кнутом: для спасения жизни, Магнус должен был с трепетом проползти несколько тысяч шагов до палатки Великого Князя и просить у него, со слезами, помилования.

«Ты, бедняк, сказал Великий Князь, увидав его, смел надеяться, что получишь Ливонию и будешь в ней Королем: когда бросив отечество, ты скитался несчастным беглецом из места в место, я одел тебя нагого и голого, принял к себе в родство, дал тебе в жену дочь своего брата, которой ты не стоил, обогатил тебя, надавал тебе денег, людей и платья, доставил большой почет, и ты теперь оказываешься изменником своему благодетелю! Разве ты не хотел изменить твоему Государю, которому присягал? Что ты скажешь на это? Разве не за долго до этого не обвиняли тебя три раза в том, что ты домогался моей власти и, таким образом, в своей заносчивости, ты ставил ни во что меня, твоего Государя и доброго [126] друга. Не хотел ли ты привести в свое подданство Ливонию, которую ты обманул хитростью и лестью? Но око Божие бодрствовало надо мною, предало тебя в мои руки и уничтожило все твои замыслы и пронырства. За то, что ты подыскивался под мое княжение и благоденствие, честно и правосудно с моей стороны отнять у тебя все, что я ни дал тебе, по особенной моей милости и добросердечию». Он велел тут же снять с Магнуса Княжеское платье, намереваясь сделать ему такое наказание, чтобы он после того не мог и подняться, держал его несколько недель у себя пленником, хотел, чтобы он заплатил ему 10 тысяч Угорских золотых, однако ж напоследок освободил его и позволил ему ехать в город Кархгаус (Karchaus) к жене, полагая, что всегда может иметь его опять в своих руках, если захочет. Но это не удалось ему: Магнус видел и знал великую опасность своего положения, также и то, что особенное счастье в Ливонии начинало изменять Великому Князю: вместе с женою он поскорее убежал из Кархгауса к Польскому Королю и передался ему со всеми своими людьми; тем он вошел в его милость, получил от него в содержание, по смерть свою, несколько городов в Курляндии, и наконец умер в городе Пильтене 1583, Марта 18 дня. А жена его воротилась в Россию и получила Тихвинский монастырь, в котором, вероятно, живет и теперь.

Ни один человек не выскажет вполне страшного, не Христианского и варварского образа действий этого тирана в Ливонии с попавшими в его руки бедняками, и этой, сильно, заметной в нем, ненасытной жадности до Христианской крови, также и других дел его произвола. По тому что не бывало и не раждалось еще на свете ни одного ужасного и гнусного кровопийцы, которого бы можно было сравнить с этим лютым зверем. Все, что ни писали о других тиранах, царствовавших в мире, пустяки в сравнении с этим. Его лучшая отрада и удовольствие состояли в том, чтобы смотреть, как казнят людей позорною казнью, рубят их, вешают, варят, жарят, тиранят и подвергают другим страшным мукам. Между разными жестокими делами этого Князя в Ливонии не из последних и те, которые он совершил над 500 благородных и [127] добродетельных женщин и девушек при взятии города Ашенота. Он отдал их страшным Татарам, чтобы они опозорили их на его глазах, и потом велел жалостным образом умертвить их и изрубить в куски.

Об этом узнали и жители Вендена; носился слух, что он никого не хочет щадить в Вендене, хоть бы там были Царские и Княжеские дети (по тому что для него было все равно, что Дворяне, что крестьяне, что высшее, что низшее звание); у него водилось точно так же, как один бедный крестьянин отвечал в Москве какому-то Дворянину, роптавшему, что темница не прилична для его Дворянского звания, и что для него должна быть не такая же гадкая, как для других. «Любезный Барин, сказал на это бедный человек: здесь, вместе с нами, вам не следует быть взыскательным ни в чем: здесь все идет точно так же, как в царстве небесном, где совсем не смотрят на лица: «ultimus et primus sunt in honore pares» Великий Князь теперь осадил и очень стеснил Венден; жители не могли дольше защищать города, и должны были сдавать его: все, сколько их ни было там, мужчины, женщины, старики и молодые, Дворяне и не дворяне, положили между собою скорее умереть, нежели потерпеть такой позор и лишиться чести: собрались в церкви, помолились Богу, приобщились Св. Таин, и когда Русские собирались ити на приступ, они подожгли спрятанный в церкви порох, и вся она рассыпалалась в прах, со всеми женщинами и девицами, мужьями, женами, детьми и грудными младенцами: они взлетели на воздух и принесли свою жизнь в жертву милосердому и человеколюбивому Богу. В то самое время, когда они единодушно давали обет умереть, соединиться с Богом и принять Св. Дары, а не доставаться Русским, и когда несколько сот их приготовлялись уже к такому делу, у них недостало вина: это опечалило их еще сильнее, и проповедник довольно употребил времени на их утешение следующими словами Св. Августина: «Crede, et manducasti». С ними же тут находился и Католический Священник, который довольно трунил над ними и говорил, что с удовольствием посмотрит теперь, как-то Лютеране покончат с приобщением Св. Таин, по тому что у них нет вина, и должны будут, любо ли, не любо, приобщаться под одним видом, как принято у Папистов. [128]

Меж тем как они переговаривали между собою о том, Всесильный Бог устроил так, что служитель Герцога Магнуса, собираясь выворачивать и укладывать его платье, нашел бочонок Рейнского вина, и представил его Пастору; это выручило бедные, жаждущие души: они вкусили отраду в Теле и Крови Господа Иисуса, под видом хлеба и вина, поручили себя милосердому Богу и отошли из мира с радостию, а Езуит должен был признать в этом случае великое Божие чудо, что Бог слышит призывающих Его из глубины сердца, и что ложно мнение Папистов, будто бедняков надобно приобщать только под видом хлеба, а не под видом вина и хлеба.

В 1578 году в Москве происходила страшная сцена между 378-ю пленниками из Ливонии и Литвы: когда Великому Князю захотелось повеселиться и позабавиться, он распорядился, чтобы все эти пленники явились к нему при большом стечении народа, под тем предлогом, чтобы узнать, сколько их было, какого они пола, и каково положение каждого. Между другими пленниками стояли вокруг также несколько женщин с их маленькими детьми и чрезвычайно смиренно, со слезами на глазах, просили пощады и милосердия. Страшный тиран притворился, что хочет помиловать и возвратить им свободу, и велел спросить каждого пленника по одиначке, очень ли рад он будет воротиться опять на родину? Это было приятно печальным пленникам; однако ж они сказали, что желают не прежде отправиться туда, пока не получат у Великого Князя прощения и пощады, в том мнении, что такой ответ поправит все дело, и положились на предложение Великого Князя, по тому что всякому хотелось на родину.

Но этот ответ стоил им жизни: Великий Князь принял это за унижение для себя, точно они смеялись над его страною и пренебрегали ею. За это бедняки тотчас же были приговорены к смертной казни. Тогда вдовы и сироты, старые и молодые, женщины и девушки, начали горько рыдать и плаката, но были выведены за город и, вопреки всякой справедливости, были немилосердно, жалостно и постыдно задушены и убиты.

Когда привели их на место казни, они нашли себе утешение в слове Божием, пели некоторые псалмы слезливым и [129] жалобным голосом, беспрестанно призывали Бога, чтобы Он простил их грехи и даровал блаженную кончину. Великий Князь и Москвитяне смеялись над ними, взяли девушек и опозорили их: эти не могли спасти себя ни слезами, ни просьбами, ни мольбами, по тому что бесчеловечный тиран находил в том забаву себе; с обоими сыновьями, Иваном и Федором, стоял и смотрел весь день, как мучили пленников; однако ж младший сын, с несколькими знатными Боярами, не мог дольше смотреть на такие неправедные и страшные дела: может быть, им жалко стало несчастных, плачущих и стенающих, и они вернулись в город. В реке Неглинной были вбиты сваи и на них, построены мосты: там стояли гнусные палачи и рабы Великого Князя и ломали у одного за другим из пленников коленки железными ломами, чтобы они скорее валились в реку и тонули.

Теперь надобно было казнить некоторых очень красивых девушек из Дворянского звания, и хотя несколько знатных Бояр предлагали внести за них большую сумму денег, пленницы, однако ж, не были освобождены, не смотря на большую жадность тирана к деньгам. Девушки обнаруживали нетерпение, проклинали Великого Князя, укоряли его в жестоких и бесчеловечных поступках и обхождении с ними, пленными, вопреки всякому военному праву, равно как и во всех плутовских его делах, какие только случаются на свете, потом призывали Небесного Бога, чтобы Он, по Своему правосудию, отмстил причиненную им неправду и постыдное злодейство.

Это взбесило Великого Князя: он велел употребить, другие, ужаснейшие муки и истязания: одни были брошены в воду, других терзали мучительными орудиями. Но в девушках действовал Святой Дух, высший утешитель во всякой скорби, и показал Свою силу в их немощи: они переносили все с терпением и уговаривали друг друга стойко сносить и выдерживать страдания и смерть, ради Господа Иисуса. Потом палачи взяли печальных девиц и сжали им руки и ноги между двумя, связанными вместе веревкою, дреками и брусьями, били их кнутьями, вырезывали у них лядвеи, чтобы более продолжить муки. В таких мучениях бедные девушки все призывали имя Господа [130] Иисуса, утоляли тем свои жестокие страдания и благодарили Его за то, что могли перенести их с таким великим терпением, не только не ужасались этих мук, но еще смиренно молили Бога простить им грехи, и не переставали постоянно укорять тирана за его ожесточенную злобу, гнусное лицо, жестокий нрав, страшный голос и суровое правление и поступки. А он дивился такой твердости девиц и думал, как бы еще сильнее помучить их, потому что ему было очень досадно, что они так терпеливы и тверды среди великих мук и истязаний: чем терпеливее они сносили, тем больше он велел их мучить.

Услыхав, что они прославляли и призывали в мучениях Господа Иисуса, порочили и поносили Великого Князя, он велел отрезать им языки. Но девушки тем более призывали своего Бога сердцем и душою и, будучи не в состоянии говорить, давали, однако ж, понять глазами и видом, что безбожный тиран причиняет им насилие и несправедливость, и за то получит свое воздаяние.

Еще несытый их мучениями, Великий Князь велел воткнуть мертвые тела на раскаленные вертела, потом побросать их на большие костры и, разведя огонь, сжечь, а пепел кинуть в реку. Он приказал умертвить и всех других пленников и покидать их с мостов в воду.

С таким же отважным, бесстрашным и бодрым духом были некоторые женщины и девицы в городе Вейсенштейне, когда Великий Князь взял это место и велел погубить их жалкою смертию. На это написаны следующие стихи:

Две женщины, еще одна девица,
Взяты были тираном неповинно,
Мужчины разделяли их неволю,
Он приказал подвергнуть пленных мукам,
И для того разжечь костры большие,
Чтобы на них они до тла сгорели.
Когда же подошла к костру девица,
Бесстрашная, сказала смело Князю:
«Жестокий, ты стоишь, и с наслажденьем.
Любуешься страданьями несчастных. [131]
Не предавай же слов моих забвенью:
Как явится на Страшный суд Сын Божий,
И скажет приговор Свой правосудный,
И станешь ты на лютые мученья,
Я, вместе с этими детьми Живого Бога,
Тебя в руках мучителей увижу,
И весело мне будет любоваться,
На казнь твою и вечное страданье».
Окончив речь, невинная девица,
Пошла на казнь с смирением высоким,
И умерла потом — для вечной жизни,
Как исповедница Святой и правой веры.

Этих твердых и богобоязливых женщин и девиц, с полною справедливостью, можно уподобить святым и непоколебимым девам мученицам: Бландине, Доротее и той женщине в книгах Маккавейских, которая утешала и услаждала словом Божиим своих семерых сыновей, жалостно, но невинно, замученных тираном Антиохом.

Одержав большую победу в Ливонии, завоевав в этой стране много крепостей и городов, и взяв Полоцк, Казань, Астрахань и многие другие области, Великий Князь хотел попытать счастья и со Шведами: собрал большое войско, отправил его в Финляндию и осадил Выборг; но знаменитый Государь, Король Густав Первый, заставил его бежать оттуда, сломя голову, так что он принужден был бросить большую часть своего войска и заключил потом мир с большою для себя невыгодою. Однако ж, по смерти Короля он опять попытал счастья с сыном его, высокопочтенным Королем Иоанном, но получил столько же прибыли от сына, сколько и от отца, и потерял несколько городов и крепостей в России и Ливонии, которыми завладел было прежде.

Когда тиран не вел ни какой войны с соседними Королями и, при всем своем желании, не мог делать жестокостей над их подданными, он изменял образ действий: начинал войну с своими собственными подданными, терзал их разными истязаниями и муками, успокоивался и стихал не прежде, пока не лишал их жизни, всякого счастия, жен, детей и всего [132] состояния. Ему очень досадны были толки про него, что он не остался верен старинным нравам и хорошим обычаям своего отца и отечества.

За такие речи велел он погубить жалкою смертию одного на своих знатных советников, Димитрия Occinium. рассудительного и благочестивого Боярина, который не мог терпеть великого распутства, бесстыдных и нечестивых тонкостей тирана, до того сладострастного и развратного, что даже не прочь был от сластолюбия эротических утех и против самой природы, как говорит следующий стих:

«Et Venus in vinis ignis in igne furit».

За это Боярин сделал выговор одному мальчику Дворянского звания, с которым Великий Князь удовлетворял свою неестественную похоть: это стало очень досадно мальчику, и он пожаловался Великому Князю. Но этот, названный нами Occinius, был в большом уважении у простого народа: Великий. Князь не смел наложить на него рук так явно, как бы ему хотелось, а потому и не подавал ни какого вида Боярину до удобного времени. В один большой, праздник Князь, пригласив его в гости, с несколькими другими своими советниками и офицерами, угощал их вином и медом. Когда, все они подпили он велел поднести тому Боярину большой кубок с вином и выпить его разом, за здоровье Великого Князя, как обыкновенно водилось у них. Этот не мог выпить кубка вдруг; тогда Князь придрался к тому, укорял его в измене и пренебрежении к его Великокняжеской власти. «Так то ты дорожишь моим здоровьем, говорил он: так то желаешь мне добра! Вижу в этом твою преданность ко мне. Но за то, что ты здесь не хочешь выпить этого кубка за мое здоровье, ступай в мой погреб, и пей там разные напитки, сколько душе угодно!» Когда он пришел туда, его в ту же минуту жалостным образом закололи убийцы.

Через два дня после этого происшествия, Великий Князь послал к жене убитого и велел сказать, чтобы муж ее явился к нему, будто ничего не знает об его смерти. Она отвечала, [133] что не видала его с тех пор, как он вышел в последний раз со Двора, да ей и не привелось больше увидал его!

Таким образом он велел умертвить и сбыть с рук многих знатных Бояр и Дворян, и никто не смел что ни будь сказать об этом: боялись, что и с ними будет ни чем не лучше; если станут что либо говорить о таких делах; наконец Патриарх условился с Митрополитом, Архиереями и монахами; все они собрались с духом и пошли к нему: они и самые знатные Бояре и Князья просили и умоляли его со всем смирением прекратить такие ужасные жестокости и не губить безвинно такою жалкою смертию своих верных слуг, которые заслуживали всего хорошего, за их усердную службу.

Благодаря этой просьбе и увещанию, он несколько смягчился, опасаясь, чтобы не поднять возмущения против себя; однако ж все таки придумывал, как бы поудобнее отплатить и воздать Боярам и Князьям за взятые ими на себя труды, и старания, и окружил себя сильною стражей из нескольких тысячу драбантов, которые всегда должны были оберегать его. Они походили на него жестокостью и свирепством, по тому что какое бы злодейство он ни приказывал им, они исполняли это вдвое свирепее, и злобнее: каков был поп, таков и приход; Qualis Rex, talis grex; qualis servus, talis dominus».

Чтобы все было неожиданно, он позвал к себе знатнейших Бояр, советников и офицеров, и сказал им, что ослабел, устал и не может дольше заниматься трудными делами правления, хочет ити в монастырь и постричься в монахи; наконец передал правление главным Боярам и своим двоим сыновьям, усердно упрашивая их взять на себя попечение и заботы о счастии отечества, и наблюдать, чтобы не причинялось ни какого вреда общему благу, под страхом ответственности пред Богом и перед ним. Когда случатся очень важные и трудные дела, они должны уведомлять его о том, а он будет давать свои советы. После того удалился из Москвы в Александровскую слободу (Alexander Slaboda), в 18-ти милях оттуда.

Этот новый поступок очень опечалил Бояр и простой народ: они имели совещание, и положили отправить к Великому [134] Князю главных Бояр, со всеподаннейшею просьбою, чтобы он опять взял на себя Великокняжеское правление и не покидал отечества и своих подданных.

Пришедши туда, они не добились другого ответа, кроме того, что он ни под каким видом не примет правления, намерен выехать из страны совсем, или на самые крайние пределы своего Великого Княжества, и никогда не будет видеть изменников; при этом приказал снять с них все платье и нагишом отослал их назад в Москву. Но Москвитян привел он в большое смущение: они не удовольствовались тем, отправили к нему других послов духовного и светского звания, которые со всем смирением должны были уговаривать и упрашивать его, чтобы он не оставлял, а принял опять, правление.

Когда же они прибыли туда и допущены к нему, он заговорил с ними горячо, ругал их изменниками и вероломными людьми, но наконец дал согласие и склонился на их великие просьбы и сильные настояния опять взять землю под свою руку, только с уговором, чтобы жители во всей стране снова присягнули ему и поклялись ни как не ослушаться его приказаний. Послы обещали, за все сословия и всех подданных, что будут оказывать ему покорность и слушаться его во всем.

После того Великий Князь опять отправился в Москву с своей большою стражей; но в голове у него было не то, как бы содействовать общему благу и нажить себе от того честь и славу, а как бы лишить жизни большую часть своих подданных, духовного и светского, высшего и низшего, звания, лишить их имения, движимого и недвижимого, и всякого счастия. Он стал опять неистовствовать и свирепствовать в стране жестоким и ужасным образом, и это начал с Князя Ростовского: велел схватить его в церкви, связать веревками и сковать, а потом отрубить ему голову, труп бросить в воду, а голову принести к себе. Он посмотрел на нее, взял в руки и сказал: «Когда он был в живых, голова эта очень жадна была до крови, а когда умер, ее надобно вдоволь напоить водой», бросил ее на землю, топтал ногами и велел кинуть в реку. После [135] того он взял до сотни служителей невинного человека, велел их жалостным образом умертвить и также бросить в реку к их барину.

В 1568 году, предприняв войну с Польским Королем, Сигизмундом Августом, и находясь с войском в Великих Луках, он поручил начальство в Москве одному знатному Боярину, по имени Ивану Петровичу. Но его управление не понравилось всем: из зависти и ненависти некоторые напрасно обнесли и оклеветали его Великому Князю, будто бы он хотел выгнать его и силою овладеть правлением. Воротившись из похода в Москву, Великий Князь велел привести его к себе и спросил, за чем он замышлял такое дело? Тот сделал ему низкий поклон и хотел оправдываться, однако ж это ни сколько не помогло: все, что ни скажет Великий Князь, должно было считаться правдой; он велел ему снять с себя платье, надеть на него Царскую багряницу, дать в одну руку скипетр, а на голову положить Царский венец: дрожа и вздыхая, он должен был сидеть на высоком стуле и вспомнил пословицу: «Сладкие слова недруга — копья, мечи и пагуба». Обернувшись к нему, Великий Князь сказал: «Не робей, непобедимый Всероссийский Царь; вот я пожаловал тебя Царским величием, которого ты долго искал, только царствовать-то тебе не долго». Не сказав больше ни слова, он проколол несколько раз сердце его длинным ножом; окружающие Дворяне и стрельцы взяли убитого Боярина и также вонзили в него свои длинные ножи, так что его сердце, кишки и все внутренности вывалились на пол, потом потащили его на площадь и жалостно изрубили там в куски; они не оставили в живых ни одного человека и из его домашних, даже ни одного животного. Три тысячи его служителей, с их друзьями и родными, все погибли горькою смертию; все имение его, люди, рогатый скот и лошади были расхищены, домы сожжены, крестьяне, с женами и детьми, перебиты, рассеяны и разогнаны. Его жена, бывшая тогда беременною, и дочери сначала опозорены палачами, а потом изрублены в куски.

Точно так же поступил он с своим Канцлером, Казарином Дубровским (Dobrouski), обвиненным в большом небрежении и недеятельности, по тому что во время войны с Ливонией, [136] он слишком поздно поставил на место большую пушку: за это он осужден заочно на смерть с двумя его сыновьями; но как легко мог оправдаться, то находился у себя дома. Великий Князь приказал привести его к себе, с двумя сыновьями, из дому, где он сидел за столом и обедал: его тотчас же изрубили в мелкие куски и бросили в колодезь на дворе его дома. Третий сын Канцлера был где-то в гостях в городе. Узнав, что случилось с его отцом и братьями, он не смел воротиться домой, или показаться в люди, но тайно скрылся и целый год таился, где мог; об этом донесли Великому Князю, и Княжеские рассыльные отыскали его и привели к Государю, а этот отдал его в руки палача, который привязал его к 4-м колесам и растерзал на 4 части.

Великий Князь сам выдумал эту казнь, которая совершалась таким образом: новыми пеньковыми веревками, длиною в 15-ть аршин, привязывали руку человека в кисти и в плече к колесу, другую к другому; одну ногу в пятке и выше колена, к третьему, другую к четвертому. Каждую веревку должны были тащить 15 сильных молодцов изо всей силы, так что раздирали человека на 4 части. При этом зрелище бывал сам Великий Князь, давал наставления палачам, как надобно делать, хвалил их труды и старания, смеялся от души. То же делали и все окружающие, в угодность Великому Князю, и не обнаруживали ничего другого, кроме того, что такое его дело похвально, честно и справедливо. Если же окажется кто нибудь, который вздохнет, заплачет, выскажет себя телодвижением, или душевным волнением, тот, подвергался такой же. опасности и беде.

У него были свои соглядатаи и вестовщики, тщательно разведывавшие между женщинами, что говорят они про Великого Князя: если же откроют и поймают такую, у которой очень длинен язык и изъявлявшую неудовольствие на злодейства Великого Князя, ее тотчас же связывали, выводили на двор и без пощады и сожаления либо вешали, либо рубили в куски. Замужние женщины, в чем ни будь согрешившие и провинившиеся перед ним, вешались над столами, за которыми обедали их мужья: эти последние не должны были обедать нигде в [137] другом месте, пока висят над столами их жены, нарушители того наказывались самою позорною смертию. Женщины должны были там висеть до тех пор, пока мужья не вымолят у Государя великими просьбами и ходатайством позволения похоронить смердящие тела.

Когда во время разных поездок его по стране, из города в город, попадались ему на дороге женщины и девицы, он приказывал раздевать их до нага: так и должны были они стоять совсем нагие в снегу на дороге, пока не проедет он мимо их, со всею своею челядью, по тому что у него было в обычае потешать и забавлять такою картиной зрение его придворных, меж тем как другие честные люди совестятся смотреть на то, чего не велит показывать природа.

Случилось однажды, что Великий Князь положил большую опалу на одного знатного Боярина, по имени Семена Wesesly, за то, что у него была очень красивая жена, которая очень полюбилась Князю. Он велел ее, вместе с служанкою, насильно привести во дворец, имел с ней блуд и держал у себя три недели. Досыта натешившись этою женщиной, со всем своим сладострастием, он наскучил ею, не мог даже терпеть ее: велел с служанкою отвести домой и повесить в воротах. Муж ее и вся домашняя челядь должны были 14-ть дней входить и выходить в эти ворота, пока, благодаря сильному ходатайству, ее не сняли и не похоронили в земле.

Эти гнусные поступки и безбожные жестокости заставили знатнейших Князей, Бояр и Дворян страны умолять Великого Князя, чтобы он милостиво прекратил такой гнусный и жестокий образ действий, показал милость и сострадание к своим верноподданным и пощадил жизнь невинных, всегда исправлявших для него трудную и верную службу и покорных ему, но пусть казнит и истребляет, точно негодную траву, виноватых и своих противников, также сделавших грубые злодейства. Эти их просьбы и смиренные мольбы принесли им такую же прибыль, как собаке трава: всех их, одного за другим, он велел тайно умертвить и удавить. [138]

В других историях читаем про других тиранов, что когда им сильно хотелось человеческой крови, они упражнялись в жестокости над врагами, а не над верными подданными. Но этот Великий Князь делал то и другое, и находил особенное удовольствие и забаву, когда мог свирепствовать против собственных подданных. Расскажем не много, как жалко и ужасно поступил он с жителями Новагорода, Пскова, Твери и Москвы, и с каким утонченным лукавством и ловкостью расправился с ними.

На Новгородцев напал он прежде, чем они узнали об этом, по тому что все дороги и тропинки велел объезжать своим воинам, рубить и грабить всех горожан и простолюдинов, какие ни попадутся им из города, так что ни одна живая душа не могла принести известия об его приходе, и его войска имели возможность ворваться с всею силою в город. Граждане пришли в великий трепет и ужас, до того, что совсем не могли обороняться, от робости и малодушия сдались и просили пощады.

Но когда пощады и милосердия не было видно, бедные, трепещущие люди спрятались в церквах, монастырях и погребах, где только нашли возможность. Малюта Скуратов, наглый тиран и начальник княжеских телохранителей, напал на них с своею братией и Татарами и вывел их на Божий свет для бойни; не было ни жалости, ни пощады. Они не щадили ни высшего, ни низшего звания, ни мущин, ни женщин, ни молодых, ни старых, рубили людей и животных, позорили служанок и благородных девиц, детей и грудных младенцев сажали на длинные копья и секиры, и не прежде прекратили свои неистовства, пока не погубили 2770 человек. Лучшие граждане города заперлись в Думе: оттуда брали их по одиначке, рубили в куски и бросали в реку.

Монахи и священники бежали в церкви и монастыри, однако ж, это не помогло: они также должны были ити к разделке, по тому что ни просьбы, ни вера, ни духовный сан не могли удержать жестоких палачей и негодяев от задуманного убийства: всем надо было плясать по их дудке. Один [139] Митрополит был пощажен и оставлен в живых: чтобы изъявить свою благодарность и сколько ни будь отплатить Великому Князю за его милость, он пригласил его в гости к себе. Пришедши к нему, Великий Князь велел своим злым палачам, чтобы они, во время его обеда, убили остальных монахов и попов, сколько их ни было в городе, взяли все, что ни найдут в церквах и монастырях, деньги, серебро, золото, жемчуг и драгоценные камни, и спрятали в его казначействе. Малюта тотчас же собрался с телохранителями, весело и поспешно схватил оружие: они стали убивать с великой злобой, так что жалко было смотреть.

Когда обед кончился и все, что приказал он сделать до обеда, было исполнено, он отнял у Митрополита его платье, деньги, золото, жемчуг, серебро и все запасы, велел палачам отвести его в застенок и мучить там плачевным образом, чтобы он признался и сказал, куда он и монахи спрятали лучшие свои драгоценности и пожитки? Когда это было исполнено, он велел привести его опять к себе и сказал ему: «Тебе уж будет исправлять духовную должность и жить в целомудрии без жены. Теперь я сделаю тебя мирянином, и дам тебе жену». Он тотчас же велел привести белую кобылу и сказал: «Господин Митрополит, возьми ее и пользуйся ею вместо жены!» потом приказал посадить его на кобылу, в старом, изорванном платье, провести с палачом по городу, в знак особенного поругания и позора, а после того отправить на той же кобыле в Москву и бросить в самую плохую темницу, где он и умер в бедственном положении.

После этого происшествия привели к Великому Князю одного богатого горожанина и купца, по имени Федора Семенова, который забился в потаенный угол от его жестокости. Он велел связать его новой пеньковой веревкой, несколько часов опускать в воду и опять вынимать из нее. Великий Князь спросил его, что видел он в воде в такое долгое время? «Всемилостивейший Великий Князь, сказал купец: я видел, что в этой реке, Волхове, собрались все черти, сколько их ни было в озерах Ильмене, Ладоге и в Балтийском море, и замышляли взять у тебя душу и отвести ее в [140] преисподнюю». «Ты сказал правду, отвечал Князь, я помилую тебя за это видение», и тотчас же приказал его вывесть вон, опустить в кипяток его руки и ноги и варить до тех пор, пока не скажет, куда спрятал свои деньги и запасы, по тому что это был богатый человек, построивший на свой счет два монастыря. От того, что его мучили так ужасно и без всякой пощады варили и кипятили, он признался, что в особенном месте было у него спрятано и зарыто 30 тысяч талеров монетою. Великий Князь был доволен этим и не велел его больше мучить, а вместе с братом его, Алексеем, изрубить в куски и бросить в реку.

Поступив с Новгородом на всей своей воле и хотении, Великий Князь отправился оттуда и повел свое войско в Псков (Plesskovv), с намерением точно также поступить и с Псковитянами.

Весь город стоном стонал от плача рыданий об этом плачевном и постыдном убийстве в Новгороде: жители не могли уняться от слез.

Когда Великий Князь прибыл туда, все они, малые и большие, мужчины и женщины, вышли к нему на встречу, припали лицом к земле, просили о милосердии, поставили на всех улицах перед домами хлеб и соль и приветствовали его: «Они принадлежат ему с женами, детьми и всем имуществом; у них нет ничего своего, а все его; пусть он примет это в угоду себе: они его слуги, рабы, подданные, готовы пожертвовать для него жизнью и всем, что имеют; пусть делает с ними, что ему угодно: они не скажут против того ни слова».

Гнев его несколько стих при таком смирении, великих мольбах и покорности; там он уж не неистовствовал так страшно, как в Новгороде; однако ж велел ограбить нескольких богатейших горожан, монахов и попов, потом изрубить их в куски и бросить в реку.

После того пошел в Тверь, и производил там те же жестокости, как и в Новгороде: знатнейших людей в городе велел сажать в темницу, позорить их жен и девиц; [141] богатейших горожан либо изгонял из города, либо приказывал убивать и отнимал у них имущество; некоторых женщин тоже убивал, а других велел мучить, чтобы они указали сокровища своих мужей. Весь город был в унынии и горько плакал. Напоследок велел, без всякого милосердия, умертвить 19 Татарских Мурз, взятых в плен на войне и содержавшихся там в заключении. Но эти Татары взялись сначала за свои длинные ножи, которые тайно носили при себе, и закололи многих палачей с их набольшим, Малютой Скуратовым: это был убийца множества людей, и теперь должен был умереть от Татар. С ним случилось то же, что он делал другим, и получил тою же мерой, какою мерял сам. Однако ж это не помогло Татарам; их одолели превосходством числа и изрубили в куски, которые потом покидали в реку.

Наконец он велел высечь розгами и кнутьями своего придворного Секретаря, Афанасия Вяземского (VVesomski), которого советами часто пользовался в очень важных делах и прежде многие годы благоволил к нему: велел выломать ему руки и ноги, и напоследок посадить на кол, пока не умрет: все это было ему за то только, что один из придворных, враг его, наговорил Великому Князю, будто бы он предостерегал жителей города, чтобы они убирались из него до прихода Великого Князя, если только не хотят умирать.

Его жена, сыновья и дочери, рабы и служанки и вся его челядь, в числе 60-ти человек, тоже были казнены, чтобы из этого проклятого рода не оставалось никого, который бы мог сделать такую измену.

После того он отправился в Москву, ехал все с жестокими замыслами, и велел на площади города поставить 18 виселиц. Потом принесли гуда разные орудия, выдуманные для мучения и истязания людей, развели огонь, поставили на него котлы и сковороды, кипятили воду, так что ужасно было смотреть.

Весь город трепетал: многие граждане убежали и спрятались, где могли. Когда все было приготовлено, прибыл на площадь из крепости Великий Князь с своими телохранителями, [142] палачами и убийцами, и занял вооруженными людьми все улицы и переулки, чтобы ему был простор и ничто не мешало бы смертоубийствам.

Он выбрал один праздник для такого жестокого дела, и велел приготовить обед в некоторых домах для простого народа, а в Думе для Князей и думных Бояр, располагая отравить напитки и таким образом тайно казнить гостей, чтобы никто не узнал того, а ему тем удобнее было ограбить и опустошить город. Но как никто не приходил, он сам поехал верхом взад и вперед по городу, и уговаривал граждан не падать духом и не бояться, думая выманить их ласковыми словами. Однако ж никто не хотел ему верить: все притихли и оставались в великом ужасе и страхе. Они все еще помнили убитых и изрубленных в Новгороде, Пскове и Твери, также и то, что лютой его тираннии не было ни конца, ни пределов.

Наконец они посоветовались между собою и отправили к нему нескольких дряхлых стариков испытать его милосердие. Когда эти послы воротились назад и принесли добрую весть, что Великий Князь оказался совершенно милостивым, простой народ начал исподоволь выходить, так что стечение его становилось час от часу больше: на площади уже не находили места и влезали на кровли.

Тогда Великий Князь вышел к народу и сказал: «Любезные подданные! Этот день настал ныне для вас к радости и счастию; но тому что хотя все вы вместе и осуждены на смерть, однако ж я решился в этот час оказать вам всю милость и благоволение и даровать жизнь. Но я велю, впрочем, привести сюда изменников мне и стране, наказать их и сделать им заслуженную награду». Этою речью хотел он провести простой народ и убедить его, чтоб он не думал худо об его злом замысле, но одобрил бы его предприятие. Для того и выпустил 200 пленных, и велел им ити, кому куда угодно.

После того он принялся за преднамеренные убийства и велел своему Секретарю прочитать имена тех, которые внесены были у него в список и должны были умереть теперь: в [143] числе их был и его Канцлер, Иван Михайлович Висковатый, сделавший много добра стране и верно служивший ему.

Этот Канцлер был первый приведен на это позорище: его обвиняли в измене, что будто он сговаривался с Королем Польским, с Турками и Татарами, писала, к ним тайные письма, призывал их в свою землю брать крепости, убивать народ, разорять и губить Государство мечом и огнем: теперь ему следовало понести наказание.

Однако ж Канцлер, невинный во всех этих делах, отвечал свободно и неустрашимо и укорял Великого Князя, какое множество Бояр обвинил он несправедливо в том, будто они искали его верховной власти, и тайно казнил их без всякой вины, сколько погубил невинных подданных, опозорил и истребил женщин и девиц.

Великий Князь, сильно озлобившись и осердясь на это, велел его тотчас же казнить и каждому из своей придворной челяди отрезать у него кусок тела. Все подбежали к наказанному: один отрезал у него правое ухо, другой левое, третий губы, четвертый палец, и таким образом все его члены; он терпел большие страдания и муки.

Наконец подбежал к нему один Писарь и отрезал у него причинное место, от чего он сей час же и умер. Великий Князь обратился к этому Писарю и сказал: «Ты тоже знал о заговоре против меня, по тому что сделал великую милость изменнику, чтобы ему поранее отделаться от мук и поскорее умереть: за это ты или съешь, что отрезал, или так же умри, как и он!» Видя перед глазами смерть и не находя другого средства, Писарь перепугался, съел детородные части Канцлера, и таким образом спас себе жизнь. После того Великий Князь приказал отсечь голову Канцлеру и изрубить все его тело. У жены его он отнял все имущество и сослал ее в монастырь, сына отправил в ссылку; все служанки его были опозорены.

В то же самое время велел он привести на площадь своего Казначея и Конюшего: их привязали к двум столбам и [144] обливали, одного за другим, то горячей, то холодной, водой, так что у обоих слезли волосы и кожа: такой невыразимой мукой замучили их до смерти.

Тотчас после того привели его главного повара, отрезали у него детородные части, и изрубили его в мелкие куски.

Потом казнили нескольких думных Бояр, привели из тюрьмы 200 Дворян на площадь, и жалким образом изрубили невинных. Вдоволь насытившись в этот день кровью, Великий Князь поехал опять в Кремль, и по дороге туда посетил жену казненного Казначея, находившуюся в горьком унынии и отчаянии. Он велел взять ее, связать тонкою веревкою из крепких волос, укрепленною между двумя стенами, и до тех пор таскать ее и дергать палачам из стороны в сторону, пока не пошла кровь, не отвалилось мясо, даже видны стали голые кости, и она выказала все, что у ней было. Эти мучения оплакивала дочь ее, жалобно рыдая и дрожа; это надоело Великому Князю: он тотчас же велел казнить и ее, как мать. Но девушка была красива и статна, да и не старее 15-ти лет: сын Великого Князя, Иван, просил отца подарить ему ее, отец исполнил это, и она была освобождена, благодаря только этому средству.

На третий день после того, он велел вынести из города все трупы, и бросить их в ручей. Но этого было еще не довольно ему: он приказал также взять 80 жен убитых мужей, бить их по головам и кинуть в воду.

При всеобщем ужасе к такому тиранническому правлению и гнусным убийствам, 150 Дворян задумали бежать в Польшу; однако ж, им изменили, застигли на дороге, связали, бросили их в глубокую грязную лужу, положив друг возле друга, в виде моста, через нее. Великий Князь велел своим палачам ездить и скакать по них на лошадях: так они и умерли, растоптанные в куски. Жены их, дети и служители были умерщвлены жалкой смертью, без всякого милосердия, хоть и вовсе не знали про замыслы своих мужей и господа. [145]

Таким же образом Великий Князь обратил свою бесчеловечную жестокость на своего родного брата, Григория: это был господин благочестивый, прямой и честный, и ежедневно замечая, что тиран ищет придирки и случая лишить его жизни и всего имущества, он остерегался, сколько было можно: это, однако ж, не принесло ему пользы, по тому что тиран тайно подучил своих бойких, решительных на все мошенников и предателей, обвинивших Григория, будто он искал власти Великого Князя, своего брага, нагло ругал и поносил его и уговаривал к возмущению его подданных.

По этому мнимому и выдуманному обвинению и коварству, Великий Князь послал нескольких отъявленных плутов с Казаками привести в Москву Григория.

Этот, увидав у себя на дворе убийц, убежал со страха в комнату своей жены: они догнали его, схватили, били; нисколько не помогло, что жена его бросилась между ними, горько плакала и кричала, рвала на себе платье и волосы, сильно жаловалась на свою великую беду и говорила, чтобы взяли и ее с собою, по тому что она дата верную клятву мужу переносить с ним хорошее и дурное. Однако ж она ничего не успела сделать и принуждена была остаться дома в большом горе и унынии. Когда привели его к тирану брату, вошли палачи, заковали его в цепи, вывели вон и стали мучить и истязать, думая, что в пытке и мучении он сознается, в том, чего и на уме у него не было, а выдумано самим Великим Князем, чтобы простой народ подумал, что у него есть законная причина против брата. Не смотря на жестокие муки, он просил позволить ему сказать последние слова: все отвечали, чтобы он говорил, что хочет. Настала совершенная тишина, ему поослабили оковы, и он, подняв руки с веревкою, которой они, была связаны, показал их народу и сказал: «Храбрые воины, посмотрите на наряд и пышное украшение вашего Князя: такого не надевал на меня неприятель, и это для меня почет и слава. Вы сделали меня, вашего природного и последнего Князя, пойманным холопом и рабом: я не заслужил от вас этого, я за служивал всего хорошего. [146]

Но отпускаю вам все это; прошу только об одном: если приказано Великим Князем умереть мне, если хочется моей крови, покончите со мной сейчас же, убейте меня, чтобы мне не терпеть столько времени великих мучений, или, если вы не хотите наложить на меня руки, дайте мне саблю, дайте мне самому сделать над собой то, что поклялись же вы исполнить, по приказанию Великого Князя».

Ничего не добившись, он обратил свои мольбы в проклятия и говорил: «Так хорошо же! Желаю, чтобы Бог за это наказал вас, беззаконников, и послал вам такую же кончину, какую вы сами готовили до сих пор такому множеству невинных людей: вы уж и прежде вдоволь пятнали себя кровью граждан и страшно убивали лучших Бояр страны. Я, последний агнец на заклание для жертвы, желаю вам вечного огня в аду, где беспрестанный плач и рыдание, и всяких несчастий в здешнем мире, желаю вам провлачить все время вашей жизни в презрении и поругании, в горе и несчастий, погибнуть от собственного вашего меча, окропиться своим жиром, быть истребленными лучше внутренним мятежом, нежели неприятелем!» После того он обратился к палачам и мучителям с просьбою, чтобы они продолжали его тиранить и терзать, сколько можно мучительнее. Они тотчас же подошли и изрубили его: он не испугался, не содрогнулся при этом, но с готовностью отдал душу Богу, как храбрый герой.

Узнав о том, жена его собрала все свое наличное имущество в деньгах, золоте, серебре, жемчуге и драгоценных каменьях, и бежала с ним. Но она не далеко ушла. Тиран велел отыскать ее, таскать взад и вперед по улицам, на всеобщее посмеяние и позор, наконец бросить в воду и отнять у нее все имущество.

Сделав такое множество убийств, он отправился в Александровскую слободу, и исправлял там божественную службу с таким благовением и набожностию, точно самый благочестивый Поп, какие только бывали на свете. Там был с ним также один знатный думный Боярин, по имени Телятовский (Telatouski): сидя дома со множеством гостей, он захотел узнать, что [147] тогда делал Великий Князь, и послал ко двору служителя разведать об этом. Великий Князь заметил служителя, спросил его, за каким он делом и кого поджидает? Тот объяснил, что его послал Господин его, Телятовский, чтобы дать ему знать, что делает Великий Князь, и время ли явиться теперь ко Двору, по тому что его Господину очень хотелось послужить Великому Князю. Великий Князь тотчас же велел привести к себе этого думного Боярина, со всеми его гостями, и без всяких оправданий жалостно мучить его в застенке, он спрашивал его: «За чем посылал слугу разведывать, что делает Государь, что у него за пир, и за чем они вместе сговаривались и клялись на его смерть и погибель? Но милосердый Бог бодрствовал надо мною: Он обратит это предательство на вашу голову». Телятовский оправдывался длинною речью, но вовсе напрасно. Все они были выведены из застенка и брошены в глубокую, мрачную и смрадную темницу, а, спустя после того несколько дней, умерли жалкою смертию. С тех пор никто не осмеливался больше посылать ко Двору и разведывать, что делает Великий Князь.

Однажды он потребовал к себе Старицкого Наместника, Бориса Татищева. Когда этот вошел, Великий Князь сидел за столом, опершись щекой на руку. Татищев поклонился ему, отдал ему свое подданическое почтение со всем усердием и смирением, желал здоровья, счастия и долгой жизни.

Великий Князь поблагодарив его, сказал: «Сын мой, Борис! Ты всегда верно служил мне и усердно угождал, а по тому ты стоишь от меня подарка: подойди ко мне ближе!» Когда тот подошел и ударил ему челом в землю, Великий Князь взял ножик и отрезал ему правое ухо, сказав, что в свое время пожалует его подарком получше, а теперь пусть будет он доволен и этим! Татищев благодарил, что Великий Князь пожаловал его, т. е., сделал такое дело своей рукой, и пошел с подарком домой.

Случилось однажды, что Великий Князь заподозрил и обвинял каких-то больших Бояр страны в измене, будто они в заговоре против него с Польским Королем; он послал [148] двоих братьев, с отрядом войска и сильным полномочием, чтобы убить и совершенно истребить этих Бояр, со всем их родом, с женами, детьми, прислугою, крестьянами, рогатым скотом, собаками и кошками, даже с рыбою в воде, а домы их сжечь. По этому приказу Великого Князя, они и принялись все истреблять и разорять: убивали без всякой пощады всех, кто бы им ни встретился, и наконец попали в один дом, в котором лежал в колыбели прекрасный грудной младенец: он улыбался им так мило и приветливо, что у них не достало духа поднять на него руку и умертвить его, как было им приказано. Оба брата посоветовались и согласились между собою оставить в живых младенца и под великой тайной отдать его на сохранение и воспитание одной приятельнице.

Но потом, когда посланные, исполнив убийственный и жестокий приказ, воротились в Москву, для донесения о том Великому Князю, братья стали бояться и тосковать: они опасались, чтобы история с младенцем как ни будь не открылась и им бы не погибнуть из за того, а по тому и приняли на себя смелость рассказать все происшествие Великому Князю, и просить у него помилования себе и пощады.

Великий Князь, точно старая лиса (Reinicke Fuchs), прикинулся сострадательным, как будто они сделали хорошее для него дело, и пожелал, как Ирод, видеть и поклониться младенцу. Как скоро это исполнили и принесли к нему дитя, он взял его на руки, ласкал, целовал; братья радовались от всей души и полагали не иначе, что поступили хорошо, сохранив жизнь младенцу, по тому что у всех Москвитян такое уж общее свойство: когда они прикидываются ласковыми и любезными на письме, словах, в приемах, или в угождениях, то за тем на верное последует что ни будь дурное и опасное. На оборот, когда они кричат, стучат и угрожают, тогда меньше всего опасности и беды. Это точно также у них, как водится между барсами и обезьянами: когда обезьяны убегают от барсов и ищут убежища на высоких деревьях, барсы ложатся под ними, протягиваются всей четверней, притаивают дыхание и притворяются мертвыми; увидав это, обезьяны слезают с деревьев, в радости и в торжестве, что неприятель [149] их умер, и таким образом бывают схвачены и растерзаны. То же самое и с заметным для себя вредом испытывают от Москвитян соседние Государства, даже во время искреннего между ними мира и тишины.

Точно так же и оба брата не успели оглядеться, как Великий Князь неприметно достал ножик и проколол младенца три раза в сердце, от чего этот тотчас же отдал Богу свою милую душу; потом выбросил его за окно на растерзание и пищу псам и медведям, а братьев велел рубить саблями до смерти.

После такого множества убийств, между своими подданными и неприятелями, Великий Князь захотел обратиться и молить Бога о прощении своих грехов: ходил по церквам, оставался там по нескольку часов, сам служил обедню, точно какой Поп, со всеми обыкновенными обрядами, казался по наружности очень набожным и благочестивым, но внутри имел сердце, полное Фарисейской закваски, и обращал свои желания и помыслы более к человеческой крови, нежели к духовной любви; по тому что несколько дней спустя он опять принялся за свою обыкновенную бойню и страшные жестокости: сначала он совершил их над своим храбрым Воеводой, Petro Sermeta (Шереметев?), который храбро вел себя во всех походах и был ложно обнесен ему. Он велел взять его и изрубить в куски на своих глазах, а ноги и руки его завернуть в тонкое сукно и послать в подарок его жене.

Не много также милостивее оказался он к Петру Быховцу (Bichvvichi), Польскому Дворянину: он захватил его в плен и велел отрубить ему голову, взял ее за обедом в руку и показывал над нею свою спесь и скоморошество, точно ставил себе в большую честь голову пленника, которого приказал казнить вопреки всем правам войны, и запятнал себя кровью его.

Вдоволь можно подивиться, с какой жестокостью и тиранством поступил он с одним Силезцем, Альбертом Бессо (Alberto Besso): когда привели его из страшной темницы, Великий Князь не прежде мог насытиться, пока не выкололи у него глаз, не поломали члены, а за тем не отрубили головы [150] от туловища. Вместе с ним Великий Князь велел казнить несколько сот пленных: по приказу его, они были связаны по двое крепки ми веревками и должны были пара с парой сражаться. Он не удовлетворился до тех пор, пока все они не истребили друг друга: это было ужасное зрелище, так что и палачей пронял страх, и они не могли видеть такого бесчеловечия, от чего и бежали, но вскоре были догнаны и убиты особенным образом. Такая работа приносит такую же и награду: как сами они делали и поступали, так точно случилось и с ними, т. е., какою мерой сами мерили, такою же и им отмерено было.

Когда Великий Князь строил с башнями и раскатами город Орел, лежавший на Литовской границе, он до того изморил голодом рабочих и крестьян, что они принуждены были убить самого жирного между ними, и так спаслись от голода. Другие же, которые не могли есть человечьего мяса, принуждены были с голода заколоть теленка. Узнав о том, Великий Князь велел евших телятину сжечь живьем и пепел бросить в реку, а евшие человечье мясо прощены и избавлены от наказания. Это по тому, что Москвитяне питают отвращение к телятине, и есть ее для них гораздо грешнее, нежели человечье мясо.

Вскоре после того случилось, что один крестьянин подарил большую щуку Писарю, написавшему ему письмо. Это видел монах, бывший в неприязненных отношениях с Писарем: он тотчас же побежал к Великому Князю и сказал, что Писарь живет лучше и чище его, имеет за обедом рыбу больше и вкуснее, чем он, достает ее из Княжеских прудов и рек, и задает себе и своей братье пышные пиры. Писарь тотчас же приведен был к Великому Князю, долго оправдывался и хотел доказать, что дело было совсем не так; это, однако ж, не помогло: его увели и бросили в реку, при чем Великий Князь сказал: «Ступай туда, лови больших рыб и рыбок, и корми себя досыта лакомым куском!»

Так как Великий Князь не имел ни какого страха ни к Богу, ни к людям, губя и убивая невинных людей без суда и приговора, то он не пощадил и своего тестя, благочестивого [151] старика, Тверского Князя. Он часто приглашал его в гости к себе, а потом, когда гость напьется пьян, приказывал сечь его плетьми; часто раздевал его донага, и в таком виде отпускал домой, в большой снег и мороз, или ветер; часто и мучил его, чтобы признался, где прячет свою казну и богатство. Когда же тесть его бывал и дома, он и тогда не имел безопасности, по тому что принужден был сидеть там точно в темнице и терпеть голод и жажду: Великий Князь приказывал привязывать у дверей его дома четырех сильных медведей, которые отгоняли и терзали всех, приносивших ему кушанье. Этих же медведей он велел спускать и натравливать на людей всегда там, где стояли самые густые толпы, в крепости или в замке, либо когда народ шел в церковь. Когда они терзали и заедали до смерти кого ни будь, он смеялся и говорил, что ему с сыновьями большое веселье при таком зрелище; когда же бедные люди жаловались, что от того дети лишаются родителей, а родители детей, он давал им сколько ни будь денег и говорил, что тех должно считать святыми, которых умертвили Великокняжеские медведи, по тому что ему с сыновьями была от того большая забава и веселье. Эту медвежью травлю он часто заводил и зимой, когда бывал в Москве и мог смотреть на лед из своей комнаты: тут приказывал выводить множество пленных, заставлял их бороться и драться с медведями, которые жалостно убивали и терзали их.

Раз велел он зашить в большую медвежью шкуру одного знатного Дворянина и привести его на лед. На него натравили больших Княжеских и меделянских собак, которые, считая его настоящим медведем, изорвали в мелкие клочки: это так забавляло Великого Князя, что он не знал, на какую ногу и стать.

От этого прежестокого человека никто не был в безопасности, если даже вовсе молчал и не говорил про него ни добра, ни худа; никто также не был и угоден ему, хотя бы говорил об нем все хорошее: как скоро захотелось Великому Князю, всякой, кого пожелал он иметь в руках, должен был ити на разделку. Часто сбывалось и то, что виделось кому во сне. [152]

Один знатный Боярин за ложный донос посажен был к Смрадную темницу: уже несколько лет влачил он там жалкую жизнь, и, желая освободиться из заключения, придумал избавиться от нее хитростью. Он говорил, что имеет важное донесение к Великому Князю. Его допустили к нему. «Что такое?» спросил его Великий Князь. — «Всемилостивейший Великий Князь, отвечал узник: в то время, как я лежал и спал, мне снилось, будто я брожу в безлюдных пустынях и неизвестных Краях; там встретился со мною Польский Король, и на вопрос мой, за чем это он плутает тут такой печальный? он отвечал: мне предстоит жалостная погибель: до самого своего конца я должен скитаться и скрываться, по тому что Великий Князь напоследок поймает меня, возьмет мое Царство, и будет в нем властвовать. Полагаю, непобедимый Царь, что этот сон возвещает тебе новую славу и верховную власть в Польском Королевстве».

Выслушав его речь, Великий Князь отдал его на мучение палачам, чтобы пыткой добиться правды в этом деле: «Скажи, плут, говорил он: за чем ты выдумал такую ложь? Какой Бог открыл тебе это во сне? Нам известно, что ни какой Бог не удостоивал разговором бедных людей». Они мучили его так жестоко, что он не мог дольше выдерживать этих мучений, и признался, что выдумал сон, думая тем освободиться из долговременного заключения. «Ну хорошо, сказал Великий Князь, пусть это будет так: с тебя довольно наказания за выдуманный сон; воротись же в свой прежний приют и оставайся там до тех пор, пока не сбудется твой сон, а тогда ты сделаешься моим главным советником; за понесенные муки заплатится тебе вдвое, так что будет тебе за что благодарить и хвалить меня».

Когда он не приказывал убивать людей и не делал ни каких жестокостей, тогда принимался за своих сказочников и дураков, делал разные шутки над ними, а они над ним также: раз за обедом один из этих шутов пошутил через чур уж грубо и неприлично с Великим Князем, так что этот жестко рассердился на дурака, велел его крепче держать, схватил блюдо с горячей, как кипяток, жижей и вылил [153] ему за шею, между рубашкою и телом: жижа содрала у шута кожу на затылке и он повалился на пол. Великий Князь был еще не доволен этой шуткой, проколол его ножом и велел ему, раненому, убираться вон. Однако ж сей же час раскаялся и приказал своим лекарям лечить его, чтобы он опять мог выздороветь.

Пришедши туда, лекаря посмотрели и узнали, что ему не поможет ни какое лекарство; они донесли о том Великому Князю и сказали: «Всемилостивейший Государь и Великий Князь, да сохранит тебя Бог в здравии и долгоденствии! Шут уже умер. Всемогущий Бог да ты, непобедимый Царь, имеете власть лишать жизни людей, а мы не можем возвращать ее». — Великий Князь рассмеялся на это и сказал: «Ну, так счастливый путь собаке, коли сам не захотел жить!»

Великий Князь несколько времени доставлял вдоволь упражнения своей бесчеловечной и гнусной жестокости над подданными и неприятелями, как вдруг военное счастие отвернулось от него и попятилось назад. На него в одно время напали знаменитый Король Шведский, Иоанн Третий, и Польский, Стефан Баторий, и выгнали его вооруженною рукою со всем из Ливонии, с большим уроном, а в России лишили его многих городов и крепостей; никто с своей стороны не упускал причинять вред и делать всякое зло ему и его народу. Без вреда и препятствия они ходили взад и вперед по его стране с войсками, каждый в своем месте, где ему было угодно, грабили, разоряли страну огнем и мечом. Москвитяне находились в большой опасности и затруднении, не знали меры и конца своему горю и бедствию, и помнили при том, сколько убито и взято в плен их братьев, умерщвлено детей, опозорено женщин и девиц; множество крепостей, деревень и городов досталось неприятелям, не считая сожженных; не доверяли друг другу, имели взаимные подозрения, что донесут на них в измене Великому Князю; не знали, чем помочь такой беде и не могли надивиться; что Великий Князь остается спокойным при всех таких вещах.

Наконец они вооружились мужеством, и некоторые Бояре, Дворяне, Полковники и военные люди, собравшись в Володимире, [154] объявили свою готовность умереть за Государя и Отечество, пожертвовать на них жизнью и имением, стоять за них и действовать, как следует верным и храбрым подданным; так говорили они Великому Князю:

«Уже несколько лет, непобедимый Царь, Всемилостивейший Великий Князь, с сокрушенным сердцем и слезами на глазах, мы видим великое несчастие и погибель нашего любезного Отечества, а между тем враг попирает нашу землю, нашу веру и льготы, теснит нас со всех сторон, уводит в плен наших старых воинов, убивает молодых людей, позорит жен и дочерей наших, жжет города и деревни, точно мы позабыли нашу прежнюю доблесть и мужество, стали считать честнее отступление от неприятеля, нежели стоять против него всем вместе друг за друга, спасать от него наших братий, сопротивляться ему храбро и умирать с честию за Отечество. Наши враги хорошо понимают, что легко победить ленивый и нерадивый народ, от того и смеются над нами, к несчастию нашему и гибели, и преследуют нас тем веселее и отважнее. Но если бы мы выступили на них соединенными силами, то могли бы смирить и одолеть этот нечестивый и надменный, народ, К. такому делу призывает нас наше Богослужение, этого требует и желает от нас любезное Отечество, к тому же побуждают, и понуждают нас законы нашей страны, наши жены и дети, друзья и родные.

«Но нам, нужен глава для этого великого и необходимого дела: потому-то и просим тебя, Пресветлейший Великий Князь, как своего помазанного и венчанного наследного Государя, чтоб Ты благоволил отпустить с нами своего старшего сына на эту крайне нужную войну: пусть он идет перед глазами у нас, и мы припомним себе нашу прежнюю отвагу и храбрость, опять усвоим их себе и пожертвуем всем за Отечество». Великий Князь у его подданных в таком высоком почете, что они считают его не только могущественным Царем и Государем, но и божественным человеком, который всегда имеет обхождение с богами, и может смирять и одолевать своих неприятелей, если захочет: а теперь он не двигается с места и упускает свое счастье. [155]

Когда же вышеназванные его подданные, прося его защиты, как будто давали понять, что Великий Князь нерадив и медлителен к своему долгу, он рассердился и жаловался, что одни расставляют ему тайные ковы и хотят изменить, а другие смотрят недоброжелательно на его великое счастье и победы, одержанные над неприятелем, и за свои труды, заботы и подвиги он не получает ничего, кроме неблагодарности и злословия. С этими словами он ушел к себе в комнату, надел Царскую порфиру и корону на голову, вышел опять, подошел к простому народу и сказал:

«Отдайте этот Царский наряд другому, который лучше меня может управлять вами!» при чем говорил о благодеяниях, сделанных им для подданных, как он покорял Ливонию, разбивал Турок и Татар, завоевал Казань и Астрахань, не только сохранял Великокняжеское значение и величие, но еще и приумножил его. Сделав и совершив все это, он хочет при том и остаться и проститься с правлением, по тому что им желательно сыскать такого Царя, которому они стали бы приказывать. Это очень перепугало народ: все повалились ему в ноги и просили его со слезами не покидать Царства, остаться на нем и управлять по прежнему. Но он очень отказывался, до тех пор, пока зачинщики смятения не были ему выданы и наказаны.

Потом, обратившись к старшему сыну, сказал: «Как смеешь ты показываться, болван, на глаза отцу, задумав такую измену против меня? И ты отважился с радостью и удовольствием подстрекать народ к возмущению против меня? Не мог ты выбрать другого способа ити на войну, как только сделавшись гонителем своего отца? Разве ты не выдавал себя, с помощию народа, за Великого Князя, замышляя тем лишить верховной власти и величия не только своего отца, но Государя и Великого Князя? Чего же другого искал ты в этом замысле и заговоре?

За то, что ты не хочешь признавать своего отца Великим Князем всея Русии, и я явлюсь для тебя не отцом, а Великим Князем, и покажу на тебе пример, чтобы другие взяли [156] его уроком себе и не осмеливались больше делать заговоры против меня, презирать родителей и наругаться над ними в беде и невзгоде».

Строгая речь отца сильно напугала сына: потупившись, он думал, как ему будет оправдываться, очень смиренно и почтительно просил отца выслушать его оправдание, и начал говорить с большею робостию, но отец не позволил того и подал ему знак молчания палкой в висок.

Молодой Князь от страха не почувствовал удара и начал говорить опять, но кровь побежала у него по всему телу, и полумертвый упал он на землю перед глазами отца. Увидав это, отец ужаснулся и опечалился, поднял руки к небу, горько рыдал, жаловался, целовал сына, утешал его, лежащего на земле, сетовал о великой беде и общем несчастии, обвинял Святых, что они привели в это положение такого редкого юношу.

Услыхав отцовские жалобы, плачь и вопли, сын сказал, что одно только утешает его в этом несчастии, что он не виноват, в чем обвиняет отец, и что жизнь взята у него тем, от кого он и получил ее. Но Бог свидетель, что он не учувствовал ни в каких заговорах против отца. Искренно желал Великому Князю завоевать весь свет и обнажать оружие гораздо счастливее и славнее на неприятеля, нежели на своего сына, а ему не надобно ничего больше, кроме честного погребения.

Меж тем в народе было смятение и ужас: все более оплакивали несчастие с молодым Государем, нежели свои собственные беды.

Сам Великий Князь сидел на земле без памяти и чувства, не принимал ни пищи, ни питья, оделся в печальное платье и горько плакал не только в те пять дней, когда жив еще был Царевич, но и после смерти и похорон его. Долгое время Великий Князь только и делал, что плакал и рыдал, вел чрезвычайно жалкую и несчастную жизнь, тревожился и боялся, чтобы Бог не отплатил за это беззаконие, послав в особенных страданиях и казнях пагубу на его народ, отправил 77 [157] тысяч золотых Патриярхам Константинопольскому и Александрийскому и монахам, охранявшим Гроб Господень, чтобы они молились, приносили жертву о душе молодого Государя и спасли ее из всех преисподних, чтобы злые духи не имели над нею ни какой власти, а Святые Ангелы отнесли ее в рай; писал к Польскому Королю о позволении проехать Польшею его послам, чтобы отвезти его подаяние в Грецию.

После этого несчастия и смерти его сына; все пошло еще хуже в стране: все предприятия Великого Князя не удавались; его сильно затрудняли и теснили со всех сторон. Войско его было разбито и рассеяно, города срыты, земля разорена, от страха и нужды он должен был помириться, заключить договор с Польским Королем и уступить ему все города и местечки, занятые им в Ливонии; при этом он принужден передать ему на вечные времена и не требовать обратно города и местечки, принадлежащие к Полоцку, каковы Усвят и др., со всеми запасами и военными снарядами. За то Поляки должны были возвратить ему Великие Луки и другие города. Все это устроил Папский Легат, Антоний Поссевин, уполномоченный при этих переговорах: он склонил обе стороны заключить и установить 10-тилетнее перемирие; это было в 1582 году, 12-го Генваря.

Так Великий Князь с большим уроном и несчастием вел свои войны с Шведами и Поляками и потерял много крепостей, городов, народа и военных снарядов: земля его была пустынна и безлюдна; подданные стали тайком насмехаться над ним; он утратил всю военную славу, добытую прежде. С великой тоски и горя он так захворал, что жил после того не более 2-х дней; однако ж несколько месяцев до смерти все еще делал страшные жестокости над своими и велел жалким образом казнить 2,300 невинных людей.

Он имел также мысль перебить несколько тысяч пленных из Швеции, Финляндии, Ливонии, Польши и Литвы, которые были у него в заключении, если бы Бог не спас их и не коснулся Великого Князя сильной болезнью, от которой не могли помочь ему ни лекаря, ни снадобья: он вел жалкую жизнь, лежал в беспамятстве, не ел и не пил, несколько [158] дней даже не говорил ни одного слова, точно немой: когда же приходил не много в себя и болезненные дни не надолго перемежались, он чувствовал небольшое облегчение и хотел говорить: в это время жалобным голосом он звал к себе убитого им сына, Ивана.

Почувствовав себя не много лучше, после этой тяжелой и сильной болезни, он пошел прогуляться к жене своего сына, Ирине (Irene Udovia): ему пришла охота изнасиловать ее и сделать с нею прелюбодеяние: ничем другим она не могла спастись от него, как только криком и воплем: на крик сбежалось много людей из домашней прислуги, мущин и женщин, что пристыдило его, и он вышел из комнаты, не говоря ни слова. А чтобы эта проказа осталась в тайне, он велел казнить всех, прибежавших на помощь к этой женщине. У него было также намерение либо выгнать из страны эту жену своего сына, либо велеть убить ее, за то что она не отдалась его неестественной похоти, уговаривал сына оставить ее и взять себе другую жену.

Но в сыне было больше чести и справедливости, чем у отца, и он не согласился на это. Великий Князь дружески разговаривал с своими думными Боярами и офицерами, называл их лучшими друзьями, милыми братьями, родными, товарищами во всех, перенесенных им, опасностях, своим оплотом и отрадой. Они одни пособили ему занять и покорить Ливонию: это сделалось, благодаря только их храбрости и богатырским подвигам; они усердствовали всячески для его отца и деда, они сделали его и Великим Князем: с их верною помощью и участием он разбил Турок и Татар, завоевал Казань и Астрахань, приобрел вечную славу.

Чувствуя себя со дня на день все слабее и бессильнее и не забывая, что люди смертны, он посылал платье, деньги, пищу и питье пленникам изо всех народов, с просьбою молиться за него Богу, чтобы Он дал ему здоровье и долгую жизнь. Если они будут делать это с усердием, то он возвратит им свободу и позволит воротиться на родину. [159]

Но и из всех их не было никого, кто бы желал добра жестокому человеку, за его неслыханные страшные дела: духовные и миряне, туземцы и иностранцы, все глубоко ненавидели и не могли терпеть его, по тому что в нем не было ничего человеческого, кроме наружности: живых людей приказывал он рубить пополам и заставлял родителей есть тела детей их. За то, когда пленным надо было молиться о долгоденствии Великого Князя, они делали со всем другое: радовались и веселились втайне, из глубины сердца молились всемогущему Богу, чтобы Он, ради заслуг Своего милосердого Сына, Иисуса Христа, Его великих страданий и жестокой смерти, взял и уничтожил это ужасное чудовище, адского дракона и неистового тирана: это была их усердная молитва, и этого страстно желали все, старые и молодые. Бог услышал их молитву, по тому что

говорит Виргилий. Болезнь развилась в нем так быстро и сильно, что внутренности, легкие и печень начали гнить, детородные части пожирались червями, и от него был ужасный запах; за несколько дней до смерти три раза он был в таком обмороке, что ничего не слыхал, не видел, лежал и днем и ночью точно мертвый, как будто Бог на это время отсрочил наказание за его бесчеловечные дела. Пришедши в себя, он с печальным лицом просил своего сына, Федора, освободить нескольких заключенных, заслуживавших смертную казнь за свои злодейства, признался откровенно, что потерпел за них страшные муки и истязания в одном мрачном и ужасном месте.

Это страшное признание заставило сына отворить все темницы и заключения и освободить содержимых в них, он приказал, чтобы по целому городу было всеобщее молебствие, чтобы Бог даровал блаженный конец отцу его, которого все ненавидели и не могли терпеть за его алчную скудость и жестокость; велел всем заключенным раздавать подарки, кормить и поить их, и обещал отпустить их на родину, если только вымолят у Бога [160] хотя небольшое облегчение от ужасной болезни, в которой находился его отец. Но это было напрасно: правый Божий гнев и раздражение сильнее всех людских молитв, особливо, когда они не очень искренни и не от смиренного и сокрушенного сердца.

В то время, как они отправляли свое наружное моление, стрелы смерти коснулись в другой раз тирана: он отвратительно пахнул, и в другой раз перед смертью впал в беспамятство, так что все дивились; в городе была глубокая тишина; терпеливо ждали конца, по тому что никто не жалел Великого Князя, все желали ему смерти, чем скорее, тем лучше. Старики радовались, что они теперь будут свободны, дети утешали пленных родителей, что их выпустят из долговременного заключения: все ожидали лучшего. Видим, как справедливо изречение Цицерона в «Целии»: Tyranni nec diligunt, nec diliguntur (тираны никого не любят, зато и их не любит никто); и Энний говорит:

Когда Великий Князь очнулся опять, точно выбрался из ада, он обратился к сыну и сказал: «Отмени большие налоги, подати, пошлины и сборы, которые я беспрестанно умножал и налагал на подданных, для приращения своих доходов, вознагради из Государственной казны людей, у которых я силой отобрал имущество и богатство, и возврати свободу всем без исключения пленным!» Но это раскаяние и доброе предзнаменование слишком запоздало, по тому что «Sero sapiunt Phryges». Так долго прожив в своем безумии и жестокосердии, он просил, однако ж, усердно сына исполнить его последнее моление и продолжал: «Теперь я умираю и молю Бога, Св. Николая и Св. Георгия, чтобы они сделали тебя Государем всего света».

Сказав это, он в третий раз пришел в беспамятство, и с великими вздохами и жалким воем испустил дух. Волдыри, шишки и нарывы прорвались, гной и мокрота обдали всю комнату страшно отвратительным запахом; от этого яда служители должны были покинуть Великого Князя и убраться [161] оттуда: это случилось в 1584 году, 28 Марта, на 56-м, с семью месяцами, году его жизни. Некоторые думают, что его похоронили с большою пышностью в церкви Св. Михаила, возле его предков. В самом же деле было не так: в тот самый день, когда он скончался, тело его пропало и никто с тех пор не видал и не находил его. Сейчас же, после того освободили всех пленных, и одарили их подарками, тщательно поручив им молиться с усердием и от всего сердца Богу об избавлении Великого Князя от такой необыкновенной погибели и об отыскании его тела, и как скоро оно отыщется, всех их подарят опять, с тем еще утешением, что им свободно будет ехать на родину, или куда они пожелает.

Но как эти жестокие мучения и страшная кончина назначены были Великому Князю, по гневу и определению Божию, то люди не получили его тела за свои суетные молитвы: что с воза упало, то пропало; его нигде не отыскалось и не оказывалось, по тому что за тяжкие грехи и нехристиянские дела следуют суровые и жестокие казни и удары.

Этот Великий Князь, Иван Васильевич, был высокого роста и крепкого сложения, дороден и толст, поводил глазами из стороны в сторону, точно сокол, был горд и надменен, с крепкою грудью, отважен и дерзок, хитер и лукав, имел маленькие сверкающие глаза, кривой, как у ястреба, нос, красноватое лицо и страшную наружность, как у сердитого воина; он смеялся только во время опасности и великого бедствия, по тому что как только надо было казнить жалкою смертию большое множество народа, он смеялся и находил веселье и удовольствие в том. От природы получил он сметливую и умную голову и хорошую память, так что мог назвать по имени всех пленных изо всяких народов.

Случилось раз, что он освободил несколько пленных и обещал отпустить их в их землю. Когда же хватился одного из них, а Писарь не мог сообщить ему об этом ни каких сведений, он тотчас же велел жестоко казнить его.

Делая кому ни будь милость и благодеяния, он поступал при этом так уж щедро и без всякой меры, что милости [162] доброй его не было ни конца, ни пределов; напротив, когда он ненавидел и гнал кого ни будь, делал это самый жестоким образом. Он сам принимал просьбы и прочитывал их, самый последний подданный свободно мог подавать ему просьбу и жаловаться на свою нужду. Если правители и начальники делали какую ни будь несправедливость и насилие, их тотчас же отыскивали его слуги и отводили в суд; когда же оказывалось и было верно, что они делали бедным людям обиды, Великий Князь не только лишал их всего имения, но и жизни, по тому что он таким образом старался умножать свои богатства и доходы, и не считал благоразумным определять жадных людей к правительственным и другим должностям, и таких еще, которые больше искали собственной выгоды, нежели старались помогать и покровительствовать простолюдину. Он любил распространять пределы своего Царства, и до Шведской и Польской войны так возвысился и усилился, что не он боялся неприятелей, а неприятели его боялись. Он был честолюбив и искал дружбы с иностранными Державами, которые находились в большом отдалении от него, на пример, с Римским Императором, Царем Персидским, Королем Английским и Папою Римским, для того, чтобы приобрести и достать себе славное имя. Когда на войне и в других делах везло ему счастье, он был надменен, горд и напыщен, превозносился тем, и до того любил славу, что часто начинал без причины большие и трудные войны, все из за одной славы, и думал днем и ночью, как бы превзойти славными делами Александра Македонского. Для того решился он приучить слона, присланного ему в подарок Царем Персидским, чтобы он становился на колени, когда Великий Князь проходил мимо его с своими Боярами и придворными. С этою целью он много месяцев соблюдал такое обыкновение: велел приводить к себе слона рано утром исколоть его в лоб острым железом, в том мнении, что слон, благодаря такому множеству уколов до крови, приучится кланяться ему. Много и долго бился он над этим глупым делом и напрасно искал рассудка в неразумном звере: слон не научился преклонять колен и не хотел показывать себя почтительным. Великий Князь прогневался на него и велел изрубить в куски. [163]

В мирную пору, когда войны у него не было и он вел очень спокойную и сластолюбивую жизнь, его время проходило в охоте, игре, пляске, распутстве и ужасных зрелищах. На травле и охоте он пользовался совсем не тем способом, как другие Князья и Государи: эти держат для того великое множество охотников, лошадей, борзых и гончих собак, веревки, силки, сети и другие подобные вещи, чтобы охотою доставить движение телу, разогнать уныние и черные мысли, получить разное удовольствие и рассеяние, истреблять разных вредных зверей; они ловят кабанов, волков, медведей, оленей, козулей, лосей, ланей, серн, лисиц и всякую дичь, либо на одежду и пищу, либо для жилища и покоя человека. А Великий Князь бросал бедных пленников на травлю самым злым медведям; и когда они некоторых терзали в куски, он смотрел на это с удовольствием и жадностью. За несколько месяцев до кончины; для развлечения в своей трудной, душевной и телесной, болезни, он велел взять из заключения множество пленных для боя с медведями, и глядел из окошка в поле, как они сражались, и как народ разбегался в разные стороны. Между пленными был также один сильный Поляк, который на ходу схватил камень, не очень большой, и когда напал на него огромный и страшный медведь, он сунул ему этот камень в горло, ухватил его за язык и держал так крепко, что медведь скоро задохся. Увидав это, Великий Князь освободил Поляка, и сделал ему еще подарок.

Великий Князь с большим удовольствием играл в шашки и карты; если кто играл в эту игру искуснее и находчивее его, он приказывал того казнить, либо отрубать у него все члены, отрезывать уши, нос и губы. Для избежания такой награды, некоторые охотно давали ему выигрывать: тогда он приказывал бить и сечь их кнутом, как ленивых и неловких людей. Тех же, которые не хотели играть с ним, он велел убивать, под предлогом, что у них опасные замыслы против него.

В блудных делах и сладострастии он перещеголял всех.

По своему обыкновению, часто насиловал самых знатных женщин и девиц, а после того отсылал их к мужьям и [164] родителям. Когда же они сколько ни будь давали заметить, что делали это и блудничали с ним неохотно, он, опозорив, отсылал их домой и приказывал вешать нагих над столами, за которыми обедали их родители и мужья; эти не могли ни обедать, ни ужинать в другом месте нигде, если не хотели распрощаться с жизнию таким же плачевным образом. А трупы должны были висеть до тех пор, пока мужья и родные, по усильнрму ходатайству и заступничеству, не получали позволения снять их и похоронить. Он всегда менялся любовницами с своим сыном, Иваном. Случилось раз, что сын его достал себе любовницу чрезвычайно красивую и гордую; когда же другие женщины и девицы стали подтрунивать и смеяться над нею, что она прогуляла свой девический венок и повесилась на шею молодому Князю, она разобиделась, с плачем и горькими жалобами сказала об этом Князю и просила отмстить за эти насмешки и поношения, а то женщины все будут насмехаться и ломаться над ней. Он обещался отплатить за это поругание и бесчестье и при случае рассказал о том отцу: Великий Князь так рассердился и так горячо принял это, что думал было перебить всех женщин и девушек в Москве. Но Советники, Князья и Бояре упросили его бросить это; однако ж он страшно разделался о женщинами и зло наругался над ними: велел привести несколько сот их в Кремль и раздеть до нага, в присутствии своих сыновей, советников и всей придворной челяди: так они и должны были разгуливать там, в сильную стужу, по глубокому снегу. Потом он обратился к любовнице сына и сказал: «Теперь и ты в свою очередь потешь себя этим зрелищем и посмейся над теми, которые насмеялись над тобою!» Некоторых велел он до смерти засечь розгами, и тела их бросить медведям.

Сперва он очень любил иностранцев, особливо Немцев, и вверял им свои замки и крепости: это очень огорчило Русских, и они жаловались ему. Но он сказал в ответ, что это справедливо и должно так быть, по тому что Немцы храбры и неустрашимы, рыцарски сражаются с неприятелем, не падают духом и не такие свиные пастухи, как Московские ратные люди. Но Ливонские Бароны, Иван Таубе и Элерт Крауссе, не [165] сдержали данной ему клятвы и не исполнили обещаний относительно Ливонии, сколько ни желали, для чего и вели интриги в Куронии и Ливонии, однако ж бежали от Великого Князя: с тех пор Немцы сделались для него подозрительны и уже не были в прежнем высоком почете. Хотя он и не так уж много верил им, но все же поступал хорошо и честно с теми Немцами, которые жили в Москве и служили ему, давал им жалованье и необходимое содержание: тем они и жили и не терпели ни какой нужды. Таким образом они получили и позволение построить, в четверти мили от города, малую деревянную церковь, в которой их собственные проповедники учили чистой Лютеранской Вере и проповедывали ее.

Как ни был он жесток и неистов, однако ж не преследовал и не ненавидел за Веру ни кого, кроме Жидов, которые не хотели креститься и исповедывать Христа: их он либо сожигал живых, либо вешал и бросал в воду. По тому что обыкновенно говорил, что ни какой Царь, Князь, или Король, не должен доверять этим людям, или щадить тех, которые предали и убили Спасителя мира.

Из этого ясно можно усмотреть, заметить и узнать, что в то самое время Великий Князь позволил иностранцам в Москве проповедывать Лютеранское учение, и что они выстроили церковь и имели собственных проповедников, которые провозглашали в ней спасительное слово Божие в чистом и неповрежденном виде, во всех членах Аугсбургского исповедания: все это согласно и с вышедшими сочинениями высокоученых людей, на пример, Сигизмунда Герберштейна, Давида Хитрея, Павла Одоборния; об этом довольно также свидетельствует бесчисленное множество других, бывавших в Москве. По тому и не могут быть справедливы слова одного лица, написавшего в своем надгробном слове, будто Каспар Фидлер первый выхлопотал у Великого Князя, чтобы проповедуема была Лютеранская Вера, в первый раз при этом Государе в России, и что Фидлер же был и строителем и покровителем этой церкви. Как до него, так и после того времени, у Немцев были собственные проповедники не только в Москве, но в Туле, Нижнем Новгороде, Казани и других местах. Впрочем, я должен сознаться, что, по [166] случаю ежедневного умножения Немцев, Король Густав, сын Эрика XIV, только после больших стараний и просьб добился у Великого Князя, Бориса Годунова, позволения сломать старую церковь и на место ее построить новую больше и лучше. Все оказывали пособие этому делу и жертвовали деньгами, по средствам и состоянию каждого, а именно: выше названный Государь Густав 100 талеров, каждый из Докторов по 40, потом и все другие. Дворяне и не Дворяне, смотря по своему жалованью от Великого Князя и по расположению к слову Божию. Тогда у Великого Князя было 5-ть Докторов Медицины: Христофор Ритинг, Венгерец, по своему искуству и опытности архиатер и главный из них, потом другие, именно: Каспар Фидлер из Пруссии, Иоанн Гилькен из Ливонии, Давид Фасман и Генрих Шрёдер из Любека, все превосходные и ученые люди.

Вышепомянутый Великий Князь Иван Васильевич при своей жизни не только считался у подданных земным богом, но и Великим Князем, Царем и Верховным Священником или Папой: когда случались трудные и важные дела, а его советники, судьи и Бояре не в силах были решить и исправить их, они говорили точно также, как и ныне говорят Русские: «Бог и Великий Князь, которые могут обсудить и решить всякое дело, обсудят и обдумают и это и дадут правое решение». От того-то худо ли, хорошо ли скажет Великий Князь, они приписывали это Божественному Провидению, по тому что он давал знать простому варварскому народу, что в сновидении беседует с Святыми, и чрез это приобретал себе больше значения у подданных: они тем более уважали и боялись его. Он обыкновенно сам служил обедню и так прекрасно и благоговейно исправлял все церковные обряды, что лучше его не исправить ни какому Священнику, или монаху.

У него было семь жен: с первой прижил он двух сыновей, Ивана и Федора: Ивана убил он сам своей палкой; Федор же наследовал ему в правлении; с последнею прижил также сына, по имени Димитрия, умерщвленного Борисом Годуновым в городе Угличе, от чего произошло великое возмущение и страшное кровопролитие, о чем последует дальше. Этого и достаточно будет сказать о жизни Великого Князя, делах его и страшной [167] жестокости. Желающий знать более об ужасных его злодействах, пусть читает Павла Одоборния и посоветуется с ним, чтобы получить сведения о том полнее и подробнее.

По смерти этого бесчеловечного тирана, в стране происходило что-то необыкновенное: Богдан Бельский, сделанный покойным Князем опекуном детей его, был сильный Боярин, с весьма большим значением и богатством; он охотно хотел устранить этих детей и сам сделаться Великим Князем; для чего привлек к себе многих приверженцев, набрал много народа и укрепился в Кремле; но это сильно раздосадовало Князей страны и весь народ, которые очень были недовольны, что опять подвергнутся игу и службе ужасного тирана, от которого только что освободились: жестокость и великая надменность Бельского были довольно известны Москвитянам.

Для того все они, высшего и низшего звания, собравшись вместе, выбрали единодушно своим Государем и Великим Князем Федора Ивановича, осадили Кремль, поставили перед ним несколько больших пушек, и так сильно обстреливали его во многих местах, что в нем было много убитых; ратные люди Бельского в ужасе оставили крепость и покинули своего повелителя; от того он и должен был заключить договор с неприятелем, сдать Кремль и против воли согласиться на все, что сделали в это время другие.

По тому-то Федор Иванович и принял по смерти отца Великокняжеский венец, на 22 году возраста, в Москве, в церкви Св. Марии, 31-го Июня (?), 1584 года. Это был Государь среднего роста, белый лицем, благочестиво воспитанный. Супруга его была родная сестра Бориса Федоровича Годунова, Ирина (Udovia, Годунова?); он имел от нее много сыновей и дочерей, умиравших при самом рождении (?). Тотчас же после того, как принял венец и правление, он дал свободу всем пленным и избавил подданных от больших тягостей, повинностей и податей, как приказал ему на смертном одре отец.

Все пошло как-то странно и мудрено в стране: между подданными смуты и возмущение; война с Шведским Королем; с Польшею надо было снова подтверждать перемирие; приходилось [168] вести переговоры и начинать многие важные дела с другими Государствами, а новоизбранный и венчанный Великий Князь не так чтобы очень годился и был способен к таким занятиям: от природы простоватый и тупоумный, он не имел большой охоты заниматься Государственными делами и приводить в лучший порядок управление, по находил свою отраду в образах и духовных делах, иногда бегал сам по церквам, благовестил и звонил в колокола, когда народу надобно собираться к богослужению и слушать обедню: отец часто упрекал его в том, говоря, что он больше походит на Понамарского, чем на Великокняжеского, сына.

Когда он советовался с своими знатнейшими Боярами и Думцами, как лучше приняться за управление и устроить его, все единогласно решили, что шурин его, Борис Федорович Годунов (Gudenovv), бывший тогда Государственным Конюшим, должен управлять вместе с ним, по тому что это был сметливый, благоразумный и осторожный Боярин, но чрезвычайно лукавый, плутоватый и обманчивый, то есть, настоящий Русский, и виновник падения и гибели Русских. Великий Князь и думные Бояре тотчас же позвали его в залу; Государь встал, повесил ему на шею золотую цепь и сказал: «Шурин Борис! Этою цепью я, Федор Иванович, Царь и Великий Князь всея Руси, беру тебя в должность к себе и делаю наряду с собою правителем Царства, с тем уговором и условием, чтобы ты взял с моей шеи на свою трудное и великое бремя правления, решал все малые тяжебные дела в моей земле, по своему крайнему разумению и благоразумию, а большие и важные, как внутренние, так и внешние, предлагал и подносил мне, а без воли и ведома моего не делал и не решал ничего, по тому что я венчанный и помазанный Царь и Великий Князь».

Так Борис Федорович сделался правителем, правил вместе с Великим Князем, и нес свою должность с таким усердием и благоразумием, что многие дивились тому и говорили, что не было ему равного во всей стране по смышлености, разуму и совету, и прибавляли еще, что, буде Великий Князь умрет без наследников, а сводный брат его, молодой Димитрий, также оставит здешнюю жизнь, никого из Бояр и Князей в стране не [169] будет способнее и пригоднее в Великие Князья, кроме этого Бориса Федоровича. Когда такие речи стали везде ходить по Москве и, благодаря наушникам и лазутчикам Бориса, сделались известны ему, он принял их к сведению: опираясь на это средство, стал он придумывать и ухищряться, как бы ему всего удобнее погубить и искоренить Великокняжеский род и семейство, и самому, с друзьями и потомками, возвыситься до Великокняжеских почестей верховной власти и величия.

Теперь на него не было ни каких подозрений, никто и не замечал его происков, как ни сильно старался он, к каким ни прибегал хитростям и пронырствам, чтобы присвоить себе правление и добиться скипетра и короны. Его сестра, Великая Княгиня, была бесплодна и совсем не родила детей, а у Русских был такой обычай и закон, что когда у Великого Князя, или какого ни будь простого Боярина, гражданина, или Дворянина, жена бесплодна и не могла раждать детей, он имел право развестись с нею, с ведома Патриярха, Епископов и монахов, отослать ее, в качестве монахини, в монастырь и взять себе другую.

По тому-то Московские власти и простой народ и приняли намерение отправить в монастырь Великую Княгиню, выбрали, вместо ее, сестру Князя Флора Ивановича Zizlphouschis (Мстиславского; см. Карамзина Ист. Гос. Росс.), родственницу Великого Князя, самого знатного рода в стране, и хотели ее выдать за него замуж. Но Борис думал совсем другое: он хитро предупредил это, и втайне с Патриярхом, имевшим главный голос в этом деле, устроил так, чтобы он не разрешал развода и нового брака. В числе других причин привел и ту, что если Великий Князь приживет с другой женой наследника, а молодой Димитрий, который еще жив и здоров, придет в возраст, от того произойдут великое возмущение, война и кровопролитие. Патриярх убедился затем, сговорился с Борисом, и оба они устроили так, что вышеназванная невеста была тайно увезена из дома: ей обстригли волосы, сделали ее монахиней и сослали в монастырь, откуда она [170] никогда не могла выйти, пока была в живых. Против этого никто не смел и пикнуть, надо было держать себя смирно, по тому что так решили Патриярх и Борис, в руках которых находилось главное управление.

Когда же этот замысел имел счастливый успех, Борис приказал тщательно разведать, чем занимается в Угличе Князь Димитрий, к чему имеет природное расположение, как держит себя на словах и в поступках, в нравах и приемах.

Но по словам и детским играм Димитрия было заметно, что в нем крылась жестокая натура, влияние отца, особливо когда он чем ни будь занимался и играл с своими мальчиками. Однажды, забавляясь в зимнюю пору на льду с Дворянскими детьми, он велел наделать из снега и льда несколько человеческих статуй, потом каждой фигуре дал имя какого ни будь Московского Князя и большого Боярина и сказал: «Вот это Князь, это Наместник, это думный Боярин, это Канцлер, это Казначей, это Борис», и так дальше до 20-ти человек. После того велел принести саблю и молвил: «Когда буду Великим Князем, тогда вот что сделаю с большими Боярами», и сперва срубил голову у фигуры, представлявшей Бориса Годунова, потом у другой руку, у третьей бедро, четвертую заколол, и так далее, одну за другою, пока ни одной не осталось. Он обнаружил в этой забаве свою природную склонность, по тому что

Год поживет — рог наживет, два поживет — два наживет, а три проживет — и хозяина сбодет (буквально: что хочет быть крючком, то скоро закривляется). От того-то Борис, сильно желавший Царского венца, и стал придумывать, как бы заблаговременно сбыть с рук молодого Князя; по тому что не он один, а и многие другие Бояре боялись, что Димитрий будет весь в отца по тирании и жестокости, и все желали, чтобы он во время еще отправился в могилу. Борис склонил и уговорил четырех Дворянских детей, придворных Димитрия, ежедневно прислуживавших молодому Князю, подкупил их деньгами и, кроме того, наобещал им больших поместьев с крестьянами, если они, как Иуда, изменят своему Господину и [171] убьют его. Они сделали это вот каким образом: однажды ночью подожгли дворец, когда же он начал гореть, и все были в испуге и смятении, изменники бегом побежали ко дворцу, разбудили Димитрия, зная его привычку вставать с постели и смотреть, как горело и как народ тушил огонь.

Когда он встал с постели и сошел из дворца по лестнице, четыре вероломные Дворянина напали на него, закололи его длинными, отравленными, ножами и побежали в Москву к Борису, думая получить от него большие милости и подарки за свою верную службу.

Но Борис опасался, чтобы не огласилось это коварное дело: он велел умертвить этих убийц таким же четверым злодеям, подкупленным для того деньгами и обещаниями, и тайком поджечь во многих местах Москву, чтобы сгорело до сотни дворов, и жители не слишком много были бы озабочены смертью убитого Государя, а больше бы тужили и жалели о своем собственном несчастье и убытке. Когда пожар в Угличе был потушен, и граждане узнали, что Князь Димитрий зарезан, они побежали во дворец и, в раздражении и гневе, перебили всю прислугу убитого, опасаясь, что всем им придется разделываться за молодого Князя.

Но Борис, заведывавший правлением, не удовольствовался тем: он принял очень печальный и озабоченный вид по случаю этого убийства, прикинулся сильно разгневанным, чтобы не могли быть замечены его происки, наказал утоплением, мечом и темницей Углицких граждан и купцов (которых пожар и то уже лишил домов, дворов и всего состояния), и множество их отправил в ссылку в Сибирь. Он притворился, что смерть молодого Князя глубоко трогает его, плакал и рыдал перед народом, а сердце прыгало у него от радости и удовольствия. Чтобы все в стране знали о смерти Князя, вместе с своими служителями и молодыми Дворянами, он отправил одного очень знатного Князя и Думцу, Василия Ивановича Шуйского (Zuski), бывшего после Великим Князем, и велел ему тщательно осмотреть, истинный ли это Димитрий, или нет: если окажется истинным, они должны с почестью и по княжески [172] похоронить его, как водится, а дворец, как место убийства, сломать. Так погублен и убит был истинный Димитрий, родной сын Ивана Васильевича, от Марии Федоровны Нагой (Uagai), на 9-и году возраста: это было причиною великих убийств и кровопролития, как увидим далее.

После того, как Димитрий был устранен, и Борису нечего было опасаться, что он будет ему помехою в его замысле, правитель обратил все свои соображения и усердные старания к тому, чтобы установить мир и согласие между Россиею и Швециею, и чрез то получить еще большее значение в стране и внушить простому народу больше покорности и доброго расположений к себе; но тому что, когда все в стране будут смирны и согласны, всякой станет жить в мире и спокойствии, ни каких неприятелей, ни внутренних, ни иноземных, не будет, тогда удобнее и лучше может он вести далее и исполнить свой замысел. По заключению мирного договора с Швециею при Тире (Тявзине), в 1594 году, Великий Князь, Федор Иванович, жил не долго. После 12-ти летнего царствования, он умер в 1597 году, и некоторые думают, что Борис дал ему яду.

Когда он лежал больной и боролся с смертию, вошла к нему Государственная Дума и спрашивала: кому, по кончине его, быть Великим Князем, по тому что Димитрий убит и больше никого нет наследников? Он отвечал, что Государем будет тот, кому, при своей кончине, отдаст он скипетр. Меж тем Великая Княгиня, сестра Бориса, уговаривала Федора вручить скипетр брату ее, до сих пор хорошо и усердно правившему страною. Но Великий Князь, чувствуя свой близкий конец, и надев, по Русской Вере, монашеский клобук, отдал скипетр своему близкому другу, Федору Никитичу Романову; этот, однако ж, не взял его, и подвинул, вместо себя, другого своего брата, Александра, этот третьего, Ивана, тот четвертого, Михаила, последний опять какого-то знатного Князя; ни кому не хотелось предупреждать другого; это досадно стало Великому Князю: он бросил скипетр и сказал: «Пусть же берет его, кто хочет и может!» Тогда Борис, не званый и не прошеный, взял его себе. Великий Князь после того скончался, и на другой день был [173] похоронен в церкви Св. Михаила, возле своих предков, других Великих Князей.

Когда Федор Иванович был похоронен, а Борис взял себе скипетр, другие большие Бояре и Русские Князья сильно досадовали на правителя, порочили его в народе, говорили с укоризною об его низком происхождении, о том, что не ему следует носить венец и скипетр и царствовать, а другому, из древнего Великокняжеского рода. Но это ни сколько не помогло им: вдова Великого Князя, сестра Бориса, Ирина Федоровна, была очень хитра и ловка в своих происках и затеях; она хорошо помнила, что куда подается большинство, туда потянутся за ним и все, и что всегда один следует за другим, гораздо его умнее, точно животное за идущим впереди стадом, более по привычке, нежели по догадке и с расчетом. Большими обещаниями и подарками она тайно склонила Полковников и Капитанов, чтобы они уговорили подчиненных себе воинов подавать голоса в пользу ее брата, преимущественно пред всеми другими, когда позовут их на избрание Великого Князя, так как брат ее всегда заботился о пользе и благе подданных, да в том же духе и правил страною; подобного ему не сделал прежде ни один Великий Князь. Этого он никогда не забудет и предоставит пользоваться тем, если только они окажут ему надлежащую помощь в его деле.

Точно так же она вела тайные происки со многими знатными монахами и попами по всей стране, даже со вдовами и сиротами, которым Борис, во время своего управления, пособил выиграть и привести к концу долговременные их тяжбы, со многими Боярами, Дворянами и купцами, которые, благодаря большим обещаниям и подаркам, должны были уговаривать своих подчиненных, чтобы выбирали в Великие Князья ее брата. Это имело счастливый успех. Как скоро шесть недель печали прошли, все сословия, высшие и низшие, духовные и гражданские, собрались в Москву, для единодушного избрания Великого Князя. Борис Федорович вошел в собрание Государственных сословий, положил скипетр, сложил правление и притворился, что не имеет ни желания, ни охоты управлять дольше, или быть [174] Великим Князем: Князья и большие Бояре дивились, не зная, что кроется тут.

С тем Борис Федорович и ушел, а Князья и Бояре стали рассуждать между собою, кто всех достойнее и способнее быть Великим Князем: один указывал на другого, третий на четвертого. Когда они предложили кого-то и хотели подавать голоса, для чего позвали и Дворян, вышел один старик, хорошо знавший, к чему клонится дело, и сказал, от имени всех других: «Господа Князья и думные Бояре! Дело, которое теперь решается, принадлежит не одному сословию, а всем вообще, духовным и светским, высшим и низшим в стране: что все они единодушно положат и найдут лучшим, на то и мы дадим свое согласие и голос». По тому все сословия и собрались вместе, духовные и светские: они шумели и кричали в один голос, так что раздавалось в воздухе, говоря: «Много знатных Князей и Бояр в стране, а мудрого и рассудительного Великого Князя нет между ними. Борис Федорович будет добродетельным и благоразумным Государем: он долго и верно служил Отечеству и правил им так, что всякому оказывалась справедливость, богатому и бедному, всем управлял, распоряжался, вел так умно переговоры, чего до него никто не делал, сколько ни существует Русское Царство. А по тому они все и придумали выбрать и иметь Великим Князем только его, и никого другого». Этот крик не со всем-то приятно отозвался в ушах многих Князей и Бояр, но надо было по неволе слушать и сдерживать себя. Послали за Борисом, но он отказался прийти, не хотел соглашаться на их выбор и быть Великим Князем, мастерски сумел притвориться, удалился в монастырь, к сестре, вдове Великого Князя, за малую полумилю от Москвы, желая посоветоваться с ней, как поступить в этом деле? Не сделаться ли уж ему монахом, не постричься ли в монастыре, чтобы никто не подумал, что он искал Царского венца? Со всем тем, еще до отъезда из Москвы, он наказал своим лучшим друзьям и клевретам, чтобы они не щадили трудов для подущения черни, чтобы она не зевала в этом деле и не мешкала долго, но поскорее приводила бы его к концу, прежде чем Борис успеет выстричь [175] себе плешину. По том уже будет поздно, и по всей Руси нельзя будет найти Государя, подобного ему по добродетели, мужеству и способностям.

От этого-то великий шум и гам поднялся между простым народом; Бояре принуждены окончить совещание, пойти, вместе с чернью, к монастырю и поступить, как будет нужно и полезно для этого дела.

Когда сословия собрались и единодушно положили, что не хотят иметь Великим Князем никого другого, кроме вышепомянутого Бориса, отправились к монастырю самые старые седобородые старики из монахов и Священников, Князей и Дворян, Боярских детей и воинов, граждан и купцов, и желали говорить с Борисом. Но он не пустил их к себе, а велел им сказать, чтобы они не просили его в Великие Князья: они ничего не возьмут своими просьбами; он довольно послужил уже миру, наскучил и утомился трудным правлением, и хочет теперь покоя и тишины. Но тут народ стал кричать так громко, что раздавалось в небе:

«Окажи нам милость, Государь, Борис Федорович, смилуйся над нами, рассеянными и безгосударными, не потяготись быть нашим Великим Князем!» Они не переставали кричать до тех пор, пока он не показался: благодарил их за предложенную честь и указывал на знатных Князей и больших Бояр, знаменитее его родом, умнее и рассудительнее его. Но они не хотели слушать ни каких убеждений, упрямо стояли на своем, пали лицем наземь, по временам поднимаясь и вопили: «Смилуйся над нами, Государь, Борис Федорович, послушайся нас и будь нашим Великим Князем!» Он притворился, будто не слышит, и ушел опять в монастырь. Безнадежные, пошли они в город, и послали несколько тысяч малюток, которые на другой день подошли к монастырю, начали жалобно причитать и горько рыдать, чтобы он склонился: «Смилуйся, над нами, Государь, Борис Федорович, смилуйся и выслушай нас милостиво: если не хочешь оказать милости нашим родителям, окажи милость нам и будь нашим Великим Князем! Отцы наши, может быть, сделали тебе какое ни будь зло и [176] провинились перед гобою, по тому что ты не хочешь слушать их просьбы; но мы не виноваты и не сделали тебе ни какого худа: будь же Государем и Великим Князем над этим большим народом: земля наполнена заблудшими овцами, не имеющими пастыря. Ради Бога, будь нашим пастырем! Бог наградит тебя за то».

После таких жалостных причитаний, Борис явился к ним в другой раз с сестрою, вдовою Федора Ивановича, и отказался быть Великим Князем. Тогда дети обратили свои мольбы и вопли к его сестре: пусть она сжалится над заблудшими овцами, упросит, уговорит брата не отвергать их, а принять в свою милость и быть у них Великим Князем. Она упрашивала его склониться на просьбы и дать добрый ответ опечаленному народу; тогда он обратился к детям и. сказал: «Видя и зная, что множество народа из всех сословий утруждает здесь себя беспрестанными мольбами и просьбами, узнаю из того волю Божию на то, чтобы быть мне Государем на Руси.

Но чтобы еще лучше узнать и убедиться в изволении Божием, прошу отложить это дело на несколько недель: пусть военные власти, Капитаны и все урядники, с подчиненными им войсками, и Боярские дети всей земли явятся по доброй воле в следующем Июне, в Серпухов (Zirpokovv), против Татарина, который сбирается вторгнуться в страну с большими силами: это покажет ясно, что все сословия в самом деле желают выбрать его своим Государем.

Когда, по его приказанию, Боярские дети, Дворянство и все войска, до 200 тысяч человек, явились в срок у Серпухова, прибыли туда же посланники из Персии и от Татар: их тотчас же выслушали, поспешно условились о мире с Татарами, посулили им ежегодную дань, дали подарки и велели им возвращаться домой. Персидского посланника также с большими подарками проводили за границу.

По отправлении послов, Борис не только роздал годовое жалованье войску, но и подарки в золотых монетах, шелковых тканях и бархате; пригласил их на пир, в открытом [177] поле, угощал отличным образом кушаньями и напитками, разными медами и водкой, в благодарность им наговорил ласковых слов и больших обещаний и обнадежил, что будет так заботиться о них и подданных в стране, что они станут жить припеваючи.

Такими пышными обещаниями, отличным угощением, необыкновенными суммами денег и подарками Борис расположил и привязал к себе все низшее Дворянство и войско: на зло большим Боярам они полюбили его за кротость, добродетель и ласковое обращение, под открытым небом объявили и провозгласили его Царем и Великим Князем, присягнули ему и клялись всем для него пожертвовать; таким-то образом и сбылась одна старинная поговорка: «Pecuniae obaediunt omnia. In pretio pretium est. Dat census honores. Qui habel dare, habet regnare».

Теперь Борис отправился с войском в Москву: никто не смел и пикнуть против него; при входе его народ на улицах кричал: «Дай Бог здоровья и долгоденствия нашему Великому Князю!» Граждане убрали и украсили домы березками и цветами: все были веселы и довольны, и поведи его в церковь Св. Марии, где Патриярх венчал его Царским венцом, облачил в Великокняжеские одежды и украшения, не смотря на ропот больших Бояр, 1-го Сентября, 1597 года. После венчания он тотчас же велел взять под стражу нескольких Князей и больших Бояр, которые не желали ему Царского величия, а сами бы охотно сделались Великими Князьями, и без всякого милосердия отнял у них все имущество: теперь он царствовал в полной безопасности, без всякого сопротивления.

После всех этих происшествий, он подтвердил и возобновил прежние мирные договоры с соседними Королями и Государями и делал все, что могло служить к общей пользе и благоденствию страны; землевладельцы в короткое время очень разбогатели и находились в хорошем положении. При венчании он дал обет не проливать, в продолжении 5-ти лет, ни чьей крови, а наказывать за все преступления изгнанием, или ссылкою, в Сибирь и другие очень отдаленные места; в свое царствование он давал заметить, что хочет из Германии, Англии и [178 Франции выписать сведущих и ученых людей, которые должны будут учить и наставлять его юношество во всех языках, добрых нравах и свободных искуствах. Но духовные лица ни как не хотели согласиться и дозволить того: они представляли, что земля их велика и обширна, согласна в Вере, нравах и языке; если же Москвитяне научатся другим языкам, от того выйдут большие раздоры и несогласия между ними: тогда отпадут они от своей древней Греческой Веры, и за тем последует погибель стране.

Так это и осталось: однако ж он все же послал 18-ть молоденьких мальчиков из низшего Дворянства учиться иностранным языкам и искуствам; трое из них приехали потом в Швецию, служили при Дворе Короля Карла IX, блаженной памяти, и получали значительное жалованье.

Он позволил свободно ездить в его землю и выезжать из нее для торговли пленным Ливонским купцам, и для того велел дать им из казначейства, одним по 300, другим по 400 червонцев: они могли пользоваться этими деньгами, не платя ни каких процентов, пока он не потребует их назад, чего, однако ж, не было, да никогда и не будет, по тому что и купцы и Великий Князь умерли.

В 1599 году, он отправил двоих послов: одного в Торунь, в Пруссии, а другого в Ригу, в Ливонии, с большими подарками к сыну Короля Шведского, Эрика XIV, Густаву; послы должны были уговаривать, убеждать и склонять Принца, чтоб он долее не бродил по свету из места в место и не терпел великой бедности и изгнания, а отравился бы к Борису в Россию, который даст ему Княжеское содержание, не как Великий Князь и Государь, но как отец, на все время его жизни, или пока будет угодно Принцу; а если не будет угодно, в его воле останется уехать, куда пожелает, со всеми служителями и имуществом. Борис послал к нему потом и опасную грамоту, которую Густав, уезжая в Россию, отдал на сохранение одному знатному гражданину в Риг.

Получив такое обещание и опасную грамоту, Густав отправился в Россию. Там сперва сделали ему великолепный и [179] торжественный прием, проводили в Москву, в дороге превосходно угощали кушаньями и напитками, как следует Королевскому сыну. Борис надарил ему и бывшим с ним служителям несколько сотен червонцев, разных дорогих шелковых материй, бархату, атласу, камки, золотых вещей, превосходного сукна и тафты на платье, разных прекрасных мехов, собольих, куньих, рысьих и лисьих; сверх того подарил ему лошадей, седла и поводья, и наконец весь Княжеский столовой прибор, тарелки, блюда, штофы, подносы, чтобы у него ни в чем не было недостатка для Княжеского стола и содержания. Эта Великокняжеская щедрость продолжалась два года, пока Великий Князь не велел предложить ему, что если он откажется от своей Веры, перекрестится и примет Русскую, Борис не только будет ему вместо отца и выдаст за него свою дочь, но и поможет ему сделаться Королем в Швеции. Знаменитый Господин ни как не хотел изъявить на это согласие Великому Князю и говорил, что если ему нельзя будет достать жену другим образом, а не отречением от Веры и разорением ею любезного отечества, то он лучше весь свой век останется холостым и умрет самою страшною смертью. Принц тотчас же потребовал себе отпуска и позволения выехать из страны; но так как очень уж дерзко ссылался на опасную грамоту и обещания Великого Князя, ему не стали оказывать такого высокого уважения, как прежде, и со дня на день убавляли его содержание. Великий Князь подговорил одного из служителей Принца, Кенигсбергского уроженца, по имени Якова Шульта, чтоб он украл у него печать и написал от имени его письмо к Рижскому гражданину, с просьбою, без отговорок выслать ему опасную грамоту. Тот так и сделал, полагая, что такова воля Принца, по тому что видел его письмо и печать.

Достав грамоту, Великий Князь полагал, что Густав наверное уступит его желанию, примет Русскую Веру и будет соображаться с его приказаниями. Это, однако ж, не помогло. Густав сказал, что Королю и Князю должно иметь, как пишет Baldus, Cons. 327, «unum calamum et unam linguam. Quia scripluin est, quae processerunt de labiis meis, non faciam urrita». To есть: «он не должен обращать в ничто слова, которые [180] когда ни будь сказали его уста»; к тому же Королю и Государю следует наблюдать то, что имеет Царь Давид в Псалме 62: «Semel loquulus est Deus», т. e., «Единою глагола Бог» (Псал. 61, 12). Тем он хочет дать знать, что Царь и Король должен верно держать обещание и данное слово, и не противоречить себе в том, что раз посулил и обещал. Но это не может иметь какое ни будь значение у варварских Государей; от того Государь Густав очень унывал и тужил, проводил время в прилежном учении и в занятиях Алхимиею, от чего и повредился в уме: не брал в рот ни куска, высказывал прямо (особливо, когда пирует и напьется крепкого вина), иногда в шутку, иногда в самом деле, что у него на душе; а один раз, меж шуток с Великокняжеским лекарем, сказал:

«Если Великий Князь не позволит ему выехать из страны, по своему обещанию и клятве, он подожжет город и сейчас же убежит». Что же вышло? Лекарь на другой день дал знать об этом одному из думных Бояр Великого Князя, по имени Семену Никитичу (Michitivvitz), а этот немедленно Великому Князю, на что последний так рассердился и озлобился, что дал решительный приказ одному большому Боярину, Степану Васильевичу, взять назад у Принца все его серебряные украшения, платья, сбрую и утварь, содержать его под крепкою стражей и несколько дней не давать ему ни есть, ни пить.

Однако ж, спустя несколько дней, смягчился, дал ему на житье и содержание Углицкое Княжество, с условием, впрочем, чтобы этою областью управляли Русские Бояре, данные ему в услужение, собирали с нее доходы и давали ему из собранного, сколько нужно на содержание его и служителей: там он и жил до кончины Великого Князя. Когда же правление принял Гришка Отрепьев (Griska Trepea), первый Лжедимитрий, Принца отправили в город Ярославль, где содержали его не лучше пленника, за то только, что он больше расположен был к Шведскому Королю, Карлу IX, нежели к Польскому, Сигизмунду III.

По смерти Гришки, по приказанию Великого Князя, Василия Ивановича Шуйского (Zuski), перевели его оттуда в город Кашин (Casin), где снабжали его пищей, напитками и другими удобствами, не много лучше, чем при Гришке. Он оставался там до [181] самой своей смерти, в 1607 году, и был похоронен за городом в прекрасной, часто посещаемой для гулянья, березовой роще, которую видел собственными глазами, не только я, но и Шведский полководец, Граф Якова, Де ла Гарди, с некоторыми другими лицами, и можем это засвидетельствовать. От того-то и нельзя считать верным известие Мартина Бера, что Густав похоронен в монастыре Димитрия Солунского (Mitrofzolonski), по тому что Русские, по своему обычаю, ни как не дозволят хоронить иноверцев, высокого или низкого звания, в их освященном месте, в церкви, или в монастыре.

Не склонив ни какими средствами Густава к войне с его отечеством, Великий Князь Борис Годунов сговорился с несколькими иностранцами, в числе которых главным коноводом был Кондрат Бусс, чтобы хитростью и обманом привести город Нарву из под власти Шведской Короны во власть Москвы. Но это имело не лучший успех, так как некоторые были при этом захвачены, лишились головы и были колесованы: они получили заслуженную награду, и ни кого не должны благодарить за нее, кроме своего вероломного предводителя.

Так как замыслы Великого Князя, не имели ни какого успеха у Шведского Короля, то он обратился к Датскому, заключил тесный союз и дружбу с Светлейшим Королем, Християном IV, и так повел дело, что родной брат Короля, Герцог Ганс, приехал наконец к нему с значительною дружиной — жениться на его дочери, Аксинье Борисовне (Axinia Borissovva), которая сначала назначалась в жены Густаву. Но это так и осталось, по тому что Герцог был в живых в Москве не больше 6-ти недель и похоронен Датскими Советниками и несколькими Русскими Боярами в Слободе, в четверти мили от города, в Немецкой деревянной церкви.

Но выше названный Герцог имел прием гораздо пышнее и торжественнее своего двоюродного брата, Герцога Магнуса, а по тому я и расскажу о том в коротких словах. Высокородный Князь, Герцог Ганс, прибыл в Москву 19 Сентября, 1602 года; в одной мили от города, ни красивой и ровной поляне, находилось несколько тысяч верховых, очень нарядно [182] одетых, знатнейшие Бояре в длинных кафтанах из золотой и серебряной парчи, лошади богато убраны в серебряную и позолоченную сбрую; там были вместе Русские, Татары, Немцы и Поляки, и все они находились в придворной и военной службе у Великого Князя. Когда Герцог приблизился с провожавшими его, к нему подъехали Русские Князья и Бояре и тотчас же сошли с коней. В ту же минуту сошел с коня и Герцог, Аксель Гилленстиерн, Аксель Браге, Християн Гольк, Гейнрих Вульф, Герлофф Неттельгорст, Гарлофф Дуа, Отте Брар, Матфий Кунтсен, Д. Леонард Метцнер, Д. Иорген Вебер, Д. Иоганн Мюле и несколько других знатных вельмож: Москвитяне подошли к Герцогу очень смиренно и почтительно, приклонив голову к земле, и приняли его со всем почетом.

После сделанного приема и произнесенной речи, Герцогу подарена была от Великого Князя прекрасная, серая в яблоках, лошадь, в седле из позолоченного серебра, попоне из золотой парчи, нашейнике, тоже из золоченного серебра, с двойными уздечками для красоты, по Русскому обычаю, похожими на постромки. Аксель Гилленстиерн, Аксель Браге и Християн Гольк также получили в подарок прекрасных лошадей с нарядными седлами, уздами, серебряными нашейниками и в сбруе, обитой серебряными и позолоченными наугольниками и пряжками; Гофф-Юнкеры и Офицеры получили тоже красивых лошадей в нарядной сбруе, также и все большие и малые люди при Герцоге.

Все они сели опять на коней и поехали в порядке; а в городе Герцога со всем, находившимся при нем народом, провожали очень торжественно и ввели на большой двор возле Кремля: Великий Князь велел звонить в большой Кремлевский колокол, издававший сильный звон: это был радостный звон для входа Принца.

20 Сентября Великий Князь прислал в пребывание Принца 100 кушаньев на блюдах из чистого и яркого золота, очень больших и толстых; их было до 200, по тому что на всяком кушанье было еще блюдо для покрышки; прислал также и разных напитков: пива, меду, вина и водки, в золотых и [183] позолоченных кубках и широких чашах, которых тоже было очень много.

28 Сентября Герцог, со всеми его людьми, был приглашен Великим Князем в гости и позван в Кремль. Все они самым вежливым образом были угощаемы прислугою Великого Князя; сам же он обдарил их верховыми лошадьми. Сначала пришел Канцлер Афанасий Frassi Иванович, с большою толпою Русских Дворян, очень нарядно одетых, и сделал приглашение Герцогу. Когда этот был готов, Русские в порядке поехали вперед, а Герцог, с бывшими при нем людьми, за ними, то же в порядке; несколько тысяч хорошо одетых и вооруженных стрельцов стояли по обеим сторонам, от жилища Принца до залы, где находился Великий Князь.

За людьми Князя следовало великое множество Русских до Кремля, ко дворцу Великого Князя; перед дворцом стояли иностранцы Великого Князя, Немцы и Поляки, в их лучшем платье, одетые по Польски и по Немецки. Вошедши во дворец, Герцог со всеми его людьми был проведен одною хорошо расписанной и позолоченной комнатой в другую, в которой стены сплошь были увешаны Турецкими и Персидскими коврами.

Когда Герцог вошел в Великокняжеский покой, там стоял Великий Князь с его сыном, прекрасно одетые в длинные бархатные кармазинного цвета каштаны, и с головы до ног облитые драгоценными каменьями, особливо на голове и на груди так, что сияли, как звезды.

Подошедши к Великому Князю с большим почтением, он был принят им и его сыном очень ласково и приветливо и тотчас был выслушан. По обеим сторонам Великокняжеской комнаты стояло множество Русских Бояр, Князей и Советников: все они одеты были в золотую парчу, выложенную жемчугом и золотом.

По окончании приема, когда наступило время обеда, Великий Князь с сыном и Герцогом пошел к столу, в большую залу со сводом, прекрасно расписанную и убранную. [184]

Кресло Великого Князя было золотое, стол серебряный, с позолоченными ступенями, вокруг стола лежал тканый с золотом ковер. С потолка залы спускался превосходной работы венец, в котором находились золотые часы. По средине возвышался большой четвероугольный столб, на котором, сверху до низу, стояло столько золотых и серебряных кубков, больших чаш, сткляниц и бокалов, что просто диво!

В передней же зале кругом находилось такое множество золотых и серебряных чаш и блюд, с разною другою большою посудой, в виде разных больших зверей, что и не поверят, если сказать

Как только Великий Князь с сыном и Герцогом сели за стол, Русские Князья и Бояре разместились за одним столом, а люди, пришедшие с Герцогом, за другим, каждый по своему званию. Потом за другие столы сели низшие Русские Бояре, Немцы, Поляки и Татары, каждый народ особо, и Русские Гофф-Юнкеры (Камер-Юнкеры) должны были смотреть, чтобы никто не смел говорить с иностранцами, под страхом лишения Великокняжеской милости. Как только все уселись, Великий Князь, осмотрев за своим столом, одно после другого, все кушанья, которых было 200, велел своим Стольникам подавать их в золотых блюдах на другие столы, приговаривая, что Великий Князь жалует тем гостей. То же было и с напитками, которые разносились в больших золотых чашах, кубках и другой посуде.

После обеда Великий Князь и его сын подарили Герцогу по превосходной золотой цепи, которые сняли с себя и наделы ему на шею. Цепи были богато украшены драгоценными каменьями высокой цены. Великий Князь подарил еще Герцогу много серебряной посуды, много дорогой одежды, золотой парчи, карандашей (Bliant), бархата, камки, атласу разных цветов, несколько сороков дорогих соболей, куниц, рысей, черных лисиц и разные другие вещи.

Но довольно о приезде Принца и о том, что случилось с ним в этой стране. Теперь обратимся далее, к другим предметам.

(пер. А. Шемякина)
Текст воспроизведен по изданию: История о великом княжестве Московском, происхождении великих русских князей, произведенных там тремя Лжедмитриями, и о московских законах, нравах, правлении, вере и обрядах, которую собрал, описал и обнародовал Петр Петрей де Эрлезунда // Чтения в императорском обществе истории и древностей Российских, № 1. 1866

© текст - Шемякин А. 1866
© сетевая версия - Тhietmar. 2024
© OCR - Иванов А. 2024
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЧОИДР. 1866

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info