Киевская летопись, дошедшая до нашего времени в составе нескольких рукописных списков ¹, по своему происхождению является сводом отдельных памятников письменности, объединенных, как установлено в научной литературе ², игуменом Выдубицкого монастыря Моисеем в конце XII в. Жанровая и стилистическая неоднородность Киевской летописи отмечена историками древнерусской литературы [2]. И. П. Еремин считал, например, что вопрос об авторах Киевской летописи мог бы стать предметом специального исследования [3, с. 81]. Убедительно показан сложный состав этой летописи в книге Б. А. Рыбакова [1], посвященной выявлению и рассмотрению тех составных частей, из которых она сложилась.

Таким образом, кроме традиционного анализа языка Киевской летописи, который обычно исследуют как цельную речевую систему, намечается и иной путь — изучение особенностей языка отдельных авторов этого памятника. Подобное изучение представляет большие трудности в связи с тем, что произведения, вошедшие в летопись, неоднократно редактировались и переписывались. И в данном случае важное значение имеют наблюдения Б. А. Рыбакова над языком и стилем авторов и редакторов Киевского летописного свода, дозволяющие связать отдельные фрагменты памятника с определенными лицами ³.

Наиболее четко вырисовываются при этом тексты, принадлежащие составителю свода игумену Моисею. Кроме завершающей Киевскую летопись Речи по поводу окончания строительства подпорной стены, укрепившей днепровский обрыв в восточной части Выдубицкого монастыря, Моисею приписывают непосредственно примыкающую к этой Речи Похвалу князю Рюрику Ростиславичу и некрологи сыновей великого князя Ростислава Мстиславича [4; 1, с. 60-64]. Лингвистический анализ названных выше текстов подтверждает предположение об авторстве выдубицкого игумена. Знаток церковной литературы, он и собственный рассказ строит в книжной манере ⁴, заметно отличающейся от летописного повествования.

Выявление языковых и стилистических особенностей произведений, бесспорно принадлежащих Моисею, представляет большой интерес. Во-первых, углубляется представление об одном из наиболее значительных древнерусских писателей XII в. Во-вторых, появляется возможность обнаружить в языке Киевской летописи и другие тексты этого автора. По мнению Б. А. Рыбакова, ему принадлежит также ряд редакторских вставок и дополнений, сделанных при составлении свода [1, с. 65]. Предположение Б. А. Рыбакова подкрепляется наблюдениями специалистов в области древнерусской литературы и древнерусского языка. Так, описывая основные типы летописных контекстов на материале Киевской летописи, И. П. Еремин выделяет погодные записи и рассказы, с одной стороны, и «повести», посвященные одной и той же теме — смерти того или иного князя, с другой [3, с. 82]. По мнению И. С. Улуханова, эти два типа повествования [42] в основной соответствуют двум типам древнерусского литературного языка. Погодные записи и рассказы написаны народно-литературный языком. Сфера же функционирования книжно-славянского типа языка не ограничивается только повестями о княжеской смерти, но включает и религиозно-моралистические комментарии летописца к описываемым событиям [6]. В применении к нашему исследованию это означает, что однородный в языковом отношении материал с книжной окраской наблюдается в основной в тех текстах, которые могли быть внесены в памятник дополнительно.

Прежде всего работой редактора следует объяснить сюжеты церковного и религиозно-философского содержания. Такого рода вставки и дополнения в ткань памятника, как нам представляется, можно наблюдать в Киевской летописи с 1161 г. Здесь в описании борьбы за великое княжение Изяслава Давидовича с Ростиславом Мстиславичем, сделанном скорее всего летописцем Поликарпом, впервые ощущается рука Моисея, который, по-видимому, сохранил какие-то личные впечатления или записи о событиях тех дней.

В дальнейшем тексты, которые считаем вставками Моисея, при цитировании ⁵ выделяем абзацами:

нача Изяславъ полкы рядити съ братьею, и доспевъ иде къ Подолью, а Ростиславъ стояше съ Андреевиче(м) подле столпье

загорожено бо бяше тогда столпиемъ о(т) горы, оли и до Днепра. и бы(с) брань крепка велми зело о(т) обоихъ и летяху мнози оубиваеми о(т) обоихъ и тако страшно бе зрети. яко второму пришествию быти.

и нача одалати. Изяславъ (515).

На позднейшее внесение данного отрывка указывает как наречие времени тогда, так и книжная окраска его лексических и стилистических средств (неполногласное существительное брань, архаичное наречие зело, церковное сравнение яко второму пришествию быти). Правда, в данном случае наше предположение расходится с мнением Б. А. Рыбакова, который утверждает, что самые ранние следы редакторских вставок Моисея ощущаются в описании смерти родоначальника всех Ростиславичей князя Ростислава Мстиславича [1, с. 65], т. е. лишь с 1167 г. Следует учесть, однако, что как историк Б. А. Рыбаков обращает внимание преимущественно на те дополнения и вставки, которые имеют значение для содержания памятника. Для лингвистики же важны и такие вкрапления в чужеродный текст, которые не несут какой-либо смысловой нагрузки. При таком подходе количество вставочных текстов несомненно должно быть больше; наше внимание привлекают, например, и такие не существенные для исторической науки детали, как соотношение восточнославянских и старо-славянских элементов, имеющее место в языке Киевской летописи. Что касается примера, рассмотренного выше, то в другом месте своей книги, характеризуя летописца Петра Бориславича, Б. А. Рыбаков пишет: «От него нельзя ожидать такого замечания о жаркой битве, как "страшно бе зрети“, встречающегося однажды у монаха Моисея» [1, с. 143].

Более уверенно о руке Моисея можно говорить в отношении описания лунного затмения, имевшего место в том же 1161 г.: и поиде Изяславъ к Белуграду.

В то же веремя бы(с) знамение в луне. страшно и дивно, идяше бо луна черео все небо. о(т) въстока до запада, изменаючи образы своя. бы(с) первое ни. оубывание. по малу. дондоже вся погибе. и бы(с) образъ ея. яко скудно черно, и пакы бы(с) яко кровава, и пото(м) бы(с). яко две лици. имущи одино зелено а другое желто, и посреде ея яко два. ратьная. секущеся мечема. и одиному ею яко кровь. [43] идяше изъ главы, а другому бело акы млеко течаше. сему же рекоша старии людие. не блго есть сяково знамение се преобразуетъ кнжю смрть еже бы(с) мы же на пре(д)лежащее възвратимся.

Изяславъ же пришедъ к Белугороде. и стога около детинца -д- не(д)ли (516).

В этом описании не только сконцентрировано большое количество книжной лексики. Важнее то, что именно эти слова и грамматическое формы встречаются и в других произведениях Моисея. Таков оборот мы же на предлежащее възвратимся, которым выдубицкий игумен заканчивает свои вставки и в других случаях. На три полнозначных слова в этом обороте приходятся два примера неполногласна и субстантивированное причастие на щ. В описании дважды встречается существительное образ книжного происхождения и один раз производный от него глагол прообразовати. В Киевской летописи существительное образ отмечено несколько раз, и все случаи его употребления ведут к игумену Моисею. Например: Аньдреи же то слышавъ о(т) Михна. и бы(с) образъ лица его попуснелъ (573); и вида образъ бжии. и все стыя иконы. . . гла [Давид Ростиславич] г(с) и. яко же древле разбойника, и блоудницю и мытара. оправдалъ еси. тако и мене г(с)и бже мои. оч(с)ти о(т) грехъ моихъ (704). Характерны для произведений Моисея абстрактные существительные на -ние (знамение, оубыеание), архаичный союз дондоже, глагольные образования на щ (имущи, секущеса, предлежащее), неполногласные формы (посреде, глава, млеко, благо, възвратимса, предлежащее). Стиль Моисея напоминает оригинальная манера толкования знамений (сему же рекоша старии людие). Показательной то, что Г. Хютль-Ворт именно это описание выбрала для доказательства своего положения о связи лексики с сюжетом произведения как текст с большим количеством старославянизмов [8].

Единственное, что представляет трудность для объяснения, это употребление восточнославянского варианта веремя в начале отрывка; В то же верема бы(с) знамение в луне. Сложность здесь не только в том, что Моисей постоянно предпочитает неполногласные формы полногласный. Ведь полноголасные формы у выдубицкого игумена все же встречаются, иногда даже в непосредственной близости друг от друга, например, сдоровъе и со здравьи (712). Сама история слова время в восточнославянских языках такова [9], что исключает употребление полногласия начетчиками типа Моисея. Невозможно представить себе здесь и ошибку переписчика. Ведь по всей Киевской летописи противопоставление вариантов время и веремя последовательно сохранилось. Неполногласие отмечено у Моисея: В тое же врема блговоли бъ поновлая мл(с)тъ свою о насъ (708); врема бо требоваше слоугы своего (709); нбса бесловесное естьство. . . непременьно хранаще оуставы временемъ (713). Неполногласные формы встречаются также в записях летописцев сыновей Владимира Мономаха, у летописца Святослава Всеволодича, в суздальских текстах. Только два автора (Поликарп и Петр Бориславич) последовательно употребляют существительное веремя. Все записи, которые, по предположению Б. А. Рыбакова, связываются с их именами, знают лишь восточнославянский вариант этого существительного.

Приведем примеры. Поликарп: В то же веремА Всеволодъ, разлоучивая. съ братомъ своимъ, и дая емоу [Святославу Ольговичу] Белъгородъ (309); в то же верема. Стославъ. о(т)поусти вое свое в Половце (339). В то же верема прибегоша из Роуси децкы. (341); и в то верема приде к немоу Глебъ изъ Соуждала. 'Гюргевичь (355); Посла Ростиславъ къ братьи, своей. . . и стояша оу Канева долго верема (528); В то же верема Володимиръ. Андреевичь. нача припрашивати волости оу Мьстислава. (543).

Петр Бориславич: В то же верема Изаславъ посла посолъ свои, къ Ростиславоу (347); В то же верема стояше Изаславъ верхъ Соупоя (354); и в то верема. приде к Изаславоу весть. къ Мьстислаличю (356); В то же [44] верема. пришелъ бе Гюргевичь стар?ишии Ростиславъ... къ Изаславо Киевоу (366); в то же верема придоша къ Изаславу Володимиру оугре (386); Вачеславъ же в то веремаА седа-ше оу Вышегороде (394); и начата чернии клобуци молвити. . . а ны(н) не твое верема поеди прочь (401); В то же верема. Изаславъ сгадавъ сь затомъ своимъ королемъ (407); и ту бе в то верема мужъ Двдвъ (535); оустрете и Ярославъ и ре(ч) имъ. ныне братьа не ходите но срекше верема. оже дастъ бъ на лето пойдемъ (628); сдоумавше лепьшии моужи в черныхъ клобоуцехъ. и приехаша к Ростиславоу к Рюриковичю. и почаша емоу молвити. поеди кнаже с нами на вежи половецкыя верема ти есть. . . а такого ти веремени иногда не боудеть (677).

Как нам представляется, эти данные имеют важное значение. Во-первых, ими подтверждается существование летописей Поликарпа и Петра Бориславича в границах, намеченных в книге Б. А. Рыбакова. В-вторых, находит поддержку и гипотеза о том, что свод Моисея включил не только отдельные записи, но и готовые своды предшественников выдубицкого игумена (1, с. 172-183]. На это указывает, в частности, употребление формы веремя не только в середине летописных статей, но и в их начале в составе формулы в то же веремя, которой обычно пользовались редакторы и составители сводов. В-третьих, можно сделать вывод, что все редакторы и сводчики Киевской летописи, включая и Моисея, бережно относились к текстам своих предшественников. И, в-четвертых, даже переписчики, по-видимому, внесли не так много изменений в написание полногласных и неполногласных лексем. Что касается приведенной выше формулы в то же верема, которой начинается описание лунного затмения, то возможно такое решение. При формировании своего свода Поликарп внес фразу «В то же верема бы(с) знамение в луне», а Моисей впоследствии продолжил ее личными записями.

Бесспорный факт последовательного употребления восточнославянского варианта веремя двумя летописями XII в., писавшими в общей сложности не менее пятидесяти лет, позволяет высказать некоторые соображения и в области истории древнерусского литературного языка. Теперь, например, нельзя считать бесспорным утверждение о том, что существительное время относится к тем старославянизмам, которые «благодаря раннему их внедрению не только в письменный, но и в разговорный русский язык, совсем или почти совсем вытеснили параллельные восточнославянские лексемы» [10].

Многочисленны мелкие дополнения Моисея и в текст Петра Бориславича. Как правило, они не несут новой информации и в книге Б. А. Рыбакова не отмечены. Таково описание землетрясения под 1195 г., вставочный характер которого подтверждается наличием двух упоминаний об одном событии в одной статье. Такова и сентенция под 1196 г., вставленная в деловой текст о заключении мира:

преблгыи

и премилосердыи Х(с)ъ бъ нашъ, не хота дати радости дьяволоу. ни дикымъ половцемъ, ажь бахоуть на се готови. и оустремилиса на кровопролитье, и обрадовалиса бахоуть сваде в роускыхъ кназехъ. избави бъ кр(с)тнъ о(т) роук неч (с)твыхъ. и оканьныхъ агаранъ (700).

С лингвистической точки зрения отрывок интересен в связи с употреблением книжной лексики, не характерной для всей статьи. Привлекают внимание грецизм дъявол, прилагательные с приставкой пре-: преблагыи и премилосердыи. В составе одного из прилагательных выделяется старославянизм благыи, а другого — сложное слово милосердый. Кроме того, употреблены книжные обороты оустремилися на кровопролитье, нечестивые оканъные агаряне. Ср. также дополнение под 1189 г.: и бывши распре мнозе.

но преблгыи бъ. не далъ радости дьаволоу.

но снидошася кр(с)тнымъ целованиемь (663). [45]

В рассмотренных примерах редакторская работа представлена дополнениями и вставками, которые имеют законченный вид. Группа предложений (или одно предложение) выделяется не только специфической лексикой и фразеологией, но и тем, что делит на части основной текст, не согласованный обычно со вставкой грамматически. В подобных случаях можно видеть уже отмеченное желание редактора сохранить в неприкосновенности текст предшественника.

В Киевской летописи имеются и другие, более сложные приемы редакторской работы. Рассмотрим их на следующем примере:

Здесь в авторский текст Петра Бориславича вписаны не только целые предложения, но и отдельные слова и обороты, выделенные нами курсивом. Отделить вставленные конструкции от основного текста помогает то обстоятельство, что они связаны с обозначением понятий христианской религии, а такого рода лексика и фразеология этому летописцу чужда. Виновником «порчи» текста Петра Бориславича Б. А. Рыбаков считает Поликарпа [1, с. 299]. Думается, что больше оснований приписать эту работу Моисею, так как именно в его произведениях находим сходные выражения. Ср.: и вложи бъ въ ср(д)це Мъстиславоу. [Ростиславичу] мысль блгоу. поити на чюдь. и созва моу(ж) новгоро(д)скые и ре(ч) имъ бра(т)е. се обидать ны погани, а быхомъ оузревше на бъ и на стои Бци помочь, помьстили себе (608); и вдохноувъ. [бог]. мысль блгоу. во бгоприятное ср(д)це великому кнзю Рюрикови (708).

И в рассмотренном выше отрывке летописи Петра Бориславича, и в предложениях из произведений Моисея бог вкладывает (вдыхает) в чье-то сердце «мысль благу» и т. д.

Освобожденный от этих церковнославянских оборотов отрывок летописи Петра Бориславича является образцом восточнославянского литературного языка XII в. В связи с этим возникает следующий вопрос. Как утверждает И. С. Улуханов, книжно-славянский тип языка господствует в оригинальных и переводных произведениях религиозно-философских жанров (канонические книги «священного писания», сочинения «отцов церкви», проповеди и поучения, религиозно-повествовательные произведения, сборники церковных правил, житийная литература), а также в ряде светских историко-повествовательных произведений. Поэтому, — считает И. С. Улуханов, — можно говорить о «памятниках книжно-славянского типа языка». Вместе с тем, по его мнению, вряд ли следует говорить о «памятниках народно-литературного типа языка», так как трудно указать памятники, в которых он был бы выдержан последовательно. Хотя этот тип языка сложился в жанре воинской повести и представлен в летописном рассказе, летописец «часто прерывает описание вставками книжного характера и религиозно-моралистическими комментариями, последовательно выдержанными в духе традиций книжно-славянского типа» [11].

Положение о том, что сами летописцы дополняли свои статьи вставками и комментариями, по отношению к Киевской летописи нуждается в уточнении. Анализ ее языка показывает, что большинство вставок [46] и дополнений книжного характера было внесено в этот памятник не во время написания той или иной его части, а позже и другим лицом. Именно этому лицу следует приписать и ряд таких особенностей, которые приближают изучаемый памятник к произведениям художественной литературы. Особенными достоинствами отличается, как известно, окончание летописи — Речь по поводу постройки подпорной степы. Современный ее исследователь Ю. К. Бегунов пишет: «Итак, мы находим, что Речь Моисея Выдубицкого продолжает традицию киевского торжественного красноречия XI-XII вв., по-своему развивая ее. Она соединяет панегирическую (приветственную) речь и профетическое начало, идущее от Мефодия Патарского и Кирилла Туровского, с историзмом русской национальной проповеди» [121.

Высокими литературными качествами отличаются и повести-некрологи Киевской летописи. На фоне документальных эпизодов в них особенно ярко выделяются такие чисто литературные приемы, как речи героев, обращенные непосредственно к господу богу или к Богородице, написанные очень высокопарно и цветисто. Проанализировав лексику этих речей-молитв и сопоставив наблюдения М. Д. Приселкова, А. М. Насонова, И. П. Еремина, Д. С. Лихачева и Б. А. Рыбакова, мы пришли к выводу, что общие места в некрологах, написанных разными лицами, принадлежат Моисею [5, с. 42-43]. Кроме характерной лексики, созданные Моисеем речи имеют еще одну любопытную особенность. В большинстве своем они используются автором как своеобразный художественный прием передачи содержания мысли, т. е. по существу являются внутренней речью. Ср., например, речи-размышления Игоря Ольговича и Андрея Боголюбского:

Изучая функционирование глаголов мыслитъ и думать в языке Повести временных лет, Г. И. Третникова обратила внимание на связь внутренней речи с глаголами мышления [13]. Между тем Н. Г. Михайловская, исследовавшая большое количество древнерусских памятников XI-XIV вв. пришла к выводу, что данное значение выражается прежде всего через посредство глаголов dicendi. При этом, — пишет исследовательница, — смысловое содержание глаголов «определяется сочетаниями “въ. срдци“, “въ уме“, “въ дши“ и др. Такое употребление отмечено в языке оригинальных и переводных произведений. Напр.: не рци убо въ ср(д)ци своемь благо ми да будетъ отступивше от ба ГА 139 г; и реко(х) въ уме своемъ ЛЛ 89 об; он же помысли и ре(ч) собе в ср(д)ци Там же 108-108 об; и глааше въ срдци своемь СкБГ 9в; глааше бо въ дши своем оканьнеи Там же 12г-13а; и тако видя нбеа сегда светла овогда же мрачна, и глаше в себе ГА 51» [14]. Из шести примеров два взяты из перевода Хроники Георгия Амартола, два — из Сказания о Борисе и Глебе конца XI по списку [47] XII в., один из Повести временных лет и один — из Лаврентьевской летописи. Сходный с Лаврентьевской летописью пример под 1149 г. в Киевской летописи представлен вариантом: кнзь же Андреи помысли собе въ ср(д)ци ре(ч) се ми хощеть быти Ярославча смрть Изаславича (390). Этот вариант, по-видимому, и можно считать первичный, т. к. он соответствует нормам языка изучаемого периода. Приведенные в книге Н. Г. Михайловской примеры внутренней речи свидетельствуют, что данное явление не является характерный для документального повествования. Описывая происходившие в действительности факты, летописцы редко позволяли себе приукрашивать их домыслом. Не случайно, по-видимому, в текстах Киевской летописи, которые можно определить как исторические, удалось обнаружить лишь один достоверный пример внутренней речи.

Все другие случаи ее употребления так или иначе ведут к Моисею Выдубицкому. Рассмотрим их, начиная с бесспорно принадлежащего ему некролога Давида Ростиславича. В изображении Моисея Давид Ростиславич, почувствовав приближение смерти, произнес (очевидно, вслух — гла) несколько молитв. После этого автор переходит к изложению главной просьбы своего героя. На письме это подчеркнуто тем, что отрывок И тако мола въ ср(д)ци своемъ начинается со столь редкой в древнерусской графике большой буквы, после его излагается обращение Давида к богу: да бы ма бъ сподобилъ, мнискомоу чиноу. и свободилса быхъ о(т) многоматежнаго житья. и маловременънаго света сего. Последующей фразой с глаголом мышления в составе словосочетания (и та вса расмысливъ во оуме своемъ) подчеркнуто, что просьба не произносилась Давидом, а была лишь его желанием. Окончательно подтверждают это заключительные слова автора: и не лиши бъ хотеншя его. Своеобразное кольцевое построение отрывка свидетельствует о мастерстве выдубицкого игумена. Выглядит отрывок, если большую букву считать началом абзаца, следующим образом:

И тако мола [Давид] въ ср(д)ци своемъ, да бы ма бъ сподобилъ, мнискомоу чиноу. и свободилса быхъ о(т) многоматежнаго. житья. и маловременьнаго света сего и та вса расмысливъ во оуме. своемъ, и не лиши бъ хотения его. но причте и ко избраньномоу своемоу стадоу (704).

По-видимому, с Моисеем следует связать и следующую вставку в запись Петра Бориславича:

Романъ же оулюбивъ светь ихъ. и послушавъ ихъ. и поеха на Межькоу. со снвци его с Казимеричи. сдоума с моужи своими

рекъ. ажь примоучю сихъ а бгъ ми на на поможетъ, и тогда совокоупивъ всихъ на одино место. исполноу с ними ч(с)ть свою, и хотение мысли своея налезоу. и то помысливъ въ ср(д)ци своемъ.

и поеха противоу Мьжьце битьса (687).

Еще раз прием внутренней речи встречается в описании конфликта Ростиславичей со Святославом Всеволодовичем под 1180 г. И тут заметно вмешательство Моисея в летописный текст, объективно повествующий о сути дела: Всеволод Суздальский взял в плен сына Святослава Всеволодича Глеба «и окова и и посла и в волость свою Володимерь. и пристави емоу стороже. и дроужиноу его тако же изъимаша около его» (614). И вот здесь Моисей, стремясь объяснить странное поведение Святослава, нарушившего свои обязательства по отношению к союзникам, добавляет: слышавъ же. Стославъ. располеса гнъвомъ. и раждьса яростью. и размысли во оуме. своемъ река. яко мьстилъса быхъ Всеволодоу. но не лзе Ростиславичи. а те ми во всемь пакостать. в Роускои земле. а въ Володимере. племени кто ми ближни тотъ добръ (там же).

Продолжение этого психологического анализа действий Святослава Всеволодича наблюдается на фоне летописного текста и дальше: и тогда Стославъ. сдоумавъ с кнагинею своею, и с Кочкаремь. [48] милостьникомъ своимъ, и не поведе. сого моужемь своимъ лепшимъ доумы своея. и

абье оустремивса Стославъ на рать, про Глеба сна своаго. и не оудержавса о(т) ярости

перестоупа. кр(с)ть. и перееха чересъ Днепръ.

и помысли во оуме своемъ, гако Двда имоу. а Рюрика выженоу изъ земле. и приимоу единъ власть. Роускоую и с братьею. и тогда мьшюса Всеволодоу. обиды свое (615).

О вставочном характере отрывков, раскрывающих мысли Святослава Всеволодича, свидетельствует следующее. Во-первых, параллельно употребляются два глагола мышления сдумати и помыслити. Употребив глагол сдумати (посоветоваться, решить с кем-либо), летописец дает понять, что дума (решение) Святослава согласована с его женой и Кочкарем. Сочетанием помыслити в уме редактор утверждает, что решение принимает одни князь. Раскрывая ход его мыслей, Моисей прибегает к вольному или невольному заимствованию из Повести временных лет. Ср.: Стополк же сь оканьныи и злыи. оуби Стослава пославъ в горе Оугорьстеи. бежащю ему въ Оугры. и нача помышлати. яко избью всю братью свою, и прииму власть Русьскую единъ, помысливъ высокоумь емь своимь. не ведыи. яко бъ даетъ власть ему же хощеть ⁶. Во-вторых, авторство Моисея подтверждает заключительная сентенция, характерная для текстов выдубицкого игумена: бъ бо не любить, высокоя мысли нашия. возносащаго смираеть (615).

В двух последних случаях содержание глаголов мышления раскрывается с помощью особой конструкции с союзом яко (аще, зане и т. д.), содержащей в своем составе прямую речь. Подобные конструкции бытуют в древнерусской письменности рядом с конструкциями прямой и косвенной речи, не отождествляясь ни с той, ни с другой [16].

Конструкции для передачи внутренней речи встречаются в Киевской летописи еще несколько раз. Употребляются они в тех ее текстах, которые Б. А. Рыбаков предположительно связывает с именем Моисея Выдубицкого. Так, в статье о последних годах жизни Мстислава Ростиславича Храброго автор характеризует этого князя в манере, далекой от летописной: Прислаша новгородци моуже свои, ко Мьстиславоу. к Ростиславичю. зовоуче и Новоугородоу Великомоу. он же не хоташе ити из Роускои земли река имъ. яко не могоу ити. изъ сочны своее. и со братьею своею розоитиса. прилежно бо тщашетьса. хота страдати о(т) всего ср(д)ца. за отчино свою, всегда бо на великая. дела тъснаса размышливая. со моужи своими. хота исполнити очьствие свое, си размышливая вса во ср(д)ци свое(м) не хоте ити. но поноудиша и братья своя. и моужи свои рекоуче емоу. брате аже зовоуть та съ честью, иди а тамо. ци не наша очина. он же послоушавъ братьи своей и моужеи своеихъ. поиде съ бояры новогородьцкими. и се положи на оуме своемъ, аще бъ приведеть ма сдорового дни сия то не могоу никакого же. Роускои земле забыти (607).

Все предыдущее исследование строилось в основной на анализе языка произведений Киевской летописи, приписываемых перу ее редактора. Между тем Б. А. Рыбаков в своей книге приходит к следующему выводу: своду 1198 г. предшествовали другие своды, составленные иными лицами. Каждый из этих сводов включая материалы нескольких летописцев. Так, свод Поликарпа, кончавшийся 1171 г., состоял как из летописи самого сводчика, так и из записей его современника Петра Бориславича, доведенных до 1168 г. Кроме того, в свод Поликарпа вошли фрагменты летописания Юрия Долгорукого и Андрея Боголюбского. По предположению Б. А. Рыбакова, свод Поликарпа был включен в Киевский свод 1198 г. [49] непосредственно его составителей игуменом Моисеем. Следующий летописный свод был оформлен в 1179 г. при дворе великого киевского князя Святослава Всеволодича. В его составе выделяются записи, сделанные летописцем великого князя, и материалы, посвященные владимиро-суздальским делам. Свод 1190 г., третий по счету, создавался при дворе князя Рюрика. Кроме свода 1179 г., в него вошли продолжающие этот свод записи летописца Святослава Всеволодича, а также личные заметки самого составителя свода Петра Бориславича и его помощника Галичанина, добавившего сведения о событиях в Галицком княжестве. Летописный свод 1190 г. был продолжен хроникой, принадлежащей в основном перу Петра Бориславича. С 1196 г. эту хронику ведет игумен Моисей.

Объединение всех материалов в единый летописный свод было проведено в Выдубицком монастыре. Игумен Моисей пополнил приготовляемый им свод материалами, относящимися к семейству Ростиславичей, распределив их в соответствующие места.

Сложная картина, нарисованная в книге Б. А. Рыбакова, нуждается, естественно, в дополнительных доказательствах. «Как и всякая историческая концепция, — пишет он в заключительной части своего труда, — предложенное построение подлежит проверке, критике, быть может, полному пересмотру» [1, с. 514]. Лингвистам еще предстоит выработать приемы, которые позволят подтвердить или опровергнуть отдельные положения ученого. Аргументация Б. А. Рыбакова строится в основном на рассмотрении содержания летописи, но присутствуют в ней и элементы лингвостилистического анализа. Так, он обращает внимание на то обстоятельство, что Петр Бориславич называет главных князей Русской земли лишь по именам, а летописец Святослава Всеволодича величает их, как правило, по имени и отчеству. Отмечены и другие признаки, которые отличают этих летописцев друг от друга. Например, Петр Бориславич для обозначения союзных русским князьям торков употребляет сочетание черный клобук, а летописец Святослава Всеволодича называет их берендеями. Постоянных врагов Руси Петр Бориславич именует половцами, а летописец Святослава Всеволодича добавляет к этому существительному определение поганые [1, с. 132] и т. д.

Продолжая разработку этих вопросов в лингвистическом плане, мы ориентируемся как на наблюдения Б. А. Рыбакова, так и на высказывания Ф. П. Филина, относящиеся к характеристике языка Повести временных лет, в частности, на положение о первостепенном значении для такого рода исследований лексических особенностей летописных статей, поскольку «лексика в гораздо меньшей степени была видоизменена позднейшими переписчиками, чем морфология и в особенности фонетика первоначального текста древнерусской летописи» [17]. «Одни и те же понятия в различных статьях летописи в целом ряде случаев передаются различными словами; это иногда дает возможность предполагать, — указывает Ф. П. Филин, — что отдельные статьи включены в летописный свод не одним автором и не в одно время» (там же).

Действительно, при наличии ряда других признаков лексическое разнообразие в оформлении однородного материала может свидетельствовать о его принадлежности разным авторам. Показательны в этом отношении формулы, завершающие статьи-вставки Киевской летописи. Как правило, они имеют однотипную структуру и различаются только одним словом. Например, в последних летописных статьях, принадлежащих игумену Моисею, такая формула всегда стандартна: мы же на предлежащее возвратимса. Повторяется она здесь дважды (698, 704). Поэтому наличие такой же формулы в более раннем тексте (516) дает возможность говорить о редакторской деятельности Моисея и в этой части летописи. В ряде случаев формула включает не причастие, а субстантивированные прилагательные преднее и прежнее. Так, под 1170 г. в тексте Петра Бориславича Б. А. Рыбаков выделяет вставку Поликарпа, кончающуюся обычной для этого летописца формулой: престави же са Ярополк снъ Изаславль. м(с)ца марта, въ седмыи днь въ днь четверто(к) середохр(с)тьное [50] не(д)ли. и положиша тело его оу стго Феодора иде же ему оць лежитъ. мы же на предьнее вьзвератимса (539). Ср. также 531, 547.

Любопытный, по нашему мнению, результат дают наблюдения над многозначными словами. Выяснилось, например, что большинство авторов Киевской летописи употребляет часто встречающееся на ее страницах существительное русъ лишь как синоним словосочетания Русская земля. Только это значение встречается в самом начале памятника, где собраны записи, относящиеся к последним годам жизни Владимира Мономаха: и придоша [Вячеслав и Фома Ратиборич] в Русъ къ Володимеру (284); придоша беловежьци в Русъ (285); Прогна Володимеръ. береньдичи из Руси (286); [умер] великыи кнзь всея Руси. Володимерь Мономахъ (289). Такое же значение находим у Поликарпа: бежащю же Стославоу из Новагорода. идоущю в Роусъ къ братоу. и посла Всеволодъ противоу оему (308-309); Томъ же лете. поиде Дюрги с ростовци и съ суждалци и съ всими детьми в Русъ (468). Позже в смысле «Русская земля» употребляет существительное русъ летописец Святослава Всеволодича: и поусти [Святослав Всеволодич] брата своего Всеволода, и олга сна своего и Ярополка в Роусъ (620); придоша измалтане. безбожной половци. на Роусъ воевать, ко Дмитровоу. съ оканьны(м). Кончакомъ (628); Пошелъ баше. оканьныи и безбожныи и треклатыи Кончакъ. со мьножествомь половецъ, на Роусъ похоупса. яко пленити хота грады роускые. и пожещі. огньмь (634). Не отличается от них в данном случае и редактор Киевского летописного свода Моисей Выдубицкий: а сна своего Костантина в Роусъ посла [Давид] братоу своемоу Рюрикови на роуще (704).

Впервые в смысле «русский народ», «русские воины» слово русъ встречается в Киевской летописи под 1140 г. в отрывке, вставочный характер которого засвидетельствован формулой мы же на преднее възъвратимса. Содержание отрывка дало Б. А. Рыбакову основание приписать его перу Петра Бориславича [1, с. 318]. Значение существительного русъ подчеркнуто в отрывке употреблением словосочетания Руская земля (трижды): взидоста кнажича два. исъ Црагорода. заточени били. Мьстиславомъ великымъ. кназемъ Киевьскымъ. зане не бахоуть его воли, и не слышахоуть его. коли е зовашеть в Роускоую землю в помощь, но паче молвахоу Бонакови шелоудивомоу. во здоровье, и про се са и Мьстиславъ. разъгневаса. на не. и хоташе на на ити. но нелзе бо башеть ити. зане бахоу бо тогда налегли половци на роусъ. и томоу стояшеть. бьяса. с ними са перемагаяса. се бо Мьстиславъ великыи. и наследи w(т)ца своего потъ. Володимера. Мономаха, великаго. Воло(д)миръ самъ собою постоя на Доноу. и много пота оутеръ за землю Роускоую. а Мьстиславъ. моужи свои посла загна половци за Донъ, и за Волгоу за Гиикъ и тако избави бъ Роускоую землю о(т) поганыхъ (303-304).

С этого времени во всех фрагментах Киевской летописи, которые Б. А. Рыбаков по другим признакам связывает с именем Петра Бориславича, существительное русъ употребляется только в значении «русский народ», «русские воины». Примеры: Изаславъ же ре(ч) къ братоу своемоу Ростиславоу. аче та к нама не шла якоже рекша но абы с нама бъ былъ, и о(т)толе поустиста. новгородци и роусъ. воевать къ Ярославлю (371); и покрыша Днепръ о(т) множества вой. а русъ переехаша в лодьяхъ (425); Вачьславъ же Изаславъ и Ростисла(в) то видивше wже идутъ w(т) ни(х) прочь и пустиша по ни(х) стрелце свои черныя клобукы и русъ (436); половци же видивше оустремишаса на не. и сразишаса с нимь. роусъ же потопташа е. половци же бегаюче передъ роусъю потопоша мнозе. въ Черторыи. ... и тако поможетъ бъ роуси (623); рекоша же. ако в тоу рать веже и кони скоти мнози потопли соуть. в Хирии. бегаюче передъ роусъю (629); Романъ же не послоушавъ ихъ. и ни моужии своихъ, и да емоу полк и оударишаса лахове с роусъю и потопташа лахове роусъ. и победи Межька Романа, и избиша в полкоу его роуси много и лаховъ своихъ (687).

Наиболее сложным в книге Б. А. Рыбакова является вопрос о так называемой [51] «Летописи Мстиславова племени». Этот выдающийся исторический труд XII в. воссоздается ученым на основе его уцелевших частей, которые сохранились в своде 1198 г. Фрагменты летописания Петра Бориславича, по мнению Б. А. Рыбакова, охватывают большой промежуток времени (1146-1196 гг.) и количественно составляют половину всех записей этого времени. Исследователи отечественного летописания (К. Н. Бестужев-Рюмин, И. П. Хрущев, Д. С. Лихачев) уже высказывали предположение, что авторству этого боярина, дипломата и политического деятеля принадлежат некоторые тексты, входящие в Киевскую летопись. Б. А. Рыбаков значительно расширил границы летописной деятельности Петра Бориславича, дал ее всестороннюю характеристику. Лингвистическое подтверждение эта гипотеза нашла в нашей статье [18]. Приведенные факты, как представляется, дополнительно подтверждают мысль о возможности выделения текстов этого автора из сложного по составу и недоброкачественного по своей сохранности летописного свода 1198 г. [1, с. 305].

ЛИТЕРАТУРА

1. Рыбаков Б. А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве». М., 1972.

2. История русской литературы. Т. I. М. — Л., 1941, с. 309-314.

3. Еремин И. П. Киевская летопись как памятник литературы. — ТОДРЛ, 1949, т. VII.

4. Приселков М. Д. История русского летописания XI-XV вв. Л., 1940, с. 48.

5. Франчук В. Ю. Книжна лексика в Киівському літописі. — Мовознавство, 1980, № 6.

6. Улуханов Й. С. Предлоги предъ — передъ в русском языке XI-XVII в. — В кн.: Исследования по исторической лексикологии древнерусского языка. М., 1964, с. 130-131.

7. Полное собрание русских летописей. Т. 2. Ипатьевская летопись. М., 1962.

8. Хютль-Ворт Г. Спорные проблемы изучения литературного языка в древнерусский период. — В кн.: Beitrage oesterreichischer Slavisten zum VII. Internationalen, Slavistenkongress. Warschau.1973, 8. 32-34.

9. Лъвое А. С. Выражение понятая времени в «Повести временных лет». — В кн.: Русская историческая лексикология. М., 1968, с. 22-24.

10. Мещерский Н. А. История русского литературного языка, Л., 1981, с. 75.

11. Улуханов И. С. Славянизмы и народно-разговорные слова в памятаиках древнерусского языка XI-XIV вв. (глаголы с приставками пре-, пере- и пред-). — В кн.: Исследования по словообразованию и лексикологии древнерусского языка. М., 1969, с. 108-109.

12. Бегунов Ю. К. Речь Моисея Выдубицкого как памятник торжественного красноречия XII в. — ТОДРЛ, 1974, т. 28, с. 74.

13. Третникова Г. И. О двух русских глаголах: мыслитъ и думать. — Уч. зап. ЛГПИ им. А. И. Герцена, 1963, т. 248, с. 202.

14. Михайловская И. Г. Системные связи в лексике древнерусского книжно-письменного языка XI-XIV вв., М., 1980, с. 191.

15. Полное собрание русских летописей. Т. 1. Лаврентьевская летопись. М., 1962.

16. Молотков А. И. Особые синтаксические конструкции для передачи чужой речи в древнерусском языке. — Уч. зап. ЛГПИ им. А. И. Герцена, 1962, вып. 61, № 302, с. 183.

17. Филин Ф. П. Лексика русского литературного языка древнекиевской эпохи (По материалам летописей). Л., 1949, с. 13.

18. Франчук В. Ю. Мог ли Петр Бориславич создать «Слово о полку Игореве»? (Наблюдения над языком «Слова» и Ипатьевской летописи). — ТОДРЛ, 1976, т. XXXI...

Комментарии

1. Списков, сохранивших Киевскую летопись, немного: Ипатьевский начала XV в., Хлебниковский XVI в., Погодинский начала XVII в., Краковский конца XVII в. и Ермолаевский XVIII в,

2. Детальный анализ исторической литературы по этому вопросу дается в книге Б. А. Рыбакова [1, с. 5-515].

3. В статье употребляются условные имена летописцев, как уже принятые исторической наукой, так и предложенные Б. А. Рыбаковым.

4. Подробнее о лексических особенностях произведений Моисея см. в статье Б. Ю. Франчук [5].

5. Примеры цитируем по изданию [7]. Нумерация столбцов в тексте дана в круглых скобках.

6. Пример из Повести временных лет цитируется по изданию [15].

Текст воспроизведен по изданию: Киевская летопись как памятник языка // Вопросы языкознания, № 4. 1982

© текст - Франчук В. Ю. 1982
© сетевая версия - Тhietmar. 2024
© OCR - Николаева Е. В. 2024
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вопросы языкознания. 1982

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info