КАРЛ ГЕНРИХ ГЕЙКИНГ

ИЗ ПОСЛЕДНИХ ДНЕЙ ПОЛЬШИ И КУРЛЯНДИИ

AUS POLENS UND KURLANDS LETZTEN TAGEN

III. ¹

На русской военной службе. — Женитьба.

По возвращении в Варшаву из Германии, где пробыл около пяти лет, состоя на службе Саксонии и оставаясь подполковником литовской армии, барон Гейкинг должен был, как он пишет, выждать совершенного выяснения своего положения, весьма затруднительного, пока ожидавшаяся всеобщая амнистия не утвердит его в офицерском звании, полученном им не от военной комиссии Царства Польского, а от конфедерации. Дело это устроилось, и Гейкинг прослужил в Варшаве около трех лет, после чего, получив предварительное на то разрешение, отправился в Петербург для поступления на русскую службу.

В VI-й главе своих записок, посвященной пребыванию в Варшаве он приводит нижеследующую оценку положения дел Польши в ту пору (1773 г.), сделанную другом его отца полковником д'А. ²

«Хотя король, рассказывал д'А., — один из богатейших монархов Европы, тем не менее он вечно в денежных затруднениях и обременен долгами ³. Благодаря столь стесненным обстоятельствам он должен с особою предупредительностью относиться к России, [518] которая через своих приверженцев в сейме устроивает ему постоянные денежные подачки, от духовенства, от старост и иными путями.

«Вам известно, что князь Репнин своим деспотизмом и высокомерием восстановил всю Польшу против себя и против двора, которого он был представителем. Преемник его фон-Сальдерн, был также запальчив, резок, а при том изменчив и, потому, неспособен успокоить раздражение.

«Но вот императрица назначает своим полномочным министром барона Штакельберга ⁴. Этот пошел совсем иным путем, обольщает магнатов блестящими празднествами, любезным обхождением и умеет, таким образом, увивать цветами самые тяжелые цепи. Король восхищен тем, что барон Штакельберг относится к нему с величайшим внешним вниманием ⁵, как и ко всему королевскому дому, так что все, что только окружает короля, с восторгом отзывается о новом посланнике. При этом посланник делает все, что ему угодно. Он добился громадного влияния на короля, имеет многих приверженцев среди магнатов, которым льстит, и среди женщин, превознося и одаривая их. Он знает слабость республиканцев к постоянным переменам формы правления и убаюкивает их надеждою на прочную республиканскую конституцию. Он внушает им, что Польша, несмотря на раздел, осталась все-таки гордым королевством и что все зависит от разумного устроения ее сил. И масса верит чистосердечно, что для счастья, славы и безопасности народа достаточно красивой (на бумаге) конституции.

«Чтобы уничтожить всякое сомнение в искренности своей дружбы, Россия дозволила увеличение коронных и литовских войск и этим теперь серьезно заняты. Князь Адам Чарторыйский поставлен во главе военной комиссии для Литвы, обстоятельство которое не лишено для вас значения. Учреждение постоянного совета — мастерское творение Штакельберга. Туда он помещает своих креатур, оплачивает их деньгами Польши и обеспечивает себе прочное большинство на совещаниях этого высшего учреждения. Но и этим еще недовольный, ловкий посланник пользуется общим восторгом, который вызывает это учреждение, и опасением, что новый сейм может его уничтожить, для того чтобы прельстить поляков предлагаемыми его двором гарантиями упрочить и сделать неизменным существующий порядок.

«Король, усердно восхваляющий такое устройство, надеется увеличить собственное влияние, и так как в состав постоянного совета [519] ловко провели всех выдающихся умом и образованием лиц, то и все газеты полны хвалебных отзывов по адресу этого нового учреждения».

В начале 1777 года Гейкинг отправился в Петербург и мы обратимся к его рассказу.

«Посол граф Штакельберг обещал мне горячие рекомендательные письма к графу Панину, к графу Остерману и к князю Потемкину. Король за мое прошение об отставке пожаловал меня полковником ⁶ и снабдил нижеследующим письмом от 10-го февраля 1777 года к графу Панину:

«Господин граф Панин! Так как вы любите содействовать счастью людей и имеете тем возможность удовлетворить природному вашему влечению, я тем охотнее склонен рекомендовать вам подателя сего письма барона Карла Гейкинга, что положение его дел является последствием обстоятельств несчастных для его семьи и что хорошее поведение в бытность на службе республике в литовской армии располагает меня в его пользу. Свидетельствую о том в уверенности, что он расположит вас оказать ему покровительство. Уверяя вас неизменно в истине моих чувств и проч.».

«Заехав на две недели в Курляндию для свидания с моею матерью, я прибыл в Петербург 22-го мая 1777 года.

«Достаточно изучив людей, я знал, что обыкновенно они судят по внешности. Чтобы не получить попросту отказа, надо показать вид, что ни в чем не нуждаешься. Я нанял поэтому карету, запряженную четвернею ⁷; Деболи, польский посланник, к которому у меня было письмо от короля, представил меня графу Панину, как польского камергера и полковника. Граф Панин по нездоровью выходить из комнат не мог и направил меня к графу Остерману, который должен был представить меня императрице.

«Никогда не забуду впечатления, которое произвели на меня мягкий, но проницательный взор, спокойное лицо и величественная прелесть императрицы. Ослепленный всем тем, что представилось моему взору, я в волнении взял ее руку и поцеловал ⁸. Мое возбуждение едва-ли осталось императрицею незамеченным.

«После того я представился князю Потемкину, а затем поспешил сделать визит герцогине Курляндской, урожденной княжне Юсуповой. [520] Герцогиня с своим супругом ⁹ поссорилась и прибыла в Петербург, чтобы стать под защиту двора. Недостойное обращение с ней герцога вдвойне вызвало участие в этой любезной княгине. Она принимала у себя лучшее общество столицы; в ее доме я свел многие важные для меня знакомства.

«Я счел нужным явиться русскому герою, фельдмаршалу графу Румянцеву. Он был в то время во вражде с князем Потемкиным и почти не выходил из дому. Неужели меня обвинят в тщеславии, если я скажу, как он меня принял?

«Представлявшие меня заявили, что я желаю поступить в русскую службу; я же передал одновременно графу имевшееся у меня рекомендательное письмо. «Когда носят вашу фамилию, — заметил он, — то в рекомендательном письме нужды не имеется». Этим он любезно напоминал на подвиг одного Гейкинга, взорвавшего себя на воздух, не желая сдавать туркам крепости Каменца, и рассказал затем, с тою прелестью и теплотою, которые он умел придавать своим рассказам, о смелых до безумия подвигах служившего при нем подполковника Гейкинга.

— Кроме того, — продолжал шутя фельдмаршал, — я в долгу перед вашим семейством. Я был натурализовать в Пильтене ¹⁰ и диплом мой подписан двумя Гейкингами.

«Он спросил про моего дядю, полковника, с которым он служил в одном полку, и отозвался весьма любезно и лестно о курляндском и о пильтенском дворянстве. Фельдмаршал потребовал, чтобы я почаще приходил к нему обедать и, если я редко пользовался этим позволением, то только потому, что не желал им злоупотреблять.

«Мне редко доводилось видеть людей его славы и положения, столь вежливыми и любовными. Он отличался поразительною памятью, ясным суждением и беседою столь же поучительною, сколько полною ума и живости. Всякого, кто с ним говорил, он умел приятно настроить, причем его собеседник никогда не терял из виду его высокого положения, о которых сам он как будто забывал. При этом фельдмаршал обладал величественным ростом и благородною внешностью.

«На мои осторожные расспросы о том, не могу ли я поступить на [521] службу по ведомству иностранных дел, граф Панин любезно выяснил мне, что иностранец не может быть попросту принят в это ведомство, и что в гражданскую службу легче будет поступить после известного срока службы в войске.

«Вследствие сего я подал прошение в военную коллегию. Так как князь Потемкин был настолько добр, что проявил по отношению ко мне участие, и при вторичном свидании с ним проболтал со мною около четверти часа ¹¹, то я воспользовался этим обстоятельством, чтобы выразить желание поступить в Кирасирский ее величества полк. На это князь поручил своему адъютанту сказать генералу Игельстрому, бывшему тогда членом военной коллегии, что он, князь, мною интересуется. Этого было достаточно, чтобы по прошествии 8-ми дней я был принять майором в полк императрицы.

«Я надел парадную форму и поехал представиться князю Потемкину, чтобы поблагодарить его. Он тщательно меня осмотрел и затем спросил:

— Отчего же вы не надели вашего камергерского ключа?

— Я не думал, что уже ныне я принадлежу к русскому двору.

— Этот род знаков отличие сохраняют. Ступайте домой, наденьте ключ и возвращайтесь сюда немедленно. Я вас еще сегодня представлю императрице ¹².

«Должен еще упомянуть, что я представился также фельдмаршалу князю Голицыну, у которого собиравшееся многочисленное общество состояло преимущественно из иностранцев. Весь дипломатический корпус бывал там; гостей принимала племянница княгини, прелестная графиня Матюшкина, впоследствии графиня Виельгорская.

«Мне очень хотелось съездить на некоторое время в Польшу. Так как было в обычае, что граф Панин посылал курьером за границу какого-либо штаб-офицера, то я просил, чтобы меня послали в Варшаву, где мне нужно было покончить некоторые дела. Граф мне это обещал и когда, по приезде шведского короля, ему понадобился курьер, то он меня и отправил (в половине июня) с депешами к графу Штакельбергу. Всегда благосклонный, граф Панин сказал мне при этом: «Посол наш предупрежден особым письмом, что он может вас удержать при себе, пока вы не окончите ваших дел». Я получил 120 дукатов на путевые издержки и ехал безостановочно днем и ночью, чтобы поскорее добраться до моей милой Варшавы. В Митаву я прибыл утром в 10 часов, узнал, что [522] у герцога прием, быстро переоделся, заказал лошадей и отправился в замок.

«Хотел ли герцог поважничать перед мною, или же он был в дурном расположении духа, но только он принял меня очень свысока, едва мне поклонился и повернулся спиною, чтобы заговорить с другими. Я ждал только, чтобы он обернулся и тогда сам повернул ему спину и проговорил уходя: «мои почтовые лошади меня ждут и я жалею, что потерял так много времени».

«Герцог, вероятно, лишь теперь заметивший, что он был невежлив, послал за мною вдогонку своего обер-гофмаршала пригласить меня к обеду. Я отклонил приглашение, заявив, что я сам заказал себе кушанья и жалею, что опоздал к своему обеду. В действительности, времени терять я не мог и тотчас же отправился в дальнейший путь.

«Я был в восхищении снова очутиться в Варшаве. Граф Штакельберг принял меня прекрасно, повел на другой день ко двору и был так любезен, что вместе со мною сделал все нужные визиты, представляя меня как русского офицера.

«Спустя несколько дней прибыль в Варшаву, мой второй ¹³ командир, генерал Михельсон, победитель Пугачева и большой приятель курляндского дворянства. Я успел внушить ему доверие и уважение, которые он ко мне сохранил навсегда. Он разрешил мне остаться в Варшаве, а сам отправился к полку, стоявшему в Литве.

«Вскоре за тем снабженный от брата и сестры всеми нужными полномочиями для ведения процесса ¹⁴ с герцогом, я написал последнему решительное, но весьма вежливое письмо, в котором предлагать полюбовную сделку. Его светлость в столь же пошлой, как и невежливой форме ответил отказом. Эта невежливость меня оскорбила, и в возбуждении я ответил следующим письмом:

«Вам ли, государь, ни завоевавшему, ни купившему моего отечества и владеющему Курляндиею лишь благодаря великодушию бессмертной Екатерины, принимать тот деспотический тон, который может себе позволить неограниченный монарх или завоеватель, самое меньшее, но к которому никак не может прибегать вассальный герцог Польши, первый между равными (primus inter pares), в обращены к члену того самого дворянства, от которого его светлость, герцог, ваш отец ¹⁵ лишь после усиленных настояний и хлопот получил натурализацию? Вы, значит, забыли государь, что я могу привлечь вас к реляционному суду?.. Чтобы напомнить вашей [523] светлости эту мою прерогативу, я не замедлю представить мои права и требования на верховный суд короля справедливого и просвещенного и достойного своего высокого назначения сената».

«Многие из моих курляндских друзей посоветовали мне, между тем, не начинать тотчас же процесса, а вступить еще раз на путь соглашения. Следуя этому совету я обратился к обер-гофмаршалу фон-Клопману с просьбою позондировать почву. Но герцог, взбешенный моим ответом, переслал его графу Панину и потребовал от русского двора удовлетворена за мое поведение, которое он изобразил как нечто неслыханное: К счастью в Петербурге случайно находился один из моих друзей, который узнал о сделанном герцогом шаге и посоветовал мне немедленно вернуться в Петербург, чтобы предотвратить грозу, собиравшуюся над моей головой. Одностороннее толкование герцога могло во всяком случае мне повредить, и я попросил графа Штакельберга при первой возможности отправить меня курьером. Такой случай вскоре представился.

«Я ожидал быть дурно принятым графом Паниным при передаче ему депеш. Каково же было мое удивление, когда министр мне сказал: «вы будете у меня обедать завтра и вообще когда лишь захотите. Имею основание предполагать, что вы не будете недовольны пробыть несколько недель в Петербурге».

«От графа Панина я отправился к князю Потемкину, который мне также ничего не сказал о поданной на меня жалобе, и я вознадеялся, что обо мне более и не думают. Но когда на следующий день я отправился, вежливости ради, к князю Репнину, я был поражен тем, что он, при всех, сказал мне своим гнусливым и надменным голосом: «я ничего не могу для вас сделать».

— Но я ни о чем не прошу, князь.

— Что? Вы прикидываетесь не знающим? Следуйте за мною.

«Он вошел в свой кабинет, куда я за ним последовал. Адъютанту, который также хотел войти, он грубо сказал: «ступайте вон, вы мне не нужны», а затем обратился ко мне.

— По какому праву вы решились написать дерзкое письмо вашему государю?

— Моему государю? Королю польскому? Я ему не писал.

— Вы, кажется, собираетесь вступить со мною в спор по государственному праву! Берегитесь идти по стопам вашего отца; я не забыл еще его поведения в Варшаве. Вы написали дерзкое письмо герцогу курляндскому.

— А! герцогу? Он не государь мой. Я признаю своим монархом лишь императрицу России, по доброй воле, так как вступил на [524] службу ее, а по рождению моему — короля польского. Эти основные положения гарантированы самим высоким двором.

— Дело не в политических гарантиях, а в заносчивом письме.

— Мое письмо к герцогу не таково.

— Как, вы решаетесь отрицать явный факт? Герцог переслал сюда подлинник.

— Я факта не отрицаю, но не нахожу, чтобы выражения были непочтительны; они сильны, а правда иных выражений не имеет.

— Тогда вы не знаете по-французски и не понимаете значения выражений.

— Это может быть, так как я не француз.

— Все, кто не француз, не в одном с вами положении. Но, довольно этого спора. Я вас научу...

«При этих словах я потерял терпение и, кипя гневом, перебил его.

— Я не знаю, князь, по какому праву вы собираетесь меня учить. Я не имею чести служить в вашем полку или в вашей дивизии и не состою под вашим прямым начальством.

— Я вам говорю от имени моей государыни.

— В таком случае ожидаю приказаний моей повелительницы. В чем дело?

— Вы должны письменно просить прощения у герцога; в противном случае вы подвергнетесь наказанию по всей строгости законов.

— Вот моя шпага, князь; я отправляюсь под арест и приму наказание, если я его заслужил. Но я не считаю себя виновным и не умею просить прощения, если я не оскорблял.

Князь был очень удивлен и ответил:

— Оставьте вашу шпагу при себе. Граф Панин именем императрицы поручил мне с вами поговорить; я ему передам о вашем упорстве, и затем вы ознакомитесь с последствиями вашего упрямства.

«При этом он мне дал знак головою, чтобы я удалился, что я поспешил с удовольствием исполнить.

«Взбешенный этим разговором я поспешил к князю Потемкину и, по счастливой ¹⁶ случайности, мне удалось с ним поговорить.

«С величайшим возбуждением я рассказал ему о поведении по отношению ко мне князя Репнина и заметил, что во всяком случае я был курьером, посланным к графу Панину, но «такого» рода приказания мог получать лишь от него, князя Потемкина, а никак не от князя Репнина. Мне было не безъизвестно, что оба генерала друг [525] друга ненавидели. Я прочел во взоре моего собеседника, что он мою твердость одобряет. Он предоставить мне свободно высказаться, что я с присущей моему характеру гордостью и сделал. Я твердо решил оставить службу на случай, если бы меня хотя бы на один час посадили под арест, в угоду герцогу.

— Вы правы, — сказал мне наконец князь; — вы не находитесь в подчинении у князя Репнина. Принесите мне копию вашего письма к герцогу, а там увидим.

«Я побежал домой и через четверть часа вернулся обратно.

— Прочтите-ка мне это письмо, — сказал князь.

Когда я окончил он заметил:

— По-видимому, вы герцога не любите.

— Как я могу его любить, — воскликнул я. — Он лишил моего деда имущества и должности, и тот скончался в горе. Он ограбил моего отца и отравил мне юность. Теперь же он отказывает мне в возмещении потерь, что мне, тем более, необходимо, что я доселе без жалованья имею честь служить ее величеству.

— Представьте мне записку о ваших притязаниях и будьте совершенно покойны.

«Я поблагодарить и взялся за составление записки.

«День спустя из канцелярии графа Панина прислали мне сказать, чтобы я явился к графу. Я тотчас же отправился.

— Вы написали, — сказал мне министр с своею обычною мягкостью, герцогу с слишком большим возбуждением. Императрице угодно забыть вашу живость. Но из участия, которое вы во мне возбуждаете, я посоветывал бы вам написать письмо известного рода... Вы понимаете? — формы ради.

— Повинуюсь и завтра буду иметь честь представить вашему превосходительству мое письмо.

«Я был в немалом затруднении, как согласовать то, что я сказал Репнину, с тем, что обещал графу Панину. Однако я написал двусмысленное письмо, которое, в сущности, было ничем иным, как почтительное насмехательство без малейшего слова извинения.

«Придя к обеду к графу Панину я застал там князя Репнина, который, к величайшему моему удивлению, весьма любезно меня приветствовал и обошелся совершенно иначе, чем дня два тому назад. После обеда я подошел к министру, чтобы предъявить ему мое письмо.

— Покажите его князю Репнину, — сказал он, — достаточно будет, что он его прочтет.

«Репнин прочел, усмехнулся и возвратил мне письмо со словами: «желаю, чтобы герцог этим удовлетворился». [526]

— Он должен будет это сделать, князь.

«Привожу текст письма, которым герцог действительно и удовлетворился.

«Лица, заслуживающие уважения, уверяют меня, что последнее письмо, с которым я имел честь обратиться к вашей светлости, найдено вами мало соответствующим чувству почитания, которое обязан к вам иметь. Умоляю отделить простые исторические факты, упомянутые в письме от глубокого чувства ¹⁷, которое питаю к вам с раннего детства, и силу и искренность которого ничто не изменить. Соизвольте, государь, принять в этом уверение, как и в беспредельном почтении, с которым имею быть и пр.».

«Таким образом я выбрался из затруднительная положения, но поистине, мое озлобление против герцога еще усилилось.

«Когда я передавал меморию о моем положении князю Потемкину, он был один. Я решился ему сказать:

— Неужели нет средств достигнуть, чтобы Курляндия управлялась более просвещенным, человеколюбивым и благородным государем. Почему императрица, эта великодушная повелительница, не разрешила бы нам прибегнуть к свободному избранию? Бирон десять раз провинился в вероломстве, так что, по нашим основным законам, он должен лишиться лена.

«Несмотря на возрастающее внимание, с которым он меня слушал, князь равнодушно и вяло проговорил:

— Десять случаев вероломства! Это много. Не можете ли вы мне доказать очевидность хотя бы одного?

— Да, князь, и я беру на себя представить вам по этому делу записку.

— Хорошо, сделайте это. Я скажу Михельсону, который завтра приезжает, что я покамест буду вас держать здесь.

«После того, как я составил и передал меморию, я отдался общественным развлечениям. При этом я познакомился с одним молодым человеком по имени Фромандьер, красивым мужчиною, открытое обращение которого указывало на честный его характер. Он носил гусарский мундир и, в качестве добровольца русской армии, сделал два похода. Жил он в одной гостинице со мною. Вскоре затем с нами познакомился майор Пальменбах и увеличил наш маленький круг друзей.

«В ту пору первою певицею Петербургской итальянской оперы была Буонафини. Мой друг Фромандьер представил меня ей как поклонника музыки. У ней часто собирались первые певцы оперы и с [527] величайшим совершенством исполняли трио и квартеты. Паэзиелло ¹⁸ бывал также иногда у ней. Он почтил меня своей дружбою, видя мой этузиазм к музыке.

«Из Дании прибыла также труппа Opera Buffa и дала целый ряд представлений. Я был поглащен итальянцами, бывал на их репетициях и у артисток, так что меня едва видели в обществе.

«Между тем мои денежный средства быстро истощались, хотя мои удовольствия мне ничего не стоили. В Петербурге необходимо держать экипаж, и это одно стоит очень дорого.

«Князь Потемкин прочитал со вниманием мою записку и отозвался о ней с похвалою генералу Михельсону. Последний поздравил меня с этим трудом. Он заметил, что я был удручен и, подозревая, что тому причиною денежные заботы, предложил мне денег. Я принял их в счет моего жалованья, на которое должен был рассчитывать, так как, за повышением по службе старшего майора, должен был поступить в число офицеров, получающих содержание.

«У князя Потемкина директором канцелярии был в ту пору полковник Т... Последний был очень удивлен получить от меня лишь визитную карточку, тогда как все прочие за ним ухаживали. Он был со мною впрочем крайне вежлив, пока не узнал, что князь благоприятно обо мне отозвался. С того времени он начал относиться ко мне холоднее.

«Однажды утром я застал у Михельсона красивого мужчину в кирасирском мундире. Узнав кто я, он подошел ко мне и с искренностью, сразу располагавшей в его пользу, сказал: «я очень рад с вами познакомиться. Вы меня покорили одним вашим письмом».

— Я очень счастливь, но не понимаю...

— Я подполковник Пален ¹⁹, моя жена — ваша кузина, внучка одного Гейкинга. В Митаве я читал ваше письмо к герцогу, в котором вы говорите, что он Курляндии ни купил, ни завоевал. Эта фраза мне бесконечно понравилась.

«Это было первым знакомством моим с Паленом, о котором впоследствии неоднократно буду вести речь. Так как и он был знаком с Пальменбахом и Фромандьером, то я его часто у них встречал, и, в качестве курляндца и человека с открытым характером, он овладел полным моим доверием. [528]

«Я познакомил его с обеими моими записками. Вторую он прочитал два раза и отозвался о ней крайне лестно.

— Но,— прибавил он,— вы ничего не добьетесь, если вы не привлечете к участию Т... Я, например, подарил ему небольшой серебряный столовый сервиз ценою в 2.000 рублей, чтобы получить Ямбургский карабинерский полк.

— Как, вы дали ему 2.000 рублей?

— Конечно, и я буду за это иметь 12.000 руб. в год. Сделайте то же самое, и вы увидите, какой оборот примут ваши дела.

— Я ничего не желаю покупать.

— Тем хуже для вас; если хотят что-либо пожинать, то нужно и сеять.

«Я не привожу конца разговора; но должен сознаться, что Пален лучше меня понимал господствующий дух и во всех этих делах был в действительности прав. Две недели спустя он имел полк, который желал получить.

«Между тем собрался польский сейм, постановление которого имело решающее значение для всего того, что касалось герцога. Я принес князю Потемкину еще одну, последнюю записку, по вопросу об исплнении его плана ²⁰. Он прочел ее с большим вниманием и положил на стол, сказав: «это очень хорошо».

«Прошло несколько недель и со мной по этому делу не было говорено ни слова; но однажды князь призвал меня к себе и сказать: «Будьте наготове; завтра вы будете посланы курьером в Варшаву».

— Если это касается известного обстоятельства, ваша светлость, то это будет слишком поздно: через пять дней варшавский сейм будет закрыт.

«Лицо Потемкина перекосилось, но он ничего не ответил. На другой день в 10 часов утра он мне сказал: «вы отправитесь в путь сегодня в 4 часа». При этом он мне вручил письмо императрицы к Штакельбергу и прибавил:

— Торопитесь прибытием в Варшаву. Если сейм еще не закрыт, посол имеет приказание озаботиться о том, чтобы он продлился. Я имею, впрочем, основания предполагать, что сейм еще не закрыт.

— Простите, ваша светлость, но я могу прибыть в Варшаву лишь через 6 дней, а по закону сейм должен быть закрыть через четыре. Прошу вас в моем усердии не сомневаться. [529]

— Поезжайте только; в моей канцелярии вам выдадут деньги и паспорт.

«Я отправился, в отчаянии, что придется, по-видимому, напрасно пропутешествовать.

«Что я предвидел и предсказал князю Потемкину, то и случилось. В понедельник утром я прибыл в Варшаву, а еще в субботу в 10 часов вечера сейм был закрыт. Я тотчас же написал князю; посол сделал то же. Но вскоре мне стало ясно, что если императрица, уступая настоятельной просьбе Потемкина, и написала соответствующее письмо послу, то ее истинные намерения не клонились к тому, чтобы его желание исполнилось. Граф Штакельберг, увидев, что князь Потемкин доверил мне касавшееся лично его дело, удвоил ко мне внимательность, что тех, которые не знали тайной стороны дела, привело в удивление и досаду.

Некоторое время спустя граф Штакельберг отправил меня с поручениями в Берлин и, между прочим, с письмом к тамошнему нашему посланнику князю Долгорукому. Благодаря этому письму, в котором граф весьма лестно обо мне отзывался, я был принят прекрасно. Я имел также счастье быть представленным Фридриху Великому.

— Имя ваше — милостиво сказал мне король — напоминает мне о тех превосходных офицерах, которых я имел и имею в моей армии.

«Он расспрашивал меня о моем мундире, о Петербурге и проч. Я был поражен твердым голосом и ясным взором гения, сохраненными королем в его преклонном возрасте...

«По окончании моих дел я выехал из Берлина в Варшаву. Так как франкмасонская ложа в Берлине получила безъимянные письма, в которых утверждалось, что я подложно выдаю себя за русского майора, — я отправился в сопровождена князя Сапеги к графу П…, которого считал сочинителем этой клеветы и потребовал от него объяснений. П... дал мне письменное заявление, что он не только к этим наветам не причастен, но и ничего не знает о них. Таким образом все казалось устроенным. Но есть низкие души, поставившие себе жизненною задачею сеять раздоры и смуты и, под предлогом, что они нами интересуются, тайно пересказывают и преувеличивают наши суждения. Все это меня настолько взбесило, что я вызвал графа П... на дуэль, предоставив ему выбор орудия и места поединка. — Мы дрались на пистолетах в Воле. ²¹ До двухсот [530] человек присутствовало и, между прочими, генерал Эссен, графы Чапский, Потоцкий и др. Провидение избавило меня и от убийства и от смерти...

«Тешенский мирный договор ²² был продиктован Россиею, которая, для большего воздействия подвинула значительный корпус войск. Вскоре за тем был заключен мир и с Турциею. При таких обстоятельств ах мне еще сильнее захотелось оставить военную службу и перейти в дипломатический корпус. Я переговорил об этом с графом Штакельбергом, который обещал при первой возможности отправить меня курьером в Петербург и дать мне письмо к графу Остерману (граф Панин за это время умер).

«Случай представился скоро. Я отправился и передал министру письмо. Граф Остерман был, по-видимому, прекрасно ко мне расположена чему, быть может, содействовало то обстоятельство, что жена его была близкою приятельницею генеральши Гейкинг. Князь Потемкин, к которому у меня также были депеши, отнесся ко мне, как казалось, холоднее чем прежде. Относительно Штакельберга он мне предъявил несколько вопросов, из которых можно было понять, что он подозревал его в недостаточном старании исполнить его, Потемкина, желания. Я имел честность, неуместную правда, защищать и оправдывать Штакельберга ²³. Князь промолчал. Как мне потом передали, князь, по уходе моем из его кабинета, выразился: «это креатура Штакельберга; хорошо что теперь я это знаю». Принимая меня несколько дней спустя, граф Остерман был холоден и на возобновление мною просьбы быть прикомандированным к миссии в Варшаве ответил, что этого сделать нельзя, так как это было бы несправедливо по отношению к тем, кто уже находится на службе. Сухой и неприятной тон графа меня поразил. Я рассказал о том г-же фон... Она обещала мне порасследовать причины столь внезапной перемены настроения. Я узнал наконец, что именно К... удружил мне, сказав старшему чиновнику ведомства иностранных дел:

— Очень жаль что Гейкинг, при его неоспоримых дарованиях предан пьянству; считаю своим долгом об этом предупредить доверительным путем, чтобы о том знал начальник иностранной коллегии. [531]

«Я был возмущен, но, дав слово ни в Петербурге, ни в Варшаве об этом доверительном сообщении никому не говорить, похоронил в своем сердце эту гнусную клевету. Лишь зависть была причиною этого недостойного поступка. Я старался поэтому окольным путем уничтожить впечатление, которое это коварное нашептывание произвело на графа Остермана. Только что прибывшего в Петербург генерала Михельсона я просил воспользоваться первым случаем, чтобы предупредить князя Потемкина о распускаемых о мне слухах и исходатайствовать у него перевод мой в гражданскую службу или же назначение меня к нему в штаб для французской и немецкой корреспонденции. Счастливый случай скоро тому помог.

«Михельсон находился у князя как раз в ту пору, когда шла речь о написании польскому королю французского письма. Того, кто должен был его составить, налицо не было. Михельсон заявил тогда князю, что я в зале ²⁴ и что, по его мнению, я могу исполнить требуемое. Меня позвали, и князь рассказал мне в чем дело. Мне удалось изложить его мысли в двенадцати строках; к тому же почерк мой в ту пору был красивый. Одним словом, князь остался очень довольным. Когда я вышел из кабинета, князь выразил свое удовольствие, как мне потом передал Михельсон, который воспользовался случаем, чтобы ему сказать, что я желаю поступить к нему в штаб или быть переведенным в ведомство иностранных дел, что графа Остермана против меня предубедили, но что если князь за меня замолвить слово, то «именной указ» все дело устроить. При этом Михельсон в лестных выражениях отозвался о моем характере, о моем прямодушии и скромности.

— Хорошо, сказал князь; пускай он тут остается; при первой вакансии я его определю в мой штаб.

«Я был князю очень благодарен и таким образом остался в Петербурге; надежд было очень много, а денег мало. Правда, я жил у генеральши Гейкинг, так что квартира и стол мне ничего не стоили, но экипаж и другие необходимые расходы начинали сильно меня стеснять.

«Я вращался в лучшем обществе. В доме принцессы Гольштейн-Бек я познакомился с любезнейшею девицею Ивковой и посещал как и герцогиню курляндскую, так и принцессу курляндскую ²⁵, сестру герцога, несмотря на то, что обе дамы находились во вражде одна с другою. [532]

«Если бы общественные удовольствия могли мне закрыть глаза на мое скверное положение, я мог бы почитать себя богатым, но заботы меня одолели, и я умолял князя решить мою судьбу.

— Имейте терпение — сказал он мне; я вас не забуду.

«Около этого времени в Петербург прибыл известный Калиостро, прямо из Митавы, где он всем вскружил головы. От фон-дер Говена он имел ко мне рекомендательное письмо, которое непосредственно по своем приезде мне и передал. Так как он заговорил на плохом французском языке, то я ответил ему по-итальянски. Его речь на этом языке и выражения, которые он употреблял, свидетельствовали о человеке низкого происхождения и весьма малого образования. Он пригласил меня посетить его жену, графиню, которую он называл гросмейстериной ордена «de l’ Adoption». Дорогой он мне сообщил, что графиня, его жена — урожденная княжна della Croce, и нахвастал массу вздору, не хуже клоуна ярмарочной труппы.

«Жена его, по внешнему виду, была особа перезрелая, красноватые глаза ее свидетельствовали о пролитых слезах, а осанка ее и речь, менее вульгарная чем у мужа, выдавали одну из тех жалких комедианток, которых заставляют плясать против воли.

— Обними,— закричал он ей исступленным голосом,— этого именитого брата; он нашего ордена.

«После короткого обычного разговора Калиостро сказал:

— Я приехал для того, чтобы видеть великую Екатерину, эту Семирамиду севера и чтобы распространить великий ²⁶ свет здесь на востоке. Воспитанный в пирамидах Египта, я получил сокровенные науки и состою главою князей Р.... К....

«Он поднялся, показал мне звезду и красную чалму: «вот знаки моего звания», сказал он. Я посмотрел на звезду; это была просто звезда ордена Станислава, с которой был снят шифр короля, а на место его была вставлена красная роза.

«Я позволил себе заметить, что это была Станиславская звезда, если не считать только розы. Он как будто слегка замешался, но скоро оправился.

— Вы правы, сказал он. В действительности мне ее дал брат Г...., так как мою звезду у меня дорогою украли.

— Знаете-ли вы это? — произнес он тоном насмешливого превосходства.

«В руках у него был лист бумаги, покрытый кабалистическими иероглифами, подобными тем, которые я видел у алхимиков Бернарди, Дету, Шлиха, [Н]уца и др. [533]

— Мне неизвестно значение этих иероглифов,— сказал я, взглянув на лист,— но если вы желаете, я вам принесу завтра десяток таких листов, из которых вы также, как и я, ровно ничего не поймете.

— Я прощаю вам, возразил он приняв оскорбленный вид, ваше неверие и ваше невежество. Несмотря на ваше звание франкмасона вы еще дитя в ордене. Но если бы я захотел, — прибавил он тоном настоящего ярмарочного крикуна, — я бы мог привести вас в дрожь.

— Быть может, если бы вы на меня напустили лихорадку.

— Что такое лихорадка для графа Калиостро, который повелевает духами! Разве ваш друг Говен вам ничего не написал о моем могуществе?

— Ни одного слова.

— Так знайте же…

«Здесь нас прервал вошедший слуга испанского поверенного в делах, который просил господина Калиостро, испанского подданного, сейчас же к нему явиться. Слова так и замерли на устах Калиостро. После того несколько оправившись он сказал мне, но уже не голосом вдохновенного.

— Что хочет от меня этот маленький поверенный в делах, с которым я ничего не имею общего? Я отправлю его ²⁷ на все четыре стороны.

— Не советую вам это делать, он может спустить на вас полицию.

«Калиостро ответил посланному, что он придет к поверенному в делах на другой день, а меня просил остаться у него обедать, так как было уже около часу. Я принял предложение, ибо меня забавляло ближе ознакомиться с человеком, который казался бессовестнейшим и невежественнейшим шарлатаном. Начатая нами беседа обнаружила, например, что у него ни одной здравой мысли не было ни о физике, ни о химии.

— Химия, сказал он, — глупость для того, кто знает алхимию, а алхимия — пустяк для того, кто властвует над духами. Что касается меня, то у меня есть и золото (он ударил по карману где были дукаты) и брильянты.

«При этом он показал кольцо с маленьким, весьма плохо оправленным брильянтом.

— Но все это я презираю и счастье мое нахожу в том [534] духовном могуществе, которое имею над существами. Я представляю первую ступень сверхчеловеческую; души умерших я заставляю, путем заклинаний, являться и отвечать мне на мои вопросы.

«Я не мог удержаться, чтобы не усмехнуться.

— Я не сержусь на ваше неверие,— сказал он; — вы не первая крепкая голова, которую я подчиню и обращу в прах ²⁸. Кого из ваших умерших родственников желаете вы видеть?

— Моего дядю, но под одним условием.

— Каким?

— В ту сторону, откуда покажется дух, я буду иметь право выстрелить из пистолета. Так как это будет лишь дух, то никакого вреда я ему причинить не могу.

— Нет вы чудовище! Я вам никогда ничего не покажу; вы этого недостойны.

«С этими словами он стремительно бросился в соседнюю комнату. Жена его, делая вид что испугана, сказала мне, что его гнев приводить ее в трепет.

— А меня смешит; все это может пугать лишь детей.

«Он отсутствовал в течение нескольких минуть, затем вернулся с ясным выражением лица.

— Он храбр,— сказал он про меня.— Я его испытал и вижу, что он храбрый мужчина.

«Он, казалось, был от меня в восхищении и сказал мне:

— Со временем вы узнаете, что такое граф Калиостро и каково его могущество.

«После этого он со мною о духах уже не говорил.

«На другой день он отправился к г. Нормандецу, испанскому поверенному в делах, который обошелся с ним как с проходимцем и запретил называться испанским графом и полковником испанской службы. Но Калиостро съумел привлечь за свою сторону графа Меллисино, кавалера С... и многих других, пока, наконец, не сняли с него личины и не приказали убраться из Петербурга.

«Помощью какого наваждения этот человек расположил к себе, во время пребывания в Митаве, большинство курляндского дворянства? Граф Медем ²⁹, его дочь госпожа фон-дер-Ренне, фон-дер-Говен и многие другие считали его высшим существом. Эта нравственная слепота необъяснима; но это было безумием того времени, подготовившим и другие глупости. Самое вздорное мнение, становясь всеобщим, смущает надолго разум и здоровое суждение. [535]

«Князь Потемкин послал за мною и объявил, чтобы я готовился на другой день ехать в Варшаву и что по моем возращении он мне даст соответствующие моим желаниям занятия. Я подозреваю, что Т…., заметивший благоволение ко мне князя, устроил мне эту командировку, чтобы меня удалить. Самого непродолжительного отсутствия достаточно, чтобы быть забытым при дворе.

«Я вернулся в Варшаву. При моем проезде через Митаву, мать моя просила выхлопотать для г. фон-Б…. титул тайного советника короля и дала мне на это 150 дукатов. Г. фон-К….. предложил мне 100 дукатов, если я ему доставлю камергерский ключ, а г. фон-Гр…. обязался выплатить мне 500 дукатов, если я возьмусь следить за ходом процесса, который он имел в Варшаве. Я согласился на получение, 500 дукатов, на случай если процесс (дело шло о 60 тысячах талеров) будет выигран...

«Обе первые просьбы король исполнил без всяких затруднений.

«Я мог бы спокойно жить некоторое время в Варшаве, если бы меня не одолевало увлечение франмасонами. Я принял графа Потоцкого в Орден ³⁰, и так как я поставил его во главе всех масонов Польши и Литвы, то орден получил такое распространение, что король, относившиеся с завистью ко всякому, кто только пользовался в обществе известным влиянием, был этим обеспокоен; мы учредили в ту пору также ложу для дам. Обстоятельство это удвоило поступление в наши ложи так что мы оказались вынужденными разделить их по языкам, т. е. на польскую, немецкую и французскую. Эмблемою я избрал историю Гипатии ³¹, что дало отличительные знаки и интересные церемонии, до известной степени соответствовавшие третьей степени франмасонского ордена. В церемонию входила и музыка. Скрытый оркестр не мог ничего видеть и исполнял предписанные произведения по знаку, даваемому колоколом.

«Генеральша княгиня Чарторыйская, княгиня Радзивилл, графиня Потоцкая, маршальша графиня Потоцкая ³², сестра ее графиня Станислав (?), графиня Тышкевич, племянница короля, — словом, дамы высшего общества и выдающейся любезности образовали эту ложу, которая была ничем иным, как союзом дружбы и общественным сборищем.

«Но в республиках все служит предлогом для коварства и [536] партийности. Вскоре в наших ложах образовалось две партии, и некий швейцарец по имени Глэр (Glaire ³³), бывший негласным вождем одной партии, служил разжигателем. Он был в ту пору секретарем короля и, зная его малодушие, привел его к мысли, что Игнатий Потоцкий пользуется франмасонством лишь для того, чтобы составить себе в республике могущественную партию и стать во главе последней.

«Король, всегда легко приходивший в возбуждение, поверил этой сказке, а Глэр вызвался добиться принятия в орден для тщательного расследования дела. Он обратился к самому графу Потоцкому, который, с полным доверием, обещал его принять. Но Глэр заявил что в виду своего возраста, он желал бы быть освобожденным от неприятностей, связанных с предварительными испытаниями, и просил позволения явиться прямо мастером. Граф Потоцкий переговорил со мною, и я на это согласился. Глэр получил первую степень, но уже слишком скоро нам пришлось раскаяться в нашей предупредительности; он не переставал сеять раздоры между братьями, и хотя держался за кулисами, но нетрудно было всюду чувствовать его руку.

«Все эти ссоры мне надоели и так как я выиграл процесс г-на фон-Гр... то и решил промотать мои 500 дукатов в Спа, в Голландии и в Англии».

На заработанный таким путем деньги Гейкинг, потерявший в первой инстанции свой процесс с герцогом Петром Бироном, отправился за границу, получив предварительно от военной коллегии годовой отпуск (1780 г.), по истечении которого вернулся в Варшаву и затем в полк. За это время, генерала Михельсона (командира кирасирского полка) заменил бригадир Энгельгардт, племянник князя Потемкина, разрешивший Гейкингу оставаться в Варшаве, пока он не окончить своих дел. В начале 1783 года он снова обратился с прошением о годовом отпуске (предполагая отправиться в Париж), но получил неожиданное для него приказание немедленно отправиться к полку, стоявшему в то время в Киеве.

«6-го июня 1783 года, после безостановочной езды, я прибыл в часть полка, стоявшую в Василькове, и узнал, что полк должен возвращаться в Польшу. Князь Волконский, зять князя Репнина, командовавший нашею дивизиею до прибытия графа Салтыкова ³⁴, желая досадить Энгельгардту, приказал полку двигаться усиленными переходами, несмотря на страшные жары (всюду свирепствовавшие в тот год), которые могли совершенно погубить и людей и лошадей. С 4-х часов [537] утра я не сходил с коня и доселе не разумею, как я мог это выдержать. Наконец, пришло приказание передохнуть в Липовице. Главная квартира полка была в Немирове.

«Вскоре затем распространилось известие, что князь Потемкин отправляется в Херсон и что готовятся завладеть Крымом. Я решил скорее быть убитым врагом, чем погибнуть от изнурительной лихорадки. Я умолял графа Салтыкова дозволить мне отправиться в Херсон вместе с бригадиром Энгельгардтом, ехавшим туда с позволения своего дяди князя Потемкина. Генерал долго меня отговаривал, но наконец разрешил и вручил мне депеши к командующему войсками в Херсоне принцу Виртембергскому.

«Бригадир Энгельгардт обещал выхлопотать мне у своего дяди позволение принять участие в крымском походе и, в частности, в осаде Очакова. Но по прибытии в Херсон я получил весьма нерадостное письмо, в котором он (Энгельгардт) мне между прочим сообщал: «Князь Потемкин не одобряет вашего путешествия и приказывает вам вернуться в полк. Не будет ни осады, ни сражения. Крым достанется нашей августейшей государыне без меча». Это известие совершенно отбило во мне охоту к службе. К тому же в херсонских войсках обнаружилась эпидемия. Я поспешил вернуться».

В Варшаве Гейкинг остался несколько месяцев для поправления здоровья, расстроенного схваченною им в Херсоне упорною лихорадкою. В начале 1784 года он вернулся в Петербург, где подал прошение о переводе его в гражданскую службу, и вскоре вступил в брак с дочерью вдовы де-ла-Фон ³⁵, заведывавшей институтом благородных девиц.

Два месяца после свадьбы, в апреле 1784 г. Гейкинг с женою выехал из Петербурга и отправился в Варшаву. Фрейлина цесаревны Марии Феодоровны Нелидова, приятельница молодой баронессы Гейкинг, выхлопотала у цесаревича письмо к послу Штакельбергу, которое и передала ей при прощании.

Штакельберг выказал тем большую предупредительность молодым, когда узнал, что мать баронессы Гейкинг состоит на службе русского двора.

Вскоре затем состоялся указ об увольнении Гейкинга от службы в русском войске.

(Продолжение следует).

Комментарии

1. См. «Русск. Старину», август.

2. Редакция считает долгом заметить, что все фамилии, обозначенные первоначальными буквами, напечатаны так в подлинном тексте записок. — Ред.

3. Понятовский имел ежегодно в своем распоряжении, на личные расходы 8 миллионов. Министров и прочих сановников и должностных лиц оплачивала республика.

4. Имперским графом он был сделан лишь в 1776 году.

5. Восхищение это, впрочем, продолжалось недолго.

6. Диплом от 5-го февраля 1777 года.

7. По тогдашнему обычаю число лошадей указывало на чин. Лица чином до капитана ездили парою, полковники и чины VI класса — четверкою, а генералы — шестеркою.

8. Иностранцы целовали руку императрицы не преклоняя колен, как то должны были делать ее подданные.

9. Герцогом Петром Бироном, занявшим герцогский стул в 1772 г. — А. Г.

10. Фельдмаршал граф Румянцев, желавший приобрести имение на Остзейском побережья, должен был получить курляндскую натурализацию, которая и была ему дана в 1777 году.

11. Благоволение, которое он весьма редко оказывал.

12. Штаб-офицеры (полков) императрицы имели преимущество быть ей представленными, как непосредственному шефу.

13. Первым полковым командиром была сама императрица.

14. Касавшегося имений в Курляндии.

15. Эрнст-Иоганн Бирен.

16. В течение последних лет его жизни это счастье доставалось весьма редко.

17. Презрения, разумеется само собой.

18. Итальянский композитор, написавший немало всяких опер, имевших в ту пору успех; с 1776 по 1785 г. был капельмейстером Петербургской итальянской оперы. Умер 1816 г.

19. Семейство Пален — старинный дворянский род, известный в Эстляндии, Швеции и России.

20. План состоял в том, чтобы побудить сейм отдать князю Потемкину Пильтен как герцогство в ленное владение и при этом дать временную инвеституру на Курляндию.

21. Село Воля в 4-х верстах от Варшавы; там, на соседнем поле, съезжался сейм, избиравший короля.

22. Заключенный между Мариею-Терезиею и Фридрихом Великим 1-го (13) мая 1799 года, положивший конец их войне за Баварское наследство.

23. Пален рассказал мне по этому случаю как, в подобном же положении, он поступил осмотрительнее. Его благодетель, посол Сальдерн, отправил его в Петербург, поручив ему его оправдать. Когда он узнал, что Сальдерн при дворе на дурном счету, он объявил себя его противником. Рассказывал это Пален в присутствии тайного советника Шеппинга, которого, как и меня, этот рассказ поразил.

24. В этом зале всегда находились офицеры свиты князя Потемкина и разные генералы.

25. Она была замужем за камергером Черкасовым, но потом развелась с ним.

26. Он особенно любил употреблять слово «великий».

27. Калиостро употребил итальянское выражение гораздо более сильное, которое воспроизводить неудобно.

28. Весь этот разговор могу воспроизвести дословно, так как по приходе домой я его тотчас записал, и заметки эти лежат передо мною.

29. Отец герцогини курляндской.

30. Я освободил графа от обычных церемоний и сделал ему, в присутствии трех братьев, сообщения до 4-й степени. Вскоре затем он был посвящен в правила до № 7-го.

31. Гипатия (Hypathie) знаменитая гречанка, занимавшаяся в Александрии философиею (370-415 по Р. X.). Умерщвлена была христианами.

32. Супруга графа Игнатия, женщина редкого ума и сердца, умершая в цвете лет благодаря неблагополучному разрешению от бремени.

33. Он был сначала частным секретарем у графа Ржевусского, а затем перешел на службу к королю.

34. Ивана Семеновича, впоследствии фельдмаршала. — А. Г.

35. Генерал де-ла-Фон (de la Font) был офицером французской службы, дядею своим артиллерийским генералом Кулоном был привезен в Россию и умер в 1754 году. Он происходил из старой дворянской фамилии Лангедока.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания сенатора барона Карла Гейкинга // Русская старина, № 9. 1897

© текст - Гирс А. А. 1897
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Андреев-Попович И. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1897

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info