-

Архив Югозападной России.

Киев. 1859.

Киев показывает пример, как успешно умственная деятельность, в каком бы то ни было крае России, может быть обращена на местные особенности. С основания Университета Св. Владимира до нашего времени в Киеве каждый год появились издания, знакомившие с Южною Русью по разным отраслям знаний. Археология и история края обогатились множеством новооткрытых письменных памятников. Коммиссия, учрежденная при киевском, подольском и волынском генерал-губернаторе, благодаря деятельности трудолюбивого и даровитого профессора Иванишева, показала свету такие драгоценности, которые ведут исследователя старины XVI и XVII веков на поле, почти неведомое до того времени. Заслуги ее достойны благодарности не только за напечатание актов, но и за их выбор и расположение, примененное к цели — руководить воззрением исследователя. Таким-образом, коммиссия, издавая три тома актов, под названием «Памятников», разделила каждый из томов на три одинокие отдела, сообразно главным видам, в которых историческая жизнь народа представляет более всего живой интерес. Один отдел заключал акты, относящиеся к истории церкви, другой — к устройству крестьянского быта, третий — к истории казачества. Эта классификация сама-собою указывает, какие начала управляли народною деятельностию, возбуждали ее и поддерживали и, следовательно, на какие стороны должна по преимуществу обратиться мысль исследователя.

В каждом отделе акты размещены с соблюдением нетолько хронологической последовательности, ни и внутренней свози их содержании. Это особенно видно в тех актах, которые специально относятся к казачеству: там все вместе они представляют стройную картину связанных между собою явлений; прочитавши одно за другим эти письма [14] современников о тогдашних событиях, в которых писавшие сами участвовали и даже были их виновниками, можно следить за ходом и изменением самых событий, познакомиться с действующими лицами, с их образом понятий, следами воспитания, взаимными отношениями и взглядом на окружавший их мир. Нельзя не поблагодарить коммиссию за самый перевод, приложенный к подлинным актам: он очень-полезен для того, кто захочет научиться читать свободно эти акты, писанные на польском и на западнорусском, непонятном для нынешней публики без особенного изучения, языке; притом же, такие переводы могут служить и для объяснения темных мест, возникших от господствовавшего в XVII веке способа писать странною смесью отечественного языка с латынью. Нельзя, однако, не высказать сожаления, что в приложенных переводах встречаются некоторые неверности и неточности. Жаль также, что коммиссия; при издании третьего отдела всех памятников, не имела под рукою одного драгоценного рукописного сборника, хранящегося в Императорской Публичной Библиотеке, где, при множестве актов, вошедших в памятники, изданные киевской коммиссиею, есть много невошедших, но состоящих в ближайшей связи с изданными. Дополняя знакомство наше с Южною Русью, коммиссия издала Летопись Величка на малороссийским языке, которая, при многих своих недостатках, представляет драгоценный источник для малороссийской истории как по важности фактов, о которых нет или мало сведений в других источниках, так и по множеству внесенных в нее современных писем; сверх-того, эта летопись важна в-отношении филологии и истории литературы. Очень-важны для уразумения внутренней жизни Малороссии в последнее время ее самобытности акты, собранные Судьенком и изданные также коммиссиею. Сверх-того, коммиссия издала жизнь князя Курбского, собрание актов, важных как для биографии этой замечательной исторической личности, так еще более для частной жизни и семейного быта дворянства в XVI веке. Вспоминая об изданиях коммиссии, нельзя оставить без внимания издания древностей, отысканных в курганах, известных под названием Перепетовки. Оно переносит нас в древнейший быт югозападного края, до-сих-пор более всех разысканий и исследований проливает некоторый свет в этот хаос, где воображение напрасно гоняется за призраками, носящимися во мраке, без времени, без места, без определенной формы.

После всех этих драгоценных изданий, киевская коммиссия уже несколько лет молчала; незнакомому близко с ее домашними работами могло показаться, что она уже окончила все, к чему временно, как показывает ее название, была призвана. В текущем 1859 году она снова напомнила о своем существовании, вступая, но ее словам, в новый период своей деятельности, известила публику о неисчерпаемом количестве источников, подлежащих ее обработке, и представила [115] первый том новооткрытых актов под заглавием: «Архив Югозападной России».

Вот что говорится в предисловии к первому тому изданного «Архива»: «К этому (то-есть, к изданию) коммиссия приведена была ближайшим ознакомлением с содержанием киевского центрального архива, составленного в 1852 году, по Высочайшему соизволению, при Университете Святого Владимира из актовых книг градских и земских трех здешних губерний: Киевской, Подольской и Волынской, и служащих главным источником исторических материалов для изданий коммиссии. Богатство этого архива можно назвать неисчерпаемым: в нем собрано 5,815 актовых книг и, сверх-того, 453,381 отдельных актов, начиная с XVI века. Хотя из всего этого рассмотрено коммиссиею не более 500 книг, но и этой небольшой доли хранилища достаточно было, чтоб убедиться в многостороннем значении исторических данных, в этих актах заключающихся, и в возможности объяснить по оным различные стороны прежней жизни здешнего русского народа».

Этого достаточно, чтоб привести в приятное изумление всякого, кто интересуется успехами отечественной истории. 5,818 актовых книг и 453,381 отдельных актов! И все это лежало во мраке архивов присутственных мест и монастырей, лежало десятилетия, века — лежало, никому неведомое, никем нетронутое, никем даже неподозреваемое — и в то же время у нас писались истории, исследования, рассуждения, и мы гордились успехами на поле отечественного бытописании. И кто знает, не хранится ли еще столько же в других углах обширной русской земли, дожидаясь своего трудолюбивого Иванишева, а, между-тем, гниет от сырости, поедается мышами, сгарает от пожаров; мы же пишем ученые диссертации о прошедшем быте наших предков и приобретаем похвалы от публики, добродушно прощающей нас за те случаи, когда мы становимся в тупик, жалуясь на скудость источников. 5,815 актовых книг и 453,381 отдельных актов! Кого не ошеломит такие ужасающие цифры? Кто не сознается, после этого, что нам слишком, слишком-много надобно учиться и трудиться над разработкою материалов, прежде, чем начнем прибегать к построению нашей истории? И когда можем мы надеяться дождаться такой добросовестной истории хоть бы одного югозападного края, если из этой сокровищницы, где источники считаются сотнями тысяч, в-течение семи лет разобрано только несколько сот? А, между-тем; югозападный край составляет 1/18 всей России. Да, эти громадные цифры, падающие к нам из Киева так внезапно, так неожиданно, возбуждают невольно грустное чувство! Но спасибо и за то, что дается!

По известию коммиссии, исторические материалы киевского центрального архива могут быть разделены на следующие отделы: 1) акты, относящиеся к истории православной церкви в Южной России. Сюда [116] относятся правительственные распоряжения, именные королевские поведения и жалованные духовенству грамматы, папские буллы, патриаршие грамматы, распоряжения местных духовных властей и королевских сановников. 2) Акты православных и униатских соборов; 3) акты епархиальных духовных судов; 4) инструкции депутатам, отправленным с просьбами к королю и для присутствования на соборах; 5) протесты, жалобы и судебные решения о притеснениях, претерпеваемых православными от католиков и униатов; 6) акты о православных братствах, церквах и монастырях и об учрежденных при них училищах и госпиталях; 7) фундушевые записи и завещания духовных и светских лиц, жертвовавших имениями в пользу церквей и монастырей.

II. Акты об устройстве селений, куда преимущественно относятся инвентаря, раздельные акты и арендные листы. В этих актах изображается сельская администрация, распределение поземельной собственности, организация земледельческого труда и отношении крестьян к помещикам.

III. Акты об устройстве городов и их экономическом состоянии. Сюда относятся: 1) акты о городовом управлении; 2) привилегии на право свободной торговли, на освобождение от податей и повинностей; 3) акты об устройстве цехов; 4) королевские привилегии еврейским городским обществам и 5) инвентарные описания городов и местечек.

IV. Дела судебные. Сюда относятся: судебные акты сельских общин, сохранившиеся до последнего времени, следы древней автономии, имевших свои народные собрания, свои суды и свою особую систему обычного права; сюда относятся акты помещичьих судов, акты городских судов, решавших дела по праву магдебургскому, наконец замечательные случаи судопроизводства, решенные по статуту литовскому.

V. Акты государственно-экономические: 1) распоряжения правительства о сборе податей и пошлин; 2) уставы монетные; 3) постановления правительства о ценах на товары, о мерах и весах и других торговых установлениях и 4) реестры податей и сборов, поступивших в государственную казну.

VI. Постановления провинциальных сеймов, инструкции послам, отправляемых на сейм, ответы королей на просьбы провинциальных сеймов.

VII. Акты, изображающие политические события в Польше и Югозападной России, войны с иностранными державами и войны казацкие.

VIII. Последний отдел будет заключать материалы для истории знаменитейших княжеских и дворянских родов Югозападной России: Острожских, Сангушков, Чарторижских, Вишневецких, Корецких и пр.

Каждый из этих отделов будет заключать особую часть издания; каждая часть будет заключать в себе один или несколько томов; смотря по количеству материалов по каждой части, акты будут [117] расположены в хронологическом порядке. К актам, извлеченным из киевского центрального архива, будут присоединены исторические материалы, доставленные из архивов частных лиц, присутственных мест и монастырей.

Все акты, помещенные в первой книге, относятся к церковному устройству и к церковной истории Югозападной Руси. Они начинаются 1481 годом и доведены до 1596. Богатство по времени неравномерно: из актов XV века только один, первой половины XVІ века три; число их увеличивается по-мере приближения к концу ХVI века, так-что актов седьмого десятилетия пять, а последнего — пятьдесят. Значительная часть напечатанных таким образом актов относится большею частию посредственным образом к эпохе унии, и на этом основании г. Иванишев предпослал к 1 тому «Архива» свое сочинение об унии, напечатанное в прошлом году в «Русской Беседе». По отношению к унии некоторые из изданных актов рисуют черты церковного управления, отношений духовенства к светским властям и классам народа и нравы духовенства, с тех сторон, которые пролагали путь и способствовали появлению унии; другие — представляют разные случаи, относящиеся к биографии лиц, игравших главные роли в этом событии. Многие из актов хотя относятся к истории церкви, но драгоценны более потому, что представляют черты домашней жизни, частного быта и обычаев того времени.

Некоторые из помещенных актов описывают события, случившиеся в двух епархиях: луцкой и владимирской, которым суждено было играть важную роль в истории введения унии. Ранние известия о луцкой епархии относятся к 1561, когда епископом назначен шляхтич Журавницкий, как говорится об этом в статье Иванишева; акта об этом не напечатано. Здесь открывается одно из важных злоупотреблений, вкравшихся тогда в устройство православной церкви в Южной Руси, Тогда важные духовные места, как, например, епископов, архимандритов, игумнов, получали дворяне. Еще это был только обычаи перешедший, но обычай, узаконенный употреблением и перешедший в положительный письменный закон впоследствии, в 1576 году. Одно из сочинений начала XVII века (QrhzoV) выразилось об этом обычае, что, вопреки древнему православному правилу, недопускавшему посвящать в пастырский сан людей моложе тридцатилетнего возраста и, при том, не иначе, как ученых, достойных и приготовленных, этот сан и Южной Руси в то время давался юношам знатного происхождения, у которых не обсохло на губах молоко, или людям, упражнявшимся до того времени в занятиях, совершенно-чуждых обязанностям пастыря: и в том и в другом случае являлся на учительском месте совершенный невежда, вовсе неприготовленный к образу жизни, свойственному духовному знанию. Нередко, чувствуя, что пастырский сан будет его стеснять, такой господчик, получивши епархию, не [118] посвящался в епископы, а оставался нареченным епископом, пользовался доходами с церковных имений и управлял церковными делами. Обычай этот поддерживался при Сигизмунде-Августе, который в высшей степени осуществлял знаменитое в наше время правило laisser aller и, предоставляя полнейшую свободу всяким убеждениям, не лишал своей санкции и многие злоупотребления, терпимые обществом. Целые семь лет правил луцкою епархию не посвященный, а только изреченный епископ. Можно представить крайний беспорядок, происходивший от этого: священников посвящать было некому; что касается до судных дел, то неизвестно, как они шли в таком случае — во всяком случае уж верно нехорошо. После него получил луцкую епархию шляхтич Иван Борзобогатый-Красенский, перед тем назначенный во Владимир, но выгнанный оттула соперником. Король, по рассеянности или по другой причине, неизвестно, даровал разом две грамматы на луцкую епархию: ему и польскому епископу Феодосию. Кому из них надлежало овладеть епархиею, по духу времени надобно было решить оружием, и Феодосий с вооруженною толпою, с пушками и гаковницами взял епископский замок штурмом; при этом было убито много людей. Сначала Борзобогатый-Красенский прибегнул к силе закона: но так-как Феодосий прогнал с бесчестием королевского чиновника, явившегося требовать от него отчета, а людей Борзобогатого, прибывших с этим чиновником, приколотил в самой церкви, то, после таких неоспоримых доказательств, Феодосий остался на владимирской епархии, а Иван Борзобогатый-Красенский в утешение получил луцкую. Сначала он хотел-было, по примеру своего предшественника, пользоваться церковными доходами; но так-как луцкая епархия уже и без-того долго оставалась без действительного епископа, то митрополит побудил его принять епископский сан, а не жевать церковного хлеба недостойным образом. Странная черта века и народа! Иван Борзобогатый-Красенский уж никак не мог быть достоин епископского сана, которого сам чуждался, не чуждаясь соединенных с ним выгод: к одному злоупотреблению — недостойному занятию епископского места, присоединялось другое — посвящение недостойного в епископский сан, и, однако, митрополит думал этим соблюсти порядок, и порядок, повидимому, соблюдался, потому-что соблюдалась форма. Иван Борзобогатый-Красенский посвящен в епископы и наречен Ионою. Иона правил епархиею, истощал церковные имения в пользу детей своих и родни. В Жидиченском Монастыре умер архимандрит: Иона захватил себе и этот монастырь с его богатыми имениями, выпросив себе, как он после показывал, граммату от Сигизмунда-Августа. Луцкий владыка управлял этим монастырем так, что, желая извлекать сколько возможно более для себя доходов из его имений, довел их до окончательного разорения. Тогда явился к королю с просьбою дать ему Жидиченский Монастырь грек, меглинский епископ Феофан. Надобно [119] заметить, что в тот век в Польшу часто ездили из Греции подобные иерархи и выпрашивали себе, чрез посредство знатных панов, духовные места. Феофан выпросил Жидиченский Монастырь по ходатайству князя Константина Острожского. Острожскому поручено было ввести его в управление монастырем и монастырскими имениями. Тогда луцкий епископ подал на Острожского жалобу и обвинял его в разбойничьем наезде на монастырь. Подобных жалоб в то время подавалось бесчисленное множество — такие наезды составляли, действительно, характеристическую черту времени — но в жалобах писалось всегда несравненно-более, чем было на самом деле, и вообще потому в рассказах о таких нападениях должно искать преувеличения. В просьбе луцкого епископа едва-ли была и десятая доля правды. Суд происходил, как бывало почти всегда в случае панских тяжб, при уполномоченных с обеих сторон. Луцкий владыка доказывал, что он держал монастырь не в опеке, а по жалованной королевской граммате, и что, согласно закону, позднейшее дарование имения не уничтожало силы прежнего дара. Уполномоченный Острожского не мог возразить на это ничего другого, кроме предложения отнестись к королевскому суду. Тогда последовала граммам короля (стр. 152–154), где Острожскому вторично поручалось передать Феофану монастырь, на том основании, что луцкий владыка разорил его и некоторые из монастырских имений подарил своим ближним. Князю Пронскому поручено сделать ревизию епископского управления монастырем. Напрасно Иона жаловался, представлял, что Острожский, овладевши монастырем, выбросил из могил тела родственников епископа: ничто не помогало. Епископ напал с вооруженною толпою на монастырь и выгнал из него Феофана; король за то лишил его сана и объявил баннатом. Епископ умел скоро умереть (стр. 102). Когда все церковные имущества луцкий епархии были приняты королевским союзником для передачи другому епископу, открылось, что Иона обращался с ними, как с своим родовым достоянием, продавал и променивал, отдавал дочерям в приданое; сын его и брат отобрали из церкви книги и сосуды, а из епископского замка — пушки, обирали церковных подданных и под защитою старика распоряжались по произволу, а когда он умер, то невестка его захватила церковных вещей сколько успела (стр. 208–212). Этот владыка был чрезвычайно-жаден и жесток с священниками: налагал на них разные подачки, а когда они отказывались, то печатал их церкви и отдавал их самих под запрещение. После него посвящен был на луцкую епархию Кирилл Терлецкий, один из виновников унии.

Эти черты достаточно показывают степень беспорядков в церковном устроении и в нравственном быте духовенства. При таком ходе дел, невозможно было ожидать со стороны русских духовных властей нравственного противодействия стремлению иезуитов, которые в то время [120] с своим неподражаемым искусством работали для присоединения русской церкви к западной. Наше духовенство было в порабощении у своего духовного начальства и у светским владельцев, в имениях которых находились приходы. Одно из современных сочинении (Antirrisis) рассказывает, что нередко помещики имели священников с подводами, заставляли работать панщину зауряд с своими хлопами, за малейшее сопротивление своей воле секли и сажали в тюрьму. В «Архиве» есть несколько актов, показывающих, под каким игом своеволия страдали духовные низшего разряда. Вот, например, жалоба священника Суходольского отца Наума на панов Оранских: он говорит, что эти паны напали на него в поле, притащили к умиравшему человеку, который недавно был застрелен, и приказали священнику читать над ним молитву, потом, когда раненый умер, привязали священника к трупу и держали в тюрьме (432). Вот другой случай: священник Лавровский жалуется, что подданный пана Трушковского напал на него в доме какой-то луцкой мещанки, приколотил и изодрал на нем одежду, а когда священник пожаловался его пану, то поколотивший его хлоп подговорил польских гайдуков: они прибили священника до синяков (стр. 274). Сами священники, по уверению современников (Lament cierkwi wschodniey 25), были совершенно без образования и поставлялись без всякого приготовления; кто был прежде солдатом, кто овчаром, кто служил в панском дворе, кто в корчме сидел, те посвящались в священники; их не уважали, и они не могли иметь никакого нравственного влияния. Понятно, что, при таком плачевном состоянии церкви, находилось много таких светских православных, которые, замечая лучшее устройство, порядок и образованность духовенства в других церквах, или приходили к предпочтению чужого своему и принимали другую веру, или же поддавались иезуитской проповеди и начинали верить, что все спасение отеческой церкви заключается в подчинения ее апостольскому престолу, в возобновлении древнего вселенского единства церкви.

Личность одного из действовавших в унию епископов Кирилла Терлецкого до-сих-пор была обвиняема в разных тяжелых преступлениях; но так-как он жил в эпоху волнения страстей, то естественно в наше время может взойдти подозрение к справедливости современных обвинений. Г. Иванишев в своем предисловии коснулся этого вопроса и принял во внимание, что князь Острожский в окружном листе к своим старостам требует, чтоб из них никто не вмешивался в дела, касающиеся лиц, подлежащих ведомству епископа. На этом основании г. Иванишев склоняется к отрицанию взводимых на Кирилла обвинений. В «Описании Киевософийского Собора» и «Истории Киевской Иерархии» преосвященного митрополита Евгения собраны (стр. 187) разные обвинения, взводимые современниками на этого епископа; именно: что он был двоеженец, не соблюдал [121] монашеского поста, убил Филиппа-маляра, прелюбодействовал с женою своего брата, давал пристанища ворам, принимал к себе награбленное и краденое, подделывал монету. В актах, вошедших в «Архив», есть несколько жалоб и производившихся дел по обвинению Кирилла в разных преступлениях; но г. Иванишев замечает, что виновность Кирилла не доказана судом. Эти дела, однако, достойны того, чтоб обратить на них больше внимания, потому-что они также доставляют материалы дли биографии этого замечательного лица, сколько дают характеристических черт тогдашнего судопроизводства и правосудия.

В числе этих дел полнее других изложено дело об изнасиловании девицы Палажки, служанки пана Циминского. Некто Ян Циминский, помещик, подал во Владимирский градский суд жалобу такого содержания. Он, Ян Циминский, послал служебника своего корчмаря Закревского к какому-то пану Подгорецкому, с векселем для получения по нем 500 злотых пенязей. Закревский, получив деньги, возвращался домой с девицею Палажкою, которая была ремеслом швея и отдана была временно Циминских для работы в дом Подгорецких. 1 февраля 1594 года они проезжали через село Фалимичи, принадлежавшее к имениям луцкой епархии, и остановились на ночлег у тамошнего поселянина, церковного подданного. Вдруг епископ Кирилл Терлецкий прискакал туда с вооруженной толпой слуг; ограбили Закревского, а девку увезли в епископский двор; там пьяный епископ заперся с нею в комнате и изнасиловал ее. Потом ее обобрали и бросили в погреб, откуда она успела убежать и прибыла во Владимир, где сошлась с Закревским, уехавшим туда из Фалимичей. Там они подали жалобу. Возные освидетельствовали Палажку и нашли знаки растления девства. Ее заставили присягнуть в том, что эти знаки, действительно, происходят от той причины, на какую она указывает. Дело производилось чрез уполномоченных с обеих сторон. Но, чтоб Палажка имела возможность защищать себя, надобно было, чтоб сторону ее взял дворянин: сама-собою она не имела права жаловаться на владыку, и потому ходатаем за нее и истцом был ее пан: альбовем она, простаго стану будучи, доходити ее (справы, то-есть, дела) собою не может, але пан ее водлуг артикулу двадцать девятаго в розделе четвертом доводтит ей справедливости повинен (стр. 403). Следовательно, лицо простого звания, оскорбленное дворянином, оставалось положительно без всякого права искать справедливости, если за него не заступится пан. Так-то оставались на произвол сильных священнейшие права чести слабых в той стране, которая гордилась наружным блеском политической свободы и равноправности убеждений. Уполномоченный от владыки протестовал, что эта Палажка вовсе не девка, а замужняя женщина, жена подданного пана Циминского, и сослался на двух [122] шляхтичей и одного подданного, односельцев в том имении, где жили Циминский и Палажка. Шляхтичи уверяли, что она уже три года замужем, а подданный — что она, будучи девкою, служила у него в доме и из его дома вышла замуж (стр. 418). Сверх-того, от-ветная сторона представляла несообразности в жалобе Циминского следующего рода. Невозможно, чтоб пан Циминский доверил своему корчмарю, человеку хлопского звания, такую сумму денег; но еслиб было и так, то все-таки Закревскому вовсе не по пути было, возвращаясь от Подгорецкого, заезжать в Фалимичи, потому-что это село лежало не на большой дороге. Притом, в протестации Закревского сказано, что девка убежала от владыки во Владимир до того слуги, который ее везли. Ответная сторона хотела из этого вывести, как-будто тут надобно искать противоречия: Закревский в своей протестами, упоминая о слуге, разумеет под ним другого слугу, а не себя; Палажка же говорит, что она ехала с Закревским, и не упоминает о другом слуге. Наконец указывали, как на несообразность, и на то, что какой-то Твердовский, слуга Циминского, рассказывал об этом событии соседям в слишком-скорое время, тогда-как он не был вместе с Закревским и Палажкою в Фалимичах и никак не мог так скоро узнать о всем случившемся, находясь в отдаленном от Фалимичей месте. В добавок ответная сторона присовокупляла, что Циминский прежде был недоволен на епископа за то, что последний отнял у него судебным порядком захваченные церковные земли, взяв также по суду 500 злотых. Циминский в своей злобе подавал уже на него жалобы и доносы и проигрывал процесы с ним; теперь он из злости направил свою подданную женщину донести на владыку и замарать его гнусным делом. При этом ответная сторона поддерживала то основание, что владыка может отвечать единственно Циминскому, как человеку дворянского происхождения, а отнюдь не простой женщине: тои невести (женщины), с которою позваный (ответчик) жадное (никакой) справы не маеть, а ни ей того, водле (по силе) артикула семаго в розделе четвертом на десятом справоватися не повинен (стр. 418).

Истцовая сторона возразила, что пан Циминский знает хорошо Закревского, который притом и шляхетского происхождения, и потому поверил ему, но поверил бы даже тогда, когда бы он был и не шляхтич, а только честный человек; что касается до того, что Закревский заехал в Фалимичи, лежавшие не по дороге, то это случилось так: ему приходилось, следуя по больший дороге, ночевать в селе Хобултове в корчме, а там всегда собираются пьяницы и гуляки; он боялся, чтоб гуляки не оскорбили едущей с ним девушки, и потому своротил в Фалимичи, полагая, что у простого крестьянина ночевать безопаснее. Что касается до указанного ответною стороною разноречия о двух слугах, то здесь ответная сторона воспользовалась [123] недомолвкою и придралась к слову. Закревский, называв слугу, разумел самого себя, а не другого. По показанию Закревского и Палажки, девка убежала во Владимир на рассвете, там сошлась с Закревским, который туда же приехал из Фалимичей. Относительно Твердовского истцовая сторона объясняла, что Твердовский случился тогда во Владимире и узнал о событии от Закревского. Самое главнейшее оправдание со стороны епископа было показание, что Палажка не девка, а замужняя. Истцовая сторона утверждала, напротив-того, что свидетели, выставляемые ответною, подкуплены и подговорены, и предоставляла самой Палажке доказывать, что она действительно девка, а не замужняя. Пану владыце яко можнейшему од мене о все де и не трудно и все ему снадно приходить. Палажка, спрошенная тогда, подтвердила прежнее показание, что она девка и не была никогда замужем. Суд, не принимая более от истцовой стороны доказательств, оправдал владыку, признав что «он сведецствы явными всяким и подобенствы веры годными себе с тое помозвы очистил, невинность свою показал и того всего же есть невинне помовенный и тая помененая Палажка подданная пана Циминского уже от трех лет есть за мужем и дети мает». Признано, что епископ действительность замужнего состояния Палажки «людьми зацными тое невесты добре знаемыми и всее тое справы ведомыми значне довел» (стр. 425).

Это дело может служить образчиком, каким образом отправлялось судопроизводство в старой Польше и как все направлялось к тому, чтоб всегда сильнейший в тяжбе с слабыми был оправдан. Несправедливость суда в деле о Палажке видна слишком-явно с первого взгляда. Добраться до истины было не так-то трудно; дело это ни в каком случае не могло остаться неоконченным, по недостатку обвинительных или оправдательных признаков. Истцовая сторона называла Палажку девкою, ответная — замужнею. Надобно было дознаться, кто из них прав в этом отношении; а это само-собою уже указало бы — подвергается ли обвиняемый уликам в действительности обвинения, или же, напротив, обвиняющие взвели на нее клевету. А это было легко. Следовало спросить того, которого называли мужем Палажки, узнать о детях, которых ей приписывали, сделать справку, действительно ли она жила у Подгорецкого и сколько времени, распросить хозяина в Фалимичах, где останавливался Закревский с Палажкою; так-как называвшие ее замужнею говорили, что она вышла замуж назад три года, то спросить священника, который венчал ее. И ничего этого не сделали: ограничились спросом двух шляхтичей, которые, действительно, могли быть подкуплены ответною стороною, и одного подданного, который также мог находиться в таком положении. Так поступили тогда, когда истцовая сторона настаивала на своем показании и опровергала все те несообразности, которые ответная присовокупила к делу. Может-быть, в тот век такой суд [124] мог казаться достаточным, но, тем-не-менее, подобный образчик уясняет, почему в XVII веке казаки, в своих возмущениях против польского правительства, привлекая в свои ряды панских подданных, простой народ, так вооружались против тогдашней юрисдикции и старались добиться права иметь собственный суд. Понятно, как безответно, как достойно сожаления было положение простого человека, ищущего правосудия. Иванишев говорит, что Кирилл был оправдан по суду в этом деле, и, следовательно, оно не может подкрепить тех обвинений, какие на него вообще налагают современники. Мы позволяем думать, что, напротив, это дело, таким образом решенное, скорее заставляет подозревать справедливость другого мнения, распространенного о Кирилле современниками. В «Архиве» есть еще жалобы на Кирилла; так, напр. (стр. 434), семейство Сышевских жалуется, будто Кирилл с толпою людей до двухсот человек, вооруженных гаковницами, полгаками, ручницами, сагайдаками, да с толпою крестьян своих подданных, взятых от плуга, захватил насильственно чужую землю. Факт обыкновенный в то время между светскими владельцами. Другая жалоба, луцкого войскового Яна Жоравицкого (стр. 223–227), рассказывает, что епископ с толпою вооруженной силы, состоявшей из угров, волохов, сербов, напал на имение Жоравацкого Жабче, окружил панский двор и овладел им с боя, при чем было убито несколько дворовых. Его воины насиловали девушек, били слуг киями и постромками; племянник хозяина и две сестры его чуть успела уйдти. Все имущество хозяев было ограблено. Неизвестно, как это дело решили, но, конечно, в пользу Кирилла. Г. Иванишев замечает, что, по присоединении к унии, не подаются уже жалобы на Кирилла, и это побуждает приписывать их козням врагов православия, хотевшим принудить к унии епископа, упорно нехотевшего изменить православию. Но у православных Кирилл заслужил гораздо-хуже мнение, чем прочие его товарищи по унии, хуже, чем Поцей, который был в деле присоединение церкви важнее Кирилла. В начале XVII века, когда Кирилл умер, православные ссылались на весь луцкий повет, говоря о его разбоях, своевольствах и развратном поведении; самую смерть его приписывают венерической болезни.

Едва-ли можно согласиться с г. Иванишевым в том, будто-бы оскорбления, наносимые Кириллу Терлецкому от луцкого старосты Александра Семашки, были систематически ведены с целью принудить его к унии. Если верить жалобе Кирилла, то своевольный староста потешился над ним таким образом. Наступала великая суббота. Кирилл приехал в собор, находившийся в луцком замке, отправлять в нем богослужение. Староста пустил его в замок свободно, а священников, причета и мирян не велел впускать, Епископ сидел там два дня без пищи, и даже, когда послал сторожа за водою, [125] то этого сторожа не пропустили назад в замок. В то время староста собрал своих слуг в церковные приделы, приказывал им играть на инструментах, плясать и стрелять в церковный купол (242). Нельзя положительно сказать, чтоб это было именно так, как рассказывается; но если и было, то подобный факт есть обычное панское своевольство того времени. Если бы сюда и примешивалась религиозная нетерпимость, то все-таки без преднамеренной цели владыки позволили себе, при случае, что-нибудь подобное, чтоб насолить своим недругам. Впоследствии Кирилл помирился с старостою. Поэтому едва-лиг поступки Семашки могут прямо относиться к унии, кроме-того, что дополняют собою картину беспорядков, касавшихся церкви и слагавших обстоятельства, благоприятные введению унии.

Владимирская епархия подвергалась такому же состоянию, находясь под управлением Феодосия, добывшего себе мечем и пушками свое достоинство у соперника. Существует жалоба двух братьев Ставецких (стр. 15–17), будто Феодосий нанял на них в дороге ночью разбойничьим образом и ограбил. Если эта жалоба, как всегда бывало, преувеличена, то все-таки епископ не пользовался славою хорошего пастыря. Есть в «Архиве» и судебно-церковное дело о двоеженстве, которое он решил неправильно и пристрастно. Он своевольно растрачивал церковное имущество, допустил распоряжаться им своего зятя, обращался жестоко с священниками, которых из собственных рук бил палками (2 и 3).

В старости Феодосий передал свою епархию Мелетию Богуринскому, печерскому архимандриту, который правил ею до 1593 года, когда после его смерти был возведен на нее Ипатий Поцей, бывший кастелян брестский, вступивший в духовное звание с заранее составленною целью принести православную церковь к подчинению римскому папе.

Личность другого замечательного человека Ипатия Поцея является слабо в изданных актах. Только один акт (№ 121) относится непосредственно к его поведению. Это — жалоба брацлавской кастелянши Закревской о том, что Ипатий Поцей с вооруженною толпою вступил в монастырь, находившийся в имении этой госпожи, собственными руками содрал с престола в церкви одежды и разорвал антиминс. Повод к такому поступку не объясняется. Возные осматривали церковь и нашли так действительно, как сказано было в жалобе. О поступке этом упоминается в книге «Апокризис албо отповедь», напечатанной, после появления унии, в защиту православных. Там прибавляется, что Поцей сказал: «Меня в Польше никакой суд судить не может. Надобно ехать к папе, которому я уже принес повиновение (это было уже после его поездки в Рим); но тогда придется хорошо проехаться!» Эта черта указывает на поводы, которые руководили униатами при отступлении от веры. При всеобщем духе панского своевольства, заманчиво было иметь право подобным [126] образом отделываться от ответа и законного преследования. По другим источникам мы знаем, однако, что Ипатий Поцей стоял гораздо-выше своего товарища Кирилла в нравственности.

Один из замечательных лиц в эпоху унии был Гедеон Балабан, львовский епископ, ревностный защитник православия на брестском соборе. Этот человек представляет собою как-бы образчик того, что могло в тот век произвести счастливое соединение византизма с иезуитством. Когда патриарх Иеремия посещал Южную Русь, низложил митрополита Онисифора, порицал образ жизни русского духовенства в областях, соединенных с Польшею, и грозил учинить розыск над поведением лиц, занимавших важные духовные места, Гедеон нашептывал патриарху про Терлецкого и хотел заранее так настроить его против луцкого владыки, чтоб патриарх был готов обращать в дурную сторону все, что после услышит о нем; но патриарх призвал к себе Терлецкого и свел с-глазу-на-глаз с Гедеоном. Гедеон дал другой оборот делу и в присутствии Кирилла начал уверять, что все, что ни говорят о Кирилле — клевета, и восхвалил святую жизнь луцкого епископа. Патриарх расстался с Кириллом дружелюбно. Тогда Гедеон, пользуясь тем, что патриарх не знал ни польского, не русского языка, подложил ему к подпису бумагу, где Кирилл Терлецкий обвинялся. Патриарх подписал эту бумагу, но потом узнал, что его обманули, что в бумаге заключается не то, что он думал. Патриарх написал тогда граммату, где повелевал не верить тому, что написано было на Кирилла Терлецкого, потому-что оно составлено Гедеоном и подписано патриархом по незнанию. В знак благосклонности к Терлецкому и как-бы для того, чтоб загладить невольно сделанную ему неприятность, патриарх дал ему сан своего экзарха или наместника, минуя митрополита, который был выше Кирилла по иерархической степени и, следовательно, имел более, чем Кирилл, права на получения такого сана. Патриарх подверг Гедеона временному запрещению и приказал митрополиту учинить над ним розыск и суд. Тогда Гедеон явился к львовскому римско-католическому епископу Соликовскому, жаловался на патриарха, говорил, что он его преследует, желая с него что-нибудь сорвать, и тут-то высказал желание подчинить русскую церковь римскому папе, чтоб избавить ее навсегда от произвола власти константинопольских патриархов. В 1590 году было составлено епископами первое предположение об унии. Гедеон был на этом собрании вместе с епископами луцким, пинским и холмским и подписал вместе с ними это предположение. В 1594 году, замечая, что дворянство не высказывает желания принять соединение русской церкви с римскою, Гедеон стал отставать, и, когда начали распространяться слухи о том, что епископы составили какое-то письменное предположение об унии, Гедеон рассказывал, что он никогда не видал [127] и не подписывал никакого подобного предположения, а подписал чистые пергаментные листы, так-называемые мамраны (испорченное латинское слово membranae: это был обыкновенный тогдашний способ доверенностей). Таким-образом, Гедеон приготовлял себе заранее лазейку, чтоб, в случае неуспеха, всю вину взвалить на своих товарищей, а себя очистить. Митрополит узнал об этом и, под предлогом неявки к суду по поводу ссоры с львовским братством, возложил на Гедеона запрещение, ссылаясь на право розыска и суда, предоставленное ему патриархом над львовским епископом еще в та время, когда патриарх посещал Южную Русь. Гедеон тотчас сошелся с епископами, расположенными к унии, изъявил свое полное согласие на ее введение, просил луцкого епископа помирить его с митрополитом и, чтоб угодить митрополиту, 25 января 1595 г. созвал во Львове некоторых архимандритов, игуменов и протопопов и вместе с ними признал необходимость унии. Все они с львовским епископом обещались употреблять, с своей стороны, всякие усилия к достижению этой цели. Чрез несколько недель после этого съезда во Львове, митрополит пригласил Гедеона в луцкий монастырь и там восстановил его в прежнем достоинстве. Митрополит Михаил Рагоза, с самого вступления своего в сан, работал для унии, но, по наставлению иезуитов, скрывал свои намерения и желание от тех, кому открывать их считал преждевременным. Снявши с Гедеона запрещение за его наклонность к унии, Рагоза писал к князю Константину Константиновичу Острожскому, будто он от Львовского владыки в первый раз услышал о замыслах Ипатия Поцея. Кирилла Терлецкого и других епископов устроить соединение русской церкви с римскою, будто львовский владыка, не разделяя такого намерения, объявил о том митрополиту, и потому-то митрополит, за его преданность православию, восстановил его в епископском сане и теперь надеется, что он станет прилежно следить за действиями епископов, своих товарищей, и доносить о них митрополиту. 12 июня 1595 года русские епископы, вместе с митрополитом, собрались в Кобрине и составили письмо к папе с предложением подданства. Гедеон его подписал. Но 1 июля того же года тот же Гедеон во владимирском градском суде подал, в присутствии князя Острожского и многих русских дворян, протестацию: в ней рассказывалось, что еще 24 июня 1590 года Гедеон и с ним епископы пинский и холмский, избрали из среды себя луцкого епископа ходатаем пред правительством по церковным делам и вручили ему четыре бланковых листа (чотырох мамранов) с подписью рук и с приложением печатей от каждого епископа. Луцкий епископ получил от них уполномочие написать и представить королю и чинам Речи-Посполитой жалобу на утеснения, какие терпят последователи греческой религии в городах и селениях в недопущении отправлять праздничные [128] обряды по уставу православной восточной церкви; вместе с тем, он должен был от имени всего русского духовенства изложить просьбу о сохранении прав и преимуществ, какими пользовалась издревле русская церковь в землях Речи-Посполитой. После-того, в 1594 году, в июне, 27 числа (рассказывалось в той же протестами), владыка львовский, перемышльский (Михаил Копыстенский), луцкий и холмский собрались в городе Сокале. Епископы переносили тогда неудовольствие от митрополита по наговору некоторых лиц и, поговоря о своих делах, поручили луцкому епископу ходатайствовать за других пред отцом-митрополитом и просить его благословении и благосклонности, а вместе с тем снова дали ему четыре бланковых листа чотырох мамранов под печатми и с подписами рук наших, не на иншую жадную потребу, одно абы на них писати до его королевской милости пана нашего милостивого и до их милостей панов сенаторов, як духовных, так и свецких, о кривды и долегливости многие, которые седеют з многих станов и особ законом (монастырям) и церквам светым релеи греческои. Гедеон извещал, что впоследствии до него дошло, что луцкий владыка написал на данных ему пергаментных листах совсем другое, что-то нарушающее законы, права и преимущества церкви, и отправил написанное к королю и к духовным особам римско-католической религии; поэтому он протестует против такого самовольного поступка, ибо с своей стороны он ни луцкому епископу, ни кому-либо другому отнюдь не доверял ничего такого, что б могло клониться к нарушению древних постановлений церкви, и признает, что ни митрополит, ни епископы не имеют права, без позволения своего старейшины константинопольского патриарха, и без согласия собора, составленного нетолько из лиц духовного звания, но также из светских особ грекорусской религии, приступать к каким бы то ни было изменениям и нововведениям. Эта протестация, столь характеризующая львовского владыку после всего того, что известно о нем из прежних его поступков, напечатана в «Архиве Югозападной России» (стр. 452–456). В марте 1596 года, когда Ипатий Поцей и Кирилл Терлецкий окончили в Риме свое дело и у ног первосвященника римского изъявили покорность от лица всей русской церкви в землях Речи-Посполитой, брат Гедеона, Григорий, действовавший с братом заодно, подал во Владимирский градский суд жалобу: в ней рассказывалось, что Ипатий Поцей и Кирилл Терлецкий прислали к Гедеону из Рима письмо, которое священник и проповедник (казнодея) луцкой епархии по имени Михаил передал Григорию. Григорий сам читать его не хотел, потому-что оно было адресовано не к нему, а к его брату; но посланный убедил его распечатать, говоря: «возьмите, ваша милость, его от меня к себе; оно вашей милости не повредит. Прочитайте: будете знать [129] новости из Рима, что там делается». Едва-только Григории, распечатав письмо, поднес его к свече, чтоб разобрать подписи, как почувствовал прикосновение к лицу своему какого-то порошка, вылетевшего из письма: мгновенно у него по всему телу распространилась слабость; «только моц милости Бога на тот час при мне была, иж есми нагле с того света не згинул», говорит Григорий в своей протестации. Я же — присовокупляет он также — слыхал от добрых людей и от милого брата (Гедеона), который был в чужих краях, что там бывают такие порошки, которые передаются людям через письма для отравления. Истец жаловался, что с-этих-пор он получил болезнь, и приписывал ее зловредному действию порошка. Не доказавши (что едва-ли можно было доказать) действительности отравительного порошка, Григорий Балабан явно обличал своего брата в прежнем единомыслии с униатами, предъявляя в суд письмо Поцея и Терлецкого, где дружелюбно описывалось свидание с папою и излагались подробности их пребывания в Риме. Таким тоном можно было писать только к соучастнику (стр. 479–500). Нелепость выдумки о порошке подтверждается и тем, что Михайло, принесший письмо, просил Григория прочитать его: еслиб епископы, действительно, приготовляли таким образом погибель Гедеону, то, конечно, приняли бы надлежащие меры, чтоб письмо попалось в руки одному только Гедеону, а не другому кому-нибудь. Притом же, для чего Михайло Казнодея упрашивал Григория прочитать то письмо, выражаясь так: «оно вашей милости не зашкодить и не завадить». Каким образом письмо могло зашкодить и завадить (то-есть, сделать вред и неприятность?). Не показывает ли это, как-будто Михайло знал секрет, заключенный в запечатанном письме? Но еслиб он его знал, то ни в каком случае не дал бы этого письма в руки тому, кому оно не назначено. Во всяком случае, здесь вымысел так неловок, что не остается ни малейшего сомнения в том, что подобного порошка никогда не присылалось. Напротив, самое письмо, писанное из Рима к Гедеону, показывает, что епископы, ездившие к папе, были в то время уверены в преданности львовского владыки к унии. Когда, по возвращении владимирского и луцкого епископов из Рима, король приказывал созвать собор в Бресте, Гедеон решительно объявил себя против унии и повторял дли своего очищения историю четырех бланковых листов. Едва-ли современники искренно ему верили; по-крайней-мере, книга «Апокризис», защищая его от улик со стороны униатов, говорит в его оправдание, что если, в-самом-деле, и не так происходило, как он рассказывает, то все-таки львовский владыка хорошо сделал, что отрекся от участия с отступниками и возвратился к православию церкви. Из этой оговорки видно, что и современники не могли защитить Гедеона бланковыми листами, [130] которым впоследствии верили наши историки и, кажется, верят до-сих-пор. Соображая прежнее поведение Гедеона с его последующими поступками, нельзя полагать, чтоб обращение его к православию истекало из чистого источника. Гедеон долго присматривался и наблюдал: может ли быть принята русским народом уния? Он долго колебался, то приставал к епископам, то выдумывал лазейки, чтоб в-пору отстать от них; когда нужно будет, наконец, когда, во время отсутствия Поцея и Терлецкого, в Руси явилась сильная оппозиция и со стороны духовенства и дворянства, да в добавок и народ начал высказывать свою грозную протестацию в лице казаков под предводительством Наливайка, тогда Гедеон считал дело унии слишком-нетвердым и поспешил прикинуться православным; он надеялся, что униаты-епископы потеряют свои места, и тогда ему по всем нравам надлежало сделаться первенствующим лицом в русской православной церкви.

В «Архиве» помещены два любопытные универсала короля Сигизмунда III, показывающие, пак смотрело на унию польское правительство и как действовал король, соединившийся под влиянием иезуитов. Первый универсал относится к 1595 году. Чтоб понять его появление и значение, надобно припомнить обстоятельства, известные из других источников.

Идея соединения греческой церкви с римскою сама-по-себе не противна православию; издревле, как и теперь, восточная церковь каждый день на ектениях молит Бога о соединении святых божиих церквей. Невозможность достичь этого желанного соединения происходила оттого, что при всяком сближении враждующих сторон одна из них, именно западная, хотела безусловного подчинения своему представителю римскому первосвященнику и не уступала противной стороне в знак примирения ни одного шагу. Восточная церковь, напротив, хотела братского, любовного соединения и равенства между представителями высший иерархии. Догматические, административные и обрядовый недоразумения, по понятиям восточной церкви, могли уладиться только посредством взаимного соглашения, по понятиям западной — авторитетом власти. Оттого восточная церковь естественно в таком вопросе опиралась на необходимость собора; западная допускала собор только в форме, подчиненной верховной власти первосвященника. Восточная церковь не могла признать за флорентинским собором окончательного разрешения спора, потому-что этот собор не был свободен от подчинения папе, не освободил на будущее время соборов от власти первосвященника, но поставил, одним словом, совещательного приговора церкви, как общественного тела, выше царственного изречения папы, представлявшего, по понятиях западной церкви, в себе одном всю власть церкви. По учению западной церкви, этот собор был вселенским; на нем было все [131] окончено: церкви уже были соединены. Восточная церковь не могла дать ему такого значения, ибо он не соответствовал ее коренному понятию о церкви, ее порядке и устроении. Хотя несколько греческих иерархов и приняли тогда соединение на основаниях подчинения папе, но это было вынуждено политическими обстоятельствами, и церковь, стоящая выше временной политики, не пошла по следам их, оставаясь с прежним желанием соединения церквей на твердых, равных и справедливых началах. Когда иезуиты бросили мысль о соединении православной церкви с западною в землях Речи-Посполитой, на эту мысль откликнулись не одни те, которые готовы были слепо идти по указываемой ими дороге, но и те, которые, действительно, преданы были умом и сердцем отеческому православию. Таким-образом, князь Константин Константинович Острожский, впоследствии глава православной оппозиции против унии, вначале не был противником соединения церквей; напротив, он искал возможности возрождения нравственного достоинства духовенства и религиозного воспитания народа в этом желаемом соединений. Но его понятия клонились не к такому соединению, какое затевали Терлецкий, Поцей, Рагоза, управляемые иезуитами. Верный преданиям православия, он требовал собора; даже в 1595 г., когда ему были известны тайные замыслы епископов и сильно раздражили его против них, и тогда он соглашался действовать в пользу соединения, с условием, чтоб был созван собор и чтоб, притом, было сделано сношение с Востоком и московскою церковью, ибо, в глазах истинно верующих, православная церковь в Западной Руси не могла приступать к такому важному делу без согласия с своими представителями в других государствах. Ни Сигизмунд, ни иезуиты не могли допустить этого, потому-что коль-скоро дело о соединении пошло бы таким путем, то никогда бы не достигло до результатов, каких им хотелось; поэтому Сигизмунд отстранил собор и, вместо-того, чтоб сзывать его, издал универсал («Архив», стр. 468–471), где доказывал, что греческая церковь издавна признавала единство с римскою и подчинялась папе, что, после разрыва в XI веке, она снова соединилась и подчинилась римскому первосвященнику в XV столетии на флорентинском соборе, что теперь опять настает возобновление этого единства в землях Речи-Посполитой. Король приказывал своим русским подданным разделить его радость и идти по пути, который указывается их пастырями. В утешение народу, в универсале сказано, что, при новом соединении, будут сохранены все обряды греческой церкви: тогда думали, что народу достаточно оставить наружность, изменивши весь внутренний смысл.

Таким-образом, Сигизмунд с своей стороны выказал пример крайнего произвола и деспотизма, доказывающего, как мало при случае защищали от него нацию договоры и присяги, которых поляки требовали от своих государей при избрании их на престол. [132]

Когда епископы воротились из Рима, король нетолько дозволил собор, но сам назначил его. Тогда уже собор не был опасен для его предприятий. Тогда уже собственно и рассуждать было не о чем: все было сделано, все кончено. Папа утвердил предложенное соединение; епископы от лица всей русской церкви произнесли пред новым старейшиною исповедание веры, приняли все догматы и толкования, сообразно учению западной церкви, со всеми постановлениями позднейших соборов, признаваемых на Западе вселенскими, признали верховную власть римского первосвященника, даже самые обряды сохранили, с оговоркою, если они не будут противны соединению церквей. Теперь Сигизмунд издает универсал и призывает православных на собор принимать готовое. Он не дозволяет приходить туда нетолько лицам, непринадлежащим к греческой и римской церквам, но и посторонним, чужеземцам: под последними разумеются пришельцы с Востока. Сигизмунд опасался, что, ради древнего нравственного и административного единства, оттуда явятся противники унии, и не ошибся, как после оказалось.

Таким-образом, король хотел совершить дело изменения религии, не предложив об этом народу, не спросив народа, желает ли он этого, а только объявив ему о совершившемся факте. Трудно представить более произвола верховной власти. Это событие резко опровергает общее мнение июльских историков, что шляхетская свобода если и ограничивалась одним классом и не простиралась на остальную массу народа, по-крайней-мере, поставила преграду деспотизму правительства и охраняла права сословие, пользовавшегося полными гражданскими правами. В то время такое множество шляхетских фамилий в Литве и Руси исповедывало греческую веру; между-тем, их не спрашивали, желают ли они такой важной перемены.

К актам, относящимся собственно к процедуре брестского собора, в 1596 году, относятся помещенные в «Архиве» под № 123: синодальный универсал, изображающий события, происходившие на брестском соборе; предложения присланных на собор депутатов от духовенства и дворянства русских земель; торжественный обет стоять крепко за христианскую веру греческого закона, за подписом лиц, присутствовавших на брестском соборе; протест брестского собора против унии и обязательство противодействовать всеми силами ей распространению; протест князя Константина Острожского против епископов, подчинившихся папской власти, и такой же протест князя Друцкого-Горского.

Когда митрополит созвал в Бресте собор, православные пригласила туда протосинкела (наместника) константинопольского патриаршего престола по имени Никифора и протосинкелла патриарха александрийского и открыли в Бресте собор, прежде, чем открыл его митрополит. Наместник патриарха, как иерархический начальник русской церкви, [133] требовал митрополита и епископов явиться на собор и дать ответ в обвинении, которое на них возводилось. Митрополит увертывался, хотел избежать всякого объяснения с патриаршим протосинкелом, но, после троекратного вызова, принужден был сказать посланным от собора на-чистоту, что он признал над русскою церковью власть папы. Тогда собор, подобравши постановления вселенских соборов, осудил и низложил митрополита и епископов, его соумышленников. На православном соборе было только два русских иерарха: Гедеон Балабан и перемышльский владыка Михаил Копыстенский.

Тогда присланные на собор, в качестве королевских коммиссаров, Кристоф Радзивилл и Лев Сапега сообщили, чрез присланных к ним от православного собора послов, королевское желание, чтоб они приступили к соединению с римскою церковью. Ответ православных был такого содержания: не отрицая с своей стороны желания соединения церквей, православные замечали, что история представляет много неудачных попыток к такому соединению, и они не желают повторять их, а приступят к такому великому делу только тогда, когда будут надеяться, что это соединение может быть поставлено на твердом основании; что вообще нельзя даже приступить к рассуждению об этом без совета с патриархом и без согласия всей восточной церкви; если же вся восточная церковь будет согласна, то они с своей стороны не станут противиться. Вслед затем дворяне, бывшие на соборе, послали к королю посольство и просили признать справедливость приговора, постигшего митрополита и епископов, лишить их церковных имений и назначить на их места других. Дворяне обещались совокупно не подлегать митрополиту и епископам, совратившимся в унию и осужденным по соборному приговору, не допускать их юрисдикции в своих имениях, стоять крепко за власть патриарха над русскою церковью, не отступать от старого календаря и вообще противодействовать всяким насилиям и нововведениям. В таком смысле писаны протестации князей Острожского и Друцкого-Горского.

Время показало впоследствии, что это горячее противодействие возникавшей унии со стороны дворянства происходило не столько от привязанности к вере, сколько от оскорбленного самолюбия, потому-что Сигизмунд нарушал их права, допуская изменение в вере без их волн. Первый том «Архива» оканчивается брестским собором. Не зная дальнейших событий, можно подумать, что дворянство успеет в своем противодействии охранить отеческую веру; будем ожидать следующих томов этого важного издания, чтоб увидеть, как это дворянство перешло в противный лагерь и как простой народ, потоптанный, задавленный, без человеческих прав и значения, поднялся против сильных земли своей, за поруганную веру и народность, и вынес из погибели ту и другую на окровавленных, избитых плечах своих. [134]

Г. Иванишев в своем введении полагает, что цель унии была чисто-политическая. С этим мнением, высказанным еще Устряловым, едва-ли можно вполне согласиться. Правда, Сигизмунд III видел в ней удачное средство связать теснее Русь с Польшею; но это было не главное побуждение. В духе поляков, как и вообще славянских народов, не было стремления искоренять другие народности и сливать с своею, господствующей. Мы не видим ни малейшего следа гонения народного языка, ни презрения к русским обычаям, что обыкновенно сопровождает систематическую насильственную выработку народного единства. Цель унии со стороны католиков была более религиозная, чем политическая. Поляки хотели доставить русскому народу духовные блага единства веры и озарить его тем истинным, но их мнению, светом, который будто-бы истекает единственно от престола святейшего отца. Пагубные следствия, какие оказала уния на Речь-Посполитую, происходили оттого, что она разорвала религиозную связь русского дворянства с простым народом и подвергнула народ, уже и прежде порабощенный дворянством, такому угнетению, которое превышало меру терпения и вызвало народ на решительную борьбу. Иезуиты, всегда прибегавшие к легчайшим и прямейшим средствам, рассудили, что в Речи-Посполитой все зависит от дворянства, и искусно овладели им, в надежде, что порабощенный, немыслящий народ последует по тому пути, какой ему укажут: вышло не так, как они ожидали. Так часто бывает с теми, которые рассчитывают на привычную безгласность и бесправность народной массы. Опасность для них является часто оттуда, откуда они ее не ожидают, и тогда, когда они менее всего думают о ее предотвращении.

Н. И. КОСТОМАРОВ.

Текст воспроизведен по изданию: Архив Югозападной России // Отечественные записки, № 8. 1859

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info