-

РАФАЭЛЬ ДЕ НОГАЛЕС МЕНДЕС

ЧЕТЫРЕ ГОДА ПОД ПОЛУМЕСЯЦЕМ

CUATRO ANOS BAJO LA MEDIA LUNA

ГЛАВА XXII

Утром 1 января (1917 года) на Эс-Салт и всю Восточную Иорданию пришел циклон, принесший с собой проливные дожди, которые смыл половину военных дорог, включая мосты и прочие объекты. Одновременно мы получили известие о том, что англичане перешли Эль-Ариш и находятся у ворот Газы, а находившиеся в городе войска едва могли сдерживать их продвижение. Уже через час до нас дошла радиограмма полковника фон Кресса, с приказом нашему полку незамедлительно передвинуться на этот участок фронта и оказать поддержку расположенным там частям. Вследствие этого, была объявлена общая готовность, и уже через полчаса наш полк с барабанным боем двинулся в сторону Иерусалима. Я же вместе с парой сотен [231] солдат остался охранять наши склады боеприпасов, ведь попади они к арабам, оружия хватило бы, чтобы они завоевали половину Палестины.

Будто нарочно желая усложнить и без того трудную для меня ситуацию, наступление англичан как будто наэлектризовало двадцать тысяч жителей Эс-Салта, сытых по горло турецким владычеством. Все это могло бы закончиться для нас трагически, если бы я не предупредил дальнейшее развитие событий приказав арестовать и посадить в наш пороховой погреб нескольких возмутителей спокойствия. При этом я пригрозил взорвать и их, и весь город при первом же выстреле против нас

Эта превентивная мера вместе с приказом не щадить никого в случае любой стычки помогли успокоить город на несколько дней, до тех пор, пока наконец, полковник фон Кресс не прислал телеграмму где сообщалось об окончательно отступлении войск противника. Узнав об этом и каймакам, и начальник честной жандармерии уже упаковавшие тюки и отправившие свои гаремы на железнодорожную станцию в Амаане, приказали распрячь экипажи. После чего они вновь вернулись к поборам и штрафам, которые я со своей сотней-другой солдат не мог пресечь при всем моем желании

В этот момент я получил вторую телеграмму, на сей раз от Киеля. Тот просил меня прислать ему как можно больше провизии и боеприпасов, а также сообщал, что нашему полку было приказано сменить прежний иерусалимский гарнизон.

Учитывая катастрофическое состояние дорог, по которым невозможно было проехать не только грузовикам, но и повозкам, а также полное отсутствие вьючных животных (тогда как для перевоза наших грузов требовалось от трехсот до четырехсот дромадеров), я был вынужден просить у властей разрешения реквизировать необходимое количество верблюдов, мулов и прочих животных

Я смог-таки получить это разрешение от каймакама, проведя с ним долгие и трудные переговоры. На всякий случай я даже привез с собой вооруженного охранника, который стоял во время переговоров с примкнутым штыком — специально, чтобы напомнить выше названному господину, что в Эс-Салте командую только я.

Обзаведясь этим распоряжением талисманом, я уже по дороге привлек к осуществлению своих намерений нескольких патрульных и приказал им конфисковывать всех вьючных животных, которые встретятся им в черте города а также во всем округе Эс-Салта. В результате, уже через три недели, а может быть и меньше, я отправил в Иерусалим всю материальную часть оставив лишь несколько ящиков с испорченными ружьями. Охрану их я поручил одному караулу, находившемуся в подчинении имама нашего 1-го батальона, [232] несмотря на его сан, он проявил себя как храбрый и осторожный военный.

Удовлетворенный тем, что выполнил — насколько это было возможно — мое задание, я выехал из Эс-Салта. Поскольку я добрался довольно рано до Иерихона, то решил прогуляться к развалинам Дворца Ирода, расположенном на берегу Вади-эль-Кельта, а также посетить так называемую обитель Великого Поста. Она расположена на довольно высокой возвышенности, да к тому же еще и на практически отвесном склоне, прозванном Скалой Искушения. Именно с ее вершины Люцифер предложил Иисусу владеть всем земным миром.

В монастыре монахи поначалу встретили меня с недоверием. Однако узнав, что я — иностранный офицер, да еще и католик, они предоставили мне лучшую келью и всячески старались услужить мне.

Один из них отвел меня на вершину горы, откуда открывается восхитительный вид на Иорданскую долину и окрестности Мертвого моря. Воспользовавшись вечерним бризом, мы отправились на охоту и пару часов бродили по отвесным склонам, где селились лишь анахореты, или пустынники. Охота прошла настолько успешно, что мы до наступления темноты вернулись в монастырь, неся с собой пару горных коз среднего размера. Из них мы приготовили ужин, которому очень обрадовались добрые монахи.

Не желая упускать такой прекрасной возможности, я решил заодно и посетить монастырь Ильи Пророка, находившийся у подножия красноватой, обрывистой скалы, которую омывает Вади-эль-Кельт, или библейский Керети. Скала эта тянется вдоль Керети до самого устья в Иорданской долине.

Чтобы добраться до монастыря, мне пришлось идти по дороге, которая поначалу была широкой, но по мере того как поднималась вверх, становилась все уже и уже. После того как я прошагал полчаса, она превратилась в головокружительную козью тропу. Я вынужден был спешиться и вести за собой лошадь под уздцы.

Повсюду виднелись, словно высеченные из скалы, мрачные пещеры, а также красные и белые кресты, которые нарисовали или вырезали на камне отшельники в знак своей веры и преданности Иисусу. Если судить по признакам эрозии, которые я заметил на скалистых берегах узкого и бурного Вади-эль-Кельта, можно сказать, что этот поток сотню или более веков пробивал глубокое русло, чтобы устремить по нему свои зеленоватые, словно шкура змеи, воды. Они бормочут гимны во славу того выдающегося Мужа, который более тысячи лет назад прославил и освятил сии места своим присутствием и своими чудесами. [233]

Покуда я вслушивался с высоты в шум вод Вади-эль Кельта, пришел час заката, когда птицы, утомленные полетом по бескрайним просторам, возвращаются в свои гнезда горизонт сливается с хаотической линией скал, а на востоке в лиловом небе Иудеи зажигается одинокая вечерняя звезда.

Незадолго до наступления темноты вдалеке стали вырисовываться контуры «доброго самаритянина» — места, где разбойники из пустыни поджидали неосмотрительных людей, решивших путешествовать по этим местам ночью. Поскольку мы с моим адъютантом не имели ни малейшего желания встречаться с упомянутыми бандитами, то пронеслись на полном скаку мимо «доброго самаритянина». В результате уже около одиннадцати часов я расположился на ночлег в военной комендатуре нашего полка, которую обнаружил в Россенбау.

На следующее утро меня пришел поприветствовать майор Киель. Судя по всему, он был доволен теми действиями, которые я предпринял в Эс-Салте. Вечером того же дня я узнал от начальника штаба нашего экспедиционного корпуса майора Мюльманна, что особым приказом Верховного командования был наконец то «окончательно» приписан к знаменитой 3-й дивизии императорской кавалерии, расположенной на не менее знаменитом укрепленном участке Бирэссеба. Тогда это был левый флаг нашего фронта в районе Газы.

Через два года службы в регулярных частях оттоманской армии, в течение которых я поочередно воевал то в кавалерии то в пехоте, то в артиллерии и пр., занимал важные посты в органах военной администрации, командовал даже смешанными дивизиями, как на пример при осаде Вана, я вновь оказался связан с моим любимым родом войск — кавалерией. Я снова должен был пойти по этому порочному кругу, называемому Генштабом, у которого нет ни начала ни конца и в котором ты никогда не перестаешь совершенствоваться Лучший пример этого нам дает бывший главный немецкий Генштаб. Несмотря на то, что он являлся наиболее совершенной и отлаженной военной машиной из всех известных до сих пор его генералы все же совершили непростительную ошибку не сумев провести четкого различия между теорией и практикой. Ведь если бы вместо того, чтобы слепо уверовать в ошибочный и чисто теоретический посыл будто бы «современная война не может продлиться больше шести-девяти месяцев», они запаслись бы «на всякий случай» провизией на три-четыре года, мировая война закончилась бы иначе или, во всяком случае, не столь триумфальной победой союзников. Хотя оптимистические прогнозы апостолов от прусского милитаризма и убеждали нас в том, что она невозможна.

На следующий день после моего прибытия один из наших батальонов должен был отправиться в Газу древнюю столицу [234] филистимлян и родину Далилы. В настоящее время там командовал майор Тиллер, с которым я давно хотел познакомиться.

Поэтому я вызвался лично возглавить передислокацию части. Когда на следующее утро мы под звуки барабанной дроби и горнов прошли маршем по главной улице Иерусалима, я испытывал удовлетворение, видя, как эта горстка новобранцев (которые всего три месяца назад вступили в ряды армии), ровно шла плечом к плечу с легкостью, свойственной искушенным воякам.

Все же меня беспокоила мысль о том, что в последних рядах, по меньшей мере, трое или четверо шагали не в ногу, отмечая шаг не левой, а правой или наоборот. Ведь как арабский солдат способен обучиться всему, кроме честности, так турок может научиться любым премудростям военного дела, за исключением правильной маршировки.

И уж коли я заговорил о турецком солдате, добавлю, что, по-моему, ни в Европе, ни в Америке не найдешь никого, кто бы так легко осваивал искусство обращения с оружием и все достижения военной мысли, как турок, особенно если его обучают иностранные офицеры.

Город Газа отделен от моря полосой дюн. Он расположен в центре довольно большого оазиса, в котором луга перемежаются с пахотными полями и рощами фруктовых деревьев. Повсюду виднеются пышные кроны сикоморов и стройные стволы многочисленных пальм. Купола, минареты и расположенные друг над другом крыши домов образуют прекрасный вид, если смотреть на этот город издалека.

Однако по мере того, как приближаешься к Газе, она, как и все восточные города, теряет свою живописность. Ее главная мечеть, превращенная в склад боеприпасов, так и осталась, не смотря на свои огромные размеры, обычной мечетью. Базары и запутанные узкие улочки поражали грязью, большинство домов были деревянными.

Газа приобрела свое значение благодаря тому, что еще с незапамятных времен через нее пролегал торговый путь, соединяющий Сирию с Египтом, иными словами — Азию с Африкой.

Видимо поэтому, бесконечные войны евреев с филистимлянами происходили, в первую очередь, из-за налогов, которые первые облагали ввозимые из Египта товары (в основном, это была пшеница), а также те, что переправлялись через Газу в Палестину.

Укрепления (точнее говоря, траншеи), выкопанные вокруг Газы по приказу майора Тиллера, были сделаны на совесть. Будучи опытным военным, он распорядился также срубить все заросли фиговых [235] деревьев, поскольку они образовывали плотное заграждение и усложняли оборону города.

Находившиеся под его началом части, хотя и были очень опытными, страдали от эпидемий и отсутствия самого необходимого. Вот уже несколько месяцев они храбро сражались, но участь их отнюдь не облегчалась. Это происходило не только из-за необычной активности неприятеля, не дававшего им ни минуты передышки, но также на за вопиющего казнокрадства Центрального управления интендантской службы Дамаска. Оно не посылала им ни обмундирования, ни продовольствия, ни медикаментов.

Я не один раз раздумывал над тем, что в европейской армии даже при таком положении дел убийства офицеров не происходили бы.

Артиллерийские части Тиллера были сильно не доукомплектованы. Однако вскоре они были усилены австрийской артиллерийской бригадой графа Сторжевского. Кроме того, несмотря на сопротивление Джемаль-паши, который противился просто из упрямства, полковнику фон Крессу удалось-таки в конце концов усилить и пехоту — за счет приведенного мною контингента, а также одного или двух батальонов 125-го полка. Три месяца спустя, то есть во время первого сражения при Газе они отличились, защищая в рукопашном бою центр города от трижды превосходящего их по количеству противника, имевшего на вооружении горную артиллерию пулеметы и бронированные автомобили.

Однако, несмотря на эти меры по усилению наших войск, сил майора Тиллера было недостаточно для того, чтобы успешно противостоять натиску британских бригад, которые состояли, главным образом, из отборных европейских полков. Помимо этого англичане наступали при поддержке танков или боевых машин и мощного артиллерийского огня. Мы же не могли ничего им противопоставить, потому что имели в своем распоряжении лишь 15 дюймовые орудия.

Преимущество англичан над нами на этом фронте было неоспоримым. По крайней мере, с точки зрения технической оснащенности. Достаточно сказать, что они построили вдоль всего Синайского побережья, то есть от Порт-Саида до Хан Юниса двухколейную железную дорогу и тянули ее дальше по мере продвижения своих войск. Одновременно, с целью снабжения линии фронта водой они провели акведук, иначе говоря, чугунный водопровод с помощью насосов они выкачивали воду из Измаильского канала и доставляли к Газе.

Среди многочисленных «сувениров», имевшихся у майора Тиллера, фигурировали около трехсот арабских дезертиров. Несмотря на то, что их необходимо было срочно отправить в Челалех, он все никак не мог этого сделать из-за нехватки нужного количества конвойных. [236]

Поскольку я должен был вернуться в Иерусалим вместе с сержантским составом батальона, оставленного мною в Газе, и путь мой лежал как раз через Челалех, я с удовольствием вызвался доставить этих людей до места назначения. Однако, я решил вести их не всех вместе, а группами по пятьдесят человек, приказав накинуть каждому веревку на шею и обязав конвойных открывать на поражение по любому, кто попытается сойти с дороги.

Меры эти подействовали великолепно. Когда мы прибыли в Челалех, все конвоируемые были на месте.

С арабским новобранцем не стоит церемониться, поскольку он — предатель, подлец и дезертир по своей природе.

Единственный способ заставить его повиноваться — это заковать его в кандалы или пороть.

С бедуином, живущим в пустыне, мавром с каменистой равнины и с арабом, живущим на холмах, все происходит наоборот, потому что они олицетворяют собой храбрость, благородство и воинскую доблесть.

Крепость Челалеха являлась центром нашего фронта в Газе или в Синае. Она находилась всего в двадцати километрах от Газы, бывшей основной опорной точкой нашего правого фланга. От Бирэс-себы, бывшей опорным пунктом левого фланга, Челалехскую крепость также отделяли двадцать - двадцать пять километров. Однако сама она стояла в стороне посреди пустынной равнины и была лишена фланговой поддержки. Это означало, что ее в любой момент могла застигнуть врасплох вражеская кавалерия. Захоти генерал Мюррей напасть на нее в эти дни, он в одно мгновение ока сумел бы это сделать, поскольку ни в Газе, ни в Телль-эль-Шериа, ни в Бирэс-себе у нас в тот момент не было достаточного количества резервов, чтобы противостоять такого рода атаке.

Непонятная сдержанность, продемонстрированная командующим британскими силами в Египте, сравнима разве что с нерешительностью генерала Таунсхенда в Кут-эль-Амаре, когда тот предпринял необдуманное наступление и поставил под угрозу вывод своих войск из опасной зоны. Правда, в случае успеха этой операции, Таунсхенд ускорил бы победу британцев в Месопотамии на год или даже больше.

Стратегическая ошибка, которую совершил кто-то, выбрав Челалех центром нашей линии фронта в Синае, была исправлена несколькими неделями позже Энвер-пашой: он приказал незамедлительно оставить этот укрепленный район и перебросить челалехский гарнизон в Телль-эль-Шериа, благо этот город связан прямым [237] железнодорожным сообщением с Бирэссебой, и что еще более важно с Иерусалимом.

Сразу после этого Энвер, дабы защитить правый фланг, примыкавший к морскому берегу, приказал проложить железную дорогу (ветку от той, что шла на Палестину) которая бы шла от Тинеха до Бейт-Хаиуна. Таким образом она проходила бы через весь наш северный тыл между Газой и Телль-эль Шериа.

Все эти непредвиденные, но необходимые меры Верховного командования турок не могли остаться незамеченными в штабе англичан. Они вызвали неожиданное и одновременное наступление на наш правый фланг почти всех неприятельских сил на Синайском полуострове. Это сражение вошло в историю как «первая битва при Газе» и привело к полной победе оттоманских сил.

Вторая битва при Газе состоявшаяся несколько недель спустя обернулась для нашего экспедиционного корпуса и его командующего полковника фон Кресса еще большим триумфом. И это несмотря на то, что сражение развернулось на этот раз по всему фронту, и части неприятеля состоявшие преимущественно из английских и австралийских имели численное превосходство над нашими и были лучше экипированы.

Ночь после того, как мы доставили этап с дезертирами, я провел в Челалехе в качестве гостя майора Хей-бея который командовал артиллерией крепости. Он, уж не помню по какому поводу, организовал небольшую вечеринку, на которой среди прочих должен был присутствовать командующий 3-м армейским корпусом подполковник Эдиб-бей а также начальник челалехского гарнизона. После произнесенных, согласно регламенту, тостов за здоровье Их Величеств и т. д. т. е. когда благородный виноградный сок уже заставил забыть о правилах этикета и воинской иерархии подполковник начал на итальянском и французском языках исполнять арии из «Травиаты», «Аиды», «Тоски» и уж не помню каких еще опер. Однако пел он мастерски, чем очень нас всех удивил. Если бы у Эдиб-бея так же получалось сражаться, как петь оперы, мы без сомнения, избежали б огромных потерь, особенно — во время первой битвы при Газе которую мы чуть было из-за него не проиграли. Дело в том, что, когда войска под его командованием шли нам на подмогу он, вместо того чтобы ускорить их продвижение, приказал им снизить скорость до трех километров в час. Это было равносильно тому чтобы приказать им не торопиться.

Эта возмутительная трусость стоила Эдибу не только его поста, но и дружбы и уважения его товарищей.

По возвращении в Иерусалим я уладил все дела, касающиеся моей предстоящей поездки и, простившись с Мюльманном Граббс, [238] Киелем и остальными близкими друзьями, отправился на следующее утро в Бирэссебу по одному из самых интересных и живописных маршрутов и самой по себе живописной Палестины.

Я позавтракал в Вифлееме, а вечером того же дня уже находился в Хевроне — священном городе, посвященном Ибрахим-Халил-Аллаху, иначе говоря — Аврааму, другу Божиему.

Благодаря пронырливости одного моего друга, турецкого офицера, я тем же вечером смог посетить знаменитую мечеть Харам-эль-Халиль. Она построена из громадных гранитных плит. Ее венчают два ветхих массивных минарета, один посвящен Аврааму, а другой — Исааку. Имя последнего в фигурально переводится как «крик Израиля» или «хохот, издаваемый Израилем на поле боя, которое усеяно окровавленными трупами врагов».

В этой святыне, куда христианам возбраняется входить под страхом смерти, находится квадратный побеленный саркофаг с останками Святого Иосифа, могилы других патриархов, а также могила Авенира, которого поверг на землю кинжал Иоава ⁸⁸.

Внутреннее убранство мечети, которую я не осмелился изучать обстоятельно, опасаясь, что меня обнаружат, показалось мне излишне мрачным и мало привлекательным. Однако мое внимание привлекло некое место, которое, по мнению простонародья, скрываю большую пещеру или нечто вроде подземелья, называемого Махпела. Должно быть, именно там покоятся останки Авраама, Исаака, Иакова, Сары, Ревекки и других членов рода Авраамова. Там я видел нескольких верующих, которые через небольшое отверстие клали в нишу на стене какие-то бумажки, видимо, с просьбами, обращенными к Богу.

Помимо мечети я отправился посмотреть на знаменитый мамрехский каменный дуб. Он расположен рядом с местом, называемым moscovia. Согласно легенде, именно под кроной этого дерева Ангел явился Аврааму сообщить о рождении Исаака.

Если судить по живущим в пустыне бедуинам и по библейским обычаям, которых продолжают придерживаться и сейчас фанатичные жители этого отдаленного района Палестины, патриарх Авраам, видимо, должен был походить на одного из тех почтенных шейхов или старейшин, что выделялись среди прочих своих современников монотеистическими верованиями, точнее говоря неискоренимым представлением о единственном Боге. Что бы там ни говорили, это представление всегда было и будет основой всех религий Ближнего Востока. Это продолжается со времен древнейшего культа солнца, затмевающего все остальные светила, солнца, которое человек в [239] своем извечном эгоизме постепенно обожествил и превратил его сначала в Бела или Баала, затем — в Иегову Ра, Яхве, Юпитера. В конце концов возник и этот знаменитый символ — одинокий глаз, вписанный в треугольник, тот самый, что часто изображают на открытках с изображением святых, продающихся вместе со свечами молитвенниками и четками у порталов христианских святынь Святой Земли.

Однако больше всего в Хевроне бросается в глаза то, что почти все его дома и наиболее доходные хозяйства принадлежат там наследникам Авраама, иначе говоря, магометанскому духовенству поскольку, как уверяют последователи Магомета, Авраам вовсе не еврей, а мусульманин т. е. «верил в Бога Единственного и Истинного». Библия была создана гораздо позднее, много времени спустя после смерти этого патриарха магометанина», и мусульманство якобы выродилось в иудаизм, а затем обернулось учением о Святой Троице. Так продолжалось до тех пор, пока Магомет, Пророк Божий не возродил его спустя тысячелетия, дабы вернуть заблудших овец в священное лоно Авраамово. Чтобы показать, до чего дошло (по крайней мере в ту эпоху) мусульманское духовенство Халил Paхмана в своем эгоизме и фанатизме, скажу лишь, что единственным благотворительным учреждением, которое я там видел была общественная столовая для наследников Авраама. Однако вход в нее разрешался только нищим магометанам.

На следующее утро я покинул находящийся в плодородной долине Хеврон и по военной дороге на Бирэссебу направился в небольшое ущелье Дахарие. Год спустя там был разбит англичанами героически сражавшийся с ними 12-й пехотный полк (тот которым командовал Киель). Во время этого краткого, но памятного боя, которым руководил Бене-паша 3-й эскадрон нашего 6-го имперского полка легкой кавалерии наголову разбил эскадрон австралийской кавалерии бросившей нам вызов.

Уже в сумерках русло высохшей реки, по которому мы ехали, вывело нас в серую пустыню, тянувшеюся к западу. На горизонте можно было различить темные пятна. Это были руины древнейшего семитского города, в котором Авраам заключил союз с Авимилехом царем Геррарским, и в знак этого принес в жертву семь овец и вырыл семь колодцев, называемых Бирэссеба или Вирсавия.

Именно там Исав продал своему брату Иакову право первородства за чечевичную похлебку и там же Иаков принес в жертву Господу первый приплод стад своих, прежде чем отправиться в землю фараонов, дабы соединиться с сыном своим Иосифом.

В Бирэссебе Авраам и его потомки воздвигли первый алтарь Господу. [240]

Между тем на равнины Бадиет-эт-Тиха спустились закатные тени. А вскоре вдали засветились в окопах Бирэссебы электрические фонари. Там наша 3-я дивизия имперской кавалерии продолжала сдерживать британские легионы. В светлое время суток видно было, как верховые патрули англичан объезжали по всем направлениям шафрановую пустыню.

Здесь я переночевал, а утром майор Тодд представил меня командиру нашей дивизии и начальнику гарнизона Бирэссебы, подполковнику Эсад-бею. Он был албанцем по происхождению, княжеской крови, и уже тогда считался самым выдающимся в Оттоманской империи кавалерийским командиром.

Эсад-бею было лет сорок восемь. Кожа на лице его была красной и обветренной, а усы, наоборот, светлыми. Он был рослым и являлся самим воплощением благородства и обходительности.

Находившиеся в его подчинении офицеры (в особенности штабные) были тщательно подобраны. Все они принадлежали к самым благородным фамилиям Константинополя.

Достаточно сказать, что принц Осман Фуад-эфенди, внук султана, был в то время командиром эскадрона в нашем 7-м полку. Майор Ферид-бей, бывший командир имперской гвардии во дворце Долма-бахче, командовал 6-м полком; подполковник Мехмед-бей — 7-м, в то время как майор Ахмед Риза — нашим 8-м полком легкой кавалерии, которая по-турецки называлась misrakli suvari alaylar. Кроме этих трех подразделений, а также конной пехоты ⁸⁹, которая присоединилась к нам чуть позже, в нашу дивизию входили две пулеметные роты, две батареи полевой артиллерии и одна батарея тяжелой артиллерии, батарея саперов и несколько технических подразделений.

В день моего приезда полковник Эсад-бей принял командование гарнизоном Бирэссебы. В него входила наша дивизия, два батальона 125-го и два 138-го линейных полков, артиллерийский полк, вооруженный орудиями разных калибров, две пулеметные части под командованием лейтенантов Андэ и Шталя и военная администрация из восьми тысяч тунеядцев, подчинявшаяся полковнику-отставнику Бегшед-бею. Последних Эсад сразу же распустил, оставив только персонал, необходимый для интендантской службы.

Оставшиеся пять или шесть тысяч солдат «без оружия», обязаны были вступить или в ряды регулярной армии или в строительные батальоны. Офицеры-отставники, которые уже два года паразитировали на них, были отправлены в Иерусалим.

Когда мы избавились от этой язвы, в Бирэссебе остались одни линейные войска и боевые части, подкрепленные мощной [241] артиллерией. Не смотря на то, что был немного, она держала англичан в напряжении до тех пор, пока не приехал генерал Фалькенхайн. Он соверши непростительную ошибку, уволив всех опытных офицеров, служивших у полковника фон Кресса. Это плохо кончилось для нашего экспедиционного корпуса: разразилось третье сражение при Газе, в результате которого Турция потеряла Иерусалим, а фон Фалькенхайн — репутацию опытного военного.

В гарнизон Бирэссебы входила также часть, подчинявшаяся паше. Она состояла из роты беспроволочного телеграфа под командованием лейтенанта Штиллера, полевой госпиталь 213, возглавляемый равным врачом доктором Гомейером, 2 батареи ПВО под командованием лейтенантов Крауса и Бирке, парк грузовых автомобилей, инженерная рота под командованием капитана Шумахера и лейтенанта Байера, военная администрация капитана Штерке, который непосредственно подчинялся майору фон Майеру, личному представителю полковника фон Кресса при начальнике гарнизона Бирэссебы подполковнике Эсад-бее.

Кроме немецкого полевого госпиталя в Бирэссебе также имелся и турецкий, которым руководила сестра Паула Кох. С самого начала войны она работала не покладая рук и всегда оказывала помощь нашим раненым и больным.

Бирэссеба, собственно говоря, был жалким захолустным городком. Однако он имел то преимущество, что в нем в изобилии имелась питьевая вода, кроме того, город был связан с Хевроном и Иерусалимом превосходной военной дорогой. Хотя селение и было небольшим, как стратегический пункт он не имел себе равных на этом участке фронта. На юге его защищала пустыня, на западе — полукругом обрамляли высокие скалистые горы, на которых мы прочно закрепились, на восток шла железная дорога, соединявшая Бирэссебу с нашим штабом в Тэлль-эль-Шериа и с Иерусалимом.

Воды, которую мы пили в Бирэссебе и которую, кстати сказать, качали мощными насосами из самого большого из семи колодцев, вырытых еще Авраамом четыре тысячи лет тому назад, хватало не только на весь наш гарнизон, но и для орошения многочисленных садов и огородов города, как общественных, так и частных.

Огромное преимущество британской армии в Египте над британскими же экспедиционными силами в Месопотамии заключалось в том, что она состояла в основном из европейцев и австралийцев, в то время как в армию, базировавшуюся в Месопотамии, входили главным образом индийские войска, по преимуществу магометане. Они в душе симпатизировали туркам и страдали, как и большая [242] часть мусульман, от хронической апатии и флегматичности. Офицерский же состав этих частей был пронизан духом рутины.

Единственные, кто среди индийских войск не был поражен этим роковым недугом, были гималайские гурки ⁹⁰. Возможно, это было связано с тем, что они являлись храбрыми горцами и были монгольского и туранского происхождения.

Индийские патрули день за днем следовали по одному и тому же маршруту, пока наши люди, наконец, не устроили им засаду и не поймали. Такие случаи часто повторялись на иракском фронте. Со временем мы достаточно точно могли просчитать все передвижения противника либо по достаточно заметным дымкам костров в их лагерях, либо — по их аэропланам: когда те летели низко, это почти стопроцентно указывало на наступление неприятельской кавалерии. Однако перед тем, как продолжить дальше свой рассказ, я хочу в общих словах описать, как развивались события на фронте Синайского полуострова. Газы или Палестины — называйте как хотите, — в начале 1915 года.

После т. н. взятия Суэцкого канала армией Джемаль-паши, о чем я рассказывал в третьей главе, англичане начали понимать, что той бесплодной и узкой полоски земли, что простирается между Газой и Порт-Саидом, не достаточно, чтобы сдержать продвижение оттоманских войск. Дабы обезопасить себя от новых атак неприятеля, англичане вырыли окопы недалеко от Суэцкого канала в Эль-Кантаре. Эта местность должна была стать местом дислокации их экспедиционного корпуса, а также отправной точкой для двухколейной железной дороги, которую они немедленно начали прокладывать вдоль всего берега.

Такой простой, но стратегически верный ход со стороны англичан, не только сделал бесполезной дальнейшее строительство нашей железной дороги через пустыню из Бирэссебы в Кузейму и далее, но и заставил нас в одну ночь изменить план наших операций и сосредоточить основные наши силы на побережье в секторе Эль-Ариш-Катии. С этого момента он стал главной ареной, на которой разворачивались все военные действия на данном фронте.

Регулярные силы, которыми в то время располагал Джемаль-паша (а точнее сказать — полковник фон Кресс), были ничтожны применительно к той зоне, которую они должны были защищать. Если бы не спасительная нерешительность британского командующего сэра Арчибальда Мюррея и не присутствие нескольких [243] нерегулярных арабских частей, помогших нам блефовать, египетская компания не продлилась бы и первые полгода войны. Из-за недостатка подвижного состава и снаряжения, необходимого для тяжелой артиллерии, мы были вынуждены, в основном, обороняться. Однако мы чудом все же добились некоторых успехов.

Желая воодушевить наших солдат, которые пали духом, полковник фон Кресс вознамерился неожиданно осадить Катию, находившуюся всего в нескольких километрах от Эль-Кантары и попавшую в руки противника.

Воспользовавшись густым туманом, фон Кресс окружил и наполовину уничтожил (точно уж не помню, какого числа) вражеский кавалерийский полк. Трофейные лошади, которых мы нашли привязанными в церкви, позднее были проданы нашим солдатам за один-два фунта золотом каждая. Дело в том, что они были непригодны к условиям пустыни из-за большого веса, а также потому, что нуждались в тщательном уходе и большом количестве воды.

Воспользовавшись успехом, полковник немедленно напал на Катию и разгромил ее гарнизон еще до прихода подкрепления из Эль-Кантары. Эта неожиданная победа в последствие толкнула полковника фон Кресса на повторный штурм Катии. Однако на сей раз, он потерпел поражение, поскольку англичане были настороже и сосредоточили главные силы вокруг этого места.

Воодушевленные этой неудачей, за которой, как и следовало ожидать, последовало отступление нашей армии к Эль-Аришу (также были потеряны все наши боеприпасы и запасы провизии, собранные в секторе Катии), англичане перешли от обороны к наступлению. Они продолжали прокладывать железную дорогу по побережью и вынудили нас сдать один за другим города Эль-Ариш, Эль-Кафир, и наконец, Магдобах на берегах Вади-эль-Абияд (или «Египетской реки», как она названа в Ветхом Завете). Именно здесь наш восьмидесятый пехотный полк под командованием Исмаил-Хаккы-бея вынужден был сдаться из-за нехватки воды и боеприпасов.

В эти ужасные для нас дни случалось, что нам приходилось прикрывать пулеметный огонь против наших же собственных арабских пулеметных частей, чтобы они не разбежались в беспорядке.

Единственным, что тогда спасло Палестину, было своевременное прибытие частей, подчинявшихся паше, и других достаточно мощных подкреплений: таких, например, как наша 3-я дивизия имперской кавалерии. Им, наконец, удалось сдержать стремительное продвижение англичан.

Таково было положение, когда я приехал на Палестинский фронт. Наши основные силы состояли из 3-й, 5-й, 7-й, 16-й, 53-й, 54-й и 27-й линейных пехотных дивизий, объединенных в несколько армейских [244] корпусов и усиленных нашей 3-й кавалерийской дивизией, тридцатью батареями полевой артиллерии и пятью-шестью орудиями калибра 15 дюймов. В целом у нас было примерно тридцать тысяч винтовок и штыков, пригодных для ведения боя. Численный состав наших войск сокращался из-за эпидемий и боевых потерь и к тому времени упал до одной трети от обычного.

Самое ужасное было то, что пополнение наших рядов происходило очень и очень медленно: как из-за недостатка транспортных средств, так и по многим другим причинам, которые в двух словах не объяснишь.

Англичане же, напротив, насчитывали шестьдесят тысяч человек, распределявшихся следующим образом: одна дивизия легкой кавалерии, одна дивизия конной пехоты (в каждой по девять полков), три линейные пехотные дивизии, одна резервная дивизия (в каждой — по десять тысяч человек), несколько вспомогательных кавалерийских корпусов и артиллерийские части, вооруженные орудиями разных калибров. Армия противника была не только многочисленной, но и состояла из отборных частей.

Помимо этого, у англичан двухколейная береговая железная дорога, мощная морская артиллерия, а также акведук, который я несколько недель спустя тщетно пытался взорвать.

Мои подсчеты, наверное, не самые точные, но думаю, если я и ошибся, то не сильно.

Наша 3-я кавалерийская дивизия была, вообще говоря, отпочковалась от другой, одноименной, дивизии, погибшей на Кавказе несколькими месяцами ранее из-за глупости и воровских наклонностей ее командира. Его имени я уже не помню, но позднее от его адъютанта Суад-бея я узнал, что именно по вине этого человека за одну ночь от голода и холода погибло около восьмисот лошадей. Майору Тодту, который был начальником его штаба, он не дал и пикнуть, относясь к нему, как к полному ничтожеству.

Люди в его пулеметных взводах, например, были настолько истощены, что оказывались вынуждены сначала съедать лошадей, затем — мулов и вьючных ослов, после чего тащили все снаряжение на собственных плечах.

Когда остатки этой дивизии прибыли в Алеппо, командование ими принял на себя полковник Эсад-бей. Он проявил удивительную энергию и инициативу, не свойственную людям Востока, и реорганизовал их, превратив в нашу 3-ю имперскую кавалерийскую дивизию. Однако спешка, с которой он проводил все эти преобразования, естественно, привела к некоторым упущениям и пробелам. Восполнить их в течение двух-трех недель пришлось мне. Я до [245] конца своих дней буду вспоминать об этом с изумлением, ибо до сих пор не понимаю, каким образом смог навести порядок в этом хаосе.

Из более чем ста пятидесяти штабных лошадей только у двух я нашел на копыте клеймо с цифрами, обозначавшими, к какому полку они были приписаны. Вся наша амуниция и обмундирование, хранившиеся на нескольких складах, представляли собой неописуемую кучу вещей, по преимуществу — реквизированных. И словно для того, чтобы сделать этот кавардак еще более ужасным, почти ежедневно в лагерь приходили какие-то люди и требовали, чтобы мы вернули им лошадей, которых у них одолжили некоторые из наших офицеров по пути из Алеппо в Иерусалим.

Несмотря на все трудности, мне, в конце концов, удалось развязать этот гордиев узел. По этой причине Эсад-бей наградил меня и стал отныне доверять мне, как я бы осмелился сказать, безгранично.

В те дни в Бирэссебу с инспекцией приехал военный министр Энвер-паша в сопровождении Генштаба и представителей прессы.

Многие из этих господ (если не большинство), казалось, были очень встревожены бомбами, которые часто сбрасывали на наш лагерь аэропланы противника.

Однажды они сбросили более шестидесяти бомб за одну атаку.

Во время таких воздушных бомбардировок Бирэссеба выглядела величественно. Особенно, если это было ночью, когда светила яркая луна. В воздухе слышалось постоянное жужжание пропеллеров, похожее звук стальных крыльев, смертоносные торпеды падали одна за другой, воя, словно дикие животные, повсюду были слышны разрывы гранат и свист шрапнели.

Поприсутствовав на полагающемся в подобном случае торжественном параде, Энвер-паша отбыл всего в сопровождении всего двух человек в Челалех. Там ему хватило одного взгляда, чтобы убедиться, что удержать эту позицию не представляется возможным. По этой причине он приказал немедленно эвакуировать солдат и перевести их в гарнизон Телль-эль-Шериа.

Для того чтобы если потребуется, защитить при отступлении австрийскую артиллерийскую бригаду, дислоцированную на этом участке фронта, Эсад-бей, майор Тодт и я отправились вместе с 6-м полком к нашим позициям при Абу-Галиуне — они находились в стороне, посреди равнины, в нескольких километрах к западу от Бирэссебы.

Пулеметные роты и обоз с боеприпасами находились в моем ведении. Их прикрывали наши пехотинцы и кавалерия, ибо, как известно, в пустыне исход любого боя почти всегда зависит прежде всего от обоза с боеприпасами. Особенно это относится к голым местностям. Здесь не только летучие отряды, но даже целые [246] армейские корпуса вынуждены сражаться, рассчитывая только на себя из-за отсутствия должного сообщения между частями.

Когда боеприпасы заканчиваются, у солдата в пустыне остается всего две возможности: или погибнуть, или сдаться, поскольку против пулеметного и артиллеристе кого огня штыки совершенно бесполезны.

С наступлением темноты, когда земля слилась с небосводом в единую серую массу, пересеченную на западе тонкой золотистой полоской, по небу стремительно пронесся немецкий аэроплан, над которым развивался флаг. Он пролетел мимо нас и растворился в вечерней мгле, подобно огромной ночной птице. Это был самолет лейтенанта Фальке, прославившегося своими подвигами, как на Синае, так и в Галлиполи.

Чтобы не выдать нашего присутствия, я приказал не разводить костры и не зажигать никаких огней. Только в моей палатке светил тусклый переносной фонарь, в котором я нуждался для работы.

Где-то около полуночи, когда я составлял различные документы, раздался топот копыт. Прежде чем я успел кликнуть адъютанта, в мою палатку вошел розовощекий незнакомец с голубыми глазами. На его лицо падала тень от австрийской фуражки. Он весело поздоровался со мной: « K.&K. Artillerie Brigade, auf Rueckmarsch von Tchelaleh nach Bir-Es-Sabah. Gruess Gott, Herr Kamarad» ⁹¹.

В обществе этого замечательного человека, которому позже англичане вынуждены были удалить раздробленную пулей челюсть, я направился в палатку Эсад-бея. Тот еще не спал и оживленно беседовал с майором фон Марновом, командиром австрийской артиллерийской бригады. Грудь этого военного была покрыта серебряными, золотыми и бронзовыми медалями, в глазу у его был монокль, и, как и его адъютант, он носил элегантный полупарадный мундир, весьма отличавшийся от наших весьма скромных полевых форм. Эсад, Тодт и я носили такую униформу в первую очередь из соображений удобства, а также, чтобы не привлекать лишнего внимания «sharpshooters» ^91а неприятеля, которые могли на расстоянии нескольких километров отличить офицера от простого солдата по блеску пуговиц или эполет.

Австрийские офицеры, судя по всему, были гораздо меньше озабочены чисто профессиональными проблемами, нежели внешней атрибутикой. Элегантные мундиры, пышные ордена, хоры цыган, а особенно menage ^91б, т. е. все, что касается питания, казалось, привлекали их гораздо больше, чем многие серьезные вещи. [247]

Отсюда становится понятно, почему восточные люди больше симпатизировали блестящим австрийским офицерам, нежели строгим немецким кадровым военным. Последние, хотя были пунктуальными и скрупулезными при выполнении своих прямых обязанностей, никогда не переставали от этого быть верными и хорошими друзьями. Кстати сказать, достаточно элегантными, не будучи при этом никогда fesch ^91в, как австрийцы. Благодаря новым колоннам грузовых автомобилей частей паши, отступление из Челалеха прошло совершенно незаметно и быстро, что удивило самих англичан, которые, казалось, только и ждали прибытия новых танков для того, чтобы внезапно захватить Челалехский плацдарм. Австрийская бригада продолжала отступление в сторону Бирэссебы. Мы провели целую ночь в седле, ожидая появления неприятеля. Наконец, на рассвете, англичане оглушили нас адской беспрерывной канонадой, которая доносилась откуда-то с равнины, покрытой густым туманом. Артиллерийский огонь перемежался мощными взрывами.

Так как бой разгорался, Эсад-бей приказал мне вместе с нашим эскортом немедленно вернуться в Бирэссебу по той же дороге, по которой мы пришли. Сам он намеревался со своим полком последовать на некотором расстоянии за нами, чтобы прикрыть нас в случае необходимости.

Некоторое время спустя после нашего отъезда, мы заметили в облаке пыли несколько групп всадников, переодетых турками. Они держались на расстоянии дальше выстрела и следили за каждым нашим движением.

Чтобы нас не застали врасплох, я приказал нашим сопровождающим расположиться по правому флангу колонны, а сам с несколькими кавалеристами поскакал навстречу неизвестным — сначала рысью, а потом — галопом. Когда нас отделяли от незнакомцев каких-нибудь двести метров, я приказал своим людям спешиться и несколько раз выстрелить в них, отчего те бросились врассыпную.

Среди упомянутых всадников мое внимание привлек некий человек на красивом вороном коне, который, казалось, не скакал, а летел по пустыне. Я бы с удовольствием вызвал его на поединок, однако боялся отстать от своих. Когда, собираясь повернуть назад, я осадил своего жеребца, тот тоже остановился, направив на меня винтовку системы «Маузер», инкрустированную серебром. Он выстрелил в меня пару раз на прощание. Пули просвистели у самого моего лица.

Через несколько минут после нас в Бирэссебу прибыл и наш полк. Один отряд тут же отправился на поиски двух английских [248] летчиков, которые, приземлившись, попали в руки к бедуинам. Те выдали их нам в обмен на пятьдесят фунтов золотом.

От одного из летчиков я узнал на следующий день, что они предлагали бедуинам по сто фунтов стерлингов в обман на свободу и обещали отдать деньги в Порт-Саиде. Но те отвечали, что «лучше синица в руках, чем журавль в небе». Таким образом, они недвусмысленно хотели продемонстрировать, что потомки Исмаила, жители этих пустынь, по-прежнему жили согласно законам Ветхого Завета.

ГЛАВА XXIII

В те дни заболел майор Тодт. Через неделю он уехал в Германию и больше уже не возвращался.

С его отъездом должность начальника штаба прекратила свое существование. Всеми канцелярскими делами продолжал заниматься капитан Небил-бей, в то время как я по-прежнему осуществлял командование гарнизоном Бирэссебы. Благодаря должности командующего гарнизоном и доверительными отношениями с полковником Эсад-беем, я пользовался практически неограниченной властью.

Первого марта (1917 года) я должен был отправиться — уж не помню, с какой целью — в наш штаб в Телль-эль-Шериа. Там я провел несколько дней в качестве гостя полковника фон Кресса.

Тогда мне представилась возможность воочию наблюдать за манипуляциями человека, который впоследствии разрушил карьеру полковника фон Кресса и большинства офицеров из его ближайшего окружения.

Этим человеком был сириец, майор пехоты по имени Теуфик-эфенди. Помимо главы отдела «арабских дел» в нашем штабе, он одновременно являлся тайным агентом Джемаль-паши и начальника его штаба — Али Фуад-бея. Сириец вел пристальное наблюдение за всеми действиями и разговорами полковника фон Кресса и немецких офицеров.

Скандал с майором Фишером, например, был, в основном, делом его рук. Услугами Теуфика пользовались также полковник Рифет-бей и остальные турецкие офицеры, ненавидевшие немцев. Они доводили до сведения Верховного командования в Дамаске все собранные им компрометирующие слухи, которые впоследствии — в виде официальных отчетов для «секретного департамента» — попадали в Военное министерство в Константинополе. [249]

Поскольку в 4-й армии все это не было секретом (по крайней мере, среди высшего турецкого офицерства), меня очень удивляет, что полковник фон Кресс не обращал на это внимания.

24 марта, если мне не изменяет память, в Бирэссебу прибыл инспектор артиллерийских частей 4-й армии Николаи-паша. На следующее утро в его честь были проведены чрезвычайно интересные маневры, в которых приняли участие пехота, кавалерия, артиллерия и несколько пулеметных частей.

После окончания маневров все штабные офицеры собрались, чтобы выслушать различные мнения о том, как развивались разные стадии боя. Полковник фон Кресс отозвал меня в сторону и спросил, могу ли я заложить динамит, чтобы взорвать английский акведук, который должен был находиться в непосредственной близости от укреплений и штаба англичан в Шейх-Суэйде.

Хотя я понятия не имел, где находится Шейх-Суэйд, я с удовольствием согласился выполнить его просьбу. Единственное, в чем я был с ним не согласен, это сроки операции. И вместо того, чтобы отправиться через пять-шесть дней в сопровождении эскадрона, как хотел полковник, я выехал на следующее же утро с шестью отборными кавалеристами и моими адъютантами — Мустафой и Тасимом Чавушем.

Первый этап нашей поездки должен был закончиться у последнего колодца в пустыне. Он назывался Бри-эс-Шенек и находился в тридцати километрах от Бирэссебы. Остальные сорок пять километров по совершенно незнакомой мне и безводной пустыне мы должны были проехать за ночь. Нашим единственным проводником была Полярная звезда.

Ровно в шесть утра мы выехали по дороге на Абу-Галиун. Нас едва не расстрелял наш собственный патруль, приняв за врагов. К часу дня мы уже находились у колодца Бри-Эс-Шенек, к которому обычно пригоняли стада пастухи из кочевых племен.

Чтобы избежать неприятных сюрпризов, я отдал моим людям приказ разбить лагерь посередине суходола и стал дожидаться ночи, чтобы продолжить путь в темноте. Ведь если бы бедуины поняли, куда мы направляемся, они непременно выдали бы нас англичанам, желая получить бакшиш, которым те награждали всех, кто шпионил в их пользу.

Отдав своему отряду приказ охранять нашу позицию, я поднялся на склон одной из дюн, чтобы осмотреть в бинокль окружавшие нас песчаные горизонты. Особенно — в северном направлении, где медно-красным пятном выделялся холм Тель-Эль-Фари, располагавшийся у берегов Вади-Эс-Шериа, недалеко от Челалеха. На юге и востоке простирались бесконечные песчаные волны пустыни, которые должны были пересечь туда и обратно за одну ночь — ведь если [250] бы рассвет застал нас поблизости от генштаба неприятеля, наша участь была бы предрешена.

Внимательно изучая эти песчаные дали, отражавшие безжалостные лучи неумолимого солнца, я заметил в шестистах шагах от моего наблюдательного пункта всадника на вороном коне, с карабином, инкрустированным серебром, — того самого, что три или четыре недели назад причинил мне некоторое беспокойство во время нашего отступления из Абу-Галиуна в Бирэссебу. Он притаился за холмом, на котором теснились черные шатры какого-то племени, и, казалось, живо интересовался тем, что делают мои люди.

Так как до заката еще оставалась пара часов, я осторожно спустился на дно котловины, сел на коня и, описав круг в пол-лиги, подъехал ко всаднику со спины. Тот, заметив меня, выстрелил в упор, а затем во всю прыть поскакал на восток, в сторону узкого и темного ущелья, где его наверняка ждали товарищи.

Конь под всадником был прекрасным, но мой Дервиш чистокровной арабской породы быстро нагонял его. Я смог приблизиться к незнакомцу на расстояние выстрела, когда заметил нескольких вооруженных до зубов людей, мчавшихся нам навстречу.

Осознав всю серьезность моего положения, я крикнул всаднику один или два раза «Стой!». Так как он не обратил на мой окрик внимания, я выстрелил, и он упал на землю.

Его товарищи, поняв, что он мертв, развернулись и поскакали, чтобы спрятаться. Они думали, что я стану преследовать их и попаду в ловушку.

По возвращении в лагерь я заметил сотни две конных и пеших бедуинов. Несмотря на предупредительный сигнал наших часовых, они продолжали приближаться, якобы желая с нами поговорить.

Отлично зная вероломный характер местного населения, я приказал сделать в их сторону несколько выстрелов в воздух. Это заставило их разбежаться. Дело в том, что нерегулярные арабские части, хотя и славятся своей храбростью, на деле обычно не очень-то смелы и нападают лишь в том случае, когда предстоит сразиться с новобранцами или с численно уступающим противником.

Когда мы, наконец, поспешили продолжить наш путь, я с огорчением заметил, что потерял компас и электрический фонарик, которые выпали у меня из кармана, пока я гнался за всадником на вороном коне.

Тем временем на западе догорали багровые отблески заката. На равнине же, где царила тьма, то и дело вспыхивали дымившиеся костры бедуинов. [251]

Чтобы никакой шум и свет не выдал нашего присутствия бедуинам, чьи поселения тянулись по всей пустыни до самого ее края, я приказал моим подчиненным снять цепи с лошадиных поводьев и безжалостно убивать каждого, кто осмелится закурить сигарету или громко заговорить.

Я, не теряя времени, без компаса, в обществе всего-навсего восьмерых моих храбрецов, следовавших за мной на расстоянии пяти метров каждый, направился в темную неприветливую пустыню. Малейшее отклонение от курса вправо привело бы нас к проволочным заграждениям в лагере противника у Хан-Хуниса, а влево — в самую середину Бадиет-Эт-Тиха, где мы бы умерли от жары и жажды меньше чем за сутки.

В общей сложности у нас с собой было тридцать килограммов динамита. С их помощью мы намеревались взорвать акведук и участок английской железной дороги, проходившей от Шейх-Суэйда до Тель-Рафата. Я рассчитывал добраться туда, идя то шагом, то рысью к половине второго ночи.

То и дело, вытягивая правую руку в направлении полярной звезды, чтобы не сбиться с курса на запад, и минуя стороной арабские поселения, которые выдавали себя блеском костров и бешеным лаем собак, мы осторожно двигались вперед. Наш отряд походил на какую-то призрачную процессию, возглавляемую моим скакуном Дервишем. Он, судя по всему, ночью видел так же хорошо, как и днем.

Наконец, около полночи, мы завидели вдали мерцающий свет. Я решил, что это станция Тель-Рафата. Ориентируясь на свет фонарей, появление которых весьма обрадовало моих молодцов, мы продолжали двигаться на юг до тех пор, пока не заметили, что число фонарей удивительным образом увеличивалось, тогда как Тель-Рафат был всего лишь мелким поселением.

Тем не менее мы ехали не останавливаясь, и полагали что с минуты на минуту наткнемся на железнодорожное полотно и проходивший вдоль него акведук.

Однако вместо ожидаемых рельсов мы наткнулись на какое-то селитровое болото. Судя по сделанным с наших самолетов фотографиям, которые я изучил накануне, это была солончаковая лагуна, простиравшаяся на несколько километров от Шейх-Суэйда на юг до английской железной дороги, проложенной по побережью, на восток.

Я мгновенно понял, что множество огней справа от нас — не что иное, как штаб англичан в Шейх-Суэйде, и сказал об этом моим людям. Они тем не менее настояли на том, чтобы мы довели операцию до конца, по крайней мере — чтобы мы взорвали акведук, [252] согласно нашему изначальному плану. Не желая терять полтора часа, которые нам потребовалось бы пройти по пустыне, чтобы добраться до нужного места, мы решили напрямик пересечь территорию штаба.

С саблями и карабинами наготове мы проникли в стан врага и стали пробираться вдоль траншей, рельсов и нагромождения железнодорожного оборудования, которые местами преграждали дорогу, глубоко изрытую колесами орудийных лафетов. Рядом стояли палатки, откуда проникал приглушенный свет. Слева ярко светили электрические фонари, слышался стук молотков и пыхтенье локомотива. Все это не оставляло сомнений в том, что мы проезжали то мимо мастерских, то мимо железнодорожной станции. Когда одна из наших лошадей споткнулась о рельсы, которые мы в темноте не заметили, справа раздался оглушительный лай, разбудивший всех местных собак.

Несмотря на это мы двигались дальше — мимо множества палаток и бараков, пока не заржали лошади неприятеля. Мы замерли. Однако, к счастью, наши лошади не смогли им ответить благодаря наспех сделанным намордникам, которые я заранее приказал одеть на них.

Слева, недалеко от того места, где мы шли, наше внимание на мгновение привлекло средних размеров здание, освещенное изнутри. Из него доносились звуки пианино.

Если бы хозяева этого дома или клуба, а также их гости знали, что за ночные птицы пролетали мимо их дома, они наверняка предложили бы нам провести некоторое время если не в Каире, то в Индии или на Мальте, а может быть и в лучшем мире.

Когда мы почти уже почувствовали себя в безопасности или, по крайней мере, вдали от людей, то услышали голоса каких-то типов, которые спокойно приближались к нам.

Не желая разоблачить себя стрельбой, мы сжали в руках сабли и затаились. Однако они нас не заметили, поскольку мы вжались в склон холма. Перерезая колючую проволоку, мы пробрались по пустым окопам, пересекли пшеничное поле и шоссейную дорогу. Минуту спустя на бешеной скорости мимо нас промчался бронированный автомобиль. К счастью, те, кто находился внутри, тоже нас не заметили. Удача, видимо, благоволила нам.

В три часа ночи мы взяли курс на северо-запад и, пришпорив лошадей, начали быстро продвигаться к тому месту, где, по нашему предположению, находилась английская железная дорога.

Но не проехали мы и тысячи шагов, как нас неожиданно заставил остановиться странный человек, во всю прыть скакавший в сторону Шейх-Суэйда. Это был бедуин, которого мы, не желая никого [253] убивать, привязали к дубу. После чего наш отряд вновь двинулся вперед, до тех пор, пока пронзительный свист и шум военного поезда не указал нам то место, где проходила железная дорога.

Воодушевленные этим, словно посланным свыше, знаком, мы галопом помчались на звук, как вдруг нас вынудил резко остановиться какой-то темный силуэт, который я поначалу принял за песчаную насыпь. Осторожно приблизившись к нему, чтобы понять, что же это такое, мы с удивлением обнаружили, что это была никакая не насыпь, а здание или огромная брезентовая палатка. Как я узнал на обратном пути, здесь располагалось что-то вроде узловой станции между главной железной дорогой и ее боковой веткой. Последняя пролегала через дюны и была связана с пристанью, у которой стояла английская эскадра.

Пока мы неподвижно стояли, осматриваясь и пытаясь понять, не заметил ли нас кто-нибудь, справа и слева раздались сигналы тревоги. Несколько человек с фонарями окружали нас и требовали назвать себя.

Важнее всего для нас было не дать противнику понять, кто мы на самом деле. Я шепотом приказал: «Gerie don^91г mars, mars», и мы, прорываясь сквозь окружение, отступили на полном скаку метров на семьсот. Затем остановились и стали смотреть, что будут делать англичане. Они, казалось, не поняли, в чем дело. Да и кто бы мог представить себе, чтобы девять турок ночью пересекли пустыню, чтобы заминировать акведук и вернуться до рассвета обратно?

Тем временем прибыл военный поезд. Из его ярко освещенных вагонов начали выходить люди, а со стороны Шейх-Суэйда доносился хриплый вой сирены. Скорее всего, это был сигнал тревоги, потому что для гудка утренней смены было слишком рано. Часы показывали лишь половину четвертого.

Сбитые с толку столь необычной ситуацией, но, не желая уходить, выполнив задание до конца, я посоветовал моим людям отойти на безопасное расстояние. Мы же с Тасимом, пользуясь тем, что до рассвета остается еще полчаса, намеревались заминировать если не акведук, то хотя бы железную дорогу. Однако настойчивые просьбы членов моего отряда не бросать их на произвол судьбы среди этих песков, а также тревога, которая к этому времени уже должна была подняться во всем Шейх-Суэйде, заставили меня все же отказаться от первоначального плана. И я, поборов желание уничтожить одним махом вражеский патруль, наступавший с ружьями наперевес нам на пятки, развернулся и вместе с моими людьми растворился во мраке пустыни. [254]

Когда рассвело, мы уже укрылись на дне глубокого суходола. Лошади жадно щипали первую весеннюю траву, мои товарищи спали, растянувшись на земле, в то время как мы с Тасимом внимательно наблюдали за границей пустыни. На западе с ней соприкасались фиолетовые дюны, на юге — простирались складки желтого песка, а на востоке — еле виднелись голубые горы Иудеи.

Наши веки уже начали сами собой смыкаться, когда нас разбудил гул трех неприятельских аэропланов. Они летели над самой землей курсом на восток — возможно, искали нас. Несколько минут спустя в том же направлении, окутанный облаком пыли, промчался взвод hecin suvari, т. е. всадников на верблюдах. Однако из-за разделявшего нас расстояния я не смог разобрать, состояла она из англичан или из арабов. Но по тому, что они скакали рысью, и по направлению, в котором они двигались, я сразу понял, что им было нужно.

Когда они исчезли за горизонтом, мы оседлали лошадей и взяли курс на северо-запад, т. е. в сторону Тель-эль-Фари. Через несколько часов, показавшихся мне веками, мы выехали на широкую дорогу, которая в некоторых местах была перерезана линиями будущих неприятельских укреплений, обозначенных белыми флажками. А когда мы спросили одного из местных феллахов, кто эти линии прочертил, он ответил, что за несколько дней до того приезжали английские инженеры (ingiliz miihendis), и добавил, что дорога, по которой мы ехали, была не более не менее как главным путем между английскими позициями в Хан-Хунисе и бывшей нашей крепостью в Челалехе, которую недавно занял неприятель.

Судя по всему, мы находились в самом центре военной зоны англичан. Неподалеку от Тель-эль-Фари мы столкнулись с конным вражеским патрулем. Распознав, кто мы, он стремительно ретировался.

В Абу-Галеуне, куда мы приехали в четыре часа дня, нас уже ждал эскадрон нашего 6-го полка, вместе с которым мы вернулись в Бирэссебу.

Хотя из-за вышеописанных необычных обстоятельств нам так и не удалось заминировать английский акведук, мы все же испытывали удовлетворение от того, что установили своеобразный рекорд; за тридцать пять часов нам удалось преодолеть сто пятьдесят - сто шестьдесят километров, причем большая часть этого пути пролегала по военной зоне противника. Плюс к тому мы ни разу за это время не поили наших лошадей.

За несколько минут до прибытия в Бирэссебу мы встретили немецкого сержанта. Когда я спросил его, куда он направляется, сержант ответил, что ищет лейтенанта Андэ, за полчаса до того отправившегося со своей пулеметной ротой в сторону Челалеха. [255]

Подозревая, что произошло нечто серьезное, мы ускорили шаг и прибыли в селение (а точнее говоря, в наш лагерь) в тот самый момент, когда Эсад-бей вместе со всем гарнизоном Бирэссебы покидал его, чтобы принять участие в первом сражении при Газе.

Забыв об ужасной усталости, я поменял коня и взял на себя командование конвоем и боевым обозом, в который входили несколько тысяч верблюдов, повозки, мулы, сопровождаемые ротой пехоты, эскадроном кавалерии и пятьюстами строительными рабочими, вооруженными маузерами.

Наши силы состояли из 6-го, 7-го и 8-го полков имперской кавалерии с соответствующим артиллерийским оснащением и пулеметами; одного батальона 125-го и двух батальонов 138-го линейных толков; роты тяжелой артиллерии; пулеметной роты лейтенантов Андэ и Шталя, а также нескольких технических подразделений (саперов, телеграфистов, телефонистов и т. д.).

Боевой строй этих подразделений был восхитителен и наводил на мысль о том, что турецкая армия способна на многое, когда ею командуют или хотя бы контролируют ее иностранные офицеры.

Уже ночью мы прошли мимо Абу-Галеуна. И около двух часов ночи 27 марта (1917 года), если мне не изменяет память, заняли очень выгодную позицию там, где дорога на Хан-Хунис пересекается р. Вади-эль-Шериа или Вади-эль-Фари. Ее верхнее течение англичане называют Dry Channel, или Сухой канал, хотя она была широкой и глубокой.

Занятая нами позиция была после Газы наиболее значимым стратегическим пунктом на нашей огневой линии. С нее мы могли прикрывать наш штаб в Телль-эль-Шериа, а также железную дорогу, которая связывала его с Бирэссебой.

Мне кажется своевременным упомянуть здесь, что, поскольку большая часть наших сил сконцентрировалась вокруг Газы, Телль-эль-Шериа остался почти полностью оголенным. Двух или трех линейных батальонов и нескольких батарей, до которых был сокращен ее гарнизон, оказалось недостаточным даже для того, чтобы занять всю линию обороны города. В Бирэссебе в то время оставались пустые белые палатки нашего гарнизона, чтобы сбить пробника с толку, и легко вооруженный небольшой батальон или два т. н. amele tabur ^91д, чья задача — защитить наши запасы провизии и амуниции от бедуинов.

Наши силы (а именно части Эсада-бея) должны были занять выжидательную позицию, а затем, в зависимости от развития событий перейти в наступление или отступить. [256]

На рассвете прибыл майор фон Майер и сообщил, что англичанам удалось фланкировать Газу благодаря нескольким плавучим мостам, перекинутым через Dry Channel. Они напали на город как со стороны фронта, так и с тыла, а их бронеавтомобили уже прорвались к центру города. Таким образом, если к этому часу (т. е. к четырем утра) Газа еще не пала, она с минуты на минуту могла оказаться в руках у неприятеля. Двумя часами ранее майор Тиллер уже докладывал в главный штаб по беспроволочному телеграфу, что Газа неминуемо сдастся англичанам, если немедленно не придет подкрепление. Он добавлял также, что в тот момент, когда он диктовал это сообщение, лейтенант Бенеке наблюдал, как одна австрийская артиллерийская бригада, окруженная англичанами, защищала свои позиции лишь с помощью пистолетов и ручных гранат.

Гарнизон Газы, подвергшийся жестокому обстрелу и частично уничтоженный точечным огнем противника, героически защищался среди обгоревших стен, которые рушились под ударами снарядов. Гранаты, оставляя красные вспышки среди столбов дыма, взрывались рядом с изуродованными деревьями. Склады боеприпасов, подрывавшиеся от случайных попаданий, превращались в огромные костры, пылавшие среди густого черного дыма.

На узких улочках бывшей столицы филистимлян, которые заволакивали серые клубы дыма, смельчаки из 79-го и 125-го полков собственной грудью и окровавленными штыками оттесняли французских гренадеров и пытались противостоять мощному натиску их боевых машин. Нашим не удавалось даже расстроить ряды противника, в то время, как сами они оказывались расстрелянными из пулеметов. Тем временем австро-венгерская артиллерия и ее командиры, начиная с героического графа Сторжевского, погибали от английских пуль. Британцы и предположить не могли в тот момент, что не далее, как сегодня ночью, падальщики пустыни будут с сатанинским хохотом и душераздирающими завываниями справлять свою кровавую тризну над их истерзанными телами.

Преследуемые в десять-пятнадцать раз численно превосходящим неприятелем, сражаясь врукопашную под стягом Пророка, Тиллер и его героические бойцы спасли честь оттоманской армии в тот достопамятный день, вошедший в анналы как турецкой, так и австро-немецкой истории.

Тем утром мы базировались на правом берегу Вади-эль-Фари, чтобы не допустить продвижение вражеской кавалерии к Телль-эль-Шериа. Фон Кресс без конца телеграфировал полковнику Эдиб-бею, командиру 3-й и 16-й пехотной дивизий, размещенных в Джемамехе Фон Кресс настоятельно просил прийти на помощь Газе, однако Эдиб — несомненно больше походивший на оперного певца, чем на [257] кадрового офицера Генштаба — был очень напуган событиями в Газе и вместо того, чтобы поторопить свои дивизии, приказал им замедлить ход до трех километров в час. Он боялся, что поражение в Газе окончательно развеет и так сомнительную военную славу.

Эдиб-бей представлял собой образец старшего офицера-младотурка. Именно подобные ему из-за своего кретинизма, апатии, бездарности, зависти, эгоизма и ненасытной алчности, в конце концов, деморализовали за время мировой войны блестящую оттоманскую армию и привели свою родину на край пропасти, в то время как младшие офицеры проливали кровь, чтобы спасти честь национального флага.

Поскольку вражеская кавалерия не подходила и нигде даже не была видна, мы получили приказ об общем наступлении по всему правому берегу Вади-эс-Шериа на тылы и правый фланг неприятеля: с высот Абу-Хурера англичане угрожали нескольким нашим батальонам.

Наше наступление было очень рискованным маневром, так как мы, оставив выгодную позицию, которую до тех пор занимали, открывали путь любым вражеским силам, которые захотели бы подойти к Телль эль-Шериа или Бирэссебе.

Этот стратегический ход, который многие сочли ошибочным, на самом деле демонстрировал военный гений и безграничную храбреть полковника фон Кресса. Воспользовавшись непростительной ошибкой англичан, которые не направили ни одного полка конной пехоты на этот уязвимый участок нашего фронта, он с удивительной быстротой сосредоточил в нужный момент все наши силы и орудия на правом фланге врага. Мы окружили англичан, и те вынуждены были стремительно покинуть Газу и отступить в сторону своих креплений в Хан-Хунисе, на другой стороне Dry Channel. Той ночью они усеяли пустыню телами тысяч убитых и раненных, которых наши «арабские помощники» добивали и калечили, снимая с них всю одежду, включая нижнее белье.

Но продолжу свой рассказ.

Как я уже сказал, мы стояли лагерем у Вади-эс-Шериа, поджидая появления врага, когда внезапно получили приказ о наступлении. Не желая подвергать опасности наш обоз, Эсад-бей приказал мне незамедлительно отправить его в Телль-эль-Шериа и вернуть оттуда как можно быстрее вместе с конвойными частями пехоты и кавалерии в окрестности Газы. Там Эсад-бей должен был меня ждать.

Когда я прощался с полковником, он заметно нервничал. Когда я спросил о причине его беспокойства, то он признался, что уже отправил нескольких адъютантов на поиски 7-го полка, но никому пока не удалось отыскать его. [258]

Я сел на коня и, несмотря на протесты Эсад-бея, в сопровождении нескольких конвойных отправился разыскивать пропажу.

К счастью, мы быстро напали на его след, а через четыре километра обнаружили и сам полк в окрестностях Тель-эль-Фари, где он занимал довольно выгодную позицию.

Я никогда не забуду того удовлетворения, которое испытал, услышав от нашего часового энергичное «Kim var?» и встретившись с бесстрашными лицами и суровыми, почти дикими, взглядами людей, наставивших на нас карабины из засады.

Тогда я понял, почему англичане с большим уважением относились к этим мужественным asker, вооруженным саблями и ржавыми штыками, которых никакой приказ не был в состоянии остановить, коль скоро они бросались в атаку. Через полчаса мы с подполковником Мехмед-беем прибыли вместе с 7-м полком к месту встречи. Там нас ждали Эсад-бей и со своими частями, готовыми тронуться в путь. Не теряя ни минуты, мы начали продвигаться к изогнутой линии огня неприятеля. Шрапнель и снаряды градом сыпались на нас, в то время как вражеские аэропланы, словно стальные стрекозы, резали воздух и сбрасывали бомбы, которые громко разрывались, вздымали в воздух фонтаны земли и десятками убивали наших лошадей, мулов и верблюдов.

Так начался этот кровавый, решающий бой, который привел нас к концу дня в окрестности Газы и подарил нам победу. Мы завоевали ее благодаря тому, что вовремя подоспел гарнизон Бирэссебы, а главным делом — 3-я дивизия имперской кавалерии. Именно их помощь решила исход как первого, так и второго сражения при Газе.

Хотя я невероятно устал, однако не стал принимать участие в нашем контрнаступлении не по этой причине. Мы все были полны энтузиазма, вызванного нервным напряжением, которое возникло при первых же разрывах гранат и глухих хлопках шрапнели над нашими головами.

Чтобы не вдаваться в скучные подробности и перечисление различных подразделений, а также описание их маневров, как наступательных, так и отступательных, которые в течение дня не раз сменяли друг друга, я ограничусь наброском грандиозной картины фронта, тянувшегося на тридцать километров. Линия боевых действий была затянута густым дымом, сквозь который то и дело пробивались языки пламени и виднелись разрывы гранат.

Тем временем на равнине и на вершинах красноватых холмов, которые кое-где возвышались над глубокими впадинами, некоторые части, не выдержав напора неприятеля, отступали одна за другой, чтобы затем набраться сил и снова вступить в бой, укрепив нашу линию огня. Несмотря на смертоносный обстрел английской [259] артиллерии, пулеметов и бронеавтомобилей, наши части продолжат бесстрашно продвигаться вперед на помощь Газе — туда, где рыцари святого Георгия и паладины Магомета продолжали сражаться врукопашную, вступив в смертельную схватку ради превосходства либо креста, либо полумесяца в священных землях Палестины.

Казалось, будто сами Ричард Львиное Сердце и султан Саладин восстали из пепла.

Приняв пару часов участие в основном сражении, я направился к дороге, ведущей из Хан-Хуниса в Телль-эль-Шериа. Чтобы нагнать наш обоз, едва видневшийся на горизонте и преследуемый аэропланами неприятеля, мне пришлось как следует пришпорить коня.

После того как смута, крики и убийства, присущие любому сражению, остались позади, мы с моим адъютантом на взмыленных лошадях нагнали арьергард немецких частей. Вдруг наша собственная артиллерия, приняв нас за неприятеля, начала стрелять с такой быстротой и точностью, что это стоило жизни многим моим солдатам. Кроме того мы потеряли большую часть животных прежде, чем нам удалось разделить конвойных на отряды, чтобы спасти их от немецких снарядов и от бомб, сбрасываемых с аэропланов противника.

Только благодаря присутствию духа лейтенанта Фальке, который, заметив ошибку немецкой батареи, помчался на своей машине и дал приказ прекратить огонь, мы смогли, в конце концов, восстановить порядок, прекратив хаотическое бегство верблюдов, мулов и прочих животных — от ужаса они неслись во все стороны и разбивали повозки и фургоны о скалы и утесы.

Когда я прибыл в Телль-эль-Шериа, то сразу заметил, насколько сократилось количество тех, кто его оборонял, а также обратил внимание на почти полное отсутствие артиллерийских орудий.

Если бы англичане воспользовались этим обстоятельством, они бы с легкостью захватили наш штаб. Именно там я застал полковника фон Кресса, отправлявшего какие-то телеграммы. Он нервничал и не без причины, так как исход боя был до сих пор неясен.

Я рассказал ему в подробностях о моей экспедиции в Шейх-Суэйд, о продвижении наших сил и о том злоключении, которое только что постигло наш обоз, а затем попросил разрешения отбыть дальше. Когда мы с конвойными уже готовы были отъехать в Газу, стали появляться пленные англичане и австралийцы. Это был личный состав трех бронемашин, которые мы захватили утром.

Когдa я уже занес ногу в стремя, мне неожиданно сообщили, что сражение закончилось в нашу пользу и неприятель стремительно отступил к Хан-Хунису. Британцы потеряли в долине Газа три или четыре тысячи человек убитыми, не считая тех, кто погиб или был ранен на других частях этого же фронта. [260]

Однако и мы дорого заплатили за победу.

Из 79-го и 125-го линейных полков, составлявших ядро гарнизона Газы, в живых остались единицы. Наши освободительные части также не избежали сильных потерь.

Правда, австрийская артиллерийская бригада в последний момент сумела спасти свои орудия. Но за счет чего! Большая часть ее личного состава нала на поле боя или пропала без вести.

Единственными, кто в тот день не понес никаких потерь, были наши арабские волонтеры. Хотя они и были вооружены до зубов, их внушительно выглядевшие пешие и конные части так и не рискнули оказаться в радиусе действия вражеской артиллерии. «Храбрецы» спокойно дождались наступления темноты, чтобы затем пойти добить ingiliz ^91ж, снять с них всю одежду и затем не скрываясь продать ее в соседних селениях и усадьбах.

Когда серебристый лунный свет осветил Газу, перед вновь прибывшим гарнизоном открылось не виданное прежде ужасающее зрелище...

Повсюду царила мертвая тишина. На улицах посреди обгоревших балок и обломков повозок лежали сотни обугленных трупов людей и животных, на почерневших стенах еще дымившихся зданий, которые вот-вот готовы были обрушиться, виднелись алые, словно гвоздики, пятна крови — там раненые и умирающие люди опирались на стены перед тем, как упасть на землю.

Когда последние кровавые всполохи заката погасли на голубом небосводе, с минаретов донеслось протяжное пение muezzin ^91з. Они возвещали верующим в Пророка, что молчаливый ангел смерти простер свои крылья над пустыней, в которой тысячи христианских солдат спят вечным сном во славе под усеянным звездами небом Палестины.

Так завершились события этого дня, который принято называть первым сражением при Газе. Битва решилась в нашу пользу только благодаря неоспоримому военному гению полковника фон Кресса. Он сумел воспользоваться тактической ошибкой противника, что позволило нам стянуть резервные силы к Газе. Предприняв обманную атаку в Телль-эль-Шериа, мы смогли отвлечь и нейтрализовать неприятеля.

Взглянув в последний раз на наш лагерь, освещенный множеством костров, я завернулся в плащ и, прислонив голову к боку своей лошади, уснул глубоким сном... Я не смыкал глаз уже две или три ночи — с того самого утра, как выехал из Бирэссебы на поиски акведука и штаба англичан в Шейх-Суэйде.

Комментарии

88. Кн. Цар. 2.6-34

89. Конная пехота использует лошадей на марше, а перед боем спешивается.

90. Условное название народностей, населяющих центральные и юго-западные районы Непала. К гуркам относят потомков выходцев (с XIII в.) из Раджастхана (Индия) — кхасов и др., а также коренных жителей Непала — магаров, гурунгов, тамангов, сунваров, киратов.

91. «Энская артиллерийская бригада, совершающая марш-отход из Челалеха в Бирэссебу. Грюсс Готт, коллега!» (нем.) (K.u.k - Koenigliche und kaiseliche Artilleriebrigade императорская и королевская артиллерийская бригада - Thietmar. 2020)

91а. Sharpshooters — снайперы. (англ)

91б. Здесь — быт. (фр.)

91в. Молодцеватый (нем.)

91г. donmek — возвращаться, оборачиваться (тур.)

92д. Amele tabur — рабочий батальон (тур.)

91ж. Ingiliz - англичанин (тур.)

92з. Muezzin - муэдзин.

(пер. М. Аракелова и В. Зайцева)
Текст воспроизведен по изданию: Рафаэль де Ногалес. Четыре года под полумесяцем. М. Русский вестник. 2006

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info