РАФАЭЛЬ ДЕ НОГАЛЕС МЕНДЕС

ЧЕТЫРЕ ГОДА ПОД ПОЛУМЕСЯЦЕМ

CUATRO ANOS BAJO LA MEDIA LUNA

ГЛАВА XXX

На следующее утро после моего отъезда я в третий раз за время пребывания в Турции смог полюбоваться прекрасной панорамой [331] Эскишехира. Город сверкал, как перламутровое ожерелье в фиолетовой степи, а его минареты и белые купола вздымались вверх, словно скалы на фоне розоватых далей.

Этой жемчужиной император селевкидов Аладдин наградил за службу и преданность грубого Сулеймана, отца Острагула и деда Османа. И орда, или ordu, что по-турецки означает «войско», первого Османа едва насчитывающая несколько десятков тысяч кочевых турок родом из Центральной Азии, распространилась по всей округе Эскишехира. Эта область впоследствии стала считаться феодальным владением рода Османов.

Если бы Аладдин хоть на мгновение мог представить себе, что кучка этих храбрых пастухов однажды расправится с его империей — также, как его предки в свое время расправились с халифами династии Аббасидов в Багдаде, — то Османской империи никогда бы на свете не возникло, и польскому королю Яну Собесскому не пришлось бы в семнадцатом веке идти спасать Вену (а, возможно, и всю Европу) от нового татаро-монгольского нашествия (повторяю, сподвижники Острогула и его сына Османа происходили из татарского рода, подобно болгарам, финнам, венграм, парфянам, шумерам и прочим народам-завоевателям, чье происхождение теряется во тьме веков).

Немного передохнув в Эскишехире и пользуясь прекрасной возможностью осмотреть попутно Ангору и берега Эгейского моря (которые были, так сказать, единственной областью империи, которую я еще не осмотрел), я приказал, по прибытии в Афьонкарахисар, прицепить наш вагон к военному составу, направлявшемуся в Смирну. На следующий день, с рассветом, мы прибыли в селение Алашехир, или древнюю Филадельфию, расположенную на западной окраине Фригии, на берегу знаменитого Кузук-Чаи, притока Гедиза или Герма, как называли его в древности.

Двигаясь вдоль всего южного берега этой реки, протекающей по пыльной равнине, мы вечером проезжали около того места, где когда-то стояли Сарды — роскошная столица Лидии. Эта страна достигла наивысшего рассвета во времена последнего ее правителя Креза, побежденного царем Персии Киром.

Сейчас от Сард осталась лишь жалкая деревня, называемая Сарт. Вокруг нее все еще видны наполовину погребенные под землей могила Алиатта, руины театра, носившего его имя, остатки античного «стадиума». Имеются также развалины неизвестного храма и, наконец, шестьдесят холмов, внутри которых предположительно покоятся останки правителей древней Лидии. [332]

На рассвете мы проехали мимо Мангунисе, или Магнесии, как ее называли эллины. Этот город расположился у подножья Сипил и является узловой станцией Бергамской железнодорожной ветки. Когда солнце спряталось за островом Хиос, в глубине огромной бухты показалась роскошная метрополия — Смирна, возвышающаяся на склоне горы Пагос. На ее вершине виднеются развалины древней генуэзской крепости. Многократно разрушавшаяся, целиком или частично, во время пожаров и землетрясений, Смирна, родной город Гомера, расположена в виде гигантского амфитеатра в северной части знаменитого залива. Благодаря выгоднейшему местоположению, она с незапамятных времен является наиболее важным из трех городов Малой Азии, имеющих выход к морю.

Бассейн Эгейского моря делится на «материковую часть», включающую в себя древние эллинистические прибрежные провинции Мисию, Либию и Карию (именно здесь родились Гераклит, Фалес и Геродот), и на Эгейский архипелаг — один из наиболее богатых островами в мире.

На побережье Ионии, в Мисии, отвесные скалы (местами покрытые дремучими лесами и зарослями фиолетовых рододендронов) образуют серию полуостровов и маленьких бухт.

На юг от острова Митилини с крепостью, стоящей напротив Айвали (иначе говоря, у самого входа в просторный залив Эдремид, украшенный горой Ида и развалинами Асоса), вблизи полуострова Чешме расположен остров Хиос. Они образуют чудесную бухту Смирны и граничат с руинами Фокии, откуда за несколько веков до Рождества Христова отплыл Пифий, чтобы основать Марсель, а затем бороздить холодные моря Исландии.

За островом Хиос следует остров Самос, расположенный в заливе Скала Нуова, куда несет свои воды Кючюк-Мендерес или Каистр. Недалеко от устья этой реки, возле Айяслика находятся руины некогда изящного города Эфес, прозванного «оком Азии». В нем — городе, где родились Гераклит и Апеллес, — скончалась Дева Мария, здесь же святой Павел проповедовал жителям Ионии и Эолиды.

От Эфеса, священной земли богини Артемиды, матери Природы, сегодня остались лишь следы того, что тысячи лет назад было знаменитым храмом Дианы, руины древнего театра, несколько колонн Акрополя и разрушенные пилоны огромного красивого акведука, сооруженного неизвестным инженером с большим художественным вкусом.

Немного к югу от Эфеса, неподалеку от устья знаменитого Меандра, под водами озера Акис, предположительно покоятся остатки того, что тридцать веков назад являлось городом Милетом — крупным торговым центром и родиной Анаксимандра, Фалеса и [333] Аристагора. Город этот был основан задолго до Р. Х. греческими переселенцами из Ионии.

Напротив острова Кос, где родился Гиппократ, протянулся одноименный глубокий залив. На его северном берегу тысячи лет назад процветал знаменитый город Галикарнас, столица Карии и родина Геродота. А на западной оконечности мыса, расположенного на юге залива, еще и теперь виднеются развалины дворца Мавзола. К нему относились с почтением восемнадцать веков — до тех пор, пока тамплиеры не разрушили его, когда, побежденные мусульманами, покидали материк, чтобы укрыться на острове Родос.

Помимо Лесбоса, родины Сафо, необходимо упомянуть также Бергаму или древний Пергам (он расположен к западу от Смирны, на берегу реки Кайкус). Его происхождение связано с детьми Андромахи, а внутри крепостных стен все еще находится храм Афины Паллады.

Еще один памятник языческой архитектуры, представляющий большую историческую ценность, это известнейший храм Афродиты со знаменитой статуей работы Праксителя. Он находится в довольно хорошем состоянии по сравнению с руинами Книдоса.

На юго-восток от Карии тянутся Ликийские и Панфилийские горы (с руинами Ксантоса и пр.). В той же стороне расположены исторические провинции Киликия Фракийская и Киликия Кампестра, где возвышается Джебель-эль-Мур. Сам является основой горных отрогов, служащих границей южной Анатолии и оделяющих ее от Сирии. На севере же, т. е. — в Малой Фригии, на берегах Геллеспонта, воды неширокого Эскамандра пересекают пыльную равнину Илиона, т. е. Пергама, царства Приама. Тысячи лет назад здесь возвышались величественные башни гордой Трои. На ее развалинах немецкий археолог профессор Шлиман недавно разыскал бесценные исторические сокровища. Трои уже давно нет на свете, но поклонники Илиады все еще узнают места, которые обессмертила знаменитая поэма.

А еще дальше на желтых берегах лазурной бухты, которую волны омывают словно серебристое кружево, в живописном беспорядке покоятся развалины Александрии-Трои. Из ее камней некогда были построены самые роскошные храмы и дворцы древней Византии.

Когда рассматриваешь сквозь призму Истории холмистую морщинистую поверхность древней Ионии, окруженную скалами, вершины которых круглый год покрыты снегом, а на склонах возвышаются гордые, окропленные кровью древние крепости, а также виднеются убогие селения, притаившиеся в расселинах, словно орлиные гнезда, невольно любуешься тем, как природа щедрой рукой смогла [334] создать наряду с горами и непреступными пиками цветущие долины и чудесные реки, бурно стекающие по глубоким ущельям, наполняющие их нежным журчанием и двигающие тяжелые колеса мельниц. Именно так природа помогает человеку повсюду создать очаг в любом уголке ее гармоничного беспорядка.

К сожалению, кроме Смирны, на берегах древней Ионии, похоже, больше нет значительных портов. Причиной тому, видимо, пересыхание рек, из-за чего жизнь крупных торговых центров постепенно затухала.

Плодородный ил Меандра, например, почти полностью отрезал реку от Латийского залива. В результате от всей этой области, некогда полной процветающих городов, остались одни бедные деревни и развалины древнейших поселений, которые когда-то были построены на манер амфитеатров на берегу моря и от которых теперь остались лишь знаменитые названия.

Одного лишь описания западного побережья — которое как раз и посещают востоковеды, — хватило бы для создания многотомного труда. Именно там искусство и красноречие прославили города Дориды, Ионии и Иолиды. Именно здесь руины Галикарнаса, Милета и Эфеса привлекают людей, изучающих античность.

Наблюдая с высоты прибрежных вершин, окутанных тучами, за морским берегом, который затенен густыми лавровыми рощами и о который без конца разбиваются волны, нужно помнить, что на тех берегах каждая скала имеет свою великую историю и что каждый из островов, подобных драгоценным камням на опаловой поверхности Эгейского моря, в то или иное время имел своих героев, своих гениев, свою эпоху бессмертной славы.

Возвращаясь с побережья, я отправил наш вагон с адъютантами и багажом по Афьонкарахисарской железной дороге в Бозанти, а сам в сопровождении Тасима продолжил путь верхом по горам и плоскогорьям Фригии и Карамании. На их узких равнинах, где росло множество тополей и каштанов, виднелись темные лагеря кочевых племен, которых обычно называют туркменами, так как они происходят из далекого Туркестана. Своим диким образом жизни они напоминают скифов и киммерийцев, которые в VIII веке до н. э. также кочевали, разбившись на орды.

Смелые всадники и неутомимые воины, туркмены проводят зиму в Малой Армении, или Карамании, где обычно находят в это время тучные пастбища. Летняя же жара заставляет их покинуть их kislak ¹¹⁴ [335] и вновь отправиться вместе с семейством и скотом к яйлам, высоко в горы, где орлы яростно нападают на их стада, а медведи и пантеры вынуждают ночевать вблизи горящих костров.

Анатолия, т. е. Малоазиатское плато, окруженное кольцом обрывистых и тесных гор, была в начале четвертичного периода небольшим морем, вроде Каспийского. Уровень его находился примерно на той же высоте, что и уровень Понта Эвксинского, т. е. Черного моря, пока сильнейшее извержение вулкана не открыло проход через Босфор и Дарданеллы. С этого самого момента Босфор протекает с севера на юг, т. е. от Черного моря к Эгейскому. В результате этого Понт Эвксинский начал осушаться, а уровень его стал опускаться, так что в конце концов Черное море совершенно отделилось от Каспийского.

Доказательством этого служит своеобразные толстые металлические кольца, вделанные в поверхность скал на севере Черного моря и Пафлагонии. Как замечает турецкий географ Хаджи Хафа и как свидетельствуют местные жители, к ним привязывали канатами корабли в эпоху, когда Черное море, еще до осушения, поднималось до этого уровня. Из-за сильнейших сейсмических толчков, в результате которых исчезли Эгеида, а, возможно, и Атлантида, в горах армянского Тавра и Антитавра открылась брешь, в которую хлынули воды Анатолийского моря (назовем его так). Эти воды сформировали глубокие русла Тигра и Евфрата, заставили отклониться древнее и хорошо оформившееся русло Галиса или Кизилырмака с юго-запада на северо-восток, углубили бассейн знаменитого Меандра и направили кристально-чистые струи древнего Сауроса в огромное дикое ущелье Чакит или Бозантису. На дне этого ущелья глубокие, неведомые людям пещеры усиливают шум бешеных вод, которые ревут и извиваются, словно зеленоватые змеи с серебряной чешуей, между утесами в тысячу футов высотой и ужасающими скалами, срывающимися в бездонные пропасти.

В живописном горном селении Карабунар, которое располагалось в паре километров от Бозанти и все еще являлось оживленным железнодорожным центром, а также стратегическим пунктом на военной дороге из Кюлек-Богаза в Таре, в те времена делалась пересадка с Анатолийской железной дороги на другую, небольшую, называемую dekovil ¹¹⁵. Движение по ней шло через Большой туннель в Тавре (тогда он как раз строился). Эта ветка спускалась серпантином вдоль крутого южного склона горы, и на станции Келебек [336] пассажиры и товары перегружались на поезда Багдадской железной дороги — по ней они, наконец, попадали в Сирию и на север Месопотамии.

Зная заранее дорогу из Келек-Богаза или Таврского перевала, через который шел Александр завоевывать Персию, я отправил свой багаж и адъютантов по дороге decovil в Келебек, а сам поехал верхом, один, почему-то вроде царской дороги. Она вела в Бозантису. Поначалу широкая, эта дорога становилась чем выше, тем уже, пока, наконец, не превратилась в опасную тропу, которая извиваясь поднималась все дальше вверх вдоль отвесного края пропасти. Времена тропинка подходила к самому обрыву, огражденному лишь несколькими деревянными столбами, воткнутыми в гладкую поверхность обрывистых скал в тысячу футов высотой.

Так я час за часом, ведя лошадь на поводу, продолжал карабкаться к вершине, покрытой густыми еловыми, дубовыми и сосновыми лесами. На диких растрескавшихся горных склонах иногда вздымался, замерев над обрывом, грубый, покрытый мхом, ствол какого-нибудь столетнего кедра.

По мере того как я в полумраке подымался, я замечал, что шум воды постепенно стихает. Достигнув вершины, я вдохнул свежий утренний воздух. Сидя на утесе, покрытом мхом, я стал дожидаться рассвета. Вскоре он явился мне в виде сверкающей полоски света, которая тянулась вдоль горизонта словно серебряная лента. Из соседней пропасти до моего слуха доносился шум воды, похожий на дальний рокот моря.

Утренние лучи разгорались все ярче, а величественный Аладаг, покрытый снегами, вдруг засверкал под лучами солнца, которые, скользя от вершины к вершине, окрасили в пурпур белые пики Таврида, делая их похожими на гранитных колоссов или титанов, раненых золотыми стрелами.

Я нашел Алеппо сильно изменившимся. На его узких пыльных улочках гудели, словно серые мухи, самые мощные немецкие машины, почти все лучшие здания города, как по волшебству, превратились в большие бюро, где едва хватало места для персонала штаба генерала фон Фалькенхайна.

Во время моего недолгого пребывания в этом городе, я имел удовольствие поприветствовать, помимо старых друзей и товарищей с фронтов Сирии и Месопотамии, полковника Лихтшлага, майора Лешебранда, капитанов Андре, Ройтера, Шульца (авиатора), Бансе, Лангенэккера, Мартиненго и Брауна, лейтенантов Антона, Круммера, Бюнте и Беккера. От одного из офицеров нашего intelligence [337] department ¹¹⁶, который был настоящим кладезем информации в области хитроумного искусства Шерлока Холмса, я также узнал, что Багдад пал главным образом из-за тайной и своевременной высадки почти всех английских сил, находившихся в Восточной Африке. С их-то помощью неприятель внезапно пошел в атаку и одержал победу.

Последнюю ночь в Алеппо я провел на необыкновенно приятном soiree ¹¹⁷, организованном в доме знатного генуэзского семейства Пошер. Когда на следующее утро поезд засвистел и тронулся в путь, я к собственному удивлению и к изумлению моих адъютантов нашел наших собак одурманенными и лежащими на полу в вагоне. Одновременно я обнаружил, что вместе с моим мундиром, в котором были ключи, бумажник, военные документы и т. д., исчезли мои сапоги для верховой езды, папаха, револьвер и Бог знает сколько еще вещей. Воры, мародерствующие на железных дорогах Сирии, наверное, вытащили их при помощи крюка через дверь, которую мои молодцы по небрежности оставили приоткрытой.

От дома инженера Вогкта, рядом со станцией Араб-Бунар (где два года назад произошел инцидент с двумястами пятьюдесятью подданными стран Антанты), не осталось ничего, кроме стен, почерневших от пожара. А в Рас-эль-Айне, который из конечной станции Багдадской железной дороги превратился в один из многочисленных полустанков среди пустыни, на месте бывшего лагеря армянских депортированных виднелась лишь куча тряпья и человеческие кости. В них рылись собаки, а над ними вяло кружило несколько грифов.

На следующий день, т. е. 25 октября (1917 года), наш поезд, наконец, остановился у подножья холма Мардина, на который мы взобрались через полчаса трудного подъема. Проехав по всей главной улице, по краям которой располагались базары, мы ненадолго спешились перед домом гостеприимных доктора Штоффельса и доктора Грюневальда. От него, к слову сказать, открывался восхитительный вид на медные равнины и пустыни Месопотамии.

От Штоффельса я узнал о смерти капитана фон Аулука, он сообщил мне также некоторые дополнительные подробности о падении Багдада. После ужина мы отправились на пару часов в симпатичный «клуб автомобилистов», где лейтенант Кюне вместе с другими командирами и офицерами частей, расквартированных в Мардине и его окрестностях, развлекали меня с сердечностью, свойственной немецким кадровым военным. [338]

ГЛАВА XXXI

Месопотамия, если рассматривать максимально широко ее территории, доходит почти что до границ Армении. Арабы называют ее «эль-Джезира», что значит «остров среди рек». Ее северная часть, на всем своем протяжении омываемая верхним течением Тигра, отделена от «пустынной равнины», или Бадиет-Эс-Шама, снеговыми вершинами Караджадага, или Тур-Абдина, которые служат разделительной полосой бассейнов рек.

От этих известняковых гор, протянувшихся, словно стена, на двести километров между Карабахче и разрушенным городом Джези-рет-Ибн-Омар, берет начало текущий на юг Хабур, приток Евфрата. На север же бежит бесконечное число речушек, как правило безымянных, они спускаются с крутых обрывов и устремляются на дно глубоких ущелий, пока наконец зеленоватые воды Тигра не тормозят их и не увлекают в далекий Персидский залив.

Двигаясь по правому берегу одного из этих незначительных притоков Тигра, который, если я не ошибаюсь, назывался Ак-Шу, мы оказались, одним октябрьским утром, на некоем плато, окрашенном в филетово-оранжевые тона. Его в разных направлениях пересекали красные потоки, а в глубоких окутанных туманом котловинах виднелись густые рощи вязов и тополей. Их серые ветви неясно отражались в мутном зеркале стоячих вод.

И только когда далекий вой волков, которые в изобилии водятся в тех горах, стал усиливаться, мы наконец-то спешились у монашеского святилища Яник (опирающегося на огромную скалу у подножья горы), чтобы поцеловать руку местному старейшине. Сей почтенный старец выехал встретить нас и в знак почтения привстал на стременах. В дрожащем свете пламени он напоминал какого-то древнего мага в сверкающей короне и длинной мантии.

С наступлением темноты небо стало покрываться черными тучами и, наконец, сильный ураганный ветер вместе с градом и снегом стал хлестать в окна маленькой комнатки, где мы со старейшиной предавались скудной трапезе. Остановившийся здесь же начальник жандармского резерва, далеко не молодой офицер-текают, который к тому времени уже отправился спать, стал в спешке облачаться в многочисленные одежды, состоявшие из полдюжины пар нижнего белья, разноцветных рубашек и жилеток, а также мундира и меховой накидки. Дело в том, что пожилые турки, придерживающиеся старых обычаев, уверены, что теплая одежда защищает не только от холода, но и от жары.

После мы уже втроем уселись на ковер вокруг медной жаровни, чтобы выпить по чашечке крепкого кофе со вкусом хурмы и [339] выкурить по восхитительно ароматной сигарете. Глава племени вместе со старцем по имени Мустафа-эфенди предались воспоминаниям о былом, и передо мной рисовались, поражая воображение, красочные картины местных преданий... Они передаются из уст в уста от Малатьи, родины сарацинского несравненного Сида, до того ручья, который зарождается в снегах и растворяется в глинистых водах Тигра у основания разрушенных сторожевых башен Джезирет-Ибн- Омара... Именно здесь, судя по всему, и зародились удивительные месопотамские мифы. Из песков пустыни, в облаке ладана, мирры и гашиша, возникла зловещая легенда о gul ¹¹⁸, то есть духах, пожирающих сердца умерших. И словно из воздуха воплотилось предание о джиннах или вампирах, которые, подобно mancaritas в Андах, при виде острого, как игла, клинка, в страхе прячутся в густых зарослях, боясь его, словно Люцифер крестного знамения.

Когда назавтра рассвет застал нас все еще сидящими вокруг медной жаровни, а небо засветилось всеми оттенками перламутра, я начал понимать, почему древние имели обычай поклоняться солнцу.

На следующий день мы заночевали в местечке Ак-Бунар, расположенном у военной дорога между Диярбакыром и Мардином, которую тогда как раз строили. По ней тянулась, словно умирающая змея, вереница курдских muhacir, или беженцев из провинций Ван и Битлис. Они брели, оставляя за собой следы в виде изъеденных червями трупов.

Вечером мы несколько раз переходили вброд Тигр и, миновав цветущие сады Зофене и пышные рощи шелковиц, часть которых была вырублена на дрова, уже в темноте вошли наконец в Диярбакыр, или Кара-Амид. Город был мне знаком — я останавливался в нем, когда бежал с Кавказа от преследований Джевдед-бея и Халил-бея.

Диярбакыр почти не изменился. Вместо вырезанного армянского населения в нем обосновались турки и курды, бежавшие из восточных провинций.

Темные силуэты мечетей, башен и минаретов выступали на фоне бирюзового неба Месопотамии. С плоских крыш из утрамбованной земли виднелись разбегавшиеся во все стороны улочки. По краям их стояли большие строения, возведенные из темного материала и украшенные живописными воздушными армянскими тканями... Центральные улицы были заполнены узенькими низкими лавчонками, благоухавшими специями, и крохотными мастерскими с открытыми дверными проемами, где кустари ткали сидя на корточках парчу, резали сандаловое дерево, вставляли кусочки мрамора и [340] переливчатого перламутра в до блеска отполированные пластины из черного дерева, шили верхнюю одежду из разноцветной шерсти и местной замши, превращали серебро и золото в тончайшую филигрань или вышивали шелком попоны из кошмы и сафьяна, называемые cul, которые укрывают спину лошади до самого крупа.

Посреди огромной толпы, до отказа наполнявшей центральные улицы города, я не раз встречал знакомые лица военных, которые почти три года назад участвовали вместе со мной в осаде Вана. Узнав меня, они обычно подходили почтительно поздороваться: «Allah selamet versin, Bey. Hos geldiniz, Bey. Masallah, Веу», что означает: «Да сохранит Вас Аллах, господин. Добро пожаловать господин и хвала Господу, что вы приехали сюда, господин».

В особняке, где располагались городские власти и куда я направился, чтобы засвидетельствовать почтение генерал-губернатору провинции и бывшему вали Мосула Хайдар-бею, я также встретил немало бывших служащих из вилайета Ван, а наряду с ними и нескольких курдских старейшин, некогда сражавшихся под моим началом. Несмотря на свой строптивый характер, они все же согласились служить султану и занимали теперь выгодные синекуры.

В тот же самый вечер я поступил под начало подполковника Мухэддин-бея. После отъезда Феси-паши в Палестину он временно исполнял обязанности командующего 2-й Кавказской армией в ожидании прибытия Нихат-паши, назначенного на этот пост.

Мухэддин был человеком образованным и до определенной степени безобидным. Будь иначе, младотурки не доверили бы ему столь ответственной должности. Впрочем, эти качества не мешали ему быть изворотливым царедворцем и ловким политиком. Он прекрасно знал об искренней симпатии, которую, несмотря на приверженность «государственным интересам», продолжал испытывать ко мне Энвер-паша, хотя и был вынужден выслать меня сюда. Именно поэтому Мухэддин вместо того, чтобы по примеру других, менее проницательных людей, преследовать меня, предпочел дать мне полную свободу и разрешил действовать как угодно. Фактически он назначил меня инспектором кавалерии нашей 2-й армии (формально он не мог этого сделать в отсутствие главнокомандующего).

Таким образом одна — и весьма неприятная — сторона касающейся меня проблемы отпала. Отныне я мог в свободные часы (которых у меня было предостаточно) спокойно предаваться чтению и, что особенно меня интересовало, изучению мечетей этого легендарного города. Часто они являли любопытному взору прекрасные порталы — стрельчатые или в форме подковы, изукрашенные красными, голубыми и зелеными деталями в виде сталактитов — а также мавританские фасады, покрытые бесконечным рисунком. [341]

Многие здания мечетей были превращены в военные госпитали или в приюты для престарелых, которые были переполнены женщинами, детьми и стариками из числа курдских muhacir ¹¹⁹, зараженными всевозможными инфекционными болезнями. Вид их внушал крайнее отвращение. Из-за нехватки хлеба и лекарств они ежедневно гибли сотнями.

То же происходило с десятками тысяч их товарищей, размещенных на ужасающих галереях крепостных стен. Если не считать редко подаваемой жалкой милостыни, они жили лишь за счет того, что питались костями, которые, словно псы, раскапывали в помойных кучах, мертвечиной и свернувшейся кровью дохлых верблюдов, лошадей и ослов, валявшихся вдоль дорог. Нередко они пытались сбыть эту кровь, предварительно «расфасовав» ее и выставив на импровизированных прилавках (используя для этого ящики) вблизи западных ворот города, называемых Румкапы или Алеппскими.

Помимо турецкого, в Диярбакыре имелся также изысканный австро-венгерский военный клуб, где я часто проводил вечера в обществе начальника австрийского автопарка капитана Шваххофера, его не менее образованных и обходительных товарищей — капитанов военно-санитарной службы доктора Виттельса и доктора Эггерлинга, лейтенантов и младших лейтенантов Шальгрубера, Гарбешика, Рихтера, Мадиле, Хаусснера, Баллини, а также преподобного Шварца, капеллана австрийской бригады, который до этого много лет прожил в Восточной Индии.

Так прошло несколько недель... И вот однажды я получил приказ отправиться с инспекцией в Месире и Палу, в результате чего на закате, уже не помню точно, какого числа, я выехал из Диярбакыра, держа курс на восток.

Ночь была темная. Долина тянулась до самого горизонта, на котором виднелись три острых, как игла, вершины, покрытые снегами. По мере того, как луна освещала серебристым светом и землю, и алмазную вершину Тур-Абдина, окутанную мягким сиянием, мы отъезжали все дальше и дальше от Диярбакыра. Город блестел во мраке ночи, словно огромная диадема из пылающих солнц.

В полной тишине скача галопом по выжженным равнинам, где не было ни единого деревца, растения или зверя, мы постепенно оставляли позади себя призрачные сероватые горные цепи. Издалека казалось, что они движутся. Наконец первые лучи зари окрасили небо в розовые тона и разогнали неведомую пелену, покрывавшую землю. Вдали, на фоне беспорядочных золотистых далей, стали вырисовываться силуэты полуразрушенные сторожевые башни и крепостные стены Майафарикина. Многие историки полагают, что [342] именно на этом месте стоял некогда Тигранокерт — легендарная столица царства Тиграна Второго, царя Армении, которую стерли с лица земли мусульмане. В прежние времена она была заслуженно знаменита не только своими плодородными равнинами, окружавшими ее со всех сторон, не только караванными путями, которые проходили через нее и, идя далее через Редван и Хасан-Кейф, соединяли ее с древним Нусайбином на берегах Бадьет-Эс-Шама. Тигранокерт был также, а, может быть, и прежде всего известен своими волшебными храмами и крепостями. Окруженные сверкающими колоннами и черными базальтовыми стенами, украшенные барельефами, они отражались в серебристых струях беломраморных фонтанов. В тени флердоранжей слагались строфы и пелись гимны во славу самого великого воина и правителя древней Армении, Тиграна Второго. Его двуглавые орлы с золотыми когтями в черном оперении простирали в те времена свои крылья от реки Араке до первозданных вод древнего Нила.

Двигаясь все время к северу, сообразно течению рек, мы вскоре подъехали к небольшому селению Ураш, которое благополучно миновали. Проехав по почти необитаемым и открытым ветрам высотам, где берет начало Батмансу, мы остановились на ночь в жалкой деревушке под названием Илидче. Из нее виднелись обрывистые горы на востоке. Это были серебристые вершины Даркош, Антох и Харзен-Даглери. Они образуют южный блок огромной горной системы, называемой обыкновенно Антитавром, или армянским Тавром.

После Сливана мы стали спускаться по глухим узким тропам, чтобы сократить путь. Когда ветерок разогнал туман, мы увидели воды древнего Арцани, или Восточного Евфрата. Около Муша из-за резкого перепада местности они бросаются вниз и на участке в пятьдесят километров мчатся до самого Кумкея через восточные отроги дикого скалистого Антитавра, Арцани окружен многочисленными притоками, которые грохочут на дне черных бездн и продолжают вымывать его глубокое, отчасти еще не исследованное русло. На протяжении всего его течения водопады, теснины и ущелья чередуются с отрезками, где, по слухам, его воды пробуравливают горы и образуют огромные туннели.

Сложно сказать, насколько все это действительно так. Наверняка известно лишь то, что на одном из многочисленных неприступных склонов, бросающих тень на бурлящие воды ущелий, высечена вверху одна клинописная надпись, точно уже не помню, на урартском или ассирийском языке. Она, видимо, свидетельствует, что за одиннадцать веков до Рождества Христова, т. е. во времена Тиглатпаласара, река эта была освоена людьми и возможно даже использовалась в торговых целях. [343]

Сердце Азиатского континента скрывает столько удивительных загадок и тайн, что несмотря на все наши усилия понять их, они навсегда останутся для нас иероглифами, не поддающимися расшифровке.

После тяжелейшего спуска мы, наконец, увидели стоящий на берегу Евфрата, но уже лишенный древних мостов, крепостей, храмов и дворцов город Палу. Именно оттуда во времена святого Георгия Просветителя Евангелие распространилось по всей древней Армении. Этот же город во время мировой войны послужил базой 4-му корпусу нашей армии. Наш лагерь находился в тени мрачных гор Дерсин, которые здесь зовутся «землей ужаса и отчаяния». Дело в том, что все они населены кровожадными, наполовину кочевыми племенами курдов, которые всегда жили и продолжают жить разбоем. И хотя номинально они подчинены турецким властям, они продолжают существовать по собственным законам.

Когда я смотрел на Палу, мне пришла на ум известная пословица: «Цивилизации растут, как деревья, но, как и деревья, неизбежно гибнут».

Окруженный надменными горами, этот город не обладал ничем примечательным, если не считать нескольких мечетей сомнительной художественной ценности да узких улочек, по которым двигался не переставая поток солдат в серой форме. На их осунувшихся, но мужественных лицах часто можно было заметить следы тифа и недоедания. В этом не было ничего удивительного, ведь в этих горах (особенно — зимой 1916 года) храбрых героев Дарданелл не раз преследовала такая нужда, что, кажется, бывали даже случаи людоедства.

Часть резервных сил, далеко продвинувшихся вперед, оказывалась той зимой на многие недели отрезана от основных сил, поскольку в Каппадокии, как и в целом на Кавказе, зимы бывают обычно крайне суровыми.

Только благодаря импровизированным дорогам, которые приказал как можно скорее проложить подполковник фон Фалькенхаузен весной и летом 1917 года, наша 2-я армия смогла успешно сопротивляться натиску русских войск во вторую зиму. Последние из непобедимых русских легионов стали быстро превращаться в шайки армянских повстанцев, которыми командовали офицеры нерегулярных частей (в большинстве своем тоже армяне). Судя по всему, их намерения ограничивались грабежом, убийствами, местью и пытками — столь варварскими, что мое перо отказывается их описывать.

Все это объясняется почти полным отсутствием контроля над этими ордами т.н. «солдат-христиан», который до сих пор осуществляли кадровые офицеры русских войск. Однако положение дел в[344] империи Романовых безотлагательно требовало присутствия на Польском фронте не только почти всего офицерского состава, но и большей части регулярных войск. Последнее относилось к русским частям, сражавшимся в Анатолии с нашей 3-ей армией под командованием Вехиб-паши, а на Кавказе — с нашей 2-й армией. Ее левый фланг, образованный 4-м корпусом, прикрывал сектор Палу. На севере он опирался на непроходимые горы Дерсин, где свирепые и непокорные племена курдских зазов, коренных жителей этих мест, помогали нам. Однако делали они это не столько из любви к Оттоманской империи, сколько из ненависти к своим смертельным врагам и дальним родственникам — армянам.

В Дерсине укрепился и правый флаг нашей армии. Таким образом, вооруженные племена курдов в этих горах представляли собой центр нашего кавказско-анатолийского фронта, простиравшегося на четыреста — пятьсот километров от высокогорных районов Верхнего Ботхана до окрестностей порта Самсун.

Россия, Австрия и Германия были единственными европейскими странами с монархическим строем, в которых высоким идеалам Французской революции не удалось внедриться. Однако в течение мировой войны дрожь этой лихорадки, роковой для коронованных особ, стала ясно в них ощущаться. Эта горячка до изобретения паровой машины обычно именовалась республиканством. Теперь же, когда электричество продолжает вытеснять пар и превращать массы ремесленников в политически организованный класс пролетариата, ее называют социализмом, а в некоторых странах, например, в России и Венгрии — радикализмом или большевизмом.

Когда русский народ, а в особенности слабый и молчаливый mujik (мужик), охваченные жаждой справедливости, которой веками безжалостная династия Романовых опрометчиво лишала их ударами кнута, устали ждать, тогда, с началом войны, стали сходиться на сером небе России роковые черно-красные тучи. Они предвещали бурю. Под покровительством т.н. Союза земств, возглавляемого князем Львовым и генералом Алексеевым, при правлении нерешительного Керенского, а затем — при железной власти Ленина, эти тучи должны были, в конце концов, повергнуть в прах злосчастный режим Романовых. С плеч покатились головы почти всего высшего православного духовенства и русских дворян, которые, как и французские аристократы во времена Бурбонов, еще перед началом мировой войны противозаконно владели большей частью обрабатываемых земель этой огромной богатой империи.

Когда Керенский был смещен, а кадеты Милюкова, как и анархистская секта меньшевиков разбиты, Ленин взял управление всеми Советами на себя. Он незамедлительно начал распределять между [345] представителями пролетариата и нищими мужиками земли, узурпированные православным клиром и дворянством. Он стал силой насаждать права человека и обязательное всеобщее образование, подавлять многочисленные бунты, которые, под предлогом установления новых автономных правительств, подняли монархически настроенные псевдосоциалисты; поощрять развитие сельского хозяйства и восстанавливать российскую промышленность, скорее на профсоюзной, нежели на социалистической основе; превращать полчища красных рабочих и солдат в дисциплинированную армию под началом лучших командиров империи и, наконец, уничтожать — насколько это было возможно — чрезмерную строгость самого большевистского учения, а также, по возможности, восстанавливать на честной и справедливой основе разорванные политические и торговые отношения между Россией и остальными государствами Старого и Нового Света.

Сейчас едва ли можно предположить, что большевизм будет всегда господствовать в России в той форме, в какой мы наблюдаем его сейчас. Скорее всего, по примеру Французской революции, это режим после периода разрушений вступит в относительно спокойную фазу своего развития (как случилось во Франции во время триумвирата), чтобы потом создать федеративную республику, как в Швейцарии, или буржуазную, как во Франции. В самом деле, неизменный закон равновесия требовал и всегда будет требовать непреложного выполнения его разумных норм, причем не только в отношении живой материи, но и в том, что касается стабильности положения этнических объединений, называемых обыкновенно, «цивилизованными нациями».

Тот факт, что радикальное правительство Ленина твердо отказалось признать законность кредитов и вернуть двадцать пять миллионов золотых франков (часть этой суммы принадлежало странам Латинской Америки), которые французские банкиры с вполне понятными намерениями неосмотрительно дало взаймы царскому правительству, не является, на мой взгляд, достаточным основанием, чтобы объявлять правление большевиков вне закона. Ведь русская революция представляет по сути своей более или менее точное повторение революции Французской на всех ее этапах — от гильотины Робеспьера до умеренного правления триумвирата. Единственное различие заключается в том, что Французскую революцию вдохновили энтузиазм и богатое воображение, присущие романской расе. Они, как лучи полуденного солнца, обжигают и испепеляют, но в то же время возвращают к жизни. Большевистская же революция порождена кровавыми слезами порабощенного русского народа. Это, возможно, чересчур поспешный плод действий трогательной и [346] мечтательной натуры славян, которые в порывах страсти громят и убивают не под блеском полуденного солнца, а под тусклыми лучами северного светила.

Когда русские были несколько раз подряд разбиты частями фон Гинденбурга, генерал Корнилов, не мешкая, пустил в ход даже последние резервные части русских на Кавказе. Когда я вернулся в Диярбакыр, первая новость, которую мне сообщили, заключалась в том, что верховное командование в Санкт-Петербурге объявило об эвакуации и немедленной переброске линейных войск с Кавказского фронта в Польшу и Галицию. Командование оставшимися русско-армянскими экспедиционными силами в Малой Азии принял на себя генерал Одишелидзе, штаб-квартира которого располагалась в Эрзуруме.

Почти одновременно с этими хорошими новостями до нас дошли и плохие. Британская армия под командованием лорда Алленби неожиданно захватила Бирэссебу. Левый флаг неприятеля, смяв наш правый фланг в окрестностях Газы, вынудил его к беспорядочному отступлению, вместе с нашим центром, в сторону Рамаллаха и Иерусалима.

Жребий был брошен. Развязка драмы была близка.

ГЛАВА XXXII

Между тем зима становилась все более суровой.

Ежедневные сильные снегопады покрыли рыжую равнину белым саваном. Бороздившие его глубокие трясины затрудняли путь нашим летучим колоннам, которые продвигались форсированным маршем на помощь Палестине. Они должны были остановить англичан, уже захвативших Вифлеем, Хеврон и Иерусалим.

Триумф лорда Алленби был полным. Судя по английским военным сводкам, количество трофеев доходило до девяносто девяти пушек и мортир, пятидесяти восьми тысяч гранат, семи тысяч винтовок и двадцати миллионов зарядов.

Полковник фон Кресс был отстранен от должности и уехал в Германию. Подполковника Тиллера назначили начальником гарнизона Аданы, тогда как остальные опытные немецкие офицеры, воевавшие на Синайском фронте, либо исчезли, либо вернулись насовсем в Германию.

Словно и этого было мало, пришли вести о том, что наша голодающая и несущая огромные потери из-за эпидемий 6-я армия была [347] вынуждена пожертвовать Тикритом и отступить из Самарры в Эрбилу. Неприятель же двигался из Багдада по дороге на Фелуджу и, обладая численным превосходством, атаковал гарнизон в Хите, на берегах Евфрата. Для нас он являлся важнейшим стратегическим пунктом, так как защищал единственный караванный путь, по которому враг мог подойти к Алеппо, то есть оказаться в самом сердце Сирии, минуя Мосул и Палестину.

И это, и многие другие обстоятельства, которые я, для краткости, опущу, со всей убедительностью доказывали, что наше положение в Сирии, Палестине и Месопотамии продолжало ухудшаться с каждым днем. Именно поэтому Asien Korps ^119а, только что отправленный из Константинополя (сформирован он был в Европе), получил приказ двигаться по направлению к Святой Земле, в то время как наша 2-я армия должна была готовиться к тому, чтобы в случае необходимости оказать помощь в Сирии и Палестине.

Снегопады сменились сильными оттепелями, при которых илистые воды Тигра выходили из берегов и затопляли островки, на которых росли вязы и гнездились водоплавающие птицы. Пернатые, рассекая воздух, с тоскливыми криками летали над этими унылыми землями, где я часто прогуливался верхом, прихватив ружье. Я старался успокоить нервы после долгих часов занятий, проведенных мною в полумраке маленькой библиотеки. Я допоздна сидел там в кожаном кресле, а передо мной лежал череп одного расстрелянного армянина. Я никогда не был с ним знаком, но нарочно приказал поставить череп на мой письменный стол, чтобы он постоянно напоминал мне, в обществе каких людей я сейчас нахожусь.

В иные дни я предавался мечтам, любуясь с высоты какого-нибудь минарета темной громадой каких-нибудь далеких гор, по отвесным и мрачным склонам которых ползла легкая дымка, в то время как на их вершинах, освещенных тусклым отблеском закатного солнца, сверкали, словно бриллиантовая брошь, вечные снега.

Вот так проводя дни: днем — в работе, вечером — в клубе, в обществе немецких и австрийских товарищей, я встретил Рождество и Новый, 1918 год. В это же самое время над степями Сибири, Польши, России и Украины разносились крики и стоны умирающих, и белые снега Вогезов тоже покрывались кровавыми слезами. Согласно поступающим к нам сведениям, как на востоке, так и на западе охваченной пожаром войны Европы смерть продолжала неутомимо собирать свой страшный урожай. [348]

По мере того как на грозовых горизонтах России молнии продолжали выхватывать из тьмы мрачные силуэты Ленина, Корнилова, Алексеева, Каледина, Петлюры и Скоропадского, мир во всем мире становился все призрачнее из-за непомерных требований Германии. Уверовав в постоянно растущую мощь своих субмарин, она готовилась воспрепятствовать готовящейся высадке американской экспедиционной армии во Франции. Наши дивизии продолжали сражаться в районе Битлиса с русскими частями под началом Одишелидзе вплоть до окончательного объявления их эвакуации с Кавказа. Воспользовавшись этим, наша 3-я армия с барабанным боем и развернутыми знаменами дошла до Баку, расположенного на берегах Каспийского моря. Тем временем наша 2-я армия снималась с лагеря и готовилась к передислокации в Алеппо, который в дальнейшем должен был послужить ей базой для военных действий в случае высадки неприятельского десанта или быстрого продвижения англичан вдоль Евфрата.

Таково было положение дел, когда в середине января 1918 года мы выстроились в почетном карауле у ворот Мардина, чтобы встретить главнокомандующего нашей 2-й армии Нихат-пашу. Он был по происхождению pomak, то есть болгарин-мусульманин, и являлся не только блистательным военным, но и благороднейшим человеком.

Нихат-паша, невысокого роста, но богатырского телосложения, был человеком искренним и прямодушным. Он обожал совершать длительные прогулки по берегам Тигра, к концу которых обычно слышались жалобные стоны тучных, обливающихся потом начальников отделений нашего штаба. Недели две или три спустя после приезда нового генералиссимуса 2-я армия получила приказ немедленно продвигаться на север Сирии, оставив на прежнем месте 4-й корпус, который должен был поддерживать порядок на границе до тех пор, пока армянско-русские войска не покинут окончательно район Битлиса.

Для меня это был решающий момент.

И когда Нихат-паша с грустью на лице показал мне злополучное письмо, в котором Энвер-паша сообщал Феси, что я «не должен никогда покидать этих мест», я, прибегнув ко всей дипломатичности, на какую только был способен, стал убеждать доброго Нихата в страшной несправедливости турецкого начальства по отношению ко мне. Он тут же не только предоставил мне разрешение оставить 2-ю армию, но и позволил навестить по пути в Константинополь моих старых боевых товарищей на палестинском фронте и в штаб- квартире фон Фалькенштейна в Назарете. [349]

Когда неделю спустя после этого разговора специальный состав Генштаба с грохотом пронесся по железному мосту в Джараблусе, и на выжженных солнцем берегах Евфрата стали вырисовываться очертания небольшой судоверфи фон Мюка, я не смог устоять перед соблазном сойти с поезда и провести вечер в обществе добрых друзей на этой гостеприимной земле. На рассвете следующего дня пронзительный гудок поезда, который должен был доставить меня в Алеппо, заставил меня выйти из-за стола, ибо мы всю ночь пили за былые подвиги «Гебена» и «Бреслау», навсегда поглощенных морской пучиной.

Этой ночью я остался в Алеппо. А следующую провел в экспрессе, идущем в Баалбек. Назавтра поздним утром я уже находился на центральном вокзале Дамаска и стоял в почетном строю, возглавляемом турецкими офицерами, за которыми выстроились немцы и австрийцы. Ожидали появления генерала фон Фалькенхайна, который передал командование своими легионами маршалу Лиман фон Сандерс-паше и возвращался в Европу.

Фон Фалькенхайн был само воплощение немецкого кавалерийского офицера. Когда он, статный и элегантный, с усами a la Bluecher и в предписанной уставом островерхой папахе, делавшей его еще выше, начал производит смотр подразделения из шестидесяти штабных офицеров, я заметил на его кажущемся веселым лице след вполне понятного мне глубокого переживания.

Вместе с ним прибыл и начальник его штаба полковник фон Доммес. Увидев меня, он сердечно поздоровался, поскольку, видимо, понимал, что я — его искренний друг и не меньше, чем он сам, сожалею о печальном жребии, выпавшем ему на долю.

Вечером я сел в машину и отправился нанести визит генералу фон Херрготту и его помощнику, моему старому товарищу по Бирэссебе майору фон Майру. Пока я прогуливался в садах роскошного поместья, в котором расположилась ставка Верховного командования, на одной из душистых тополиных аллей, усеянных белой галькой, я заметил, ни мало ни много, самого главнокомандующего 4-й армией Кючюк Джемаль-пашу. Он находился в окружении своих придворных, которые были все как один похожи друг на друга. И хором убеждали его в том, что истинным военным гением в армии был он, а не начальник штаба генерал фон Херрготт.

В связи с этим случаем, смысл которого ясен всем, позволю себе заметить, что одна из самых больших ошибок младотурок за время их правления, а особенно в период мировой войны заключалась в том, что они, с трудом сумев разобраться в основах военной службы, возомнили, будто способны проникнуть в самую ее суть, иначе говоря — до конца овладеть сложнейшей [350] тактико-административной системой современного искусства ведения войны во всех ее деталях.

Неудачи и тяжелые поражения, которые потерпели турецкие офицеры высшего эшелона, начиная с Энвера и Халила, постигали их каждый раз, когда они старались действовать в одиночку. Это со всей убедительностью доказывает, что для успешного ведения войны недостаточно одного лишь благого намерения и личной доблести. Как и то, что любой начальник, прислушивающийся к похвалам своих подчиненных, рано или поздно потерпит крах, какими бы замечательными качествами он ни обладал.

Дерею, или Дераат, узловую станцию железной дороги, соединяющей Эль-Хиджаз и Палестину, я оставил полгода назад унылой и сонной посреди пыльной равнины. Этот город находился рядом с развалинами библейской Едреи, столицы царя Ога из Васана. Ко времени моего возвращения Дерея превратилась в оживленнейший транспортный центр и авиабазу, с которой ежедневно поднимались бипланы и сбрасывали бомбы на селения мятежных племен, ибо те, заразившись сепаратистскими идеями шерифа Хусейна из Мекки, восстали и теперь опустошали район Бадиет-эс-Шама от Хаурана до Амаана и Маана. Они препятствовали проезду по железной дороге в Эль-Хиджаз и нападали на караваны и конвои, бредущие по пустыне в направлении городов Эс-Салт и Керек, которые представляли собой наши основные транспортные центры в Восточной Иордании.

В Самарре, стоящей на южном берегу Галилейского моря, где тремя днями ранее пересеклись поезда фон Лиман-паши и генерала фон Фанкельхайна, я узнал от начальника станции, что встреча этих господ прошла не вполне гладко. Генерал фон Лиман, заметив, что штаб, не помню какой армии, пытается тайком проехать мимо на своем спецпоезде и затем обосноваться в городе Эс-Салте, пришел в бешенство. Он отдал штабным офицерам приказ немедленно возвращаться в место прежней дислокации и считать выбывшими из строя большую часть немецкого офицерского состава Сирийской и Палестинской группы войск. Подобно тому как генерал фон Фанкельхайн впадал в крайность, закрывая глаза на чрезмерное количество офицеров-немцев, служивших в интендантских частях, и особенно в его штабе, Лиман фон Сандерс впадал и иную крайность, стараясь окружить себя исключительно турками. Он считал, что эти сыны своей родины, проявившие доблесть во время кампании в Дарданеллах, более пригодны для ведения войны в пустынях, нежели неопытные немецкие офицеры. Особенно из штаба фон Фанкельхайна. Они не были искушены в трудном искусстве сражаться без [351] поддержки флангов, без необходимых резервов и транспортных средств, а зачастую — и при нехватке провизии, снаряжения, боеприпасов и боевой техники. Нельзя забывать и о том, что театром военных действий являлись пустыни и пыльные равнины, где днем нещадно палили лучи аравийского солнца, а ночью ударял почти сибирский мороз. К тому же в болотистой местности легко было подхватить смертельную лихорадку.

Генерал фон Лиман был не совсем не прав, когда превозносил турецкого офицера и рассматривал его как определяющий фактор сражения. Ведь во всем мире едва ли найдутся офицеры более закаленные в боях и более выносливые, чем турки.

Ошибка, которую совершил этот господин при обороне Палестины, заключалась не в том, что он доверил командование своими батальонами и полками оттоманским кадровым офицерам, а в том, что не обеспечил штабы трех своих армий (4-й под началом Кючюк — Джемаль-паши, 8-й под командованием Джевада и 7-й под командованием Мустафы Кемаль-паши) должным количеством опытных немецких офицеров, с тем, чтобы с их помощью контролировать и сдерживать чрезмерно ретивые, хотя, по правде говоря, и запоздалые, действия, предпринятые его тремя турецкими главнокомандующими. Контролировать и ограничивать нужно было бы бюрократию и рутину оттоманского высшего командного состава, прежде всего в Генштабе. Казалось, турки инстинктивно стремятся к застою в делах, подобно тому, как взбаламученная поверхность воды не успокаивается, пока не достигнет своего прежнего уровня.

Лучшее доказательство тому предоставил сам Мустафа Кемаль (ныне президент Турецкой республики). Уже после заключения перемирия, находясь в Константинополе, он отметил, уже не помню по какому случаю, что злополучный исход палестинской кампании генерала Лимана объясняется не только тем, что бригада британских танков при поддержке морской артиллерии и всей кавалерии неожиданно перешла в наступление и, словно таран, снесла наш правый фланг. Причина еще и в том, что турецкие главнокомандующие фон Лиман-паши (да и он сам), увидев врага на ближних рубежах, потеряли всякое хладнокровие и выдержку. Вместо того, чтобы действовать самостоятельно, что являлось их прямой обязанностью, они набросились на фон Лимана, рассчитывая добиться от него распоряжений, касающихся всех вопросов, даже самых незначительных, а иногда и просто детских. Разумеется, разрешить их все он не мог в силу нехватки времени. В результате начался настоящий kalabalik ¹²⁰. Ситуацию взять под контроль было просто невозможно, [352] что и стало роковым для маршала фон Лимана. Так померкла слава этого отважного и опытного генерала, приобретенная им во время Дарданелльской кампании, когда благодаря его воинскому мастерству численно превосходящие войска союзников меньше, чем за шесть-семь месяцев понесли потери в пятьдесят-шестьдесят тысяч человек.

С маленькой станции Афулех, окруженной зеленой равниной Ездрилон, я отправил свой багаж на грузовике в Назарет. А сам на военном эшелоне поехал дальше, к побережью, чтобы хоть пару часов насладиться величественной картиной моря, видом спокойных голубых вод в небольшой бухте Акка (иначе говоря Сен Жан д’Акр). Хотя теперь в ней нет никаких грузовых причалов, со временем она, несомненно, превратиться в самый оживленный порт на побережье Сирии, благодаря еще не до конца достроенной железной дороге, которая соединит ее с Дамаском. Дело в том, что Хайфа является для центральной Сирии и богатого Хаурана тем же, что и Александрета для северной Сирии. Иначе говоря, это — выход в море, причем гораздо более удобный, чем в Бейрутском порту, ведь тот находится далеко от Дамаска, а точнее сказать, отделен от него крутым и малоприятным Ливанским горным хребтом.

С каменистой вершины горы Кармель, покрытой лесами лавровых деревьев еще со времен пророка Илии, под полуденными лучами солнца виднелись на юге желтоватые руины Цезареи Ирода. Когда-то она была соперницей Александрии. Именно там Иисус Христос незадолго до своих странствований по Галилее вобрал в себя если не целиком, то хотя бы отчасти особую альтруистическую и мистическую сущность брахманизма, а также логику даоизма. С ними его вероятно познакомили александрийские мореплаватели и мудрецы, жившие в этом городе. В самом деле, христианство походит скорее не на цветок, распустившийся в залитой кровью пустыне Палестины, а на прекрасный побег эмоциональной мысли Сидхарты и трезвого рассудка Лао Дзы, или Конфуция, процветавших тысячи лет тому назад в умеренной тропической зоне Старого Света. Именно поэтому христианскому учению удалось укорениться не только в умеренной Европе, но и в не менее умеренных Северной Америке и Северной Азии (Сибири). А также в тропической Южной и Центральной Америке, в Австралии и частично даже в самой Индии и Южной Африке. В то же время в субтропических Азии и Африке все его усилия оказались напрасны из-за постоянно растущего влияния ислама. Мусульманство основано преимущественно на иудаизме, где мстительный Яхве евреев и деспотичный Аллах, по сути своей, совершенно одинаковы. Они не прощают, но карают [353] и даже уничтожают мечом Иисуса Навина и ятаганом Магомета всех, кто им не подчиняется или отказывается совершать в их честь кровавые жертвоприношения.

Я хотел перед тем, как отправиться в Назарет, осмотреть наш новый фронт, который тянулся от устья реки Нар-Искендерум через древнюю Самарию до реки Иордан, а оттуда — на юго-восток до Моавских гор. Поэтому я, по возвращению из Хайфы в Афулех, не сошел с поезда, а поехал на нем дальше. Наш эшелон, проехав мимо аэродрома в Дженине, уже ночью остановился перед укрепленным оборонительными линиями лагерем Туль-Карен. Наряду с лагерем в Наблусе, это была военная база для проведения операций наших 7-й и 8-й армий, а, стало быть, — центр и правый фланг объединенных частей Сирийской и Палестинской армий.

Артиллерийская канонада не смолкала. Судя по грохоту снарядов, разрывавшихся высоко в небе, угол стрельбы многих наших батарей был, видимо, максимальным. И все же усилий нашей артиллерии не хватало, чтобы остановить с каждым разом все более стремительное продвижение британских легионов. Казалось, они упорствовали в своем желании прорвать во что бы то ни стало наши линии обороны в секторе Наблуса.

Военная дорога была заполнена автомобилями, перевозящими почту и раненных офицеров, в то время как машины скорой помощи и колонны военных машин преграждали путь резервным частям. Последние поспешно направлялись на тот участок фронта, где бравый полковник фон Фалькенхаузен как раз руководил Наблусским сражением, за что позднее вполне заслуженно получил крест Pour lе Мerite ¹²¹.

Несмотря на это, наше положением по-прежнему оставалось критическим и даже в высшей степени пугающим. Любой мог бы с первого взгляда понять, насколько бессмысленны все усилия маршала фон Лимана. Его части при полном отсутствии необходимых людских и материально-технических ресурсов, так сказать, пили свою собственную кровь и были обречены рано или поздно потерпеть поражение от чудовищного натиска легионов лорда Алленби и его заместителей. В распоряжении англичан находились не только стратегически важные железные дороги и великолепная военная база в Египте, но и мощная эскадра, базировавшаяся в водах Леванта. Она переправляла войска куда угодно и то и дело обстреливала наш правый фланг крупнокалиберными снарядами. [354]

Вернувшись с линии фронта, я переночевал в Афулехе. где лейтенант Шлезингер, командовавший местным отделением интендантской службы, устроил меня, как мог. На рассвете я выехал в Назарет, находившийся всего лишь в километрах семи от этой станции. Там я остановился в австрийском монастыре, расположенном к северу от Долины Плача. Это было живописное место, украшенное миртами и апельсиновыми деревьями. В вышине, к голубому небу Галилеи, устремляли свои стройные силуэты одиноко стоящие кипарисы, а поверх них виднелись нагромождения серых и желтых крыш, которые как террасы поднимались по всему восточному склону высокого холма. Это был Назарет или Назра галилеян, священное место христиан.

Но самую трогательную сторону славы этого достойного города следует искать не в полутьме роскошной церкви Благовещения, которая пользуется репутацией самого древнего (после храма Гроба Господня) христианского святилища Палестины, не в тех местах, где, как полагают многие, будто бы находилась мастерская святого Иосифа, или школа Иисуса. Разгадку следует искать среди пустынных холмов и серых скал в окрестностях Назарета, сто крат священных, ибо именно там много веков назад резвился маленький Иисус, мальчик с кротким взглядом и каштановыми кудрями. Там он пас коз или собирал хворост для очага своей бедной хижины, в то время как святой Иосиф, склонившись с пилой в руке над кедровым поленом, работал в поте святого лица своего, чтобы прокормить Деву Марию и маленького Иисуса. Того Иисуса Христа, который, согласно сирийских яковитов, представляет собой Единого Бога, т. е. Отца и Сына в одном лице; по мнению же халдеев, сущность Бога поделена на два разных воплощения, а согласно верованиям несториан, Он и Бог представляют собой два воплощения и две сущности, совершенно различные между собой.

Эти расхождения понимания божественной природы Иисуса Христа и отличают религиозное учение вышеупомянутых халдеев, несториан и яковитов, которые наряду с учением армян-грегориан и являются фундаментальной основой для четырех различных христианских сект. Все они признаны раскольническими, следующими восточным ритуалам и возникли в первых веках нашей эры благодаря деятельности святого Григория Просветителя, монофиитов и монофелитов.

Назарет — довольно маленькое поселение и помимо многочисленных монастырей и храмов не имеет ничего, что принято, собственно говоря, называть архитектурными памятниками. Здесь [355] почти не найдешь ни древних развалин, ни даже признаков некогда языческого прошлого этого города.

Несмотря на исключительно выгодное местоположение, которое способствует быстрому стоку вод и обеспечивает город многими часами дневного света, Назра страдает от пыли: во время засухи ее непрестанно поднимает в воздух сирокко, особенно — на открытых, широких улицах, т. е. на тех, что сходятся у монастыря францисканцев и источника Девы Марии возле т. н. «перекрестка двух дорог».

Узкие извилистые улочки в центре города можно назвать настоящими бульварами по сравнению с узкими проходами в виде туннелей или образующими лабиринт переулками Иерусалима и большей части городов и деревень Палестины. При полном отсутствии гигиены они больше похожи на клоаки и омерзительные помойные ямы, от которых у кого угодно перехватит дух.

Из-за нехватки места дома почти полностью лишены внутренних двориков и задних дворов, поэтому жители этих кварталов, как правило, неизбежно превращают кривые улочки и проезды в настоящее болото с илистыми островками. Они забросаны мусором и всегда погружены в полумрак, кроме дождя и собак их никто не чистит. Летом иногда улицы не достигают в ширину и полутора метров.

Совсем не удивительно, что в подобных условиях проказа и другие характерные для Востока инфекционные болезни по-прежнему царят у самого храма Гроба Господня и у подножья алтарей в Вифлееме.

В штаб-квартире, которая располагалась в одном из местных просторных особняков и в которой уже почти не было немецких офицеров из окружения фон Фалькенхайна, я, засвидетельствовав почтение фон Лиман-паше, имел удовольствие поприветствовать в числе прочих господ командующего кавалерией Asien Korps полковника Ширштайда, капитана интендантской службы Штерихайма, майора кавалерии фон Ридха, который занимал пост начальника кадрового департамента штаба, а также чехословацкого капитана Зухара. Последний уже «сидел на чемоданах», так как, судя по не смолкавшей и только усиливавшейся артиллерийской канонаде, наше положение было по-прежнему более чем критическим, настолько, что утром того дня генерал фон Лиман был вынужден немедленно отправить на фронт как свободных от службы адъютантов, так и людей из обслуги штаб-квартиры, без которых можно было обойтись.

К вечеру наше положение стало настолько серьезным, что я сам уже собирался отправиться на передовую и внести свою лепту в [356] оборону Палестины. Вдруг мы получили очень приятное донесение, где сообщалось, что неприятель неожиданно отступил на прежние позиции, оставив нам все поле битвы.

Два или три дня спустя после этих событий рассвет застал меня на горе Фавор (где произошло Преображение Господне). Я с высоты наблюдал за неторопливым пробуждением утра. Поднималось солнце, заливая мягким и нежным светом священную гору Балаад вплоть до темного горизонта, на котором чернела, пронзая небосвод, сумрачная гора Хермон. На севере сквозь густые заросли сикоморов проглядывала окруженная рощами Кефир-Кенах, или Кана, бывшая свидетельницей чудесного превращения воды в вино. На востоке виднелись похожие на горный хрусталь прозрачные воды Галилейского моря и серебристое русло его посланца — извилистого Иордана. Он словно змейка плавно скользил к обожженным пустыням Иудеи и свинцовой поверхности Мертвого моря у подножья горы Моав. Ее бледно-розовые вершины, напоминавшие плывущих по небу фламинго, едва брезжили вдали.

Именно там, на безмятежных берегах Галилейского моря, где по-прежнему растут заросли тростников и где когда-то стояли города Беит-Саида, Кефир-Наун и Курус-Аин, родина апостолов, грешница Мария из Магдалы, облаченная в бедуинский халат и с амфорой на русоволосой голове, однажды синей майской лунной ночью бросилась к ногам Иисуса Христа в полном отчаянии, как раскаявшаяся грешница.

ГЛАВА XXXIII

Возвращаясь в Константинополь, я имел удовольствие ехать от Дамаска до Алеппо в компании моих старых друзей, австрийских капитанов Риппеля и Шлауха, а также доктора Крюгера. Путь же от Бозанти до конечного пункта назначения мне скрасило общество лейтенантов Бихосффа и Штрудцена. Медленно скользя по рельсам и выбрасывая клубы дыма, поезд продвигался, словно какое-то фантастическое животное, вдоль зеленоватых гор по песчаным равнинам Малой Азии. Наконец поздним дождливым вечером мы доехали до вокзала Хайдарпаши, двор которого был усеян осколками гранат и снарядов.

На следующий день, а это было Вербное Воскресенье, я проснулся в гостинице «Токатлиан». С его выложенных плитками балконов [357] была видна главная улица Перы, от начала до конца украшенная праздничными флагами и до отказа забитая толпой.

Воспользовавшись отсутствием полковника Османа Чефкет-бея, который уехал в Батум разбираться с инцидентом «фон Лоссов — Вехиб-паша», я обратился в Генштаб за разрешением посещать вместе с группой высших офицеров и начальников отделов военного министерства (их возглавлял военный губернатор Константинополя полковник Джевад-бей) высшие курсы при местном штабе. Разрешение было мной получено. Курсы только что открылись во дворце Киат-хане. Ими руководил полковник Гузе-бей. В качестве гостей их часто посещали военный атташе Швеции и шведский же боевой генерал Эрикссон, находившийся в то время в Турции и, судя по всему, выполнявший деликатную военную миссию.

После прохождения вышеуказанных курсов я стал посещать лекции, посвященной тяжелой артиллерии. Они проходили в академии Метрес-Чефлик, их читал подполковник Ланге-бей. Благодаря любезному участию майора Гратца, временно занимавшего пост командующего турецких ВВС, я смог затем прослушать курс в летней академии авиации в Сан-Стефано. Таким образом, в начале июля я был знаком со всеми военно-техническими новинками и изобретениями, как совсем недавними, так и использовавшимися во время мировой войны.

Тем временем события шли своим чередом. В Месопотамии мы потеряли расположенный на берегу Евфрата горд Хит. Зато наши войска взяли Керкук, что напротив Мосула — англичане оставили его из-за невыносимой жары. В Палестине местные племена, подчинявшиеся шерифу Хусейну из Мекки, по-прежнему мешали работе Эль-Хиджазской железной дороги. Полковник Эсад-бей и его некогда непобедимая 3-я кавалерийская дивизия почти ежедневно участвовали в вооруженных столкновениях в долине реки Иордан. Во время одной из таких стычек он был ранен в правую ногу и на время выбыл из строя.

В то время, как на равнинах Сирии и Месопотамии происходили перечисленные выше события, на французском фронте немцы начали широкомасштабное наступление, названное ими Марнским. Результатом этой операции стало, среди прочего, сражение при Арментьере, во время которого, вопреки расхожему мнению, наши португальские товарищи бились бок о бок с германскими солдатами в едином порыве. То же самое происходило и в битвах при Амьене, Ипре, Суассоне и т.д. Надо сказать, что и мои сограждане, венесуэльцы, также внесли свой вклад в общее дело. Среди них были [358] лейтенанты и капитаны Санчес Карреро, Луис Камило Рамирес, Рафаэль Урданета, Алонсо-Рамирес Астьер, X. Герреро-и-Турбе, П. Р. Ринконес-младший, Марио А. Веласкес, X. Бастардо Гарсия, Фернандо Тамайо, Карлос Эйдон-Альтуна и др. Латиноамериканцы вообще проявили на европейских полях сражений чудеса храбрости, продолжая, таким образом, славные боевые традиции народов нашего континента.

В Константинополь — символ империи полумесяца и преддверие империи московитов — пришла бурная весна.

На так называемой «центральной улице» Перы скапливалось огромное множество прохожих. Греческие дамы выделялись в толпе бархатистой кожей своих прекрасных лиц, в то время как турчанки поражали строгой элегантностью нарядов.

Все ожидали прибытия австрийского императора и его молодой супруги. Вскоре они появились в сопровождении огромной свиты под крики восторженной толпы, которая, однако, не только выражала восторг, но и отпускала критические замечания.

«Ну, разве она не красавица?», — спросила армянская девушка, кокетливо опираясь на шею моей лошади. Молодая дама была хорошо сложена и грудь ее покрывало множество брильянтов.

«Ты так считаешь?», — насмешливо отвечала ей восточная красавица с вызывающей улыбкой. Ее ногти были гладко отполированы, а шелковое платье вызывающе коротким. Украдкой поглядывая на меня, возможно, привлеченная моим мундиром, она тихо, почти шепотом, проворковала: «Говорят, будто она сторонница Антанты и мечтает стать второй Марией-Терезией!»

Вот так постепенно складывалась та тревожная атмосфера, которую породили письма молодого австро-венгерского монарха, Бог знает кому написанные. В них он писал, что Австрия устала от войны и готова вести переговоры. А когда канцлер империи, граф Чернин, открыто выразил свое несогласие с августейшей позицией по этому вопросу, всем стало понятно, что единство стран тройственного союза было нарушено. Провалившееся в Шампани наступление насторожило эти державы и ясно продемонстрировало им, наконец, что они стоят на краю ужасающей пропасти, которая столь стремительно образовалась у Марны благодаря неоспоримому военному гению Фоша и храбрости Йоффре, Хайга и Петена.

Я прекрасно устроился в Пере и проводил время в занятиях. Вечерами я отправлялся в константинопольский клуб или в элегантные гостиные Пере-Паласа, где часто устраивались приятные вечеринки. Ночью я ехал в театр или в милый «Сад Перы» — нечто вроде [359] кабаре и кафешантана одновременно, устроенного под открытым небом. Это было в высшей степени шикарное заведение, которое часто посещали сливки столичного общества. Кафе работало до одиннадцати ночи — после этого оркестр, игравший в беседке на улице, смолкал. Тогда надушенные салоны кабаре заполнялись ночными птичками, танцевавшими танго, one-steps и т. д. Ведь Аллах всемилостив и заботится обо всех...

В элегантном «Спахи-Клуб» в Панкальде ежегодно устраивались скачки. На сей раз и я имел удовольствие принять в них участие. Но затем, 1 июля, подоспел приказ о моем назначении инструктором и заместителем командира (kumandan vekil) 1-го стрелкового полка. Его 4-й эскадрон нес службу на площади перед императорским дворцом Долмабахче.

Подобное назначение было для меня большой честью не только потому, что из всех находившихся в Константинополе войск это была единственная строевая часть. Это к тому же был единственный кавалерийский полк, ядро которого осталось от нашей славной 3-й Палестинской дивизии. И вместе с тем один из немногих дивизионных эскадронов, воевавший на различных фронтах Оттоманской империи.

Так прошло несколько недель. И вот однажды, ранним июльским утром, мы неожиданно узнали о смерти султана. Даже взорвавшаяся в толпе бомба не могла бы вызвать большего замешательства среди младотурков, чем это известие. Причем не столько потому, что они нуждались в помощи этого почтенного, но немощного старика, сколько оттого, что его трон наследовал Мехмед VI. Он ни за что не простил бы им того, что они десять лет подряд помыкали его августейшим братом, а еще меньше — того, что в решающий для Турции момент они убили энергичного наследного принца Юсуфа Иззетдина-эфенди, перерезав ему вены.

Со смертью почтенного Гаши-Мехмед Решада в турецкой империи закончилась недолгая эпоха правления младотурков. О том, что их власть закончилась, я узнал в день опоясывания мечом, иначе говоря — коронации Мехмеда VI, по боязливым взглядам напуганных Энвера и Джемаля, которые, кстати сказать, возглавляли почетный караул нового самодержца и халифа двухсот миллионов магометан. Одна из первых мер нового правителя была направлена на то, чтобы с корнем вырвать и как можно скорее уничтожить безграничную власть младотурецкой бюрократии. Он постарался разделить ее, назначив маршала Ахмеда Иззет-пашу и генералов Джемаля. Секи и Вехиб-пашу своими адъютантами, и сместив непомерно амбициозного Энвера с поста вице-генералиссимуса армии.

Воспользовавшись присутствием на коронации союзников — австрийцев, болгар и немцев, вынужденных участвовать в этой [360] церемонии, — назначил на должность вице-генералиссимуса Теуфик-пашу, которого младотурки совершенно игнорировали в течение всех десяти лет своего правления.

Восшествие на престол нового султана не могло не сказаться и на моем положении. Отныне ни полковник Осман Чефкет-бей, ни сам Энвер не смели меня беспокоить, поскольку знали, что я был близким другом личного адъютанта Его Величества султана, а стало быть — persona grata ¹²² во дворце. Не преминув воспользоваться столь выгодным положением, я обратился с запросом в военное министерство и немедленно получил разрешение провести несколько месяцев в Германии. И пока я дожидался прибытия полковника X., чтобы нанести ему прощальный визит, и проводил время во дворце Долмабахче, я вдруг заметил над главной дверью одного из пышных его залов, в которых ранее не был, прекрасную картину. Она изображала вход священного каравана в Мекку. Это было настоящее произведение искусства. Однако, как я ни старался, я так и не смог прочитать подпись художника и был вынужден обратиться за помощью к проходившему мимо евнуху-черкесу, закутанному в золотую и алую ткань. Он же вместо ответа открыл рот, лишенный языка. Скорее всего он был вырван для того, чтобы евнух не проболтался о какой-нибудь из тех ужасных драм, которые нередко разыгрываются при дворах Ближнего Востока.

Вечером очередного дня наш поезд остановился на центральном вокзале Софии, очень плохо освещенном и битком набитом болгарско-германскими войсками. На следующий день мы остановились на пару часов в городе Нише, где я четыре года тому назад замечательно провел Рождество в компании достойных и галантных офицеров и дам из белградского высшего общества.

Воспользовавшись этой остановкой, я решил прогуляться по центральным улицам города. Они оказались совершенно пустыми, если не считать двух-трех сомнительных личностей, своим убожеством напоминавших личинок. Из приличной публики я встретил лишь дюжину или две офицеров с воспаленными ввалившимися глазами. В их взгляде, похожем на тот. что бывает у заточенных в клетку хищников, временами вспыхивали горячие искры, свидетельствовавшие о неиссякаемой воле к победе.

О героических жителях Сербии и Черногории следует сказать, что такой храбрости и такой жажды независимости при практически полном истреблении не проявлял во время войны ни один народ, кроме, пожалуй, только бельгийского. В неравной битве они потеряли практически все, за исключением чести, которая, словно факел, освещает и сегодня их славный триколор. [361]

В Вене, где я провел несколько дней в обществе принца Бурбонского, мне также посчастливилось познакомиться с экс-герцогинями доньей Бланкой и ее очаровательными дочерьми Сальваторой и Иммакуладой. Последняя отличалась своим музыкальным талантом, о котором было известно уже в эту эпоху благодаря прекрасным сочинениям, имевшим большой успех в венской, мюнхенской и константинопольской операх.

Здесь же я стал объектом пристального внимания со стороны всех членов нашего латиноамериканского дипломатического корпуса, аккредитованного в Австрии. В частности, аргентинского посланника доктора Переса, бразильского торгового атташе, представителя Чили, которым на тот момент был дон Аугусто Морено, представителя Мексики доктора Бенитеса, аргентинского военного атташе полковника Вильегаса, перуанского военного атташе полковника X. С. Герреро, супругов Артеага, которых я знал по Каракасу, и, наконец, госпожи Хосефы де Анинат, вдовы недавно умершего чилийского посланника в Австрии.

После недолгого пребывания в Мюнхене, куда я отправился засвидетельствовать свое почтение Ее Королевскому Высочеству инфанте донье Пас, я обосновался в начале сентября в гостинице «Эдем» в Берлине, неподалеку от Тиргартена. Там я быстро перезнакомился со всем латиноамериканским дипломатическим корпусом, аккредитованным в Германии. В то время там находились следующие господа: чилийский посланник дон Мигель Кручага-Токорналь, колумбийский посланник доктор Михельсен, представитель Мексики доктор Леопольдо Ортис, аргентинский торговый атташе доктор Эдуардо Лабугль, бывший никарагуанский посланник доктор Максиме Ассенхо и чилийский военный атташе Перес-Руис Тагль.

Между тем, пока в Берлине и Париже множество людей продолжали жить на доходы от кровопролития и резни, а богачи, ослепленные любовью к золоту, продолжали вести свою несчастную родину к краху и гибели, мы получили ужасную новость о том, что войска Лимана фон Сандерса в Палестине были обращены в бегство и полностью уничтожены лордом Алленби. Вслед за первой пришла и другая новость: о том, что экспедиционной армии союзников на Балканах под командованием Уилсона и Франше д’Эспере удалось разбить центр нашей болгаро-австро-немецкой группы войск и, угрожая Софии, вынудить председателя совета министров Малинова просить о перемирии. Сперва ему было отказано, но затем все же предоставили такую передышку. Однако на поистине драконовских условиях. [362]

Статьи договора о перемирии, которые были официально представлены Берлину 1 января 1918 года, произвели эффект разорвавшейся бомбы не только в Германии, но и в Австро-Венгрии, где император немедленно сформировал коалиционный кабинет и созвал Совет Короны с тем, чтобы не теряя времени создать третью суверенную автономию (по образцу Венгрии), которая бы объединила южнославянские народы его обширной многонациональной империи. Этому воспротивились чехи и словаки, не явившись на внеочередные заседания Конгресса, который должен был утвердить новый порядок вещей. Немецкий блок, на который опирался император, стараясь навязать свою волю народу, был бессилен против той центробежной силы, которая разделила Австро-Венгерскую монархию на три современных республики: Австрию, Венгрию и Чехословакию.

Известие о debacle bulgair ¹²³ застали меня в тот момент, когда мы с капитаном Герхардом фон Бредоу охотились в его обширных владениях под Науэном. Когда перед возвращением в Константинополь я зашел в Военное министерство, чтобы проститься с майором фон Дуистенбергом, доктором Читаном и др., все советовали мне незаметно остаться в Германии. Разумеется, я не принял этого совета. Я не мог позволить, чтобы на следующий день все говорили, что единственный военный из Латинской Америки, который сражался на стороне тройственного союза, не отказавшись от своего гражданства и не принеся военной присяги, но связанный только словом чести, в минуту опасности оставил свою должность и сбежал в Германию. Я не мог допустить, чтобы все думали, будто я испугался неизбежного на войне риска (то есть плена или смерти).

Задержавшись из-за скопления транспорта на дорогах, я прибыл, наконец, 18 октября в Будапешт. Я оставил позади многие километры желтоватой степи, бесконечное однообразие которой иногда нарушали холмы и скалы, деревни, окруженные жалкими садами, уничтоженными засухой, а иногда и какая-нибудь пышная зеленая равнина, пересекаемая серебряными струями воды, а также табуны серых кобыл, мирно пасшиеся или скакавшие с развивающимися гривами перед усатыми валашскими пастухами. 21 октября на закате мы подъехали к одной из многочисленных излучин Дуная. На его унылых берегах виднелись луга и вереницы вязов — поистине внушительных размеров. Порывы осеннего ветра яростно раскачивали деревья.

Все время держась параллельно глинистому руслу древнего Дуная, чьи скалистые, покрытые лесами берега, казалось, еще помнят [363] Траяна, мы с каждым часом все больше углублялись в степи древней Дакии, теперь называемой Трансильванией. К западу от Орсавы до сих пор стоят развалины древней Римской стены. Дакия всегда была питомником самых разных народов — сегодня завоевателей, а назавтра уже покоренных, а послезавтра — стертых с лица земли новыми полчищами, которые за время своего короткого ли, долгого ли пребывания оставляли в наследство валашско-молдавским племенам сильную романо-турано-славянскую закваску и множество черт этих разнообразных рас. Им были переданы и обычаи кочевников, и древняя страсть к культуре, что до сих пор заметна в удивительном и слишком уж явном контрасте между жилищами полудиких степных обитателей и величественными замками древних воевод, спрятанными в глубине лесов, а также каменными городами — такими, как Бухарест и Констанца, удивительным образом возвышающимся среди степей и непроходимых болот.

23 октября, под вечер, поезд остановился в столице Румынии, где я с удовольствием провел ночь в по существу «латинском» Бухаресте. С рассветом я направился в Брэилу, куда прибыл как раз вовремя, чтобы взять билет на последний пароход, отходящий в Турцию.

Поздним утром 27 октября мы оставили позади белеющие на севере берега Бессарабии и после слегка беспокойного путешествия по Черному морю (так как шторм никак не утихал) мы 31 октября вошли в Босфор, который простирался на юг как огромная река с голубыми водами. Из него как раз выходили по направлению к Одессе одно вестовое судно и два немецких миноносца. На буксире они тянули вереницу моторных лодок, в которых вывозили семьи немецких офицеров из Константинополя, а так же, видимо, архивы немецкой военной миссии. Дело в том, что днем ранее было подписано перемирие между Ахмедом Иззет-пашой (от имени Турции) и адмиралом Калльторпом (от имени Антанты).

Когда наш пароход причалил к пристани Галаты, я заметил множество итальянских, английских и французских флагов, развивавшихся над банками и другими зданиями, принадлежащими армянам, грекам и левантийцам. Использовав доверчивых немцев, они теперь готовились повторить тот же трюк с союзниками. Ступив на землю, я пожал руку майору Гравенштайну. Когда он услышал, что я вернулся, чтобы подать в отставку, то с удивлением посмотрел на меня, ибо к этому времени уже прозвучало «Спасайся кто может!» и почти все немецкие офицеры из интендантской службы, Генштаба и других административных структур прилагали неимоверные усилия, чтобы попасть на те немногие суда, которые еще стояли на якоре в порту. [364]

Только линейные офицеры стойко держались на своих постах до конца. После нескольких месяцев незаслуженных унижений со стороны союзнических стран они смогли, наконец, вернуться на родину вместе со своими командирами (генералом фон Лиманом и другими) и солдатами, которые до конца остались им верными.

Тем вечером я в обществе подполковника фон Гура и капитана Шемелинга находился в «Саду Перы», ожидая начала торжественного вечера, который несколько греческих дам организовали в честь подписания перемирия, как вдруг разнесся слух, что Энвер, Джемаль и Талаат, последовав примеру Исмаила Хаккы-паши, сбежали на немецком миноносце. Ввиду обвинений, выдвинутых маршалу Ахмеду Иззет-паше в том, что он помог сбежать вышеуказанным господам, его кабинет министров пал и к власти пришел Теуфик-паша. В дальнейшем он продолжал вершить судьбы своей родины под надзором султана, пока его положение не сделалось невыносимым из-за постоянных нападок младотурок. Теуфика сменил Дамад Ферид-паша, в свою очередь убитый за подписание мирного договора с союзническими странами одним студентом из мятежной группы Мустафы Кемаля. Последний после того, как султан назначил его главнокомандующим в Анатолию, поднял вверенные ему войска на восстание, выразив, таким образом, протест против вмешательства Антанты во внутренние дела Турции.

Именно этот выбор Оттоманской империи в пользу либерально-националистических принципов и явился настоящей причиной полного фиаско ближневосточной политики союзнических сил. Он будет и дальше служить основанием для бесконечных вооруженных конфликтов в этом регионе до тех пор, пока Антанта будет настаивать на окончательно разделении Сирии, Палестины, Аравии и Месопотамии на отдельные протектораты.

Примерно через неделю после приезда в Константинополь я отправился в Военное министерство, возглавляемое Абдула-пашой, просить об отставке. Мою просьбу немедленно удовлетворили, оказав большие почести и вручив звезду Командора Medcidiyenisani ¹²⁴, которую украшали золотые мечи. Это была самая высокая награда, какой только мог меня удостоить султан в соответствии с моим званием и должностью, которую я занимал в регулярной турецкой армии на тот момент. А еще через неделю я узнал из достоверного источника о том, что меня произвели в почетные генералы Генштаба турецкой армии за мои боевые заслуги в качестве офицера-добровольца, то есть «мисафира», иначе говоря гостя страны. Правда, документального подтверждения я до сих пор не получил, возможно, потому, что турки не знают, где я теперь нахожусь. [365]

В те дни я имел удовольствие присутствовать на небольшом банкете, который устроили в мою честь капитан Э. Дж. Фултон и еще десять или двенадцать британских офицеров из числа наших бывших пленников. Те самые, которым я помог, а, возможно, и спас от смерти во время их перевода из Мосула в Рас-эль-Айн в феврале или марте 1916 года. Узнав, что я вернулся в Турцию, они, не ограничиваясь обыкновенным выражением благодарности, представили благоприятный отзыв обо мне в Высшее военное управление Великобритании, а также наилучшим образом отрекомендовали меня подполковнику Темилю (Chief of Naval Staff Offices) ¹²⁵ и его в высшей степени любезным коллегам, майорам Велшу и Стоку и капитану Томсону. Они в дальнейшем всегда старались помочь мне, так что когда я через несколько месяцев сделал запрос о разрешении вернуться в Америку, мне его тут же предоставили и вписали в паспорт следующее: «good for passage by first available opportunity», что означает: «способствовать скорейшему выезду».

Вот так и случилось, что в одно прекрасное апрельское утро 1919 года, когда золотистые лучи солнца играли на берегах Малой Азии, а острова и островки Эгейского моря сияли как топазы среди морских волн, я в последний раз смотрел с корабля, уносившего меня в Испанию, на эти необыкновенные земли, уже едва видневшиеся на востоке. Неожиданно у меня сжалось сердце и я встал по стойке смирно и отдал честь розовому горизонту и голубому небосводу — той земле, где столько моих отважных товарищей осталось спать вечным сном под цветущими лугами гор и раскаленным песком пустынь.

После недолгой остановки в Испании я вновь поплыл на запад, к моей далекой американской родине, которая через две недели показалась вдали. Она как будто плыла в океане — в сиянии золотистых лучей, в окружении голубоватых облаков, на фоне бескрайних просторов, красных, как кровь героической Венесуэлы.

Комментарии

114. Kislak — зимние пасбища (тур.)

115. Dekovil — узкоколейка (тур.)

116. Отдел разведки (англ.)

117. Вечеринка (фр.)

118. Gul — демон, призрак (тур.)

119. Muhacir — беженец (тур.)

119а. Азиатский корпус (нем.)

120. Kalabalik — беспорядок (тур.)

121. За заслуги (фр.)

122. Persona grata — желательная персона (фр.)

123 Болгарский крах (фр.)

124. Medcidiyenisani — Орден времен султана Абдул-Меджида

125. Начальник морского штаба (англ.)

(пер. М. Аракелова и В. Зайцева)
Текст воспроизведен по изданию: Рафаэль де Ногалес. Четыре года под полумесяцем. М. Русский вестник. 2006

© текст - Аракелов М., Зайцев В. 2006
© сетевая версия - Трофимов С. 2020
© OCR - Валерий. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 2006

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info