В САНКТПЕТЕРБУРГЕ

при Императорской Академии Наук.

ПИСЬМО ПЕРВОЕ.

О люблении своего Отечества

Любезный друг!

Хотя натурально нам разумным доказывают, что должен каждой быть всякого места гражданином, ибо человек по органу своему есть член шара земного; но воспитание и привычка притягает нас к своему отечеству. Тот воздух, под которым мы рождаемся, благоприятен нам, и хлеб, которой получаем из недр земли нашей, превосходен вкусу нашему. Расставшися с отечеством, лишась ближних, и тебя любезный друг, попечение мое будет первое после исправлений [63] должности моей, к чему я употреблен от двора нашего, чтоб в заключение моего тебе обету, данного при отъезде моем из России, уведомлять тебя со всяким куриером о моем пребывании и о всем том, что мною в здешнем городе достойного примечено будет, я награжду любопытство твое, чрез что докажу тебе знаки верного дружества.

Мы прибыли в Константинополь сего Октября 23 числа благополучно. Хотя от трудности дороги чувствую я и великую перемену в моем теле, но думаю со временем получить облегчение. Признаюсь тебе, государь мой, что нашел я сей город превосходящей мое мнение. Жительство имеем в предместии Пера называемом, где все чужестранные, как Министры, так и протчего звания люди обитают.

Почитая завсегда лутчим предметом в обхожении, стараюсь я познавать склонности чужестранцев, с коими мы обхождение имеем. Здесь резидуют Французской, Грлланской, Аглинской и Венецианской Послы; Шведской, Неапольской, Дацкой Посланники и Цесарской Интернунциус. При первых днях нашего приезда показали они нам довольные благосклонности. Можно Перу назвать малою Европою, ибо разными народами наполнено, и весьма [64] провожают свое время весело. Краткость времени не позволяет мне более тебя уведомить; чего ради сим оканчиваю.

Государь мой вам верный друг

Из Константинополя от 26 Октября 1759.

ПИСЬМО II.

О ТУРЕЦКИХ НРАВАХ, ГДЕ ВКЛЮЧЕНА И НЕКОТОРАЯ ИСТОРИЯ.

Теперь намерясь я войтить с вами в довольное изъяснение о Турецком народе. По прошествии 8 дней нашего приезда, имели мы у Визиря, а потом у Салтана публичные аудиэнции, которые представили мне довольно удивления достойного. В рассуждении заматерелого их обыкновения, описывать оные порядочно, почитаю я за излишное. Ибо вы государь мой обстоятельно уведать можете чрез газеты.

Турецкой народ почти все Холерики, что и с натурою сходно, раждаяся под толь жарким Климатом. На лицах их разум и варварство назначены. Енычары их свирепого виду, и Христианов терпеть не могут. Естьли бы не удерживало правосудие сколько нибудь сей народ, то уповаю, каждой день были бы великие кровопролития; ибо у Турок правы одни, как [65] для Христианина, так и для Магометанина. Вы увидите здесь опыт варварства, которому я сам был свидетель.

В некоторой день, будучи на асамблее у Францусского Посла Шевалье де Вержена, так он назывался, согласил меня Голландского Посла сын, Барон Дошпие называемой, и еще несколько Венецианских и Францусских дворян, чтоб ехать на другой день ранее на окоту для стреляния за город. И так следуя нашему намерению, при восхождении солнца уже мы были вне Города на прекраснейшей долине, преисполненной разными источниками, которые своим журчанием и светлыми струями привлекли мысленной взор наш, где мы остановясь сели подле одного ручья, ожидая способного времени для охоты; ибо солнце только еще из под горизонту нашего показалось. Тут множество разных птиц голосами своими предвозвещали благоприятную весну, и казалось, что земля со всем бытие свое переменила; всякой цветок и травка получили свое обновление. Мы вошли в рассуждение о испытателях натуры, и весьма завидовали оных дарованию. Как мы углублялись в оных мыслях, то услышали вдруг в кипарисных деревах, не в дальном расстоянии от нас стоящих, превеликой крик, смешенной с воплем; мы тот же час не мешкая ни мало, бросясь на [66] лошадей, поскакали к тому месту. Лишь толико мы приближились, то представилось взору нашему плачевное видение. Два молодые Турка, коим казалось не более лет по 20 было от роду, ужасной кинжалами бой производили, подле которых лежала почти мертва прекрасная женщина. Мы имев при себе двух переводчиков, как там непременно берут с собою, хотели удержать их бой: но сии два бешеные, не взирая на цветущие свои лета, в мгновение пред нами с жестокостью бросясь друг на друга лишили себя жизни, и пали на землю. Мы сошед с лошадей, желали сделать им какое нибудь вспоможение, но уже бесплодно, потому что они были мертвы. У третьего лежащего трупа приметили мы, что есть некоторые в лице прекрасной сей девицы жизненные знаки. С Бароном тогда случилось несколько крепких духов, способом которых мы привели ее в чувство. Лице ее по тамошнему обыкновению, хотя было и покрыто тонкою кисеею, но острота глаз, благопристойность взору, и белизна лица, увеличили наше любопытство, осведомиться о причине толь плачевного состояния.

По получении новых сил благодарила нас девица чрез переводчика, что мы так сжалились над ее горестным состоянием, сожалела притом, что она наше [67] великодушие ничем заплатить не может, как только объявить нам чистосердечно глубину сердца своего, дабы возбудить в нас соболезнование о своем нещастии.

Таким образом начинает Мамелика свое повествование: я, великодушные кавалеры, родом из Смирны, дочь некоторого Чурбаужи; [Полковника] я осталась семи лет после отца моего и матери; имею я в Станбуле (Станбул по Турецки Константинополь.) дядю Енычаркого Офицера именем (У Турок Ахмет имя, а Эфенди господин, оное придают только одним Офицерам.) Ахмет Эфенди. По лишении моих родителей, дядя меня взял из Смирны в свой дом, с немалым иждивением. Хотя по нашим правам, после отцов у нас дети наследства и не полу чают, но Комендант будучи хорошей отцу моему приятель, дал мне 15000 пиастров (Пиастр, или Левок, Турецкая монета, чинит на Российские деньги 60 копеек.), а протчее в десятеро взяли на Султана; братьев и сестер я не имела и так разделить мне было не с кем, водворилась в доме дяди моего.

Алчба и корысть, государи мои! не редко бывает вредом ближнему. Дядя мой заражен [68] будучи сею вредною страстью, воспитал меня в своем хареме (Харем дом, где жены живут.) до 18 лет. Наши законы так строги, что мы бедные ни о чем сведения не имеем, хотя бы натуральной разум в ком и был, но требует непременно просвещения; мы имеем нечто в натуре нашей такое, которое чем больше нам запрещают, тем больше мы исполнить оное желаем. Уединение, или лучше сказать заточение, более волнует в человеке страсти, которые раждаются с нами и умирают; не редко видим мы престарелых подверженных необузданным пристрастиям.

Сперва не знала я, что любовь есть вредительница сердец человеческих, как на 16 году от рождения моего, нечаянно почувствовала я сию страсть плачевную; а в таковые леты обыкновенно страсти более силы имеют, и неприметным образом в нас вселяются. О! коль слаб человек, когда вдастся в сие мучение, продолжает Мамелика, взглянув на нас с полными слез глазами. В некоторой день поехали мы с дядею на загородной двор, стоящей на проливе Черного моря, где мы имеем преизрядной сад. Я обыкновенно после ужины прохаживалась по саду, пользуясь [69] вечерним временем, и казалось мне, что все смертные покоются, одна только я в глубоком размышлении пребываю, как вдруг повстречался со мною один молодой Турок, тот, которой пред глазами вашими прежде обагрился кровию. В самое то время, как я его увидела, почувствовало сердце мое великую печаль; я вдруг остановилась, глаза мои покрылись как мраком, и я в задумчивости пребывала несколько минут, как вдруг опомнясь увидела его пред мною стоящего на коленях. Он изъяснял мне, что он давно уже меня любит, смотря чрез решетку, как я прогуливалась часто по саду, и чтоб сделала конец его мучению, сказала бы люблю ли его или нет; я хотя пребывала в глубоком молчании, но взоры наши мгновенно встретились, и я почувствовала болезнь неутолимую в сердце; с того времени узнала я, что имею отдать должность натуре.

И так способом моей невольницы установили мы с Селимом наши свидания, любовь наша продолжалась более года без всякого препятствия; между тем, как пришло зимнее время, возвратились мы в Константинополь. Вам известно, государи мои, сколь строги законы наши для женщин. Всякой раз, когда я выходила в сад, трепетала от ужаса, чтоб кто нибудь [70] из невольников, или из домовых наших, не приметил; но все строгости не препятствуют человеческим пристастиям.

В некоторой вечер пришел Селим на место нашего сходбища с братом своим Солиманом, которому открыл он свою тайность. О вредное откровение! возопила Мамелика томным голосом; никогда не надобно делать поверенность в толь нужных делах, которые не требуют совместника. Солиман коль скоро меня увидел, смертельно в меня влюбился, и по частом свидании с Солиманом, приметила я его беспокойство, от чего оное происходит; но притворялась будто того не разумею, а между тем сообщила я Селиму, дабы он взял предосторожность с своим братом.

Пришел ко мне некогда Селим один, и мы сидя на лавочке в покрытой алее, наслаждались приятными разговорами. Вообразите себе, коль дороги страсно любящимся те часы, когда они препятствия не видят; но никогда человеку в самых объятиях благополучия ненадобно забывать будущего. Селим целовал мои руки, а я у него оных и отнять не могла, называла его дорогим Селимом; а он обещаяся по смерть мне верным быть. Не редко наши желания при самом их совершении в беду и гонение обращаются; начало болезни [71] заразительнее конца бывает. Мы не приметили, как дядя мой вдруг вошел в ту алею, где мы сидели. Селим бросился со всею силою в калитку и спасся бегом, я оставшися одна пред моим дядею, или лучше назвать, пред жестоким зверем, которого единой взор морозом кожу мою покрывал, и я чувствовала, что кровь в жилах моих остановилась; наконец спокойно я ожидала от его свирепости, конца моей жизни.

Он подошед ко мне, жестокиие произносил ругательства, и неоднократно покушался лишить меня, как он называл, неугодной жизни; но не знаю от чего рука его трепетала, и он не мог убить меня, может быть сама тогда натура получила свои правила, и не дозволила ему. Напоследок повелел он меня проводить в одну темную комнату, и тамо посадил под крепчайшей присмотр.

Оставшись я на едине, размышляла о бедности человеческой, как мы никогда не должны еще радоваться, не получа желания нашего; ибо чем больше радуемся, тем не получая сугубее сокрушаемся. Таким образом пребывала я несколько дней в сей мрачной тюрьме, ни пила ни ела, и словом, только что сама с собою помышляла; почасту я призывала смерть, единую утеху моей [72] горести, поминутно проклиная любовь, которая ввергнула меня в такое несчастие; на о! прегорестнейшая часть! коль скоро вспомяну о любезном своем Селиме, явно он глазам моим представится; тогда я начну опять одобрять любовь свою, и почитаю себя счастливою из смертных, что вручила Селиму мое сердце, и для него сносить мне все не тягостно; но увы! уже рассталась я, рассталась с Селимом навсегда, дорогой мой Селим, где ты? Произнося сие со слезами, пришла она вне себя, но однако мы ее ободряли, и хотели бы прекратить разговор, которой тем паче увеличивал ее душевное страдание; но она опять продолжала таким образом:

В некоторой день, когда мало я о своей свободе думала, вошла ко мне моя служанка. Я увидя ее удивилась; ибо все время, как я посажена была, она ко мне не казалась. Я довольно была уверена услугами моей невольницы, и так щитала, что она подкупив моих надзирателей, пришла меня увидеть. Подошед она ко мне уведомила меня, что Селим чрез дачу довольного числа денег сторожам нашим, нашел удобной способ увесть меня в Эндрем (Эндрем по Турецки Андрианополь.), и тамо на мне жениться. Я рассудила непременно [73] согласиться на Селимово желание; ибо я знала, что скупость дяди моего не дозволит добровольно выдать меня замуж, в рассуждении 15000 пиастров моего приданого.

Следуя нашему намерению, часа за два до свету, т. е. в ту же ночь, способом лесницы уехали мы из Константинополя в почтовой кибитке с мнимым моим Селимом; ибо ночь темна была, и так я не могла рассмотреть лица его. Но коль скоро заря взошла, тогда я узнала что похищена Солиманом, и что проклятая моя служанка не только продала верность, но и госпожу свою за деньги. Тогда начала я рыдать, и рвать на себе волосы; в то время мы уже приближались к сему месту, где мы теперь обретаемся. Вдруг Селим представился глазам моим, и остановив нашего извощика, тащил меня из кибитки. Он ехал тогда из деревни Тарапгя (Тарапия деревня не далеко от Константинополя, где некоторые чужестранные загородные дворы имеют.) (Тарапгя, Тарапия — такое разночтение в тексте. — OCR) в Царьград. Увидя меня с братом его, и ведая о его ко мне страсти, щитал меня похищенною. Солиман тогда выскочив зачал с Селимом биться, а извощик увидя такое странное обстоятельство, поскакал во весь опор лошадей своих. Конец моей истории вы [74] великодушные Христиане более меня знаете; ибо вы при оном были, а я в беспамятстве пала на землю, и естьли б не вашим вспоможением, то уповаю отошла бы я в пределы мертвых. Сим окончав Мамелика речь свою, просила вас, чтоб мы ей дали двух при нас бывших Янычаров и одного переводчика, для провождения в дом дяди ее. Мы удивлялись такому ее произволению, как она может явиться под таким обстоятельством к своему варвару. Однако наконец пожалев об ее несчастии, а тем более, что натура ее весьма украсила, и определила жить под толь вредным климатом, оставили для ее провождения двух Янычаров и одного из наших Переводчиков, поехали прямо в Константинополь; ибо уже был 12 час. Время жаркое, будучи прискорбны видением такового приключения, едучи рассуждали мы о сей вредной страсти, которая не исключает ни родства, ни дружества, ни должности человечества, брат брата не щадит, отец сына гонит, сын отца не терпит; словом, государь мой, Венеру мы вместо прелестей великим чудовищем мыслям своим представляли. Прости любезный друг, не старайся никогда влюбляться, вот опыт страстей азиатических, я же всегда непременным в дружбе останусь

Вам верный друг

Из Перы Константинопольской 16 Апреля 1764 году. [75]

ПИСЬМО III.

О ДРУЖЕСТВЕ, О ТУРЕЦКИХ ОБЫКНОВЕНИЯХ И О ИХ НАУКАХ.

Ничего так дражайше я на свете не почитаю, как дружество; но оно во свете так стало редко, что уже и правила с содержанию дружбы кажутся истреблены. Я государь мой, на котором бы краю света не был, не истреблю той любви, которую я питать привык. Наша дружба, государь мой, основана весьма на твердом фундаменте; ибо склонности наши разнообразны, здесь же такое множество льстецов, что в одну минуту стараются вкрасться в молодова человека, дабы что нибудь из него выведать. Но я признаюсь тебе любезный друг, что когда из собрания чужестранных возвращаюся домой, то даю отчет моим разговорам; ибо хитрости министерские неисповедимы суть.

С Турками здесь не имеют никакого обхождения, и можно бы умереть с скуки, есть ли бы чужестранные не награждали удовольствием время. Сей народ живет весьма натурально, от чего кажется и тело их тверже бывает. Пища их всегда одинакая; платье носят широкое и длинное, оно их не беспокоить; ездят все верхом, и так весь Константинополь, как [76] древние Греки именовали, Ипокентаврами (Ипокентавр, к древности разумели, что такая животная, которая половина человек, а другая половина лошадь.) я себе представляю.

Натура всем делит дарования, но не равные, иному много, другому мало, а третьему ничего. Я нередко примечал на многих Турках, что они люди довольно разумные. Хотя я любезны друг, и худой Физиономист, однако иногда можно узнать свойства и склонности человека по образу. Просвещения сей народ ни малейшего не имеет; ибо леность и сластолюбие столь отягчили их серце, что они никакую должность положенную действительно не могут править. Мне случалось часто видать в доме Неаполитанского Посланника некоторого Турку Боневала, сына бывшего Францусского Генерала, которой не нашед нигде убежища в Европе, бросился в Константинополь, где и обусурманился; история его тебе довольно известна. Сей Турок говорит на многие языки, и имеет о целой Европе понятие.

Учрежден у Турок дом, которой они сравнивают с нашим корпусом Кадетским. [77] Правда, что учатся тут знатных Турок дети. Но что же они учат? только арабскому языку; ибо он им нужен для того, что Алкоран их писан по Арабски. Свободных наук они не знают; о правилах математики и понятий не имеют, а о протчих науках я уже и умалчиваю, как то Филозофия, Физика, Метафизика, Механика и протчее.

Греция не довольно ли произвела разумнейших людей великими дарованиями преисполненных? Заглянем в книгу вечных прав, увидим там, Гомера, Демокрита, Демосфена, Сократа, как один с презрением удивляется, смотря на человеков, другой потупя свой томный взор, насмехается свету, третий соболезнуя о неведении смертных, вселяет правильное мнение. Наконец, что же из такого теперь народу вышло? Вдались в купечество; хитрость, обман, злость к ближнему, под жестоким игом в вышнем градусе почитается. У них есть пословица, что на одного Грека надобно три Жида, да и то обмануть не могут.

Смотри же любезный друг, коль велика Турецкая политика была, когда Магомет II взял Царьград, и привел со всем в [78] подданство Анатолию, Македонию, Романию, и Караманию. Тогда первое он учинил, овладел городом, все Греческие древний дворян Фамилии собрав до последнего малого ребенка отрубил им головы, и велел побросать в пролив. Греческой народ, как тебе известно, тогда в покое пребывал, и следовательно великой денежной Капитал достался Туркам. По забрании бесчисленного богатства, дал он всем подлым людям вольность, купечествовать, и в краткое время истребил у них амбицию, вселилось в них лакомство к деньгам и к имению, и теперь так Греческие фамилии и роды пропали, что во всей Империи ни одного чаю не найдется благородного человека. Притчина их падению произошла от беспечности и пренебрежения своих должностей.

Бога Турки проповедуют, сотворителем всяческого, Магомета его посланником, и весьма тверды в законе. Мне случалось примечать, во время нашего проезду до Константинополя, при нас был Пристав в четыре Чауша (Чауш Сержант.) Султанской гвардии, которые следовали верхом. В полдни, по утру в во вечеру, какое бы то ненастье или грязь ни была, расседлав своих лошадей, постилают ковер на землю, и молятся. Случилось [79] некогда прогуливаться нам по городу, попался нам на встречу один Дервиш (Дервиш Турецкой монах.). Он нам низко поклонился, и мы вступили с ним в разговор. Солнце тогда скрывалось уже под горизонт, один из нашей компании Агличанин, спросил его: как он думает, земля ли вертится или солнце? Он тотчас усмехнувшись сказал, как, Господин, разве у меня глаз нет? конечно солнце ходит, а земля неподвижна, вы конечно шутите, что о таких вещах спрашиваете, и так не продолжая более разговор нас оставил.

Уповаю для нынешной почты довольно я тебя уведомил. При окончании моего письма желаю тебе вожделенного благополучия.

Вам верный друг.

Из Перы Константинопольской 20 Апреля 1760 году

ПИСЬМО IV

О РАСПОЛОЖЕНИИ КОНСТАНТИНОПОЛЯ И ИМЕЮЩИХСЯ В ОНОМ ГОРОДЕ ДРЕВНИХ ЗДАНИЕВ И ОБЕЛИСКОВ.

Константинополь лежит в провинции называемой Романия при берегах Белого и [80] Черного моря, составляющих из себя широкой пролив, которой соединяется с Архипелагом. Константинополь разделяется натри части, две в Европе, а третья в Азии. Европейская сторона разделяется еще проливом, которой выходит из Архипелага. На одной стороне из оных находится Греческой древней город Византи; там Султанской дворец, где еще прежде Император Греческой Константин жил; на сей же стороне великолепная церковь София (София, по Гречески Премудрость.) построена; тут же базарная площадь, где три обелиска, Гостиной дворе, и вся знатность Турецкая домы имеют.

Во второй части Европейской заключается Греческой замок Галата, и знатная улица Пера, где чужестранные жительствуют.

Третья часть, которая в Азии, именуется Скутари, где прежде Греческие Царя живали, также представляет великолепной город.

Я не иначе, как с великим огорчением, взираю на такие великолепные здания, которые уже и ветшать без поправления начинают. Думаю я, что натура нигде [81] достаточнее ситуация Константинополю не произвела; ибо такого прекрасного места взор мой никогда видеть не чаял. По всем улицам фонтаны с мраморовыми басейнами; улицы везде мощеные; но тесные домы Турецкие строются без всякой архитектуры по Азиатскому манеру, а древние Греческие со всем истреблены до подошвы, выключая храмов, которые превращены в мечети.

Софийской храм не только в Константинополе первым дивом, но и в свете вторым может щитаться; я любезный друг неоднократно в оном бывал, и употребил в сие мое примечание. Сия церковь построена почти вся из мрамора великолепною Греческою архитектурою; она представляет внутри на подобие римского амфитеатра о 12 ярусах с зелеными мраморными колонадами, поддерживающими объявленные своды, которых будет внутри оной церкви до 600 столбов или более. Внутри купол и по пристойности стены убраны Мозаическою работою, словом я не в силах изобразить тебе сие великолепие. Она строена Императором Греческим Константином, а окончана Юстинианом, в которой несколько тысяч Греков трудилось, и бесчисленное множество разных металлов на созидание оные употреблено. [82]

На базарной площади имеются три Обелиска: один, которой привезен при Константине Великом из Египта от реки Нила, из одного камня, на таком же педестале, на котором вырезанны Иероглифические (Иероглифические фигуры у Египтян разумелись, какие нибудь достойные памяти Истории, ибо они тогда писать не знали.) фигуры, до семи сажен глазомером высоты; второй Обелиск медной Елипсисос слитой, верх оного переломлен. Турки объявляют, будто Магмет II по завоевании Царяграда, будучи на базарной площади, расскакавшись верхом, перешиб оной дротиком, чему я отнюдь не верю; ибо он в диаметре будет около полутора аршина; третей Обелиск складенной из кирпича, и во время Греческого владения был вызолочен, которой Турки получа Константинополь продали Жидам по их желанию. Сей народ, как чрезвычайно жадной к золоту, заплатили Туркам великие деньги, и в чаянии быть ему золотому, зажгли оной, и более ничего не вышло, как каменной и жарко вызолоченной столп.

Посредине пролива разделяющего Азию с Европою, построена башня называемая Леандрова. Некоторые объявляют, что будто одна Греческая Принцесса за некое [83] преступление тут посажена была, и по имени полюбовника ее так названа. Греческих удивления достойных вещей здесь столь много что и перо мое описать не может. В прибавок еще город Визант построенной на семи горах, всегда меня удивляет своим великолепием. Прости любезный друг, вспомни некогда обо мне, которой покуда жив пребывает тебе верным.

Из Перы Константинопольской 25 Маия 1760 году.

ПИСЬМО V.

О ТУРЕЦКОЙ КОМЕРЦИИ И С КАКИМИ НАРОДАМИ ОТПРАВЛЯЕТСЯ.

Комерция их состоит с разными Азиатическими народами, ездят в Египет к реке Нилу и в протчие места; к ним приежжают корабли с товарами Французские из Марселя, Англинские из Лондона, также и с Венецианами они торгуют, которые обитают по Архипелагу, на островах Зио, Корфу, Цефалония, Кипр. Берут и с Царя града юфть, парус, вервь и протчее. К ним привозят с беломория и из островов вины, из Египта хлопчатую бумагу, масло и всякие овощи. Здесь учреждены такие канторы, где платится пошлина по тарифу. [84]

Желал бы я тебя любезный друг еще о чем уведомить, но мы идем теперь брать отпускную у Султана аудиэнцю, и так сим оканчиваю с непременным усердием.

Из Перы Константинопольской 28 Маия 1760 году.

Вам верный друг.

ПИСЬМО VI.

О ГРЕЧЕСКИХ ПАТРИАРХАХ.

В сем письме намерен я, любезный друг, упомянуть тебе о Греческих Патриархах. Здесь в Константинополе оных три, первой здешней, второй Иерусалимской, а третей Антиохийской. Они отправляют свои службы со всеми преимуществами их санам приличными. Они тогда съежжаются сюда, и оставляют свой Патриаршества, когда им надобно учинить какой собор. Я бы желал видеть их процессию служения, но в рассуждении Турецких строгостей, никогда полюбопытствовать не можно. Впротчем ни один Грек не может здесь носить цветного платья под смертным запрещением, ниже желтых туфлей; вот какая Греческая неволя.

Ожидай меня, государь мой, мы чрез несколько дней отсюда отправимся в путь [85] свой. С каким я удовольствием отечество мое увижу, и тебя любезного друга! Еще раз прости.

Из Перы Константинопольской 30 Маия 1760 году.

ПИСЬМО VII.

О ЛЮБОПЫТСТВЕ.

Отправляя последнее к тебе письмо отсюда, уведомлю тебя, сколь любопытство иногда и вредно человеку. Некоторая женщина прекрасного лица, жена чужестранного купца, старалася войтить в Султанской Харем, где его жены живут, слышав о красоте толикого множества. Спозналась она с некоторыми Турецкими женщинами, и благополучно одевшись в Турецкое платье, под провождением сих женщине вошла в Харем, и тамо по саду с протчим множеством жен прогуливалась, как вдруг Султан вышел в саде, и оставил ее в числе жен своих. Хотя оное было и давно; но довольно научает нас, удерживаться от любопытства большого. Мы завтра отъежжаем в Россию, и так я уже раз прощался с здешними чужестранными Министрами, и с своими знакомыми приготовляясь к отъезду увидеть любезное свое отечество.

Из Перы Константинопольской 2 Июня 1760 году.

Текст воспроизведен по изданию: Или уведомление в Москву, бывшего в Константинополе в 1760 году дворянином посольства лейбгвардии Преображенского полку сержанта М. П. // Ежемесячные сочинения и известия о ученых делах, Июль 1764 года. СПб. Императорская академия наук. 1764

© текст - Миллер Г. Ф. 1764
© сетевая версия - Тhietmar. 2023
© OCR - Иванов А. 2023
© ИАН. 1764

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info