-

Сочинение Жоржа Перро: Воспоминания из путешествия по Малой Азии

(Souvenirs d’un voyage en Asie Mineure, par George Perrot. Paris).

Жорж Перро, занимавший впродолжение трех лет место члена французской афинской школы, назначен был в 1861-м году в ученую экспедицию в Малую Азию; он провел восемь месяцев на севере этой важнейшей из турецких провинций. Чтобы понять весь интерес труда Перро, стоит только узнать, каков взгляд автора на предмет. Автор говорит: «Между европейцем и азиатцем как бы проведена целая медная стена... В отношении нас, европейцев, за этой стеной начинается целый мир новых инстинктов, чувств, мыслей... целая, новая, чуждая нам, теория жизни, счастия... Дело идет не только о различия в языках, костюмах и одеждах; различие тут, быть может, с первого взгляда и не очень чувствительное, так-как оно заключается во внутренней природе человека; но тем-то оно и неуловимо, что касается нравов, природных и сокровенных наклонностей, решительно изменяющих весь взгляд на вещи. Несравненно легче уловить [265] различие между французом и англичанином, чем, нетолько, между европейцем и мусульманском земледельцем, но даже европейцем и бедуинским эмиром, самым образованным турком, погруженным во всю премудрость ученых преданий, передаваемых из рода в род, в глубине мечетей. Мало знать изрядно потурецки или поарабски: надо помнить и не упускать из виду, что под знакомыми, повидимому, нам словами, как-будто соответствующими тому или другому европейскому слову, заключаются часто идеи совершенно нам чуждые. Если справедливо, что при передаче текста с одного европейского языка на другой, многое непередаваемо и неуловимо, то в восточных языках этого неуловимого в десять раз более. Не забудем: в полной европейской природе лежат: совершенно непонятное для восточного человека стремление к общем выводам, жажда деятельности, горячая страсть к борьбе с препятствиями природы и вера в прогрес, сделавшаяся как бы религией для нашего европейского общества. Наоборот, мы не можем уловить основ восточного духа и, если только можно так выразиться, нравственного его темперамента. Мы трудно перевариваем возможность полного отсутствия научных стремлений и восточную простоту мыслей и чувств, словом, все, что есть детского, даже в самом испорченном и коварнейшем из азиатцев... Человек, предпринимающий изучение Востока, должен нередко, так-сказать, отрешиться от собственной своей личности».

Таков взгляд Перро. Посмотрим же, каким представилось наблюдательному путешественнику турецкое общество. Вопрос о Турции может быть удобно решен но наблюдениям над Анатолиею: это, как мы сказала — одна из важнейших турецких областей, и собственно турки поселены в ней плотнее, чем где либо. Несмотря, однако, на это, турки Анатолии, хотя и господствующая раса, но они рассеяны в среде племен разного происхождения — племен, говорящих на разных языках, исповедующих различные религии. Любопытный пример такого смешения рас и исповеданий представляет город Ангора, где Перро провел три месяца. На 25,000 турок, вы насчитываете там 12,000 армян-католиков, 4,000 армян-грегориан, 3,000 греков, 1,000 евреев. У каждого из племен свое управление, свое гражданское устройство... И наименее благородная из рас — раса победителей! Татарская кровь турок налагает на них печать какого-то варварства: они отличаются совершенным отсутствием изобретательности и всякою неспособностью к прогресу. Греческие райи занимают первое место. [266] Их духовенство пользуется обширным влиянием, и решает собственным авторитетом различные вопросы, возникающие внутри церкви. Как бы ни были утеснены греки, они твердо верят в свое возрождение. Что же касается армян, то эти стоят, гораздо ниже, во многом поддались влиянию победителей и разделены на ереси.

Положение всех вообще райев значительно улучшилось в последние времена: если до сих пор еще не признается свидетельство райев в суде, за то, по крайней мере, их уже не грабят по одному дикому произволу. Страх европейского вмешательства дал себя почувствовать. Турецкий фанатизм вспыхивает, впрочем, от времени до времени, и преимущественно в городах. Тогда как, по замечанию Перро, персияне значительно изменили первоначальный исламизм, а бедуины почти оставили его, турки удерживают его еще во всей его первобытной жосткости: они — лучшие представители мусульманского правоверия. Однако, и здесь не надо вдаваться в крайности: европейское влияние не могло не задеть даже турок. Вспомним, что, например, в Бруссе есть мануфактуры, где работают женщины; а так-как работа несовместна с наброшенным на лицо покрывалом, то пришлось его откинуть. Известно также, что мусульманский закон запрещает употребление спиртных напитков. Между тем Перро обедал с эффендиями, которые употребляют нетолько вино, но и ром. Так мало-по-малу изменяются нравы.

Так-как господствующее племя, турецкое, рассыпано между чуждых ему других племен, стоящих выше его по своим духовным качествам, то и самые привилегии господствующей расы обращаются ей во вред. Гяуры, райи, как неверные, должны находиться в подчинении; им поэтому нельзя дать прав; притом они, как превышающие победителя своею численностию, злоупотребили бы данными правами, и потребовали бы своей независимости. Поэтому только один мусульманин имеет право носить оружие, а стало-быть он один только несет на себе всю тяжесть конскрипции. Деревня в сорок домов должна ставить по четыре, пяти, даже по шести солдат в год. Законный срок службы — семь лет; но редко случается, чтобы солдат не удерживали в строю гораздо долее этого срока... Странное противоречие! Господствующая раса, желая поддержать свое могущество, тем только обессиливает себя и ослабляет. К пагубным последствиям требовании мусульманской религии, присоединяются еще пагубные результаты совершающейся в Турции экономической революции. Турция задумала подражать Европе; она, по [267] силе обстоятельств, вдвинулась с сенью западных народов. В этом заключался для нее вопрос жизни и смерти. Чтобы стать европейской, надо было переродиться. Турция, действительно, сделала попытку перерождения. Но что же из этого вышло? Величайшая запутанность в делах. Европейские механические изобретения не могли привиться там, где нет никаких следов прогреса; произведения Европы хлынули внутрь страны, и убили всякую туземную производительность. Измелились привычки, костюмы, что еще более содействовало общей пагубе. Разумеется, в стране, где ввоз далеко превышает вывоз, стала исчезать звонкая монета... Даже древнее восточное гостеприимство, и то обезобразилось под влиянием подражания чуждым европейским правам. Страшно положение того общества, где государственный строй принял несвойственную народу форму, да где вдабавок еще и самые нравы не могут явиться на помощь, для изменения дел к лучшему.

Никак не должно упустить из виду и нравственного падения Турции, того скрытого, неизбежного, неуловимого падении, которое замечается в низших расах, при столкновении их с европейским обществом, с его идеями, изобретениями, его всепоглощающею деятельностию, его неумолимою алчностью. Цивилизация, которою гордятся европейские народы, делается причиною разложения для других племен. Европа, повидимому, сообщает последним все свои недостатки и пороки, не будучи в состоянии привить им ту энергию, благодаря которой она отделывается от своих недостатков. Это замечается одинаково на турках, татарах; как и на островитянах Океании, как на индейцах и северо-американских дикарях, исчезающих перед европейскими оружием и искусствами. Перро говорить о турках: «Повидимому, самая природа этой расы, ел исторические предания и привычки, усвоенные веками, одним словом, так сказать, весь ее дух, мешает ей переступить с успехом за черту патриархальной и военной жизни, возвыситься, в нравственном отношении, до всей сложности наших систем, до всей тонкости наших взглядов на природу и на цель человечества; в политическом отношении — до понимания устройства великих административных западных монархий, первичный тип коих — римская монархия». «Я еще не встречал ни одного турка (продолжает Перро), который бы воспользовался, к доброму, столкновением с европейцами; что же касается самой Оттоманской империи, то мне кажется, ее жизненность гораздо более уменьшилась, чем увеличилась после реформ Махмуда, по большей части совершенных в духе [268] неловкого подражания, без истинного понимания условий, необходимых для восточного развития. Как только турок сталкивается с сложными условиями жизни, с сложными идеями, как только выходит он из простого, первобытного образа жизни, и теряет нить своих наивных веровании и нравов но преданию, он впадает в роковое бессилие, не может заменить того, что утратил, и становится развратен и груб.

Турки хорошо это чувствуют. Они вдались в глубокое уныние. Они полны злобы и презрения к своему правительству. Они сравнивают спою империю с засохшею веткою, которую тщетно стараются оживить, тщетно поливают, в надежде, что она зацветет. Эти потомки победителей, заставлявших когда-то трепетать наших предков, без стыда теперь сознаются в своем военном упадке. Они признаются, что три их полка не в состоянии устоять перед тремя европейскими солдатами. У них исчезло даже всякое самолюбие. Чувство человеческого достоинства умерло в них. «Эти молодцы — говорит Перро, со слов одного драгомана — думают, что идет дождь, когда им плюют в лицо». Единственная возможность вытянуть что-либо из турка, это — оскорбительно обойтись с ним. В последние годы проживал в Самсуне английский консульский агент; по нем осталось много воспоминаний в стране. Несмотря на то, что он занимал незначительный пост, он пользовался большим влиянием, а турки очень боялись его. Он не церемонился с ними. Однажды, например, он вошел в Самсунский совет. Паша, а за ним и прочие присутствующие встают перед ним. Остался сидя только один старик-муфти, известный своею гордостью и презрением к христианам. Консульский агент идет прямо к нему, хватает его за бороду и подымает кулаками на ноги. «Знай наперед, говорит он муфтию: — что когда входить представитель королевы, пред ним встают», В другой раз синопский кади позволил себе сделать в отношении агента то же самое, что и муфти. Агент отправился к кади, держа в руке бич. «Что для тебя лучше, воскликнул он: — встать перед гяуром, или получить от него несколько ударов?» Кади тотчас вскочил на ноги. Такому обществу недостает не цивилизации: у него просто нет способностей, необходимых для того, чтобы примкнуть к европейским нациям.

Турецкое общество очень испорчено. Но так-как оно делится на различные слои, то и испорченность различная: самые испорченные — высший и искусственный слои общества. На первом [269] плане стоят всякого рода чиновники, назначаемые центральною властью и беспрестанно ею сменяемые; за тем следуют землевладельцы — род поземельной аристократии. Этих зажиточных праздных людей окружает целая туча слуг, которые, по восточному обычаю, имеют, каждый, свое особенное назначение: так-как обязанности раздроблены на большое число оттенков, то поэтому они весьма дурно выполняются. Нижний слой общества состоит из ремесленников, купцов и затем поселян.

Невозможно составить себе даже и приблизительное понятие об испорченности турецкого чиновника: он совмещает в себе все пороки нашего общества и, кроме того, еще свои оригинальные; в особенности же он продажен. Ему дается недостаточное жалованье, да и оно неверно, потому чиновник смело принимается за воровство. Ему нет надобности щадить провинции, где он, так сказать, только на побывке; он их нагло грабит. Единственная его забота — награбить как можно более, и как можно скорее. Вот, например, мудир или окружной управитель... он получает не более тринадцати рублей в месяц. Но его нечего жалеть: он в самом своем месте обеспечен. Правосудие не в лучших руках: нет такого кади, который бы не взял взятки с одной из тяжущихся сторон, а есть и такие, которые возьмут ее и с обеих разом. Разумеется, хуже всего то, что это все как бы в порядке вещей.

Язва продажности заразила собою даже турецкую армию. Турецкий солдат, это правда, отличается своим мужеством, и особливо мужеством в перенесении лишений; но за то офицер... офицер только и думает, как бы ему сделаться пашой. При Журжеве, в самый момент боя, исчезли все высшие офицеры, так что войско должны были вести в огонь простые капитаны. Один храбрый и достойный человек, сделавшись полковником, стал вести себя трусом; генерал упрекнул его за это; «Так что же! неужели вы хотите, чтобы я переломал себе кости, как какой нибудь рядовой!» отвечал полковник.

Большие землевладельцы стоят не так низко. Их положение делает лишнею для них продажность. Некоторые из них сохранили древние мусульманские добродетели. Но все-таки и тут большинство, а особливо те, кто живет в городах, присоединились к чиновничеству, подражают ему, перещеголяли его в невежестве и праздности, и впадают, наконец, в совершенное огрубение. Что касается слуг, то они, в свою очередь, перенимают пороки [270] господ, и если могут похвалиться какою либо добродетелью, так разве только преданностию к тем, кто их кормит...

Чтобы встретить в Турции чистоту нравов, доброту, древнюю простоту, честность — надо снизойти до сословия ремесленников, или, пожалуй, и еще ниже — до поселян. Перро говорит с трогательной благодарностью о том сердечном приеме, с каким он принят был у деревенских обитателей.

Можно себе представить, каковы должны быть правительство и администрация в стране, где высший слой общества отличается продажностью. Для того, чтобы составить себе верное понятие о настоящем положении Турции, никак не следует упускать именно того из виду, что совершенно разные вещи — злоупотребления, исправимые посредством реформ, в признаки упадка, не поправимые уже никакими прекрасными законами... Мы сейчас видели, что продажность пустила свои корни всюду. Быть может, ее и можно отвратить, увеличением содержания чиновников или благими примерами строгости. Паша, мушир, мудир составили как бы союз для угнетения народа, это — правда; но правда и то, что за это их никогда никто не преследовал. Хищничество при дворе превосходит все, что когда-либо видела в этом роде Европа. Некоторые предмета были продаваемы султану по одиннадцати раз сряду; траты на гарем производятся мильйонами... Но за то решительность одного человека могла бы восстановить и здесь хотя некоторый порядок. В империи существует система внутренних таможен; ничто не могло бы помешать уничтожить ее. Подати страшно тяжелы: но и тут, при большей экономии и лучшей системе их сбора, они значительно сократились бы. Суд пристрастен; самое ведение дел — порочно; возмездие за преступление — недостаточно: можно улучшить закон. Стало быть, так или иначе, положение дел в Турции с некоторых сторон поправимо. Но это не во всем так. И тут-то мы встречаем узел при распутывании восточного вопроса. Падение Турции могло бы быть остановлено только в таком случае, еслибы оно не вытекало из самых нравов, религии, свойств самой расы. Прежде всего следовало бы пожелать, чтобы полигамия стала реже, чтобы верование в фатализм не влекло за собою того безмысленного подчинения случаю, той неизменности выжидании, которые парализуют всякую деятельность. Основы турецкого общества зиждутся на тесном союзе гражданского быта с религией: здесь заключаются причины особенностей турецкой жизни. Правительство султана не менее религиозно, как само панство. Закон покоится на [271] догмате. Коран, как некогда талмуд и библия, в одно и то же время — и правила веры, и право. Отсюда — непреодолимая неуживчивость между Турциею и европейскими учреждениями. Как несовместимо конституционное правительство с панством, так несовместимы, например, мусульманское правоверие с равноправностью неверных.

В конец концов, мнение Перро о Турции то, что окончательное падение ее нетолько возможно, но, прямо, неотвратимо. Кто же наследует этой империи? Кто займеть области, занимаемые ею теперь? В настоящее время можно задать себе только этот вопрос, и это собственно и есть восточный вопрос. Ответы предлагались разные. Англичане почли за лучшее смотреть на Турцию, зажмуря глаза, и жить там изо дня в день, в ожидании событий. Русским приписывает желание объявить наследие султана владением выморочным, после чего всякий из соседей возьмет себе часть, по своей силе в заключенным условиям. Третье решение о турецком наследстве то, что оно перейдет или грекам, или христианскому населению собственно Турции. Мнение самого Перро не в пользу греков. Если, по замечанию Перро, справедливо, что турецкие греки обращают свой взор к Афинам, то не менее справедливо и то, что истинная столица греческой расы не в Афинах, и не в Константинополе, а в Петербурге. Притом греческая нация не оправдала тех надежд, который на нее возлагались: посредственность короля Оттона и ошибки его народа погубили будущность греков. Перро был поражен тем, как упала нравственность греков в последние два года. Умы распустились, администрация выродилась в бюрократию, личный характер унизился, правительство обнаружило только пороки; и в заключение беды, впродолжение целых двадцати лет конституционного правительства, не явился ни один государственный деятель. «Еслибы — добавляет Перро — произошли на Востоке важные события, Греция в настоящую минуту вовсе не готова занять то место, которое, казалось бы, предназначено ей ее именем, историческими преданиями и умственным превосходством ее расы над прочим населением Востока».

Вообще, по мнению Перро, восточный вопрос поставлен не так, как бы следовало: собственно ни одной из европейских земель не приходится быть наследницей Турции. На самих греков следует смотреть не более, как на одно лишь из христианских населений Турции: Греция лишь одна из провинций, которая вовсе не имеет права присоединить к себе все остальные, потому только, что [272] первая высвободилась из-под турецкого ига. Сила обстоятельств, упадок мусульманского населения, численное и нравственное превосходство райев, все показывает, что должно произойти движение между населениями, в настоящее время занимающими собою поверхность Турции. Христиане империи когда нибудь будут наследниками своих победителей. В этом и будет заключаться разрешение восточного вопроса.

Остается решить, каков должен быть образ действии европейских держат, в отношении событий, имеющих совершиться? — Не следует ускорять хода событий. Райн еще неготовн. Их развитие, умственное и нравствен нош еще очень невелико. Для них было бы очень вредно, еслибы поторопились разрушением Турции. Европейские державы должны ограничиться лишь тем, что поддерживать права турецких христиан, работать над их освобождением, приучать их к будущей свободе, одним словом, способствовать ходу естественных событий. Когда же прийдет час, надо без задних мыслей способствовать разделению империи, пример которого мы видим на Греции, Египте, Сербии и Дунайских княжествах, и к чему тщетно стремилась до сих пор Сирия и Черногория.

Текст воспроизведен по изданию: Литературная летопись // Отечественные записки, № 4. 1864

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info