-

По поводу Греко-болгарской распри.

В первых годах нынешнего царствования Русские люди с прискорбием узнали о церковных несогласиях, существующих между нашими единоверцами в Турции. Греко-болгарская распря сделалась предметов горячего обсуждения, вызвала собою целый ряд сочинений, предположений и докладов. В Августе 1858 года, некто, молодой путешественник, возвратившийся из Турции, с благородною горячностью передавал Петербургскому обществу подробности угнетения Болгарского народа Греческим духовенством и подал одному высокому лицу «записку» об этом предмете. Большинство Русского читающего люда, повинуясь общему настроению того времени, вопияло против Греков. Прошли года, и более близкое знакомство с делом показало, что в Греко-болгарской распре, как и во всякой другой, вина падает на обе стороны и что односторонность суждения была бы с нашей стороны крайнею ошибкою. В этих видах составлена была человеком, долго жившим в Константинополе и Афинах и имевшим полную возможность беспристрастно следить за несогласиями Греков с Болгарами, нижеследующая статья, содержащая в себе опровержение «записки» вышеупомянутого путешественника. П. Б.

* * *

…Ужели в самом деле автор разбираемой нами «записки» убежден, что церковное управление в России подчинено мирской власти? Я знаю, что это вообще, и в особенности на Западе, почитается фактом неоспоримым; но нам с автором предлежит не осуждать, а судить, и потому, рассматривая предмет пристально и сознательно, должно сказать, что у нас скорее подчинено духовенство, чем церковное управление, и духовенство скорее подчиняет себя, чем подчинено, церковь же управляется на основании апостольских и соборных постановлений. Мирская власть довольствуется при этом внесением в церковное делопроизводство некоторых своих форм, признаваемых ею полезными и нужными и допускаемых церковною властию в видах общего спокойствия государства и церкви. Но если допустить даже, что церковное управление у нас подчинено мирской власти, то подчинение это было ли однакоже причиною разрушения связи нашего церковного управления с подобным же на Востоке? Этого конечно нельзя утверждать голословно. Причиною тому было трудное положение церкви Греческой, при наших неприязненных отношениях к Турции, особенно в последние два столетия: вследствие подозрительности [336] Турок, страха Греков и благоразумия нас самих прерваны были почти всякие сношения двух церквей. Что же касается до мысли, что это разрушение связи доставило Греческому духовенству «возможность действовать на перекор соборным постановлениям», не опасаясь сопротивления других членов церкви, то, чтобы не заставить каждого Грека усмехнуться и упрекнуть нас, что мы, выросши физически, слишком зазнались духовно, следовало бы по крайней мере присовокупить, что и нашему духовенству это смутное время и безотчетность дали повод также действовать наперекор церковным постановлениям.

Обвиняют Греческое духовенство в незаботливости о просвещении паствы; но по мере сил, духовенство Греческое постоянно старалось заводить у себя училища и преподавало в них науки не только духовные, но и светские (даже еще более светские). Естественно, что оно при этом заботилось о распространении прежде всего Греческого образования, как более ему самому сподручного, как более ценимого другими и как действительно более всего нужного и полезного на Востоке; а что школы всегда были в зависимости от него, это иначе и быть не могло по той причине, что оно было единственный христианский элемент в Турции с значением, влиянием и образованием столько нужным для общественного учреждения, поставленного среди враждебного и преобладающего населения. Если оно не улучшает школ, то или потому, что не имеет средств к тому, или потому, что не в состоянии сознать потребность того. Вообще же, вопреки этому обвинению, надобно сказать, что нигде духовенство не старалось столько просветить народ, как в Греции, во времена ее порабощения. Если с половины прошлого столетия у нас архиереи стали заводить духовные училища, то они имели при этом в виду просвещение непосредственно одного духовенства, следовательно к достохвальному делу могла примешиваться и небольшая доля эгоизма. Греков даже и в этом нельзя упрекнуть; духовенство их с высоким патриотизмом и совершенным бескорыстием старалось делиться со всею, безразлично, паствою чем было богато само со стороны умственной.

Я не принадлежу к числу западных мыслителей, у которых вошло в обыкновение пугать всех и всякого политикою нашею на Востоке, приписывая вековой деятельности ее честолюбивые и завоевательные замыслы, прикрытые личиною усердия к вере. Я бы не желал также, чтобы смешивали меня с теми людьми, по большей части соотечественниками нашими, которые, напротив того, обвиняют наше правительство и агентов его в излишней робости, в унизительной прикровенности всех действий наших на Востоке, в постоянной уступчивости враждебному сопротивлению Порты и завистливому соперничеству Европейских держав. Противу первого навета не трудно найдти самые поразительные оправдания в истории войн наших и в трактатах наших с Турщею. Еслибы раскрылись архивы посольства нашего в Константинополе, то, смело могу сказать, что неутомимое труженичество, непрерывная, горячая борьба миссии нашей в Турции (справедливо названной опаснейшим аванпостом политики) торжественно смыли бы с нее и второе тяжкое обвинение в преступной виновности перед славою и честию Отечества. Соглашаясь, что призвание наше в тех краях двоякое: религиозное и политическое, утверждаю, что мы не [337] употребляли первого рычагом для достижения перевеса в последнем; напротив, мы как бы с боязнию уклонялись от этого. Я всегда готов брать хорошую сторону этой робости, так как может быть, в ней именно и выразились, резко и в оттенок противникам нашим, набожность и добросовестность России; ибо, основательно или нет, но в силе нашей мы никогда не сомневались. Можно сказать, что нередко в благочестии нашем, в избрании прямых, открытых путей, лежала разгадка политических поражений наших. Я не могу истребить в себе твердого упования, что в этом отношении почти ребяческая простота наша, почти наивное прямодушие найдут себе милостивый приговор у Вышнего Правосудия, и что ошибки наши не зачтутся нам в ущерб любезному отечеству.

...Внушено ли нашею многолетнею деятельностью доверие? Объяснены ли всем и каждому, искренно, решительно и безвозвратно, наши виды? Да самим себе уяснили ли мы их? Всякий раз как мы воевали с Турциею, мы провозглашали, что стоим за веру и церковь. Греки естественно воспламенялись при этом и, возлагая на нас надежды, может быть, дозволяли себе некоторую вольность перед угнетателями. Но война оканчивалась, мы приобретали себе земли и пиастры, а христиане в Турции с их надеждами оставлялись на произвол судьбы. Был даже один эпизод, в котором Греки могли подумать, что мы забыли веру и церковь, именно, когда мы соединились с их угнетателями и грозили задушить Ибрагима-пашу, который освободил Гроб Господень от позорной дани и обещал свободу всей Святой Земле. Далее будем еще иметь случай упомянуть об этой эпохе. Эта упорная любовь и привязанность к нам столько раз обманутых в своих чаяниях наций не заслуживает ли с нашей стороны хотя милостивого слова, если уж не сострадания плодотворного? Нас не желают Греки, скажут мне молодые путешественники…

Такое нежелание довольно резко высказывается на Святой Горе и в Иерусалиме. Это правда, но почему? Потому что мы своею самомнительностию, своим желанием делать все по своему и своею настойчивостию в желаниях (чертами в той же степени свойственными и Грекам) вселяем в них страх, усугубляемый убеждением их в нашем могуществе и собственном бессилии. Греки, Турки, Румыны, Сербы и самые Болгары, естественным образом, не желают нас как завоевателей, как разрушителей их национальности, как стеснителей их прав, их обычаев, их языка и, наконец, той доли исторического значения, которую каждый из них имеет и считает святынею неприкосновенною. Не случалось-ли нам быть Австрийцами в Сербии, Турками в Молдавии и Валахии, то Англичанами, то Французами в Константинополе, ревнителями славянства в Греческих и поборниками эллинства в Славянских храмах, немыми зрителями неистовств Турецкой полиции у самого Гроба Господня и в патриарших церквах, ревностными усмирителями народных порывов на Ионических островах, противниками конституционного начала в свободной Греции и пр.? Как все это склеить и объяснить? Покажем себя Грекам искренно, с полным христианским самоотвержением и самопожертвованием, споспешниками в их видах, и мы увидим в них себе преданнейших друзей. (Тут конечно возникает вопрос [338] особенный: как согласить их виды с видами других православных национальностей Востока? Но еще повидимому не настало время решать этот вопрос, при чем — мимоходом будь сказано — Славяне конечно возмут силою, но Греки не потеряют веса, который дают им трудолюбие и изворотливость. Утверждают, будто Греки «опасаются вмешательства нашего, как могущего освободить восточные православные народы от лежащего на них церковного гнета»; это значит ставить их в положение больного, который в виду смерти страшится получить ушиб. Совсем не того опасается от вмешательства, нашего Греческое духовенство: оно боится собственного порабощения.

Здесь, может быть, будет у места привести несколько доказательств заботливости патриархий об их паствах. Я выберу один, который будет служить ответом и на обвинение в беспечности и на приписываемое Греческому духовенству недоброжелательство к нам. В 1852 году Иерусалимский патриарх Кирилл, отечески заботясь о приличном помещении для духовной миссии нашей в Иерусалиме, изъявлял желание на счет патриаршей казны построить особый дом для нашего настоятеля с причтом и вступил с посольством нашим в переговоры по сему предмету. Тогдашний поверенный в делах, управлявший посольством нашим, имел точно такое же предубеждение против Константинопольского Синода, как и автор разбираемой нами «записки». Он с недоверчивостью объяснялся с блаженнейшим Кириллом о делах Иерусалимских, о нашей миссии там, и в этих разговорах с умыслом несколько раз затрогивал дела Арабской паствы в Палестине, к которой, как ему казалось, патриарх питал не только равнодушие, но даже некоторую нелюбовь. Представитель Русский решился, пользуясь частыми беседами с блаженным Кириллом, употребить все влияние свое, чтобы победить в нем это нерасположение к достойным всякого соучастия православным Арабам.

Дело о постройке дома для духовной миссии нашей шло вперед, и если бы в Петербурге не оказано было тогда холодности и несочувствия к намерениям патриарха, то в настоящее время наша миссия имела бы уже красивое, удобное и приличное помещение, или Русское подворье. У бл. Кирилла несомненно было при этом желание сохранить наш клир как бы под покровом своим, и в предложениях его выражалось столько любви, столько усердия, столько признательности за все делаемое для паствы его правительством нашим, что в представителе нашем мало по малу должна была исчезнуть малейшая тень недоверия, и беседы его с его блаженством становились постепенно все искреннее. Дошло до объяснений по делам паствы Арабской. Поверенный в делах дозволил себе несколько почтительно-выраженных упреков, и когда патриарх с невыразимою добротою уверял его в том, что не признаёт в себе холодности к духовным детям своим, Арабам, а что напротив того отеческое сердце его открыто им безразлично от Греков, то представитель наш с живостью просил немедленного доказательства этой попечительности. Палестинские Арабы имели тогда самую вопиющую нужду в церковных книгах. В Бейруте была Арабская типография, но столь скудная, столь заброшенная, что без значительной поддержки она должна была быть закрыта. [339] «Вот случай», говорил поверенный в делах, «вашему блаженству доказать любовь к Арабам. Приобретите Бейрутскую типографию на счет казны Святогробской, выпишите еще один или два станка из Парижа, или Вены и печатайте церковные Арабские книги под надзором Арабского духовенства». Тут указано было ему на трех духовных лиц: архимандрита Афанасия, о. Спиридона, учителя древней Арабской словесности и о. Илью, священника Вифлеемского, при участии которых рукописи могли бы быть тщательно рассмотрены и сличены с Греческим текстом не только в Св. Граде, но и в Дамаске, где были знатоки Арабского книжного языка, именно: протонотарий Антиохийского престола Иоанн Попандопуло и священноучитель о. Иосиф. Знание этих подробностей несколько удивило патриарха; может быть, оно показалось ему и вмешательством, тем не менее он с кротостью вступил в обстоятельное обсуждение предмета. «Я давно хочу», говорил он, «завести большую Арабскую типографию; но желательно мне было-бы иметь ее в Константинополе, под непосредственным моим надзором и ведением находящегося при мне игумена Хаматурской обители на Ливане, о. Исаии». Начальник посольства позволил себе тут с удвоенною живостью заметить, что такой оборот дела еще более убедил бы его в пристрастии патриарха к Грекам на счет Арабов: ему было известно, что игумен Исаия, любимец бл. Кирилла, хотя говорил и писал на Арабском наречии, но только на Сироливанском, не выхваляемом Сирийскими писателями; исполнение же достохвального и полезного предприятия, о коем шла беседа, обусловливалось выбором как людей знающих Арабский язык, так и правильных рукописей. «При вас», продолжал поверенный в делах, «нет человека, который-бы соединял в себе знание богословских наук с основательными сведениями в древнем языке Арабов. Что касается до священных рукописей Арабских, то в них встречаются мнения Монофизитской ереси, долго гнездившейся в Арабо-сирском племени; посему они должны быть пересмотрены учеными Арабами. Иначе со временем может возникнуть раскол в Сирии и Палестине. Прежние Иерусалимские и Антиохийские патриархи печатали некоторые из вышеупомянутых книг, но не иначе как с текстом Греческим и тем представляли ручательство в надлежащем пересмотре рукописей, успокоивая в тоже время прочие православные церкви. Но так как ваше блаженство сами несведущи в Арабском языке, а окружающие вас лишь весьма поверхностно занимались Арабскою филологиею, то какое же ручательство и успокоение даст нам патриарший престол?» Бл. Кирилл несколько минут остался погруженным в задумчивость, как бы ожидая, чтобы утихла бойкая речь его собеседника, потом встал, с нежностию облобызал его и с кроткою простотою сказал: «Вот так-то юноши учат иногда стариков; так-то и юная Россия во многом может помочь и посоветовать своей матери Греческой церкви, только всегда с основательным сознанием предмета и с благодушием, а не с упорством и понуждением сильнейшей!» Благословляя начальника посольства, перед уходом, патриарх прибавил: «Будет, будет сделано по твоему». И действительно, два месяца спустя, приобретена была, с весьма значительным пожертвованием от патриаршей казны, Бейрутская Арабская типография, выписаны новые станки и [340] указанные выше лица облечены властию и доверием для печатания церковных книг на древнем Арабском языке.

* * *

Православная церковь обрела в последние годы ощутительные преимущества от политических преобразований Турции. Вместо тех преследований, коим она была, подвержена под управлением старинных пашей, она находит ныне покровительство и правосудие у наместников Порты; насильственные наборы, народные гонения прекратились; духовенство вполне пользуется, можно сказать, теми льготами, какие ему были искони дарованы мусульманскими завоевателями, Арабами или Турками и которые, в эпоху раздробления власти и Феодального бесчинства империи, когда каждый вассал безнаказанно выходил из пределов законной зависимости, оставались только мертвою буквою в Фирманах султанских. Самый фанатизм мусульманского народонаселения значительно смягчился после памятного периода Египетского правления; а если за тем политические ошибки наместников Порты и всего чаще их слабость допускают или даже побуждают, от времени до времени, фанатические порывы мусульманской черни противу христиан, то нельзя однакоже не заметить утешительного для человечества успеха веротерпимости, которая в паше время вошла в систему внутренней политики Турции ¹. Еслибы правительство Оттоманское не слабело и не чахло с каждым днем все более и более, то эта веротерпимость скоро проникла бы в самые понятия и в чувства народных масс. Главнейшая и роковая препона к упрочению домогательств Порты есть порочное образование мусульманских судилищ и безнравственность местных властей, которые чем более удаляются от центральной власти, тем скорее стремятся возвратиться к старинным своим навыкам. Отсюда проистекает постоянное вмешательство Европейских правительств в Турецкие внутренние дела. Бдительный надзор агентов великих держав и их ходатайство у пашей в пользу христианского народонаселения часто служат единственною надежною порукою к достижению желаемого самою Портою искоренения тех зол, кои тяготеют над народонаселением областей. Но в тоже время надзор иностранных агентов сопряжен с важными политическими неудобствами, и дальнейшие последствия оного нередко клонятся к внутреннему моральному вреду самих христианских племен.

Сирия, по политическому своему устройству, по географическому положению и по разнородности своих племен, более чем всякая другая область Турецкой империи, претерпела от анархии и от феодальных неистовств прежней эпохи; но потому самому она способнее созреть к развитию новых правил и начал, заимствованных Портою у Европы. Кратковременная и бурная эпоха Египетского правления подтверждает замечание это, основанное на тщательном историческом исследовании судеб Сирийских народонаселений со времени покорения их Оттоманской империи: ибо нынешние действия правительственной власти в Сирии, в сравнении с влиянием Порты на эту далекую область в эпоху прежних [341] пашей, очевидно доказывают, что теперь только, по истечении почти трех веков после завоевания и среди кризисов, ознаменовавших последнее пятидесятилетие Оттоманской империи, империя эта довершает долгий и тяжкий подвиг покорения Сирии и подчинения анархических элементов этого края правительственному единству.

Эти соображения не чужды предмета нашего: в обществе восточном политическое устройство крав, столько же как в Европе, если не более, имеет влияние на судьбы церкви.

Судьбы православной церкви в Сирии были неразлучно связаны доселе со степенью политического влияния Константинополя на эту область. В блестящий век Феодосиев и Юстинианов православие процветало в Сирии, и ереси, которые успели еще в первые века христианства вкорениться в том крае, были опрокинуты за Евфрат или в пустыню. Потом, со времени Ираклия, когда политические судьбы Сирии разлучились от судеб восточной столицы и до самой эпохи завоевания этой области Селимом, православие постепенно ослабевало в неравной борьбе то с мусульманским потоком, то с ураганами крестовых походов. В этот тяжкий тысячелетний период церковь Сирийская лишилась своей паствы, за исключением небольшого числа верных. Между тем как престолы Антиохийский и Иерусалимский не находили никакой опоры во вселенском престоле, от коего их разлучали политические бури Востока, и были предоставлены необразованному, убогому и робкому Арабскому духовенству, Римская церковь, лишившись на Флорентинском соборе всякой надежды подчинить Греческое православие своему верховному и политическому владычеству, устремила вновь свои взоры на Сирию, уже не с оружием крестовым противу неверных, но с прозелитическими попытками противу других христианских церквей. В это время успела она окончательно соединить с Западом Маронитскую церковь и положить начало обращения Сириян и Несториан. Судя по тогдашнему состоянию Сирии, утвердительно можно сказать, что завоевание этой области Оттоманами в начале XVI века спасло в ней православие от конечного разрушения. Присоединение Сирии к Оттоманской империи возобновило политические узы, коими издревле связывались восточные престолы, и вскоре за тем Греческое духовенство заняло Антиохийский и Иерусалимский престолы, чем и оградило их (гораздо прочнее чем могло то сделать слабое Арабское духовенство) противу нападений западных миссионеров. Впрочем Рим успел уже заблаговременно стать твердою стопою в Сирии и с высот Ливана изливать свою проповедь по всему Востоку. Если с одной стороны православие нашло себе в Сирии новые силы в политическом союзе с Константинополем, за то и католичество обрело новые средства деятельности в дипломатических связях Франции с Портою и в праве, предоставленном договорами Французскому королю: быть заступником и ходатаем западного духовенства в Турции. При сих новых элементах крепости и силы, почерпнутых обоими влияниями в политических переворотах Сирии, борьба между православием и латинством становилась упорнее. Первое искало защиты у султанов, то прямо, то через Русское влияние, весьма прикровенное и скромное (ибо оно не основывалось на договорах), а второе прибегало к мощному и скрепленному договорами заступничеству Франции. [342]

Если в конце XVII века Латинское духовенство, при содействии Французского посольства, отнимало святыни Палестинские у Греков, если затем, в начале следующего столетия, уния вторглась в православную церковь Сирии хитрыми действиями иезуитов: то православие, тогда же, с своей стороны делалось не менее осторожным в сношениях с западными законоучителями, принимало деятельные меры к отстранению прозелитизма и в последствии, при возрастающем влиянии князей Дунайских, вновь вступило торжественно в заветное наследие святынь Иерусалимских.

Вся вторая половина прошедшего столетия проведена Сириею в хаотическом обуревании. Законное влияние Порты на эту область было потрясено до основания. Успехи оружие нашего за Дунаем отозвались здесь роковыми потрясениями султанской власти, а появление Чесменского флота, у берегов Сирийских, при волнениях пустыни от фанатизма Абдул-Вехаба, при смелых предприятиях Дагер эль-Омара, при вторжениях Мамлуков Египетских, при междоусобиях племен Сирийских, едва-ли не довершило отторжение Сирии от Оттоманской империи. Этим же временем уния преуспевала в Сирии при деятельном содействии Римского двора. Поход Французов и тиранство Джеззаров возъимели счастливые для Порты последствия относительно влияния ее на Сирийские племена и, не смотря на беспутное управление Абдаллаха и на потрясение, произведенное по всей империи восстанием Греков, не смотря на гонения, коим подверглась тогда церковь, первая четверть текущего века ознаменована успехом для православной церкви в Сирии. Пред самою эпохою восстания Греции, православное духовенство Антиохийского престола, при влиянии Константинопольского патриарха и Фанариотов, едва не успело окончательно восторжествовать над униею и отняло от нее храмы, коими она завладела в эпоху анархии. Если успех не был решительным, вернее можно приписать это ошибкам Греков, которые переступили за грань благоразумной умеренности, чем недостатку средств и сил. Затем однако наступила критическая для православия эпоха с Египетским владычеством в Сирии. Правда, что и духовенство и народ православный единодушно благословляют эпоху Египетскую, ознаменованную равною терпимостию всех христианских исповеданий и доставившую всем церквам Сирийским великие преимущества; но если мы вникнем в нынешнее состояние православной церкви в Сирии и в причины ее расслабления, то вполне убедимся в том, что начало оных восходит к эпохе Египетского владычества, к которой должно отнести крайнее усиление западного влияния, политического и духовного, в сем краю. Римское духовенство приобрело в эту эпоху преизбыток средств нравственных и материальных, влиянием своим на месте, при возрастающем участии, которое Франция и двор Римский стали принимать в судьбах Сирийских христиан. И при таком залоге грядущего своего торжества, оно и в Иерусалиме, и на Ливане, и по всем городам Сирии заменило оборонительную систему, в которой пребывало дотоле, смелыми наступательными действиями. Для всякого христианского общества в Турции грубые гонения Турецкой черни и властей прежней эпохи были чувствительнее, чем потаенное и коварное преследование от духовенства других исповеданий. Но гонения, терпимые от мусульман, имели по крайней мере то спасительное [343] для церкви влияние, что ими более и более воспламенялось чувство религиозное, которое во все продолжение мусульманского владычества на Востоке стяжало мученические венцы; напротив того, действия иноверных законоучителей, облекаясь личиною ложной терпимости, сочувствия и покровительства, ведут только к ослаблению в народе основного чувства религиозного и к разрушению всякой дисциплины церковной. Разительным примером этого может служить нам юная, свободная Греция.

Политический переворот 1840 года, воссоединив Сирию с столицею Империи, мог бы излечить раны, нанесенные православной церкви под Египетским правлением. Антиохийский и Иерусалимский престолы могли ожидать спасительной опоры и заступничества при влиянии Греческой церкви в столице и при непосредственном действии столичных властей на Сирию. Но в каком состоянии находилась в эту эпоху вселенская церковь?

Впечатление, произведенное в Европе событиями 1840-го года, чрезмерно усугубило участие народов и правительств в судьбах Сирийских христиан, и с той эпохи религиозное влияние, очевидно, сделалось орудием политики. Английские протестантские общества стали соревновать Французам в прозелитических помыслах; епископство Англиканское было основано в Иерусалиме; миссионеры, врачи, учители, проповедники, были отправлены в этот край. Первоначальною их целию было обращение в христианство Евреев, Друзов и других не-христианских племен; но естественное стремление этой пропаганды, по самой силе обстоятельств, клонилось к прозелитизму между христианами: ибо, с одной стороны, вековое действие посланцев Римской пропаганды успело, как мы выше заметили, расслабить религиозное чувство в племенах Сирийских, и племена эти получили навык пагубного непостоянства в одном исповедании; а с другой стороны, самые миссионеры, по мере того как они убеждались в неудаче своего предприятия относительно Евреев и Друзов, стали обращать свои взоры к христианским исповеданиям, чтобы только выказать какую нибудь заслугу обществам их содержавшим и чтобы не подвергнуться упреку в бесполезности предприятия. Благовидный силлогизм миссионеров в этом направлении основывался на том, что для привлечения неверных в христианскую церковь надо всего прежде иметь в Сирии благоустроенную церковь христианскую. Здешние церкви, говорили они, лишены основной мысли христианства и преисполнены языческих обрядов; следственно необходимо сперва охристианить самих христиан Сирийских, а потом уже язычников.

И Римское духовенство, и Французское правительство, и католические общества Запада с беспокойством видели прозелитические попытки протестантов в Сирии, а для противоборства им усилили собственные средства. Так на сем поприще одно зло ведет за собою всегда множество других. Провидение здесь как бы указывало человечеству, что там, где дела служения Богу суть только личина для прикрытия рассчетов и страстей житейских, там нельзя ждать успеха. По естественному ходу дел, православная церковь сделалась предметом обоюдного политического соревнования католических и протестантских миссионеров. Она не была приготовлена к этой борьбе, она была убога и материальными и [344] умственными пособиями. Обратив умоляющие взоры к столице империи, она ожидала оттуда опоры и содействия; но, по несчастию, вторая четверть текущего столетия открылась под бедственными знамениями для Константинопольской церкви. Между тем как восстание Греции и современные политические перевороты придавали всему на Востоке новую жизнь, новую деятельность, духовенство впало в бедственное для церкви усыпление, отрекаясь мало по малу от двоякого наследия науки и политического своего влияния, утрачивая свою деятельность в корыстных происках, торгуя епископствами вселенского престола и жертвуя духовными пользами паствы ради презренных выгод. Не будем входить здесь в исследование причин этого нравственного упадка, который с каждым годом стал чувствительнее проявляться в современном духовенстве вселенской церкви и который имеет самое пагубное влияние на судьбы других восточных престолов, не обретающих уже ни надежной подпоры политической, ни духовного светильника в церкви Константинопольской. Чем более мы умеем ценить прежние блистательные заслуги Константинопольского духовенства, его апостольские подвиги по всему восточному миру и его твердость в бурные времена предсмертного борения Греческой империи и в страдальческий период мусульманского ига, тем прискорбнее для нас нынешнее направление этого духовенства, особенно при горячей деятельности западного прозелитизма, грозящих самому существованию православной церкви в древней ее колыбели.

Конечно всякий согласится, что без того деятельного участия, которое было принято нашим правительством в судьбе православной Сирийской церкви после переворота 1840-го года, она в немногие годы сделалась бы игралищем и добычею прозелитической борьбы католических миссионеров с протестантскими. Опутанные Ливанские дела выказали, до какой степени укоренилась здесь борьба двух элементов, которые проявляются под знаменами то Французского, то Английского влияния. Правительство Турецкое, с своей стороны, дает с каждым годом новые доказательства своей неспособности к управлению этим краем и не умеет воспользоваться самыми благоприятными обстоятельствами для упрочения законного своего влияния, которое подрывается все более и более влиянием иностранных агентов. Турецкое правительство довольствуется, как кажется, тем, что оно успело, с грехом пополам, укротить анархию в Сирии и подрыть местное влияние аристократии и горских племен; оно мало заботится, чтобы стройным зданием заменить разрушаемые им или распадающиеся от ветхости феодальные башни.

Изложим здесь вкратце те меры, принятие которых казалось нам полезным, даже необходимым, для блага православной церкви в Сирии до последней войны. Тогда, по разумению нашему, действия правительства нашего в этих странах должны были систематически разделяться на три пункта.

I. Действие местное.

В сем отношении мы могли бы ограничиться надлежащим развитием консульской системы вместе с денежными пособиями на воспитание духовенства и на благолепие храмов. Учреждение консульств в Алепе, в Дамаске и в Иерусалиме, наравне с [345] консульствами Англии и Франции, должно иметь самые благие последствия для православной церкви, лишь бы на эти места не были избираемы воспитанные в подобострастии к Туркам туземцы или мелкие торгаши, не стыдящиеся менять достоинство и честность агента могущественной державы на выгоды ростовщика, или на какие нибудь милости местного паши. На эти места должны быть посылаемы люди из самого центра правительства, основательно приготовленные и посвященные в тайны наших целей, люди с чистым патриотическим чувством и с твердостью в вере. Имя Русское, не смотря на самую изысканную осторожность нашу, так громко отзывается даже в этой далекой области, что наши консулы не замедлят приобрести подобающее их званию влияние даже вне круга официального их действия. Местные обстоятельства дополнят им руководства, полученные свыше, и послужат им указателем для упрочения благого их влияния к той двоякой цели, к которой должна быть преимущественно направлена их деятельность. Цель эта: а) внушить более и более доверенности к видам правительства нашего духовенству и народу православному и заставить их ценить советы наши; б) приобрести дружбу и уважение местных властей и феодального дворянства, порою и тех и других заставить себя бояться (на Востоке это дело не последнее), дабы в подобающих случаях успешнее действовать в пользу церкви и народа.

Во всяком случае лучшим залогом личного влияния консулов наших есть твердость характера в делах, собственно подлежащих официальному их действию, т. е. в делах до Российских подданных относящихся, которые, в случае неуспеха местного ходатайства, могут быть решены действием императорской миссии в Константинополе. Чем гласнее, чем решительнее и поспешнее удовлетворение по справедливой жалобе консула на местное начальство, тем вернее упрочивается его влияние и на умы народные и на местные власти. Одною ласкою, одним убеждением невозможно всегда успешно действовать на умы Азиятцев, и принужденная уступчивость в одном деле, особенно среди Арабских племен, одаренных более пылким воображением, чем здравым смыслом, может мгновенно разрушить влияние, долговременным трудом приобретенное.

И Французы, и Англичане хорошо постигли эту истину, и потому, во всех своих действиях, они очевидно домогаются эффекта, коим более и более упрочивается местное действие их агентов.

Нам кажется, что все, сказанное нами в доказательство необходимости усилить нашу деятельность на Востоке местным влиянием, не только не должно уступить место безмолвию и прикровенности вследствие положения, принятого Россиею после 1856 года, но даже приобретает еще более смысла практического, как от того, что борьба наша не уронила, но напротив того возвысила нас в мнении восточных христиан, так и потому, что, вступив в общий Европейский совет по делу преобразований в мусульманском крае, мы приобрели неотъемлемое право держать голову также высоко и подымать голос также громко в защиту хати-гумаюна, как Французы и Англичане.

Само собою разумеется, что относительно христиан других вероисповеданий действие консулов и агентов наших должно быть [346] тем ласковее, тем беспристрастнее, чем более есть надежды на сближение их с православными. При удобном случае можно оказывать им всякое покровительство, всякое содействие, дабы более и более укреплять общее сочувствие христианских племен к России. Прозелитические помыслы, по нашему убеждению, должны быть совершенно чужды образу нашего действия. Достаточно оградить православную церковь от прозелитизма западного и в тоже время доставить ей существенную защиту, придать оной, по мере материальных средств, наружный блеск и усилить духовные ее средства благим просвещением Арабского духовенства; наконец, попечительно, но с мягкостью и без самохвальства, вводить мало по малу порядок и устройство в церквах и в училищах. Это конечно будет лучшим залогом грядущего прочного успеха. Скажем здесь о воспитании юношества, что оно есть само по себе дело второстепенное и может быть не принадлежащее нашему прямому участию, ибо желать воспитать Греков порусски было бы суетною и даже предосудительною мечтою; но иметь благотворное влияние на училища необходимо более для того, чтобы не завлекалось юношество в иноверные училища, чем для обучения его по нашей системе и по нашим порядкам. В самом деле, прозорливому наблюдателю становится ясно, что воспитание, которое католические и протестантские миссионеры так усердно и без разбора дают Арабскому юношеству, есть только орудие для прозелитизма, а нисколько не приноровлено к существенным нуждам сословий и к их общественному благосостоянию.

II. Ходатайство по делам патриарших престолов.

По внутреннему устройству Оттоманской империи относительно подвластных народов, ходатайство по делам патриарших престолов предоставлено вселенскому патриарху. Впрочем, каждый патриарх имеет в столице своего поверенного, а патриарх Иерусалимский большею частию лично проживает в Константинополе и заправляет оттуда делами своего престола. У каждого из поверенных не отъемлется право представлять непосредственно в Порту свои докладные записки (такриры), и от ловкости докладчика, также как и от умения задобрить Диван, зависит часто устроение дел помимо официального пути. При нынешнем направлении дел вселенского престола, которое чуть-ли не стало еще хуже прежнего, было бы несомненным благодеянием усилить прямые отношения каждого из престолов к Порте и по возможности обеспечить их самостоятельность. Право политической опеки, коим вселенский престол облечен ныне в отношении к другим восточным престолам, есть право мишурное, обманывающее и нас, и чужеземцев; оно не основано ни на канонических постановлениях церкви, ни на духовных ее пользах, а проистекает единственно из тех правил, кои первоначально были приняты Портою для сосредоточения управления подвластными народами, а наиболее утвердилось на честолюбивом стремлении самих вселенских патриархов к тому, чтобы под Турецким владычеством ввести на Востоке систему западного единодержавия церкви. Личные виды патриархов Константинопольских в сем домогательстве согласовались с видами Синода вселенского, а равно и светских лиц, [347] которые, лет за 150 перед сим, возъимели столь значительное влияние на дела церкви. Правда, все патриаршие престолы извлекали великую пользу от сей опеки и, суда по тем опасностям, коим подвержена была и еще подвергается теперь церковь Антиохийская, можно полагать, что Божий Промысл избрал в трудные времена орудием спасения оной от конечного разрушения то политическое заступничество, которое церковь Константинопольская была в состоянии ей оказывать. Ныне же, при политических переворотах Оттоманской империи и ее перерождении под новым видом, но по нашему мнению в новую и прочную силу влияния России на Востоке, при нравственном упадке Греческого духовенства в Константинополе, при заглушении немощного и подавленного иноверною властию голоса (независимого только по имени) Греческого Синода, при укоренившейся безнравственности тех светских лиц, кои злоупотребительно ворочают делами церкви в Турции, поразительные примеры непристойных происков и исполненных соблазна беспорядков, происходивших всякий раз после кончины или смены патриархов Иерусалимского, Александрийского и Антиохийского, неопровержимо свидетельствуют о том, как корыстное домогательство Константинопольского престола, является предосудительным для других церквей. Если России указано Провидением законное попечительство над православною церковью, то лучшим залогом законных прав Антиохийского и Иерусалимского престола и даже обеспечением нравственных канонических их соотношений с вселенскою церковью было бы постепенное введение непосредственного ходатайства у Порты Оттоманской чрез докладчиков по делам двух престолов, мимо патриарха вселенского, при поверке на месте через агентов и блюстителей наших основательности притязаний и при заступничестве императорского посольства.

Следует применить наше мнение, почерпнутое в опыте прошедшего времени, к настоящему положению дел к Константинополе, ныне нам недостаточно известному; и если взять в соображение застарелость выставленных нами несообразностей и вялые шаги, делаемые в Турции к желаемой реформе, то, может быть, тогда порожденные в нас мысли и теперь не совсем неудобоприменимы.

III. Попечительство России над патриаршими престолами.

Сюда следует отнести надзор за употреблением значительных материальных пособий, которые стекаются из России в пользу Палестинских и Сирийских церквей, а в особенности же казны Святогробской, и преподание благих советов, подкрепляемых собственным примером В прежнее время и то, и другое влияние не нравилось Греческому духовенству и возбуждало подозрительность западных соревнителей наших. Полагаю, что те-же затруднения существуют и теперь; но можем ли мы отступиться совершенно от такой высоконравственной деятельности и предоставить все произволу испорченного и несамостоятельного церковного управления в Турции? Нет! Только пути к этой деятельности должны быть глубоко обдуманы, и действия наши более чем когда либо облечены в благодушие и братскую любовь. Вот здесь, [348] может быть, именно и должно применяться, в некоторой степени, то религиозное общение, то духовно-союзное действие, о котором распространился автор разбираемой нами «записки», к сожалению не выяснивший себе хорошенько предположенную высокую цель и проливший в свои рассуждения излишне много той горечи, той наклонности к хуле всего отечественного, которая нам Русским вообще свойственна. Его мысли о всеобщем Синоде, конечно, не лишены проницательности; но готово-ли, очищено-ли место седалища этого братского Синода? А до того, пока наступит это вожделенное время, ужели Государю нашему следует сложить с себя доспехи крестоносца за ненарушимость веры нашей на обширном Востоке и остановить набожные сочувствия своего народа. Общение, о котором говорится в «записке», необходимо; но оно должно делаться исподоволь, с умеренностию, с христианским снисхождением к немощам и от немощей происходящим слабостям во сточной церкви; наконец, с крайнею осмотрительностию. По нашему глубокому убеждению, этот союз не время еще начинать в Константинополе; ибо там цензорство наше примется теперь еще недружелюбнее чем когда либо: единоверцы наши станут искать защиты у самых соперников и врагов наших, и мы можем вызвать новую бурю на Востоке, в которой придется опять нам поплатиться кровью. Переворот такой, какого желает автор «записки», несбыточен еще теперь или требует новых кровавых потрясений. Но пути к общению открыты нам на поприще более скромном, более убогом, и потому только может быть нами пренебрегаемом. Я говорю о свободной Греции, в которой церкви православной, может быть, угрожает еще большая опасность, чем в Турции.

В изложенных выше трех статьях заключаются, как нам кажется, основные условия и средства к упрочению и к благоденствию двух древнейших престолов христианского мира, сообразно с временными политическими судьбами края, среди проявляющегося в племенах восточных нравственного и духовного треволнения, грозящего нанести гибельные удары церкви, которая колеблется под влиянием накопившихся над святым ее сводом внешних и внутренних напастей. Невежество и пороки духовенства представляют ныне на Востоке роковую препону к быстрому и благому преобразованию; но мы не станем винить людей горько испытанных судьбою и неведающих собственного недуга. Источник зла не в людях, но в тех вековых обстоятельствам, которые над ними тяготеют.

Вспомним, что изо всех областей древнего христианского мира, потопленных исламизмом в пору первого рокового его порыва, в одной Сирии чудесно устояла до нашего времени, в некотором устройстве и порядке, православная церковь. На ее служителях еще видны святые доспехи, изъязвленные двенадцативековою борьбою. Буря исламизма стихла, жизненные его силы видимо истощаются, уже не страшны для церкви лихорадочные порывы его фанатизма. Новая туча, накопившаяся над православием в сей страдальческой стороне, натекла сюда с Запада и настигла церковь посреди ее изнурения от тех долгих бедствий, коими испытывали оную неисповедимые судьбы Всевышнего; но вечный свет православия, восходящий днесь от Севера, как выразился один из патриархов (бл. Мефодий] в письме своем к нашему [349] государственному канцлеру, имеет силу рассеять сию тучу и озарить новым блеском церковь восточную в заветной ее колыбели.

* * *

Желание стереть Греков с лица земли есть большая ошибка и политическая, и нравственная, и религиозная. На Востоке мы ни шагу не можем сделать, чтобы не встретиться с Греками. Следует-ли нам, подобно Западу, уничтожать, совращать их народность? Следует-ли нам слепо (как мы впрочем доселе делали) быть лишь придворными льстецами у Греческого трона и вместе с королевскою властию трудиться над слиянием Греции с Западом и над уничтожением в оной всякого живого элемента., могущего дать ей непоследнее место в истории грядущего? У нас на этот счет свои неизменные мысли, которые каждый день укрепляются опытом. Но здесь нас занимает только религиозная сторона предмета. Можно быть уверенным, что на сем поприще, куда бы мы ни пошли, везде должны будем идти их дорогою; но ручаемся-ли мы, что пойдем и с их успехом? Мы, в первый раз становясь лицом к лицу с Востоком, в первый раз выступая на скользкое и усеянное трудностями поле религиозной борьбы там с Европою, даже в первый раз знакомясь надлежащим образом с местною церковию, хотим пройдти по головам их, чтобы занять первенство церковное? Горько сказать, а мне кажется, что во многих и многих делах церковных перед Греками мы дети, и как дети подвергаемся опасности какую нибудь досужую мечту свою принять или за вывод опытности, или за внушение свыше, и в увлечении ею приступить к делу величайшей важности с легкостию, Грекам конечно несвойственною. Горькие слова наши подтверждает самое наставление, данное нашей Иерусалимской миссии: «проявлять всеми средствами в Иерусалиме Русское богослужение». Позволяю себе спросить: к чему эта усиленная работа? Какую цель она имеет в виду, и какой предполагается конец ее? Затрудняясь угадать первую, легко могу предсказать последний. У нас намерение действовать на Арабов и другие христианские народы Востока. Для них потому мы будем «проявлять» наше богослужение со всем множеством малых несходств его с Греческим и при этом без сомнения сочтем долгом дать заметить, что оно-то — наше — и есть вполне достойное святой веры православной. Бедное и невежественное население, равнодушное к догматической стороне своей веры и поражающееся всякою (и даже одною только) внешностию, с изумлением увидит таким образом новую веру, тоже православную, к которой будет призываться «всякими средствами» и, не смотря на то, не пристанет к сей новой, а между тем, потеряет уважение к своей старой. Но это еще не все. Изобретшие этот пункт наставлений не подумали, что Греки, заметив наше усилие выказать себя и закрыть их, не будут с своей стороны дремать, и представится таким образом миру печальное зрелище новой вражды у Гроба Божия, горшей всех прежних! Венец же зла — новое торжество западной пропаганды. [350]

* * *

Приложение.

Письмо из Иерусалима от Русского архимандрита к нашему поверенному в делах в Константинополе.

Внутренний голос, это эхо разумной души, побуждает меня, на перекор робкой воле, поведать вам мою сокровенную думу о духовном лице, долженствующем действовать в Иерусалиме во славу Божию и для блага православия под руководством одних тайников мыслей и воли Покровителя христиан на многострадательном Востоке. Повинуюсь этому голосу и высказываю вам эту душу, но не в Приказной Палате, а у вашего очага домашнего. Два последние письма ваши открыли мне глаза. Я заметил, что Посольский Приказ наш, в добрый час, начал обеспечивать нас половиною окладов наших, независимо от духовного ведомства. Начало, по истине, благое, утешительное и возбуждающее многие мысли! Теперь мы чувствуем, что по крайней мере одною ногою мы стали на скалу, тогда как под другою еще зыблется трясина, угрожающая провалами и неповинным страданием.

Доброму началу приличествует и конец добрый. По моему мнению нужно бы упрочить навсегда благодетельное влияние Посольского Приказа нашего на дела в Иерусалиме посредством одного духовного орудия, так чтобы сие орудие не было крушимо ничьею постороннею недальновидностию, медлительностью, щепетильною взыскательностию и торопливою нетерпеливостию, которой подай весною то, что должно созревать летом, и которая забывает, что не удобрено поле. Высказываюсь яснее. Моя опытность и мое знание дел и потребностей церкви Палестинской внушают мне, что миссия наша в Св. Граде, составляемая из людей молодых, неопытных, на удачу приисканных в темных бурсах, вечно учащихся и никогда не доучивающихся, по свойственной каждой касте вялости и нерасположенности к самопреобразованию, есть орудие многосложное, слабое, почти бесполезное и требующее обильного умащения, и что для благотворного влияния на помянутую церковь достаточно одно духовное лице даровитое, образованное и деятельное. В Иерусалиме надобно не учиться, а учить других мудрости, надобно писать не ученические рассуждения и проповедки, а Деяния Апостольские; надобно беседовать не с книгами, а с людьми, надобно не домоседствовать, а обходить города и веси с словом веры, уставом и милостынею, по примеру апостола языков Павла, который отвсюду, где только насаждал христианство, приносил или посылал подаяния Иерусалимским братиям. При Павле не было ни бакалавров, ни семинаристов, а находился только [351] письмоводитель Терций, при Петре же переводчик Марк. А сколько добра людям сделали эти апостолы! Так и при нашем посланном в Иерусалиме довольно бы содержать одного письмоводителя и одного переводчика…

(Здесь следует расчет денежный, который пропускается).

Упразднение нашей духовной миссии в Иерусалиме и оставление там одного архимандрита, по прежнему в полной зависимости от посольства и на службе в его ведомстве, есть дело незатруднительное. В самых первых строках данного мне наставления заключается возможность и право переиначить способ нашего действовали во Св. Граде. Стоит только сообщить, чрез кого следует, Синоду, в общих выражениях, что по обстоятельствам признается нужным и удобным иметь одного архимандрита в Иерусалиме (предполагается с письмоводителем и переводчиком) и что средства, к существованию его придуманы, а от духовного ведомства пристойно ожидается по прежнему содержание церкви и дома, пособие бедным и обеспечение миссионерских путешествий (Следуют опять денежные соображения).

По каким же побуждениям Министерство Иностранных Дел может решиться на сказанное видоизменение своего способа действий в Иерусалиме? Побуждений к тому много. Оно может решиться на это дело в видах упрощенной единичности (unite) действования всяких сил наших на Востоке, благоразумной и необходимой приеровенности оного и прекращения подозрений в Иерусалимском духовенстве касательно приписываемого нам намерения дать перевес Арабам пред Греками у Гроба Господня, после обучения нескольких питомцев наших туземному языку для живого сношения нашего с Арабскими святителями. Оно может решиться на это дело во избежание всякой посторонней недальновидности, медлительности в делах, щепетильности к суждениях и неосторожности, могущей бросить в глубь Востока камень, которого семеро умных не вытащат. (Напр. что сказал бы Восток о России, если бы мы, не получающие вот уже год окладов своих, начали жить нищенски, закладами наших вещей у Евреев? Он, зная нашу скромную и ровную жизнь, подумал бы, что нищенство не от нас и сказал бы: «Из Назарета может ли что добро быти?»). Министерство может решиться на это дело в полном чаянии блистательных успехов от духовного лица к Иерусалиме, не стесняемого в первых потребностях жизни, а снабдеваемого скромно, но довольно, не попираемого, а ободряемого, не унывающего, а приснорадующегося при взгляде на будущность (где видны и старость, и немощи, и щедроты сердолюбия), не поставляемого в затруднительную необходимость служить двум господам, из которых один возлюбит, а другой возненавидит его, а действующего на безопасном просторе, под умным и любвеобильным влиянием одной дипломатической силы. Хорошо, если такое лице стоит на той духовной высоте, на которой добро делается потому что оно — добро, с полным самоотвержением. Но много ли в мире находится подобных возвышенных существ? И не должно-ли во всех предприятиях человеческих брать в рассчет се petit grain de sable, dont parle Pascal et qui place quelque part dans le corps de l’homme le plus eclaire, le plus eleve et le plus vertueux, [352] peut le changer tout a coup en monstre? ² He должно ли бояться этой песчинки и держать ее в глуби нашего поврежденного естества, под гнетом ласки, любви, обрадований, умных замечаний и мудрых поощрений? На сем свете есть духи-крохотки и есть духи-исполины. Не лучше-ли действовать через последних? И не лучше ли уповать, что они явятся одни после других, коль скоро указано им будет поприще для действий, не стесняемое мальчиками с пальчик, с умом в ноготок и с бородою в локоток, коль скоро даны им будут все нужные средства и орудия и коль скоро они будут знать заповедь единой и единственной силы, правящей делами Востока: Аз есмь Господь Бог твой, да не будут тебе бози инии разве мене! Бог сотворил видимую природу так, что для непрерывного и стройного развития ее в бесконечность пред лицем Его вечным, заготовил запас нужных к тому сил. Такому действию Божию должна подражать всякая власть и иметь в запасе много и премного добра, дабы находить и удержать при себе духов умных, светлых, добрых, быстрых и деятельных.

Оканчиваю письмо мое просьбою: будьте уверены в моей готовности служить долго у Гроба Господня под руководством тайников мыслей и воли Краснейшего мудростию и добротою паче всех сынов человеческих; но пожалуйте, тихонько пропойте со мною первые слова церковной песни: «Иже Херувимы тайно образующе». ³

Комментарии

1. Писано в 1859 году. П. Б.

2. Песчинка, о которой говорит Паскаль и которая иной раз, если ввести ее в человека самого просвещенного, самого возвышенного и добродетельного, может немедленно преобразовать его в чудовище.

3. Характерное письмо это печатается здесь с подлинника. П. Б.

Текст воспроизведен по изданию: По поводу Греко-болгарской распри // Русский архив, № 7. 1878

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info