В Буюк-Дербенте, в 40 верстах до Адрианополя, пришел я в себя. Здесь надо было устроить госпиталь, так как в Главной Квартире состояло 800 больных. Их оставили в Буюк-Дербенте под надзором доктора Сахарова. По отзыву Даля, между ними было несколько случаев дисентерии, большая же часть страдала перемежающейся лихорадкой, которая, тотчас по вступлении войск в бассейн Румелии, приняла злокачественный характер, оказавшийся гибельным для нашей армии. К довершению тревоги, в Камчатском резервном полку, пришедшем вслед за нами из гавани Зицболья, показались на больных признаки чумы. Они вышли оттуда здоровые, присоединились к Главной Квартире 5 Августа, были подвергнуты строгому осмотру, и тут-то 5 человек оказалось с подозрительными признаками болезни. Тотчас их и еще 14 человек, имевших с ними сношения, отделили и оставили в Буюк-Дербенте. Полк оцепили, и так он дошел до Адрианополя, где и выдержал благополучно карантин. Также и те 19 больных, оставленные в Дербенте, выздоровели и впоследствии вернулись в Адрианополь, где их однако поместили в отдаленных палатках и продержали под строгим надзором до Октября. Но и помимо чумы, стоянка в Адрианополе была для нас тягостна, а впоследствии и гибельна. Мы так радовались, что пойдем вперед за корпусом Рота и что еще дня два, и наша кавалерия, уланы и казаки, будут поить коней в «Пресных водах» Константинополя, и вдруг все наши надежды рушились! В Луле-Бургасе Рот получил приказание остановиться. А между тем бегущие Турки в смятении уже готовы были сжечь свою временную столицу и переселиться в Скутари; тогда на этой tabula rasa возникла бы новая Византия! Вместо того, благодаря дипломатии, изо всех сил старавшейся препятствовать нашему дальнейшему движению, наши храбрые войска были осуждены на жестокую участь: в мирное время в Румелии болезни сгубили пятую часть из них! Три месяца прожили мы в полнейшей неизвестности насчет того, что будет [89] завтра — пойдем ли мы вперед, или вернемся в Россию; благодаря этой неизвестности, все меры и распоряжения имели в виду только ближайшее будущее. Когда же наконец был объявлен обратный поход в Россию, у нас на руках оказалось 5000 больных, с которыми мы не знали что делать: за отсутствием дорог, их нельзя было ни перевезти, ни принять необходимых мер для защиты их от наступивших холодов.

Хотя в Буюк-Дербенте осталось 800 больных, но когда мы 12 Августа пришли в Адрианополь, в походном госпитале при Главной Квартире было всего 26 больных офицеров и 226 рядовых. Мы тотчас же заняли часть новых Турецких казарм и устроили постоянный госпиталь, в котором я был главным доктором до самого отъезда моего в Константинополь с графом А. Ф. Орловым, нашим чрезвычайным послом. Представьте себе продолговатое двухэтажное, квадратное здание, выстроенное за городом, на отлогом холме. На продольной стороне 150 окошек, на поперечной 100; в восточной части возвышается стройный минарет, перед зданием расстилается огромная лужайка, а за ней чинаровая роща, сады и кладбища. Город выстроен амфитеатром, среди зелени мелькают плоские крыши домов; стройные минареты мечетей, краше которых нет нигде на Востоке, высятся к небу. Прибавьте еще, что 15,000 регулярного Турецкого войска, которому надоела война, спешат положить или, лучше сказать, побросать оружие, чтобы дать место народу, толпы выходят к нам на встречу с хлебом, плодами, вином. Наш въезд походил на торжество. Кто же мог предполагать, что именно здесь, где все смотрело так приветливо, мы потеряем больше людей, чем стоила бы нам осада Константинополя? 17 Августа у нас уже было 1,616 больных, 27 Авг. 3,666; 1 Сентября уже 4,641, тогда как у нас всего войска было 18,000 чел., следовательно через 18 дней третья часть лежала в лёжку. Нам присылали больных отовсюду, а между тем мы могли только дать им приют и обыкновенную пищу. Да и тут иногда встречались затруднения, потому что нельзя было запасать всего надолго. Докторов было довольно, но работать приходилось свыше сил человеческих: надо было самим готовить лекарства, самим давать их больным, не было ни фельдшеров, ни больничной прислуги. Постоянное пребывание в госпитале и усиленная деятельность наконец оказались не под силу самым ретивым. Тогда устроили очередь: одна половина отдыхала, покуда другая работала и, благодаря этому, из тридцати докторов, за все время до Ноября умер только один. Впоследствии, когда часть докторов отправилась вместе с войском в Болгарию, у нас оказался в них недостаток; к тому же в Адрианополе появилась чума, и там, как и везде, они первые сделались ее жертвами.

Адрианополь лежит на песчаных и глинистых холмах по левому берегу Марицы. Эта довольно многоводная река образовалась из слияния двух рек — Тунджы и Арды. При соединении их, а также и на всем правом берегу, почва низменная, плоская и болотистая, за 2,500 шагов далее поднимается несколько отлогих холмов;, на них расположены две или три деревни и наш госпиталь, который отделялся от города низкой равниной; в восточной ее части лежит Эски-Серай, а западная занята садами и предместьями. Между городом и Эски-Сераем два рукава реки образуют [90] низкий остров, заросший великолепными чинарами ²; тут расположились лагерем Главная Квартира и войска. Перед госпиталем стояла часть артиллерии; солдаты помещались в здании госпиталя, но скоро им пришлось уступить место больным, которые все прибывали.

Между рекою и холмами, на которых построен город, тянется узкая полоса земли, составляющая продолжение города: тут живут Болгары и Евреи. Весною вода заливает всю эту местность. По ту сторону Адрианополя снова песчаная плоскость; только на Востоке виднеется возвышение, где добывают мрамор. В городе 80,000 жит., из которых половина христиане. В середине города за старыми стенами идут узкие, кривые улицы; выдающиеся надстройки домов сходятся наверху и образуют в иных местах род сплошной крыши. Вне ее улицы шире, много товарных амбаров, складов, кое-где попадаются сады в перемежку с домами; есть также торговые ряды крытые и некрытые, но площадей нет ни одной. Дома большею частью деревянные; благодаря неровной почве, улицы то поднимаются, то спускаются; мостовые крайне плохи: после дождя грязь везде непроходимая. В городе множество фонтанов с свежей хорошей водой, проведенной издалека; в Марице же вода зеленоватая, мутная и для питья не годится, потому что в нее спускают все городские нечистоты. За городом, внизу, у самой реки, расположены кожевенные заводы, красильни и бойни. Все другие мастерства находятся в самом городе и производятся обыкновенно на улицах. На реке стоит несколько водяных мельниц. Кругом города есть пашни, огороды; возделываются фруктовые и тутовые деревья, виноград и хлопчатая бумага: овцы и рогатый скот в изобилии; хлеб плох. Вино здесь во всеобщем употреблении, но не хорошо: в красное подмешивают для цвета сандал, а для крепости Capsicum. Рыбы мало, и она невкусна, оттого что живет в мутной воде. Турки составляют только третью часть всего населения; остальные жители — Греки, Болгары и Евреи. Болгары отличаются сильным и красивым сложением; они трудолюбивы и очень общительны. Кладбища находятся к Югу от города, также на правом берегу Марицы, между городом и казармами, где мы помещались и дальше за казармами. Наши казармы выстроены па старом кладбище; на дворе у нас из-под земли всюду выглядывали кости. Зимою, когда недоставало дров, солдаты стали их употреблять на топливо. Почва глинистая на известковой подпочве; лесов по близости совсем нет.

Казармы, в которых поместился наш госпиталь, стоят на 1,500 шагов к Северо-востоку от города и предназначались нынешним султаном для регулярных войск. Каменная массивная постройка состоит из четырех корпусов, соединенных под прямыми углами таким образом, что в середине образуется двор в 600 шагов длиною и 350 шириною. По углам двора фонтаны с двенадцатью кранами; пятый стоит перед восточным корпусом, в котором мечеть. К внешней стороне западного корпуса примыкает боковой двор, где находятся кухни и Турецкая баня. В этом корпусе мы поместили своих больных. Вдоль всего [91] здания с надворной стороны идет двухэтажная открытая галерея. Посреди южного корпуса над главными воротами находятся комнаты визиря, а угловые помещения назначены для штаб-офицеров; комнаты же для обер-офицеров находятся между комнатами для рядовых. Тут же рядом устроены отхожие места, одно на 4 комнаты; всех 32, не считая тех, которые при штаб-офицерских квартирах. Сообщаются они посредством отверстий в полу с нижним клоаком. Под домом проведены каналы для стока нечистот, но трубы все были засорены. Двери всех помещений выходят в коридор. Пол везде кирпичный; в жилых комнатах устроены вдоль стен деревянные нары на высоте 6 дюймов. В маленьких комнатах помещалось человек 20 больных, в других больше, 40—60; в иных лежало до 100 чел. Так как сена и соломы у нас не было, то вместо матрацев мы употребляли разрезанные на куски Турецкие палатки; ранцы клались под голову вместо подушек, а одеялами служили шинели. В кухнях и в бане устроены особые водопроводы; как известно, бани в Турции нагреваются посредством труб, проходящих под полом. Здесь в казармах баня мраморная и отличается своим изящным устройством.

Казалось, лучше подобного помещения для больных нельзя было и найти в местности, где нет деревень. Но к несчастию в комнатах было невообразимо грязно отхожие места, которых было множество, заражали воздух зловонием. В большей части окон не было стекол; иные были даже без рам, ни одна дверь не затворялась плотно. Никто не ожидал, что придется тут провести осень, а еще менее зиму, потому и не позаботились о необходимых поправках; когда же наконец решено было, что больные зазимуют тут, уже было поздно. Самое большое зло составляли неудобные отхожие места, не имевшие стока и которые нельзя было чистить. Они были неудобны и для здоровых; для больных же, еле державшихся на ногах, никуда не годились. Между тем, у нас было 5000 больных, из которых половина страдала дисентерией, и хотя 50 человек рабочих постоянно заняты были уборкою нечистот, все-таки в короткое время вся казарма заразилась отвратительнейшим запахом. В довершение бед, осенью потекло со стен и с потолка, и в нижнем этаже земляная настилка под полом превратилась в болото. Сквозь двери и окна проникал холод и свободно разгуливал по нетопленным комнатам. Всего этого было более чем достаточно для появления чумы при первом возможном случае. Три месяца прожили мы таким образом. Больные наши большею частию страдали поносами, дисентериями, лихорадками, водянками и вообще болезнями брюшных органов. Лихорадки обыкновенно оказывались смертельны, особенно же когда в Октябре оне начали появляться в сопровождении дисентерии. Во всей армии, может быть, было человек 500, избежавших этой болезни, да и из этих счастливцев многие вдруг заболевали тем же по возвращении в Россию, и в таком случае болезнь принимала упорный характер, так что следы ее долго еще гибельно отзывались на многих, побывавших в Турции.

Конечно, при отдельных случаях заболевания, врачебная наука в соединении с хорошим уходом могла еще облегчить страдания и даже спасти жизнь, но когда эпидемия постигает целую армию, и [92] больные сотнями скучены в одном госпитале, тогда перед злом бессильны всякие средства. Тут дело не в лекарствах, а в уходе за больными, чувствующими страшную слабость, равнодушие к жизни, и притом требующими постоянного поддержания чистоты вокруг себя. Тут необходимо иметь почти столько же прислуги, сколько больных, и огромный запас белья необходимо, чтоб воздух беспрестанно очищался, чтоб не скоплялись ни испарения, ни нечистоты, а при таком громадном количестве больных никакие дезинфекционные средства не могли помочь злу. Вдыхание зараженного воздуха поддерживает уже развившуюся болезнь и отравляет кровь здоровых людей. В Сентябре все лихорадки перемежающиеся и ослабляющиеся начали переходить в дисентерию, кончавшуюся смертию; все выздоравливающие заболевали тем же. В Октябре от этой болезни умерло 1300 больных, вследствие того, что в Адрианопольский госпиталь прислали из Кирклиссы 1500 больных дисентерией. Я неоднократно протестовал против подобных перемещений безнадежно больных, но все напрасно: мне отвечали, что «войскам приказано отступить назад с передовых позиций, и при этом, конечно, невозможно забирать с собою больных». Из немобилизированных еще полков приходили всякий день 150—200 человек, больных дисентерией; они были так слабы, что еле-еле могли дотащиться до госпиталя. Весь Октябрь месяц стояла отвратительная, сырая, холодная погода, и наши больные, не имевшие теплой одежды ³, жестоко страдали от холода в нетопленых комнатах. При двух или даже четырех градусах тепла они уже мерзли, как мухи осенью. В лагере от постоянных дождей почва превратилась в болото, где ноги вязнули по колено, и никакие подстилки из сена или камыша не могли защитить от сырости в палатках. Отсутствие теплого ночлега и баней были самым чувствительным лишением для наших солдат. Сапог они не снимали ни днем, ни ночью, так сильно у них болели пальцы на ногах и лодыжки; когда же наконец 16-го Октября был сделан осмотр, мы были поражены: на пальцах была гангрена, и это не у одного или двух, а у двадцати или тридцати человек; и так всякий день. Тоже самое явление повторилось и на больных в госпитале. Так как я насмотрелся на ужасы чумы по ту сторону Балкан, то и распорядился, чтоб поместить в отдельную комнату всех больных, у которых после лихорадки появились опухоли околоушных желез или вообще какие-нибудь нарывы. Лечение было поручено моему помощнику, штаб-лекарю Леконту, и к комнате была приставлена стража. Ему было вменено в обязанность всех вновь прибывающих больных подвергать тщательному осмотру и, при малейшем сомнительном признаке, помещать отдельно от других. В средине Октября приехал к нам Иконников, под ведением которого находились еще в 1828 г. чумные госпитали в Валахии; он прожил при нашем госпитале пять дней, осмотрел всех больных и не нашел ни на одном признаков чумы. Главный доктор Румелийских госпиталей, Аммон, приехавший к нам 22-го Октября, был того же мнения. Между тем в Айдосе, Ахиоле, [93] Мисимврии, Бургасе, везде неудержимо свирепствовала чума, и нельзя было далее надеяться, что зло минует большой Адрианопольский госпиталь. Беспорядки в хозяйственной части управления дошли до такой степени, что я стал просить докт. Витта об увольнении, потому что сил наших не хватало более: на 5000 больных было 28 докторов. Но Витт, хлопоча сам об отставке, никак не хотел отпустить меня, я продолжал настаивать. Тогда от Дибича пришло мне приказание ехать в Константинополь с чрезвычайным послом нашим, графом Орловым. 29-го Октября сложил я с себя знание и тяжелую ответственность главного доктора и передал все в руки своего товарища Леконта. Помощником был сделан Ринк, комендантом генерал Колен, а главный надзор над госпиталем был поручен докт. Аммону. Мирный договор с Турками был наконец заключен, и войска получили приказ отправляться на зимние квартиры в Бургас. Транспортировать больных по испортившимся в конец дорогам было невозможно: в Адрианополе, в тех же зараженных казармах, осталось 4700 больных и 400 чел. больничных служителей под защитою одного батальона 36-го егерского полка, с тем чтоб по мере выздоровления или же весной переправить их в Бургас.

В Декабре было отослано в полки около 300 выздоровевших, да 6 Мая 1830 года еще 170 человек больных, и человек 400 здоровых отправлено в Бургас. Вот какова сила всякой заразительной болезни, если развитию ее способствуют местные условия! Даль получил приказ сопровождать генерала Ридигера в Бухарест, Паукера перевели в летучий госпиталь при Главной Квартире, отправлявшейся в Бургас. Таким образом судьба разорвала наш медицинский кружок! Жалко было расставаться, но мы рады были уехать.

Отъезд Орлова в Константинополь, а также и переезд Главной Квартиры в Бургас были отложены до 8 Ноября, так как ждали передачи крепости Журжева или, может быть, приезда посланника Бутенева. 7 Ноября обошел я в последний раз несчастных, заподозренных в чумной заразе. Они принадлежали к 62 роте инвалидов, пришедшей из Бургаса, помещались, в дождливую погоду, вне стен госпиталя, в простой палатке и лежали на размокшей земле. Из комнаты № 83 перевели 2 Ноября больного, страдавшего перемежающейся лихорадкой в другую палату № 55; здесь показался на нем чумный нарыв; тотчас же его перевели из госпиталя в отделение для чумных на Тундже, где он через 3 дня помер. Остальные обитатели № 55 благополучно перенесли свой карантин. Но в № 83 через 10 дней еще на 4 больных показались нарывы и карбункулы, они и все лежавшие в той же комнате померли, как только их перевели в отделение для чумных. Комната эта находилась в нижнем этаже, была очень дурно устроена: она сделалась рассадником чумы. И так первая сцена страшной Адрианопольской трагедии разыгралась еще при мне.

8 Ноября утром приехал я в город в своей повозке с денщиком и багажом. Я обещал капитану Коцебу ⁴ захватить с собой его людей и вещи, но он еще не был готов. Орлов уже уехал вперед; мы же должны были ехать на Гафсу, Эскибабу, Луле-Бургас, [94] в Родосто. В Главной Квартире сумятица была страшная: все, сломя голову, спешили выбраться из проклятого болота. Люди и лошади барахтались в грязи по колено. Крики, ругань, удары, проклятия, все мешалось в неумолкаемый гул. Доктор Паукер добыл себе громадные Болгарские сапоги и с трудом вытаскивал ноги: он был в грязи с головы до ног. Наконец ему удалось найти местечко в аптекарском фургоне, и таким образом он доехал до Бургаса. Потом он писал мне в Константинополь, что они ехали 140 верст 23 дня!

Наконец в 11 часов выехал и я с своим караваном, состоявшим из повозки, 4 денщиков, одного Грека-погонщика (суруджи) и 9 лошадей. На дорогу я купил себе Турецкий кожаный, дорожный мешок, сахару и баранины. Целый час ехали мы по сквернейшему шоссе в южной низкой части города, наконец выехали на песчаную дорогу, в одном месте представлявшую сплошную, громадную лужу. Я благополучно проехал верхом, но Трофима угораздило попасть в яму: лошади ни с места. Мимо проезжал караван Турок на буйволах; я был готов заплатить какие угодно деньги, лишь бы только вылезть из лужи, но они даже и не отвечали на мои предложения и проехали мимо. Наконец небо сжалилось над нами и послало на выручку трех молодцов Болгар, которые, вняв моим уговорам, вошли в воду, разгрузили повозку и с помощию моей прислуги вытащили экипаж из ямы. Жалко мне было Трофима, у которого только два дня тому назад прекратилась лихорадка, а теперь ему пришлось ради совершенного излечения простоять целый час в воде. Наконец мы тронулись вперед. Через пять верст — новое препятствие: Турки, отступая, уничтожили мост через реку. Правда, в одном месте тут был брод, но от дождей вода так поднялась, что и думать об этом было нельзя. С того берега Русский солдат закричал нам, чтобы мы не пробовали, потому что тут недавно провалилась коляска его барина и с лошадьми, и до сих пор лежит на дне реки. Пришлось искать другой переправы повыше; наконец у Скендер-Киойя нашелся мост, и мы благополучно переехали на другой берег. Однако мы сделали крюк и потеряли два часа; уже стемнело, а до Гафсы еще оставалось 12 верст, по крайней мере на три часа. Дорога шла по глиняному грунту, совершенно размякшему от дождей, лошади совсем измучились, тем более, что оне ничего не ели с 6 часов утра. Немудрено, что через полчаса мы опять стали. На этот раз положение наше было действительно критическое: темно было, хоть глаз выколи, и никакого жилья вокруг. Между тем поднялся резкий ветер, небо заволокло снеговыми тучами. Вдруг послышался скрип немазаных колес — о какая небесная музыка! Это ехали из Гафсы Болгары в телеге, запряженной 4 волами, которых мы сейчас же сочли законной добычей, посылаемой нам самим небом. Поднялись долгие толки: Болгары не понимали нас, мы не понимали Болгар; наконец я наугад закричал «да» в ответ на длинную речь Болгарина, в которой, мне казалось, заключался вопрос. Тотчас же они впрягли в повозку двух волов и вытащили нас из вязкой глины. Медленным, но ровным шагом поехали мы снова — на этот раз уже с твердою уверенностию, что доберемся часа через два до ночлега. Тщетная надежда! Несчастная наша звезда все еще была над нами, хотя и за [95] облаком. Волы, лошади и повозка, все снова очутилось в ложбине. После многих напрасных попыток выкарабкаться оттуда, я наконец решился оставить двух денщиков при повозке, а с двумя другими ехать в Гафсу и оттуда прислать людей на помощь. Мы были ближе к деревне, чем я предполагал: через полчаса в темноте замелькал огонек, мы приехали в Гафсу и остановились прямо у освещенного дома, который оказался караван-сараем, гостиницей для путешественников. Единственная жилая комната хозяйская была скорее похожа на собачью конуру, а хозяин глядел бандитом. Люди мои отправились в сарай, где уже поместились на ночь Сербские купцы с товарами и лошадьми; я же вошел в комнату. Вокруг потухавшей жаровни сидело несколько человек оборванных Турок, покуривали трубочки и изредка перебрасывались короткими словцами. Если бы я желал получить право присесть в этом интересном обществе, мне бы следовало тотчас спросить себе кофею, так как иного яства или пития достать здесь было нельзя. Но мне прежде всего нужна была помощь для моих людей и лошадей, оставшихся в луже. От Турок я ничего не мог добиться, кроме «иок» (нет); тогда я обратился к Сербским купцам, которые еще не спали. Один из них, говоривший по-русски, принял во мне большое участие, но сделать ничего не мог: Турки ни за какие деньги не соглашались двинуться с места, говоря, что завтра будет время, а теперь слишком холодно. Пришлось поневоле покориться своей участи. Я вернулся в комнату и к изумлению Турок выпил полдюжины чашек кофею, величиною с половину яичной скорлупы, закусывая хлебом с сыром, который мне дал Иванчич (так звали Сербского купца). Кончив ужин, я растянулся на полу, но спать не мог: я беспокоился о своих людях, все время стоявших в воде; да и Турки своим говором, напоминавшим хрюканье, не дали мне уснуть до 12 час. ночи. Наконец и они полегли, но в 3 1/2 часа утра уже встали; я думал, идут на работу, но они опять уселись, поджавши ноги вокруг жаровни и закурили трубки. Долга показалась мне эта ночь! Раз десять вставал я смотреть в окошко, не рассветает ли наконец, но ничего не видел кроме снега, который под 41° северной широты выпал в эту ночь. В 8 часов проснулись и купцы; я стал приставать к ним, чтоб они наняли людей и буйволов. Поднялись бесконечные переговоры; наконец один Болгарин, взяв с меня 18 пиастров, решился с парой буйволов отправиться на помощь к моим людям. Между тем Иванчич передал мне, что он видел дорогой несколько колясок в сопровождении казаков, гусаров и т. д., и все они направлялись на Узункопри (длинный мост). Должно быть, это был граф Орлов, который, узнав, что дорога в Гафсу так дурна, предпочел ехать западнее, вдоль Марицы.

Только к 9 часам собрались мы наконец выехать. Когда мы прибыли к злополучному месту, я увидал, что денщики мои, прождав меня довольно долго, выпрягли лошадей, отвели их на берег, задали им овса, а сами завернулись в одеяла и циновки, чтоб согреться. С торжеством въехал я в караван-серай. Можно было бы тотчас же отправляться далее, так как лошади уже отдохнули, но мне хотелось угостить людей: я дал им бутылку рому. Через 5 минут Трофим был пьян; потом принесли [96] мне известие, что по дороге в Эскибабу Турки разрушили еще один мост, и что теперь нужно ждать, пока вода спадет, и тогда можно будет перебраться. Предвиделось приятное путешествие, тем более, что по дороге из Адрианополя в Луле-Бургас повстречается ровно 26 больших и малых речек, стекающих с хребта, который тянется от Сливны до Константинополя, и впадающих частию в Марицу, частию в Эргенэ. Пришлось остаться на целый день в Гафсе. Я подружился с Сербскими купцами, стал ходить по другим кофейням (их всех четыре), и везде-то сидела вокруг жаровни толпа лентяев, поджавши ноги, с трубками в зубах и с чашкой кофею. Турецкая чашка заключает не более двух ложек, но Турок пьет ее целый час. Разговор между ними шел отрывочными фразами, без споров и шуму. Холод, наступивший так неожиданно, казалось, был им не по нутру: они все твердили: зоок, зоок (холодно, холодно). Я не видал, чтоб хозяин и гости что-нибудь ели; по временам они выпивали чашку кофею и только. Кофей варился целый день на небольшом очаге в углу, но хотя огонь был постоянно разведен, комната не нагревалась, так как под очагом был погреб, и труба шла прямо оттуда на крышу. Сербы не оставляли своих лошадей; они в сарае варили себе кушанье из муки и меда, или из рису и бараньего сала; мои люди последовали их примеру.

К вечеру подошел еще караван, в котором находился юсбаша (офицер) из Шумлы, возвращавшийся на родину, и двое купцов из Адрианополя. В эту ночь мы вчетвером спали на полу.

На другой день пришло известие, что можно перебраться через ручей. Мои спутники сейчас же собрались и уехали. Я же нанял пару буйволов в повозку; вдруг Турок объявляет, что он ехать не может, потому что слишком холодно. Нечего делать, пришлось опять впрягать лошадей! Но не успели мы сделать несколько шагов, как оне начали скользить и падать. Опять отправился я на поиски за буйволами. Турок не было возможности сдвинуть с места: так плотно они засели у своей жаровни; проклятые лентяи смеялись мне в глаза. Наконец после долгих поисков и просьб, какой-то Болгарин согласился за 32 пиастра провезти повозку 24 версты до Эски-бабы, так как было уже слишком поздно, чтоб отправляться в дальнее путешествие. Я поехал верхом вперед и на полдороге остановился в деревне Кулели, чтоб подождать своих. Сижу я в кофейне и спокойно ем кусок рыбы с хлебом, запивая кофеем, вдруг просовывается чья-то голова в дверь, произносит несколько слов и исчезает. В туже минуту все посетители вскакивают с мест и бросаются вон из комнаты. Я думал, вероятно, тот человек обругал и оскорбил все общество, но вышло иначе. Это проезжал Галиш-паша Селиврийский, назначенный Адрианопольским губернатором, и захотел остановиться на минуту в кофейне, потому-то вся сволочь должна была убраться и уступить ему место. Я, конечно, не пошевелился. Тогда он через толмача спросил, кто я, куда еду и т. д. Когда он узнал, что я доктор, тотчас же протянул мне руку, просил пощупать пульс и сказать, здоров ли он. Так как я ему дал успокоительный ответ, он тотчас же приказал хозяину подать мне чашку кофею. Маленький круглый человечек обошелся очень милостиво с Русским. В свите его находился [97] Ибрагим-паша, недурно говоривший по-русски; он уверял, что видел меня в Варне, как я с двумя батальонами шел против Омер-Врионе. Как я ни старался его разуверить, он крепко стоял на своем. Когда высокие посетители уехали, прежний люд снова вернулся и уселся вокруг жаровни.

Между тем привели моих буйволов, и мы поехали. На дороге нам попались навстречу всадники и носильщики, составлявшие свиту паши; мы проехали мимо них, не услыхав ни одного насмешливого или обидного слова. Правда, военная свита паши была не такова, чтоб могла нанести оскорбление Русскому мундиру. Вы не можете представить, что это была за сволочь! Тут были только мальчики 12—16 лет, да седобородые старики. Даже и здесь, в Константинополе, где должно быть отборное войско, на карауле иногда стоят малые ребята. К концу похода, часто случалось, что двое казаков загоняли целую толпу подобных храбрецов. Куда же девались эти сотни тысяч, которые, по расчетам иностранных газет, должны были явиться по первому призыву на службу, так как призывались все способные носить оружие от 12-летнего до 60-летняго возраста? Уверяли даже, что в Европейской Турции живет по крайней мере 2 1/2 милл. Турок; но дело в том, что наша статистика непригодна для этой выродившейся расы. Все имущество паши помещалось на 150 вьючных лошадях и мулах; прислуги было столько же, так как всякий день приходилось навьючивать и развьючивать. Перевозки в экипажах тут не существует, а потому и нет большой дороги между обеими столицами, хотя производится оживленная торговля, и проезжают постоянно и знатные люди, и простые смертные, и даже в старину сам султан езжал по этой дороге.

Широкая равнина изрезана во всех направлениях дорогами и дорожками, которые все сходятся у какого-нибудь жалкого мостика через ручей и снова расходятся во все стороны. Вблизи не видно ни домика, ни садика, ни гостиницы, потому что никто не селится близ дороги, опасаясь чужого захвата; только в селах и городах, где есть взаимная помощь и защита от разбоя, путешественник может найти приют, да и то с трудом, при чем сила оказывается полезнее чем деньги. Вот вам и еще доказательство варварского состояния страны! В Европе делают этот упрек Русским; а между тем в России проезжему стоит только в первом попавшемся селе постучаться в дверь, и его встретят словами: «милости просим» и приютят и обогреют. И нигде, ни в Турции, ни в цивилизованной Европе, не услышите вы подобного привета. Здесь варварство и страх, там цивилизация и эгоизм! Результат в обоих случаях один и тот же.

Холодный ветер, дувший с гор, заставил меня скорее ехать вперед, чтоб заранее отыскать помещение в Эски-бабе. В городе оказалась только одна гостиница, и та была уже занята караваном, выехавшим раньше нас из Гафсы. К счастию я встретил Иванчича, и он посоветовал мне обратиться прямо к аяну города и в качестве Русского просто-напросто потребовать, чтоб отвели мне квартиру. Так я и сделал. Через толмача я велел сказать, что принадлежу к посольству, которое едет в Стамбул, что я эким-баша (доктор), важная особа! Через несколько минут посланный возвратился и отвел нас на квартиру к Греку, [98] которому паша приказал поместить нас у себя. Сначала меня с моим караваном приняли не очень ласково, но потом, когда я сказал, что заплачу за все, хозяева стали гораздо любезнее и очистили мне место в своей комнате, тогда как прежде хотели поместить в отдельной комнате, которую нельзя было топить. Когда же я угостил детей сахаром и изюмом, мать была так тронута, что сейчас же вытащила припрятанный суп, принесла молока, хлеба, меду и приказала своему покорному супругу развести огонь для моих людей и выдать овса лошадям. Я отправился в гости к Гуссейну-паше. В большой комнате с мраморным камином, обставленной вдоль стен диванами, сидел Гусссйн, видный, красивый мужчина. Он сделал мне знак садиться. На противоположной стороне комнаты на диване сидели молча, с трубками в зубах и поджавши ноги, двое почетных лиц города. Посреди на полу, покрытом коврами, стояли две жаровни и высокий медный подсвечник с сальной свечей. Как вы можете себе представить, разговор наш до прихода толмача не отличался оживлением. Мне подали кофею и трубку, в знак мира. Так как в Эски-бабе прежде стоял гренадерский батальон, то Русские обычаи были ему несколько знакомы, и паша велел приготовить мне кофею с сахаром. Кроме того кофешенк поднес мне своими грязными пальцами кусок сахару величиною с орех. Когда пришел толмач (старик с седой бородой и шатавшимися зубами), ему позволили сесть на пол и дали чашку кофею. Выслушав мою благодарность за конак (квартиру), паша стал расспрашивать об Адрианополе и Главной Квартире и наконец попросил пощупать пульс. Один из его служителей уже давно был болен трехдневной перемежающейся лихорадкой, и паша спросил, нет ли какого лекарства от этой болезни. Одолжение за одолжение, я обещал прислать хинных пилюль и кстати попросил его приказать дать мне тройку вьючных лошадей до Луле-Бургаса или до Родосто, где я надеялся съехаться с нашим послом. За лошадей я обязался заплатить и кроме того дать на водку. Он обещал исполнить мою просьбу, а я приложил правую руку сначала к подбородку, потом ко лбу в знак благодарности, и отправился домой.

Комната, где жили хозяева и где поместился также и я, имела не более 15 фут. в квадрате и была под самой крышей; небольшое отверстие в крыше служило окошком. Семья грелась у камина, где варилось кушанье. Одна трех комнаты была занята ткацким станком, другая — матрацем, где спала вся семья, третья оставалась свободной. Я расположился на полу в углу у камина, заварил чаю и вступил в разговор с оборванцем, дядею хозяйки, пришедшим в гости и говорившим немного по-русски. Мой дорожный мешок и все, что в нем было, возбуждали удивление хозяев. После чаю я улегся, а они сели ужинать. К камину придвинули низенькую скамейку о четырех ножках, на нее поставили что-то в роде большого круглого деревянного подноса, фута три в диаметре. Все уселись на полу вокруг, хозяйка разрезала маисовый хлеб на куски по числу членов семьи, разложила их кругом на столе, а по середине поставила небольшое глиняное блюдо, на котором лежало кушанье из рыбы, яиц и масла, но в таком умеренном количестве, что я, напившись уже чаю, мог бы легко съесть вдвое больше; а их было шестеро. Старший в семье прочел [99] молитву, остальные перекрестились и принялись за еду. Каждый отламывал по кусочку от своего ломтя хлеба, обмакивал его в блюдо, при этом захватывал указательным пальцем кусок рыбы и отправлял в рот с большим аппетитом. Скоро все было съедено, я ожидал, что подадут второе блюдо, но вместо того принесли кружку с водой, и все напились по очереди. Ужин напоминал трапезы древних. Детей уложили совсем одетых на матрац и покрыли шубами, потом улеглись и старшие. Огонь в камине потух, и скоро все заснули.

Утром, когда я проснулся, хозяйка уже сидела за станком. В комнате, и особенно на полу, было очень холодно; я тотчас же прибегнул к божественному целебному напитку, неоцененному кофею. От правительства мы получали жженый, толченый кофей, и я мастерски выучился варить его. Каким образом могло случиться, что честному Арабскому шейку Шедэли, открывшему драгоценные свойства бобов Мокки, до сих пор еще не воздвигнули статуи? Ньютон, как известно, лежал однажды под дубом, ему упал на нос желудь, и это обстоятельство послужило ему поводом к открытию законов тяготения и движения небесных тел. Шейх же Шедэли заметил, что верблюды, ощипавшие кофейный куст, сделались необыкновенно бодры и сильны, и это навело его на мысль, нельзя ли и свое сердце развеселить таким же способом, тем более, что Коран того не запрещает. Таким образом Шедэли сделался прародителем всех любителей кофея. Кто же лучше сумел развеселить сердце человека, возбудить в нем юмор, Шедэли или Ньютон? Первые кофейни возникли в Константинополе лишь сто лет спустя после его завоевания. Ораторы, военные, политики, остроумные говоруны, особенно же дервиши и вообще мечтатели, люди праздные, начали туда стекаться во множестве, чтоб насладиться новым напитком. Кофейни стали называться школами познания; но, кажется, оне немного способствовали распространению образования между Турками, хотя оне есть везде, даже в деревнях. Правительство сделало из кофею монополию и получает большой доход, такой же какой христианские правительства получают от продажи спиртных напитков.

Хозяйка моя стала варить к утреннему завтраку суп из муки и макарон, а я пошел к паше отнести обещанные хинные пилюли, но не застал его дома: он уехал к кому-то в гости в Адрианополь. Вернувшись домой, я расплатился с хозяевами, отдал 10 пиастров за вьючных лошадей и поехал дальше.

Эски-баба — город очень некрасивый; в нем две мечети и христианская молельня. Паша живет здесь, а в Гафсе управляет субаша. У города течет речка, через которую построен красивый каменный мост. Дорога по рыхлому, низкому грунту вымощена на протяжении одной версты крупным камнем, до холма, с которого, как мне показалось, видно на Юге море. На Востоке тянутся приморские Балканы до Босфора; кругом, на 5 часов пути вплоть до Луле-Бургаса, идет пустынная степь. Дорогой ничего не случилось замечательного, разве только, что нам попались два мертвых тела, да денщик мой Трофим сам чуть-чуть не превратился в мертвое тело. Он вздумал идти пешком, конечно устал, прилег отдохнуть на дороге и уснул. Другой денщик, не видя его, вернулся назад; к счастию, он не умер, хотя долгая стоянка в воде в день нашего [100] отъезда из Адрианополя и пьянство привели его в такое жалкое состояние, что я, не желая, чтоб он бесчестил свой мундир, взял его у него и надел на него Болгарскую шубу.

Луле-Бургас лежит в обширной речной долине Карагача и имеет вид очень привлекательный. На верху склона, по которому мы спустились к Северо-западу, находятся, одна возле другой, две земляные насыпи в роде холмов, и на юго-восточной стороне по направлению к Константинополю тоже две; вероятно эти искусственные холмы служили указателями дороги в степи. Так как я опять приехал вперед, а в городе не было гостиницы, то тотчас же отправился к аяну и потребовал квартиры для себя и своей свиты. Перед этим здесь стоял Рот с своим штабом, потому Русский мундир все еще продолжал внушать уважение, и аян тотчас же, не говоря лишнего слова, дал провожатого и велел отвести на квартиру к Греку. На этот раз хозяева, напоминавшие Филемона и Бавкиду, оказались приветливее Греков в Эски-бабе. Они сейчас же отвели мне маленькую комнату, развели огонь, но уверяли, что у них ничего нет съестного. Приехали и мои спутники, и с ними вместе Австрийская почта, при которой было 13 вьючных лошадей. Весь город сбежался на них смотреть, в толпе я увидал своего старого знакомца, Сербского купца Иванчича. Благодаря ему, я нашел помещение для повозки и лошадей, так как у моих Греков не было никакого сарая. Ужасно надоело мне таскать с собой повозку по размытым дорогам; ее и без клади едва могла стащить пара лошадей. Один из почтовых пассажиров, маленький черный человек с огромными усами и бакенбардами и длинной саблей, болтавшейся сбоку, громко бранился и сердился, что нет лошадей. Так как мои вьючные лошади были также из числа почтовых и наняты только до Луле-Бургаса, то я заключил, что мое дальнейшее путешествие может, пожалуй, встретить некоторые препятствия. Я тотчас же отправился опять к аяну в сопровождении молодого Грека, очень услужливого и немного говорившего по-русски. Маленький, непомерно толстый аян, с отвисшим брюхом, из под которого выглядывали поджатые ножки, точно цыплята из-под крыльев наседки, беспокойно заметался на своем диване и объявил, что лошадей он дать не может, и что приехали сейчас два Сербских депутата, которых тоже нужно отправить в Стамбул, а последних лошадей уже забрала Австрийская почта. Я вступил в разговор с усатым пассажиром и узнал, что он барон Тэста, служит при Австрийском посольстве в Константинополе, теперь везет туда золото и думает выехать в полночь. Квартиры он себе не нашел; я пригласил его к себе напиться чаю, а сам покуда пошел к Иванчичу рассказать о своем горе. Я его застал с товарищами за столом, и он просил меня сделать им честь пообедать с ними вместе. Караваи их состоял из 8 человек купцов, ехавших по заключении мира в Константинополь с товарами. Как члена посольства, которое впоследствии могло быть им полезным, меня посадили на первое место и дали салфетку. Мы уселись на полу вокруг низенького стола; Иванчич сам готовил кушанье — рисовую кашу, пилав и мясное блюдо; оба последние были приправлены по всем правилам искусства. За обедом Сербы, не читавшие газет, завели разговор о политике и засыпали меня вопросами. В особенности интересовал их вопрос: позволят ли им по-прежнему носить оружие? По их [101] словам Сербы и Болгары — хорошие солдаты, но беда в том, что у них нет вождей, которые бы руководили делом; будь только вождь, и они сами справятся с Турками. Им казалось непонятным и непростительным, что Русские, вместо того, чтоб оставить за собой занятые ими земли, отступают и снова предают христиан в руки Турецких палачей. Вот теперь, говорили они, Галиш-паша поехал в Адрианополь рубить головы тем, кто слишком дружелюбно относился к Русским. Я их старался успокоить, представляя им, что там еще до сих пор стоят наши войска в казармах, и что Государь наш, хотя и оказывает свое великодушие побежденным Туркам, но имеет твердое намерение наблюдать за тем, чтоб христианам было хорошо в Турции. Они были, казалось, довольны моими объяснениями и просили позволения посещать меня в Константинополе. Я посоветовался с Иванчичем, как добыть лошадей, и он дал мне мудрый совет, если не хочу здесь просидеть лишний день, подарить аяну свою повозку. Он уговорил меня также лучше ехать вправо на Родосто, где я еще мог застать нашего посла, чем прямо на Константинополь по большой проезжей дороге. Я простился с ним до скорого свидания, но к сожалению, здоровый крепкий Серб умер вскоре по приезде в Византию. Счастливая звезда свела меня с ним в моем злополучном странствовании! Дома я уже застал барона Тэсту и сейчас же начал готовить чай. Вечер прошел незаметно в разговорах, прощаясь я просил своего гостя, так как он, вероятно, раньше меня будет в Константинополе, рассказать графу Орлову про мое неудачное путешествие.

Когда я проснулся на другой день, солнце уже взошло. Я поспешил к аяну, чтоб поскорее смягчить его сердце предложением повозки, и застал там барона Тэсту, который должен был переночевать в кофейной. Он был так добр, что взял на себя рол переводчика в нашем разговоре и передал аяну мою просьбу. Иванчич оказался прав. Сейчас же отправили слугу на базар, и он чрез полчаса привел мне трех вьючных лошадей, велел навьючить мои вещи, и за это от имени аяна потребовал 22 1/2 пиастра почтовой платы. Я отдал ему деньги и кроме того еще бакчиш (на водку). Недоставало только проводника; слуга аяна приказал молодому Греку Григориосу сейчас же отправляться со мной в Родосто и привести потом назад лошадей. Услыхав это, мой Грек тотчас же сбежал, не взирая на обещанные деньги на водку. Опять слуга аяна пошел на базар, там, не долго думая, схватил он первого попавшегося Грека и приказал ему именем аяна отправляться со мной.

Наконец мы двинулись в путь! Погода стала теплее, и дорога немного оттаяла. Часа через два доехали мы до первой Турецкой деревни, Мусселим, а еще часа через четыре въехали во вторую деревню Сайджи (Сайк), где расположились ночевать.

Косоглазый Турок в красной одежде, напоминавший Самиэля в Фрейшюце, позволил нам остановиться у себя. Скоро вокруг нас собралось довольно много Турок, которые, по-видимому, не чувствовали к нам особенного расположения, потому что часто повторяли слово «гяур» и поминали о казаках, отнявших у них коров и овец. Чтоб избавиться от этих гостей, я спросил, где живет субаша; но мне сказали, что его теперь нет здесь. Между тем, мне казалось, что именно Турок в красном и был сам субаша; только он скрывал это, чтоб не пришлось быть судьей между [102] путешественниками, которым он, по своему званию, обязан оказывать покровительство, и своими соотечественниками. Я поставил лошадей и свои вещи и сарай; несколько Турок последовали за мною и все продолжали рассуждать. Тогда я воспользовался правом хозяина и вытолкал их вон. К счастию, эти люди привыкли с детства думать, что если кто с ними груб, то, стало быть, имеет на то право. Турки постояли, потолковали перед дверью и, наконец, когда стемнело, ушли домой. С хозяином также у нас не поладилось: он не хотел нам продавать ни молока, ни яиц, ни овса, а когда мои люди спросили, где тут водопой, Турки сказали, что не знают.

Между тем мы развели огонь на очаге и сварили суп из баранины, привезенной нами из Адрианополя; хозяин наконец принес нам чашку с медом и два хлеба. В сарае было очень тепло, теплее чем в домах, где мне до сих пор приходилось ночевать дорогой.

Я проснулся с первыми петухами, разбудил своих спутников, и через полчаса лошади уже стояли навьюченные и оседланные. Хозяин спросил за ночлег очень умеренную сумму — 100 пара (1 рубль), и с восходом солнца, 13-го Ноября, выехали мы из деревни. Домики здесь стояли все вразброд, в беспорядке; ни улиц, ни площадок не было. Через ручей был перекинут дрянной мост; оттуда дорога в продолжении трех часов все шла в гору по степи, слегка прикрытой снежком. Было уже далеко за полдень, когда мы въехали в глубокую, обширную долину; рыхлая, скользкая почва очень затрудняла наш путь: целый час взбирались мы наверх и наконец увидали море и остров Мармару вдали. Направо тянулся в юго-западном направлении горный хребет, который своей выдающейся косой образует Европейскую грань Дарданелл; далеко к Югу поднимались на горизонте снежные вершины Анатолийских гор. От Сиркиойя до Арапана дорога шла по долине, заросшей оливковыми деревьями и виноградом. Из Арапана мы увидали мечеть, находящуюся у самого Родоста (по Турецки Текис-даг, царская гора), и наконец через час въехали в Родосто и отправились прямо к аяну. У аяна мы застали пропасть народа, и представьте мое удивление и радость, когда я вдруг увидал прислугу графа и узнал, что его экипажи еще не приезжали. Тотчас же мне отвели квартиру в митрополии, т. е. в доме епископа, где я нашел секретаря при посольстве Берга ⁵, и Бахметева, принадлежавшего к военному конвою графа: они только передо мной приехали.

Здесь было еще шумнее и оживленнее, чем даже у аяна; люди толпились, приходили, уходили, точно в доме была свадьба. Греки были рады, что часть Русского посольства остановилась у них, потому что им приятно чувствовать себя под Русским покровительством. Конечно, газетные болтуны на Западе говорят противное, но это вздор: в отсутствии нашего посольства, Греки чувствовали себя покинутыми, осиротелыми; приезд Орлова был для них праздником.

Покуда Грек брил меня, женщины готовили обед, мысль о котором, после шестидневного голода, доставляла мне большое удовольствие. По здешнему патриархальному обычаю, вместо столов [103] употребляют скамейки, на которые ставятся большие круглые подносы. В доме однако нашлись ложки, ножи, вилки и тарелки. С каким наслаждением принялся я за суп и за вареную и жареную рыбу! Теперь, когда, благодаря отличным обедам у графа Орлова, я вошел в обычную колею ощущений, мне совестно своей тогдашней жадности; но подумайте, любезные друзья: ведь, начиная с Июня месяца, я, не смотря на все мои старания и ухищрения, вынужден был питаться самой плохой пищей; исключение составляли чай и кофей.

И так я с удовольствием предался чревоугодию, тем более, что епископ не пожалел для нас Греческого вина, из церковного погребка, которое было так хорошо, что никакой стоицизм не в силах бы устоять против него.

После обеда подали нам воды, чтобы умыть руки: хотя мы и не обмакивали пальцев в общее блюдо, но епископский метр-д’отель еще не возвысился до понимания значения ложек, ножей и вилок. Впрочем, я нахожу, что обычай за столом мыть руки розовой душистой водой гораздо приличнее обыкновения полоскать зубы по окончании обеда, хотя это и считается высшим признаком цивилизованной гастрологии.

Выло около 5 час., когда мы явились к графу. Он расспросил меня о моих дорожных приключениях. У него был накрыт стол; аян желал угостить своего высокого посетителя. Меня тоже уговорили попробовать Турецкого обеда. И здесь также, вместо стола, поставили довольно большую скамейку, на нее круглый поднос 4 фута в диаметре, и по-европейски положили ложки, ножи, вилки. Но сидеть нам пришлось всем на полу на диванных подушках, что было очень неудобно. Множество невольников предстояло к нашим услугам. Когда мы все сели (нас было 9 человек), нам повязали большие платки, вместо салфеток, графу и его двум соседям справа и слева (Бутеневу и Брунову) с разноцветною вышивкою, а остальным простые белые. Султан прислал нам Французского вина. Кушанья быстро следовали одно за другим, но без всякого разбора. Гастроном-Француз пришел бы в ужас от этого смешения и беспорядка: после нескольких кушаньев из риса, подали рыбу вареную и печеную, соусы, фрикасе, затем сладкие блюда, жареное мясо, в заключение шербет, плоды и варенья. Мы только отведывали от каждого блюда, но есть много не могли. Всякий раз как подавали новое кушанье, гофмейстер объяснял, из чего оно сделано, а Диодати, толмач, переводил нам его слова на Французский язык. По окончании обеда подали розовой воды умыть руки и затем кофею. Потом пришел сам хозяин, косоглазый старик лет 80-ти; его поблагодарили, конечно, за прекрасное угощение. Убранство комнаты, где мы сидели, было совершенно такое же как у паши в Эски-бабе, с тою разницею, что в передней ее части стояли шкапы. Аян не сел рядом с графом на диван, но поместился на низенькой подушке около; тут же сел и брат его, такой же старик. Чтобы чем-нибудь занять их, мы стали им показывать картинки, литографии. Они с почтительным видом рассматривали медаль с выпуклым изображением Государя, но особенное удовольствие доставил им эскиз, рисунок князя Салтыкова, на котором была представлена Европейская дама. Аян даже попросил его нарисовать ему одну из его молодых жен, но не иначе как покрытую вуалем. [104]

Весь следующий день я отдыхал, что было очень приятно. Я должен был ехать вместе со свитой графа сухим путем, а для Орлова султан прислал в Родосто пароход, на котором капитан был Англичанин, человек очень умный, судя по лицу, и державший себя очень спокойно и свободно. Султан или, лучше сказать, Высокий Совет долго не хотели слышать о пароходах, на том основании, что отцы их жили же так, стало быть и они проживут без этих машин. Но наконец пароход был куплен, и Англичанин-капитан поступил на Турецкую службу. Ему прислали несколько человек Турок, для того чтоб он их обучил как обращаться с машиной; они прожили на пароходе полгода и ни разу не сошли вниз, чтоб посмотреть его устройство. Когда они вернулись назад, и капудан-паша (министр флота) спросил у них: все ли они поняли, они отвечали: «если бы мы там остались даже 6 лет, то и тогда бы ничего не могли понять». Но когда на пароход прислали человек 30 кадет для обучения, капитан остался ими очень доволен. Сам капудан-паша — человек грубый, необразованный, бывший ремеслом башмачник, который снискал милость султана сочувствием к его нововведениям. Когда он еще занимал низшие должности, он два раза чуть-чуть не погиб и спасся только благодаря заступничеству Франкини, нашего драгомана, имевшего много друзей и большое влияние в Порте. Капудан-паша не забывал благодеяний. Аптекарь в Константинополе, Марко Кочифи, бывший моим путеводителем по городу, тоже хвалил его за это редкое свойство. Когда капудан-паша был еще простым кавасом (полицейским), пришел он однажды к нему в москательную лавку и попросил в подарок мускатный орех; с тех пор он, не смотря на свой высокий пост, всякий раз ласково кланяется ему и желает доброго дня.

Султан прислал к графу Решид-бея в качестве михмандара, т. е. он должен был заботиться во все время пути о помещении и угощении высокого гостя. Вся свита посла должна была совершить путешествие из Адрианополя в Константинополь на счет султана; но я не пользовался этою щедростью, когда ехал из Адрианополя в Родосто.

Перед нашим отъездом из Родосто, 80-летний аян просил меня полечить его 22-х летнюю жену. Я послал ей лекарств, но думаю, что пользы они не принесли ей.

15-го Ноября, выехали мы большим обществом из Родосто. Дороги испортились от дождей, лошадям было тяжело. На лугах попадались большие стада овец и рогатого скота, но деревьев не видать ни одного. Дурная погода мешала нам любоваться Мраморным морем, видневшимся впереди. Остановка была назначена в Туркменли. Мы уже были близко, как вдруг прискакал Турок с известием, что все жители от страха оставили город, и нам придется остановиться в ближнем селе. Делать было нечего. На нашу долю досталась комната, в которой ничего не было кроме стен; в отверстие в крыше, служившее окном, лил дождик, дым от очага расстилался по всей комнате, потому что трубы не было. Мы должны были уйти оттуда в другой дом, где по крайней мере не страдали от дыма и дождя и могли спокойно напиться чаю. К ужину деревенский старшина прислал нам пилаву и блинов с творогом. [105]

До приморского города Гераклии (Эрекли) оставалось 4 часа пути, если ехать на Туркменли; но тот же самый Турок, который накануне выскочил к нам на встречу, указал дорогу в другую сторону. Вероятно, этого мошенника нарочно подослали из Туркменли, чтоб помешать нам въехать в город, благодаря ему, мы сделали большой крюк и только через 6 час. приехали в Гераклию. Дорога шла пустынною местностью, нам попались только две мызы, и даже около самой Гераклии не видно было ни дач, ни садов, указывающих на близость приморского города. Он расположен на южном отлогом берегу бухты и выдается в море, северный берег образует гавань. Здесь я в первый раз в Турции увидал на гребне предгория 4 большие осьмикрылые ветряных мельницы. В гавани находилось до тридцати небольших судов, их мокрые паруса сушились на солнце. Все вместе придавало городу привлекательный вид. Старые полуразвалившиеся городские стены были усеяны Турками и Греками, которых привлекло любопытство видеть Русских. Они нас довольно ласково приветствовали. Квартиру нам опять отвели в епископском доме; к нам вышли на встречу два священника, благословили нас и сейчас же повели в церковь Св. Георгия. Само собою разумеется, что эти радостные приветствия и почести относились не к нам, но Греки теперь радовались возвращению нашего посольства, потому что надеялись, что оно их защитит от Турецких насилий и оскорблений.

Митрополия находится на краю города; дом для приюта путешественников стоит на обрыве утеса, откуда открывается вид на море и гавань. Маленькая, хорошенькая церковь очень обветшала, так как Турки не позволяли ее поправлять. Пока нам готовили ужин, старший священник, сосланный сюда из Константинополя, водил нас к развалинам старинного собора, построенного Греческими императорами и увеличенного впоследствии Генуэзцами. От него остались только стены, своды и погреба. В одном из них, по сказанию, апостол Андрей совершал обряд крещения, место это считается священным. Между обломками мрамора, может быть, когда-то составлявшими часть Греческого храма, сохранился какой-то торс колоссальных размеров; проводник наш говорил, что это торс Афины. В стенах, поддерживавших главный свод, виднелись еще стержни мраморных колонн, вделанных для прочности. Из-под обвалившейся известковой штукатурки, покрытой живописью, выступали старинные фрески. Домой мы возвратились вдоль крутого морского берега, где остатки старых стен и целый ряд погребов показывали, что когда-то эта возвышенная часть полуострова была заселена, как и следует ей быть. Вид оттуда был великолепный. Заходящее солнце заливало ярким блеском море и мелькавшие лодки величиною с ореховую скорлупу. На противоположной стороне синели вершины Анатолийских гор, в стороне Геллеспонта остров Мармара выделялся ярким черным вырезком на слегка затуманенном диске солнца. И вся эта красота пропадала даром! Любоваться было некому: населенная часть города находится на северном откосе полуострова.

Когда мы вернулись домой, я должен был прежде заслужить свой ужин, подавая медицинские советы и выдавая лекарства. Суп, рыба и вино оказались далеко не такого качества, как у архиерея в Родосто. Но голод не позволял нам быть разборчивыми; Диодати [106] потом уверял, что желудок его пострадал от этого ужина. Библиотеки в митрополии не было, только у сосланного священника нашлось в комнате несколько Греческих классиков.

17-го Ноября отправились мы дальше в Селиврию (Селимбрия); дорога шла по невысоким холмам, вдоль берега моря. Погода была отличная. По той же дороге шел Турецкий регулярный пехотный полк; но хотя в нем заметен был беспорядок, мы благополучно проехали мимо. Состоял он большею частию из мальчиков лет 12-ти, 15-ти, имевших крайне жалкий вид. С ними шел Русский пленный, фельдфебель гвардейского полка Аладин; он умолял нас похлопотать в Константинополе об его освобождении. Турки всех наших солдат Татарского происхождения без церемонии записывали в свои полки; христиан же они старались голодом и заманчивыми обещаниями склонить к отречению от христианской веры и к поступлению к ним на службу.

Селиврия находится на длинном полуострове, в одной из бухт Мраморного моря и издали кажется очень живописною. Перед городом лежит низменность, через которую еще Сулейман Великий построил мост в 40 арок.

Когда-то Византийский император, для защиты столицы от нападений варваров, велел воздвигнуть стену и насыпать вал, которые шли прямо от Селиврии на Босфоре до Деркиойя (Караякиой) на Черном море, но теперь от них не осталось почти никакого следа. Мы и тут остановились в митрополии; но Диодати, помня вчерашний ужин, предпочел остаться в одной из кофеен. Духовное лицо, хозяин, объявил нам, что он сам и есть владыка. Священник проводил меня в собор, откуда открывался прелестный вид на Мраморное море. Когда мы вернулись, путеводитель мой показал мне свои литературные сокровища: несколько словарей, Ксенофонта, несколько томов Новогреческой энциклопедии; библиотеки и здесь тоже не водилось. Теперешний собор стоит напротив архиерейского дома; он обветшал, мал и темен. Там служили вечерню, когда я вошел; я поспешил уйти, жалея свои уши. В Селиврии мне тоже пришлось лечить и давать лекарства. В доме архиерея была молодая больная Гречанка, родственница его, как он говорил. Он очень спокойно и обстоятельно объяснил мне ее болезнь, оказавшуюся очень сложной; лекарства тут едва ли могли принести пользу. К ужину подали две рыбки, над которыми владыка произнес благословение и прочел «Отче Наш». За это мы его угостили ромом, который произвел на него сильное действие.

Дорога из Селиврии в Буюк-Чекмедже довольно оживлена. По склону гор, идущих вдоль берега, виднеются Греческие деревни, виноградники, огороды, пашни; с горы стекает маленькая речка Карасу, которая до впадения в море образует широкое, гладкое озеро. Летом оно вероятно высыхает, но Сулейман построил здесь большой мост. Некогда место это называлось Атирас; здесь в половине 5-го столетия стоял лагерем Атила. Теперешний город построен ниже; на верху видны следы прежнего морского берега, там стоит деревня Архаэбургас. Красавицы Гречанки сбежались смотреть на нас; для них мы были историческими, давно желанными людьми. Нас поместили в хорошеньком домике у бочара. Умудренные опытом последних дней, мы дали хозяйке денег, велели [107] купить рыбы, молока и еще что-нибудь и состряпать нам что-нибудь хорошее. Как только люди эти увидали нашу готовность за все платить, так стали выказывать крайнюю бессовестность и начали требовать платы за все, даже за соль; мы пригрозили, что пожалуемся аяну, и они тотчас присмирели и стали тише воды, ниже травы. На другой день мы узнали, что от аяна были присланы куры и пилав для нас.

Дорога до Кучук-Чекмедже (Понте-Пиколо), благодаря отвратительной ветряной, дождливой погоде и скверному шоссе, показалась нам очень утомительной. Шоссе вымощено плитами, вероятно еще во времена Юстиниана, так как и тут и в Понте-Гранде было несколько императорских загородных дворцов. Кучук-Чекмедже, в древности Региум, лежит у озера, исток которого впадает в морс, в город ведет короткий мост на высоких сводах. Нам отвели квартиру в доме ткача.

20-го Ноября 1829 года, в дождливую и снежную погоду, отправились мы, минуя Византию. в летний дворец Русского посольства, г. Буюкдере, до которого было 8 часов езды. Хотя мы находились у знаменитой столицы Стамбула, тем не менее вокруг нас была пустыня. Даже узкое шоссе, длинной ниточкой тянущееся по равнине, непохоже было на дорогу великого султана: его устраивали вероятно какие-то Готтентоты. Доехав до равнины Дуад-паши, старинного Гебдомона, где Византийские императоры производили смотр своим войскам, как и в настоящее время султаны пред началом войны, мы повернули налево в Буюкдере. Дорога шла мимо новых казарм, мимо Рамиш-Чифлика, резиденции султана. Вы можете себе представить, с каким любопытством я глядел на старую зубчатую городскую стену с высокими башнями, на дома, на тонкие как громоотвод, стремящиеся к небу стрелки минаретов, на Босфор и на гавань. В ожидании нападения Русских, все высоты укреплены посредством новых шанцев. Перерезанная множеством долин местность имеет нестройный характер, но она становится красивее у Джендере, где дорога спускается к мосту, перекинутому через «пресные воды». Это место было любимой резиденцией султана и всего двора; тут настроено слишком сто загородных замков; теперь оно посещается уже менее, хотя все по прежнему красиво и привлекательно. Остальная часть дороги до Буюкдере представляет вересковую пустыню, на которой стоят как великаны водопроводные столбы. Только подъезжая к Буюкдере, у последней лощины, местность близ Босфора вдруг поражает красотой, благодаря чему она и сделалась летним местопребыванием посланников и других богатых обитателей Перы. Так как квартира наша в Пере еще не была готова, то мы прожили несколько дней на даче Русского посольства, которая стоит у самого Босфора. Красивее этого дома нет во всем Буюкдере.

21-го Ноября 1829 года переплыли мы Босфор, высадились у Топханэ и с торжеством вступили мы в узкие улицы Перы.

Вчера, гуляя в Пере, я дошел до башни Галаты и отсюда любовался красивой картиной, открывшейся перед моими глазами, как вдруг меня окликнули по-русски: «здравствуйте, ваше благородие». [108] Какой-то незнакомый матрос признал мой Русский мундир. Оказалось, что он неделю назад приехал из Одессы, где затвердил несколько Русских слов, и теперь был рад случаю пустить в ход свое знание. Вообще, кажется, урок, полученный Турками, произвел на них сильное впечатление: султан на первой же аудиенции поспешил заверить графа Орлова, что трактаты будут приведены в исполнение в наискорейшем времени с величайшею точностию; народ же и военные, завидя наш мундир, первые кланяются и приветствуют нас. Греки, проходя мимо, тихо говорят: «здрасть батушка добр». На невольничий рынок христиан здесь не пускают, так что, когда надсмотрщик увидал, что мы подходим к этому месту, то пришел в смущение и не знал как быть; впрочем кончил тем, что пропустил. Христиане не имеют также права покупать в лавках оружия, и полиция за этим строго смотрит. Капитан Коцебу сторговал прекрасную Турецкую саблю за 10 червонцев, как вдруг явился кавас и хотел помешать продаже; но ему пригрозили, и сабля осталась у Коцебу. Вообще названия Русс и Московляр надолго останутся в памяти у всех, начиная с нищих бегавших за нами по Адрианопольским улицам и кричавших: Бояр, Бояр, дай парички! (денег) и кончая министром финансов султана, у которого мы в свою очередь требовали парички. Благодаря Русским, в Болгарах начинает пробуждаться сознание, что Турки не полубоги, а такие же люди, и если эта мысль, подкрепленная примерами, укоренится в них, то для Турок могут возникнуть многие и многие затруднения; но этим самым только что возникающим сознанием Болгарского народа могут легко воспользоваться наши завистники и враги, ради собственной наживы. Уже и теперь многие Болгары и Греки, имеющие сношения с известными купцами, говорят, что «условия мира обманули их надежды, что мы их бросили на произвол судьбы, тогда как они были готовы нас встретить с распростертыми объятиями. На будущий раз они уже не будут так доверчивы!» На будущий раз?! Глас народа — глас Божий; я тоже думаю, что наступит и «будущий раз!» Искра будет все тлеться под пеплом: ей не дадут потухнуть недовольные нами участники борьбы на Балканском полуострове; и други и недруги будут одинаково поддерживать огонек. Первые сожалеют о сговорчивости и умеренности нашего Государя; последние кричат, что мы злоупотребляем победой! Что же было бы, если б мы водрузили свое знамя на стрелке Сераля, восстановили храм св. Софии, и разместили бы свои утомленные чрезмерными трудностями похода войска в прекрасных Константинопольских казармах? Англичане, конечно, уничтожили бы наш незначительный, запертый в Эносе флот, но при этом и сами бы потеряли одинаковое количество кораблей и людей. Вместо того и наши, и их корабли с экипажем остались целы в бухте; но мы, победители, потеряли на самом месте победы вдвое больше людей! Несколько дней тому назад приехал сюда курьером из Бургаса граф Кутайсов, он рассказывал ужасные вещи о положении наших войск, шедших из Адрианополя на зимние квартиры, а также и про больных наших, оставшихся в Адрианополе. 8-го Ноября выехала из Адрианополя Главная Квартира, а последние фургоны еще не прибыли в Бургас 26-го. От недостатка корма большая часть лошадей [109] и быков пала дорогой; люди умирали от холода и изнурения; у кого еще были силы, те тащились с трудом как могли; но, пройдя несколько миль, тоже не выдерживали и падали. Я расскажу вам два случая из Адрианопольской жизни, чтоб вы могли сами судить, насколько основательны мои жалобы на то, что нам помешали продолжать наше триумфальное шествие в Константинополь. За несколько дней до моего отъезда из Адрианополя, новое управление приказало перевести из госпиталя в так называемый карантин 30 чел. больных, на которых были найдены сомнительные признаки чумы. Из любопытства я отправился с ними, грязь была ужасная, дождь так и поливал, а палатки для них были поставлены прямо на размокшей земле. Глубоко соболезнуя об их участи, я пошел назад в госпиталь. У решетки, окружающей главный подъезд, сидел солдат егерского полка, накануне вечером выступившего в Бургас; он прислонился к решетке, опершись головой на левую руку. Я подошел к нему спросить, что с ним — он уже умер. Солдаты, стоявшие на карауле, рассказывали мне, что он от изнурения не мог поспеть за полком, приполз назад, присел отдохнуть, да тут и покончил. Другой побрел дальше шагов на 200 к стене, где был разложен огонь, думал согреть окоченелые члены, но совсем замерз и теперь лежит мертвый. Если бы в Августе егерский полк разместили по казармам в Рамиш-Чифлике или в Скутари, ничего этого бы не было. А тут дипломаты и тактики толкуют о том, какое счастие, что войска наконец могли остановиться, и что этим они обязаны заключенному миру!.

Я разговорился с вышеупомянутым Одесским матросом, но не о политике, а о возрастающей дороговизне съестных припасов. Два года тому назад, на той же самой набережной можно было за 20 пара (20 копеек) наесться до сыта, теперь для этого требуется по крайней мере 60, даже 80 к. Маленькая комнатка, с отоплением, освещением и прислугой, стоит здесь в Пере 100 и 150 пиастров (40—60 р.), завтрак с хлебом и туземным вином 80 и 100 пара, обед в Hotel de Londres 5 пиастров. Фунт печеных каштанов стоит 8 пар, куриное яйцо столько же, сотня устриц 60 и 80 пара. Белый хлеб дешевле чем у нас, но во время блокады Дарданелл цена на него так поднялась, что семейство из 12 человек должно было тратить ежедневно на хлеб 20 пиастров (8 рубл.). В молоко здесь подмешивают воду, как везде в больших городах и берут за штоф 50, 60 к. О свежем сливочном масле не имеют понятия. Весною иногда оно попадается на рынках, теперь же есть только топленое масло. Вино туземного изделия недурно и недорого, так что можно обойтись и без иностранного, но здесь считается признаком хорошего тона подавать за обедом Французские вина. Фонтанов и колодцев великое множество, так как всякий правоверный мусульманин считает богоугодным делом устроить хоть один колодезь; в этом они, конечно, правы, но неправы в том, что не видят, что главная причина сонливости и апатии народа лежит в злоупотреблении табаком и опиумом. Вода в водопроводах здесь желта и мутна, но в фонтанах чиста как кристал.

Так как я уже заговорил о дороговизне жизненных припасов, то могу еще пожаловаться, что здесь нельзя найти Русского черного [110] чаю, есть только Английский зеленый, и тот продается в аптеках. В кофее, конечно, недостатка нет; фунт жженого и смолотого кофе Мартиника стоит 60 к., фунт Мокки 1 р. 20 к. В Адрианополе он был лучше и стоил дешевле.

* * *

Если когда-нибудь Константинополь перейдет в руки Европейцев, то Турецкие кладбища должны быть сохранены в целости в память окончания Турецкого владычества в Европе. Где те времена, когда Турки были так могущественны? Сгубило их не незнание Европейской военной науки, а упадок воинственного духа; а дух этот убила военная солдатская выправка новейшего времени, которую им навязали, и в которой они не видят ни смысла, ни необходимости. Они не понимают, зачем, если Аллах дал им ноги, чтоб стремительно кидаться на врага, или чтоб спасаться бегством, зачем нужно маршировать непременно в три приема, ружье заряжать во столько-то приемов, стрелять, вынимать саблю, все это известным образом, а не иначе. Всякий раз, как является возможность свободно действовать и притом на коне, они проявляют отчаянную, безумную храбрость; например, придет какому-нибудь дэли (сумасшедшему) фантазия снести голову неприятельскому офицеру, или освободить попавшегося в плен товарища, будь это на 200—300 шагов от фронта, или вообще выказать свою храбрость, он вдруг выскакивает из рядов и мчится на врага, за ним скачут десять, двадцать, тридцать человек, и тут не поможет ни команда, ни сигналы: они все дэли сумасшедшие! Пеший же Турок считает себя погибшим, защищается плохо и старается спастись бегством. Если иногда и случается ему упорно защищаться, то можно наверное сказать, что он отстаивает свое оружие или туго набитый кошелек, но пользы упорного сопротивления всей массой он не признает. К тому же он считает дисциплину и слепое повиновение уничижением для себя; тем более, что Коран повелевает ему на войне и в битве с гяурами неистовствовать как его душе угодно, а дисциплина нарушает заповедь. Для новобранцев механизм ведения войны кажется только неприятным продолжением казарменного учения, потому что народ не понимает, зачем ему драться с чужими, хорошо обученными солдатами: добычи при этом не предвидится никакой, разве только носы и уши, чтоб облегчить себе доступ в рай. Четыре месяца тому назад, когда мы были уже за Балканами, народ и не подозревал грозящей опасности, и только когда мы заняли Адрианополь и Луле-Бургас, он немного вышел из апатии; но при этом решался только на одно — переселиться в Азию в крайнем случае. И теперь они не думают нисколько о жертвах, которые, может быть, придется принести. Даже сам рейс-эффенди, считающийся человеком образованным, в иных случаях поражает отсутствием необходимых знаний и невероятным равнодушием к важным вопросам. Сербские депутаты, которых я встретил в Луле-Бургасе, приехали сюда, чтоб определить новые границы своего расширенного княжества и получить утверждение Порты. Если бы они хотели воспользоваться тем, что Турки не знают географии даже своей собственной земли, то им было бы легко прирезать себе какие угодно участки. Однажды рейс-эффенди очень наивно спросил, будет ли теперь Ниш тоже принадлежать Сербии. Нечто [111] подобное случилось с Турецкими уполномоченными во время переговоров о мире в Адрианополе. Им показали на карте отдельно каждый округ, который отходил к России. Они бросили беглый взгляд на карту и сказали обычное пекирр (ладно). Потом они попросили показать, какое пространство все эти округи составят вместе, и тогда нашли. что это выходит через чур много. Им на это заметили, что они на переговорах о каждом округе отдельно изъявили свое согласие; тогда они махнули рукой и проговорили: э, пекирр.

*

Вчера за завтраком у Коцебу я встретил одного из адъютантов султана, молодого полковника Ауни-бея, который может служить образчиком того, в какой мере удались культурные опыты Махмуда. Он был похож на Европейца, насколько это возможно для Турка, не получившего Европейского школьного образования; при этом был очень добродушен и совершенный ребенок. Вместо сладкой малаги, которая допускается мусульманами взамен шербета, он пил крепкую смородинную настойку, находя, что та годится только для женщин. Он говорит по-французски с трудом, но понимает все. Смородиновка и Шампанское развязали ему язык, так что он предложил даже тост за императора Николая; мы, конечно, отвечали тостом за султана. Судя по его рассказам, военные реформы в Турции коснулись только внешности, хотя он и придавал им большое значение, как напр. султан перестал брить голову, стал отращивать волосы и хочет уничтожить феску. Галиль-паше, отправленному послом в Петербург, приказано не носить там фески, так как он военный, сам он, Ауни, не женат еще, потому что так лучше для солдата. Мы его звали к себе в гости в Петербург, но он сказал, что боится, как бы не привыкнуть к тамошней жизни, а тогда ему уж покажутся тяжелы родные обычаи. После завтрака, он предложил нам отправиться вместе в храм к вертящимся дервишам, чтоб посмотреть на их обряды. Храм находится на улице, ведущей в Галату и окружен золоченой решеткой, за которой виднеются могилы святых. На решетке висят 20 жестяных чаш, которые сторож постоянно наполняет водой из находящегося тут же колодца, для того чтобы набожные прохожие могли утолить жажду. Молитвенный круглый зал находится на дворе; вдоль стен идут колонны, поддерживающие хоры и соединенные решетками, так что в залу кроме дервишей никто не может войти. В восточной его части на полу лежит подушка для главного дервиша, а на противоположной стороне дверь, в которую входят остальные 12 дервишей; входя они низко кланяются и затем при звуках барабана и флейты торжественно, мерными, мелкими шагами совершают первый обход; поравнявшись с главным дервишем, они ему низко кланяются, потом становятся в круг, сбрасывают плащи и остаются в зеленых суконных куртках с широкими, длинными рукавами и в длинных сапогах из той же материи, крупными складками ниспадающих до полу; на головах надеты острые шапки из серого войлока, в виде пирамиды, фута в два вышиною. Покуда они стоят неподвижно, можно рассмотреть их бледные лица с ввалившимися щеками, впалые, тусклые глаза и черные бороды; но еще минута, и они вытягивают горизонтально руки, закрывают глаза и начинают кружиться на одном месте как кубарь. В это время юпки [112] их, с вшитыми в подол свинцовыми гирьками, развеваются и образуют пирамиду с широким основанием, из под которого виднеются босые ноги, быстро движущиеся в такт под звуки раздирающего душу пения. Верчение это повторяется три раза и продолжается всякий раз минут 8 или 10, при чем ни один из них не шатается и не падает. В это время главный дервиш медленно обходит вкруг залы, ставя при этом пятку одной ноги прямо к носку другой, как будто желая вымерить таким образом всю залу; потом снова садится и принимает поклоны дервишей. Одет он совершенно также как и остальные, но шляпа его в отличие от других обвязана зеленой лентой.

В прошлый Четверг был концерт у Австрийского посланника, барона фон Отенфельса. С незапамятных времен Четверг был приемным днем в этом посольстве, как вдруг другая национальность заявила притязания на этот же день. Из-за Четверга возгорелась борьба, едва не кончившаяся дипломатическим разрывом, но тут война между Россией и Турцией отвлекла внимание враждующих и заставила их примириться. Австрия отстояла свой Четверг. Общество в Пере отличается таким разнообразием элементов, что хозяину и хозяйке дома довольно трудно придумать развлечение для пестрой толпы гостей. Разумеется, пестрота эта внутренняя, духовная, а отнюдь не внешняя, так как все мужчины являются в черном, только трое Русских, Бахметев, Коцебу и гр. Орлов, в военных мундирах сверкают как кометы. В своем затруднительном положении хозяйка прибегнула к отличному средству, к музыке. Г-н фон Клетцель прекрасно играет на фортепьяно и сам сочиняет, Бахметев играет на виолончели; к ним присоединили гитариста, несколько певцов и певиц, и таким образом музыки оказалось больше, чем сколько требовалось.

В концерте присутствовали представители различных величеств; они все сидели в первом ряду кресел. Между ними особенно выделялся ростом и дородством Сардинский посланник Гропалло, Геркулес, из которого можно бы выкроить по крайней мере двух обыкновенных дипломатов. Он сидел, погруженный в размышления, рядом с Датским посланником, бароном Гюбшем, отец которого был очень богат и играл большую роль в Константинополе; к сожалению сын не наследовал ни богатства, ни влияния отца. Он очень заботился о наших пленных в Турции, за что и получил от Государя Владимирскую звезду и 100,000 пиастров в подарок.

По левую сторону от Датского посланника сидел представитель Пруссии Ройер, старый, опытный дипломат: без его участия в последние двадцать лет не заключалось ни одного важного мира или трактата в Европе. Ему мы обязаны деятельным посредничеством при заключении Адрианопольского мира. С графом Орловым и его свитой он обращается очень дружески. Но за то сосед его, Английский посланник Гордон, не смотря на все усилия, никак не может скрыть своего желания отправить Русских куда-нибудь даже подальше Азии, хоть на северный полюс. Он даже отрастил себе усы, когда узнал, что мы в Адрианополе, чтоб иметь более воинственный вид в случае столкновения между Английским флотом и нашей небольшой эскадрой в бухте Энос. [113] Австрийский посланник сидел между ним и Русским послом, составляя собою как бы перегородку между бульдогом и полярным медведем. Французский посланник не приехал по болезни.

После концерта много говорили об Янычарах, не задолго перед тем истребленных Махмудом. Кажется, что граф Орлов первый заговорил о них, сравнив переворот этот с уничтожением стрельцов Петром Великим. В семье Орловых, как известно, существует предание об их предке стрельце, который за свою физическую силу и нравственное мужество был помилован Царем. Он уже шел на казнь и спокойно, со связанными назад руками, подходил к плахе, возле которой лежали кучею отрубленные головы товарищей; у самой плахи лежало тело только что казненного стрельца. Высокий, красивый, белокурый юноша шутя оттолкнул ногою труп, примолвя: «пусти, товарищ!» и хотел уже положить голову, как вдруг Петр, пораженный его словами, крикнул: «Стой, довольно!». Этот Орлов был переведен в гвардию, сделался верным товарищем Царю, и с тех пор весь род их верою и правдою служит царской семье, которая в свою очередь всегда платила им милостию.

Россия и Австрия уже давно уговорились с Турецким правительством, что их посланники не будут привозить подарков Высокой Порте; но граф Орлов счел долгом доставить Сералю и высшим должностным лицам, по стародавнему обыкновению — что бы вы думали? — пуд настоящего Китайского ревенного корню. Отлично укупоренное желудочное лекарство было отослано к обергофмаршалу Турецкого двора.

30 Мая прошлого года выехал я из Петербурга, а нынешний день снова ступил на родную землю. Две недели тому назад, 17 (29) Мая разменены мирные ратификации. На другой день граф Орлов простился с султаном в Терапии, в киоске, где стоял диван покрытый ситцем. Султан устранил всякие околичности, имел при себе одного адъютанта и секретаря и пригласил в киоск обоих военных спутников графа Орлова, Коцебу и Бахметева. Секретарь служил толмачом. Разговор продолжался недолго. Султан снял с своего пальца драгоценный перстень и собственноручно передал его на память графу Орлову: неслыханная милость мусульманского падишаха относительно христианина. Адъютант вручил спутникам графа табакерки осыпанные бриллиантами. 21-го Мая, посольство, во всем своем составе, село в большую лодку, переправилось в Буюкдере и там ожидало благоприятного ветра. В 10 часов утра, 24 Мая, тяжеловесный линейный корабль «Пармен» бросил якорь. Мы имели полную возможность рассмотреть оба берега в этой части Босфора. Корабль наш проследовал мимо батарей в Черное море. Девять дней плыли мы до Одессы.

Несокрушимое убеждение, вынесенное мною из моего странствия, есть неизбежность разрушения Турции; censeo Turciam delendam esse. Желаю дожить до того ⁶.

Комментарии

1. См. первую книгу Русского Архива сего года, стр. 412.

2. Деревьев этих уже не существует более! Зимой, когда недоставало дров для госпиталя, Турки позволили вырубить свою рощу.

3. Благодаря дурным дорогам и чуме, открывшейся между войсками, транспорт с бельем и полушубками на 2000 чел. пришел из Ахиоля в Адрианополь только в Декабре.

4. Ныне графу Павлу Евстафиевичу.

5. В настоящее время состоит нашим генеральным консулом в Лондоне.

6. Мы разделяем это желание автора, которому ныне 80 лет от роду. П. Б.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания доктора Зейдлица о турецком походе 1829 года // Русский архив, № 5. 1878

© текст - Бартенев П. И. 1878
© сетевая версия - Тhietmar. 2022
© OCR - Karaiskender. 2022
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1878

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info