I.

Константинополь, 22-го Декабря 1829 г.

Я прибыл сюда с нашим чрезвычайным посланником, графом Орловым, в качестве врача при посольстве и, по всей вероятности, этому обстоятельству обязан тем, что еще жив и могу хотя в коротких словах описать свое путешествие из Петербурга в Кишинев, из Кишинева в Адрианополь и наконец странствование из Адрианополя в Византию.

30 Мая 1829 г. пустился я в путь вместе с молодым доктором Фогелем, который бросил свою деревенскую практику в окрестностях Везенберга, чтоб попытать счастия в Турецкой войне. Я радовался, что привел в исполнение свое намерение, не смотря на противодействие всех моих знакомых и друзей. Моим давнишним желанием было, по окончании путешествия с ученою целию по Франции, Италии и Швейцарии, снова поступить на службу, и покамест мне еще не приходилось раскаяться в этом решении. Как Русский подданный, я иначе и не мог поступить, и требование моей совести удовлетворено. На второй день нашего путешествия (в тот самый день, когда Дибич разбил Решид-пашу при Кулевче и отрезал его от Шумлы) остановились мы обедать в корчме в 83 верстах за Порховом. Подали нам вареную рыбу, сильно отзывавшуюся плесенью, и кислого молока. В настоящее время, когда я постоянно страдаю перемежающейся лихорадкой, одна мысль о подобном обеде возбуждает во мне дрожь но тогда все обошлось благополучно. На другой день к вечеру остановились мы за [413] 60 верст от Великих Лук. Скучная, однообразная местность производила, на душу безотрадное впечатление; точно дорога эта вела куда-то, откуда нет возврата. Но я должен сказать, что предчувствия иногда бывают обманчивы. Особенно в минуты душевного возбуждения, как это было со мною в Июне 1829 г., не следовало прислушиваться к внутреннему голосу и доверять ему. Я с восторгом ехал на войну, а между тем из зачумленного военного края доходили самые противоречивые известия. Но, приехавши туда, посреди опасностей, я забыл свой страх, как это всегда бывает. Что же касается до энтузиазма, то ему пришлось быстро остынуть при виде постыдного равнодушия в большинстве деятелей: их холодность к победам и к славе подействовала на меня, как будто на меня кто вылил целый ушат воды. Только теперь, в Константинополе, я снова начинаю согреваться....

Попутчик мой Фогель (страдавший параличом верхних век) оказался человеком догадливым: на станции Серпуге он сказал смотрителю, что ему кланяется владелец Суража, барон Розен. Не знаю, сказал ли он правду, или выдумал нарочно, но только вследствие этого нам подали отличного кофею со сливками и такого мягкого печенья, какого я с тех пор нигде и ни за какие деньги достать не мог. Покуда мы завтракали, смотритель рассказывал разные случаи из своей служебной деятельности, жаловался на курьеров, которые загнали у него пропасть лошадей, на дороговизну сена и т. д.

После обеда приехали мы в Сураж на Двине. Отсюда начинается Жидовское царство. Евреев я встречал везде в Европе, теперь вижу их и в Константинополе, и всюду они являются теми же паразитами, живущими обманом и мошенничеством, пьющими чужие соки. Конечно, бывают исключения; но как их мало! Здесь в Константинополе они не зовутся ни гяурами (собаками), ни эскири (рабами), ни райя (подданными); им присвоено название мусафиров (гостей), потому что, когда их изгнали из Испании, они просили позволения поселиться тут. Турки с ними обращаются гораздо лучше, чем с христианами, и они без всяких стеснений занимаются ремеслами и торговлей. Живут они в предместьи за Св. Димитрием, на северо-восточной стороне гавани. Тут же находится их кладбище. Образ жизни у них также грязен, как везде и всегда. Они носят, как и Турки, широкие шаровары, башмаки или туфли, полукафтанье и большой голубой плащ. На гладкообритую голову Еврей надевает чалму из черно-синего войлока; но чалма обвита не шалью, а бумажной материей. Носят они ее торчком на самой макушке. Между Греками и Евреями сильная вражда, проявляющаяся при всяком удобном случае. Когда Турки повесили патриарха Григория, Евреи испросили себе позволение протащить на веревке труп его по всем улицам, и затем бросили его в море. Здешние Греки утверждают, что на Пасхе Евреи крадут христианских младенцев и потом закалывают вместо пасхального агнца. Один Еврей, перешедший в христианскую веру, написал на Молдаванском языке книгу под заглавием: «Опровержение Иудейской веры». Евреи заплатили господарю значительную сумму денег, чтобы он запретил эту книгу. Через пятнадцать лет (1818) в Яссах появился перевод этой книги на [414] Новогреческом языке, и в первой главе говорится именно о том, за чем Евреям нужна кровь похищенных детей ¹.

В Витебске пришлось остановиться на один день. Нас порядком растрясло, так что мы не прочь были и отдохнуть; но главная причина была та, что я обещал полковнику Окуневу, у которого болели глаза, ехать вместе в Главную Квартиру. Потом мы с ним разъехались.

Дорога в Могилев очень красива. Она обсажена в два ряда липами ². Вокруг болотистая почва поросла густою травою. В 6 часов утра приехали мы в Могилев. От быстрой езды передняя ось у нашей кибитки беспрестанно загоралась, и мы велели обить ее листовым железом, что нас задержало на несколько часов. Могилев красиво расположен на Днепре; он лучше обстроен и обширнее Витебска: в городе много больших площадей. Русские здесь в гостях: хозяйничают Евреи. Только аптеки и кондитерские принадлежат Немцам. Я купил шоколаду у какого-то Швейцарца из Граубиндена. История покажет, какую важную роль суждено было играть этому шоколаду при переходе через Балканы. Вечером судьба нам послала порядочную, опрятную Еврейку, которая угостила нас превкусным чаем. Это было в Старом Быхове. Владелец городка, граф или князь Сапега, имеет похвальный обычай высылать вон всякого Еврея, если он оказывается нечистоплотным, развратным или мошенником. Вследствие этого Быхов имеет чистенький, привлекательный вид, а жители-Евреи смотрят порядочными людьми. Вокруг красивая местность, но земля плохо, к сожалению, обрабатывается. Происходит это, по моему мнению, единственно от того, что паразиты Евреи неспособны ни к земледелию, ни к огородничеству, а занимаются только лихоимством. В самом деле что производит этот народ? Обработкой каких естественных произведений занимается он? Давно бы пора вырезать этот рак, истощающий наш государственный организм.

Станционные смотрители здесь тоже Евреи: в Шловине мы должны были заплатить одному из них за стакан кофею 1 р. 20 к. Здесь съехались мы с курьером, который вез в Петербург известие о победе при Кулевче. Я очень обрадовался этой вести и пожалел, что не удалось принять участие в сражении, решившем всю войну.

Мы вообще спешили доехать скорее до Главной Квартиры, так как боялись, что войско уже будет под Константинополем, прежде чем мы достигнем своего назначения. Но в Мормоле смотритель вдруг вздумал не давать нам лошадей. Мы подняли шум. Фогель, хоть и страдал глазами, но так грозно посмотрел на него, что тот сразу послушался. Через Березину пришлось [415] переезжать на пароме, и лишь через полчаса перевощики на противоположном берегу вняли нашим крикам. Река красиво извивается между берегами, поросшими орешником и березняком; но почва по ту сторону песчаная и болотистая. Крестьяне бедны, земледелие в упадке. Лесу здесь в изобилии, но крестьянам от того не легче. На станции, где множество мух и смотритель Поляк, подали нам отличного чаю. Тут я увидал производство колесных ободьев. Дерево подвергают в продолжении 24-х часов влиянию сильного жара и затем сгибают в обруч. О прочности этих ободьев могут засвидетельствовать колеса нашей повозки: они выдержат наверное еще два похода. Утром 7-го Июня приехали мы в Мозырь на Припети. Судя по местоположению города при судоходной реке, в нем должна бы развиться торговля; но почва вплоть до Овруча песчана и болотиста. В Мозыре нельзя было достать ни чаю, ни сахару, за кофей с нас взяли 3 р. 80 к. Все следующие станции были в таком же роде: нельзя было достать ничего съестного, даже переночевать было негде. Исключение составляла станция Скородынка. Много еще нужно времени, чтоб народонаселение и промышленность возросли в этом крае до той степени, которая желательна и возможна, при естественных условиях, не представляющих никаких препятствий к развитию.

На утро 10 Июня выехали из Житомира, переехали через реку Тетерев и очутились в черноземной полосе, среди богатой растительности. От наступивших дождей дорога сильно испортилась. Вплоть до самого Бердичева (город принадлежит князю Радзивилу, имеет 10,000 жителей, из которых 9,500 Евреи) ехали мы прекраснейшим дубовым лесом; такого леса я нигде и никогда не встречал. Из-под черноземной почвы виднелись глыбы гранита и гнейса. На следующий день мы переправились через Буг. Народ здесь рослый и сильный, с приятными чертами в лицах, но в выражении есть что-то Татарское. К вечеру приехали мы в Тульчин и остановились у своих собратов, доктора Германа и доктора Садлера, заведывавшего тамошней гомеопатической больницей.

Гомеопатический способ лечения, как и следовало ожидать, пришелся по вкусу многим знатным лицам в Петербурге. В нем они увидели спасение от всех болезней. Слухи об этом дошли до Государя, и тогда было решено испробовать его в больших размерах. Дело поручили доктору Герману, ученику Ганемана; условие было заключено на три года, и жалованья назначено 12,000 р. в год. Герман должен был пробовать новое лечение на гвардейцах, стоявших тогда в Тульчине. В помощники Герман выбрал себе доктора Садлера ³ и получил в свое полное и безотчетное распоряжение целое отделение госпиталя. Когда я был у него в Тульчине, он однако жаловался, что ему мешают и что нет возможности держать солдат на необходимой для успеха лечения диете и т. п. Я, конечно, заключил из его слов, что лечение не давало ожидаемых плодов. И действительно, как видно из должностного отчета, при сравнении гомеопатического отделения с прочими отделениями госпиталя, способ лечения доктора Германа оказался [416] нисколько не лучше других. Он должен был прекратить дальнейшие опыты и уехал в Петербург ⁴; в Сентябре и Садлер явился к нам в Адрианополь.

11-го Июня утром выехали мы из Тульчина. Неровная почва покрыта толстым слоем чернозема, который после каждого дождя превращается в густую черную грязь; но на этот раз дорога представляла собою сухой, жесткий помост. В низких местах, вследствие гнилых испарений, постоянно поднимающихся из земли, круглый год свирепствуют перемежающиеся лихорадки.

Прогоны и паспорты имели мы только до Балты, так что отсюда пришлось добираться собственными средствами до Главной Квартиры, куда мы обязаны были явиться к доктору Генерального Штаба Витту. В Балте лошадей не оказалось. Мы ночевали в плохом шинке у какого-то Шведа. Фогель лег в кибитке, а я поместился рядом с питейной комнатой. Тут я увидал в первый раз Турецких пленных, взятых под Варною. Они преисправно тянули водку и вино и, казалось, не жаловались на неволю. Около Балты много высоких курганов: в старину здесь часто дрались Русские, Поляки и Татары. Густой слой чернозема покрывает не только корытообразные ложбины, но и возвышенности, деревьев не видно совсем, всюду кругом зеленая степь. Верст 15-ть к Югу от Балты начинается высокая равнина, составляющая водораздел между Бугом и Днестром; 25 верст от этого места под черноземом лежит слой раковинного известняка, который переходит в песчаник. Вплоть до Ягорлица подпочва состоит попеременно то из того, то из другого. За две версты от этой станции находится обширный высохший водоем, в южной части которого есть прорыв. Далее почва понижается к Днестру, на правом берегу которого лежат Дубоссары. Нам пришлось таки подождать, покуда привели лошадей из Дубоссар. Мы были на границе зачумленного края:, погранично с Бессарабией шла наша карантинная линия. 12 Июня вечером приехали мы в Кишинев, сделав благополучно 1729 верст в 13 дней. За ночлег в грязной и тесной каморке, в которой не было даже кровати, а стояли только два сломанных стула и такой же столь, с нас взяли пять р. В этом городе мы могли наконец пообедать как подобает человеческим существам, поторопились запастись поскорее кофеем, чаем, сахаром, отличным хлебом и плодами и выехали на следующее утро. Благодаря нашим военным мундирам, мы, не имея паспортов, беспрепятственно проехали степью 8 станций, т. е. 172 версты, и наконец достигли Прута. Дорога то поднималась в гору, то снова опускалась. Села попадались верст через 20 или 25; они же служили почтовыми станциями. На второй станции после Кишинева, Гурагальбине, большая часть жителей страдала лихорадкой; особенно плохо приходилось Русским. Местность представляла плохую черноземную равнину. Большое село, принадлежащее камергеру Бальшу, замечательно своими широкими, пересекающимися под прямым углом улицами. Вечером мы напились чаю в местечке Могил-Леове и выехали ночью, хотя нам не советовали этого делать, потому что ночью легче всего схватить [417] лихорадку. Действительно, болотистая почва, по которой шла дорога, должна быть месторождением лихорадок. Всю ночь мы слышали неумолкаемое кваканье лягушек и стон жаб; в воздухе стоял едкий запах, точно от гнилых устриц.

В Формозе куда мы приехали 14-го Июня рано утром, нас встретили известием, что в селе чума. В 12 ч. мы были на берегу Прута у карантина, в котором уже было двенадцать человек больных чумою. Почтовые лошади, на которых мы приехали, были отправлены обратно в Водолуису, а нашу кибитку протащили люди с того берега через длинный мост. Точно подъемная дверь захлопнулась за мною. Мы были отделены от всего остального мира; вернуться туда можно было только после 40 дневного задержания.

Прут течет по обширной, плоской равнине, поросшей камышом. На Бессарабской стороне виднелись виноградники, каштановые деревья, огороды, на Молдавской же ничего кроме болот: растительности никакой. В Молдавии началось наше мученье с лошадьми. Упряжка там совершенно первобытная. Лошадей привязывают ремнями и веревками к экипажу, а оглобли связывают, так что оне образуют род дышла; впрягают пару лошадей в дышло и трех лошадей спереди; двое Молдаван садятся верхом на этих лошадей, чтобы править ими. На одной станции нам впрягли даже шесть лошадей, но оне так бешено поскакали все враз и так запутались в веревках, что мы попросили, чтоб нам дали только четырех, с тем что платить мы будем все-таки за шесть. На спусках было жалко смотреть, как несчастные лошади усиливались сдержать экипаж. Расстояние между станциями очень небольшое, верст 12—16, езды часа три-четыре. Платы за каждую лошадь полагается 10 к. за час. До Галаца мы ехали 32 версты восемь часов. Город стоит при впадении Прута в Дунай. Вдоль правого берега Прута возвышается множество холмов, курганов, которые, говорят, насыпаны руками человеческими; но я скорее думаю, что они образовались с течением времени из щебня, нанесенного сюда горными потоками с Карпатов и измельченного действием воды. В углу, образуемом обеими реками, лежит большое озеро — Братиш. Несколько верст к Югу от Галаца впадает в Дунай река Серет. В Галаце перед каждым домом дымится зажженная куча навоза в предупреждение заразы. На станции мы не выходили из повозки, но пили чай и спали в ней же. Утром я отправился в госпиталь к главному доктору, узнать от него, где Главная Квартира. Он просил меня зайти в канцелярию и обещал сообщить требуемые сведения. Но я уже прежде слышал, что следует опасаться подобных приглашений, так как главные доктора без всяких разговоров оставляют у себя на службе докторов, едущих из Петербурга в армию. Подобная перспектива мне нимало не улыбалась, так как я пошел служить совсем не для того, чтоб попасть в каком-нибудь отдаленном лазарете под начальство какого-нибудь Ивана Петровича. Я поспешил обратно на станцию, показал смотрителю, инвалидному унтер-офицеру, свою старую подорожную, и он, увидав двуглавого орла, нашел, что все в порядке, и сейчас же дал лошадей. На следующей станции, перед тем, как нам приехать, умерли от чумы двое унтер-офицеров и двое солдат. Покуда мою подорожную окуривали над тлевшей навозной кучей, смотритель, саперный унтер-офицер, рассказал [418] мне про неудачный штурм Браилова в прошлом году, и как наши храбрые солдаты отличались мужеством и послушанием воле начальства. Во время приступа началась буря, и вихрь поднял такие облака пыли, что батальон, который должен был овладеть брешью, не нашел ее и попал на неприступную часть укреплений. Командовавший офицер поспешил их отвести, но провел дальше, чем следовало. Наконец они нашли брешь, ринулись в нее, а между тем было приказано всем отступать. Они об этом не знали и очутились между двух огней: в них попадали и свои, и враги. Особенно восхвалял старый солдат храбрость своего капитана, которого он называл Аугенбергом. Может быть, он не совсем точно произносил его имя, но не все ли равно? Человек этот оставил по себе славную память, и довольно. Через три часа мы были в Браилове, на следующей станции. Здесь я обратился к коменданту с просьбою подписать подорожную для дальнейшего пути. В госпитале хотел я справиться, нет ли между докторами Дерптских товарищей, но не застал там ни одного доктора. Мне показали квартиру главного доктора Басманова. Так как у них перед тем умер один из докторов, Томас, то он и решил не пускать меня ехать дальше. Конечно, он не имел на это ни малейшего права, но где же я бы нашел защиту против его самовластия? Я твердо заявил ему, что одного его приказания недостаточно, а пусть он пришлет мне бумагу и приказ от самого коменданта. Он поспешил к коменданту, а я бросился на станцию, которую только накануне перевели за две версты от города. Покуда Басманов отыскивал меня на старом месте, я летел из крепости чрез пролом в стене, через рвы, заросшие крапивой, прямо к своей повозке, велел поскорее запрягать и был таков. Так я Браилова и не видал; видел только единственные уцелевшие четыре Турецких минарета. В Бертеште мы опять ночевали под открытым небом. В Слободзее жители после чумы все выселились вон из города.

16-го Июня в 3 1/2 часа пополудни увидали мы из Калараша Силистрию. От Браилова до Калараша сделали мы около 112 верст в 28 часов. Мы были близко от самого театра войны, а между тем вокруг нас ничто не давало знать об этой близости. Луга зеленели и пестрели цветами ни одного караульного на часах, и никаких смертоносных орудий по дороге. Мы въехали в лагерь у Калараша совершенно свободно. Но Главная Квартира уже была перенесена под Шумлу, и надо было ехать дальше. Почтмейстер никак не хотел давать лошадей, покуда подорожная наша не будет засвидетельствована комендантом и главным доктором. Я отослал ее к коменданту, а сам отправился в госпиталь посмотреть, нет ли знакомых между докторами. Тут были все молодые хирурги из Москвы, они жили по двое в солдатских палатках. Я опасался, что здесь не удастся так ловко ускользнуть как в Галаце и Браилове, и потому пошел сам к коменданту спросить, не довольно ли будет одной его подписи для получения почтовых лошадей. Майор Вульф, Лифляндский уроженец, принял меня очень ласково, но все-таки послал к главному доктору, Ремаревскому. Как же я обрадовался, когда сей последний стал выражать мне сожаление, что не может оставить меня здесь в качестве главного хирурга, ибо накануне получен приказ об отправке всех докторов [419] через Варну и Горбачебан (близ Гирсова) в Шумлу. Можете себе представит мою радость! Я поспешил к Фогелю, ожидавшему меня на станции, передал ему приятную весть, а смотрителю приказание дать нам лошадей. Мы, конечно, могли бы тут отдохнуть, посмотреть на Силистрию, возвышавшуюся на противоположном берегу Дуная, в расстоянии каких-нибудь 12-ти верст; но страх, как бы нас здесь не оставили в конце концов, заставил торопиться отъездом. Часа в 4 началось обстреливанье крепости; а днем, в сильный жар, все отдыхают. Турки изредка отвечали; если же с их стороны раздавалось несколько выстрелов сряду, то все наши батареи принимались громить их в продолжении минут пяти, так что они замолкали и ограничивались салютами через каждые две-три минуты. Два дня спустя, 19-го Июня, Силистрия сдалась.

В Житомире мы ели мясо в последний раз; с тех же пор питались кофеем, белым хлебом и молоком. Поравнявшись с лавочкой маркитанта, мы, конечно, велели остановиться и пообедали, за что с нас взяли 4 р. 20 к. Мы тут убедились, что на войне еще не совсем плохо, коли можно за деньги получить горячий обед. Об опасности мы не думали, так как неприятель был далеко; голодная смерть тоже не могла угрожать нам, в Калараше лавки тянулись длинными рядами, и в них было всего в изобилии: колбаса, ветчина, сыр, прогорклое масло, сахар, кофей, чай, печенье и т. п. Пообедав всласть, мы растянулись в кибитке и отправились по той же самой дороге обратно за 80 или 90 верст в Слободзею и Пиопетро, где близь Гирсова находится переправа через Дунай. 17-го Июня утром приехали мы в Пиопетро. Близ дороги находились развалины монастыря; они заняли нас тем более, что до сих пор мы встречали только плохие избы. Монастырь разрушен Турками в 1809 году, от него остались одне стены. Вместо монахов нас встретила целая стая ворон, оне лакомились трупом лошади, и мы им помешали. У станционного смотрителя в селе едва едва нашлось достаточно воды и дров, чтобы согреть нам чайный котелок. Судя по этому да по голым стенам его избы, жизнь, которую он ведет уже несколько лет, далеко непривлекательна. Я спросил, отчего он не пользуется прекрасной черноземной землей, не посадит вокруг дома гороху, капусты или картофелю, на это он отвечал, что и рад бы, да в селе не найдешь никаких семян. Избы стоят в беспорядке, далеко одна от другой, и нет ни деревца, ни кустика, ни цветочка перед домом. Ленивые Молдаване довольствуются тем, что им дают козы, овцы и коровы. У них под носом впадает в Дунай судоходная река Яломица, плодородная земля покрыта высокой травой, климат ровный и теплый в течении круглого года, а им до этого всего и дела нет. Даже траву они не косят про запас на зиму, отчего и людям, и скоту бывает иногда плохо.

Переправившись через Яломицу, мы поехали гатью, устроенною в прошлом году нашими солдатами. Берега реки плоски и поросли мелким кустарником, жилья не видно нигде. Дунай здесь более версты в ширину. На берегу столпились, в ожидании парома, большой гурт быков, рота солдат и маркитантский обол. Пришлось ждать более часу. В ожидании, капитан сторожевого судна попросил меня осмотреть трупы двоих умерших и засвидетельствовать, что они умерли не от чумы. Переправа через реку [420] продолжалась не более получаса, но мы причалили на версту ниже того места, откуда поехали. На правом берегу Дуная были устроены Русские стоянки в видах скорейшего сообщения с Главной Квартирой. Крестьянам ближайших губерний было приказано явиться с телегой и тремя лошадьми, для перевозки всех, едущих по делам службы. Расположены были эти стоянки по всей Болгарии, одна от другой на расстоянии 25—26 верст.

Крестьяне получали 30 р. жалованья в месяц, даровой корм для лошадей и кроме того за езду на каждую лошадь за версту по 8 к. Я был рад разделаться с неуклюжей Молдавской упряжкой и снова ехать на Русской тройке, но на второй же станции меня постигло разочарование: на спуске лошадки наши понесли, повозка опрокинулась, и я, описавши кривую линию, свалился на правую сторону. Фогель же, который из предосторожности еще при начале горы вышел, благополучно спустился к нам. Посреди дороги кучей лежали люди, лошади и чемоданы. Это была моя неудача № 1 в неприятельской земле. Мы поднялись на ноги с помощию Болгарина и шажком доплелись до следующей стоянки, где провели ночь под открытым небом, покуда чинили нашу повозку.

18-го Июня приехали мы в довольно значительный порт Черного моря, Мангалию, сделав 45 верст по необычайно плодородной степи, где не было души человеческой. Кюстенджи была совершенно разрушена. От Карасу до Кюстенджи ехали мы 23 версты вдоль Траянова вала. У северной стены находится ров; от башен же не осталось и следа: весь материал употреблен на новейшие постройки. По всей Добрудже Русские заготовляют запасы сена на зиму. Черное море своим синим цветом напоминает Генуэзский залив. В Кюстенджи была также прежде чума, так что наши войска должны были разбить лагерь на самом берегу моря. Маркитант Еврей взял за плохенький обед 5 р., ссылаясь на низкий курс; по по крайней мере, он не требовал, чтобы его считали патриотом и не числится членом какого-нибудь патриотического общества. По дороге из Кюстенджи в Мангалию, в большом, разоренном селе Тузле, увидали мы наконец четыре дерева, но нигде ни малейших признаков земледелия, или какого-нибудь производства: богатые дары природы пропадали втуне. На всем лежало проклятие Турецкого владычества. В Мангалии нас обкурили, как следует, и мы переночевали в виду Черного моря в «Калантерии». Местоположение города прелестно. Но все жители переехали на дачи в избежание чумы; в разоренных домах помещались Русские. На другое утро, по дороге в Сартикиой, нам повстречался большой отряд пленных Турок: они были все очень веселы и довольны тем, что больше не нужно сражаться.

И от Сартикиоя остались одне развалины. Мы долго ждали лошадей, которых пришлось ловить из табуна, а покуда мы собственноручно варили себе кофей, казаки дали нам молока от буйволицы; но кофей через то вкуснее не стал, а напротив. Нам попался хромой офицер, которому тоже надоела война, с удовольствием возвращался он на родину отдыхать на лаврах в своем поместьи, где у него было душ тридцать крестьян, обязанных кормить барина.

В Коварне свирепствовала чума, и жители все преселились за город. Несколько докторов уже померло. Город разрушен [421] выстрелами: уцелели только два минарета. Следующая станция (30 в.) Сатеоль, уже в Балканских предгориях; Бальчик остался влево. Версты за три до станции, дорога спускается в ущелье, заросшее диким виноградником, грушевыми, вишневыми и каштановыми деревьями. Мы так долго были лишены растительности, что вид густой зелени привел нас в восхищение. Вдруг начался ливень, мы думали было найти защиту под густыми деревьями, но не прошло и двух минут, как на нас не осталось сухой нитки; вещи наши в повозке, книги, инструменты взмокли совершенно. Это была беда № 2, а за тем последовал и № 3: лошадей не было ни одной, и смотритель объявил, что раньше как через два дня их и не будет, потому что всех забирают курьеры и фельдъегеря. Шумла и Главная Квартира так близко, а добраться туда нет возможности: мы находились в пустынной, необитаемой местности, и никакие просьбы и денежные посулы не могли помочь. Сам смотритель жил в могиле какого-то магометанского святого гиганта; лошади стояли в разрушенной мечети. А тут еще подъехали два пьяных комиссариатских чиновника, да говорун майор с ближайшего этапа поместился тоже в могиле у святого, так что нам оставалось отодвинуть повозку к стороне и ночевать в ней. Не знаю, долго ли бы нам тут пришлось жить и голодать, если б к счастию ночью не пришли новые лошади. Покуда прочие путешественники предавались сну, мы велели запрягать и отправились далее. Дорога из глубокого пустынного ущелья шла густым лесом, постепенно поднимаясь все выше и выше. Какая здесь роскошная природа! Что за высокие деревья, перевитые дикою лозою и хмелем! Но только один прекрасный колодезь на полпути, да развалины мечети свидетельствовали о труде человека. С вершины горы открывался очаровательный вид на море; на берегу раскинулось большое Болгарское село. Дальше дорога пошла по плоской возвышенности, между лугами и хлебными полями, вплоть до станции, которая, из опасения чумы, была переведена за 5 верст от Варны в редут, оставшийся от прошлогодней осады. Лошадей и здесь не было. Не смотря на палящий зной, я отправился на гору в город через поломанные виноградники, где еще лежали пушечные ядра, и из-под земли выглядывали лошадиные кости. Варна привлекала меня уже потому, что обладание укрепленным портом имело большое значение в дальнейшем ходе войны; а кроме того меня приманило воинственное оживление, которое я думал найти в этом городе.

Крепость Варна расположена полумесяцем; в обширной морской бухте на рейде стояло множество купеческих и военных кораблей, направо и налево от города по берегу были расположены лагерем наши войска. Белые палатки посреди зеленеющих полей, красные плоские крыши домов и сверкающее море представляли собою поразительное сочетание цветов. Западные ворота были заперты, и мне пришлось обойти кругом города к восточным, где меня приняли за одного из докторов при госпитале, и пропустили без всякого замедления. Я отправился в госпиталь, но нашел только доктора Салмоновича, который один остался в живых и принужден был исполнять обязанности и аптекаря. Город был совсем пуст: и жители и войска выведены из зараженного места; дома и лавки заперты. Я был страшно голоден; на базарной [422] площади попался мне на встречу толстый комиссар; я обратился с вопросом, где здесь можно достать чего-нибудь поесть. Не говоря ни слова, он вынул из кармана флакон с ароматическим уксусом, налил несколько капель мне на руки и посоветовал вымыть им руки, лицо и голову. Я последовал его совету, и тогда он объяснил, что мы можем вместе идти в лагерь, где маркитант открыл лавочку. Пока мы утоляли голод, приехал доктор из Главной Квартиры и спросил тоже поесть. Не дожидаясь расспросов с нашей стороны, он сообщил, откуда и куда едет, как и зачем и т. д. Его посылали с двумя другими докторами в Варну, Коварну и Зицеболье лечить чумных. По его мнению, нужно только сразу энергично приняться за дело, и никакая чертовская чума неопасна. Бедный говорун! Через неделю его уже не было на свете. Между прочим он сообщил, что в Варну отправлялся также с ним Дерптский доктор Петерсен. Тут я вмешался в разговор и просил отвести меня после обеда к нему. Петерсен оказался добрым земляком и отличным доктором. Поболтали мы с ним часок, потолковали о важности порученной им задачи, и я, весьма довольный всем виденным, отправился через кусты и виноградники прямо на почтовую станцию. Доктор Фогель добыл где-то молока, услужливый казак принес кипятку, и мы принялись запивать наше горе чаем: не было ни малейшей надежды добыть здесь лошадей. Напрасно просил я начальника каравана взять нас с собою до Шумлы: он или не мог, или не хотел. Весь следующий день, 21-го Июня ст. ст., пробегал я по лагерю, отыскивая продажных лошадей с сбруей. Это было сущее мучение. Жара невыносимая! Наконец я таки нашел чего искал, хотя пришлось заплатить втридорога (330 р.) и просил Фогеля вечером приехать с повозкою прямо в лагерь. Но он каким-то образом попал в траншею, повозка сломалась, и пришлось оставаться. По крайней мере мы были спокойны насчет дальнейшего путешествия, сделавшись сами себе и господа и слуги. Я побывал еще раз у доктора Петерсена, который уже поместился в палатке близ чумного отделения госпиталя. Беспорядок там был ужасный, и Петерсен просто приходил в отчаяние.

На следующий день, часа в два, тронулись мы наконец в путь. Фогель, как человек умелый и живавший в деревне, взял вожжи в руки. С нашей стороны было большой смелостью пуститься в путь по чужой земле, где еще так недавно были неприятели, без дорог, без проводника, без конвоя. Но нетерпение наше было так велико, что мы ни о чем другом не думали, а положились на свою счастливую звезду, в надежде что она благополучно доведет нас до цели нашего странствования. У меня была Carte de l’empire Ottoman par Lapie (Русской карты в Петербурге не нашлось), и мы, руководясь ею, держали путь на Запад к Шумле. С той стороны течет река, образует большое озеро Леман и впадает в море при Варне. Вдоль этой реки мы и ехали, по прекрасной местности между холмами; вечером же остановились в прелестном ущелье, под вековым серебристым тополем. С обеих сторон горы возвышались стеной, но на Востоке виднелось озеро Леман и море. С нами вместе остановились отдыхать два Русских извощика, отправлявшихся также в Главную Квартиру. Фогель отпряг лошадей, проводил их, и потом, привязав за [423] длинную веревку, пустил на траву. Я же в это время развел огонь, зачерпнул воды из протекавшего тут же ручья и приготовил чай. Срубленный ствол соседнего тополя-близнеца служил нам и столом, и диваном. Мы провели тут чудный вечер! Кажется, и лошади были того же мнения: оне весело заржали, когда им всыпали овса.

На другой день (23-го Июня) проснулись мы довольно поздно. Платье на нас совсем промокло от сильной росы. Чтобы не терять времени, мы отказались от кофею; вместо того выпили чистого Сантуринского вина, заложили свою повозку и пустились далее, восхищаясь мыслью, что наша зависимость от почтмейстеров кончилась.

Проехав с версту, мы увидали Русский редут под небольшой горкой. Мы все продолжали ехать вдоль реки прямо на Запад до селения Девны, от которого не оставалось почти никаких следов. Холмы, окаймлявшие долину, становились выше и выше; направо дорога вела в Козлуджи, налево по каменному месту в Праводы. Мы держали путь через степь все к WNW, прямо на Шумлу. Часов в 10 повстречался нам большой караван верблюдов; их тут было до тысячи. Лошади наши испугались и стали. Пришлось ждать, покуда караваи пройдет мимо. Калмыки напевали свои хорошо знакомые мне песни, так что мне мерещилось, будто я в Астрахани. Они только что отвезли транспорт с провиантом в Главную Квартиру и теперь шли обратно в Варну.

До тех пор, покуда мы не овладели гаванями Кюстенджи, Мангалией и Варной, приходилось все, что шло из России, все до последней тряпки на корпию, перевозить на верблюдах. Морем же перевозка пошла в десять раз быстрее. Вообще Турецкий поход по своим неимоверным трудностям не может идти в сравнение с войнами в Италии и в Германии. В полдень мы остановились у колодца, развели огонь, сварили супу и легли отдохнуть под тению повозки; в 5 часов покинули пустыню (которую, впрочем, через две недели пришлось вновь увидать, когда я ехал из Шумлы через Балканы) и направились к Иенибазару. Тут уж росли деревья, и поля засеяны: Турки, думали, что Русские больше не придут. Нашим жатва пришлась кстати!

В Иенибазаре был устроен карантин, для того чтоб чума не распространилась и в Главной Квартире. На поле, перед селом, находилось до 500 повозок в ожидания осмотра и очищения. Иные стояли уже более недели (вероятно оттого, что не могли уплатить необходимой для ускорения этого процесса суммы), другие пропускались без малейшего замедления. Мы надеялись, что нас не задержат, но так как уж было поздно, то мы решились переночевать в поле. Хотя этот вечер не имел такого поэтического характера, как прошлый, но мы были довольны и счастливы; в голове твердилось: «вот мы приехали!» Не знаю, можете ли вы себе ясно представить, что значит отправиться в путь с коротким напутствием такого рода: «Ну теперь, почтенные господа доктора, из Балты поезжайте сами, как знаете!» И далее никаких указаний. Если б у нас самих не было такого сильного желания поскорее доехать до места, где нас уже, может быть, давно ожидали, то мы могли бы провести в дороге месяца три-четыре, как это было со многими чиновниками, принужденными сидеть на станциях. Понятно поэтому, что мы весело чокались стаканами Сантуринского и поздравляли друг друга [424] с приездом. Конечно нашим ушам и носам еще угрожала некоторая опасность, так как правоверные Турки все еще считали, что с подобными трофеями легче войти в рай и спокойно резали их и клали в карманы, на подобие того как ревнители воскресного благочестия прячут свой молитвенник. Я сам, своими глазами, видел одного из этих господ, пользующихся любовию и покровительством Англичан: он попался в плен казакам, и когда они стали искать зашитых денег в кушаке, то нашли вместо того двадцать штук носов.

Как триста лет тому назад, так и в 1829 году, Турки, осажденные в Силистрии, доставляли себе удовольствие отрубать головы Русским пленным и перебрасывать их через стены к осаждающим. В сражении при Кулевче, утром, Турки напали с значительными силами на два батальона Русских и оттеснили их, хотя при этом сами попали в ловушку, покинув свои неприступные позиции. Но в этот короткий промежуток, когда перевес был на их стороне, они успели дать волю своей скотской кровожадности, изуродовали мертвых и мучили самым ужасным образом живых, попавшихся к ним в руки. Наши войска застали их в то время, как они поджаривали Русских пленных ⁵). Они были страшно возмущены и решили не давать никому пощады. Офицеры сулили по червонцу за каждого живого пленника, но солдаты говорили: «Кровь требует крови!» и с яростью убивали всех без пощады, не внимая никаким мольбам о помиловании. Турок заносчив и жесток в счастии, но как только победа не на его стороне, он сейчас же начинает трусить и подличать; доказательством может служить вся вторая половина нашего похода.

24-го Июня явились мы в карантин нас обкурили, как обыкновенно, дымом зажженного навоза и пропустили дальше. Точно гора свалилась с плеч! Мы тотчас погнали вперед и через полчаса были уже в лагере, в Главной Квартире. Нам указали госпиталь, помещавшийся в большой палатке; я вошел и спросил дежурного врача. Представьте мое удивление: на встречу мне вышли доктора Даль ⁶ и Паукер. Через минуту подошел и Бейерсдорф, и вместо приветствия начал жаловаться на войну. Аптекарь Тромпетер оказался тоже Ревельцем, и мы все тотчас же отправились праздновать Иванов день в палатку к Бейерсдорфу, которого звали Иваном.

Дня два прошло без всякого дела; я не знал, останусь ли при Главной Квартире. Наконец доктор Генерального Штаба Витт назначил меня главным доктором в походном госпитале на перевязочном пункте. Мне дали большую палатку в госпитальном отделении, и мы, т. е. Даль, Паукер и я, разместились в ней очень удобно. Инвалидный солдат служил мне лакеем и кучером. [425]

Шумла (иначе Шумна) лежит на плоской возвышенности, которая тянется верст на 12 или 15 и составляет часть откоса Балканских гор, спускающихся в северо-восточном направлении к Дунайской низменности. Сначала ровная терраса тянется верст на 50 или 60 к Юго-востоку, поворачивает потом к Северо-востоку, повышается и получает название Малых Балкан. Вся эта часть густо поросла лесом. На северной стороне течет река Праводы, а на южной Камчик. Первая из этих рек впадает в Варнскую бухту, а вторая на 20 верст южнее в Черное море. Судя по всем признакам, правый берег Камчика был когда-то высоким береговым валом в то время, когда еще не существовало Дарданелл, а в Черном море вода была на 150 футов выше.

Войска наши были расположены лагерем верст на 8 севернее Шумлы. Главная Квартира находилась на Силистрийской дороге. Больных было немного, из Варны приехало четыре человека, по-видимому с признаками чумы; их отделили, и они скоро выздоровели. Через несколько дней после моего приезда была небольшая стычка на левом фланге, после того к нам навезли много раненых Турок и казаков. Между ними был молодой офицер, раненный пулею в живот. Он преследовал бегущего Турка и уже выбил его пикой из седла, как тот выстрелил. Пуля попала в печень, спасти его не было возможности. Он знал это и ждал смерти с великим спокойствием. К вечеру его не стало. На другой день пришел его дядя гетман, и с ним шесть человек казаков. Священник прочел молитву, и товарищи понесли гроб при звуках военной похоронной музыки. Я в первый еще раз видел похороны на войне. У старика гетмана и у казаков виднелись слезы на глазах; глядя на них, нельзя было не прослезиться.

В той же стычке был захвачен в плен кофишенк великого визиря, хорошо одетый молодой человек. Он участвовал в вылазке охотником и хвалился, что возьмет трех Русских офицеров, но вместо того сам был ранен и приведен к нам в лагерь. Большая часть пленных были ранены пиками в спину, но раны были неглубоки, так как пики нарочно делаются с тупыми концами. Казаки ими не убивают, а только выбивают из седла, а затем сильным ударом по голове саблей или нагайкой оглушают противника. Между пленными было также несколько Некрасовцев, раскольников, бежавших от преследований из России. Они оказались самыми злейшими врагами: не давали пощады никому, постоянно нападали на наших из засады и вредили всячески. Пленные Турки спокойно покорялись своей судьбе, так как они знали, что обращаться с ними будут по-человечески и кормить хорошо. Только одному из них вздумалось убежать. Он неожиданно бросился на конвойного солдата, вырвал у него саблю, убил другого солдата, ранил многих и скрылся в кустах. Однако его скоро поймали и на первом же привале судили военным судом в присутствии прочих пленных, которые, по-видимому, упрекали его за его поступок. Его присудили к смертной казни; вырыли яму, поставили его подле нее и затем по третьей команде, раздалось 12 выстрелов, и он упал в могилу. И коротко и поучительно!

Зрелище другого рода доставил и нам и Туркам Дибич, прислав в Шумлу часть своих войск с трофеями и знатными [426] пленниками, взятыми под Силистрией. Тут были паши с женами, детьми, слугами, со всем имуществом, на причудливо разукрашенных Турецких телегах, и весь этот поезд, при звуках оглушительной музыки, был провезен по низменной равнине между Главной Квартирой и Шумлой. Для того чтоб Турки могли беспрепятственно любоваться этим зрелищем, с нашей стороны на время прекратили канонаду.

Карантины в Иенизагре и других местах не препятствовали подвозу съестных припасов, но благодаря им цены стояли страшные. Торговцы взяли за правило за каждый рубль, уплаченный ими ради скорейшего пропуска в карантине, наживать с потребителей сто на сто; таким образом в лагере фунт сахару стоил 3 р., фунт сухарей 80 к., бутылка мадеры 8 р., бутылка Шампанского 24 р. и т. д.

Покуда внимание Турок развлекалось стычками и торжественными процессиями под Шумлой, а перебежчики передавали им тайные сведения, что мы, после взятия Шумлы, двинемся через Балканы, Дибич втихомолку перешел Камчик в 60 верстах на Юго-восток от Шумлы. В тоже время и мы из Главной Квартиры должны были соединиться с ним, что оказалось невыполнимым по причине непроходимых дорог. 4-го Июля, в 7 часов вечера, двинулись мы из-под Шумлы, между тем как войска, пришедшие из Силистрии, незаметно стали на наши места. Больные из походного госпиталя были отправлены в Бальчик. Поезд наш растянулся версты на три; и так как часто приходилось останавливаться, то госпитальные повозки, ехавшие позади всех, только к полуночи добрались до Иенибазара, где был назначен отдых. 10 дней тому назад я тоже самое пространство проехал в полтора часа.— Паукер, Даль и я то шли пешком, то ехали. Ночь была тихая, теплая молодой месяц светил нам по дороге. В Иенибазаре, покуда мои товарищи разбивали палатку, я пошел с денщиком на поиски за водой. После долгих исканий, в полумраке, нашел я фонтан, замеченный мною еще в первый проезд. Воды в нем не оказалось. Мы отправились дальше и наконец увидали углубление, в котором, по моим соображениям, должна была быть вода. Действительно, тут оказался ключ, и мы наполнили бутылки. За день мы очень устали и теперь жаждали освежиться чаем. Но напрасно мы надеялись, что удастся отдохнуть как следует: в три часа приказано было идти дальше. Поднялась суматоха, каждый спешил перегнать другого с своей повозкой. В степи, на просторе, можно было скакать как угодно, и всем было место; но тут, на мосту произошла такая давка, что весь обоз остановился. Только в 10 ч. утра следующего дня госпиталь достиг того места, где 14 дней тому назад мы с Фогелем варили суп на привале. Теперь отдых и бульон были еще приятнее. В 2 часа снова в путь. Я вспомнил кратчайшую дорогу в Девну и поехал вперед с Далем и Паукером; госпитальные фуры последовали за нами, и к 7-ми часам мы уже были в Девне. Мы оставались там целый день в ожидании прихода Главной Квартиры. В госпитале в Девне было 400 больных и только один доктор. Больные оставались большею частию без лекарств, но не чувствовали себя от этого хуже. Большинство страдало лихорадкой, скорбутом, дизентерией. Для препровождения [427] времени мы помогали доктору Бруннеру, купались в прекрасной горной речке, а вечером взбирались на горы, у подошвы которых расположился наш госпиталь и любовались видом роскошной долины, где было все кроме людей. Вечером же услыхали мы пушечные выстрелы с Камчика: это Рот форсировал переправу через реку. Мы могли бы быть там, если б не были привязаны к Главной Квартире. Ночью доктор Генерального Штаба Витт прислал аптекаря Арендта с приказанием явиться к нему пораньше на следующее утро.

7-го Июля, в 5 часов, мы уже были у него и получили приказ в 2 часа следовать с госпиталем № 2 за Главной Квартирой. В Девне было три госпиталя. В такой стране, как Турция, уход за ранеными и перевозка их сопряжены с величайшими затруднениями. Такие предметы, которые можно найти всюду в благоустроенной Европейской стране, приходилось таскать с собою, и тут-то являлись неожиданные и неисчислимые беды. Прекрасные проекты об уходе за больными и ранеными были составлены в Петербурге, и по ним было все изготовлено за 1500 верст от театра военных действий, но горе состояло в том, что в исполнении не все оказалось применимым. Во-первых, потому что оба фактора, от которых зависит благосостояние солдата в военное время, не имели органической связи, а были кое как слеплены снаружи; во-вторых — в другом факторе, т. е. докторах и фельдшерах, чувствовался недостаток. Комиссариатских крыс и интендантских чиновников было больше, чем нужно. Из трех сот докторов, имевших ученую степень, двести уже отправились на тот свет, да и оставшиеся сто не долго пережили их. Вновь прибывавшие доктора принадлежали к молодому поколению; они умели обращаться с болезнию, но не знали, как взяться за больных, а главное не умели ладить с вышеупомянутыми крысами.

Для перевозки раненых было привезено из Петербурга в Адрианополь множество закрытых и открытых экипажей без рессор и очень тяжелых. Нам пришлось таки с ними помучиться на тамошних невозможных дорогах. Они были нагружены запасными осями, колесами, подковами, овсом, постельным бельем, больничной одеждой и т. п., к каждой повозке привешивался сзади бочонок для воды. Для закрытых экипажей, в которых можно было положить двоих больных, требовалось по 4 лошади, кучер и форейтор. Открытые экипажи были в роде деревянных дрог, на которых помещались человек восемьдесят здоровых, но поместить столько же раненых не представлялось возможности. Сделаны были эти экипажи очень просто, но через чур тяжело. Каждый походный госпиталь состоял из 50—80—100 таких фур; при нем были: своя аптека, кузница, от 40 до 80 палаток со всеми принадлежностями, кроме того были рубашки, чулки, халаты, постельное белье, соломенные тюфяки на 200 или 300 человек, складной стол для операций, несколько стульев, хирургические инструменты, лубки для перевязок, халаты, бинты, корпия и т. д. При госпитале были смотритель, комиссар, доктор, аптекарь, фельдшер. Одного часу было достаточно, чтоб устроить подобный госпиталь в случае, если больных скоплялось слишком много в подвижных госпиталях; потом их рассылали в постоянные госпитали в ближайших городах. [428]

В Девне было столько больных, что оказалось необходимым устроить два госпиталя, № 1 и № 2. Фуры их были легче и в большем порядке, чем госпиталь Главной Квартиры; с ними было удобнее переходить Балканы, и потому мне приказали поскорее разобрать № 2 и следовать с ним за Главной Квартирой. Мы приготовились к назначенному времени, но выступление было отложено сначала до 12 часа, а потом до 3 1/2. Весь вагенбург оставлен покамест в Девне и должен был после перебираться за Балканы тем не менее поезд наш оказался страшно длинным и подвигался крайне медленно. Был душный, жаркий день; солдаты изнемогали под тяжестью амуниции: кроме тяжелого ружья и сумки с патронами, они должны были тащить на себе ранец, мундир, толстую шинель, манерку с водой, провиант на 10 дней, т. е. 20 ф. сухарей. Многие из них не в состоянии были идти и падали; другие выбрасывали свои сухари, иные просто ложились в кусты и догоняли нас уже ночью. Целый день вплоть до вечера все фуры, полковые и госпитальные, были наполнены отсталыми. Много солдат умерло в дороге. Дела было много, а толку выходило мало. Кто посмотрел бы на нас в дороге в этот день, не мог бы подумать что это самое войско победоносно дойдет до стен Константинополя.

Проехавши верст 10 вдоль Лемана, мы впрочем остановились отдохнуть под орешником и пустили лошадей на траву. Поезд подвигался вперед с невообразимою медленностью: сделают шагов 50 и станут, потому что первые фуры остановились. Таким образом проехали мы 12 в. в 8 ч., а так как нам было неизвестно, где назначена остановка, то мы не могли уехать вперед. В полночь мы наполнили у ручья бутылки, поели сухарей и сухого Могилевского шоколаду и запили водой. Была чудная лунная ночь, дорога красиво извивалась по долине; мы и рады бы были отдаться поэтическим впечатлениям, но что-то мешало. Наконец попалась нам фура с овсом, на которой не приютилось ни одного отсталого, и мы улеглись на мешках. Утром (8-го Июля) почувствовали мы, что стоим на месте. Это было в Гебеджи, за 2 версты от того места, где мы с Фогелем ночевали у срубленного серебристого тополя. Приказано было сделать привал. В полчаса вырос целый город с улицами и площадями; только вместо домов стояли пушки, пороховые ящики, больничные фуры. Если остановка продолжительная, то разбиваются палатки, разводят огонь и варят пищу. Через полчаса после сигнала к выступлению все исчезает. Около 11-ти часов лошади были оседланы и заложены, но мы не двинулись, так как тут начинался первый подъем Малых Балкан. За версту впереди нас, голова колонны попала и ущелье, через которое с большим трудом перетащили орудия и пороховые ящики. Но если остановка в подобном месте хоть минуты на две, то последняя Фура задерживается на полдня, что и случилось с походным госпиталем. Между тем подъехал доктор Генерального Штаба, и так как двинуться вперед не было возможности, то он поручил мне покамест съездить осмотреть на горе отделение госпиталя для чумных больных. Я нашел там 49 больных, у большей части были гнойные паховые опухоли. Доктор Денишевский уверял, что мышьяк в этом случае очень полезен. Когда я вернулся, поезд подвинулся вперед шагов на двадцать. [429]

В арьергарде я встретил евангелического пастора Долля из Главной Квартиры. Перед ним стоял полный котелок супу; конечно я тоже принял участие в скромной трапезе; варево состояло из крупы, воды и приправлено было салом. К 4 часам пополудни мы подвинулись едва-едва шагов на двести, и к ночи достигли знаменитого ущелья. Место было удобно для ночевки, но так как проезжавшие мимо курьеры рассказывали, что впереди дорога еще хуже, так что артиллерийский парк невозможно будет провезти, то я и вернулся назад к Витту попросить его, чтоб он позволил мне с двумя товарищами ехать вперед в Камчик, где, может быть, потребуется наша помощь; при подвижном же госпитале мог остаться доктор Леони (из Мюнхена, впоследствии умерший от чумы) с другими докторами.

Было так темно, что в двух шагах ничего нельзя было различить; но моя Турецкая лошадка шла ровным шагом и привезла меня прямо в лагерь Главной Квартиры. Здесь было такое множество палаток, что отыскать главного штаба доктора было трудновато. Однако мой приезд оказался кстати: только что перед тем было получено приказание прислать несколько докторов на правый берег Камчика, где было много раненых. Главный доктор отправил нас троих. Из лагеря выбраться опять на дорогу было еще труднее, но моя лошадка и тут не сплошала. Мы были очень довольны своим назначением и на рассвете поехали, забрав с собою все нужное для перевязок и что было съестного. Повозка наша осталась при госпитале.

Проехавши через лощину, где столпились в беспорядке лошади, верблюды, повозки и пушки, поднялись мы на гору и въехали в чудесный дубовый лес. В тени деревьев шли солдаты 7-го корпуса; они были также бодры и веселы, как и мы. Дорога то шла лесом, то поднималась на высоты, откуда открывался вид на густо-заросшие долины и голубую даль. Небольшие клочки вспаханной земли указывали на присутствие человека, но вокруг нас все было пусто. Часа два спустя, наехали мы на казацкий пикет у разоренного села. С горы вдруг открылось глазам нашим Черное море, а глубоко внизу в мрачной долине увидали мы первый Турецкий сельский двор, который показался мне милее всяких вилл Италии, хотя там все полно жизни и движения, а здесь вокруг была пустыня. Еще несколько верст, и мы въехали в село, где не осталось ни одного жителя. Мы думали, что найдем в садах какие-нибудь плоды или овощи, но кроме сорной травы в изобилии ничего другого не было. На деревьях висели неспелые персики, абрикосы; виноград тоже еще не вызрел; пришлось только напиться водицы из светлого ручейка. Мы уже думали отдохнуть тут и сварить чего-нибудь, но казаки сказали, что до Камчика только две версты. Мы проехали незаметно 30 верст. Скоро открылась поляна в лесу, где у села Дервиш-Джавана были устроены для раненых шалаши из веток. У доктора Шлегеля (впоследствии президента Медико-хирургической Академии в Петербурге) было пропасть дела, и мы стали ему помогать в перевязке раненых, которых доставляли с места переправы. Из зеленых шалашей образовался целый госпиталь, в котором насчитывалось до 600 больных. Он был расположен в лесу, на левом берегу ручья, впадающего в Камчик, шагов на тысячу от того места. [430] Весной и после сильных горных дождей Камчик (в древности Панис) наполняется водой и течет быстро; теперь это была узкая речка с желтою, глинистою водою и у Дервиш Киойя не глубже 5—6 футов. Густой буковый в перемежку с дубовым лес покрывает с южной стороны правый берег вплоть до крутого откоса. Здесь стояли Турецкие батареи, левый же отлогий берег у Дервиш-Киойя зарос низким кустарником. Перейти реку в этом месте было бы очень удобно, не будь неприятельских батарей. Ниже этого селения и выше густой лес покрывает также и левый берег, который становится крутым. Русским все-таки удалось, под сильным ружейным и картечным огнем, поставить на левом берегу редут, который через полчаса принудил замолчать неприятельские батареи. У нас при этом было раненых 400 человек, число же убитых мне неизвестно. Турки всполошились и побежали, точно сам черт за ними гнался. Наши, без больших потерь, овладели батареей, стоявшей на горе верст за пять оттуда. Турок и след простыл.

10-го Июля приехал Витт в Дервиш-Киой, для больных пригнали быков, и мы, наконец, после долгого поста, поели с наслаждением классического бульону и угостили новоприбывших товарищей. Ни вина, ни овощей не было, но вместо того я прочел из Фауста сцену между Мефистофелем и учеником. Должно быть, Дриады и Гамадриады были сильно поражены неслыханными звуками варварского языка!

Витт приказал нам, по окончании работы, ехать вслед за Главной Квартирой. В 5 часов пополудни отправились мы в путь, надеясь скоро догнать ее, так как мы знали, что остановка на ночь назначена за 20 верст дальше. Но дороги попортились от дождя, и нам пришлось поневоле сесть в повозку. Опять поехали мы одни, без провожатого и конвоя, через лес, где по обеим сторонам дороги лежали убитые. Проехав 12 верст, к ночи мы остановились в селе, в котором стоял казацкий пикет. Жители все выехали. На другой день дорога шла по горам и долинам, через дубовые леса, мимо фруктовых деревьев и высоко вьющихся виноградных лоз. Налево мелькало по временам Черное море и, наконец, перед нами открылась долина с зелеными шалашами, где накануне ночевала Главная Квартира. Мы сели обедать под грушевым деревом. На нижних его ветках уже не было ни одной груши; но мой Дмитрий влез на верхушку и без жалости обломал несколько веток, покрытых плодами. Мы обрадовались и неспелым грушам. Далее дорога все шла в гору через лес; иногда попадались пашни и поля, засеянные пшеницей. Часа через четыре доехали мы до следующей лагерной стоянки и расположились тут ночевать. Мы застали несколько человек казаков и отсталых мародеров, которые поймали где-то быка и тут же убили его. День закончился чаем и чтением Гете. Это происходило на вершине одного из Балканских отрогов. Ночью было очень холодно, и мы поспешили рано утром уехать. Крутой спуск тянулся на 4 версты и оканчивался обширной долиной, по которой казацкий полк преследовал 5,000-й Турецкий отряд. Здесь, на левом берегу ручья, увидали мы первое Болгарское село. Женщины замечательно красивы: темно-каштановые волосы, огненные черные глаза и благородные очертания носа свидетельствуют [431] об их Римском происхождении. Оне ласково кланялись нам, крестились и приговаривали: «добр! добр!» Казалось, оне этим хотели выразить свое доверие. Один Болгарин даже подал мне кусок жареного мяса со словами: «Русс добр! Добр Русс!»; Когда Турки принуждены бывали бежать из какой-нибудь деревни, они угоняли с собой всех жителей, которые теперь сотнями возвращались на арбах, запряженных волами, в свои покинутые жилища. Долина расстилалась до самого Черного моря. Перед нами был залив Мисиврия, в которой флот наш стоял на якоре. За день перед тем город сдался генералу Крейцу. В 8 верстах от Мисиврии нагнали мы Главную Квартиру и весь следующий день, 12-го Июля, отдыхали.

Таков был знаменитый переход через Балканы, за который Дибич по справедливости получил название Забалканского. Он представлял затруднения для артиллерийского парка и тяжелых фур; но другая дорога, лежавшая западнее, была бы еще труднее, так как шла через горы и ущелья на вышине 5000 ф. над уровнем моря. Мы-медики втроем проехали со всеми перерывами эту дорогу в 110 верст от Шумлы до Мисиврии в 8 дней. Поездка напоминала путешествие по Швейцарии, с тою разницею, что вместо гостиниц мы ночевали в палатках, а по дороге попадались вместо туристов только мертвые тела. Но Балканы в восточной части далеко не так величественны, как Альпы в Швейцарии. Им недостает светлых озер, горных потоков, снеговых вершин и, главное, человеческих существ, сел и городов. За то Балканы покрыты чудесными лесами: таких дубов и буков я нигде не встречал в Швейцарии.

После обеда я опять вернулся в город к генералу Крейцу, который накануне упал с лошади. Мисиврия расположена на косе, выдающейся на полверсты в море и соединенной с твердой землей узким, низменным перешейком. По обеим сторонам — бухты, представляющие удобные якорные стоянки для кораблей. В северной, которая лучше другой, стояли наши корабли, прибывшие из Одессы; флот же стоял на рейде. К югу виднелся большой залив Бургас, и по берегам его Ахиолы, Бургас, Зицболье и много других сел. Вид берега с его выступами напоминал мне Италию, где также предгория спускаются прямо в море. Но Мисиврия очень некрасивый городок, без зелени, и вокруг ничего кроме наносного песку. 4000 ч. гарнизона через полчаса сложили оружие, но кавалерия, человек 500, спаслась бегством. Пленные, как терпеливое стадо овец, стояли на берегу; им позволили продавать свое имущество. Даль приобрел хорошую лошадь с седлом и сбруей за два червонца. К нашему злополучию, в городе не нашлось ни сахару, ни вина, ни хлеба, именно в чем мы больше всего нуждались.

На другой день, 13-го Июля, в 4 часа пополудни, поднялся весь лагерь, и мы с ним. Гусары затянули веселую песню. Витт и я ехали рядом; наши вьючные лошади следовали за нами. Все подвигались быстро и весело, совсем не так, как на переходе через Балканы. У деревни Аллакарии подъехали мы к Бургасскому заливу, мимо хутора Юсуфа-паши. Вправо земля, слегка поднимаясь, образовала водораздел между реками Чумусом на Севере и Айдосом на Юге. Мы повернули на Запад, прямо к Айдосу. [432] Вокруг желтели поля с зрелой пшеницей, но не видно было ни жилищ, ни деревьев, ни воды, ни людей. На Востоке виднелись Ахиолы, расположенные как и Мисиврия, на косе; к Югу Бургас, взятый нами накануне. Меду денщиками отличался особенно слуга Даля Алеша своею глупостью. Мы часто смеялись над ним, но в этот вечер он сыграл с Паукером и со мной жестокую шутку. Мы отстали от других. На дороге лежал больной Турок, которого нельзя было оставить без помощи. В это время к нам подошел Алеша. На вопрос о лошадях, везших багаж, он отвечал нам, что «Господь знает чего оне не двигаются с места!» Мы с Паукером повернули назад; ехали, ехали, между тем уже стемнело, нет ни людей, ни лошадей! Потеряв надежду отыскать их, мы отправились в лагерь и приехали к 11-ти часам. После долгих расспросов, наконец, мы нашли палатку Даля и тут же Алешу, который ухмылялся. Оказалось, что он пошутил! На его горе, тогда было в моде носить всегда казацкую нагайку. У нас тоже были нагайки....

На следующий день, 14-го Июля, поднялись мы рано утром и поехали вместе с пастором Генерального Штаба, который по случаю воскресного веселого дня щедро угощал нас цитатами из Библии в отместку, может быть, за изречения Мефистофеля из Гете. В Греческом селении Румиликиойе, жители приняли нас как друзей. Стоявшая у фонтана девушка напоила нас свежею водою из кувшина античной формы и ласково кивнула головой в ответ на наше благодарственное приветствие. У дверей, на изгородях, стояли жители и смотрели, покуда мы проходили: такого зрелища здесь не бывало в продолжение многих столетий. По сжатым пшеничным полям шли мы еще версты две и вдруг очутились перед узкой глубокой лощиной, отделявшей высокую равнину, по которой мы ехали от речной долины Айдоса. С трудом и большою потерею времени перевезли мы тяжелые фуры; кавалерия перебралась довольно скоро. Тут перед нами расстилалась равнина, простирающаяся с небольшими перерывами вплоть до самой Византии. За 10 верст впереди нас лежал Айдос; его семь белых мечетей приветливо белели на темной зелени каштановых и тутовых деревьев. Перед городом стоял лагерем корпус Рота, в Румиликиойе — корпус Ридигера. Накануне четыре полка из корпуса Рота взяли город штурмом. 10,000 Турок бежали при первом же натиске улан; часть их погибла в болоте, большая же часть спаслась бегством в Карнабат, который в тот же день был взят казаками. Благодаря этим ежедневным победам, дух войска так поднялся, а Турки напротив так начали трусить, что война стала скорее похожа на человеческую травлю. В Айдосе не осталось ни одного Турка: все убежали вместе с женами и детьми. Оставшиеся Болгары употребляли крест как свидетельство благонадежности, и с ними обращались хорошо. В час дня въехали мы в город и принялись разыскивать себе помещение. Кто вошел из первых, тем достались лучшие дома. После долгих поисков нам удалось найти два дома для доктора Генерального Штаба и для себя. Мы тотчас же овладели ими. С приближением Русских, Турки начали было жечь и грабить, разбивали бочки с вином, разоряли улья, выпускали шерсть из матрацев, в надежде поживиться спрятанными сокровищами. Посреди этого хаоса и ужасов разрушения [433] иногда попадались мертвые тела Турок. Нам достался домик, где, судя по разломанным, валявшимся станкам, жил ткач. Наконец, подошли наши люди, и мы устроились по домашнему. В саду росли Турецкие бобы, что было очень приятно после пересохших сухарей. На дворе попалась забытая курица! Мы вычистили одну комнату и легли отдыхать после обеда; оно было необходимо после сегодняшнего трудного перехода в сильнейший жар. В соседнем доме поместился Бейерсдорф с своей аптекой. Люди наши отправились на добычу и нанесли всякой всячины: соли, веревок, дегтю, молотков и т. п. Они были очень довольны, что приобрели даром такое множество вещей, хотя с собой их и нельзя было унести.

На другое утро мы нашли, совершенно в стороне, просторный дом с прекрасным балконом, садом и фонтаном. Мы сейчас же перешли туда. Для своих больных тоже нам удалось найти удобные помещения. Дибич жил в доме великого визиря, Рот в доме паши.

Айдос расположен по отлогому склону восточного отрога Больших Балкан. Тотчас же за городом к Северу стеной поднимаются крутые, голые, серые утесы, которые при утреннем солнце красиво оттеняют низкие плоские красные крыши и белые минареты мечетей на темной зелени деревьев. Для оживления картины недоставало только моря или реки. В городе много колодцев и фонтанов, вода проведена, вероятно, с плоской возвышенности. Оттуда открывается величественный вид на город, на наш лагерь и на обширную равнину, по которой далеко-далеко вьется дорога в Адрианополь. В городе узкие, кривые улицы, по обеим сторонам тропинки для пешеходов; на некоторых, более широких улицах есть также тропинки для верховых. Кроме домов великого визиря и паши, окна нигде не выходят на улицу. На базарной площади множество досчатых лавочек, и между ними узкие проходы. Тут же стоит главная мечеть с прекрасным колодцем при входе во двор. Между мраморными плитами могил пестреют яркие мальвы. У дверей мечети стоит Русская стража. Не смотря на долголетнее подчинение чужеземному владычеству, в обращении Болгар не видно привычки к раболепству. В первые дни после нашего вступления в Айдос, они нам низко кланялись, снимали шапки (в противность обычаю, так как они должны кланяться приложив руку к груди), но вскоре ободрились и не пугались сурового обращения солдат, одним словом скоро вошли в обычную колею. Особенно торговки, тотчас же принявшиеся за свои дела, отличались развязностью и смелостью. В первый раз видел я наших солдат в покоренном городе, и с удовольствием заметил, как сильна в них подчиненность. Если иногда они хотели обидеть какого-нибудь Болгарина, то ему только стоило пригрозить: «капитану скажу», и его тотчас оставляли в покое.

Скоро из Бургаса наехали маркитанты с Французскими винами, сахаром, чаем, сукнами, платками и т. п. Нашелся даже Турок, открывший свою кофейню. Греческие священники вернулись назад, и скоро город будет оживлен по прежнему. Турецкие бобы, огурцы, лук, груши и сливы, все очень дешево. Тутовые ягоды, хороший, крупный сорт, только теперь поспевают (в Астрахани оне созревают в Апреле и Мае). Арбузов и дынь еще не видно, тогда как там, помню, я покупал их в начале Июля. Жар уже [434] десять дней стоит невыносимый, ночи сухие и теплые. 25-го Июля была сильная гроза, первая, которую мы испытали на южной стороне Балкан, и в воздухе посвежело.

В Айдосе мы прожили две недели. В хорошо устроенном госпитале сразу оказалось 250 больных, и число их умножалось с каждым днем. Перемежающиеся лихорадки скоро уступали действию хинины; воспалений не было, но приливы крови к голове и расстройство желудка попадались довольно часто. У 50 человек, получивших раны при взятии Айдоса, был тетанус.

В сравнении с лишениями, испытанными нами на походе из Шумлы в Айдос, мы теперь сибаритствовали в нашем Болгарском доме. К нам переехал пастор Долль, которому гораздо больше понравилось у нас, чем у своих единоверцев в городе, хотя он часто грозил нам пальцем, когда мы пели студенческие песни: таких он еще никогда не слыхал. В виноградниках мы собирали неспелые шишки кукурузы, мелкие арбузы, дыни и ели их в виде овощей, или варили кислый суп из неспелого винограда и тутовых ягод; десертом у нас были отличный мед, рис, изюм. Комендант, которого я лечил, прислал мне два свежих хлеба; они показались нам сущей амврозией! Короче сказать, мелочи эти доставляли нам всякий день новое удовольствие. Поэтому вы можете себе составить понятие о нашей жизни и о стране, где мы находились. К полноте счастия, в Айдосе не было чумы. Солдатам и в особенности нашим денщикам, приходилось чистить грязные Турецкие дома, трогать руками старую домашнюю утварь, лохмотья, выбрасывать целые кучи вонючей шерсти из тюфяков и подушек, валявшихся по комнатам; на улицах лежали трупы, которые заражали воздух; их нужно было тоже убрать. Будь только малейшее расположение к заражению, нам бы не избежать его. На площади разбили палатки на 200 больных; в просторных прохладных магазинах тоже устроили 250 кроватей со всеми принадлежностями, тут же помещались кухня, аптека и прислуга. К сожалению Даль крепко захворал (Hemitritaus) вскоре по приезде; но тут подъехали доктора из Вильны и Берлина. В тоже время подошли резервы и госпитальные фуры из Девны. Пришла весть о взятии Эрзерума и возбудила в нас нетерпеливое желание идти дальше.

Наконец, 28-го Июля 1829 года, в 4 часа пополудни, Главная Квартира выступила в Сливну, где укрепились Турки. Мы готовились дней через 6—7 увидать Византию, услыхать колокольный звон на Софии. Солдаты горели мужеством, Турки были в неописанном страхе. Я поручил госпиталь доктору Леони, сам же принял на время дороги госпиталь № 1. Даль выздоровел, но Паукер захворал и ехал в больничной фуре. В Карнабат, 23 версты, приехали мы в 10 ч. вечера, в светлую лунную ночь. Весь следующий день ехали низом, все на Запад вдоль Айдосской горной террасы. Я ехал верхом вперед и на горе остановился взглянуть на наш поезд: он растянулся по крайней мере на 4 версты, что возможно только на войне с Турцией, потому что вокруг нас все было тихо. Когда госпиталь поравнялся с горой, я присоединился к нему, и скоро все остановились обедать. На трудных местах поезд двигался так медленно, что мы с госпиталем только к полуночи добрались до места ночлега. [435] Погода была холодная и ветряная, но так как мы рассчитывали на другой день рано утром отправиться дальше, то и не поставили себе палаток. Вместо того, пришлось простоять тут целый день, потому что Дибич хотел дать Туркам время сосредоточить силы в Сливне, чтобы потом, как мух, уничтожить всех одним ударом. 31-го Июля утром поднялись мы с места вслед за 6-м корпусом. Ожидали сражения под Сливной; мы были готовы. За 8 верст от города был дан небольшой роздых. Паукер лежал больной в повозке, а Даль и я присоединились к Генеральному Штабу и все время сражения пробыли в свите Дибича. Дело продолжалось не более получаса. 20,000 Турок бежали в смятении, наши егеря проникли в город, и мы могли видеть, как спасавшийся неприятель длинными извилистыми линиями взбирался на горы по ту сторону Сливны. К 3-м часам пополудни все было кончено, и тут начиналась наша работа. Госпиталь помещался на южной стороне города. Доктор Паукер выполз из своей фуры; тут же был и доктор Шлегель. С нашей стороны было мало раненых, Турок же гораздо больше. Одному Турецкому офицеру, молодому человеку, оторвало ядром обе ноги; перед смертью он подарил мне свой Турецкий молитвенник и цинковое кольцо с печатью. Я их берегу.

Сливна (Селимно), где, говорят, выделывается лучшее розовое масло, лежит в ущельи у подошвы Балкан, склоны которых здесь покрыты лесами, фруктовыми садами и виноградниками. Ущелье расходится к Югу, и при самом начале его растет прекрасная платановая роща. Посреди небольшого, но чистенького, хорошенького городочка протекает ручей. Пожар истребил много домов. Вечером же все жители, христиане, и во главе их священники, явились в Главную Квартиру. Слухи, доходившие из покоренных городов, внушали доверие к Русским. Трофеи заключались лишь в 8 пушках, нескольких знаменах и пленных. Много шуму из пустяков. На следующий день, 1-го Августа, хотел я отправиться к своим больным, но уже не в состоянии был этого сделать. Еще накануне вечером у меня с головною болью обнаружилась лихорадка. Даль отправил меня в лазаретную фуру к Паукеру, где я и пролежал без памяти семь дней. Ужаснейшая головная боль и бред не прекращались ни днем, ни ночью. Только помню, что я тотчас же велел себе приставить 12 пиявок к вискам и что потом у меня всякий день сильно шла кровь носом. Помнится мне также, в редкие минуты сознания, что я сосал кусок каменной соли, который старательно берег под подушкой, а жажду утолял с помощию камышовой палочки из сосуда с водой поставленного между мной и Паукером. На 7-й день у меня сделалась сильная испарина, а на 8-й стали мне давать по 2 грана хинины. Сознание скоро вернулось, и через три дня я уже сидел у дверец нашего экипажа и пил черный кофей. Мой денщик и денщик Даля, захворавшие в одно время со мною, оба умерли. Вследствие убийственного жара, в короткий переход от Сливны до Адрианополя, погибло множество людей. Даже лошади не выдерживали и падали. Моя лошадь пропала с седлом и сбруей.

То были самые тяжкие дни мои во все время похода; но с прибытием в Адрианополь, я почувствовал себя достаточно крепким, чтобы снова приняться за дело.

(Окончание будет).

Комментарии

1. Замечательно, что это же сказание составляет предмет особой должностной записки, представленной министру внутренних дел Перовскому одним значительным чиновником. Впрочем чиновник этот был гомеопатом, последователем Сведенборга и наконец спиритом.

2. Насаженными по распоряжению Белорусского наместника графа З. Г. Чернышева; впоследствии деревьями украсились большие дороги в остальной России, и уже только в наши дни большинство этих деревьев порублено, к сраму тех, кому это ведать надлежало. П. Б.

3. Садлер был потом главным врачом при дворцовом гошпитале в Петербурге.

4. Здесь он продолжал лечить гомеопатией в большом Военном Госпитале, с тем же успехом, что и в Тульчине.

5. Не правда ли, лорд Беконсфильд, было бы утешительно, если бы продолжалось в Европе владычество подобных людей? (Примечание 1877 года).

6. Владимир Иванович Даль, наш известный писатель. П. Б.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания доктора Зейдлица о турецком походе 1829 года // Русский архив, № 4. 1878

© текст - Бартенев П. И. 1878
© сетевая версия - Тhietmar. 2022
© OCR - Karaiskender. 2022
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1878

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info