СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

С нами Бог. Наварин
1827-1877. Е. В. Богдановича. М. 1877.

Год наваринской кампании
1827 и 1828 год. Из записок лейтенанта А. П. Рыкачева, веденных на эскадре контр-адмирала графа Л. П. Гейдена. Кронштадт 1877.

8 октября нынешнего года исполнилось ровно пятьдесят лет с тех пор, как соединенные флоты английский, французский и русский истребили турецко-египетский флот под Наварином. Сочинения гг. Богдановича и Рыкачева подоспели как раз к юбилею. Впрочем, сходства в них, кроме того, которое обусловливается единством тэмы, мало. Книжка г. Богдановича отличается юбилейным цветом вообще и тем цветом «наваринского дыма с пламенем» в частности, который становится ужь, кажется, не в моготу самим употребляющим его; по крайней мере, в последних упражнениях этого рода нет уже ни тени искренности, а есть тольке холодная напыщенность. Цвет произведения г. Рыкачева, напротив, «приближается к бутылке». Брошюра г. Богдановича написана ad hoc, а потому в ней имеются соображения высшей политики, а также твердая уверенность, что заграничная литература не в состоянии правильно оценить наваринское побоище: «ее ослепляет зависть к России, ненависть к православию». Произведение г. Рыкачева только издано ad hoc (автора уже нет в живых), а потому, хотя издатель и снабдил его приложениями, [в виде некоторых документов и портретов [85] союзных адмиралов, но это нисколько не изменило его характера: это — скромные записки молодого и веселого лейтенанта, веденные изо дня в день, без всяких претензий и, разумеется, без всякого предвидения юбилейной будущности. В то время, как г. Богданович сидит орлом на скользких вершинах политики и извергает оттуда громы и молнии на мимоходящих, г. Рыкачев рассказывает и о хорошеньких жительницах Ревеля, и о прекрасной англичанке, встреченной им на Мальте, и о количестве выпитых им бутылок шампанского, и о том, как он учился танцовать кадриль и учил танцовать мазурку и проч. и проч. Но рассказывает также и о деле, то есть о наваринском сражении. Дела у него даже, пожалуй, побольше, чем у г. Богдановича.

Сама по себе, книжка г. Богдановича, как и большинство юбилейных произведений, не заслуживает никакого внимания. Но, так как у нас ныне юбилейный тон значительно окрашивает собою известную часть литературы, то становится небезынтересным посмотреть на него несколько пристальнее не в ежедневном листке, который возник вчера и завтра уже существовать не будет, а в книге, то есть в более или менее продуманном виде. Общие признаки якобы патриотического сочинения (якобы патриотического, потому что настоящего патриотизма в произведениях этого рода весьма мало) очень просты: много похвал России, русским людям, русской политике, словом — по возможности, всему русскому и в особенности русскому прямодушию, честности, искренности; много порицаний иностранному коварству и иностранной гордости и, наконец, много громких слов, содержащих весьма мало здравого смысла. Произведение г. Богдановича вполне обладает этими признаками, и это тем удивительнее, что само событие, о котором он ведет речь, может, повидимому, даже ультрапатриотического историка гарантировать от несоразмерного наваливания гор добродетели на русскую чашку весов и гор коварства на иностранную. В самом деле, каковы бы ни были побуждения русской политики в двадцатых годах, но факт ее деятельного и горячего вмешательства в греко-турецкие дела не подлежит никакому сомнению. Далее: под Наварином русские моряки показали себя рыцарями без страха и упрека. С другой стороны, несомненно, что в правительственных сферах Англии не рассчитывали на наваринский разгром, не желали его и остались им недовольны. Признаки недовольства Англии были до такой степени осязательны, что даже весьма беззаботный насчет политики, веселый лейтенант Рыкачев занес их в свою бесхитростную летопись. Казалось бы, при таких условиях, русский исторок, даже чрезвычайно проникнутый «любовью к отечеству и народною гордостью», может с полным достоинством рассказать просто правду. Он может, пожалуй, если такова его привычка, вести [86] рассказ высоким слогом, но ему не представляется решительно никакой надобности подтасовывать факты, заминать, например, сочувствие Европы к делу освобождения греков или скрывать кое-какие прорехи в русских делах. Посмотрите же что сделал г. Богданович, отказывающий европейским историкам в способности написать историю Наварина и через два слова на третьем поминающий русское прямодушие и русскую честность.

Требуется доказать, что европейские люди не могут сочувствовать угнетенным турецким славянам. То есть, это г. Богдановичу требуется. Но, так как он рассказывает о таком времени, когда так называемое филэллинское движение охватило, можно сказать, всю Европу, то употребляет следующий прием. Конечно, говорит он: Каннинг, Байрон, лэди Стенгоп и другие английские люди, Шатобриан, Бенжамен Констан и еще многие французские и немецкие люди очень горячо стояли за освобождение Греции; но, например, в Англии «этот филэллинизм, в сущности, оказывался призрачным», ибо мало влиял на политику правительства. Точно также, «хотя нельзя отрицать некоторой искренности восторженных заявлений французской публики, нет сомнения, что в основании той торжественности, какою были обставлены все эти заявления, значительную роль играло свойственное французам оппозиционное фрондёрство, так как публике чуялось, что эти манифестации приходятся далеко не по вкусу правительству». Таким образом, говоря о Европе, об участии ее в деле освобождения Греции, г. Богданович отделяет политику правительства от общественного настроения, хотя разлад, надо заметить, до известной степени сказался только в Англии. Россия же изображается нашим автором так, как будто она вся целиком, от верхнего края до нижнего, была охвачена идеей свободы Греции. Представить в таком виде тогдашнюю политику русского правительства не составляет особенного труда. Но если взять собственно общественное настроениe, то, как-ни-как, а в Европе собирались митинги, велась агитация, делались заявления в парламентах, собирались огромные денежные пожертвования, гремела мощная поэзия Байрона, а в России... В России, говорит г. Богданович, настроение общества выражалось гораздо рельефнее, в силу единоверия. Мы, признаться, этого не знаем и даже думаем, что «рельефнее» русские люди свои симпатии, если таковые были, просто не могли выразить. Мы, однако, охотно поверили бы г. Богдановичу, еслибы он привел какие нибудь факты. Но единственный приводимый им факт, касающийся настроения русского общества, состоит в следующем. Когда русская эскадра двинулась из Кронштадта, моряки, по словам г. Богдановича, размышляли: «Куда идем: на манёвры или в далекое море? А если в далекое море, то по какому направлению? Посылают ли нас в [87] Америку помогать испанцам, как толкуют в Кронштадте, или же нас посылают сразиться за нашу веру вместе с греками?». Размышление это представляется, надо правду сказать, довольно мизерным в сравнении с филэллинскою бурей в Европе. По крайней мере, барабанному бою, кажется, не с чего предаваться.

Договор между Англией, Францией и Россией состоялся в Лондоне 24 июня (6 июля) 1827 г. В добавочной статье этого договора союзные державы обязывались, между прочим, «обращаться с греками, как с друзьями, не принимая, однако, участия в военных действиях». В этом смысле были составлены и инструкции союзным адмиралам. Им предписывалось не вмешиваться в военные действия, но, в тоже время, рекомендовалось «противиться прибытию в Грецию или в Архипелаг всякого подкрепления, состоящего из турецких и египетских воинов и военных снарядов». Но, спрашивает г. Богданович: как же это противиться и, в то же время, не принимать участия в военных действиях? «Очень естественно, прибавляег он: что французский адмирал де-Риньи впоследствии говорил, что ни лондонский протокол, ни основанные на нем инструкции не давали ему права делать распоряжения о задержании нейтральных судов. Останавливать их словами — сколько угодно, но, если военное судно, австрийское или иное, спросило бы: по какому праву? — я не нашелся бы, что отвечать», писал он. Это затруднительное положение начальника французской эскадры дает г. Богдановичу повод заметить: «Вопреки настояниям русского правительства, велемудрая дипломатия, избегая ясного, определительного указания, предпочла оставить открытым этот источник недоразумений, сомнений и колебаний» и т. д. — все на тэму европейского коварства. Русское же правительство смотрело на дело «с точки зрения вполне честной» (курсив г. Богдановича). Действительно, из рескрипта императора Николая командиру русской эскадры от 1-го июля (г. Богданович приводит только клочки из этого документа, но он напечатан целиком в приложениях к запискам Рыкачева) видно, что, в случае упорства Порты, «соединенным трем эскадрам предназначено наблюдать строгое крейсирование таким образом, чтобы силою воспрепятствовать всякому покушению выслать морем, как из турецких владений, так и из Египта, какое-либо вспомоществование войсками или судами, припасами, противу греческих сил на море или мест, ими занимаемых». Подчеркивая слово силою, г. Богданович именно в нем видит ясное, определительное указание, которого избегала европейская дипломатия и которое свидетельствует о прямодушии русской политики. Прямодушие императора Николая находится, разумеется, вне всякого сомнения. Но в совсем ином свете представится нам прямодушие г. [88] Богдановича, если мы обратим внимание на вполне определительное указание рескрипта: всем трем эскадрам предназначено прибегнуть, при известных условиях, к силе. Император прибавлял, что русский адмирал может приступить к решительным мерам не иначе, как по соглашению с адмиралами французским и английским. Ясно, что положение русской эскадры ничем не выделялось, и, если в первоначальных инструкциях, французской и английской, действительно не хватало слова «силой» (хотя и это неизвестно, ибо инструкции не приводятся), то впоследствии адмирал Кодрингтон получил уже вполне удовлетворительное, в смысле ясности, указание, приводимое самим г. Богдановичем: противиться силою и пушечными выстрелами. Правда, г. Богданович ссылается, как мы видели, на затруднительное положение адмирала де-Риньи. Но при этом почтенный автор поступает, как истый европеец, то есть обнаруживает коварство, а не прямодушие, по просту говоря, подставляет один факт вместо другого. Затруднения де Риньи относились к судам нейтральным, в особенности к австрийским. Совершенно в таком же положении находился командир русской эскадры граф Гейден, ибо в упомянутом рескрипте говорилось: «Кроме вышереченных двух эскадр, с коими предназначено вам согласовать свои действия, находятся в Архипелаге морские отряды некоторых других держав, в том числе и австрийская эскадра. Поведение ваше против них должно быть вообще основано на добром согласии, в особенности же против эскадры австрийской. Хотя Австрия и не приступила к трактату, ныне заключенному по делам Греции, не менее того вы не оставите оказывать морским силам сей державы приязненное приветствие и расположение, сообразные с дружественными связями, между обоими императорскими дворами существующими». Поэтому, когда австрийские суда явно служили туркам, русский адмирал находился даже в большем затруднении, чем начальники остальных двух эскадр, ибо невидно, чтобы им была предписана такая нарочитая любезность по отношению к австрийским судам. Г. Богданович сам говорит в другом месте, что Гейдену трудно было согласовать различные части полученных им инструкций. Это не мешает ему признавать русскую политику вполне честною, тогда как совершенно такое же положение де-Риньи представляется ему плодом коварства, интриг, зависти, ненависти и дает повод для метания громов и молний в мимоходящих. Et voilà comme on écrit l’histoire. Вот как пишут историю Наварина люди, свободные от зависти к России и от ненависти к православию, словом — прямодушные русские люди... Мы не выражаем никаких сомнений в честности русской политики; но скажите на милость: какой смысл называть совершенно тождественные явления европейской политики бесчестными? [89]

Пора, однако, нам обратиться к запискам Рыкачева. Об них, впрочем, много говорить не приходится. Как уже сказано, это — дневник молодого лейтенанта, одинаково старательно записывавшего все крупное и мелкое, что ему попадалось по дороге. Отчасти он может служить для проверки некоторым показаний г. Богдановича. Последний, например, не преминул, конечно, заявить о превосходном состоянии русского флота. Это ужь как водится. Он приводит несколько похвал Кодрингтона распорядительности русских офицеров, храбрости матросов, красивой внешности судов. И пятен на этом солнце нет. Рыкачев же, отдав должную дань переимчивости матросов, замечает: «Но только жаль, что наш такелаж и рангоут заметно хуже английского, ибо на наших судах беспрестанно что нибудь рвется. Так, например, сегодня на корабле «Александр Невский» разорвало два марселя, у фрегата «Проворный» повредилась грот-мачта, у «Адмирала» лопнул марса-шкот, у нас треснула шкала у фок-мачты. В это же время, английские суда рисковали парусами не меньше нашего и, между тем сегодня они ничего не потеряли». Г. Богданович рассказывает следующий чудесный эпизод наваринского боя. Кораблем «Гангут» был потоплен один турецкий брандер, но «едва погрузился он в воду, как на поверхности ее, словно знамение победы креста над нечестивыми, всплыл образ Богородицы-Одигитрии, за которым, в самом разгаре боя, пустился вплавь один из матросов «Гангута» (52). На стр. 90 автор повторяет этот рассказ: «В самом разгаре огненного урагана, за погрузившимся в волны магометанским судном, всплыл образ Богородицы-многомилостивой. То было знамение грядущего торжества» и т. д. Странно, что Рыкачев, иногда даже слишком вдающийся в подробности, вдобавок служивший именно на «Гангуте» и описывающий эпизод с потопленным брандером, ни слова не говорит о чудесном явлении иконы...

Еще два слова. Дочери Кодрингтона написали, вероятно, больше для домашнего употребления, сказание о наваринском сражении слогом старинных хроник. Этот личный каприз любящих дочерей, не подлежащий ни похвале, ни порицанию, ни вообще какой бы то ни было критике, г. Богданович счел нужным перевести... затрудняемся сказать, на какой язык. Пусть судит читатель: «Вот три набольших народа Европы, аглицкий, галльский и русский, сложили союз и договор, да предприимут удаление тех напастей; и для того отправил каждый из них морскую рать, хорошо снаряженную и уготовленную, под началом каждая морского адмирала, надежным почитаемого. Надо всеми же поставлен аглицкий адмирал, понеже испокон века Англия слыла госпожей моря — каковою и пребудет, да! Теперь поведаем вам о них наилучшим манером, ибо знаем о них и по личному ведению, и [90] по бегущей славе. Были то: адмирал аглицкий, прозванием мессир Эдуард Кодрингтон, высок, прям, статен и приветен, муж дела и совета. В ту пору глава его была обнажена и волос лишена, впрочем, вид имел зело благородный, осанкою величавый».

Остается прибавить, что сказание это занимает семь страниц мелкой печати.