МУРАВЬЕВ Н. Н.
ТУРЦИЯ И ЕГИПЕТ В 1833 ГОДУ
ИЗ ЗАПИСОК ГЕНЕРАЛ-АДЪЮТАНТА НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА МУРАВЬЕВА (КАРССКОГО).
Нижеследующая статья составляет первую главу большого сочинения, оставшегося после покойного Н. Н. Муравьева и ныне принадлежащего зятю его, владельцу Чертковской библиотеки Г. А. Черткову. Сочинение это, под заглавием «Турция и Египет в 1833 году» есть подробное описание поездки в Царьград и Александрию, совершенной по повелению императора Николая Павловича и имевшей своим последствием договор Ункиар-Скелессийский, который имел важнейшее значение в делах Востока, но о котором в Русской печати почти ничего не известно, кроме одного намека в стихах Жуковского (Бородинская годовщина).
Мавзолей этот (рисунок которого у нас имеется) был воздвигнут [734] Н. Н. Муравьевым. Его неуклончивости в исполнении царской воли, его твердым и заботливым мерам принадлежит слава, коею покрылось тогда Русское имя. Н. Н. Муравьев Карсский, по деятельности своей на военном поприще, пользуется у нас громкою известностью; но едва ли многие знают про его не менее достойную общественной признательности деятельность письменную. С молодости (род. 14 июля и 1794) с 1811 г. и почти до самой кончины своей (23 окт. 1866) он вел непрерывные записки, из коих потом отдельные эпизоды распространял в целые сочинения. Таково путешествие его в Туркмению и Хиву, изданное в Москве в 1822 и переведенное на иностранные языки; таковы четыре приготовленные им к печати тома под заглавием «Карс». В видах обогащения науки исторической, должно желать, чтобы не замедлили выходом в свет сочинения Н. Н. Муравьева. П. Б.
И, нежданная ограда.
Флот наш был у стен Царьграда:
И с Турецких берегов,
В память северных орлов.
Русский сторож на Босфоре.
Отразясь в заветном море,
Мавзолей наш говорит:
Здесь был Русский стан разбит.
————
В октябре месяце 1832-го года было получено в Петербурге [735] известие о поражении Турок под Гомсом 1; за сим следовали тревожные вести о дальнейших успехах победителей, занятии Аданы и быстром движении Ибрагима-паши к теснинам Тавра. Столь блистательные успехи Египетского паши против султана предвещали в Оттоманской империи переворот, который мог иметь влияние на спокойствие Европы. Обстоятельства сии всего более касались России; но прозорливость государя прежде других постигла последствия, которые могли произойдти от ослабления Порты, после Адрианопольского мира. Его одного, среди советников и окружающих вельмож, озабочивали сии обстоятельства. Цель его была остановить на первых порах быстрые успехи паши, впредь до принятия прочнейших мер к сохранению владычества султана. Он один, и вопреки всеобщего мнения, увидел необходимость совершенно изменить относительно Турции политическую систему, существовавшую со времен Петра Великого 2.
Находясь в то время в Петербурге, в отпуску, я располагал уже выехать обратно в Тульчин, к 24-й пехотной дивизии, коей был начальником, как узнал от графа Бенкендорфа, что выезд мой должен отмениться, по случаю возлагаемого на меня государем [736] поручения (подробностей не считал он себя в праве объяснять) и в то же время дежурный генерал уведомил меня запискою о воле государя, чтоб я оставался в Петербурге по надобностям службы, впредь до особого назначения.
Мне желательно было предварительно узнать, какого рода могло быть поручение, для того чтобы иметь время изготовиться к какому-либо внезапному и дальнему путешествию. Военный министр, у коего я нарочно по сему случаю был, невидимому, сам не знал предначертаний государя, возродившихся, как выше сказано, от собственных соображений Его Величества и хранившихся некоторое время в совершенной тайне. Я мог только узнать от министра, что буду в сношениях с министром иностранных дел, графом Нессельроде; от графа же Алексея Федоровича Орлова, которому, казалось, государь сообщил свою мысль, слышал, что поручение будет касаться Востока.
Вскоре после того, военный министр письменно предложил мне явиться к министру иностранных дел, который объявил мне вкратце поручение государя, заключавшееся в передаче угрозы от имени его величества Египетскому паше, дабы тем остановить быстрые успехи его в военных действиях. Граф Нессельроде объяснял, что нашествие Египетского паши грозило падением Турецкой империи, коей слабое и расстроенное состояние было самым лучшим поручительством спокойствия наших южных границ, при тогдашних смутных обстоятельствах Европы и предвидевшейся всеобщей войне по делам Бельгии. «Завоевание Турции [737] Мегмед-Али-пашею», говорил он, «могло бы, возродит новые силы в сем упадающем царстве и отвлечь внимание и силы наши от дел Европы, а потому государя особенно занимало удержание султана на колеблющемся престоле его».
Кто знает графа Нессельроде, тому известно, сколько человек сей нерешителен; в подобных разговорах он всячески устраняет ответы на делаемые ему возражения, или вопросы, как бы откладывая отзывы свои до другого раза, и опасаясь дать их, без посредничества совещателей, от которых, по видимому, мнения его зависят; здесь правила его были еще более заметны; ибо в разговоре не могло укрыться, что он, в сем случае, был единственно исполнителем собственных мыслей государя, коих пользы, он, казалось, не признавал, как всякой меры решительной, грозящей важными последствиями.
Сличая речи его со сведениями, доходившими до меня посторонним образом, можно было заключить, что первая мысль государя была -- послать немедленно войска в помощь султану; но он приостановился в том, как по многотрудности экспедиции, так и по неуверенности, примет ли с удовольствием такое деятельное участие в делах Турции сам султан, недоверчивый к дружбе государя. Казалось, что мысль об угрозе Мегмед-Али-паше была уже последствием сего первого предположения; но и к допущению сей меры нужно было согласить султана, который мог опасаться, чтобы под сим предлогом не скрывались какие-либо тайные дружественные сношения с Египтом, во вред Порте. [738]
Когда таким образом объяснилось в общих очерках поручение мое, граф Нессельроде спросил, приму ли я на себя исполнение его, и, по изъявлении готовности моей исполнить волю государя, он сказал, что доложит о том его величеству и пришлет ко мне вчерне написанное наставление, чтоб я мог сделать на нем те замечания, которые сочту нужными, для пополнения или изменения некоторых предметов.
Меня уверяли, что дело сие требовало весьма большой поспешности; однако же, обещанное наставление было прислано ко мне чрез несколько дней, с требованием скорого ответа. Я прочитал его; оно было болтливо, наполнено изворотливыми выражениями, неопределительностями и двусмысленностями, как пишутся у нас дипломатические бумаги. Сначала заключался, в сей инструкции, краткий обзор состояния дел; далее излагались опасения двора нашего, чтобы со свержением султана с престола не лишиться выгод, приобретенных нами посредством Адрианопольского тракта, и чтобы Царьград не сделался пристанищем сословия беспокойных людей, изгнанных из своего отечества и нашедших приют в Египте; наконец мы опасались соседства могущей возродиться сильной державы, вместо расслабленной Турции. В инструкции выставлялось выгодное впечатление, произведенное в Порте вызовом из Александрии консула нашего Лавизона. Лавизон доносил, что, при последнем свидании его с Мегмедом-Али, паша выразился в следующих словах: «Удаление ваше, без сомнения, знаменует действия двора, твердого в договорах своих и неизменного в правилах: я опасаюсь, [739] чтобы Россия не оказала вспомоществования султану. Все рассчеты мои чрез то расстроятся, тогда бы надобно мне остановиться; но я уверен, что двор ваш не отозвал бы консула своего, еслиб ему известны были успехи мои в Сирии». Мое посольство должно было служить ответом; мне вручалось подлинное письмо государя к султану. Поручение мое заключалось в двух предметах: во первых, убедить султана в искренности намерений нашего двора, и во вторых, склонить пашу Египетского к миру.
Действуя по первому предмету, я должен был, совокупно с нашим посланником при Оттоманской Порте, действительным статским советником Бутеневым, отклонить мысль, которая могла бы возродиться у султана, что мы принимаем участие в делах его, единственно с намерением вмешаться в дела Востока; что мы, соревнуя Англичанам, у коих уже султан просил пособия, стараемся предупредить их. Между тем не должно было предлагать ни участия, ни прямых пособий: мне должно было поставить на вид султану, что государь, не допуская в своих делах участия посторонних держав, не домогается также участия в делах чужих, и подтвердить собственные выражения его величества, помещенные в письме к султану, что — он «враг возмущения и верный друг султана». — Это же выражение должен я был передать и паше Египетскому. Мне ставили на вид, что поручение мое не состояло в дипломатических переговорах, но что предметом его было одно слово государя, которое, чрез посредство мое, должно было поразить пашу и внушить ему благие намерения. [740]
Вместе с тем, поставляли мне в обязанность — быть умеренным в разговорах с пашею, но требовать немедленного прекращения военных действий на сухом пути и на море, чем единственно мог он изгладить негодование государя на него. Еслибы паша согласился на мои представления и предложил мне посредничество, для примирения его с султаном, то — не принимать на себя этой обязанности, но склонить его, чтобы он прямо обратился к Порте, ибо государю неприлично было Припять на себя посредничество между султаном и пашею. В сем случае, цель посольства моего была бы уже достигнута, остальное должно было довершиться временем. — Но еслибы паша стал отговариваться от исполнения сего, то я обязан был объявить ему, что, каковы бы ни были успехи преступных его намерений, — решение государя не изменится, что даже, еслибы ему и удалось свергнуть султана, то Россия поддержит силою оружия права, приобретенные договорами ее с Портою.
Мне предписывалось по возможности сократить время пребывания моего в Цареграде на пути в Египет, от чего зависел отчасти успех в деле, и поспешить возвращением в Константинополь, для уведомления министерства иностранных дел о последствиях моего посольства в Египет; наконец, каковы бы они ни были, сказано было в инструкции, предпринимаемые меры клонились к убеждению всех, что судьбы Востока не решаются без участия России.
Перечитывая данное мне наставление и вникая в содержание его, я всего более был поражен ожидаемым успехом от угрозы, не [741] поддержавной немедленным отправлением войск, о коих даже не упоминалось. Паша мог насмеяться над сею угрозою, и чем тогда поддержать ее? Догадываясь о цели моего поручения, или узнав о ней посторонним образом, он мог даже и совсем не принять меня; какое тогда предстояло средство для объявления ему воли государя? Другой предмет также казался мне более чем странным: в конце инструкции предписывалось мне в последней крайности объявить паше, в ясных и определительных выражениях, что еслиб он ниспроверг и престол султана, Россия, непоколебимая защитница прав своих, приобретенных Адрианопольским трактатом с Портою, силою оружия поддержала бы их против всякого нарушителя. Чтобы оставалось мае делать, еслиб паша отвечал мне на сие, что он, с низвержением султана, счел бы обязанностию сохранить во всей силе договор наш с Портою, и доказал бы мне собственными моими словами, что на меня возлагалось защищать не султана, а трактат Адрианопольский? — что было бы совершенно противно всей цели посольства; ибо мы в таком случае приобретали именно то, чего опасались, т. е., вместо султана, соседа сильного и беспокойного. Я записал эти два замечания на полях присланной мне инструкции и отвез ее графу Нессельроде, который нашел их справедливыми и обещал исправить сии статьи.
Граф Орлов пользовался тогда большою доверенностью у государя; он не занимал какого либо определенного места при дворе или в совете государственном, но [742] принимал в то время участие в важнейших совещаниях, по сношениям с другими дворами 3, и потому имел сильное влияние в делах. Новые обстоятельства, которые ему более были известны, чем другим, сблизили меня с ним; он показывал много благонамеренности и готовности быть мне полезным в предстоявших сношениях. Я советовался с ним по всем предметам, касавшимся моего посольства.
Полагаю, что он сблизился со мною, по государеву приказанию, на которое он однакоже никогда не ссылался; но я счел нужным предупредить о том вице-канцлера Нессельроде, который одобрил сношения мои с графом Орловым. Ловкость и обходительность сего царедворца привлекательны; я не мог никогда себе объяснить вполне причин, побудивших его к принятию столь близкого участия во всем, что тогда до меня даже лично касалось; но во мне возродилась невольным образом мысль, что поручение сие было сперва возложено на него и что он, уклонившись от сего посольства, сомнительного в успехе и сопряженного с трудами, предложил меня государю, как человека, более знакомого с делами Востока 4. Я часто виделся с графом Орловым, жившим тогда в моем соседстве, и сообщил ему мнение свое на счет инструкции; он находил суждения мои основательными и [743] требовал от графа Нессельроде исполнения, по сделанным мною замечаниям. Неменее того, когда я изображал графу Орлову неопределительность всего поручения, то он говорил, что сам не постигает цели, и какого можно ожидать от исполнения его успеха, но что на сие была собственная воля государя; и так граф Орлов, в то время, мнением своим также не согласовался с мыслию государя. Никто не предвидел тогда важных последствий сего посольства, и все опорочивали меру сию.
По воле его величества и с распоряжения военного министра, был назначен для состояния при мне гвардейского генерального штаба полковник Дюгамель которого однакоже снабдили особенным наставлением, определявшим занятия его; а мне велено содействовать ему в исполнении возложенного на него дела. Дюгамелю поручалось, на пути из Одессы в Константинополь, собирание сведений о положении Турецких крепостей и о мерах, принятых для восстановления их, после заключения мира с Портою. В Константинополе он должен был озаботиться собранием сведений о состояний Турецких сил, как сухопутных, так и морских. Ему было сказано, что из Константинополя он будет мною отправлен в Египет сухим путем, чтобы обозреть действующие силы Турции, состояние Сирии, узнать о духе жителей ее и положении Египетской армии. В Египте он должен был узнать о морских и сухопутных силах Мегмед-Али-паши и о способах, какие он имеет для продолжения войны; — все сии сведения обязан он был доставить прямо от себя военному министру; [744] мне же предоставлялось сообразить данные ему поручения с обстоятельствами, так чтобы не подвергнуть его очевидной опасности.
Дюгамель был человек весьма образованный и трудолюбивый, но не имел той опытности, какая потребна в таких случаях; он дурно знал по-русски, был сложения слабого и по нелюдимости своей, всего менее способен к обхождению с Азиятцами и приобретению доверенности, что казалось необходимым. Служебные отношения его ко мне были также двумысленны, и хотя он исполнил некоторые письменные поручения, мною ему данные, но в сем случае, без сомнения, предпочел бы я иметь при себе офицера, менее образованного, но более свыкшегося с делами.
Медленность, с которою изготовляли поспешное отправление мое, и меры к сему принимаемые, были причиною распространения в Петербурге слуха о моем выезде, так что многие спрашивали о моем назначении с любопытством, излагая предположения свои в безобразном виде. В столице и министерствах ничего не может остаться в тайне, и самые важные государственные дела вскоре становятся известными; всего более надобно было опасаться от министерства иностранных дел, наполненного иноземцами, коих нескромность легко могла отозваться в Цареграде и Александрии, и тогда я мог бы лишиться главного орудия к успеху — внезапности. Наконец 3-го числа октября месяца потребовал меня к себе государь.
Государь принял меня в своем кабинете, ласково подвел к окну и спросил, достаточно ли в сем [745] случае оказывает мне доверенности. Вопрос сей был сделан, в изъявление расположения его, после небольшого неудовольствия, случившегося в предыдущем месяце на смотру в Киеве; по приезде в Петербург я не мог скрыть от него моего огорчения, которое он тогда же устранил приветливым обхождением. Государь несколько раз повторил мне тот же вопрос и после спросил, довольно ли я читал по делам нашим с Турциею и Египтом; потом изложил мне словесно все содержание пересмотренной мною инструкции, с твердостию и красноречием, и наконец спросил, все ли мне вразумительно и не имею ли чего спросить у него лично.
Неуместно было бы мне делать возражения по делу уже решенному, и выставлять противоречия, заключавшиеся в инструкции и замеченные мною уже графу Нессельроде; тем более, что от меня самого зависело поправить их. Я отвечал, что постигаю мысль его, и постараюсь исполнить его приказание; но, имея в виду поддержание войсками предположенной угрозы Египетскому паше, я просил позволения изложить мысли свои о средствах, казавшихся удобными для остановления успехов Египетской армии, не вводя наших войск в Турецкие владения.
«Какие, какие, говори», сказал государь.
— Можно склонить Персиян к войне с Египтянами, — отвечал я, — и тем отвлечь внимание их от Турции, по крайней мере, дать султану время оправиться.
— «У нас нет в правилах ссорить между собою соседей своих».
— Это не было бы в виде ссоры, ваше величество; я полагаю, что [746] Персия, как дружественная держава, приняла бы с признательностию предостережение такого рода; ибо нет сомнения, что Мегмед-Али своими победами приобретет сильное влияние и на соседственные области Персии». Сим возражением думал я исправить неприятное впечатление, сделанное, казалось мне, на мысли государя, советом, поданным, может быть, некстати.
— «Это справедливо», отвечал государь. «Аббас-Мирза и предлагал «мне уже услуги свои, но он теперь «занят в Хорассане». Потом, повременив несколько и обратившись опять к посольству моему, он продолжал: «Тебе я поручаю дело сие, как человеку, на твердость коего я совершенно полагаюсь; я бы не хотел посылать войск и желаю, чтоб распря их кончилась. Султан-Махмуд корчит Петра Великого, да неудачно.... Он мне ныне пожаловал свой портрет, за что я ему крайне благодарен», сказал государь, смеясь и кланяясь в пояс. «Султан ко мне очень милостив, и я хочу ему показать свою дружбу: надобно защитить Константинополь от нашествия Мегмед-Али. Вся эта война ничто иное, как последствие возмутительного духа, овладевшего ныне Европою и в особенности Франциею. Самое завоевание Алжира есть действие беспокойных голов, которые к тому склонили бедного Карла Х-го. Ныне они далее распространили влияние свое и возбудили Египетскую войну. С завоеванием Царяграда мы будем иметь в соседстве гнездо всех людей бесприютных, без отечества, изгнанных всеми благоустроенными обществами. Люди сии не могут остаться в покое, они ныне [747] окружают Мегмед-Али-пашу, наполняют флот и армию его. Надобно низвергнуть этот новый зародыш зла и беспорядка, надобно показать влияние мое в делах Востока 5. Между тем скажу тебе, что впечатления, произведенные разглашениями Египетского паши, становятся очень сильны, так что мои Крымские Татары, доселе всегда спокойные, ныне тревожатся; между ними распущены песни с пророчествами о скором прибытии Мегмед-Али-паши, как заступника православных мусульман. Я прежде обходился шестью баталионами в Крыму, теперь же этого мало; надобно будет усилить там число войск».
«Теперь мне нечего более говорить тебе», продолжал государь, «поезжай, любезный Муравьев, ты будешь на эскадре нашей в Архипелаге у Рикорда 6, сообщи ему все твое поручение. Бог с тобою, ты желал в проезд побывать у своего отца?» На этот вопрос государя, сделанный, как кажется, по докладу о том военного министра, у которого я просил позволения съездить по пути к отцу, я отвечал, что отложу поездку сию, если отправление мое требует поспешности.
— «Отнюдь нет», возразил государь, «извини меня, что я тебя употребляю по своим делам, когда ты приезжаешь для своих в отпуск; но что делать, мне случилась в тебе нужда; поезжай к отцу, и проведи у него три и даже четыре дня». [748]
Потом, обратясь опять к моему посольству, он продолжал: «Помни же, как можно более вселять Турецкому султану доверенности, а Египетскому паше страху. Я еще хотел тебе сообщить одну вещь, которую ты должен хранить в большой тайне; когда у меня был. После войны, с посольством Галиль-паша, казалось из слов «его, что султан склонен к принятию, в случае крайности, христианской веры. Не говорю тебе о том, как о вещи решенной; но мне так казалось, и предваряю тебя на случай, еслиб ты в разговорах с султаном услышал, или заметил что-либо подобное 7. Наконец еслиб он был изгнан из своего царства, то он найдет у меня приют. — Будь прост в обхождении, от сего зависит успех дела; ты тогда получишь доверенность султана и угрозишь паше. Ты знаешь по турецки, это тебе много поможет. Конечно, трудно получить согласие султана на участие мое в делах его; мне также предлагали постороннее участие, когда Польша взбунтовалась, но я не принял ничьих предложений, и сам управился. Если султан будет в крайности, он, может быть, и согласится на примирение, чего бы я однакожь на его месте не сделал; в таком случае избегай посредничества. Мне недавно писал [749] князь Эриванский, что ныне, может быть, настало время Турецкой империи разделиться на два царства».
— Вашему величеству, верно, не угодно входить в разбирательство их ссоры, и мне не для чего будет в дело сие вмешиваться?
— «Нисколько; дело их, а мне все равно, даже еслиб Египетскому паше была уступлена вся Сирия».
Я еще спросил государя, должен ли я отыскивать Мегмед-Али-пашу, и съездить к нему, еслиб его не было в Александрии, или в случае, еслиб он отъехал в армию к Ибрагим-паше?
— «Всеконечно», отвечал государь, «поезжай с Богом, берегись чумы, молись Богу: Бог тебя благословит. Прощай, любезный Муравьев», и отпустил меня.
Милостивый прием государя возбудил во мне ревностное желание исполнить с точностию веление его. Я вышел от него с намерением преодолеть все препятствия, представлявшиеся мне в Петербурге в сношениях с лицами, от коих я получал неполные и двумысленные наставления, как и те, которые меня ожидали в Цареграде и Египте, приняв в руководство единственно слова, произнесенные государем при свидании моем с ним.
1-го числа ноября месяца я получил инструкцию и запечатанное письмо от государя к Турецкому султану и дополнение к инструкции от графа Нессельроде, в коем сказано было, что в случае, еслибы султан, не доверяя искренности намерений государя, изъявил желание, чтобы посольство мое не имело дальнейшего хода, то я должен был возвратиться в Петербург, причем возлагалось на Бутенева письменно [750] уведомить Египетского пашу о решении государя. В другом случае, еслибы султан, убедившись в выгодах, предстоявших ему от моего посольства, сам пожелал соучаствовать в успехе и поручил бы мне от имени своего предложить паше мир, то государь находил лучшим, чтобы предложения сии были доставлены к паше не мною, а посланным от султана со мною нарочным чиновником, которого я должен был поддерживать в Александрии Дополнение сие было сделано в следствие предшествовавших разговоров с графом Нессельроде и моих возражений. В следствии же сделанных мною опросов на черновой инструкции, как поступить в случае, еслиб Египетский паша меня не принял, граф Нессельроде приложил при письме ко мне, проект декларации, которую я обязывался послать к паше.
Содержание сей декларации было почти одинаковое с тем, что мне поручалось объявить ему изустно, но в выражениях гораздо умереннее.
Из депеши от графа Нессельроде к Бутеневу было видно также, что на него возлагалось, в случае надобности, письменно удостоверить Египетского пашу в том, что я имел к нему особенную порученность от государя. Мера сия была необходима, чтобы не дать паше повода к непризнанию возложенного на меня звания. Изо всех имеющихся у меня бумаг легко усматривается, что министерство иностранных дел совершенно устраняло себя от какого либо оффициального участия в сем деле и не принимало на себя никаких с пашею письменных сношений, коими бы я признавался доверенным лицем его величества. [751] Самую декларацию должно было подписать мне, как бы во избежание отказа со стороны паши на имя министерства, или во избежание последствий от предвидившейся неудачи, которых никто на себя не хотел принять.
Мысль о проекте декларации, в случае предвиденного мною отказа в приеме меня, была, кажется, графа Орлова; выражения же ее смягчены, вероятно, по предположению графа Нессельроде, всего более опасающегося последствий.
Однако в главной инструкции не изменили ничего, касающегося до Адрианопольского трактата. Увидев, что сделанные мною замечания по сему предмету не имели успеха в министерстве, я поехал к графу Нессельроде, и просил его вторично объяснения на сей счет. Он отвечал, что хотя замечание мое справедливо, но так как инструкция была уже читана и утверждена государем, то он и не смел что-либо переменить в ней.
В другом случае и от другого лица, такой ответ счел бы я изворотом, но тут он заключал совершенную истину. Не менее того, я полагал себя обязанным сказать графу Нессельроде, что Мегмед-Али перетолкует выражения сии в свою пользу и тем поставит меня в затруднительное положение.
«В таком случае», сказал граф Нессельроде, «руководствуйтесь содержанием декларации» (в которой не упоминалось об Адрианопольском трактате). — Я возразил, что декларация слабее инструкции. — «Мы вам это письменно дополним, если вы того желаете», отвечал граф Нессельроде. Но, видя бесполезность настояний моих и не ожидая более [752] обстоятельнейших наставлений, я прекратил свои требования
Для успеха самого дела, полезнее дополнительных наставлений было, конечно, то, чтобы мне скорее выехать и поразить, сколько возможно было, пашу внезапностию моего прибытия; но при таких сомнительных надеждах в успехе, мне нужно было, по крайней мере, определительно знать, на чем останавливалось данное мне поручение, и когда можно считать его конченным; а потому, обратившись еще раз к Орлову, я объяснил ему мысль мою и просил мнения. Подумав несколько, он отвечал: что, без сомнения нельзя было ручаться за успех; но что я должен был считать дело свое конченным, когда выговорю паше все приказанное государем и написанное в наставлении, каковы бы ни были последствия. — «И так», сказал я, «в сем случае усматриваю единственно призыв к смелости моей; хотят взрыва в Александрии, паша услышит от меня посланную к нему угрозу, воля государя будет исполнена и доверенность его оправдана; последствия от меня независимы».
Я занялся приготовлением к скорейшему выезду из Петербурга, но гр. Нессельроде просил меня еще заехать к Д., который около 1818 г, имев поручение осмотреть все наши консульства в Леванте, был тогда в Египте, познакомился с Мегмед-Али-пашею и мог, по мнению графа Нессельроде, сообщить мне занимательные сведения о том крае и лице, с которым я должен был вступить в сношение. Я исполнил желание его и, к удивлению, нашел совершенно не то, чего ожидал. Я полагал, что Д. уже в [753] подробности знает цель моего посольства; напротив того, оказалось, что встретившись на прогулке с графом Нессельроде, последний сообщил ему, в рассеянности, о моей поездке, как о новости того дня, тогда когда дело сие должно было храниться в тайне.
Д., вместо передания мне сведений, любопытствовал узнать о подробностях и приказаниях государя, которых я не считал себя вправе ему объяснять. Не менее того, заметив из общего разговора, в чем дело состояло, он стал удивляться обороту его и утверждал, что не постигал цели и не предвидел никакого успеха, считая даже исполнение сего почти невозможным. Не видя препятствий в передании паше угроз, посланных государем, я опровергал мнения его и отвлекал, сколько возможно, разговор о предмете столь щекотливом, особливо когда дело коснулось о посредничестве, которое он считал необходимым возложить на меня. Он скоро обратился к рассказам происшествий, с ним случившихся во время путешествия его, и, предавшись повествованиям, которые полагал для меня поучительными, уклонился от предмета своего любопытства, по коему впрочем он не получил от меня определительных ответов. Не имея много времени для поевящения сему бесполезному разговору, я, при удобном случае, расстался с Д., удивляясь ветреному поступку графа Нессельроде. Я сообщил случай сей графу Орлову, который нашел его весьма странным, но в осторожность мне, он дружески предупредил меня о приязненных сношениях Д-а с Бутеновым. [754]
В кругу высших властей начинали уже говорить о моей поездке, и всякий считал себя обязанным снабдить меня советом, хотя в деле еще мало известном. Военный министр, граф Чернышев, ставил мне в пример французского генерала Себастиани, способствовавшего советами своими в обороне Константинополя против Англичан; я мог действовать, по мнению его, в том же смысле, чтобы поддержать упадающее царство султана. По легким суждениям их, казалось, что мне предстояло только принять на себя начальство над Турецкою армиею против Ибрагима-паши. Даже дежурный генерал N., от которого зависело снабжение меня подорожною, советовал мне, при прощаньи: «вцепиться обеими руками в бороду Мегмед-Али-паши».
Следуя изустным наставлениям графа Нессельроде, я должен был: во первых, при выезде из Константинополя в Египет, взять у нашего посланника Бутенева драгомана, и даже, еслибы счел нужным, бывшего нашего консула Лавизона, коему Мегмед-Али был довольно известен и который тогда находился в Цареграде; во вторых, еслиб паша пожелал отправить к султану чиновника, я мог привезти его, на обратном пути своем, в той надежде, что мера сия, хотя и не заключала в себе еще поручительства в примирении, остановила бы на время военные действия, и дала бы возможность султану оправиться; в третьих, мне не должно было принимать от паши письма на имя государя, но можно было принять от него письмо к графу Нессельроде; в четвертых, я мог, в [755] случае надобности, на обратном пути из Константинополя, съездить в Малую Азию — к Турецкой армии; и наконец, мне предоставлялось также требовать от Бутенева экстраординарной суммы на непредвидимые надобности.
Кроме того, граф Нессельроде сообщил мне, что, в недавнем времени, было захвачено Египтянами одно купеческое судно, под Русским Флагом, и что вице-адмиралу Рикорду приказано было требовать возращения сего судна; в случае же отказа со стороны паши, схватить первое Египетское судно, которое бы ему попалось. По словам его, изготовлялись в Черноморском Флоте для поездки моей пароход и фрегат, но я не имел ни от кого положительного сведения о сих судах; почему, съездив к бывшему начальнику морского штаба, князю Меньшикову, известился, что об изготовлении сих судов предписано было командиру Черноморского флота, адмиралу Грейгу, с тем, что ежели, но позднему времени, не удобно будет сим судам дожидаться на Одесском рейде, то избрал бы им другое якорное место. Адмирал Грейг должен был меня уведомить в Тульчии с нарочным о месте, где суда дожидались. Вице-адмиралу же Рикорду предписывалось употребить все способы к содействию мне. Вместе с тем князь Меньшиков просил меня взять с собою состоящего при нем капитан-лейтенанта Серебрякова; испросив на то высочайшее соизволение, он назначил его в мое распоряжение и послал 3-го ноября в Николаев и Севастополь, для ускорения делаемых приготовлений. [756]
Серебряков, родом Крымский Армянин, был доверенным лицом Меньшикова, но не в важных поручениях службы. В последствии я узнал его...
До выезда моего из Петербурга, я был зачислен по армии, а на место мое был назначен другой начальник дивизии.
ГЛАВА VII.
Пребывание войск на Босфоре.
Лагерь наш расположен был на высотах в несколько линий. Правый. Фланг задней линии тянулся к морю и упирался к мысу Сельви-Бурну. Левый покрывал вершину знаменитой горы Великанов, а передние линии располагались на уступах покатости, склоняющейся к прелестной долине Хункяр-Скелеси, или Султанской. На правом фланге первой линии, к стороне моря, на склоне горы, находились небольшой киоск Султана и бумажная фабрика. В конце долины и оттуда до селения, в коем располагалась квартира. моя, тянулись по берегу моря купы огромных яворов 8 необыкновенной красоты. Густые ветви и зелень их доставляли тень и прохладу, необходимые в жаркие дни, и служили жилищем соловьям, поселившимся тут во множестве. Приятна была вечерняя прогулка, при лунном сиянии, в сих очаровательных местах.
Стан наш не имел вида учебных лагерей, означающихся [757] длинными рядами палаток, расположенных в знойных равнинах. Правила кастраметации соблюдались и каждом баталионе отдельно; но баталионы стояли соответственно гористому местоположению и в общей согласности с обороною, представляющеюся самою позицией. Разнообразие это напоминало нам походы прошедшего времени и способствовало к поддержанию бодрости в людях, неравнодушных к красотам природы. Палатки были разбиты среди лавровых кустов, произрастающих там во множестве. Солдаты предохраняли себя от зноя солнечных лучей, покрывая легкие жилища свои ветвями лавра. Шатры украшались миртом и цветами, собираемыми в поле. Вид лагеря был прелестный, и на оборот, из каждой точки лагеря открывались восхитительные виды во все стороны.
Гору Великанов, высочайшую по всему берегу Босфора, можно назвать ключем позиции нашей. Нам необходимо было занять ее; но я не решался сделать того без совершенного согласия Турецкого правительства, потому что на вершине горы была мечеть или Текиэ 9, при гробнице, называемой Мусульманами могилою пророка Яушэ, от которого и гора называется по-турецки Яушэдаг. Народ имеет особенное уважение к сему месту. Больные отправляются на поклонение к гробнице, в надежде получить там исцеление. Ахмед-паша, при всем желании быть нам приятным, долго старался отклонить занятие этой горы; но, видя настойчивость мою, он согласился. Раннею весною вершина [768] горы покрывалась туманами. Солнце, разгоняя их, освещало белые палатки паши. Быстрый переход от мглы к полуденному зною мог вредить здоровью людей, а потому я принужден был свести баталион, занимавший вершину, пониже, и расположил его опять на горе, когда погода сделалась постояннее.
Так как большая часть главы сей посвящена обзору занятий наших, то я на время отступлю от принятого мною порядка излагать случившееся по числам, и соединю здесь вообще замечания, сделанные мною во все время пребывания в Турции, о состоянии наших и султанских войск. Вместе с тем упомяну о взаимных сношениях наших и упражнениях, почему вводное описание это может заключать суждения, основанные на происшествиях, встретившихся позднее тех, которые займут опять места свои в дневнике, прежним порядком по числам.
Войска, прибывшие в десант, были мало способны к действию, в особенности к движению. Они состояли из вновь сформированных полков, наполнены большею частию изнуренными рекрутами, немалым числом порочных людей и определенных к службу за бродяжничество. При отправлении сих войск из Одессы, лучшие люди находились в домовых отпусках и, для укомплектования баталионов, их наполнили людьми из резервов, которые по обыкновению, воспользовались этим случаем, чтобы сбыть все, что у них было худшего. Они отдали много людей неспособных, беглецов, и даже безжалостно наполнили отплывающие полки солдатами, которые были одержимы хроническими болезнями. [759] Войска сии вообще были мало образованы. Большая часть офицеров состояла из молодых и неопытных людей. Начальники мало знали своих подчиненных и обратно, подчиненные не свыклись со своими начальниками. Дурной состав пехоты был причиною побегов, которые усиливались по мере того, как люди более знакомились с окрестностями. Состав артиллерии был лучше пехоты. Некоторые команды, как-то: казачья, военнорабочая рота и досланная впоследствии гарнизонная артиллерийская рота, находились по всем отношениям в удовлетворительном виде.
Казалось бы, что во флоте не следовало быть беглым, ибо там имели все средства к удержанию подозрительных людей, но по слабому исполнению отдаваемых приказаний, люди эти съезжали на берег с прочими и расходились без надзора, от чего бежало из числа матросов много Поляков, определенных вновь из бывшей Польской армии. У нас было также человек 30 Поляков в подвижной инвалидной роте, находившейся для прислуги у госпиталя; но, странная вещь, ни один из них не бежал, хотя за ними не было особенного надзора, тогда как из числа Русских, сослуживцев их той же роты оказывались довольно часто побеги. Поляки эти не мешались с Русскими, жили вместе в особых палатках с фланга роты и сохраняли у себя в лагере особенную чистоту; впрочем несли всю тягость службы наравне с товарищами, с которыми употреблялись также и в черные работы. Собрав их однажды, я благодарил их за усердие, и как они все были молодые люди, способные к [760] полевой службе, то спросил их: не желают ли быть переведенными в полки. К удивлению, услышал я общий отзыв, что они готовы нести всякую службу в инвалидной роте, но просили не переводить их в полевые полки. Чувство военных почестей было подавлено в этих людях, как заключать можно, последними происшествиями Польской войны. Они, кажется, опасались разлуки друг с другом более всех отвратительных работ, коим обрекались по званию подвижных инвалидов — прислужников больных.
При таком слабом состоянии пехоты, как выше описано, можно было ожидать значительного числа больных; но количество их едва ли превосходило когда либо 800 человек в обеих бригадах, а иногда бывало гораздо и даже вполовину меньше. Нужно было заблаговременно приготовить помещение для ожидаемых больных. Полковые лазареты помещались в лагере под большими наметами; госпиталь же был устроен на Европейском берегу в деревне Беюг-дере, где, по многом старании, отыскано и принято от Турецкого правительства два довольно обширных дома. На Азийском берегу не было помещения; притом же я находил удобнее не стесняться в лагере большим числом больных. Наблюдение за отправлением службы в госпитале было весьма удобно; перевезение больных через Босфор не представляло больших затруднений. В последствии времени, госпиталь этот был переведен на старый турецкий корабль, нарочно для того приготовленный и прибуксированный двумя пароходами из Царьградского порта к лагерю. На корабле было устроено и помещение [761] для лекарей, аптеки и всего управления госпитального. Распоряжение это принесло действительную пользу. Замечательно, что с перенесением госпиталя на турецкий корабль, количество больных в несколько дней уменьшилось почти в половину; прочие же как бы ожили.
Совершенный отдых и беззаботная жизнь не годились для поддержания сил в людях. Полки занимались образованием своим, ежедневно делался развод, и в лагере производилось ученье. Солдатам были по возможности доставлены также все выгоды и удовольствия, какие представлялись в том краю, сближаясь с отечественными привычками, как-то: выстроены бани, заведены сбитеньщики, по вечерам пели везде песенники, собирались играть в городки, чихарду и тому подобное, что поддерживало в людях бодрость и веселый дух. Они вскоре стали укрепляться и в силах своих.
Должно однако отдать справедливость сим войскам, что все вообще от старших до младших были одушевлены рвением и усердием в высочайшей степени. Физических сил не достало бы у них, для предпринятия на первых порах дальнего похода; но я не сомневался, что они могли выдержать жаркий бой вблизи Царяграда и с надеждою на победу.
При мысе Сельви-Бурну находилось небольшое отдельное возвышение, на котором была разбита моя палатка. Тут вошло у нас в обыкновение собираться по вечерам: сходились все, имеющие надобность видеться, отдавались изустные отчеты в занятиях протекшего дня и приказания к другому дню; здесь [762] играла музыка, били зорю, и читалась молитва. Собрания эти, день это дня, делались многолюднее; они часто оживлялись лагерными игрищами и стрелянием в цель, в коих солдаты наши состязались в проворстве и ловкости с турецкими. Под конец, на мыс Сельви-Бурну стали ездить из Европы жены и дочери чиновников миссий и туземных Перотов, и наши молодые люди пускались в танцы, пока на стороне происходили между начальниками служебные совещания. Впоследствии стали съезжаться в Сельви-Бурну и турецкие чиновники, собрания эти вошли в привычку, сделались необходимостию и приносили существенную пользу для службы; они много способствовали и к сближению нашему с Турками.
Красоты местоположения и образ жизни нашей изложены с подробностию и верностию в Письмах русского солдата, напечатанных в 1833 году, в разных нумерах Русского Инвалида. Письма эти сочинены генерального штаба поручиком Болдыревым.
Продовольствие наше было обеспечено привезенным из России хлебом. Для сбережения сего запаса, я требовал сухарей от Турецкого правительства, на неисправность коего я никогда не имел случая жаловаться. Снабжения эти делались безденежно и с постоянною доброю волею.
В числе распоряжений, представлявших затруднения, было снабжение казаков, артиллерии и полков лошадьми; ибо турецкие лошади мало способны для строевой службы. К удивлению моему, я редко встречал красивых лошадей под начальниками и не видал даже [763] хваленых наездников сей страны. Отряду нужна была некоторая подвижность, без чего он не мог соответствовать своему предназначению, в случае надобности. По приказанию государя, было отправлено с войсками на судах 42 артиллерийские лошади, которые служили основанием запряжке и употреблялись при орудиях в дышлах. Хотя мне и был открыт в миссии нашей кредит на 80 тысяч рублей для покупки лошадей; но, зная, сколько отыскание их представляло затруднений, и желая избежать излишних расходов, на случай недолгого пребывания отряда на Босфоре, — я предложил Сераскиру снабдить нас турецкими казенными лошадьми, на что и получил согласие его. Хозрев-паша немедленно приказал показать капитану Вульферту всех артиллерийских лошадей на конюшнях, с тем, чтоб он выбрал лучших. Все это было исполнено для обоих отрядов, с возможною у Турок точностию. Я даже взял запасных лошадей для орудий. У нас была привезена своя упряжь, но я предпочел оставить на выносных лошадях турецкие шлейки, которая находил легче и удобнее наших хомутов.
Артиллерия двигалась быстро и исправно. Полковые обозы были также снабжены лошадьми низшего разряда, но способными к движению. С казаками прибыло 46 донских лошадей; остальное число их пополнилось турецкими. Под аптечные вьючные ящики и под изготовленные для сего похода в Одессе вьючные ящики с запасными патронами и снарядами, я вытребовал в последствии времени лошаков, — лучшее средство для перевозки [764] тяжестей по дурным турецким дорогам. Однако потребность в лошаках никогда не была вполне удовлетворена и, казалось, тяготила Турецкое правительство. Турки не постигали, зачем мы так заблаговременно запасались средствами к походу, ибо, как я выше говорил, они не имеют понятия о всех надобностях регулярного войска. Наконец я вытребовал, для штаба моего и письменных дел, пять турецких фургонов с лошадьми, полною упряжью, нестроевыми и офицером, которые находились во всегдашней готовности к движению.
По избежание убытка, который бы Турецкое правительство могло понести от порчи этих лошадей, я на первых порах еще предложил Сераскиру сделать оценку им, с тем, чтобы при возвращении их, можно было заплатить за недостающих Сераскир сначала не хотел и слышать о том, говоря, что не находил сего для них приличным, когда дело шло о снабжении вспомогательных войск государя императора. Когда же я настоятельно просил его о том, то он отвечал, что на счет этого можно будет согласиться в последствии времени.
По упрочении сих первых средств к движению, я приступил к новым распоряжениям, чтоб устроить подвижные магазины; но они не были приведены в исполнение, как далее будет видно.
Турки, видя занятия наши, старались подражать нам; но успехи не соответствовали цели: они трудились над сооружением здания, коего основание — порядок и дисциплина — было чуждо их понятиям, и потому схватывали одни только вершки. [765]
В людях гвардейского отряда, их заметны были способности к правильному изучению ружейных приемов; но самые ружья были содержаны в жалком виде, так, что их едва можно было признать годными к употреблению: дерево и железо все пробито и переломано. Турецкий солдат, как бы не признает ружья с европейским прикладом и штыком, оружием для действия против неприятеля; он видит в нем более оружие, изобретенное в обременение его разными приемами на ученьи. При построениях много быстроты, но мало правильности. Невежество офицеров доходило в сем отношении до такой степени, что в баталионном строю, даже взводы не всегда уравнивались. В лазарете турецкого отряда заметно было не только изобилие, но даже и роскошь; лекарь был назначен от нас; до учреждения же сего лазарета, больные, которых было очень мало, отправлялись в наш госпиталь. Лагерь содержался в отличной чистоте, в чем Турки старались превзойти наших. Палатки были обсажены деревьями, и во все стороны проложены дорожки. Пища людям производилась изобильная и отлично хорошая. Видно было, что правительство хотело пощеголять пред нами содержанием сего отряда, и не щадило на то средств. Чищение аммуниции всего более их затрудняло. Начальники просили моего распоряжения, чтобы показать им, как с нею обходиться. Я приказал послать несколько турецких унтер-офицеров в один из наших баталионов, для узнания и передачи сего своим сослуживцам. Но природная неопрятность Турок, или [766] беспечность их, была причиною, что оказывались вычищенными только те аммуниции которые побывали в руках наших солдат. Никто у них не заботился об узнании этого искусства, и всякий стал по одиночке носить свою аммуницию в наш лагерь для чищеиия, почему я и прекратил эту науку.
Ахмет-паша просил меня одеть одну пару пеших ординарцев по точному образцу турецких войск, их же материалами, но со тщанием, введенным у нас в обыкновение, и образовать их. Это было в точности исполнено, и нельзя не, признать, что одежда Турецкого солдата, хорошо пришитая, соединяет все удобства с красотою.
В кавалерии я избрал себе двух всадников в бессменные ординарцы, коим поручено было смотреть за моими жеребцами и ездить за мною. Один из них был рослый и красивый молодой мужчина, родом из Турок, по имени Али. Он долго скучал новою должностию; на него сшили лейб-гусарской красный мундир, с желтыми снурками, и показали ему несколько правила езды. Более всего удивляли его перчатки, которые у Турок не в обыкновении. Он наконец свыкся с нами и с домом моим до такой степени, что хотел с мною ехать в Россию, и по отбытии нашем, бежал из полка. Другой был Эфиоп, с отвислыми губами, и выбран по наружным достоинствам, составляющим красоту этой породы. Его одели в уланский мундир Новоархангельского полка, коего белый воротник и лацканы, соответствовавшие яркой белизне зубов его, составляли разительную противоположность с черным цветом лица. Обоим [767] оставлены были на головах красные фоски, под которыми были подложены клеенки, и головной убор этот, придержанный под подбородком лакированным ремешком, весьма хорошо шел к мундирам их и лицам Они даже переняли солдатское щегольство наше, надевать сии шапочки на бекрень. На службе, как ординарцы, они были очень исправны. Африканец в особенности был проворен. Они ни на одно мгновение не спускали глаз с меня, как бы стараясь угадать желание начальника. Я посылал их в таком виде представляться султану, которому нисколько не показалось странным, что пришельцы переодевали людей его войска на свой образец.
В пешем баталионе была учреждена учебная команда, которая ежедневно, вместе с нашими войсками, очень усердно занималась военными упражнениями; так, что турецкие офицеры сами становились в ряды со своими солдатами, и по нескольку часов сряду без остановки и усталости учились маршировать, не давая отдыха учителям. Но наука сия не распространилась далее людей из учебных команд, ибо в голове Турка не вмещается понятие о каком-либо систематическом распределении времени, или постоянных занятий. Ежедневно наряжался один взвод в общий рассчет развода, на коем они привыкли исполнять все по русской команде; их приучили даже бегать на церемониальном марше резвым шагом, несродным с обычаями сего народа. Адъютанты их получали и отдавали пароль вообще с нашими, а присутствовавшие при церемонии начальники соблюдали приличную тишину и становились со строгою разборчивостию по [768] старшинству, на местах каждому присвоенных. Сераскир иногда посещал разводы, ходил по фронту и здоровался с солдатами по русски; в те дни, когда он в особенности был хорошо расположен, приносил мне в подарок огромный пук цветов, с которыми и оставался во время церемонии, держа его в одной руке, а в другой шелковый платок, коим он обмахивался для прохлаждения, охая, жалуясь на жар и переставляя поминутно сломанные и кривые ноги свои. Иногда садился он от усталости на барабан. Посещения эти кончались обыкновенно у меня попойкою — шампанским вином, которое, по мнению его, было лучшее прохладительное средство в знойные дни.
В намерении более сблизить Турок с нами, я завел между ними общую очередь дежурных с нашими офицерами; Авни-бею же велел дежурить по лагерю с нашими полковыми командирами, для чего и приставлялся к нему на эти дни переводчиком Омер-Ага, — беглый офицер из австрийской службы. Омер-Ага принял мусульманскую веру. Он имел способности, некоторое образование и вел себя хорошо. Его назначил к нам в должность переводчика Сераскир по требованию моему. Состоя при подполковнике Менде, он переводил с немецкого языка на турецкий все отдаваемые приказания и учил Турок составлять на их языке ведомости, списки и графные рапорты по формам, у них принятым, или мною издаваемым. Новый порядок службы много занимал Турок. Заметили, что когда Авни-бей бывал дежурным по лагерю, то он часто проезжал мимо нашей гауптвахты, чтобы ему [769] выходили к ружью. С другой стороны надобно отдать ему справедливость, что никогда посты не осматривались с такою исправностию, как в его дежурство, чему старались подражать подчиненные его. Чтобы ознакомить турецких часовых с нашими отзывами, отдавались всегда слова, имеющие одно значение в Русском и Турецком языках, как например: арбуз, караул, кирпич, сарай, башмак, и тому подобные.
Желая приобрести более доверенности со стороны новых сослуживцев и поощрить начальников их, я по наружности подчинил Авни-бею два орудия наших, находившиеся на позиции в первой линии, занимаемой Турками. Добрые сношения между нашими войсками и турецкими со дня на день увеличивались, так что турецкие солдаты хаживали к нашим в палатки посидеть и потолковать о разных предметах на языках, взаимно им неизвестных, довершая объяснения знаками. В некоторых случаях, солдаты наши даже скрывали от начальников вины Турок, как своих товарищей. Обоюдная приветливость между ними еще более поддерживалась дружественными сношениями моими с Ахмед-пашею-муширом, часто посещавшим наш лагерь.
По праздникам и воскресным дням, турецкие начальники собирались ко мне вместе с нашими офицерами, и некоторые, небрившие головы, скидали фески, когда обедали у меня, или находились без свидетелей.
Для вящшего поощрения турецких войск, я изъявил благодарность начальникам в отданном по всему отряду приказе, и копию с [770] него послал к Ахмед-паше для доклада Султану, который был очень доволен этим, и вскоре после того произвел, по представлению моему, Авни-бея в полковники.
Я выдал также несколько наградных денег турецким войскам, в том числе и конюхам, приведшим к нам дареных лошадей от султана. Сераскир, не забывший еще сделанного ему отказа в приеме бриллиантовых табакерок после данного нам обеда, воспользовался этим случаем для отмщения. Он, без всякого на то права, по одному влиянию своего сана, отобрал деньги сии от турецкого чиновника, получившего от меня и не успевшего еще вручить их по принадлежности. Хозрев-паша при первом свидании возвратил мне их, сказав, что султанские войска не принимают подарков. В ту же минуту я при нем же передал те же самые деньги случайно находившемуся тут полковнику Авни-бею, с приказанием хранить их впредь до распоряжения, что он, состоя под моим начальством, и должен был исполнить. Между тем, я поручил Ахмед-паше сказать султану, что если это делается по его приказанию, то я готов принять деньги обратно; но не возьму их назад, если это только желание Сераскира. Ахмед-паше был случай показать свое влияние в делах гвардейского корпуса; я вскоре получил в ответ, что султан вполне одобряет мои распоряжения по сему обстоятельству, и деньги были розданы.
Обращение это нравилось Туркам и давало вес распоряжениям моим, до них касающимся; они охотно повиновались мне. Впоследствии даже взыскивалось за отлучки, без [771] позволения, из лагеря в деревню. Один турецкий офицер, мусульманин, был посажен мною на гауптвахту за нетрезвость, и наконец выслан из лагеря за дурное поведение.
Одно из обыкновений турецких офицеров, на которое я счел нужным обратить внимание, это длинные чубуки. Старшие из военачальников не могли обойтись без слуг, носивших за ними орудие курения, как некую хоругвь, чрез что они становились тяжелыми на подъем. Для отвращения этого обыкновения, я обратил на него насмешки. «Турецкую армию», говорил я, «погубили длинные чубуки». Чубуки укоротились, иные заменили трубки сигарами. Медленная походка, даже вне службы, при встрече со мною, тотчас ускорялась. Некоторые из них находили, что без деятельности нельзя ни в чем успеть и приписывали природной лени своей все неудачи. Неджиб-паша, покорный слуга наш, много перемогал себя и, обвиняя соотечественников своих в бездействии, порочил непреоборимое влечение их к созерцательности и отдыху (кейф) Он говорил, что для усовершенствования этого рода наслаждения, которое они вкушали в загородных прогулках, проводя по целым дням лежа на пуховиках и подушках, — недоставало изобретения такого рода: изголовья, на коем был бы выстеган лик засыпающего, так чтобы он не имел даже труда выдавливать оттиска своим лицем на пуховике — вот утонченность! Неджиб-паша беспрепятственно предавался в квартире своей пристрастию к крепким напиткам, принимаясь с раннего утра за водку, которую он пил штофами. Оправдываясь в [772] нарушении закона пророка, он называл ее не водкою, а ангеликою, по наименованию растения 10, которым ее настаивал. Товарищем ему в сих упражнениях был наш турецкий провиантмейстер Келим-эффенди, находившийся постоянно в отрядной квартире. К сим двум особам я не был так строг, как к строевым, и давал им более свободы. Они были уже в некоторых летах и не имели никакого влияния в делах; служили же как усердные поденщики, а часто и шутами.
Турки, как я выше сказал, всматривались в нас с любопытством, старались перенимать; но на дико-венные для них обряды и правила наши глядели со своей точки зрения. Застрельщичье учение наше, в особенности, озадачивало их; ибо в Турецкой пехоте, по французскому уставу, рассыпается целый взвод, через что фронт баталиона укорачивается. Они с любопытством заглядывали за линию, чтоб увидеть, где скрываются застрельщики, выбегающие перед баталион. Сераскиру полюбился также наш развод, которого он впрочем хорошо не понимал. Он ввел его в турецкие войска. Заметив, что я однажды, во время явки офицеров, сделал гласный выговор одному из них во взыскание за вину, накануне случившуюся, он расспросил, и узнал, что это значило; ему это так понравилось, что при явке офицеров наряжаемых в караул на турецких разводах, он приказывал назначать одного особенно, для получения выговора, и осыпал его ругательствами 11. Ахмед-паша-мушир [773] так-же заботился об усовершенствовании гвардейских войск. Желая ввести в употребление эполеты, вместо бриллиантовых знаков, носимых на груди офицерами, он просил меня выписать для него несколько эполет всех образцов. Посылка пришла по отъезде нашем и, как слышно, эполеты были розданы некоторым, выношены, и сим все дело кончилось. Такую же участь имели жалованные мною эполеты, и старые шитья всякого рода, Неджиб-паше, Келим-эффенди и некоторым из служивших при мне Турок. Глаз их не привык узнавать различие званий и чинов по цветам и сложным украшениям европейской одежды военных людей. Чем пестрее, тем лучше, и никто строго не следует форме в одежде. Таким образом, по прибытии моем в Царьград, я застал несколько гвардейских барабанщиков, у коих нашиты были, вместо обыкновенных воротников, выношенные генерал-адъютантские шитья, Литовского корпуса, на малиновом сукне, и то вверх ногами.
Турки, судя о нашей одежде, находили, что кивера наши очень красивы; но не могли приложить ума, куда их укладывают в военное время на походе, ибо не постигали, чтобы таким нарядом обременяли голову солдата при настоящей его службе. Вопрос этот был разрешен одним из наблюдателей их, который, заметив застегивающиеся две чешуи, заключил, что чешуи для того именно прикрепляются к киверу, чтобы во время похода, когда надевается фуражная шапка, носить кивер повешенным на левой руке. Все остались довольны сим решением, лишь бы у них не [774] завели такого рода украшений. Кивера наши однако же много занимали Сераскира и других начальников войск, коим очень хотелось ввести их в употребление в турецкой армии, как бы для нанесения последнего удара сему молодому войску, после поражения, претерпенного от Египетского паши. Мне говорили, что Сераскир изобрел какие-то кивера на железных обручах, с двумя зелеными султанами, и что осторожный старец, желая прежде удостовериться, какое впечатление сделает это нововведение в войске и народе, нарядил несколько солдат в это убранство, и пустил их по улицам Царьграда. Он хотел знать, что скажут. Говорят, что к ним пристала большая толпа любопытных, которая преследовала их насмешками; и больше о том речи не было. Сераскир и не заикался передо мной о неудачном опыте, им сделанном 12. Я советовал им различить цветами погончиков на плечах, или другими знаками, полки, а баталионы — разноцветными кистями на фесках, и поделал им даже образцовые фески с кистями четырех цветок. Это всем очень понравилось, но при том и осталось; потому что феска не принадлежит к мундиру, а к народному наряду, и что на этом головном уборе, по обыкновению, у всех бывает кисть синего цвета.
О состоянии Турецкого отряда посылались графные рапорты, как о наших войсках, военному министру, для доклада Государю; равно доносилось и о совокупных занятиях наших. Показание Турецким [775] войскам учебного шага, явки ординарцев, и тому подобное, подали повод к различным суждениям в Петербурге. Говорили, что мы на свою шею выучили Турок, что не должно было доводить их до такой высокой степени образования; но суждения эти могли только происходить от людей, не постигавших в чем состоит сила и устройство войска, и коих собственные понятия ограничивались мелочными и поверхностными соображениями. Турки никогда не могли перенять оснований дисциплины нашей и порядка, чуждого их обыкновениям. Безнадежно было бы и трудиться над сим, пока не было положено прочнейшего основания, для сформирования регулярных войск; и даже те безделицы, которые им показывали, и коими связывалась свобода их строя, не проникли далее тех лиц, над коими упражнялись наши учители. Напротив того, поверхностное образование, которое Турки от нас принимали, давало нам средство, и некоторым образом право, ближе вступаться в дела их, и собирать в окрестностях нужные для нас сведения, в военном отношении, словом, — повелевать ими.
Нам необходимо нужно было иметь в своем управлении береговые укрепления, для достижения чего встречались затруднения, по всегдашней уклончивости Сераскира. Постоянно направляя действия свои к этой цели, я прежде всего завел, чтобы от Турецких армейских войск, занимавших укрепления, являлись офицеры к разводу за порохом; после приказано было ночным лагерным разъездам, состоявшим из казаков, вместе с Турецкими гвардейскими легкоконцами, заезжать в [776] ближайшие укрепления, и в доказательство, что они там были, размениваться с начальниками крепостей данными знаками. Когда свыклись с этим порядком, я однажды отправился сам в главное укрепление при Анадоли-Кавак, в той уверенности, что меня не посмеют остановить. Со мною было много офицеров. Часовые у ворот не дерзнули прямо остановить меня, однакожь замялись. Надобно было проникнуть, с доброго согласия начальников. Заметив, что один из часовых был бледен и очень слаб здоровьем, я, не входя в укрепление, велел вызвать к себе Турецкого коменданта, сделал ему строгий выговор за употребление больных людей на службу, погрозился довести о том до сведения Сераскира и велел немедленно отправить больного в госпиталь. Начальник укрепления оробел; больной был в ту же минуту отправлен с большими извинениями, а нас пригласили в укрепление на кофе. Мы расположились около орудий, и потом все осмотрели. На другой день в укреплении был водворен наш инженерный офицер с небольшою командою; с укрепления снят план, и чертеж оного, с проэктом исправления некоторых частей, отправлен к Сераскиру, который нашел его очень правильным и благодарил за распоряжения. Вслед за тем Бюрно назначен комендантом в местечко Анадоли-Кавак, под предлогом присмотра за порядком со стороны нашей, когда солдаты ходили туда за покупками. Тут учредилась инженерная чертежная, из которой посылались в последствии времени офицеры, для съёмки всех береговых укреплений, уже [777] без прежних препятствий. Турки свыклись с сим порядком вещей до такой степени, что один из инженерных офицеров их, воспитанник нового училища, поднес мне план всего лагеря с означением войск. Чертеж этот любопытен; он был сделан на подобие первых географических карт прошедших столетий, без соблюдения каких-либо правил и масштаба. В проливе были нарисованы в большом виде корабли, пароход, лодки со всею подробностию вооружения; на Султанской долине изображались большие яворы и вид Султанского киоска. Генуэзский замок также был представлен, но в малом объеме, с высокими стенами и башнями. Лагерь был бесконечный, пушек много; так и Туркам казалось, что войска было несметное количество. Все палатки изображались отдельно в фасаде, линиями обращенными в разные стороны. Неджиб-паша, который представлял мне офицера и труд его, извинял этот недостаток объяснением своего рода. «Нам известно», говорил он, «что у вас обыкновенно рисуют палатки сверху, чего наш инженер не мог сделать от того, что видел их из средины улиц, по коим ходил для съёмки плана, и потому должен был нарисовать палатки с боку и положить их в разные стороны, по мере того, как они ему представлялись». Чертеж этот был плодом первоначальной недоверчивости к нам Турок; съёмка произведена втайне с большими осторожностями, чтобы мы не заметили розмысла — искусника; поднесение же мне труда, сего сделано в подражание доставления мною Сераскиру [778] некоторых из наших чертежей, из чего они видели, что мы нисколько не таились.
Мы обделали своими людьми дороги в окрестностях лагеря. Работы сии остались памятниками нашего пребывания в Хункяр-Скелеси. У нас не было порядочного сообщения сухим путем со Скутари, чтобы нас много затруднило в случае движения вперед. По требованию моему, дорога, ведущая из лагеря в Скутари, была несколько исправлена.
Нам также нужно было сделать рекогносцировки и съёмки в окрестностях лагеря. Хотя Турки и не решались прямо отказать мне в том, однакож всегда встречались со стороны их затруднения по сему предмету. В самом начале нашего прибытия, я изложил Ахмед-паше необходимость такой меры. Он, казалось, вник в доводы мои и отдал тогда нескольким Турецким офицерам приказание снабдить нас проводниками. Но исполнение шло с малым успехом и везде встречались промедления до тех пор, пока я не решился посылать офицеров внутрь страны, без чьего-либо спроса, наряжая сам к ним в конвой Турецких легкоконцев, находившихся в команде моей. Тогда дело пошло успешно Офицеры проводили по несколько дней вне лагеря и производили съёмку страны на большое пространство, не только беспрепятственно, но даже получали всякое пособие от деревенских старшин. И, наконец, мы достигли цели, составив подробные планы береговых баттарей и части страны на Азийском берегу. Мы распространили посредством этих съёмок и влияние наше между войсками и жителями. [779]
В числе распоряжений, в особенности озаботивших меня, были предосторожности, необходимые для охранения лагеря от внесения чумной заразы, всегда существующей в Цареграде, в большей или меньшей степени. В первые дни прибытия отряда, моровая язва появилась в одном Греческом доме, в Терапии. Я немедленно послал лекаря, для освидетельствования больных, и на них оказались все признаки заразы. Мне нельзя было принять никаких мер для прекращения ее на Европейском берегу, а потому я просил Сераскира, чтобы он приказал оцепить зараженный дом. Он обещался сделать это, и даже очистить тот дом водою, посредством пожарных труб; что и было им исполнено. — Способ весьма хороший, коему, к сожалению, предпочитают у нас окурку, удобную только для частной очистки, и неспособную для очищения большой массы людей или целого квартала 13. Вслед за тем, оказались чумные случаи в Арнаут-Киой и в Галате, что также на Европейском берегу. Сим прекратились первые опасения, служившие нам как бы намеком к принятию предосторожностей. Осторожности принимались по возможности. Госпиталь составлял как бы отдельную цитадель в Беюг-дере и сообщался исключительно с одним лагерем, и то на наших лодках. Из шести устроенных при лагере пристаней, на одной только принимались приезжие, не носящие Русского мундира, и те впускались не иначе, как по осмотре, а иногда и по окурке в будке, учрежденной у [780] пристани. При частых сношениях наших с Турецким правительством и посещениях лагеря иностранцами, трудно было соблюсти все правила строгости. Многие не постигали необходимости таких мер и оскорблялись ими, в особенности дипломатические чиновники европейских миссий, любопытствовашие видеть стан наш и не столь покорные, как Турки.
Предпринятые средства способствовали однакоже к устранению многих праздношатающихся в Константинополе иностранцев, коих присутствие в лагере считал я излишним. Офицеры отпускались в Царьград с большою разборчивостию и очень редко, чем сберегалось хорошее содержание их, получаемое из казны; деньги привезены ими обратно и израсходованы в России. Мы оградились, кроме того, от внесения другой заразы, слишком часто удручающей молодых людей, склонных к разврату, и избегали неприятных происшествий, которые бывают следствием неумеренности. Такие строгости произвели несколько ропота. Для обеспечения офицеров в необходимых для них покупках, дозволено было Испанцу, но имени Комидас, в особенности преданному Русским, привозить для продажи в назначенные дни товары, которые требовались от полков по запискам. Передача товаров и уплата денег производились перед глазами приставленного чиновника, и торг продолжался только несколько часов. Для снабжения офицеров ежедневными жизненными припасами, был учрежден внутри карантинной линии базар, на коем призванные нарочно из Царяграда торговцы состояли в совершенном [781] ведении нашем и продавали товары свои по установленной таксе. За приемкою писем являлся также в известные дни особенный чиновник из миссии. Не менее того все эти меры были бы недостаточны еслиб в тот год сильно свирепствовала чума в Цареграде; в таком случае не было никакого поручительства, чтобы ее не внесли к нам в лагерь. — Нас спасал Бог. Мы в праве были иметь большие опасения со стороны флота, с коим беспрепятственно сообщались, ибо моряки соблюдали мало порядка: флотские офицеры свободно проводили время в Цареграде и на Европейском берегу, а матросы наполняли в Беюг-дере питейные дома и произвольно сообщались со всеми жителями.
Чумная зараза иногда появлялась еще в Галате и в Цареградском госпитале, где я никак не мог способствовать ее прекращению. Однажды, показалась она снова в Терапии, в доме находившемся по соседству с строением, занимаемым Английскою миссиею. Английский посланник Мандениль поспешно просил моего содействия, для доставления в распоряжение его турецкого караула, чтобы оцепить зараженный дом. Я писал о том к Сераскиру, который немедленно выслал нужное для сего число войск, приказав полковнику, имевшему наздор за стражею Европейского берега, явиться ко мне, для получения приказания. По снабжении его нужными наставлениями, я отправил караул в распоряжение Мандевиля, который остался очень доволен отправлением службы Турок, и зараза в Терапии вторично была прекращена.
Все вышеописанные обстоятельства ставили меня в частые сношения с [782] Сераскиром, с коим я находился почти в ежедневной переписке. Послания его ко мне писались на французском языке, находившимся при нем армянином Мартираки, который знал язык этот в совершенстве. Письма эти, составляющие целое собрание, хранятся ныне у меня. Некоторые из них заслуживают особенное внимание по слогу и обороту мыслей, в них выраженному.
Заключив сим обзор занятий наших, обратимся снова к обыкновенному ходу происшествий, которые ниже излагаются прежним порядком, по числам.
Султан давно уже желал осмотреть десантный отряд; посланные от него всякий раз мне о том напоминали. Когда все было изготовлено, я довел о том до сведения его. 12-го числа он прислал ко мне Ахмед-пашу-мушира, чтобы уговориться на счет порядка смотра, предоставляя мне все распоряжение, и даже назначение дня, в который я признаю удобным сделать его. Мы условились на 15-е число, а 14-го назначили предварительный смотр, на котором присутствовал Ахмед-паша. Он наблюдал порядок прохождения войск, чтоб ознакомить Султана с новым зрелищем, рассказать ему как следовало объезжать линии и показать место, на коем должно было остановиться ему при прохождении войск церемониальным маршем. Мушир записал турецкими буквами обыкновенное приветствие нашим солдатам, и изъявление им удовольствия от начальников: «здорово ребята; спасибо ребята». Султан хотел вытвердить слова эти и сказать их перед войсками по-русски. Ахмед-паша сам долго трудился над выговором [783] их; но как в турецком языке нет слов, начинающихся с двух согласных букв, то он, произнося записанные речи, выговаривал: из-дорово, ис-пасибо; а на другой день оказалось, что выучил Султана говорить: издороваде ребете.
Сераскир, которого не предупредили о предварительном смотре, приехал по окончании всего, очень обиделся и с видимым оскорблением упрекал меня, что я его не позвал. Его должно было избегать именно потому, что он стал бы вмешиваться в распоряжения, а между тем не имел бы терпения остаться до конца и тем проволочил бы без пользы время. Для успокоения его, я объяснил, что смотр этот был совершенно домашний, что люди не были одеты по надлежащему, почему он не мог бы судить о состоянии войск, что я впрочем готов был после султанского смотра показать ему, исключительно, любую часть нашего отряда. Но он не угомонился, и все восклицал: «Ахмед-паша! Ахмед-паша! да кто он такой этот Ахмед-паша? и где он себе приобрел такие права и власть? А вот он не подумал, чтобы укрыть милостивого государя нашего от солнечного зноя, и никто не позаботился разбить ему палатку, пока я сам о том не вздумал. Я пришлю сюда палатку для его величества: ее разобьют вот на этом бугре, откуда все будет хорошо видно». То был бугор, где располагался лагерь турецкого отряда, возвышавшийся совершенно в тылу предположенной линии, которая должна была стать вдоль Султанской долины; а место, назначенное мною для султана во время церемониального марша, находилось совершенно в [784] противоположной стороне. В надежде, что Султан не переменит прежнего распоряжения моего, я все оставил по прежнему и не мешал Сераскиру делать свои предположения. Желая показать ему, что не отвергаю его советов, я просил его написать мне по-турецки слова изустного рапорта, с коим я должен был встретить Султана у пристани. Он с удовольствием это сделал. — Старик был с пылкими страстями, но умел владеть ими, скрывать их, и вскоре принял по прежнему веселый и шутливый вид свой.
Когда я сообщил Туркам письменно все предположение к смотру, их удивило, что Султана встречали одними криками ура, без пальбы из орудий, ибо у них привычка стрелять из пушек при каждом необыкновенном случае. Сколько я ни представлял, что Султану будут салютовать с береговых баттарей, с судов, но меня убедительно просили сделать, хотя несколько выстрелов из полевых орудий, в то время, как он будет приставать к берегу; на что я, из угождения, согласился.
Распространившийся слух осмотре привлекал много любопытных. Иностранные послы со своими миссиями, большое число приезжих иностранцев, военного и всяких сословий, собирались присутствовать при этом случае, не говоря о Бутеневе со всеми чиновниками нашей миссии, всех адмиралах и многих флотских штаб и обер-офицеров. Почти все европейские дамы также желали видеть это любопытное зрелище. По записке, доставленной ко мне Бутеневым, были приготовлены для первых верховые лошади, а для дам поставлены наметы и назначены [785] особенные офицеры, которые должны были принять их на берегу, отвести к месту и занимать разговорами.
15-го числа апреля, в назначенное время, к 11-ти часам утра, войска были выведены и выстроены на определенных местах. В строю находилось: 8 баталионов высадного войска, с 24-мя орудиями и казачьею командою, сверх того 2 сводных баталиона матросов, свезенных в тот день на берег, и турецкий гвардейский отряд, к коему присоединились еще первый гвардейский легко-конный полк и 4 пеших орудия; всего 11 баталионов пехоты, 7 эскадронов конницы, 30 орудий и сотня казаков. В первой линии находилась пехота, а за левым флангом ее, во второй линии конница и артиллерия, не вмещавшиеся по тесноте места в первой. Матросы стояли выше сухопутных. Надлежало приискать место для турецкого баталиона, который пользовался правом старшинства по званию гвардейского. Мне не хотелось при встрече поставить его выше наших; с другой стороны надобно было уважить, что Турки, считая нас за гостей, везде уступали нам первый шаг; по этому и нам следовало соблюсти сию вежливость, в отношении султанских войск, особливо при его посещении. Турецкий баталион был поставлен отдельно, лицем к головному баталиону матросов, так что султан, подъезжая к нашему правому флангу, встретил левый фланг своей гвардии, чем и исполнились все желаемые условия.
Посетители начали съезжаться с утра, и долго дожидались султана в палатках, разбитых под тенью яворов, неподалеку от берега. День был прелестный, но очень жаркий. [786] На долине толпились чиновники султанского двора; с ними были перемешаны чиновники миссий европейских держав. Не было только Руссена и Мандевиля. Лучи солнца отражались на богатом шитье, коим украшались одежды Европейцев и Азиятцев. Собрание это ежечасно оживлялось прибытием новых лодок с посетительницами, и наконец целого парохода с дамами, которых также встречали и провожали бывшие тут праздные лица всех наций. Вокруг толпы водили богато убранных турецких жеребцов, заблаговременно присланных чиновниками Султанского двора. К правой стороне от пристани, около селения Бейкос роились жители; на уступах же гор с левой стороны белелись ряды наших палаток, между коими двигалось еще много людей, не выведенных во фронт.
Зрелище было необыкновенное. Разговор на всех языках не умолкал. Все, в ожидании Султана, были очень веселы, и сам Сераскир, совершенно забыв сердечную обиду свою, развеселился до такой степени, что приставал ко всем с своими шутками. Хозрев — паша, повстречавшись с одним из чиновников Султанского двора, — кажется, с Геким-Башею 14, подобным ему летами, нравом, малым ростом и уродливым станом, — обхватил его обеими руками, с усилием поднял вверх и захохотал так громко, что все обратили на него глаза, удивляясь порыву радости чудного старика.
Между тем султан не ехал. Наши войска ожидали его в порядке; но турецкие не выдержали [787] усталости, и солдаты стали садиться на своих местах, во фронте. Многие, в том числе и Турки, смеялись сему, а бригадный командир их Дилавер-паша 15, тут же присутствовавший, поднял ленивых угрозою, упрекая их примером наших людей, против них стоявших. Султанскую палатку также долго не привозили. Сераскир беспокоился. Ее привезли поздно, и едва успели разбить на назначенном от него месте 16, как пушечная пальба с баттарей возвестила нам о приближении Махмуда II. Когда лодка его поравнялась с моим фрегатом Штандартом, ему салютовали с судна 21-м выстрелом; матросы все стояли по реям и кричали ура. В час по полудни, султан пристал к берегу и в ту минуту, как он ступил на землю, был опять сделан салют 21-м выстрелом из полевых орудий. На пристани встретили султана: Сераскир-паша, Ахмед-паша-Мушир и Капитан-паша Тагир-паша, со многими другими чиновниками Порты. С нашей стороны принимал его посланник Бутенев; тут же были все адмиралы, командиры кораблей, и прочие офицеры, не занятые в то время обязанностию.
Султан сел на богато-убранную лошадь и, в сопровождении главных вышеупомянутых особ, подъехал к войскам, где я его встретил, отрапортовал ему на Турецком языке и вручил строевую записку о числе войск, с чертежем парада. Он был одет в гусарский доломан темнолилового цвета, с золотыми снурками; воротник [788] был вышит золотом и, как иные заметили, с алмазами; на нем была красная феска; чикчиры заменялись широкими шароварами из белой миткали. При бедре сабля. Конь под ним был не из числа легких, какие ценятся у Азиатских народов, а напротив того, большой и тяжелый жеребец с толстыми ногами и более похожий на лошадей Мекленбургской породы. В седле и сбруе соединялось убранство Европейское с Азиатским. Сам султан не имел на коне той свободной посадки, которую я в нем заметил, встретив его однажды прогуливавшимся в Пере верхом на чистом и легком турецком жеребце. Здесь его связывали странная одежда, для него необычайная, тряская лошадь без всякой выездки. Он робел, боялся упасть и часто придерживался рукою за луку седла. К сему присоединилась, может быть, какая либо отдаленная мысль о предательстве, коего султаны привыкли опасаться, ибо он совершенно находился в наших руках, со всеми членами правительства.
Махмуд подъехал к флангу и был встречен музыкою. Ему отдали честь, и едва он успел в полголоса поздороваться вытверженными по-русски словами, как ему громко отвечали: «здравия желаем, ваше султанское величество»; за сим поднялся громкий крик ура, который разлился по всей линии, безумолкно перекатываясь, по мере как он проезжал по фронту. Турок также учили кричать; но они не могли перенять этого у наших. При проезде же Султана, некоторые из них вскрикивали кое-где из фронта; а многие, по старинному обычаю, нагибаясь, подносили правую руку к устам и голове. [789]
Крик, гром барабанов, и все это новое зрелище сперва изумило султана и несколько смутило его. Оправившись он сказал, что со всеми бы поздоровался, еслиб клики солдат не заглушали голос его. Я отвечал, что клики сии непринужденные — произвольные — и происходят от радости войск видеть его. Он тогда выразился с жаром, что с удовольствием замечает расположение к нему войск государя, столь дружественно содействующего его видам.
Так как к султану теснились провожавшие его верхом чиновники Двора, то он отдалил всех, кроме двух пеших из его прислуги, шедших подле самой его лошади, просил меня одного ехать с ним рядом, и во все время разговаривал. Объехав всю линию шагом, он остановился на назначенном накануне месте, против киоска. Войска проходили перед ним церемониальным маршем два раза: повзводно и в колоннах. Во время марша, довольно продолжительного, заметно было, что терпение Махмуда истощалось; под конец его не занимали войска. Гвардию же свою он едва, удостоивал взгляда, и более обращал внимание на другие предметы. Я безотлучно находился подле него. Он был весел, много раскрашивал о начальниках, но более рассматривал лошадей, посадку и ловкость, скакавших мимо его, адъютантов. Заметив перед одним из баталионов маиора уродливой толщины 17 он рассмеялся. «У меня такой же есть при дворе казначей», сказал он, и подозвав с поспешностию Сераскира, [790] приказал ему, в шутку, после смотра обоих свесить. На одну минуту только обратилось его, и всеобщее, внимание на Донских казаков, коим я приказал проскакать во всю прыть. Прием этот был в старом духе Турок, и они не воздержались от восхищения. Это также понравилось и Европейским посланникам, у коих еще неизгладились из памяти выхваленные подвиги Донцев, в 1812-м году.
По окончании церемониального марша, я пригласил Султана объехать еще раз войска, остановившиеся в общей колонне на прежней линии; он отвечал, что сделает все по желанию моему, отправился со мною, благодарил людей и был опять принят с криками ура. Тут уже заметна была его усталость; он спешил в киоск, в котором располагал переодеться. На обратном пути, он проезжал правым флангом колонны, начиная с тыла ее. Ахмед-паша нашел, что, из уважения к султану, должно было поворотить людей на лево кругом, чтобы он мог видеть их в лицо; но я не приказал делать сего; сам же султан ничего не заметил.
На дворе киоска, Султан был встречен приготовленным заблаговременно почетным караулом, который состоял из одной роты; Махмуд сел на крыльце, в поставленное для него кресло, и принимал ординарцев, представленных ему от пехоты и казаков 18. Между пехотными ординарцами, являлись к нему также, по нашим [791] правилам, люди из гвардейского баталиона, которые были одеты и выучены нами по просьбе Ахмед-паши. Никто из Турок, и сам султан, кажется, не понимали в чем дело состояло; один только Сераскир ребячески восхищался. Турецкие ординарцы, коим, повидимому, надоела эта наука, исполнив предназначение свое с довольною ловкостию, не сочли за нужное долее предаваться занятиям такого рода, и на другой день бежали.
При сем я вручил султану, нарочно для пего начерченный, план лагеря с означением войск. Он был этим очень доволен; потом спросил, все ли кончено; и приказал отпустить войска, которые между тем построились против киоска в трех-фасное каре, что ему также понравилось. Он много благодарил за смотр, а посланнику Бутеневу, коего он заблаговременно предупредил, что непременно хочет видеть его присутствующим у парада 19, поручил донести до сведения государя обо всем, чему он был свидетелем. Вежливость сию оказал он Бутеневу, вероятно, из опасения оскорбить его исключительным вниманием своим ко мне, в продолжение смотра. После, Султана. пошел в боковую комнату своего киоска, и через несколько минут явился переодетым в другое платье, похожее на казачье, переменив саблю на трехгранную французскую шпагу. Ему подвели другую лошадь, и он отправился [792] верхом к пристани, обещаясь, после наступающего у них праздника, навестить также и флот наш. Севши в лодку, он тотчас принялся рассматривать представленный мною чертеж. При отправлении, ему снова салютовали с берега 21-м выстрелом, а при проезде мимо фрегата Штандарта, салют был повторен с судна, тем же числом выстрелов.
Во все время пребывания султана между войсками, обхождение его было ласковое. Он исполнял все, что ему накануне объяснял Ахмед-паша, и обращался ко мне с вопросами без малейшего вида гордости и в самых вежливых выражениях: «куда надобно ехать? что нужно приказывать?» и т. п. Вообще он был очень доволен и весел, и один только раз упомянул об Ибрагим-паше, взглянув торжественно на наше войско и похваляясь, что теперь может встретить своего врага. Он с большим участием заботился о больных и приказал в то же время исполнить требования мои для удобнейшего размещения их: спрашивал, дошел ли до войск гостинец его, и исправно ли получают продовольствие. Чрез несколько же дней прислал в подарок войскам 60 т. левов (15 т. рублей), которые были разделены нижним чинам нашего и Турецкого отрядов, равно и судов, состоявших в моем ведении 20. Я докладывал султану о содержании рапорта полковника Дюгамеля, и сказал, что перевод с этого рапорта отправлен к Сераскиру. Он все это [793] выслушал с удовольствием. Между шуток, Султан хвалился высылкою из Царяграда Симонистов, коих он признавал беспокойными и вредными людьми.
По окончании смотра, вновь присоединившаяся к нам Турецкая кавалерия отправилась в свои казармы; артиллерия же осталась ночевать у нас с офицерами и прислугою. [794]
Следующий день она также провела с нами и осталась во все время пребывания нашего в лагере, как будто забытая от своих главных начальников; почему я приказал показывать ее в ведомостях о состоянии войск, и она поступила в состав отряда под мое начальство. Об этом смотре была напечатана статья в Moniteur Ottoman.
1. В Малой Азии. Турецкие войска потерпели поражение от войск возмутившегося против султана Египетского паши, славного Мехмед-Али. Войска сего последнего, под предводительством сына его Ибрагим-паши, одерживали чрезвычайные успехи в Малой Азии, так что надлежало опасаться за участь самого Царьграда.
2. Другой кратковременный перерыв в этой системе был при императоре Павле Петровиче, когда Русские в союзе с Турками действовали против Французов, предпринявших экспедицию в Египет.
3. Граф, впоследствии князь, Алексей Федорович Орлов по особенному поручению государя участвовал в Европейских конференциях по делам Бельгия и Греции.
4. Еще молодым офицером Н. Н. Муравьев ездил в Туркмению, потом с А. Ермоловым в Персию, и принимал деятельное участие в Турецкой войне 1828-1829 годов. Кроме того он знал языки восточные.
5. Выражение сие помещено в данном мне наставлении. Примечание Н. Н. Муравьева.
6. Вице-адмирал Рикорд был тогда командиром Балтийское эскадры, находившейся, в силу Лондонского договора, в Греческих водах, вместе с Английскою и Французскою эскадрами. Примечание Н. Н. Муравьева.
7. По возвращении моем из Турции, я заметил, что государь изменил свой образ мыслей на сей счет; обращение султана в христианство казалось ему делом несбыточным и даже недоступным. Причиною такого изменения в мыслях были, как казалось, внушения царедворцев, равнодушных к столь великому делу, или самого № ., готового отклонить всякое дело, сопряженное с затруднениями, сомнительное в успехах или мало занимающее его.
8. Деревья сии так велики, что когда войска вышли на берег еще без палаток, то в дупле одного из этих яворов расположился баталионный адъютант со своею канцелярией.
9. Название это принадлежит храмам, в коих служение производится дервишами.
10. Дудник или зоря.
11. Не выдаю этого за совершенную истину; но так мне сказывали.
12. За точность этого рассказа о киверах, дошедшего до меня стороною, не ручаюсь.
13. Предупреждение против очищения водою существует между нашими лекарями в сильной степени. Однако действительность этого средства дознана мною в прошедшую Турецкую войну, многими опытами.
14. Геким-Баша — главный мудрец, врач или шут.
15. Родом из пленных Грузин.
16. Она, вместо своего назначения, послужила для приема дам.
17. Кузьминский.
18. Некоторые офицеры заметили, что казаки при явке заглядывали, с большим вниманием, на обе стороны, в шитый воротник султана.
19. Неизвестно в каком виде, и что он подразумевал под сим. Можно было полагать, что по смешанным понятиям Турок о всех званиях и сословиях Европейских, Султан подеялся видеть его перед фронтом, потому что и на Бутеневе был шитый мундир.
20. У меня тогда находилось, кроме фрегата, несколько транспортов, привезших продовольствие из России.
Текст воспроизведен по изданию: Из записок генерал-адьютанта Николая Николаевича Муравьева (Карсского) // Русский архив, № 4-5. 1868
© текст -
Бартенев П. И. 1868
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
© OCR - Андреев-Попович И. 2019
© дизайн -
Войтехович А. 2001
© Русский архив.
1868
Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info