В. И. Даль (Казак Луганский) принимал участие в русско-турецкой кампании 1829 года на Балканах в качестве врача. Боевые действия, начатые 1 мая, завершились 2 сентября подписанием Адрианопольского мирного договора. ¹ С 21 мая Даль, по прибытии к осажденной Силистрии, как сказано в его формулярном списке, состоял ординатором в подвижном госпитале Главной Квартиры, а с 9 августа — в военновременном госпитале в Адрианополе; за усердную службу в 1829 году награжден орденом Св. Анны 3-й степени и установленной на Георгиевской ленте серебряной медалью. ²

Без преувеличения именно врач был центральной фигурой в русской армии, на которую обрушились различные эпидемии (в том числе и чума), безжалостно выкашивавшие личный состав. Медицинского персонала и лечебных средств из-за преступной халатности вышестоящего начальства катастрофически не хватало. От болезней погибало гораздо больше людей, чем от столкновения с противником. ³ Впрочем, это не мешало главнокомандующему Дибичу довольно-таки бодро оценивать материальное и санитарное состояние в армии. ⁴ В рассказе «Мнимоумершие» Даль писал о положении в Адрианопольском госпитале: «Сперва принялась душить нас перемежающая лихорадка, за нею по пятам понеслись подручники её, — изнурительные болезни и водянки; не дождавшись еще и чумы, половина врачей вымерла; фельдшеров не стало вовсе, то есть при нескольких тысячах больных не было буквально ни одного; аптекарь один на весь госпиталь. Когда бы можно было накормить каждый день больных досыта горячим да подать им вволю воды напиться, то мы бы перекрестились». ⁵

Во время перехода через Балканы Даль «крепко захворал». ⁶ Хотя кризис вскоре миновал, однако и в Адрианополе он еще не вполне оправился от болезни, о чем не без юмора сообщал в письме к Е. А. Мойер 21 октября 1829 года; «А я выдумал как болеть; бывало и в ведро, и в ненастье, и в жар, и в холод все тот же человек, и бодрость к трудам, и охота — а теперь — покачиваюсь, как неверный, на мусульманском ковре с боку на бок, отлеживаюсь да отнеживаюсь да жду переправы через земли и моря на родные озера». ⁷

Даль понимал бедственное положение рядовых воинов и поэтому легко ладил с ними, обогащая, по свидетельству Мельникова-Печерского, «областными словами и местными оборотами речи» запасы для своего Словаря (Т. I. С. XX). Сочувственное расположение Даля к народу было взаимным. Когда, например, пропал вьючный верблюд с далевскими записками, «казаки подхватили где-то верблюда... и через неделю привели его в Андрианополь» (Т. 10. С. 247).

Впоследствии Даль неоднократно возвращался к событиям на Балканах. Именно здесь он стал свидетелем беззаветного мужества и полного бесправия русского солдата, столкнулся со сложными проблемами взаимоотношений между различными национальностями, возвысился до истинного гуманизма в своих размышлениях о войне и мире. Наиболее полно это выразилось в исполненной искренней любви к болгарскому народу повести «Болгарка» (Московский наблюдатель. 1837. № 7). Употребляя популярную в то время формулу, Даль пишет: «это отрывок из дневника, и более ничего» (Т. 7. С. 109). Разумеется, «Болгарка» является полноценным художественным произведением.

Дневники Даля до нас не дошли, но хранящиеся в Рукописном Отделе ИРЛИ (Ф. 27. Ед. хр. 506) наброски «Силистрия» и «Кулевчи» безусловно занимают промежуточное положение между дневниковой записью и ее окончательной художественной отделкой в «Болгарке». Упоминание об этих набросках уже встречалось в печати. ⁸ Они помещены в тетради, состоящей из 12 листов. «Силистрия» является писарской копией с обильной авторской правкой, «Кулевчи» — автограф Даля.

Оба фрагмента не только расширяют наше представление о творческой истории «Болгарки», но имеют и самостоятельное значение. Тем более что многие конкретные детали в окончательном тексте опущены. Из «Силистрии» выпало, например, колоритное описание старика-украинца, а из «Кулевчи» — следующее рассуждение: «Реляций о деле сем я не читал и по сие время, толки весьма различны — но я заключаю из того, что видел и слышал, что первоначальная потеря наша была не случайная, но умышленная; крайнее средство, чтобы выманить турок и принудить драться». ⁹ Конечно же, Даль, находясь при Главной Квартире, не мог не знать об официальной трактовке одного из ключевых сражений кампании 1829 года. В этом убеждает и акцент на «запланированности» потери авангарда русских войск. В опубликованных реляциях говорилось прежде всего о том, что к большому числу жертв привело «неограниченное мужество наших полков и желание сблизиться с неприятелем», ¹⁰ а также «несоразмерность сил и чрезвычайная стремительность неприятельского нападения». ¹¹

Убрав открытое несогласие с официальной версией, Даль отнюдь не снизил критического пафоса, а, наоборот, усилил его за счет разнообразных параллелей и перекличек с «Путешествием в Арзрум» Пушкина. ¹² В результате осуждение распоряжений Дибича укрупняется и перерастает по сути в критику всей внешней политики царской России. Завершая же разговор о Кулевчинском сражении, сошлемся на воспоминания современника, который резко обвинял Дибича в неоправданности жертв и непродуманности боевой операции. ¹³

Публикация набросков позволяет открыть еще одну страницу русско-болгарских отношений. Это вполне соответствует усиливающемуся интересу к жизни и творчеству Даля. Так, в Пернике (НРБ) в мае 1988 года состоялась далевская конференция, куда были приглашены советские исследователи, а в ноябре 1988 года представительная делегация из Болгарии участвовала в работе четвертых Далевских чтений в Ворошиловграде.

Мы прибыли довольно поздно в Калараш; ¹⁵ облака обещали дождь — и мы переночевали в длинном подземном магазине. — Здесь, в тихом подземельи, отдаленный гул и грохот орудий под крепостью перекатывался совершенно подобно грому, и я изъявил товарищу опасение, чтобы в эту ночь не взяли, к несчастию нашему, Силистрии и мы бы не опоздали, не приехали на святую по блины! Почтовая станция была завалена и загромождена проезжими и походными. Ни приступу, ни отбою. Подорожную нашу окурили; солдат, проворчав: «Руками класть не велят», — принял ее левою голою рукою, сунул в предлинные клещи, за которые держался правою, кинул на решетку ящика, под которым во время оно курился марганец, и подал ее нам тою же неуклюжею махиною. С трудом наконец отправились мы утром — кто не курьер, не фельдъегерь, тому здесь нет чести; по казенной надобности всякой. На дунайской переправе то же; подводы, фургоны, полуфурки можно было смело считать не десятками, а сотнями — может быть тысячами; толпа по берегу, шум, крики, возня. — Лошади — повозки — пушки — кибитки — конница — пехота — берег, на расстоянии нескольких верст, укрыт был пестрою ярмаркою — офицеры по целым дюжинам бегают взад и вперед, кричат и суетятся — а толку допроситься не у кого. На вопросы: где почтовой барказ, или судно? отвечали: здесь нет почтовых; или: это все почтовые! Я с товарищем втерлись кое-как в один из барказов, едва успев побросать в него чемоданы свои. На руле стоял старик, урядник черноморского пешего войска... «Так, теперечки, — говорил он малороссийским наречием своим, — и у день и у ночь ездим, не пивши не евши, бо нема хлеба, нема часу, нема кого слухать; кто ударит-с, того и веземо! У меня два сына було на службе; одного — гарный був Слопец! — убили пид Анапою; ¹⁶ другий, тут гдесь був, та щось не чуть ничого — мабудь и його немае! Треба служить богу да цареви; и я уже служу 27 лет!»

Нас привезли и бросили на берег, то есть ссадили на пустопорожнюю землю; строения или избушки не было никакой. Мы обмылись, с дороги, в Дунае, оделись в мундиры и узнали, что лошадей нам не будет. Несколько троек стояло здесь для фельдъегерей, и только. И так мы с негодованием и удивлением сели на чемоданы свои и спрашивали друг друга — заметьте, мы оба ученые — quid — porro? ¹⁷ Просидев таким образом на имуществе своем, доколе нам захотелось есть, узнали при этом случае, что и черствого сухаря достать было негде. Мы бы охотно пошли пеши в Главную Квартиру, но вещей было покинуть и поверить некому. Кавалерийских и других лошадей получить было невозможно — а дело уже подходило к обеду и мелкий дождь накрапал... приятное положение! Наконец нашлись казаки, это всюду промышляющее племя, которые посадили нас и поклажу нашу на коней, и отправили до места назначения под Силистрию, в Главную Квартиру. Дорогою солнце вышло из-за тучи, обсушило и утешило нас. — И подлинно, я еду на позыв отечества, служить жизнию — о безделицах не буду помышлять и изнемогать пред ними! —

К вечеру отвели нам солдатскую палатку, куда двоим за нужду влезть, и то ни стать, ни сесть. К вечеру же нам еще сильнее захотелось есть, ибо весь день ничего не было во рту, и товарищ мой пошел к одному из оседлых здесь собратов наших, сказав: «Если он не умеет предложить хлеба-соли, так я умею спросить». Замечу мимоходом, что положение нашего брата, как я опытом это узнал, в полку, где есть товарищи, есть свои, несравненно лучше, нежели в Главной Квартире, где каждый стоит один как перст, и нет между людьми, часто на короткое только время сталкивающимися, ничем взаимно несвязанными, той искренности и доброго товарищества — всякой сам себе ближе; нет пристанища, нет приюта.

На другое утро услышал я, что здесь есть базар, и поспешил, голодный, туда. Как изумился я, как досадовал, что проголодал почти сутки, имея подле боку все, чего душа ни пожелает! Здесь большие маркитантские наметы стояли в длинных рядах и образовали целые улицы; под ними ели, пили, продавали на фунт и на аршин — здесь нашивки и эполеты у комиссионеров Битнера и Лихачева, там сельди голландские и коврижки вяземские — расчетливые евреи привезли целые фуры форменных фуражек; другие торгуют выпушками и подтяжками — портные, сапожники и — даже часовой мастер! Казаки водят лошадей, носят седла, плети, недоуздки, треножки, пута — турецкие сабли, ятаганы, ножи и платья!

Между тем пальба продолжалась день и ночь, то реже, то чаще. Иногда ночью ружейный сильный огонь вдруг грохотом рассыпался — при тихой погоде даже слышны были голоса, крик — но это все шло своим чередом и никто о прошедшем или происходящем не говорил ни слова; и хотя батареи наши стояли только за горою, но я, любопытствуя узнать то или другое, к удивлению моему, всегда получал в ответ равнодушное: «не знаю — бог знает» или «так, ничего» — а изредка таинственные двусмысленные отзывы, важный вид, и только. «Пойдем, — сказал я товарищу своему, — пойдем и взглянем сами на все, что делается, посмотрим, как осаждают крепость — я вижу, что я имел ложное понятие об этом деле».

Спустившись под гору и поднявшись раза два и прошед караульные, оседланные и замундштученные эскадроны, стоявшие закрыто за пригорком, вышли мы неприметно на покинутую, прошлогоднюю, ¹⁸ батарею нашу, которая доселе скрывала от взоров наших крепость. Она вдруг открылась на весьма близком расстоянии; перед и под нами лежал город и крепость как на плане, на ладони. Улицы и перекрестки, небольшие площадки, сады, мечети, домики с плоскими черепичными кровельками и окнами в двор или в сад — все это было раскинуто чисто и ясно перед нами. Дым от времени до времени показывался на противулежащем острове — на канонирских лодках, или из осадного орудия подле и над нами — глаза следили по направлению его, и густое облако пыли подымалось вслед за сим тут и там в городе. Улицы все совершенно пусты; крепость едва-едва отвечает через десятой выстрел. Из каких-нибудь двадцати каланчей стояли ныне только три, прочие были сбиты. Город в двух концах дымился. Это все, друзья мои, что можно было увидеть; посторонний наблюдатель при осаде, как и в чистом поле в сражении, никогда не может дать отчет, сколько-нибудь верный, о происходящем, сообразить целого — он видит постороннее и случайное, главного и важнейшего не замечает; большую часть того, что видел, не понимает; взоры и чувства его часто обманываются, всегда развлекаются не существенным и посторонним — словом, он глядит, как мы подчас на фигляра, который показывает нам то, что хочет, и рассказы наши о том, что мы видели, всегда бывают не сообразны с делом, с природою и истиною. Два солдата, сидевшие неподалеку от нас в траншее, предостерегли нас не стоять долго на одном и том же столь открытом месте. «На днях, — говорили они, — здесь полковнику одного егерского полка оторвало ядром руку». Но, будучи уверены, что ружейная пуля до нас достать не могла, и что, конечно, по одному или двум в отдалении стоящим людям не будут стрелять из крепостных орудий, спокойно остались мы на месте. Но в ту же минуту увидел я поднявшееся после первого рикошета и летящее прямо на нас ядро, увидел перед собою — черную луну. Я успел указать на него,

Слух разнесся в лагере, что скоро уходим; никто не знал куда. У меня не было еще ни денщика, ни лошади, и я пошел промышлять на левый фланг, к казакам. Длинные пики в пирамидах и чистое поле, без палаток, отличают биваки их от лагерей наших.

«Есть, да ледащие, — сказал один из них, заклепывая деревянным колышком саблю в рукояти, — для вас не годятся: спины все посбиты; приходите завтра, к полудню, так будут».

— Отколе же будут? — спросил я.

— Да наши станичники подстерегли косяк, так выпросились на ночь отбить; к рассвету, надо быть, воротятся. Там есть-таки годящие, и жеребчики, сказывали, есть. А купите вот, ваше благородие, когда угодно, у меня пистоля есть одна хорошая.

— Покажи — а где ты достал его?

— В партию ходили, так отбили намедни.

— Расскажи мне, как это было?

— Известно как; скололи его собачью веру да и обобрали. Он расселся, подобрав мотню на коне как на креслах, заголив рукава по самые плеча, взял ятаган в зубы, в руки по пистоли, закричал, наскакал, зря, как без головы, выпустил по патрону, да и поворотил было назад. А я с товарищем, с Сергеевым, подметили его, когда только с места трогался, да и обскакали с боку. «Береги, брат Копылов! — кричит Сергеев, — береги горячего — на уход пошел! езжай вправо, да сделай ему пример пикой, а я ударю с боку!» Он на меня-то, леший, загляделся, а тот сзади набег; уйти уж ему и некуда; мы его так и подняли под бока с Сергеевым.

— Где же другой пистолет? — спросил я.

«Не парные были, — отвечал Копылов, а другой почище еще был этого, так тот есаул приказал себе принести».

Я любопытствовал узнать, на чем основывается таковое приказание есаула, всегда ли исполняется и как думают о нем другие?

«Известно, — отвечал он, — когда какая пожива есть, так надо делиться с начальством! без этого нельзя: в обиду не дадут товарищи, да и сами начальники не захотят обидеть; а что следует, то подай».

24-го мая снялась главная квартира из-под Силистрии. Стройные ряды палаток в несколько часов исчезли, пехота и конница потянулась через дол и холм — обозы, подвижные госпитали пролегали пестрою строкою по извилистой дороге, и многолюдный переносный город оставил только несколько разбросанной соломы на месте своего существования... Корпус генерала Красовского оставался под Силистриею — это я как-то услышал вскользь — ибо, будучи уже почти четвертые сутки на ходу, не знали мы еще куда и зачем идем. Хвост подвигался медленно, между тем как голова была уже на месте. Наконец прислан был за нами нарочный: инструменты, бинты и корпию просили не забыть. Мы настигли наконец вагенбург ¹⁹ наш, выстроенный и оставленный под прикрытием на обширной равнине. Отселе велено было нам поспешать еще более, чтобы до сумерек настичь Главную Квартиру, ибо места были не безопасны. Мы прошли на рысях, на новоотстроенных линейках своих, несколько верст, по свежим следам опустошения. Цветущие луга, жнива, на коих конница делала привал, пустые жилища, пламенем объятые села — избы горели по обе стороны дороги, жар был местами там велик, что едва можно было проехать. Аист, среди дыма и огня, сидел спокойно на гнезде своем и, казалось, ожидал смерти. Несколько казаков ревизовали опустошенные села, растаскивали пожитки. Наконец проехали мы мимо крайней цепи, где казаки были расставлены по деревьям, а кони их паслись взнузданные под их ногами. Из этого надлежало заключить, что мы ехали, как говорится, не у деда за пазухой, хотя при нас находились только четыре конвойные казака.

Еще до заката солнца настигли мы главную квартиру, в самое то время как совершалось, в большом сводном карре, из частей всех присутствовавших войск состоявшем, молебствие. Обер-священник говорил коротко, но сильно и разительно: «Дерзайте; святый чудотворец Николай, в лице обожаемого монарха, предшествует Вам; карайте строптивых, щадите молящих о пощаде. Богу честь и слава, а вам царство вечное — аминь». — Все показывало грозу парящую, готовую разразиться; последние слова Главнокомандующего подтвердили то, что услышать ожидал всякий: «Завтра, ребята, увидимся на поле сражения». — Солдаты горстями носили и сыпали приношения свои на походный алтарь. Священник окропил обреченных славе и смерти, и — меня взяла неизъяснимая грусть и тоска, глядя на стройные ряды воинов наших: сколько из вас, ныне еще сильными мышцами свободно движущихся, завтра кости положат в земле чужой? Сколько изувеченных будут дни унылые встречать и провожать на костылях — заменят живой член, эту часть самого себя, мертвым деревом?

Это было накануне Кулевчинской битвы, 29-го мая; и так действительно большая часть Муромского и многие Софийского и 11-го, и 12-го егерских полков в последний (раз) ²⁰

Движение колонн конницы и пехоты, пушечный и ружейный огонь, рассыпной строй егерей и даже кой-где одиночных наездников, и пистолетный огонь их можно было отличить простыми глазами.

Комментарии

1. См.: Ляхов В. А. Русская армия и флот в войне с Оттоманской Турцией в 1828-1829 годах. Ярославль, 1972. С. 170, 296.

2. «Действия» Нижегородской губернской ученой архивной комиссии. Нижний Новгород, 1898. Т. 3. С. 37, 42 (отдел III).

3. См., например: Записки И. П. Дубецкого // Русская старина. 1895. № 6. С. 129.

4. Ляхов В. А. Указ. соч. С. 251.

5. Даль В. И. Поли. собр. соч. СПб.; М., 1897. Т. 4. С. 109. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте.

6. Воспоминания доктора Зейдлица о Турецком походе 1829 года // Русский архив. 1878. № 4. С. 434.

7. ИРЛИ. Ф. 27. Ед. хр. 895. Л. 3-3, об.

8. Порудоминский В. И. Болгарские страницы жизни и творчества В. И. Даля // Русско-болгарские фольклорные и литературные связи: В 2 т. Л., 1976. Т. 1. С. 354, 356.

9. ИРЛИ. Ф. 27. Ед. хр. 506. Л. 12.

10. Северная пчела. 1829. 14 июня. № 71. Прибавление № 20.

11. Северная пчела. 1829. 17 июля. № 85. Прибавление № 30.

12. См.: Фесенко Ю. П. «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года» А. С. Пушкина и «Болгарка» В. И. Даля // Творческое наследие В. И. Даля в идейно-нравственном формировании личности. Тезисы докладов и сообщений четвертых Далевских чтений. Ворошиловград, 1988. С. 30-31.

13. Стефан Г. Ф. Два года в Турции (с июля 1828 года по сентябрь 1830) // Инженерный журнал. 1878. № 2. С. 46-47.

14. Оба отрывка публикуются нами с учетом окончательной правки Даля. Выделенные курсивом слова подчеркнуты в оригинале.

15. Возле г. Калараша в 1829 году русскими войсками была наведена переправа.

16. Находившаяся в турецком владении Анапа в июне 1828 года была осаждена русскими войсками и после упорного сопротивления сдалась.

17. Усеченное: Quid porro argumentan? (лат.) — К чему мне еще доказывать?

18. Осада Силистрии, начатая в 1828 году, была прервана на зиму и возобновлена в мае 1829 года.

19. Сосредоточенное построение обозных повозок.

20. Вставлено нами по смыслу.