ФРАНЦУЗЫ В КОХИНХИНЕ

18-го января 1863 года, жарким тропическим утром, входил я на пароходе Messageries Imperiales в устье реки Доная... Вход вполне обозначался мысом Св. Жака, на котором уже белелся красивый, недавно только что оконченный маяк, поставленный на высоте 140 метров и освещающий на 30 миль в ясную погоду. Положение этого сходного мыса в высшей степени удобно в военном отношении (об этом только и было разговору на пароходе, между французами). Составляя с другим берегом небольшой проход для судов, идущих с моря, мыс Св. Жака как будто нарочно создан для защиты Сайгона, — ибо он обороняет единственный путь, которым можно пробраться к этому городу.

Правда, взглянув на карту, читатель может увидеть еще много [126] входов; например, чрез устье реки Камбоджи и многие рукава Доная, но они все до того мелки при своих устьях, что кроме джонок и канонирских лодок, ни одно судно пройдти чрез них не может...

Мыс Св. Жака состоит из двух высоких гор, соединенных вместе и падающих отвесами в море...Эти горы содержат в себе много камня и гранита, нагрузка коих для отправления в Сайгон (где их нет) может быть очень удобна, ибо между этими двумя горами находится небольшая, но закрытая бухточка Кокосов. Пройдя мыс и небольшую оконечность на противуположном берегу, у которой расположена деревня Канджи, где станции лоцманов — французских урядников военного флота, — судно входит в реку Донай... Желтовато-мутная вода этой глубокой реки, на восемьдесят миль от устья которой может подыматься линейный корабль, напоминает сперва все китайские большие реки, какие нам случалось видеть. Но более густая растительность берегов, не такая ширина Доная, как например Вусунга или Янси, а главное, отсутствие мелей и банок, коими изобилуют китайские реки, и большая приглубость берегов, делают Донай совершенно отличным от рек Китая... Река очень неширока во многих местах. Пароходу то и дело приходилось перекладывать руль с борта на борт, и тогда густой ветвистый кустарник лез в отворенные иллюминаторы кают. Но, несмотря на это, Донай совершенно безопасен для плавания, и, конечно, судну, идущему в Сайгон, незачем будет брать лоцмана (если банки, о которых я говорил в 1-ой статье, обставятся баканами), тем более, что новые карты, сделанные гидрографическим отделением в Сайгоне, вполне удовлетворительны.

Девственность природы и отсутствие европейцев замечаются здесь на каждом шагу... Вот, на высоком кокосе, на самой его кроне, сидит монки, с удивлением смотрит она на приближающийся пароход и точно удивить всех хочет: так ловко она перепрыгивает с дерева на дерево и, наконец, совсем скрывается от наших любопытных глаз в густую зелень. Попугай перелетывает с места на место. Зеленые красивые голуби с шумом оставляют ветвистую пальму, где сидели они, и садятся дальше. Звонкие концерты раздаются в кустах. Все это удивляет парижан, едущих на пароходе на службу в Сайгон и попавших с декораций Grande Opera или Bal Mabile на такую Свежую, чистую картину природы. Но не веселы эти берега... Пусты они совсем... Селений мало... Изредка попадается небольшая крытая [127] широколистым тростником хижина, по наружности совершенно похожая на китайскую или малайскую, — но человека нет около; нечасто увидишь лодчонку анама, едущего по берегу, под сенью кустарника купающегося в воде. Вот и все... нет движения, одушевления на реке... Все будто вымерло и эту безжизненность, эту пустоту, мне объясняли войной, которая уничтожила много селений и деревень по берегу. Действительно, неделю спустя мне пришлось идти на французской канонерской лодке по многим рукавам, вливающимся в Донай. Много было разрушенных и выжженных селений по берегу. Печально стояли обгорелые дома у берега; тянулись вдаль рисовые (уже обжатые) поля, так что и глаз не видит, где они кончаются. Но все это пусто, мертво, дома пусты, жители ушли из них, оставя там все, кроме своего оружия — пики или топора, и французы жгут эти дома, целые деревни, если не находят в них жителей... Испуганные анамиты боятся показываться днем; разве изредка покажется бедняга у берега, на своей утлой лодчонке, но, увидя французское судно, сейчас же завернет в какой нибудь из узеньких протоков (составляющих между собой безвыходный водяной лабиринт, знакомый лишь туземцам), скроется за густым камышом, как мышь в норку... Грустны эти светлые (не так как Донай), глубокие реки, с выжженными домами по берегам, с густыми ветвистыми деревьями, часто сплетающимися между собой с одного берега на другой и образующими тенистую алею, по которой идет и неприятно гудит паровая лодка. Досадно на французов в эту минуту, за то, что они и анама не оставили своим вниманием...«Не та совсем жизнь была прежде», заметил мне любезный капитан лодки: «я был здесь первый раз в 59 году; все кипело жизнью... Сотни джонок шныряли везде... Ну а теперь война; что делать?» Ну и объясняй себе после этого как хочешь возгласы англичан в Китае, а французов в Кохинхине, что они вносят цивилизацию в «крайние пределы востока». Если разорение — действительно цивилизация, если резание людей и казни в Китае, распарывание животов у беременных женщин — тоже цивилизация, — то Бог с ней!

Между тем, наш пароход Донай шел вперед... К полудню стали показываться и мачты на сайгонском рейде... Пассажиры стояли наверху и нетерпеливо ждали увидеть свое родное детище, о котором они наслышались еще в Париже. Наконец, в час пополудни, мы стали на якорь на купеческом рейде, где было до 10 коммерческих судов. В глубине рейда виднелась большая французская эскадра. [128]

Сайгон расположен на правом берегу реки Доная, и вид на него с судна очень непривлекателен... Сайгон нельзя и городом назвать, — это просто большая, широко раскинувшаяся деревня, кое-где уходящая в деревья, — с десятью, пятнадцатью зданиями, показывающими, что здесь живет европеец... Я был разочарован, видя вместо плана, который уж успели мне подсунуть французы на пароходе и на котором (к моему удивлению) значился громадный город (правда, в проэкте) на 500 000 жителей, с зданиями, похожими на дворцы, с Rue Imperiale, с place d’armes внутри города, с собором и со всем прочим — просто большую деревню с анамскими хижинами и наскоро слепленными французскими бараками... Впрочем, Сайгон может и не лишен некоторой живописности, если на него посмотреть непредупрежденными глазами, ожидавшими увидеть восьмое чудо в мире, и если б не подвернулся этот несчастный план, заставивший меня удивляться тому, что французам удалось в 2 1/2 года устроить колонию со дворцами, с place d’arma’ами... Я удивился тем более, что жил год в наших колониях, именно в Владивостоке. Дай, думал я, глядя на несчастный план, на котором place d’armes, церковь, разные камепные здания значились как существующие, тогда как, в действительности place d'armes — пустырь, где щипали траву буйволы, церковь — неоконченна, здания тоже, — посмотрю как это французы (колонизаторские способности коих, полагал я, не лучше наших) ухитрились в два, три года такой город славный завести... Но, обманул меня план жестоко. Впрочем, какова бы ни была наружность Сайгона, его коммерческое значение от этого конечно не изменится. Достаточно взглянуть на карту, чтоб сказать, что Сайгон должен быть коммерческим портом; он наплодится в центре, и главное, судоходном, почти всех водяных путей. Все произведения кохинхинские с севера и сиамские с запада (по Камбодже) могут проходить в Сайгон и оттуда спускаться к устью для отправления в Европу... Словом, положение Сайгона настолько замечательно и счастливо, что надо только сожалеть, что он попался в руки французов. Правда, даже тихонько говорят, они предрекают великую будущность своему Saigon (Сайгону), и что Кохинхина подорвет Индию (как? — об этом говорить я не решаюсь!).

Стратегическое положение Сайгона (о чем сильно заботятся французы) вполне удовлетворительно. Находясь в 50 милях от устья — он, конечно, сумеет защитить себя укреплениями по реке столько, конечно, не от броненосцев) и большой эскадрой у входа [129] к городу. Сухопутная защита Сайгона обеспечена еще более... Доступ к нему по топким, болотистым полям, на каждом шагу перерезанным глубокими и нередко широкими реками, невозможен, а если и возможен, то в весьма долгое время, так что рискнувшие на это предприятие подвергаются опасности умереть с голоду. Предположив же устройство мостов и даже удобных путей сообщения (если французы и сделают это впоследствии), ответ о положительной невозможности подступить к Сайгону с сухого пути — тоже нисколько не изменится, потому что город окружен с трех сторон водой. С одной стороны его защищает Донай, а с двух других две небольшие речки (вливающиеся в Донай), по которым однако ж могут ходить канонирские лодки; с четвертой же стороны уж роется канал длиною в 15 верст, который соединит обе речки, и таким образом Сайгон обратится в остров, доступ к которому возможен лишь морской. Десант где нибудь в другом месте или вообще сухопутная война в Кохинхине не обещает многого... Я уже выше сказал причины — болотистая местность и масса рек.. Для лучшего доказательства этой мысли я приведу в пример самих же французов. Все они сами сознаются, что завоеванием Кохинхины были обязаны флоту, т. е. не большим, неглубоко сидящим судам, перевозившим войско в какой угодно пункт, по бесчисленным рекам, речкам и протокам, доставлявшим туда же провизию и все необходимое. Иначе, без флота, конечно, ни один французский солдат не вернулся бы оттуда живым, а погиб бы от климата, усталости или потонул бы. Кохинхина чисто морская страна и взять ее можно только флотом, и потому то вся защита этой страны сосредоточивается только в одном месте, именно во входе в устье реки Доная. Покамест еще там нет никаких батарей, хотя предполагается ряд укреплений. Мили же за две до Сайгона стоит большая батарея в 30 орудий (нарезных 20 ф.), которая обстреливает вдоль реки и командует поворотом для входа на рейд. На рейде есть еще батарея в 15 орудий (того же калибра, что и первая), расположенная на небольшой возвышенности, командующей городом я рейдом. Больше покамест батарей приморских нет, да они еще и несовершенно нужны; в случае же надобности, французы в состоянии защитить Сайгон 100 нарезными орудиями, лежащими у них в арсеналах, да кроме того, могут взять с судов орудия, тоже нарезные... Но дело не в защите, потому что вся эта защита хороша лишь тогда, когда есть что защищать, а в Сайгоне покамест, кроме надежд на будущее, защищать нечего. [130]

В первой главе этой статьи я подробно говорил, что французы — не колонизаторы, и это мнение как нельзя более подтверждается на Сайгоне. Сайгон, как я сказал, похож на большую деревню, в которую только что пришел французский солдат; на все дикое положил свой отпечаток, выразившийся во французско-анамской смеси — и хотя тихо, но уже бесцеремонно, начал распоряжаться... Недавность его прихода видна во всем, начиная с красивых оконченных и неоконченных улиц, носящих империальные названия, до кофеен с замысловатыми названиями... Везде видна новь, еще обзаведение... Там, у порта, валяются орудия, паровые котлы; здесь достраивают дом; по улицам движется рота с оглушительным воем тромпета и с распущенным триколором, — шум такой, как будто целый полк идет; за городом толпа анамитов поощряется тросточками французских солдат (а не палками, заметьте!) к прилежной работе у канала... Вот в улице (De Palanca) только что раскладывается под навесом банановых листьев лубочная лавчонка отставного солдата, а ныне маркитанта, и ловкий французский сержант, в запыленном мундире и запачканных штиблетах, уже пробует его mi-caporale, лучше которого, по словам Alexandra, владельца Basar Lionnais (так гласит только что вышедшая из рук маляра вывеска над лавчонкой), ничего нет. Не ищите в Сайгоне, как где нибудь в английской или американской колонии, усиленной, деятельной работы и шумного движения... Ничего этого нет. Видно, что о колонии заботится не частный человек, а правительство, и заботится, конечно, больше о себе, т. е. о казармах, разных Bureaux Subsistences, которые успели уже завестись в Сайгоне, с красивыми надписями, неприятно красующимися на анамских хижинах. Кроме солдат, да анамитов, работающих в порту и насыпающих шоссе, никого не увидите на улице... Да и некого... Французские льётенанты и сульётенанты отдыхают себе дома или в кофейной на креслах, после завтрака и многих выпитых стаканов абсента с водой, или вермута, а купечества нет еще в колонии. Если и встретите кого на улице, то верно французского солдата, одетого в тропическую форму — в куртку, белые штаны и в большой анамской соломенной шляпе... Словом, видно, что вы попали скорее не в торговую колонию, а во французское военное поселение, где завелись только казармы и кофейни, особенно последние.

Как бы ни был мрачен ваш характер, в каком бы вы дурном расположении духа ни находились в первый день вашего Приезда в Сайгон (потому что поиски какого нибудь пристанища [131] в 35° жару хоть кого приведут в дурное расположение духа), вас невольно рассмешат и позабавят эти бесчисленные кофейни в Сайгоне, с замысловатыми, чисто французскими вывесками... Во всякой улице и даже переулке вам кинется в глаза какой нибудь тропический туземный домишко, принаровленный к французским нравам, т. е. окруженный столиками и стульями (всякого вида и рода) и имеющий на своей стене вывеску, очень крупно написанную, в роде: Birvette imperiale или Vener pour rafraichir ит. п. Около такого домика сидит французский военный люд... Французская беззаботность и savoir vivre, отразившиеся на вывеске, отразились и на колониальном французе. Я думал встретить солдата в колонии усталого, мрачного от трудов и войны — ничуть не бывало... Также весело, как у себя в Париже — шумит и острит он. Также беззаботно попивает вермут или сахарную воду и потягивает из трубочки свой caporal... Одним словом, на француза даже и Кохинхина не подействовала — он остался тем же, чем был и у себя дома, не смотря на то, что послан сюда на убой. Невеселая жизнь досталась на долю французских офицеров в Кохинхине. Походы, одни походы, отсутствие общества, кажется, должны были иметь свое гибельное влияние. Английский офицер здесь с тоски напивался бы brandy, запершись у себя в комнате (как это зачастую делается в Индии), и был бы в вечном сплине; наш русский (как например на Кавказе, на Амуре) бросился бы во все тяжкие, как того и требует наша размашистая натура, а француз с своим неизменным и часто слышанным мною — «il faut tirer son partie» — как то умеет из ничего сделать свою жизнь веселой и хоть вечно готов ругать ее, но все-таки не впадет в крайние безобразия. Он к вечеру весел, но не лежит под столом, или не сшибает фонарей, — он с радостью сочинит какую нибудь поездку с товарищами за город, куда возьмет pate froid и бутылку вина (это у французов на 10 чел. хватит), будет всем восхищаться, спорить, смеяться Ввернется в самом веселом расположении духа, счастливый, что умел на несколько франков доставить себе тысячу удовольствий. Собравшись где нибудь в кофейне с товарищами, он не ищет случая побраниться с кем нибудь. Боже сохрани! он шутит, спорит со всеми когда и о чем угодно, не желая ссориться; умеет находить прелести даже в содержательнице кофейной на набережной, парижанке лет 35, очень бойкой и умной женщине, с которой и перекидывается нескромными, но никогда не сальными, чисто французскими каламбурами... Просидев таким образом дообеденное время, т. е. с 4 до 6 или 7 часов у M-me Chasseloup (на набережной), куда собирается большая часть французской военной [132] публики, он идет обедать и обедает опять таки не один, а втроем, вчетвером ли, в кофейной и опять-таки шутит и смеется... Вечером он сыграет в карамболяж, пошутит, поспорит за биллиардом, выпьет vin chaud, выбранит все свое начальство, начиная с vieux Bonar’а — по нисходящей линии, расскажет последнюю стычку с анамитами, где он с десятью человеками толпу целую разогнал; расскажет это мило и хорошо, не позабыв, однако ж, придать своей стычке важность аустерлицкого сражения, уйдет домой, ляжет под мустикерку и заснет с Поль-де-Коком или Ашаром в руках... Завтра, если не вышлют из Сайгона куда нибудь в отдаленный пост, он опять также проведет время, не впадет ни в сплин, ни в разочарование, не кинется в пьянство от избытка жажды жизни и страстей (наша страстишка!) и изо всего сделает что может, повторяя опять свое неизменное qu’il faut tirer son partie... Эта особенность, этот savoir vivre принадлежит только французу, и хоть он показывает часто неглубокость и посредственность натуры, но, право, все же это под час лучше, чем крайние безобразия, в последнее время чрезвычайно расплодившихся, широких, талантливых и неудавшихся натур...

Я долго искал гостинницы, но не находил. Наконец, один из пассажиров на пароходе предложил мне свои услуги и показал лучшую — небольшой на столбах дом, крытый банановыми листьями. Войдя прямо в большую биллиардную, где на кривом полу стояло 4 кривых же биллиарда и где несколько посетителей играли, а другие делали свою полуденную сиесту в больших тропических креслах, с старым Шаривари на коленях, — я так был поражен непривлекательным видом этого «Cercle des officiers» (как гласит вывеска), что хотел опять быть жертвою 35° жары и неспособности французов к устройству колоний, и идти искать другого пристанища.

— Вам нужна комната? поспешил остановить меня хозяин, толстый, с живыми глазами и неглупым лицом француз, странствующий с французским воинством (как я после узнал) всюду; был он и в Тянь-Дзине, кое-что нажил, потом обанкрутился и теперь в Сайгоне записывает на книгу (часто только в книге и остающиеся) долги гг. офицеров, и за это очень любим ими.

— Пожалуйте, продолжал он; мы вам дадим удобное помещение, одно из лучших... С этими словами он ввел меня в небольшую каморку, едва освещавшуюся одним оконцем, — с небольшою постелью под мустикеркой и кривым [133] маленьким столиком... Хуже этого помещения трудно было что нибудь представить (особенно привыкши к английским отелям). Я уже начал проклинать судьбу, пославшую меня во французские колонии... А тут еще всяких сортов и видов насекомые по стенам, от тропической ящерки до космополита-клопа включительно. Хозяин заметил мое разочарование и поспешил сказать, что лучше нигде не найдти, что все это временное (provosoire), но что чрез месяцев пять, шесть... о тогда!... chez nous a Saigon будет все. Не преминул коснуться и трудностей на первый раз, о войне, сказал, что vieux Бонар скоро покончит с этими бриганами-анамитами; заговорил о своих предположениях, хотя мне до них вовсе дела не было, и ушел, оставив меня водворяться на развалинах. Я еще не знал, qu’il faut tirer son partie и разразился громкой филиппикой, по русски, разумеется, против французов и их колоний.

Но скоро я успокоился и начал кое-как раскладываться в моей конуре, тем более, что все эти гостинницы: Hotel de commerce, Trois freres provanceaux — не более как злые насмешки над изрядными гостиницами и все они в Сайгоне на один лад... Еще в общей комнате, на виду — жить можно, относительно даже чисто, но в отдаленных комнатах для приезжающих — тоже, что и в моей гостинице — грязь и вонь. После часто я говорил об гостиницах в Сайгоне с французскими офицерами; жаловался, что в колонии, существующей уже 2% года, нет даже изрядного пристанища, приводил в пример англичан и американцев... Но народ цивилизации оправдывался тем, — что война, что приезжающих немного и что в гостинницах никто не живет, всякий имеет свою комнату у себя дома, а что туда ходят только посидеть и выпить; но за то, добавляли офицеры, вы у нас найдете и вино, и обед отличные, не то, что у англичан в их отелях и пр. и пр.

Сайгон порядочно разбросан; еще у набережной и у ближайшей к ней улице он жмется немного, но дальше он раскинулся и скрылся в садах и рощах; к концу города начинают показываться срытые хижины старого города, который прежде шел вплоть до китайского города, т. е. на 10 миль расстояния, но после французского посещения в 1859 году, все было срыто, и теперь только видны обгоревшие пни в кустах. «А как здесь было хорошо прежде, какие славные домики в зелени!» говорил мне милый поручик Robin, когда мы с ним ехали по дороге в китайский город... [134] «Я помню, продолжал он, с каким жаром жгли мы эти дома прежде... А как бы они нам пригодились теперь...»

Жителей в Сайгоне считается до 100 000, но во время моего приезда, анамитов в городе было очень немного. Большая часть из них разбежалась, оставив жен и детей в своих домах. Анамитские дома, по архитектуре своей, напоминают китайские; только первые еще грязнее и хуже внутри. Дома же мандаринские и зажиточных людей, большею частью большие сараи на столбах, крытые черепицей, без потолков, с невысокими, не доходящими до верху досчатыми стенами, довольно темные, но за то как нельзя более удобные для тропиков, — все большею частью заняты какими нибудь Bureau, или офицерами... Они переделываются, т. е. там делают две-три комнатки, для того, чтоб спать... а сквозная большая зала служит всем, чем угодно остальным. В ней сидеть прохладно и хорошо, имея перед глазами красивые пальмы и банановые деревья. Кроме анамитских домов в Сайгоне на всякой улице увидите китайские двухэтажные, с лавчонкой внизу; китайцев на улице даже больше анамитов (последние разбежались), — прачки, компрадоры, все мастеровые в городе — китайцы... Приехали тоже и индейцы из Сингапура, но их немного в Сайгоне — человек 40, 50 не более... Китайское поселение живет в своем городе и теснится, мешаясь с анамитами в самом Сайгоне; европейцы, а их здесь считается до 300 человек (я подразумеваю неслужащих), живут частью в туземных хижинах, частию в слепленных на скоро и окрашенных какою нибудь светлою краскою — досчатых домишках... Каменных домов немного, всего пять-шесть, и то еще строющихся... Вот и все, что сделал частный человек для себя в Сайгоне. Впрочем, он и не мог сделать большого, потому что сюда он приехал большею частью не для большой торговли, не с деньгами — а просто голяком, завел кое-какую лавчонку с романами, духами и винами, и довольствуется небольшими доходцами... Богатых купцов здесь нет. Отсутствие богатых и предприимчивых людей в колонии, столь богатой — удивительно... Кажется, сюда должна была нахлынуть масса людей, ищущих случая составить себе скоро состояние. И действительно, сперва было приехало сюда много иностранцев купцов, но они ни с чем и уехали, увидевши, что каши в Сайгоне не сваришь... Нет у французов дарования к торговле, умения извлекать из всего разумную пользу — нет торговой колониальной свободы. Вместо того, чтоб привлечь в колонию купцов, дать всякие льготы, как и [135] везде в английских колониях, освободить все привозные товары от всякой пошлины — французы наложили значительный тариф на привозные товары и начали брать большую плату с каждого приходящего и уходящего из Сайгона, с каким бы то ни было грузом, купеческого судна.

Забывши, что всякая стеснительная мера при начале основания колонии имеет гибельные последствия, французы хотели скорей пожинать торговые лавры...

Поземельная плата за места в Сайгоне чрезмерно велика, дороже шанхайской и гонконгской, где мест немного и где потому они с каждым днем увеличиваются в цене.

Но, извиним и эту ошибку... Положим даже, что Кохинхина так богата, что купцы готовы заплатить все эти пошлины и поборы и начать сношения и торговлю с анамитами. Но военное правление колонии отнимает решительно всякую охоту к этому. Французы на многие вещи смотрят с нашей точки зрения... На купца взгляд у них самый печальный; французский офицер не затруднится сказать, что это все une canaille, люди, с которыми и говорить не стоит. Купеческое сословие здесь пренебрегается и мне советовали многие офицеры не надевать в Сайгоне статского платья, «а то вас, говорили они, за купца примут...» Военное начальство (причина всего этого) вместо того, чтоб предоставить полную свободу торгующему, вмешивается во все его дела, оставляет без внимания жалобы многих купцов на притеснения и придирки французских офицеров по постам и нисколько не содействует им. И что же вышло из этого? Вышло то, что кто только был в Сайгоне из людей, кое-что имеющих, поспешил убраться и заняться делами в Гонконге, или Шанхае — а в Сайгоне остались мелкие торгаши, которые не в состоянии вести что нибудь серьезное, и вывезенный на 10 миллионов франков рис из Кохинхины в 1861 году принадлежал не французским купцам, а торговым домам в Сингапуре и Гонконге.

Отсутствие купцов в Кохинхине можно, пожалуй, объяснить (как и объясняют в Сайгоне французы) и войной, при которой нельзя будто бы вести торговли. Действительно, при мне в Сайгоне на рейде стояло до 10 купеческих судов, из них были 4 французских. Они пришли за рисом, но на него стояла высокая цена; анамиты не продавали; суда так и ушли пустые; но это все-таки не главная причина... Я был знаком со многими французскими купцами, и они не войной, а отсутствием коммерческой свободы и военным начальством, объяснили мне отсутствие [136] богатых купцов. А пора бы подумать — благо мир заключен с анамитами — о покрытии расходов на содержание войска и флота в колонии. Чего стоит им перевоз военных припасов, провизии и пр.? Конечно, громадных цифр, не говоря о потере людей... Мне говорили, что каждый день обходится французскому правительству в 10 000 франков на содержание войска... Чем же покрыть эту трату? Податей с анамитов французы еще не получают, да и вряд ли получат назначенную цифру, ибо она слишком велика и не под силу анамиту, в конец разоренному войной, да притом, большие налоги не оживляют, а губят страну... Выдумал адмирал Бонар взять значительную контрибуцию с тех деревень, которые, принявши участие в возмущении, пришли после просить прощения, принесши свое soumission; но таких деревень оказалось мало, и мера эта оказалась недействительною покамест (что будет дальше — не знаем); на колонию тратится много, но пользы от нее очень мало... Словом, положение дел в Кохинхине далеко не блестящее. А между тем, в разных журналах, в своих донесениях губернатор колоний Бог знает чего не пишет; но что он ни пиши, а купцов в Сайгоне еще нет, да вряд ли и будут, если взгляд французского правительства на свободу торговли в колониях не изменится и если в колонии будет военное, а не гражданское управление.

Не удовлетворяет нисколько Сайгон даже и как складочное место политической станции. Во всем чувствуется сильный недостаток. Сухопутных складочных магазинов немного и все они находятся в неудовлетворительном состоянии. Ошибки предшественников Бонара сказываются сильно в настоящее время... Например, теперь покупают рис для войска в Сингапуре, а сколько его сожгли во время войны!.. Ружей не хватает. Французы еще имеют штуцера, но мирные анамиты, составляющие милицию, наемные китайцы, вооружены пиками, топорами, словом, чем Бог послал... Доставка из Франции неудовлетворительна: транспорты запаздывают, так что в прошлом году красное вино для войск приходилось покупать в Сингапуре. Всю эту бедность в военно-хозяйственном отношении вы не узнаете, если не познакомитесь ближе с положением дел в Кохинхине... Если вы будете судить по громким надписям, на деревянных, выстроенных по казарменной мерке, зданиях, вы подумаете, что Бог знает каких запасов и складов нет в Сайгоне, но вы ошибетесь, приняв вывеску за дело. Сильно терпят во всем солдаты, об этом я скажу ниже; впрочем, исключение составляют [137] складочные запасы и магазины флота. Вообще порт устроен довольно хорошо. В нем вы найдете все, чего может требовать военное судно, как по вооружению, так и по снабжению. Всякого рода тросы, паруса, блоки, якоря находятся там в большом количестве, — все это прислано из Франции, а частию оставляется с судов китайской эскадры. 2 крана, пристань, выведенная до 12 ф. глубины — служат важной помощью для нагрузки или выгрузки судов. Несколько магазинов наполнены сухарями, а другие красным вином. Много строится еще новых магазинов и делается другая пристань. Каждый день, с 4 ч. утра до 8 ч. вечера, работают в порту анамиты, и работа идет быстро. В порту валяются части механизмов, паровые котлы и до 100 нарезных орудий... Механического заведения еще нет, но об нем уже думают. Покамест довольствуются мастерской, устроенной на старом фрегате. Там поставлен небольшой паровой молот, токарный и точильный станки и кузница. Эта мастерская или atelier устроена судовыми средствами; она поправляет и делает разные небольшие части механизмов и в состоянии даже сделать цилиндры для канонерских лодок... Словом, это очень полезное заведение, устроенное еще недавно адмиралом Бонаром.

В сайгонском порте, военное судно всегда найдет уголь, что весьма важно для захода наших паровых судов на пути из Сингапура в Гонконг, где плавание часто бывает штилевое, и портовое начальство любезно на столько, что всегда снабжает углем военное судно. Там находятся обширные угольные склады. Ежегодно фрахтуется до 20 куп. судов, которые доставляют в Сайгон английский, австрийский и французский уголь, которого всегда много, несмотря на сильную трату его французскими судами. Нагрузкой его занимаются анамиты.

Для исправления судов, покамест нет никаких средств, но сюда уже везется плавучий док из Англии, и тогда портовые средства будут относительно полными. Не следует забывать, что все это устроено в год и устроено так хорошо, что нельзя в этом отношении не удивляться французам. Нет сомнения, что со временем французское правительство (навряд ли частная компания!) позаботится о сухом доке, тем более, что постоянная эскадра, здесь находящаяся и которая конечно еще увеличится, непременно этого потребует. Как кажется, порт в Сайгоне устроится изрядно и будет удовлетворять всем надобностям французского флота в этих водах. Уже теперь в Сайгоне или вообще на станциях в Кохинхине находится 30 судов. [138]

Вот их перечень:

Старый негодный корабль Duperee, обращенный в госпиталь; парусные фрегаты Didon и Perseverant — оба старые и обращенные в блокшивы: паровые корветы: Cosmao (в Сайгоне); Tancred (на станции в Барие), Torbain; авизо: L’alarme, la Mitraille, la Valanche, la Fusee (в Сайгоне); 2-х мачтовые авизо: Londine (яхта адмирала), Shannock, Peiho, Norsagaray, транспорты: Europeen, Garonne и la Meurthe. Кроме того, 14 разборных канонерских лодок (сидящих 1 1/2 метра в воде; ходят 5 узлов; вооружены 30 ф. нарезным орудием).

Дороги в стране заслуживают полного удивления. Они широки, чисты и строются удивительно скоро. В этом отношении французы превзошли даже англичан... Так, например, дорога в Туране, проложенная в горах, по словам многих, перещеголяла даже гонконгскую. Не надо забывать, что все это сделано усталыми солдатами, на походе, при 35° жара. Улицы в Сайгоне правильны и чисты; весь Сайгон изрезан правильными шоссе. До китайского города (10 миль расстояния) оно уже окончено. Работы производятся анамитами, в виде штрафа за какие нибудь проступки, под присмотром французских солдат и инженеров. Устройство дорог штрафными туземцами — мера обыкновенная в Англии и голландских колониях. Благодаря ей, солдаты частию освобождаются от тяжелых трудов. Кроме штрафных, на работу охотно нанимаются и другие анамиты, так что в рабочих недостатка нет. Плата поденщику вместе с буйволом, который возит щебень, 1/2 франка. Почти все главные пункты Кохинхины соединены между собою дорогами, и непроходимые прежде болота обратились в широкие удобные пути. Конечно, они обошлись дорого; много погибло неутомимых солдат на туранской дороге.

Кроме дорог и улиц, в Сайгоне заслуживают внимание оконченные и неоконченные каналы. Так как местность в Кохинхине низменная и во время сильных приливов или больших ветров вода в реках подымается высоко и в Сайгоне бывали часто наводнения, то каналы необходимы.

Все большие города в колонии соединены между собою телеграфными линиями... Из Сайгона, как центра, идут ветви в Биен-оа, Фуен-Мот и Мито; впрочем, теперь линия в Мито перерезана анамитами и телеграф не действует. Не знаю точной цифры стоимости телеграфов. Впрочем, мне говорил директор телеграфов в Кохинхине, что недорого, потому что установкой столбов занимались анамиты — рабочие дешевые. Директор [139] телеграфов, молодой человек, инженер 1 класса, получает 8000 франков; у него есть два помощника (2 класса) в Сайгоне, получающие по 4000, и по одному на главных телеграфных станциях, с тем же жалованьем.

Почти все города и селения анамитские стоят на реках, где находятся посты, и из Сайгона ежедневно с 8 часов утра отправляются в разные места канонерские лодки. Вообще должно сказать, что все, что касается, в Кохинхине, до путей сообщения, устроено прекрасно, в 2 1/2 года, да еще в годы войны, при небольших средствах. Это такие блестящие результаты, которым следовало бы поучиться...

* * *

Я приехал в Кохинхину в самый разгар возмущения — в январе (оно началось в декабре месяце). Войск в Кохинхине было немного; в Сайгоне ежедневно получались донесения с постов о стычках, привозились на канонерских лодках больные и раненые. Адмирал ждал подкрепления — тагалов из Маниллы, за которым пошел адмирал Жуарес (командующий французской эскадрой в Китае), с двумя фрегатами: Semiramis и Renomee, и баталион африканских стрелков из Шанхая, за которыми ушел транспорт. Решительных действий не предпринималось. Сайгонские жители, анамы, разбежались; работы везде были приостановлены; после 9 часов невоенным не позволялось выходить из дому... Словом, город был на военном положении.

В день приезда я представился губернатору, вице-адмиралу Бонару. Он меня принял очень любезно, обещал дать средства все видеть, предложил идти в экспедицию, предполагающуюся по прибытии тагалов, говорил о трудностях войны, о том, что во Франции не понимают этого, и что если разом не пришлют 15 000 солдат, то война и в 30 лет не кончится, и Кохинхина станет Алжиром и Кавказом. Действительно, война в Кохинхине имеет особый характер и непохожа на европейскую. Здесь надо сражаться не с людьми, а с природой — климатом, болезнями, непроходимыми болотами, и прочим, чем изобилует Кохинхина. Я имел случай быть в экспедиции и видеть, что переносит французский солдат. Мало того, что он во всем терпит недостаток, что из Франции не присылают ему до сих пор ни платья, ни тюфяков, ни подушек, так что в казармах я видел солдат, спящих на голых досках, — часто и провизия [140] отпускается нехорошая. Несколько раз во время похода не раздавали вина... Усталый, измокший в походе по болотам, французский солдат ложится спать на мокрой земле, не имея ни платья, ни белья для перемены, и, конечно, диссентерии и лихорадки не перестают опустошать и без того небольшое войско.

По строевым рапортам, которые я имел случай видеть, количество всех войск в Кохинхине простиралось до 4000. Вот их личный состав:

Из этого числа 2600 человек рассеяны по постам и городам Кохинхины; в самом Сайгоне оставалось 1400 человек, из коих 400 анамитов, а их нельзя назвать преданным Франции войском; может случиться, что они перебьют своих офицеров и разбегутся. Я был у них в бараках, и офицеры часто мне говорили о затруднительном положении, в котором они находятся. Впрочем, анамиты вели себя хорошо, и ни одного случая возмущения в милиции не было.

Китайцы наняты французским правительством в Кохинхине на 6 лет. Платят им по 1 франку в день. Их 1200 человек в Кохинхине, 200 человек обучены и вооружены кое-как, а остальные заменяют лошадей, которые решительно не могут двигаться по кочковатой, глинистой местности. Кули (китайцы) таскают на своих плечах артиллерию (6 ф. нар. орудия), провизию, инженерные инструменты и военные припасы. Они безвредно для себя переносят высокую температуру и привычны к работе. Без них французы решительно не в состоянии были бы воевать в Кохинхине. И без того больных много: из 3000 французских солдат по строевым рапортам, считают постоянно 500 человек [141] в госпиталях и, конечно, эта цифра далеко не полна, если считать всех слабых, содержащихся при ротах, и больных, не показывающихся в рапортах... Я знаю положительно, что настоящая цифра больных в Кохинхине доходит до 800 человек.

Климат в Кохинхине убийственный; жары доходят до 45° R. Хотя все журналы и силятся представить Кохинхину чуть ли не земным раем — но эти возгласы просто опять-таки патриотическое хвастовство... Холера, гнилые лихорадки, горячки, солнечные удары и особенно злокачественный сифилис господствуют в Кохинхине. Последняя болезнь лечится особенно трудно, и мне говорили доктора, что из больных сифилисом 2 человека из 15 умирают. Гнилые лихорадки тоже особенно часты и трудны для излечения во время дождевого сезона (с марта по ноябрь)... Я видел лейтенанта, умершего ею в 2 1/2 часа. Госпитали набиты битком и устроены очень плохо. В Сайгоне их пять. Кроме госпиталя на корабле Duperee для матрос, — все они небольшие деревянные дома, устроенные каждый на 100 кроватей... Еще в Сайгоне они снабжены первыми необходимыми вещами, но по другим городам, дальше от губернаторского глаза, положение больных самое несчастное... Я был в Барие, Фуен-Моте и видел больных, спящих на голых досках. Медики жалуются на недостаток медицинских припасов: часто не хватает корпии и раны перевязываются кое-как... Причины всего этого, конечно, не в Кохинхине, а во Франции, откуда не присылают ничего, несмотря на частые требования губернатора. Одно время из 500 человек больных, ежедневно умирало до 10. При мне в сайгонских госпиталях, где помещалось до 700 больных, ежедневно умирало от 5 до 7 человек. Особенно раны излечиваются трудно... Из 19 раненых 7 умирают, благодаря климату, обращающему раны в гангрены; впрочем, раненых еще не очень много... Относительно меньше болезней на судах эскадры; причина этого ясна: более удобное помещение, правильная жизнь, а главное — лучшая пища, получаемая матросами; но все-таки и на судах убыль людей велика... Несмотря на то, что на всех паровых судах кочегары-китайцы, все-таки на всех судах некомплект экипажей... На корвете L’Alarme, стоявшем три месяца в реке, между болотами, три раза меняли экипаж... На корвете Forbin — доктор показывал мне список больных; из 60 человек команды 30 лежали в лихорадке... То и дело, во время дня, приходили к доктору заболевшие.

Во время моего приезда в Кохинхину положение французов, как я уже сказал, было плохо. Подкрепления не шли, а число [142] инсургентов увеличивалось с каждым днем... Носились слухи, что в Го-конге была построена линия укреплений, куда свозилось множество военных запасов, и там было собрано до 10 000 анамитов... Адмирал еще раньше писал в Гюэ к императору, чтобы он остановил возмущение, но императорское правительство отвечало, что оно об этом не знает, да и остановить не в состоянии и, конечно, продолжало помогать делу инсургентов. Впрочем, для виду оно издало указ, в котором каждый пойманный во владениях короля инсургент присуждался к смерти. Понятно, что этот указ не исполнялся, и пушки, и порох исправно доставлялись в Го-конг из Гюэ, несмотря на канонерки и авизо, стоявшие по постам на реках для наблюдения.

Благодаря любезности губернатора, давшего мне позволение посещать все места, я отправился 4 февраля к Барию.. По красивым рекам и протокам шла канонерка по 5 узлов и к вечеру подошла к месту. Бариа находится на реке того же имени и составляет главный пункт у западной границы французской колонии. Прежде тут был большой город, но во время возмущения французы сожгли его, оставив одну деревню мирных анамитов-католиков... Теперь все они помещаются в большом форте, где по месту могло бы жить до 3000 человек, но французы раньше выжгли все, и помещаются кое-как, в маленьких деревянных домиках... Начальник барийского гарнизона, он же и начальник провинции, старый chef de bataillon, принял меня чисто по французски и показал все, что можно было показать... Офицеры живут плохо; терпят во всем недостаток, а положение солдата просто жалкое. С 3 ч. утра до 6 вечера каждый день половина гарнизона ходила в экспедицию; солдат шлялся по горам, болотам, кочкам и часто голодный, не находя неприятеля, (который ловко скрывался в родную ему местность), возвращался в форт, чтоб отдохнуть от трудов и лишений — на доске, имея под головой вместо подушки длинный капот, в роде нашей солдатской шинели, который французы называют кримиенкой. Но, не смотря на эти лишения, не смотря на то, что из 600 человек барийского гарнизона 150 были уже отправлены в госпитали в Сайгон, и 100 считались слабыми и лежали в каком то сарае, едва защищенные от солнца и искусанные комарами, — не смотря на все это, французские солдаты шутили, сидя в день отдыха на дворе своих казарм, смеялись над своим положением. Не чересчур ли пользуется французское правительство этим геройским духом своих солдат, не сменяя их новыми войсками? В Кохинхине есть несколько баталионов, [143] пробывших здесь пять лет.. Им обещают смену, но не дают; офицеры не имеют права выезжать оттуда иначе как в чистую отставку. О смене войск часто просил адмирал Бонар, хотя и умолчал о количестве жертв, погибших в Кохинхине; но во Франции только обещают и утешают почетными легионами. А цифра жертв велика; французы в 2 1/2 года войны потеряли до 3/4 войска, перебывавшего здесь.. Предположив же цифру перебывавших здесь войск с 1859 г., по меньшей мере тысяч в 15, никак не менее, в живых останется 5 т. Чтоб поверить этому, стоит только проехать из Сайгона в китайский город.. Чуть ли не по 5 верст тянутся могилы с деревянными крестами, погибших французов в Сайгоне. При атаке форта Ки-оа французы потеряли 1200 человек, и около этого форта можно и теперь видеть 1000 могил. Из частных разговоров со многими французскими офицерами, очевидцами занятия Кохинхины, оказывается, что французы потеряли, по меньшей мере, 10 тысяч войска.

Я пробыл три дня в Барии и не скучал. Префект-поручик водил меня в деревню, показывал бедную жизнь анамитов, рассказывал о своих предположениях и надеждах в будущем и пр. Господин префект принадлежал к партии анамитистов. Он отлично стрелял из лука; с помощию словаря, составленного еще давно французскими миссионерами, объяснялся по анамски и даже привык, как анамиты, ходить в полдень под палящим солнцем, без шапки. Он прожил в Кохинхине 5 лет и любит ее. Конечно приятно было поговорить с таким человеком, хотя он и увлекался. Между прочим, он рассказывал о вреде влияния миссионеров на анамитов. При мне явился к нему мер из деревни с какой то жалобой, упал к ногам префекта и оставался в таком положении минут пять (это уж такой обычай, который тщетно стараются уничтожить французы), потом встал и начал говорить что-то с большим жаром... Префект слушал его внимательно, но под конец выгнал вон...

— Ну посмотрите, что наделали Наши начальники, назначив меров из католиков. Вот этот мер католик, как вы думаете, зачем приходил? Объявить мне, что двое из его деревни выругали меня, — так не прикажу ли я их высечь. Конечно, я его прогнал к черту...

— Ну как не сожалеть, продолжал анамитист, что наши миссионеры, вместо идей добра, приносят к дикарям идеи зла, уча их, ссылаясь по своему усмотрению на Евангелие, доносить, и часто облыжно, на своего же брата. Поверьте, что анамит некатолик, [144] хоть режьте его, не выдаст товарища... Я это на опыте видел... Если бы это и случилось, то его бы убили давно... а католики терпят это, тем более, что им твердится каждый день, что для добра все цели хороши... Анамиты нехристиане лучше христиан, и если б не наши отцы миссионеры, которых, к несчастно, послушался губернатор, не позволив назначать меров-язычников, не было бы возмущения... Я уже пятый раз мера-католика переменяю. Про товарища доносят, а сами наровят как бы вас обмануть в свою пользу. Не таковы анамиты-язычники. Не привилась к ним еще хитрость: дикарь, как дитя, прямодушен и привязавшись к вам, ни за что вас не продаст.

Действительно, в этом несколько крайнем мнении благородного префекта много правды. О чем заботились и заботятся в Кохинхине католические миссионеры?... О том ли, чтоб евангельской истиной просветить дикаря, возбудив в нем любовь к ближнему и сознание своего достоинства? Старались ли они привить к дикарям европейскую цивилизацию? Нет, не этим занимались проповедники слова любви... Они заботились о своем влиянии на дела политические, стремились к приобретению власти; не останавливались ни пред какими путями, интриговали, учили своих младших братий о Христе (как они, набожно складывая руки, называют анамитов) помогать себе в своих недуховных целях, действуя в этом случае на необузданные страсти дикаря и внушая ему, что цель оправдывает средства. Мало этого: в Фуен-Моте мне говорил начальник поста, что тамошний миссионер берет положительно поборы с целого города, для каких целей — неизвестно.. Анамиты платят, но жаловались об этом начальнику поста. — Что ж вы сделали? спросил я. Запретили эти поборы или по крайней мере донесли об этом губернатору? — Нет, лучше не доносить и молчать, а то плохо будет, печально ответил мне старый капитан; миссионеры сильны. — В первой главе этой статьи я подробно говорил о том, как преследовало миссионеров-католиков анамитское правительство, ибо эти «темные люди» вносили темноту и раздор в государство. Но это не помогло.

Конечно, есть между миссионерами люди, совершенно преданные единственно делу пропаганды слова Христова, но они составляют меньшинство, им не доверяет народ, привыкнув к мысли, что миссионеры не вяжут слова с делом, и потому то истинная религия туго распространяется в Кохинхине.. Правда, во многих деревнях есть маленькие христианские храмы, куда собираются анамиты молиться по латыни; этим дело и кончается и они все-таки [145] остаются дикарями, хоть и носят кресты, и только вместо первобытной простоты, естественности, научились доносить, кривить душой из интересов и вообще не разбирать средств для цели... Особенно эти качества прививаются к тем анамитам, которые с малолетства попали в школу к иезуитам. Посмотрите на этого юношу анамита мера.. как он подличает и изгибается перед французскими офицерами... Но вот он между своими земляками. Какая лакейская надменность, какая безжалостная жестокость в обращении. Откуда он научился этому? Конечно от отцов миссионеров.. Больше не от кого. Многие из анамитов крестятся просто потому, что этим средством приобретают известные выгоды, но конечно это бывают люди, потерявшие всякое уважение между своими земляками. Есть исключение, есть истинные христиане, но это капля в море...

Я не смею отвергать пользу пропаганды, но конечно не могу не сказать, что если христианская религия везде проповедуется так, как проповедуется в Кохинхине католическими миссионерами и из нравственных, неиспорченных, простых буддистов (этой секте преимущественно принадлежат анамиты) делает безнравственных христиан, то лучше обойтись и без нее и не соблазнять духовной свободы местами меров, начальников округов и прочими житейскими соблазнами.

7 февраля я вернулся в Сайгон и застал на рейде пришедшие из Маниллы фрегаты Semiramis и Renomee, с пятью стами тагалов из Маниллы, и транспорт Garonne, с тремя стами африканских стрелков или зефиров, как называют эти войска французы, намекая этим названием на крайнюю легкость их нравственности.

Зефиры — это дисциплинарные баталионы, куда ссылаются из других войск солдаты за разные проступки: преимущественно за воровство и дерзость против начальства. Солдаты там большею частию из парижан, занимавшихся разными художествами. Трудно им после разгульной жизни подчиняться строгой дисциплине, существующей во французских войсках; обыкновенно они ведут себя дурно, убегают и пойманные ссылаются в дисциплинарные роты, где даже допускается телесное наказание (единственное исключение из всех французских войск). Зефиры — народ отчаянный; бывали примеры, что они убивали своих офицеров, за то в сражении они одни из лучших солдат; кидаются во все опасные места, не дорожа жизнию... Так говорили мне об них французские офицеры. Эти баталионы презираются всеми войсками; во [146] Франции их нет; они отсылаются в Алжир, Каледонию и Мадагаскар.. 2 года тому назад один баталион прибыл в Шанхай и ознаменовал свое присутствие ежедневным воровством.

Получив 800 человек свежего войска, губернатор начал готовиться к атаке Го-Конга, где были сосредоточены все силы инсургентов и где в то время, когда французы бездействовали, начальник возмущения Куан-Дин, человек энергический и очень умный, умевший держать в руках недисциплинированную толпу анамитов, успел построить линию отличных укреплений... Все французские войска были разделены на три отряда, которые должны были обойдти Го-Конг с трех сторон.. Об этой экспедиции разгласили за месяц.. Наконец, когда прибыли войска и следовало быстро двинуться к Го-Конгу, экспедиция откладывалась день-за-день.. Приказания отдавались нерешительно и часто менялись по несколько раз в день.. Порядку не было никакого.. Постоянная ссора флотских с армейскими еще более останавливала дело... Действительно, в Сайгоне все лучшие места розданы флотским офицерам; первые награды, не всегда заслуженные, даются им и возбуждают, конечно, зависть в армейских, которые больше переносят и трудов и лишений.. Адмирал Бонар, не всегда понимая военное искусство, сам вмешивается во все, сбивает других с толку и только путает дело.. Словом, у французских войск, но словам всех, не было начальника решительного и понимающего дело. От этого во время экспедиции все шло плохо; распоряжения адмирала часто не приходили вовремя или противоречили одно другому... В каждом отряде было по несколько начальников.. В артиллерии недоставало многих нужных припасов, у инженеров не было веревок и разных инструментов. Словом, все шло как-то наобум и экспедиция не принесла желаемых результатов, т. е. вместо того, чтоб захватить в свои руки все запасы, оружие и большую часть инсургентов, французы не нашли ничего, кроме пустого форта. Анамиты успели убежать в то время, как адмирал Бонар собирался с духом...

Наконец, в ночь на 18 февраля, третий отряд был посажен на суда и в 7 ч. утра четыре корвета, два парохода и транспорт вышли из Сайгона, чтоб высадить десант верстах в 50 от Го-Конга. Первые два отряда были отправлены 2 дня тому назад. Я находился при третьем отряде испанского полковника De-Palanca. Он состоял из баталиона infanterie de marine, 400 тагалов, одной батареи горной артиллерии (6 ф. нарез. орудия) и полуроты саперов. [147]

К вечеру мы стали на якорь и на другое утро начали свозить десант. Шлюпок было очень мало; расстояние до места, назначенного для нашего отряда, было мили 4 но реке, так что только к вечеру войска были в сборе и расположились кое-как в выжженной анамитской деревне.

Я поместился с артиллерийскими офицерами, любезно давшими мне пристанище и разделившими со мной свой скромный обед, в небольшой анамитской лачужке, едва прикрытой сухим тростником.

Усталый, бросился я на сено и скоро заснул под громкий и веселый разговор артиллеристов, сидящих за vin chaud. Часа в 4 меня разбудили приятные звуки французского марша, игравшегося хором трубачей, и призывавшего к выступлению... Я скоро оделся и вышел из лачужки.

По всему лагерю слышался шум одевавшихся солдат: кое-где догорали костры, освещая движущиеся в полутемноте человеческие фигуры... В поле строились роты... Далеко впереди тянулись болотистые равнины, над которыми толстым слоем носился туман... Утро только что занималось, в воздухе было свежо и сыро... К 5 часам все были готовы. Полковник De-Palanca приехал на маленьком кохинхинском коне, и войска двинулись для рекогносцировки к го-конгским укреплениям.. По топям и болотам тянулся наш пестрый отряд.. Впереди шли тагалы, одетые в синие ситцевые рубашки; за ними — французы в синих куртках и круглых анамитских соломенных шляпах... Артиллерию везли китайцы (кули) по высоким кочкам. Когда приходилось плохо, они брали орудия на носилки и, ступая по пояс в болото, тащили их на плечах. Целая вереница кули шла сзади, заменяя обоз; ариергард состоял из китайских воинов, одетых в синие рубахи, белые штиблеты и перетянутых аммуницией; странно было смотреть на китайца со спрятанной косой, попавшего из балахона во что то похожее на военную форму; какой то обезьяной смотрел он, с ружьем или пикой, неловко ступая за развернутым триколором и за воинственным поручиком, своим начальником.

Тихо двигалась наша оригинальная смесь одежд, племен и наречий. Солнце высоко поднялось над горизонтом и начинало жарить уже порядочно. Встретив глубокое болото без переправ, все останавливались и инженеры устроивали мостки, по которым, по одному, переходило наше растянувшееся войско... Наконец, часу в 11-м мы подошли к небольшой деревушке у берега реки, и рожки проиграли отдых. Не успели еще солдаты закусить сухарем, а офицеры начать свою чашку бульона, как несколько картечь [148] пролетело над нашими головами; сейчас же выдвинули к берегу два орудия и начали пускать бомбы наудачу. За высоким широколистым камышом, густо опоясывающим реку, через которую перейдти было нельзя (она глубока и течение очень сильно), решительно ничего не было видно. Несколько офицеров влезли на деревья и оттуда увидели за рекой целые толпы инсургентов, впереди которых насчитали до 20 фальконетов, которыми анамиты управляются очень хорошо. Других орудий у них нет. В крепостях своих они имеют, правда, по одному или по два больших 36 или 48 ф. орудия, но старые и к действию совершенно негодные. Французские бомбы ложились очень неудачно... только изредка продолжительный крик, доносившийся с того берега, показывал, что бомба упала в толпу... Деревня, в которой мы расположились, обстреливалась маленькими, как картечь, снарядами, пулями и стрелами. Оставаться в этом страдательном положении было неудобно, тем более, что уже 10 человек были ранены, и полковник отдал приказание двинуться далее, чтоб найдти удобную переправу и напасть на инсургентов. Инсургенты одеты очень плохо или даже совсем не одеты, и вооружены кое-как. Ружей у них очень мало. Захвачено у них несколько английских штуцеров, проданных им каким нибудь купеческим судном. По большей же части, анамиты вооружены луками, пиками, топорами. Луками они действуют превосходно: я видел мирного анамита, который из большого, тяжелого лука, с необыкновенно тугой тетивой, в 1 минуту пускал до 5 стрел, которые на расстоянии 300 шагов, при безветрии, пронизывали 4 и 5 дюймовую дубовую доску и потом улетали так далеко, что трудно найдти стрелу. Стрелы напитываются каким-то растительным ядом, который, хотя и несмертелен, как говорили мне доктора, но затрудняет излечение ран. Лошади и вообще животные, раненные этими стрелами, околевают очень скоро. Один подобный случай я сам видел.

Анамиты довольно храбры, не то, что их соплеменники китайцы. Особенно смело они дерутся за укреплениями, которые строят хорошо и скоро. Чтобы овладеть Кио-хао, фортом с 80 маленькими орудиями, надо было взять сперва десять завалов в высоту человеческого роста, из-за которых анамиты осыпали французов градом пуль и стрел... Завал от завала был в расстоянии 20 сажень, и на этом пространстве сделаны были преграды из колючих растений, острых, напитанных ядом рогаток и проч. Изодранные, уязвленные, все в крови, усталые французы пять [149] часов брали эти завалы и на 6-й час заняли их наконец, потеряв 1200 человек солдат. Это было в 1861 г.

В поле анамиты дерутся плохо. Часто достаточно нескольких удачно пущенных бомб или хорошего ружейного залпа, чтоб разогнать порядочную толпу... Сами же они нападают по большой части на заре или ночью и для нападений выбирают ночи темные, часто дождливые. Тихо, на четвереньках, словно змеи, крадутся они, с одними только ножами, к небольшому французскому посту, и если там нет бдительности, беда французам. Тупыми серпами отрезают им шеи и еще смеются над мучениями. Бывало много примеров, что анамиты вырезывали несколько постов, и редко когда удавалось скрыться кому нибудь, по неизвестным болотам и рекам. Злятся французы и презрительно называют анамитов «варварами»... Но... Я говорил раньше и подробно про обращение французов с пленными, однако не сказал еще о том возмутительном обращении, которое вы увидите на улице, хоть в Сайгоне, вообще с туземцами мирными. Один мой знакомый французский поручик, часто, за чашкой кофе, осуждая свое правительство за дезпотизм, находил между прочим удовольствие видеть испуг бедного туземца, когда поручичья собака, приученная бросаться на каждого анамита, прокусывала ему ляшку... Что-то задорное, какое-то мелочное желание на каждом шагу являть себя победителем, проглядывает положительно у большой части французских солдат и офицеров... Пройдет ли анамит — смотришь, какой-нибудь забияка сульетенант, так и наровит дать ему щелчка по носу, или ударить кулаком в зубы. На каждом шагу желание унизить и оскорбить бедняка, а проделки с женщинами до того грязно-возмутельны, что и в печать нейдут... Подобное нахальство обращения французов даже возмутительнее обращения колониальных англичан с туземцами, в особенности с китайцами. Проплавав три года и большею частию по английским колониям, я сперва был удивлен английским обращением, но после и удивляться перестал, как какой-нибудь кровный джентельмен, хладнокровно, жестоко, отпустит палок десять по спине, по лицу, по чему попало, недавшему ему дороги китайцу и пойдет далее, не обращая вовсе внимания на него, трясущегося и плачущего от боли и страха. Десятки подобных сцен, случающихся ежедневно, не возмущают никого... Всякий посмотрит на экзекуцию и, увидя, что это бьют китайца, идет далее, как будто оно и нужно так. Я видел, что и хорошенькие леди смеялись, когда их мужья или братья чуть не колотили китайцев, и смеялись [150] так мило, беззаботно, выказывая ряды славных белых зубов, что со стороны брала досада на их каменные натуры и на здоровые нервы. Но все эти английские палки даются за что нибудь (хоть за то, что китаец милостыню просит). Англичанин никогда не затронет первый, не станет издеваться над китайцем (он впрочем слишком горд для этого!), не будет уськать на него собаки и играть с ним как молодой котенок с мышью, как играют французские офицеры с анамитами... Много сперва было споров у меня с храбрыми поручиками и капитанами об этом, но они только хохотали и говорили, что иначе нельзя.

Часа два искали мы переправы на другой берег, откуда инсургенты не переставали угощать нас пулями и стрелами, впрочем, большею частию недолетавшими... Наконец, отряд расположился у небольшой деревеньки, где река была не так широка... Начали наводить мост и в то же время пускать бомбы наудачу. Течение в реке было очень сильно. Инженеры делали дело плохо. Оказалось, что позабыли взять с собой веревок для связи плотов и некоторые инструменты. Мост наводился медленно, а картечь, пули и стрелы уже начали летать над нашими головами и уже снова оказалось 22 человека раненных, которых сейчас же отправляли на транспорт (где был госпиталь), стоявший в большой реке... Первоначальной помощи доктора при отряде дать не могли — не было инструментов...

Солдаты стояли под ружьем, в бездействии, курили трубочки и перекидывались остротами; инженеры наводили мост; китайцы исполняли должность лошадей... Офицеры приходили в азарт от желания скорей прогнать анамитов, которые то и дело вырывали по одному, по два человека из отряда... Начальство советовалось. Пробовали в брод перейдти, но эта попытка чуть не стоила жизни французскому капитану... Наконец, решили оставить тут инженеров и роту прикрытия и вернуться назад в лагерь, в ту деревню, куда был свезен десант и которая находилась верстах в 10 от настоящего места... Анамиты всю ночь не давали покоя инженерам... Утром мост был кончен. Приехал адмирал со свитой; весь отряд двинулся, перешел за мост и не увидал ни одного анамита... Все бежало... Опять по топям, по пустым рисовым полям, усталые двигались мы к Го-Конгу. Шли день, шли другой и ничего не видали... Уже начали показываться болезни: лихорадки и холера... Больных в два дня насчитали 50 человек... Вдали виднелись го-конгские укрепления и зарево пожара; доносился гул канонады... Это канонерские [151] лодки бомбардировали форт, а другой отряд французского воинства выжигал пустые деревни. Наконец, на третий день, измученные от жары и неудобства пути, пришли мы к укреплениям... Они были пусты, орудия сняты, народ бежал. Вот и самый Го-Конг — форт, выстроенный на холме, окруженный рвами и болотами, так что взять его было бы не легко; форт вполне командующий местностью, имеющий 300 метров в фасе, и 85 амбразур... Внутри было до 40 блиндированных казарм... Солдаты разбежались по деревням искать добычи. Нашли десяток анамитов, несколько свиней и кур. Пленные показали, что Куан-Дин в ночь бежал со всеми инсургентами за Камбоджу и что ушел незащищаясь оттого, что у него в войске был бунт... Действительно, в форте нашли трех анамитов, повешенных, по показанию пленных, Куан-Дином. Адмирал со свитой недоумевал, куда девались анамиты, тогда как он предполагал их всех живьем взять, почему по всем рекам и речкам стояли авизо и канонерки и Го-Конг был окружен тремя отрядами: нашим и двумя другими уже пришедшими к нему. Недовольный неудачными поисками и испуганный, что большая часть поселения уходит из его владения, губернатор издал прокламацию, где обещал мир и прощение всем, изменение управления — пусть только ворочаются к своим полям и принимаются за работы... За голову Куан-Дина обещано 1000 лигатур, а во Францию отписал еще рапорт об успешных своих действиях, не забыв выставить, что у мятежников убитых 400 человек, а с французской стороны один тагал и легко ранено 10 французов. Войска собрались назад в Сайгон... Война окончилась... Многие инсургенты появились по своим деревням... В это время пришел в Сайгон клипер «Гайдамак», куда я был назначен, так что дня через три я уже ушел из Кохинхины, не злая чем кончилось все это возмущение. Газеты говорят (хоть и не верится мне), что анамиты возвратились к своим мирным занятиям, а Куан-Дин убит. Правда ли это? не знаю. Прекратится ли окончательно война и колония насладится миром и разовьется торговлей, или снова анамиты, ожесточенные притеснениями меров-католиков и солдатизмом французских военачальников, — произведут революцию под предводительством Куан-Дина, или кого нибудь другого? Пошлют ли из Франции на убой войско, будет ли снова какой нибудь губернатор писать громкие реляции императору, означая убитым неизменного тагала (он к тому ж и не свой) и [152] покорять страну до тех пор, пока не убьют последнего туземца?.. Останется ли в той же силе запретительная система, выразившаяся в громадных пошлинах и ценах за места, останутся ли в таком же положении купцы, как теперь?.. будет ли та же военно-дисциплинарная система управления Кохинхины, как в Алжире?.. Если все это останется, то долго всем богатствам этой роскошной страны лежать нетронутыми; много еще прольется и французской и анамитской крови, и какая предстоит торговая будущность колонии, заранее прославленная императорскими писцами, — это решить я предоставляю самому читателю.

К. Станюкович.

Март, 1863 г.

Текст воспроизведен по изданию: Французы в Кохинхине // Морской сборник, № 3. 1864

© текст - Станюкович К. М. 1864
© сетевая версия - Тhietmar. 2024
© OCR - Иванов А. 2024
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Морской сборник. 1864

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info