СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

[

МИЛОШ О СВЕДЕНБОРГЕ, УДВОЕНИИ МИРА И ЕРЕСИ ЧЕЛОВЕКОБОЖЕСТВА

Заметки переводчика

Собственно говоря, все, что Милош хотел, он выразил, и смысл сказанного должен быть уяснен изнутри его самого. Это задача читателя. Но всякое слово живет отсветами и перекличками. И, может быть, небесполезно наметить хотя бы некоторые из внешних контекстов милошевской мысли, вместе с тем более отчетливо прочертив отдельные смысловые ходы внутри текста; конечно же, систематический комментарий, уточнения и полемика - не предмет для вводных заметок, они - дело будущего.

Кстати, уже первые абзацы милошевского эссе говорят о многом. Обычное сравнение сопоставляет новое, малоизвестное со ста рым, распространенным, чем и рутинизирует его до избитого, таким образом познавая. В новой книге комментируются именно те места, о которых уже написано в прежних книгах. Милош поступает иначе. Не без иронии отметив канонизацию Достоевского в первой половине столь скептического к авторитетам XX века, он соединяет обезвреженного классика... с позабытым, а то и вовсе неизвестным чудаком и маргиналом из культурного «захолустья», почитаемым разве что такими же (как сказали бы революционно- демократические российские критики) «мракобесами», как он сам. Что же получается? Прежде всего, размораживается Достоевский как мавзолейный экспонат - отодвинутый и увековеченный раз и навсегда: он возвращается, во-первых, в собственное прошлое, когда для него еще ничего не было решено, а сам он отнюдь не был идолом; во-вторых же, вводится внутрь определенной, хотя и замалчиваемой классиколюбами традиции, точней - даже в скрещение разных традиций (романтической, утопической, гностической и др.). Милош делает то, что и делает обычное творческое мышление: создает новое, отменяя этим время как предустановленную структуру и иерархию и подключая его как созидательное многообразие возможностей. Понятно, что малоизвестность Сведенборга Милошу нисколько не мешает, а, скорее, на руку. Думаю, он бы в данном случае согласился с Борхесом, утверждающим - вслед за Элиотом, - что каждый новый писатель перестраивает наше представление не только о будущем, но и о прошлом, создавая себе собственных предшественников...

Но поскольку и нашему читателю Сведенборг, надо полагать, не слишком хорошо известен, напомню минимум сведений о нем, не думая с необходимой полнотой рассказывать о «жизни и творчестве» (русскоязычным читателям можно порекомендовать обстоятельную статью В. С. Соловьева в словаре Брокгауза - Эфрона). Эмануэль Сведенборг родился в 1688 г. Через отца, лютеранского епископа, семья была связана, с одной стороны, со священнической элитой страны, с другой - с королевским двором (Еспер Сведберг - настоящая фамилия отца - был придворным священником); через мать - с академической элитой и, опять-таки, с двором - дед Сведенборга служил асессором Королевской горнорудной коллегии (горно рудным делом будет заниматься впоследствии и наш герой). В семье царили пиетистские настроения, душевный мистицизм. Сам Эмануэль мальчиком отличался необычными способностями: задерживая дыхание, впадал в транс, убежденный, что через него говорят ангелы...

Сведенборг получает отменное светское образование на философском факультете Упсальского университета (в обучение входили естественные науки и математика). Для завершения и усовершенствования образования едет в Лондон, затем посещает Голландию, Бельгию, Францию и Германию (разъезжать по Европе и жить в гостиницах он будет потом всю жизнь). Переводит и комментирует античных авторов (Сенеку), выпускает две книги стихов (как правило, написанных на случай). Но главное - его неутомимый ум изобретает одну диковину за другой, перечнями которых он переполняет письма к родным. С 1716 г. начинает издавать научный журнал «Северный Дедал» (выходит шесть выпусков). Он профессионально работает в десятках областей науки: в математике и физике, астрономии и анатомии, минералогии и психологии, философии и политэкономии, финансах и правоведении. Научные открытия (атомарная структура материи, предвосхищения волновой теории света, фундаментальные работы по кристаллографии) сопровождаются прикладными разработками - способов обнаружения руд и измерения высоты приливов, проектов летательного аппарата и субмарины, усовершенствований каналов и плотин и т. д. Он избирается членом Упсальской и Стокгольмской академий, почетным членом Санкт-Петербургской академии. Научное признание и влияние при дворе растут.

Швеция переживает в этот период трудное [298] время. После долгого подъема энергии и амбиций поражение в Северной войне приводит к краху имперских притязаний. Страна лишается многих территорий, своего ведущего положения среди балтийских держав. Складывается что-то вроде комплекса национального унижения. Зато возросшие претензии предъявляет духовенство. Человек глубоко верующий, Сведенборг, однако, не разделял центрального положения лютеранства - доктрины о предопределении, предызбранности как к спасению, так и к погибели.

С 1736 г. он начинает записывать необычные, нередко эротические, сны, с 1744 г. делает это регулярно (записи составят «Духовный дневник»). В 1745 г. в Лондоне он переживает духовный кризис, процитирую Соловьева: он «почувствовал, что открылись глаза внутреннего его человека, и с тех пор он стал... переноситься духом в небо, ад и... мир духов, где виделся и беседовал со многими известными ему лицами, частью недавно, а частью и давно умершими». Практически оставив естественнонаучные занятия, он предается комментированию библейских текстов и созерцанию иных миров, выпуская один за другим объемистые догматические, философские и экзегетические труды. Наиболее крупные и известные среди них: «Небесные таинства» (1749 - 1756, 8 тт.), «О рае, мире духов и аде» (1758), «Новый Иерусалим и его небесное учение» (1758), «О любви супружеской» (1768), «Союз души и тела» (1769), «Истинная христианская религия» (1771).

Этот переворот часто сравнивают с духовным обращением Паскаля. Но надо заметить, что сам Сведенборг ни о каком «перевороте» в своих воззрениях не упоминает, как бы продолжая делать то же дело, по крайней мере, разрыва между ними не чувствуя. (В общении Сведенборг сохраняет прежнюю ясность ума и чрезвычайную обходительность; домохозяйка, правда, вспоминает, каких мучений порой ему стоило касание миров иных.) Ключевая для духовидческой системы Сведенборга идея соответствий, как легко показать, сформулирована им уже в «Экономии животного царства» и трактате «О душе», а само представление о символизме природы - давний принцип, восходящий к неоплатоникам, утвердившийся в обиходе науки (например, у Галилея) и распространенный в современном Сведенборгу естествознании. О «Библии природы» пишет изобретатель микроскопа голландец Сваммердам, но и близкий к масонам-розенкрейцерам педагог Ян Амос Коменский (а Сведенборг, сам к масонам не принадлежавший, - фигура для них весьма авторитетная).

Вообще, непереходимого барьера между двумя этими сферами - природоведением и богознанием - ни для Сведенборга, ни для большинства его современников, уж не говоря о предшественниках, не было. Судя о физике Галилея по серым школьным учебникам, мы забываем, до какой степени она вдохновлялась идеализмом Платона и мистикой неоплатонизма (это блестяще представлено в трудах Александра Койре), и тем самым попадаем в ловушку своих «привычек мысли», о которой предупреждает Милош уже на первой странице.

Поэтому противопоставление горнего и дольнего, сквозящее в словах Гердера, что духовидца в Сведенборге вдохновляет минералог, или в романтическом негодовании Эмерсона на Сведенборга, который-де «классифицирует души, как ботаник цветы, и исследует преисподнюю как пласт мела или роговой обманки», принадлежит, вообще говоря, другому складу ума, иному мировоззрению. Ближе к сути взвешенная реплика Борхеса, увидевшего в книгах Сведенборга «труды человека, который объездил многие неведомые земли и спокойно, подробно рассказывает о них». Этот оттенок «научного сообщения» читатель, надо думать, почувствует и по публикуемым ниже отрывкам из «важного заключительного сочинения» (по характеристике Соловьева) «Истинная христианская религия» (1771). Перед нами своего рода «адоведение», или «адоописание», на манер, скажем, землеописательных компендиумов тогдашней географии («первым исследователем потустороннего мира» назовет Сведенборга Борхес). Порой в детальности Сведенборга проступает, на нынешний взгляд, какой-то почти комический оттенок: см., к примеру, приводимый Соловьевым колоритный рассказ о пребывании в левом желудочке сердца Бога (Милош в этой связи вспоминает реализм английского просветительского романа «Робинзон Крузо», можно бы вспомнить и оптику повествования о Гулливере у великанов). Но и здесь справедливее будет судить по «привычкам мысли» его собственной эпохи.

А если говорить о них, то Сведенборг - сын своего века по крайней мере в трех важных для нас обстоятельствах (мыслительные привычки науки XVII - XVIII вв. подробно реконструированы Мишелем Фуко). Во-первых, это представление о тотальном, сквозном символизме природы: все - значимо. Об этом уже говорилось; добавлю только, что в письме Стокгольмской Королевской академии Сведенборг видит пример соответствий между природными и духовными предметами в египетских иероглифах (тема универсального языка, введенная еще платоновским «Кратилом»). Отсюда - второе: идея недвойственности мира, который в духовном своем существе не может не быть единым. Эмерсон говорит здесь о тождестве Природы, сам Сведенборг - о равенстве Бога себе везде и всегда; наши современники Мераб Мамардашвили и Александр Пятигорский - о единстве сознания. И, наконец, венчает эти первопринципы понятие классификации. Эмблемой эпохи мог бы быть систематик природы соотечественник Сведенборга Карл Линней с его номенклатурой родов и видов. Сам Сведенборг был всю жизнь одержим образом [299] энциклопедии, индекса, тезауруса явлений: укажу хотя бы на «Тезаурус библейских эмблем и аллегорий» (1759 - 1763) или опубликованный лишь после смерти «Иероглифический ключ к тайнам природы и духа» (1784). За классификацией - те же представления о единстве, целостности мира, его недвойственности - проблемный узел, из которого, мне кажется, и родилось эссе Милоша, прослеживающее, как ширится щель между все более плоско, физико-химически понимаемым миром позитивизма и улетучивающимся (уже в импрессионистской живописи) образом человека, который эпоха мнит наконец-то воссоздать «реалистически»... А корень этого раскола и последующей смыслоутраты (потеря реальности - это потеря ее смысла!) Милош возводит к гностическим ересям, параллельным первоначальному христианству и постоянно сопровождающим его позднее (антитринитарии и социнианство, «свободный протестантизм», теология «смерти Бога» и т. д.). Завязывается такой, парадоксальный на первый взгляд, узел: манихейство - познавательный дуализм (раскол на объект и субъекта познания с возникновением у Декарта нерешаемой «психофизической проблемы») - романтическая идеология - позитивистская картина мира - «реалистическая эстетика». Ловушки мысли на этом пути, затемнения в образе человека Милош - по неизбежности бегло - и отмечает в своем эссе, обращаясь к ним фактически во всех своих прозаических книгах.

Вернемся, однако, к Сведенборгу. Если не навязывать ему наших собственных оценок, то можно сказать так: он пережил некий особый духовный опыт, столкнулся с небывалым и рассказал о нем так, как умел, оставаясь детищем своего века. Что же он, говоря кратко, увидел и как описал? Прежде всего подчеркну его позицию. Все, о чем он сообщает, не чудеса, а свидетельства (тезис, восходящий, я думаю, к теме свидетельства в Евангелии от Иоанна). В трактате «О любви супружеской» он пишет: «Знаю, многие из читающих эти страницы увидят в них плод воображения; со всей торжественностью заявляю, что это не выдуманное, а действительно бывшее и виденное, и я видел все, что описал, не во сне, но в совершеннейшем бдений» (никаких промежуточных состояний на грани бодрствования и сна, о которых говорит Валери, как видим, в помине нет).

Важно, кроме того, понять, что описываемый Сведенборгом мир - «внутренний». Соловьев в этой связи говорит о субъективности сознания, открытой Сведенборгом до Канта, и сближает его с субъективизмом Беркли (это сопоставление есть и у Милоша). Напомню, что в перечне юношеских открытий, о которых Сведенборг сообщал в письме мужу своей сестры, библиотекарю Упсальского университета, значился «метод открывать желания и чувства ума посредством анализа» (одержимые манией предшественничества исследователи видят здесь предвосхищение психоанализа). Попросту говоря, это не мир химии или физиологии: в нем царят не физические предметы или их пространственно-временные характеристики, а состояния и отношения сознания. Скажем, длина (далекость или близость) - не объективный физический параметр, а наполненное смыслом отношение между двумя сознаниями, так что близкие - сходны друг с другом, а далекие - удалены друг от друга, чужды; то, что длина Иерусалима в Библии соответствует его ширине, означает гармонию, совершенство, а не равносторонность квадрата. Понятно, что рай, который составляют ангелы - души, избравшие спасение и свет, - бесподобен в своей белизне и блеске. Он обращен к зрению, раскрыт ему (апология зрения - еще одна черта мысли XVIII в., отсюда - метафора Просвещения), предельно явен, а соответственно - приподнят, тяготеет к холмам, вершинам. Ад же - темен и скрыт, теснясь в пропастях и расселинах, ямах и норах, трущобах гигантского города (Лондона?). Но и тот и другой - не места, не области, а содружества душ, исчисляемых сотнями и тысячами. Ангелы похожи, как члены одной семьи (но никто не подобен друг другу полностью). Тело же каждого демона есть образ его ада. Иначе говоря, здесь действует сила уподобления, подобия общего. Души потому и составляют содружества, что они близки друг другу. Но в раю они тянутся друг к другу и к источнику света, тяготея к открытости, что выражается музыкой; суть же души, избравшей ад и не могущей и секунды провести в раю (она здесь задыхается), - в себялюбии, отторгающем ее от других, почему и в сообществах демонов царит мрак, плач и скрежет зубовный (понятно, что эти зубы - не по ведомству дантиста: тут нужен не врач, а духовник).

И, наконец, третья особенность (о ней отчасти уже упоминалось): здесь правит закон соответствия. Это тот же самый мир; иной, нездешний он лишь по степени концентрации в нем смысла. В земном мире смысл разрежен, зияет прорехами и пустотами, в запредельном же он - сама полнота смысла, абсолютная смысловыраженность. Символически это воплощается в том, что здесь те же «предметы» и «люди» (у ангелов есть даже книги и библиотека!), но не инертные и безгласные (как физические вещи), не жертвы предопределения или игрушки обстоятельств (как в мире социальном, построенном по правилам физического), а целиком свободные в выборе и полные сознанием (повторю, здесь всё - значимо). Ангелы, сказано у Сведенборга, не могут стоять друг за другом, они всегда видны полностью, поэтому чем больше ангелов, тем просторней: они ведь не «наполняют» собой пространство, а сами и есть простор (образ этот, думаю, вполне бы оценил Рильке). В одном из раннехристианских евангелий царство небесное определяется исчезновением различий: [300] внешнее в нем как внутреннее, а внутреннее как внешнее. Именно такой явленный мир предстает на страницах Сведенборга.

Вне-физичность этого, вполне реального для Сведенборга, мира - не только в его принадлежности сознанию, духовной природе, в смысловой сверхнагруженности (позднее, у Блейка, таким станет мир воображения, а еще поздней Ортега-и-Гассет увидит в переходе от восприятия к воображению суть Нового времени). Он сам представляет собой человека, совершеннейшего Человека по Божию образу и подобию (Сатаны же как человекоподобного воплощения ада у Сведенборга нет: «Сатана» это особое подразделение ада, его особое качество). Нечеловеческой реальности в мире Сведенборга не может быть, его мир в любом случае соотнесен с человеком, имеет его в виду, осмыслен и пережит им. И «природа» этого мира - тоже человеческая, она - в свободе и любви, и никакой иной природы (физической, химической или, если взять новейшие времена, генетической) здесь не существует: она не могла бы стать предметом сознательного опыта и выбора человека, а потому не вправе служить ему истолкованием и объяснением. Опять-таки противоречия со Сведенборгом-естествоиспытателем тут нет: его физико-космологические разработки были движимы поисками бесконечности и бессмертия, как психологические труды - поисками души, руководимой любовью. Единство человека, воплощающего божественную суть, и скрепляет для Сведенборга мир здешний и мир тамошний в целостность вселенной, бесконечность которой есть вечность души, в ее свободном волеизъявлении движимой любовью (дантовская «Любовь, что движет Солнце и светила»).

Антропоцентризм Сведенборга Милош не раз подчеркивает. Он и сам неоднократно признавался в антропоцентричности собственных взглядов при скорее настороженном отношении к природе. Понятно, в виду имеется идеологизированная Просвещением природа, выступающая предельной инстанцией в объяснении человека. (Паскаль по сходному поводу говорил, что после того, как человек утратил собственную природу, природой уже может быть всё.) Отдельная от человека, «равнодушная природа» противостоит мальчику из автобиографического романа Милоша «Долина Иссы» (тема ее жестокости еще усилена в фильме Тадеуша Конвицкого по мотивам книги). Но раскрывающаяся детскому сознанию как его собственная реальность, природа окружает брата и сестру почти домашним уютом в стихотворном цикле «Мир (простые стихи)».

Однако непослушный и дотошный разум Милоша не упускает из виду ловушку антропоцентризма - гордыню себялюбия, возводящую собственное космическое одиночество в нигилистическую добродетель. Сам перенос внимания в новейшее время с объекта на субъект для Милоша - шаг к восстановлению единства мира, к его нерасколотости. Но есть здесь тонкая грань: незаметная подстановка, когда на место человека по образу и подобию Божьему выходит коллективистский миф «нового человека» или патология индивидуализма - пост-ницшеанский сверхчеловек в удручающем обличье хозяина мира. Милош на этот раз соединяет Предвечного Человека гностиков и каббалистов с Антропосом мечтаний Фурье и колоний Оуэна. Для пост-романтиков, кстати, Фурье стоит рядом со Сведенборгом (так их объединяет в своих «Рукотворных небесах» Бодлер), и не случайно Эмерсон пишет в письме Карлейлю о «сведенборгианцах как секте, больше других способствующей выработке новой веры». К очерченному выше комплексу идей примыкает теперь романтический утопизм и вполне прагматическая перестройка мира «до основанья и затем», а двоемирие гностиков, позднее помноженное на волю к власти и монополизм обладания истиной, обращается в двоемыслие русской и советской действительности в главе «Россия» книги Милоша «Наша Европа» (Россия здесь выстраивается вокруг Достоевского).

Стоит, однако, отделять Сведенборга от его последователей, как и отношение Милоша к Сведенборгу - от его недоверия к натужности коллективистских мифов и националистических восторгов Достоевского. Сведенборг для Милоша - не гностик, а, скорее, неоплатоник, для которого горнее и дольнее не расколото, но, напротив, сопряжено иерархией переходов и степеней (отсюда - понятие среднего мира, мира духов, как и духовных ангелов, наряду с небесными и.природными; «гигантским кристаллом» увидел Сведенборгову Вселенную Эмерсон). В этом смысле Милош согласен с заключением своего духовного наставника и родственника французского поэта и духовидца Оскара Венцеслава де Любич-Милоша: «Система Сведенборга служит своего рода мета-эстетикой»; Любич-Милош назвал Сведенборга «новым Фаустом, но без его трагедии личности». И все же последователь и оппонент Сведенборга Блейк делает следующий шаг, превращая сведенборговского Человека в Художника, открывая для последующего романтического авангарда соблазны - эстетической гордыни и демонической игры в саморазрушение. Тем парадоксальней, что в рамках именно этой романтической традиции и сохраняются за веком век имя и авторитет Сведенборга.

В этом смысле пора внести поправку в сказанное ранее о безвестности Сведенборга. Конечно, он никогда не входил в «классическую», официальную традицию - ни в науке, ни в культуре. В письме он сообщает о том, что за два месяца в Лондоне продано лишь четыре экземпляра только что вышедших «Небесных таинств». Видный теолог эпохи Иоганн-Август Эрнести видит в сочинениях Сведенборга «роман наподобие [301] «Подземного странствия Нильса Клима» (пародийная утопия датского писателя XVIII в. Людвига Хольберга), протестантские теологи требуют признать невменяемым, а Кант в своих «Грезах духовидца» высмеивает Сведенборга, пересказывая тогдашние досужие анекдоты (в письмах он, впрочем, живо интересуется нашим героем и осторожно прощупывает почву для знакомства). Но известный английский поэт Джон Крабб в 1810 г. пишет о поклонниках Сведенборга как заметной черте лондонских улиц, а к концу этого века насчитывается уже 355 общин сведенборгианцев вплоть до Африки и Австралии, Индии и Японии. Однако культурный авторитет северному пророку создавали, думаю, не эти общины, а «вторая» традиция - содружества и сообщества близких по духу читателей, передающих известия о нем от одного к другому, из уст в уста (кстати, распространение идей Сведенборга затруднялось еще и тем, что труды его были написаны на латыни, выходившей к тому времени даже из научного обихода, не говоря уж о кругах образованных, где посредником служил французский язык). В Германии от масонов через Гердера и Гёте эта линия ведет к Шеллингу и романтикам. В Англии от уже упоминавшегося Блейка к Колриджу, Де Куинси, Теннисону, Рёскину, Браунингам. Во Франции от Бодлера, Бальзака и Нерваля - к Аполлинеру и «Манифесту сюрреализма». В России от тех же масонов (и среди них В. Л. Пушкина и Карамзина) к пушкинской «Пиковой даме» (а она, в свою очередь, повлияла на «Преступление и наказание», что проследил А. Л. Бем), Далю, киевской философской школе (П. Д. Юркевичу), Соловьеву, ученику Юркевича, а далее - к русскому философскому возрождению (Бердяев) и - не без влияния Стриндберга - к символизму (Брюсов, Белый, Блок). Цепь, охватывающая эти умственные кружки верных, своего рода утопические колонии мысли, проходит через страны и века. Есть тут свои узловые фигуры - на них сходится внимание многих. Для Франции это, видимо, лирик и духовидец, знаток и наследник оккультных традиций Востока и Запада Жерар де Нерваль, для Англии - маргинал и коллекционер чудачеств и пророчеств Де Куинси, для Америки - Эдгар По. Перед нами что-то вроде метемпсихоза - превращений единой души сквозь сменяющиеся времена и широты. Эмерсон писал об одухотворявшей Сведенборга жажде перешагнуть границы времени и пространства - вот один из возможных, пусть и скромных, путей к подобному бессмертию...

Несколько слов вдобавок к милошевской трактовке Достоевского. О гностицизме русского писателя немало говорили русские философы серебряного века, особенно Бердяев, крайне к этой проблематике чувствительный. Любопытны отношения Достоевского с российским спиритизмом. Его, кроме А. Н. Аксакова, представляли известный химик А. М. Бутлеров и несправедливо забытый (опять эта тема!) Николай Петрович Вагнер, автор трудов по зоологии, профессор, организатор Соловецкой биостанции и автор философских сказок и повестей с героями-сновидцами. Вместе с Аксаковым Вагнер и Бутлеров организовали серию медиумических сеансов, где присутствовали Боборыкин, Лесков, Достоевский, оставивший записи в «Записных книжках» и выступивший с полемикой в «Дневнике писателя» за 1876 г.. Бешено полемизировал со спиритизмом и будущий тесть Блока Д. И. Менделеев, борясь вместе с тем «за» Бутлерова. Позднее трудами Аксакова и Сведенборгом заинтересовался Брюсов, в юности близкий к спиритам, а потом - к масонству.

Милош встроился в эту цепочку, с одной стороны, через своего уже упоминавшегося наставника и родственника, автора «Таинств» и «Великого Искусства», которому посвятил главу в книге «Наша Европа» и немало других прочувствованных страниц. С другой же - через Достоевского, курс по творчеству которого читал в университете Беркли (как читал здесь и курс по манихейству). И Достоевский и Сведенборг, равно как и «вторая» традиция, их соединившая, - среди главных действующих лиц книги Милоша, названной цитатой из Блейка «Земля Ульро», и гарвардского цикла лекций «Свидетельство поэзии».

Нынешней публикацией к этой цепи присоединяется новое и, надеюсь, не последнее звено.