СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ИНОСТРАННОЕ ОБОЗРЕНИЕ

Поворот событий на Балканах. — Печальная судьба Болгарии. — Злоупотребления «правом войны». — Ошибки русской дипломатии. — Взаимные счеты балканских государств. — Политика Румынии. — Новый политический кризис на ближнем Востоке.

С Болгариею случилось то, чего не бывало еще, кажется, во всемирной истории. Достигнув самого блестящего положения, о каком могли только мечтать болгарские патриоты, правительство царя Фердинанда в короткий, двухнедельный период потеряло, по собственной вине, все плоды великих национальных жертв и подвергло страну всем ужасам отчаяния. Ослепленная своими неожиданными успехами в борьбе против Турции, болгарская военная партия сочла возможным отделиться от союзников, [389] чтобы обеспечить для себя первенство на Балканах, и ради этой честолюбивой цели поставила на карту все свои крупные реальные приобретения и самое существование государства. Стоять на верху славы и могущества, быть предметом всеобщих похвал и уважения Европы, и затем внезапно низринуться в пропасть, дойти до крайнего унижения — это выпало на долю Болгарии после разгоревшейся распри ее с союзными балканскими народами.

Болгарские правители пользовались репутациею рассчетливых, дальновидных и трезвых политиков; между тем, они обнаружили такую бездну легкомыслия и самомнения, что даже лучшие друзья Болгарии становятся в тупик. На первых порах можно было думать, что дело идет о разногласии ее с Сербией в толковании союзного договора и что формальное право находится на стороне Болгарии; но вполне солидарными с Сербией оказались и Греция, и Черногория, у которых не было никакого условия с болгарами насчет раздела завоеванных земель. Оттолкнув от себя Сербию своим заносчивым нежеланием обсудить ее претензии, Болгария в то же время собиралась отнять у греков Салоники и таким образом возбудила против себя вражду всех своих бывших союзников. Она смело вступила с ними в войну, не обеспечив своего тыла со стороны Румынии и Турции, и потому вскоре очутилась в безвыходном положении, под ударами нашествия румынских и турецких войск. Оставив без защиты все свои завоевания во Фракии, она вынуждена была отказаться и от Македонии, после упорных битв с сербами и греками; а пока происходили эти пагубные кровопролития, турки почти без сопротивления занимали обратно отнятые у них болгарами земли и торжественно, при бесконечных ликованиях мусульманского населения, вступили опять в Адрианополь. Все успехи болгарской кампании против Турции пошли на смарку; напрасно пролиты были потоки крови при осаде Адрианополя и в разных местностях Фракии. История как будто вернулась назад, к тому моменту, когда ликвидация турецкого владычества на Балканском полуострове еще не совершилась; Европейская Турция, считавшаяся уже окончательно похороненною, вновь возродилась из пепла, благодаря непостижимому поведению Болгарии. Царь Фердинанд и его приближенные, вместе с окружающими их военными честолюбцами, втянули страну в целый ряд неслыханных бедствий. Несчастный болгарский народ, измученный и разоренный почти непрерывною десятимесячной войною, должен расплачиваться теперь за неразумие и заносчивость своих близоруких генералов и министров; он сразу лишился всех приобретенных кровью преимуществ, утратил сочувствие [390] культурных европейских наций, навлек на себя непримиримую ненависть сербов и греков и попал вообще в гораздо худшее положение, чем в каком находился до победоносной войны с Турциею.

Болгария жестоко наказана за преступные ошибки и увлечения своих политических и военных деятелей; но и противники и соперники ее на Балканах показали себя с крайне несимпатичной стороны. Поборники «великой Болгарии» думали подготовить торжество своего идеала путем систематического вытеснения других туземных народностей; создатели «великой Сербии» надеялись на постепенное принудительное превращение местных болгар в «добрых сербов»; сторонники «великой Греции» рассчитывали на установление прочного господства высшей греческой культуры над сербами и болгарами, — и все одинаково, при первой возможности, прибегали к крутым мерам насилия против соперников. В Македонии, в течение многих лет, практиковались особые способы воздействия на местную статистику: если в какой-нибудь общине считалось спорным численное преобладание греков над болгарами или сербами, то являлись вооруженные греческие или болгарские шайки и истребляли соответственное число представителей враждебной национальности, с целью восстановить желательное равновесие. Кровавые партизанские действия болгарских, греческих и сербских банд в Македонии довольно редко направлялись против турок или мусульман и большею частью имели характер взаимного беспощадно-статистического соперничества. Энергическая пропаганда той или другой народности велась через посредство школ, численность которых служила показателем значения и жизненности данной народности в крае; новые школы, сербские, болгарские или греческие, основывались специально для создания соответственной статистики, в виду обсуждавшихся тогда проектов македонской автономии. Своеобразная обработка этих статистических данных преподносилась Европе в виде обширных сборников, изданных на французском языке (как напр. книга г. Браннова, в 1905-м году). Предполагалось, что дипломатия воспользуется этими материалами для необходимых выводов и обобщений относительно племенного состава населения; эти выводы и обобщения должны были заранее создать почву для захвата спорных областей одною из соперничествующих национальностей. Взаимная вражда сербов, болгар и греков из-за господства на Балканах проявилась во всей своей наготе во время последней войны, когда накопившиеся чувства злобы вырвались наружу с ужасающею откровенностью. [391] Существует кодекс обычного права войны, рассмотренный и одобренный в свое время Гаагской конференциею; одно из основных элементарных начал этого мнимого военного права гласит, что война ведется против вооруженных сил неприятельской страны, а не против ее мирных жителей, городов и сел. Почему же эти предписания международного права так грубо и явно нарушаются на глазах всей Европы, не вызывая категорических протестов со стороны дипломатии? В данном случае нарушителями являются не могущественные народы, а второстепенные, небольшие, с которыми европейские кабинеты не привыкли церемониться. Что же было бы, если бы война происходила между первоклассными великими державами?

Существуют ли вообще какие-либо гарантии обязательности международного права на практике? Военные действия начинаются без объявления войны и без предварительного обращения к посредничеству других держав или к третейскому суду; война ведется в духе взаимного истребления и опустошения, и право народов совершенно забывается или умышленно игнорируется. Трудно считать ответственными за эти грехи одни балканские государства. Значительная доля вины лежит несомненно на европейской и, в частности, русской дипломатии. Насколько известно, сербско-болгарский союзный договор 29 февраля 1912-го года был заключен при участии наших представителей в Белграде и Софии. В этом договоре допущена мысль о разделе македонской территории между Болгариею и Сербиею, без участия Греции, при чем весь вопрос о будущей судьбе Македонии извлекается из круга компетенции великих европейских держав и передается всецело в распоряжение двух балканских государств, вопреки всем дипломатическим прецедентам. Очевидно, Болгария и Сербия не могли произвольно распорядиться судьбою Македонии — предмета давнишних забот всей Европы — без ведома и согласия европейской дипломатии. Допущение этого промаха было первою серьезною ошибкою наших дипломатических представителей на Балканах. Второю ошибкой была самая идея раздела, противоречившая всей предшествующей европейской политике по македонскому вопросу. Еще накануне войны, осенью прошлого года, в предъявленном Турции ультиматуме от имени Болгарии и Сербии выставлялось требование автономии для Македонии; а уже за полгода до этого в секретном договоре предполагалось уничтожение автономии, с заменою ее простым разделом между соседями, без всякого к тому разумного основания. Русская дипломатия тем более не должна была поощрять эту идею раздела, что она [392] отлично знала крайнюю трудность и даже невозможность мирного ее осуществления, в виду особого характера племенного соперничества и антагонизма в различных местностях Македонии. Притом эта щекотливая и в сущности неразрешимая задача возлагалась косвенно на ответственность России, которой предоставлялась роль верховного арбитра именно по вопросу о разделе. Русская политика ставилась этим в большое затруднение, Россия должна была бы отказаться от арбитража, относящегося к разделу территории, судьба которой несомненно входит в круг обязательных забот всей европейской дипломатии, на основании берлинского трактата. Греция, не участвовавшая в сербско-болгарском договоре и не предупрежденная об его содержании, имела также свои не менее законные виды на отдельные македонские земли, и самая попытка устранить ее от участия в разделе должна была возбудить негодование в греческом народе. Наша дипломатия не имела ни повода, ни основания санкционировать своим авторитетом закулисные болгарские планы.

Наше дипломатическое ведомство ошиблось также в оценке возможного влияния России на образ действий балканских государств. Ни Болгария, ни Сербия не обратили должного внимания на настойчивые русские советы, имевшие отчасти повелительный оттенок, с некоторою примесью угрозы. Только после испытанных поражений болгарское правительство, в лице царя Фердинанда, стало искать у нас заступничества, заявляя о своем вынужденном миролюбии. Сербы и греки были неумолимы к побежденным; они продолжали теснить их и тогда, когда они почти перестали сопротивляться; они злобно подчеркивали их унижение, выражали недоверие к их словам и обещаниям, не делали им ни малейших уступок и с видимым злорадством следили за движением румынских и турецких войск в пределах прежней болгарской территории. Мнимое славянское единство оказалось чистейшей фантазией — по крайней мере на Балканском полуострове. Взаимные счеты и чувства так называемых родственных народностей мало чем отличаются от отношений к вековым врагам их — туркам. В трудные политические моменты эти народности вовсе не признают своей солидарности с Россией и не следуют ее руководству; они скорее и чаще подчиняются внушениям венского кабинета, чем петербургского. Даже с маленькой Черногориею наша дипломатия не сохранила надлежащей солидарности; всегдашний фаворит русского правительства, король Николай, принял почему-то участие в братоубийственной войне против болгар и этим показал свою независимость от русского влияния. Однако, Черногория получает [393] свое вооружение в значительной степени от России, и для нас крайне неудобно допускать, чтобы это русское оружие направлялось против славянского государства, вызванного к жизни русскими жертвами. Впоследствии, когда началась бессмысленная кровавая расправа между бывшими союзниками, наше министерство иностранных дел нашло нужным объяснить свою точку зрения в следующем официальном сообщении:

«В некоторой части иностранной печати образ действий России в балканском кризисе подвергается неправильному толкованию и освещению. Утверждают, будто «запугивая» Грецию, Императорское правительство в то же время не подвергает такой же строгой критике повышенные требования Сербии, как славянского государства.

Сообщения эти не соответствуют действительности. Заявления Императорского правительства в Белграде и Афинах носят совершенно одинаковый характер. Россия, как, впрочем, и все другие державы, не может допустить чрезмерного умаления и унижения Болгарии. Не преследуя никаких иных целей, кроме скорейшего умиротворения на Балканах, Россия уверена, что все великие державы разделяют в этом отношении одинаковые взгляды. Обстоятельство это дает основание полагать, что и в вопросе о выступлении Турции державы найдут способы и средства заставить уважать принятые ими решения».

Надежды на единодушие держав и на целесообразность их действий пока еще не оправдались. Единодушие взглядов достигается легко при отвлеченной, чисто принципиальной оценке событий; но оно обыкновенно теряет свою силу, когда дело идет о принятии каких-либо определенных, положительных мер.

Европа стояла за сохранение мира на Балканах, возражала против выступления Румынии, протестовала против обратного турецкого похода на Адрианополь, но не могла ничего придумать для того, чтобы доставить торжество своим взглядам. Балканские государства не слушались указаний кабинетов и действовали по своему — а посылать против них армию не расположена ни одна из держав, ибо это значило бы нарушить единодушие Европы. Свобода действий балканских союзников поставила перед нами целый ряд психологических загадок. Болгары нуждались в помощи сербов, видели их самоотвержение под Адрианополем, должны были оценить их военные качества и заслуги, сражаясь бок о бок с ними во Фракии и на Вардаре; и тем не менее они относились к ним пренебрежительно, умаляли их достоинства, оскорбляли их самолюбие и сознательно шли на встречу разрыву, который возмущал естественное [394] чувство народов и был во всех отношениях пагубен для Болгарии. Сербы и греки, в свою очередь, убедившись на деле в плодотворности балканского союза, с поразительною легкостью расторгли этот союз и превратились в жестоких врагов и преследователей той самой Болгарии, с которою совместно разбили Турцию — и это превращение они устроили тогда, когда турецкая армия стояла еще на Чаталдже и новая турецко-болгарская граница не была еще окончательно установлена. Когда болгары с непонятным ослеплением бросились на своих вчерашних союзников (в чем царь Фердинанд публично обвинял генерала Савова и его единомышленников), против Болгарии поднялась Румыния и двинула на нее свою свежую четырехсот-тысячную армию; тронулись и турецкие войска, и все худшие, невыносимые бедствия обрушились на несчастную страну. Болгары уже не защищались больше; однако союзники продолжали военные действия и не соглашались на перемирие. Началось отвратительное зрелище глумления и издевательства над побежденным противником, который все еще не хочет признать свое поражение и старается сохранить свое достоинство. Сербы и греки требовали, чтобы мир был подписан «на поле сражения», и только под влиянием энергических настояний великих держав, особенно Австро-Венгрии, пошли на некоторые формальные уступки. Решено было вести переговоры в Бухаресте, и одновременно с началом переговоров, 30 (17) июля, объявлено пятидневное перемирие, продолженное затем еще на три дня. Греки и сербы поступали так, как будто им не придется больше жить в мирном соседстве с болгарами и заботиться о своей репутации в глазах чужих культурных наций. Они обнаруживают теперь такую же самоуверенную заносчивость, какою недавно отличались болгары, и подобное настроение не обещает прочного мира на Балканах.

Странную и двусмысленную роль играет Румыния в этом печальном фазисе балканского кризиса. Румынское правительство в свое время потребовало вознаграждения за свой нейтралитет, т. е. за то, что оно не нападает на болгар и остается с ними в мире, пока они заняты войною с турками. С точки зрения обыкновенной житейской морали, это было нечто в роде политического шантажа. Требование Румынии нигде не встретило сочувствия в Европе, и так как Болгария находилась еще в периоде своего величие и славы, то румыны довольствовались немногим и получили только Силистрию, хотя и не скрывали своих дальнейших, более честолюбивых притязаний. Соглашение было скреплено в Петербурге подписанием предварительного протокола, [395] который должен был послужить материалом для заключения формальной дипломатической сделки между обеими сторонами. Когда разыгралась вторая балканская война, угрожавшая уже разгромом Болгарии, Румыния вновь выступила на сцену под более благовидным предлогом, во имя поддержания политического равновесия на Балканах; она мобилизовала свои войска и вмешалась в распрю бывших союзников, чтобы, во-первых, отрезать от Болгарии и присоединить к своим владениям часть ее территории от Туртукая до Балчика, и во-вторых, чтобы содействовать восстановлению справедливого мира, побудив воюющие стороны умерить свои взаимные требования. Первая часть задачи — захват болгарской территории ради сохранения будто бы нарушенного равновесия — осуществляется как раз тогда, когда опасность болгарской гегемонии окончательно исчезла и когда у болгар уже отняты почти все их приобретения, включая и Адрианополь. Сербия заняла Македонию, на которую претендовали болгары; Греция отобрала у них побережье Эгейского моря и отказывается оставить им единственную после Салоник хорошую гавань — Кавалу; Турция вновь завладела Фракиею и заявляет твердую решимость сохранить ее за собою. И именно в это время разгрома Болгарии Румыния хочет присвоить себе часть ее старых земель на том основании, что Болгария чрезмерно расширила свои территориальные владения и этим нарушила равновесие на Балканах! Неудивительно, поэтому, что поступок Румынии был назван в нашей печати политическим разбоем; но все-таки этот акт разбоя санкционирован молчанием Европы и вынужденным согласием самой Болгарии. Устроив себе выгодную «компенсацию» насчет злополучного, беззащитного соседа, румынское правительство берет на себя роль великодушного миротворца и оказывает давление на победителей Болгарии своею внушительною, нетронутою еще армией. Румыния взяла в свои руки дело, с которым не могли справиться великие державы, и, благодаря особым преимуществам своего положения, она имеет шансы довести мирные переговоры до успешного конца.

Болгария останется обобранною, несчастною, Греция и Сербия возвеличатся; ужасы войны прекратятся, но спокойствие не водворится на Балканах. Мирная конференция в Бухаресте может урегулировать только взаимные счеты и домогательства бывших союзников, но она не решит вопроса о судьбе Фракии с Адрианополем и не удовлетворит стремлений македонцев к автономии. Между державами нет единства в понимании и оценке отдельных пунктов спора: Франция разошлась с Россиею относительно [396] Кавалы и Эгейского моря, приняв сторону Греции, тогда как Австро-Венгрия и Италия, заодно с Россиею, высказались за передачу Кавалы болгарам. В чью бы пользу ни состоялось решение, соперники не будут довольны, и источники взаимного раздражения не иссякнут. Все совещания о мире происходят как будто предварительно, в том предположении, что Фракие и Адрианополь в конце концов непременно отойдут к болгарам. Без этого предположения было бы бесцельно делить побережье Эгейского моря и спорить о новых границах Болгарии с Грецией и Сербией. Эти новые болгарские границы обнимают и Фракию, которую теперь вновь заняли турецкие войска; а как удалить эти войска без войны? Румынии этот вопрос не касается; он мало интересует Грецию и Сербию, но он имеет жизненное значение для Болгарии и чрезвычайно важен для европейской дипломатии.

Лондонский мирный договор, определивший участь Европейской Турции, состоялся при руководящем участии главных европейских кабинетов, под общей гарантией Европы. В Константинополе делаются, поэтому, обычные, более или менее настойчивые представления о том, что Порта обязана отозвать свои войска из Фракии и очистить Адрианополь из уважения к Европе. Газетные телеграммы аккуратно сообщают об этих серьезных шагах, предпринимаемых дипломатиею, и заранее выясняют или предсказывают их возможные результаты; но сами дипломаты отлично сознают, что словами нельзя заставить Турцию выпустить из рук неожиданно доставшуюся драгоценную добычу. Турецкий патриотизм имеет также право на существование, и подъем мусульманского настроения не позволяет и думать о добровольном уходе турецких войск из занятых ими областей и городов Фракии. Трудно доказывать туркам, что они должны добросовестно соблюдать договор, вынужденый у них превосходством военной силы противников, когда эти противники вдруг ослабели и сами вывели свои войска из взятых ими укрепленных мест. С точки зрения турок, балканские государства воспользовались слабостью Турции и совместными силами захватили ее исконные владения; побежденные должны были подчиниться силе, которую воплощала для них Болгария — но как только исчезла эта сила, устранилась и обязанность подчинения. Странно было бы признавать законными и обязательными такие неприятельские завоевания, которые не могут быть поддержаны военной силою. Проповедывать снисходительность к завоевателям, потерявшим свою силу в борьбе с соперниками и возбуждающим жалость своим отчаянным положением, — было бы более чем оригинально, и такого рода [397] добродетель едва ли мыслима на практике. Болгары не могут претендовать на то, чтобы их злейшие враги уважали их несчастье и добросовестно продолжали подчиняться им после обнаружения их бессилия. Турки могут утверждать, что заключенный ими мир не был еще ратификован и приведен в действие, что условленная граница не была еще точно установлена и что продолжение военных операций на Балканах давало им право считать мирный договор недействительным, — и эти доводы несомненно содержат в себе подобие истины. То, что добыто или отнято военной силою, может быть опять тем же путем потеряно или завоевано: это положение реальной политики всего менее оспариваемо может быть болгарскими патриотами. Болгарам придется вторично завоевывать Фракию и брать Адрианополь, — уже, разумеется, без помощи Сербии, — если они пожелают во что бы ни стало восстановить свои договорные права, основанные на праве завоевания. В этом заключается новый источник опасностей для общего мира в Европе.