Дипломатия и балканский кризис. — Вопрос о Скутари. — Австро-Венгрия и «честь Европы». — Оффициальное сообщение о русской политике.

Как и следовало ожидать, дипломатия великих держав запуталась в сетях австрийской политики и попала в крайне затруднительное и отчасти комическое положение, благодаря своему чрезмерному доверию к воинственным угрозам и запугиваниям Австро-Венгрии. С 22-го марта (4-го апреля нов. ст.) началась блокада берегов Черногории международною военною эскадрою, под командой британского адмирала Сесиля Бернея, с целью заставить черногорцев отказаться от осады и взятия Скутарийской крепости. На предъявленное адмиралом требование подчиниться единодушной воле Европы Черногория ответила, что она рассматривает присутствие военного флота в ее водах, как нарушение нейтралитета, и что, до подписания мира с Турциею, она не может изменить свой способ действий. Черногорцы продолжали воевать с турками под Скутари, тогда как броненосцы великих держав дежурили на рейде Антивари, наблюдая за немногими проходившими судами. Австрийские патриоты и солидарные с ними публицисты других стран возмущались таким невниманием маленькой Черногории к Европе и настаивали на принятии более энергических мер воздействия; но что могла сделать международная эскадра против воинственных горцев, не имеющих никаких кораблей и никакой внешней торговли? Бомбардировать Антивари или Дульциньо — значило бы разрушить находящиеся там итальянские и австрийские склады, повредить интересам иностранных подданных и иностранного мореходства, без заметного ущерба для Черногории. На глазах европейских представителей черногорцы употребляли все усилия, чтобы овладеть осажденной крепостью: их энергия не ослабела и после удаления вспомогательного сербского отряда, оставившего им только свою осадную артиллерию. Главные позиции около Скутари — Тарабош и Брдица — были взяты штурмом, а самый город сдался после секретных переговоров между уполномоченными короля Николая и турецким комендантов Эссадом-пашой, в ночь на 10 (23) апреля. [412]

Известие о вступлении черногорских войск в Скутари было встречено взрывом негодования в официальных сферах Австро-Венгрии; венский кабинет тотчас заявил, что необходимо во что бы то ни стало добиться от Черногории очищения города, согласно принятому Европою бесповоротному решению, и что в случае надобности австро-венгерское правительство прибегнет к самостоятельному вооруженному вмешательству, для избежания дальнейших колебаний и проволочек. Венские газеты ежедневно печатали громоносные статьи о «неслыханном издевательстве» ничтожного славянского королевства над всеми великими державами, о дерзком упорстве короля Николая, поощряемом повидимому извне, и об обязанности Австро-Венгрии сломить это упорство ради сохранения достоинства и авторитета Европы. Австрийские официозы подняли такой шум по поводу поруганной будто бы «чести Европы», что невольно возникал вопрос: почему в данном случае одна Австро-Венгрия так отчаянно волнуется и хлопочет от имени всей Европы? Каким образом «честь Европы» очутилась вдруг под специальной охраной и на исключительной ответственности венского кабинета? Ни одна из великих держав, кроме Австро-Венгрии, не усмотрела ничего обидного для своей чести и достоинства в занятии Скутари черногорцами, хотя все предвидели некоторые политические осложнения вследствие энергических протестов Австро-Венгрии. Рассудительные дипломаты Франции и Англии готовы были признать, что падение Скутари представляет собою новое обстоятельство, которым существенно изменяется самая постановка скутарийского вопроса, и что традиционное уважение европейских кабинетов к «совершившимся фактам» обязательно для Европы и по отношению к Черногории; но воинственная настойчивость Австро-Венгрии сразу изменила успокоительную точку зрения остальных держав и побудила их категорически подтвердить прежнее требование об отказе черногорцев от Скутари.

Решительный тон австрийской дипломатии производил какое-то гипнотизирующее действие на умы, а постоянные ссылки на волю и честь Европы давали совершенно неправильное освещение событиям. Даже в нашей прогрессивной печати высказывались мнения, совпадающие как будто с австрийскими, и черногорцам приписывалась не подобающая им роль нарушителей общего европейского мира. Некоторые находили вообще ненормальным и недопустимым, чтобы маленькая страна, напоминающая по размерам своей территории и по количеству населения один из наших небольших уездов, могла противиться всей Европе и создавать для [413] нее опасность войны. В действительности конечно, малое государство имеет такие же права на соблюдение и защиту своих интересов, как и большое, — подобно тому, как и отдельные лица в государстве признаются равноправными, несмотря на существующие различия в их сословном и материальном положении. Именно потому, что Черногория — страна маленькая и ничтожная, не следовало предъявлять ей неисполнимые требования, противоречащие обычной ее национальной психике и предполагающие сознательное самоотвержение во имя чуждых черногорцам забот об общем мире и согласии Европы. Великие державы могли с самого начала запретить маленькой Черногории воевать с Турциею; они могли также заранее удержать ее от военных действий против Скутари, предупредив о том, что этот город должен принадлежать Албании. Но сохранив нейтралитет и допустив не только осаду Скутари, а целый ряд кровавых битв для овладения этой крепостью, дипломатия не имела уже нравственного права брать на себя решение о передаче осажденного города будущему албанскому государству и требовать от воюющих добровольного исполнения этого решения. Психология войны имеет свои особенности, с которыми нельзя не считаться. О том, чтобы в военное время воюющие внезапно изменили план и цели своих действий по указаниям посторонних, хотя и великих, держав, — не может быть и речи на практике; еще труднее допускать мысль, что победители способны добровольно отказаться от плодов своих тяжелых жертв и усилий, из одного уважения к иностранной дипломатии. Чем меньше и незначительнее страна, ведущая войну, тем более жизненные интересы поставлены для нее на карту, и тем естественнее ожидать от нее односторонних увлечений и порывов, исключающих хладнокровную оценку чужих советов, хотя бы и самых авторитетных. Великая держава, имеющая сложные и разнообразные интересы, может еще иногда подчиниться обстоятельствам и отступить от занятой позиции, чтобы не рисковать войною, — как это было с Россией во время последней турецкой кампании, когда русские войска остановились пред Константинополем под влиянием английских угроз; но маленькая страна, которой в сущности и терять нечего, не имеет поводов заботиться об Европе, а в частности Черногория хорошо знает, что ее независимость вполне обеспечена от каких-либо посягательств. Легко было предвидеть заранее, что черногорцы не уйдут от Скутари, на сдачу которого они рассчитывали со дня на день, и что они не покинут его после капитуляции, вопреки всем заграничным настояниям и угрозам. Странно было связывать честь и достоинство [414] Европы с несвоевременно заявленными и несправедливыми по существу домогательствами, которых нельзя было бы осуществить иначе как только силою.

Очевидно, честь Европы была тут решительно не при чем. Европа была только удобной ширмой для Австро-Венгрии, которая вскоре обнаружила свои истинные притязания. Оказалось, что Албании грозила опасность приобресть автономию помимо австрийского протектората. Скутарийский комендант, Эссад-паша, сдавший город под условием свободного выхода своих войск с ружьями и полевой артиллерией, принял на себя устройство порядка и управления в Албании, по особому соглашению с правительством короля Николая. Будучи албанцем по происхождению и располагая большими личными средствами, Эссад-паша открыто выступил кандидатом на пост албанского правителя; он распустил турецкую часть своей армии и оставил при себе только двенадцать тысяч верных ему албанцев. Говорили, что он обязался, во-первых, сохранить Скутари за Черногорией, и во-вторых, включить Албанию в состав балканской федерации. Планы и действия Эссада-паши спутали все австрийские рассчеты и возбудили лихорадочную тревогу в Вене. Не только Скутари могло уйти от Албании, но и сама Албания стала уходить от австрийской опеки. Чтобы предупредить эту неудачу, Австро-Венгрия вступила в переговоры с Италиею относительно совместной военной оккупации Албании. Италия должна была занять южную часть страны с городом Валоной, а австрийцы — северную, с городом Скутари. Впрочем, скутарийский вопрос отошел как-то в сторону и потерял свое значение, когда судьба самой Албании оказалась спорною. Насчет Скутари принято было уже повторять австрийские аргументы в роде того, что это чисто-албанский город по составу своего населения, и что для обеспечения этого города за Албаниею сделаны в других местах значительные уступки в пользу Сербии. Правда, черногорцы брали Скутари, как первоклассную турецкую крепость, угрожающую границам Черногории, а не как мирный город, населенный по преимуществу албанцами; они не имели также в виду, что приобретение этой крепости черногорцами может быть заменено предоставлением других мнимо-албанских городов сербам; но принцип племенной албанской автономии, столь усердно противопоставляемый военному праву Черногории, тотчас уступает место принципу захвата и раздела, когда сами албанцы пробуют по своему устроить свою автономию. Предположенная австро-итальянская экспедиция в Албанию не оправдывалась бы ни правом войны, ни требованиями чести и достоинства Европы; это [415] было бы уже откровенное завоевательное предприятие, с которым никак не могли примириться остальные великие державы. Дипломаты «тройственного согласия» опять прибегли к своей обычной тактике, чтобы парализовать отдельное выступление Австро-Венгрии и Италии: они решили присоединиться к их проекту и предложить совместное занятие Албании международными военными отрядами для водворения в стране нового порядка вещей. В то же время употреблены были особые энергические усилия, чтобы уговорить черногорских правителей отказаться от Скутари для успокоения воинственных австрийских патриотов, и эта цель была наконец достигнута: 22-го апреля (5-го мая) получено было в Лондоне официальное заявление Черногории о согласии ее передать вопрос о судьбе Скутари на решение великих держав. Само собою разумеется, что взамен обещаны были черногорцам соответственные компенсации, как территориальные, так и финансовые. Австро-Венгрия пока лишилась подходящего предлога для военного вмешательства, но ее правящие военно-клерикальные круги довели себя до такого искусственного возбуждения и успели вызвать такое тревожное чувство в общественном мнении, что рассчитывать на поворот австрийской политики в сторону разумного миролюбия было бы слишком рискованно. Вызывающая тактика угроз и воинственных приготовлений доставила венскому кабинету ряд крупных политических побед, которые могут только утвердить его дипломатию в принятом ею направлении.

Лондонское совещание послов, неутомимо работавшее над поддержанием внешнего согласия Европы по делам ближнего Востока, принесло несомненно большие услуги делу общего мира. Много сделал для примирения выступавших противоречий и разногласий британский министр иностранных дел, всегда спокойный и хладнокровный сэр Эдуард Грей. Политика Австро-Венгрии, так настойчиво и последовательно пугающая всех войною, не могла нигде пользоваться сочувствием. Общество и печать высказывались против нее более или менее резко не только в Англии и во Франции, но, в Италии и отчасти даже в Германии. Лондонский «Times» весьма недвусмысленно давал понять австрийцам, что их упорная игра с огнем может кончиться для них печально. «Если Австро-Венгрия решится поднять меч против Черногории, — говорится в передовой статье этой газеты от 1-го мая, — то она примет на себя страшную ответственность за нарушение мира Европы. Какие последствия повлечет для нее и других это нарушение мира, — никто предвидеть не может. Далеко не все думают, что она имеет шансы получить от войны какие-либо [416] выгоды, и хорошо известно, что неудача на поле битвы может подвергнуть ее совершенно исключительным бедствиям. Одно только бесспорно, — что такой конфликт вызвал бы кровопролитие и разрушение в более грозных размерах, чем какая-либо из прежних войн. Ни одна держава не может смотреть на эту опасность с легким сердцем; ни один монарх или государственный деятель, умеющий ценить человеческую жизнь и сочувствовать человеческим страданиям, не станет обращаться к такому способу действий, не имея к тому исключительно важных оснований и повелительных, неотвратимых причин... Каковы бы ни были побуждения и намерения Австро-Венгрии, в случае ее непосредственного отдельного вмешательства в балканские дела, она без нужды возьмет на себя неминуемый риск огромных бедствий. Она подвергнет себя этой тяжкой ответственности по таким мотивам, которых ни один рассудительный человек не признает задевающими ее чувство чести или ее жизненные интересы. Она делает это ради нескольких акров земли — и притом земли, которая ей не принадлежит и которую она, по собственному ее заявлению, не думает вовсе приобрести. Мы можем только глубоко сожалеть о таком настроении Австро-Венгрии!!».

Рассуждая об ответственности Австро-Венгрии за ее опасную политику, было бы однако несправедливо упускать из виду два весьма существенных обстоятельства. Во-первых, те шумливые и предприимчивые военно-политические деятели, которые окружают наследника австрийского престола, эрцгерцога Франца-Фердинанда, имеют возможность самостоятельно выступать и действовать от имени Австро-Венгрии только в силу особых исторических условий, не могущих рассчитывать на долговечность. Народы, входящие в состав империи Габсбургов, вовсе не разделяют чувств и стремлений небольшой горсти честолюбцев, толкающих правительство на путь войны. Воинственные призывы и напыщенные мнимо-патриотические возгласы официозных и продажных газет имеют очень мало общего с действительным общественным мнением главных составных частей монархии. Ни австрийские немцы, ни мадъяры не думали серьезно воевать из-за Скутари или Албании; и те, и другие с одинаковою тревогою следили за военными приготовлениями и угрозами, не понимая их смысла и цели. О миллионах австрийских славян нечего и говорить, — они единодушно и решительно протестовали против замыслов венской придворной дипломатии. Во-вторых, политика Австро-Венгрии не была бы столь смелою и вызывающею, еслибы она не находила поощрения и поддержки в Берлине. Германское правительство несколько раз, в самые [417] напряженные моменты балканского кризиса, заявляло торжественно, что оно стоит безусловно на стороне Австро-Венгрии во всех ее начинаниях и предприятиях на ближнем Востоке. И это чувство неразрывной солидарности с австрийской придворновоенной партиею высказывается с наибольшей энергиею представителями однородных германских кружков, от которых в конце концов зависит вся внешняя политика империи. Канцлер Бетман-Голльвег и имперский статс-секретарь по иностранным делам фон-Ягов являются лишь выразителями политических взглядов императора Вильгельма II, а эти взгляды соответствуют идеям эрцгерцога Франца-Фердинанда и его приближенных. Народные массы Германии стремятся только к прочному миру и только во имя этого мира терпеливо несут на себе бремя непосильных вооружений, тогда как для правителей эти вооружения составляют самостоятельную цель в качестве единственного надежного оплота их могущества и авторитета. Односторонний милитаризм, господствующий при берлинском дворе, находит сочувственный отголосок в Вене, где он усиливается еще клерикально-аристократическими влияниями и таким образом, создается та искусственная воинственная атмосфера, от которой страдают все культурные народы Европы.

_______________

Наша дипломатия за последнее время навлекала на себя много нареканий и упреков, далеко не всегда справедливых, а нередко даже совершенно неосновательных. Новые славянофилы из октябристов и крайних правых требовали немедленного выступления в поход против Австро-Венгрии и жестоко нападали на русскую политику за ее чрезмерное миролюбие. Другие находили, что наше министерство иностранных дел грешило чрезмерною впечатлительностью по отношению к австрийским требованиям и проектам, ослабляя этим свою собственную позицию, которая вообще оставалась неясною для русской публики, как и для заграничного общественного мнения. По поводу этих разнообразных укоров и возражений, напечатано было в наших газетах, в конце марта, весьма пространное официальное сообщение, из которого мы приводим здесь наиболее существенные места:

«Обеспечение за победителями, насколько возможно, результатов их побед — такова главная цель, которую ставило, перед собою русское правительство, как только стали выяснятся успехи союзников. Иначе говоря, надлежало создать прежде всего условия, при коих оказалась бы возможной локализация балканской войны. Трудными и сложными переговорами указанная задача осуществилась. Только благодаря невмешательству других держав, балканские государства могли беспрепятственно достигнуть таких успехов, которые могли казаться им самим маловероятными до начала [418] военных действий. Нужно отдать себе отчет во всей сложности международного положения и столкновений разноречивых, интересов, чтобы оценить по достоинству значение и размеры услуги, оказанной в этом отношении Россией балканским государствам.

«Локализация войны могла быть достигнута лишь при соблюдении следующих двух условий: 1) отказа великих держав от извлечения ими из войны каких-либо особых преимуществ, территориальных и иных; 2) отказа с их стороны от каких-либо единоличных выступлений. Из этих двух условий отрицательного характера вытекало признание следующего положительного принципа: пересмотр условий, созданных фактом войны, и согласование их с теми интересами великих держав, от которых последние не могут отказаться, может быть делом только всего европейского концерта, решением, которое вынесено было бы от лица не отдельных государств, а всей Европы. С другой стороны, ограничение отдельных выступлений могло обусловиться только солидарным признанием обязательной силы за решениями, исходящими от лица всей Европы. Предполагалось, что авторитет подобных решений достаточен для того, чтобы с ним считались балканские государства, ибо всякое непризнание этого авторитета естественно влекло за собой властное его утверждение. Иного толкования трудно было ожидать от собрания представителей великих держав, которые не могут ставить свои постановления наряду с пожеланиями, высказываемыми на общественных собраниях.

«При таких условиях и в таких целях было собрано совещание послов в Лондоне. Согласие участвовать в нем было, несомненно, связано с самопожертвованием со стороны тех держав, которым представлялся случай и возможность провести свои личные виды и интересы, но которые отказались от этого ради высшей цели — сохранения мира и в силу того сочувствия, которое широко стяжали себе балканские государства в общественном мнении всей Европы. В настоящее время лондонское совещание выполнило одну из самых трудных задач, выпавших на его долю, и состоявшую в определении северных и северо-восточных границ Албании.

«В вопросе этом сталкивались два противоположных интереса: с одной стороны — Черногории и Сербии, естественно стремившихся расширить пределы новых своих территориальных приобретений и нашедших свою защиту в России, и с другой — интересы албанские, отстаивавшиеся Австрией и Италией. Защита последними образования самостоятельной албанской провинции могла представиться неожиданной или необоснованной только для тех, кто мало знаком с общим международным положением и направлением политики обеих держав за последнюю четверть века.

«Интерес сохранения status quo на побережья Адриатического моря представлялся для Австрии и Италии настолько жизненным, что в оценке его значения не могло возникать сомнения. С другой стороны, соблюдение этого status quo вызывало отстаивание другого тесно связанного с ним начала — жизнеспособности будущей албанской провинции. Отсюда и вытекало стремление обеих держав к возможному расширению сухопутных границ Албании, в пределы коей вошло бы однородное албанское население.

«Права победителей приходили в столкновение с указанным выше интересом, выставлявшим, в свою очередь, право племенной целости Албании. Если столкновение это порождало спор, то, во всяком случае, нельзя сказать, чтобы перевес в нем оказался на стороне теоретического начала албанского единства. К Черногории и Сербии отходят многие города и области, в племенном составе коих немало чистых албанцев. Едва ли можно упрекнуть великие державы за то, что они не дали разгореться этому спору в острый антагонизм.

«После долгих и упорных переговоров был достигнут компромисс. Как всегда бывает, последний явился результатом взаимных уступок. При этом, отстояв Призрен, Ипек, Дьяково, Дибру в интересах славян, Россия сочла нужным согласиться на присоединение к Албании города Скутари. Уступка эта была сделана во имя сохранения мира, нарушение коего из-за указанного вопроса представлялось явно несообразным в глазах России и Европы». [419]

Далее, в связи с вопросом о Скутари, «сообщение» указывает на неправильные действия короля Николая и на «отношения, в которые он себя поставил к России» с самого начала кризиса. «Прежде всего король пренебрег принятым на себя обязательством, в случае объявления войны, предупредить о сем Россию и получить на то ее согласие: ни предупреждения, ни испрошения согласия с его стороны не воспоследовало». Нам представляется однако, что король Николай поставил бы наше правительство в очень неловкое положение, еслибы спрашивал его согласия на объявление войны. Очевидно, наше правительство ни в каком случае не могло бы дать это согласие, если само не имело в виду участвовать в военных действиях. Упоминаемое в сообщении «обязательство», которое принял на себя король Николай, едва ли могло относиться к тому случаю, когда Черногория должна была действовать в союзе с другими балканскими государствами, без всякого прямого или косвенного участия России. В сообщении излагаются затем обстоятельства и соображения относительно Скутари, имеющие теперь только историческое значение, но отчасти характеризующие точку зрения нашей дипломатии:

«Когда вопрос о Скутари был решен на совещании в Лондоне, Императорское правительство сочло долгом поставить о том в известность черногорское правительство и указать на бесплодность дальнейших жертв и кровопролития при осаде города, который бесповоротно присужден Албании. Король получил личное дружеское предупреждение, в коем указывалось на тяжелую ответственность, принимаемую им в случае дальнейшего упорства и бесплодных жертв, с ним сопряженных. Ему преподан был затем настойчивый совет избегнуть обвинения в преследовании личных целей, ради коих черногорский народ обрекается на бесплодное кровопролитие. Все эти предостережения пока не имели успеха. Черногорский король явно строит свои рассчеты на том, чтобы вовлечь Россию и великие державы в европейскую войну.

«Раз приняв участие в решении, признавшем, что Скутари отойдет к Албании, Императорское правительство не могло противиться тем мерам, кои выдвигаются на очередь, после того, как король Николай отказался подчиниться решению великих держав. Меры эти в настоящее время выразились в блокаде черногорского и части албанского побережья. Императорское правительство не теряет надежды, что черногорское правительство во время остановится в своих настояниях и что для самолюбия его окажется достойный выход в подчинении воле Европы, поддержанной внушительной морской силой. В этом случае правительству короля Николая не придется раскаяться, и Европа сумеет найти средства облегчить положение черногорского народа, тяжесть коего усугубляется непосильными жертвами, коими ознаменовалась осада Скутари».

По своему основному миролюбивому тону, сообщение, нашего министерства иностранных дел должно было удовлетворить прогрессивную часть русского общества. «Правительство — как справедливо напоминает «сообщение» — не может забывать своей [420] ответственности прежде всего перед русским народом. Оно должна бережно взвешивать свои решения, чтобы ни одна капля русской крови не была пролита, иначе как если интересы родины того потребуют». В то-же время нисколько не умаляется важность исторических связей, соединяющих Россию с ее «младшими братьями» — «славянскими и православными народами» Балканского полуострова. Но эти связи, по словам «сообщения», «исключают враждебное отношение к другим государствам и народностям. Племенное различие не ведет непременно к племенному антагонизму, и едва ли дело мира выиграет от противоположения одной расы другой. В сознании своей внутренней правоты и силы России не приходится переходить от тревоги к угрозам, ибо это не есть проявление народной силы». В этих заключительных словах можно видеть косвенный ответ на некоторые замечания германского канцлера в имперском сейме по вопросу о возможном будущем столкновении между расами германскою и славянскою.

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info