СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ИНОСТРАННОЕ ОБОЗРЕНИЕ

1 апреля 1913

Балканские события и их результаты. — Политика великих держав и Австро-Венгрия. — Странная роль русской дипломатии. — Кампания против Черногории. — Особенности нашей внешней политики и славянофильские манифестации. — Албанский вопрос.

В то время, как представители великих держав обсуждали в Лондоне условия восстановления мира на Балканах, военные события успели значительно изменить положение дел на театре войны. Главнейшая крепость Эпира, Янина, сдалась грекам 6-го марта (21 февраля) после упорной и продолжительной осады; 26 (13)-го марта соединенными сербско-балгарскими войсками взят штурмом последний оплот турецкого владычества на Балканском полуострове, Адрианополь. Укрепленная линия Чаталджи, защищающая доступ к столице, все более поддается напору болгарской армии и может быть прорвана ею в каждый данный момент; но сами победители не стремятся овладеть Константинополем, который ни в каком случае им достаться не может. Болгарам нет рассчета возбуждать опасные международные споры и давать поводы к активному вмешательству могущественных иностранных государств; они благоразумно останавливаются у ворот Стамбула и твердо предъявляют свои требования, не отказываясь от подкрепления их дальнейшими наступательными действиями.

Европейской Турции не существует больше; вековой восточный вопрос, стоивший народам стольких кровавых и материальных жертв, разрешен окончательно, и притом самым неожиданным образом. Наследство «больного человека», служившее издавна предметом скрытых и явных притязаний великих держав, ушло от них безвозвратно и досталось совсем другим претендентам, к которым дипломатия привыкла относиться пренебрежительно. Оставленные в тени ближайшие наследники — туземные балканские народы — соединились, общими силами уничтожили турецкое могущество, вступили в свои исторические национальные права и фактически отстранили Европу от участия в открывшемся наследстве. Европе оставалось только установить и санкционировать результаты, достигнутые союзниками не только без ее содействия, но и [402] вопреки всем ее кабинетным предположениям. Первое впечатление сокрушительных ударов, нанесенных Турции, было таково, что ограничить их реальные последствия казалось невозможным, и даже хладнокровный британский премьер заявил публично, что победителям должны принадлежать плоды их геройских усилий; в том же духе высказывалась и официальная французская пресса. О русских взглядах нечего и говорить. Нашей дипломатии предстояло лишь присоединиться к точке зрения Англии и Франции и неуклонно держаться раз усвоенного направления. В Австрии и Германии наиболее влиятельные и серьезные газеты признавали необходимость сближения и дружбы с победоносными балканскими государствами; подготовлялась почва для новых политических комбинаций, которые, в сущности, вполне соответствовали бы интересам России. После того, как удовлетворены были австрийские требования об удалении сербов от Адриатики и об образовании новой автономной Албании, можно было ожидать благоприятного для Балкан поворота в общей европейской политике.

Однако, на деле замечается нечто совершенно другое. Мало по малу австрийская печать меняет свой тон; венский кабинет становится все более требовательным и непримиримым, поднимая постоянно все новые щекотливые вопросы и настаивая на дальнейших уступках, под угрозою военных мероприятий. Эта странная тактика имела, повидимому, одну определенную цель: побудить русскую дипломатию искать соглашения с Австро-Венгриею для избежания неприятных международных конфликтов. А так как по традиции венский кабинет, опирающийся на Германию, пользуется у нас большим авторитетом, то наше министерство иностранных дел невольно последовало австрийским внушениям и обнаружило чувствительность к австрийским угрозам. О том, что мы связаны с Францией и Англиею — у нас, по обыкновению, забыли. Мы пошли на встречу каким-то неопределенным австрийским пожеланиям, и через некоторое время, в конце февраля, опубликовано было в газетах следующее «тождественное сообщение российского и австро-венгерского правительств».

«Воспоследовавший недавно обмен писем между Его Величеством императором австрийским, королем венгерским и Его Императорским Величеством Государем Императором вновь доказал, что дружественные отношения между обоими монархами не были затронуты событиями на Балканском полуострове и что целью их усилий попрежнему является сохранение мира.

Вследствие сего, оба правительства пришли к заключению, что некоторые, чисто оборонительные меры, принятые в [403] пограничных областях обоих государств, не представляются более вызываемыми обстоятельствами.

Поэтому решено состав австро-венгерских войск в Галиции сократить до обычной нормы; равным образом, будет сделано распоряжение относительно роспуска русских воинских чинов, подлежавших увольнению в запас осенью минувшего года».

В дополнение к этому сообщению напечатано было официальное заявление, что «из объяснений с венским кабинетом выяснилось, что Австро-Венгрия не питает никаких агрессивных видов против своих южных соседей». Состоялась, очевидно, какая-то сделка между обеими великими державами, но условия ее остались неизвестными публике. Россия на что-то согласилась, в чем-то уступила, дала какое-то обязательство, чтобы удовлетворить венский кабинет. Австро-Венгрия с своей стороны не давала никаких обещаний и довольствовалась только обычными фразами о миролюбии, из которых наши дипломаты сделали косвенный вывод («выяснилось») об отсутствии у нее «агрессивных намерений» против балканских государств. Впрочем, даже эта невинная оговорка оспаривалась австрийскими официозами: Австро-Венгрия, по их словам, ничем не связывала своей свободы действий и оставляла за собою право даже иа агрессивные выступления, в случае надобности. Значит, соглашение было вполне одностороннее, в роде всех прежних наших секретных сделок с австрийцами. Так мы отдали им Боснию и Герцеговину в обмен на фиктивные обещания; так брали мы на себя роль исполнителей их мнимых реформаторских планов в Македонии.

Вскоре выяснилось, какую цену мы уплатили на этот раз за прекращение австрийских угроз. Россия согласилась не только на расширение границ Албании, в ущерб балканским союзникам, но и на включение в нее сильнейшей пограничной крепости, которую Черногория с самого начала войны сделала главным предметом своих военных операций. Осада города Скутари черногорскими войсками продолжалась уже несколько месяцев, когда вдруг объявлено было «единогласное» решение держав присоединить этот город к будущей Албании. Черногория находится в войне с Турцией и осаждает турецкую крепость, составляющую для нее постоянную угрозу; она не щадит усилий и жертв, чтобы завладеть неприятельской твердынею, но до сих пор не имела успеха. Черногорцам помогают союзные с ними сербские войска, и кровопролитные битвы около Скутари повторяются почти ежедневно. Если великие державы соблюдают нейтралитет в этой [404] войне, то как могли они по своему решить судьбу турецкого города, из-за которого черногорцы еще воюют с турками? По какому праву запрещают черногорцам брать крепость, предназначенную специально против них же, и требуют передачи ее новому, не существующему еще албанскому государству? Это странное требование, предъявленное Австро-Венгриею с целью обуздания и принижения Черногории, было принято и одобрено нашей дипломатией, по совершенно непонятным и неведомым нам мотивам; а раз оно оказалось приемлемым для России, то и Франция, и Англия не имели уже повода возражать, и таким образом установилось внешнее единодушие для такого коллективного шага, которого нельзя назвать иначе как возмутительным. Если Скутари не должно достаться осаждающим его черногорцам, то дальнейшая осада его не имеет уже никакого смысла, и ее следует снять; маленькая Черногория — слабейшая из балканских союзных держав и единственная, терпевшая крупные неудачи — не может противиться воле Европы, а между тем и подчиниться ей она не в силах, так как это значило бы отречься от своей самостоятельности и от всего своего будущего. Отказ в подчинении неизбежно влечет за собою принятие известных принудительных мер, начиная с военной демонстрации и кончая насильственною экзекуцией, т. е. открытыми военными действиями.

Одно вытекает из другого, и первый ложный шаг приводит к целому ряду последующих, которые все более усложняют положение. К несчастной Черногории грозно обращаются от имени Европы с явно несправедливыми и обидными домогательствами, под предлогом защиты интересов будущего австро-итальянского детища — Албании. И в этом крайне несимпатичном предприятии главная роль, так или иначе, принадлежит России, ибо без ее согласия проект Австро-Венгрии не был бы поддержан ни Франциею, ни Англиею, и остался бы пустою дипломатическою затеей.

Для чего понадобилось нашей дипломатии принять участие в этой тягостной истории и создавать «волю Европы» там, где была только воля одной Австро-Венгрии, — это загадка, которую мы разрешить не беремся. Россия не только не должна была одобрять враждебное вмешательство против Черногории, но напротив, обязана была энергически противодействовать всяким попыткам подобного рода. Было время, когда маленькая Черногория провозглашалась у нас единственным верным другом России; это было, конечно, сознательное преувеличение, но нельзя отрицать, что черногорское княжество всегда пользовалось особым покровительством [405] и поддержкою со стороны России, независимо от политических интересов, связывающих нас с славянскими народами Балканского полуострова вообще. Такие отношения обязывают обе стороны, и русская дипломатия не имела нравственного права присоединяться к венскому кабинету в его походе против Черногории. Беспринципная податливость внешней политики обыкновенно оправдывается соображениями миролюбия и осторожности. Само собою разумеется, что мы должны тщательно избегать конфликтов с Австро-Венгриею, как и с другими державами; но для этого вовсе не требуется подчинение чуждым и враждебным нам проектам. Миролюбие заключается вовсе не в смиренном отрицании собственных политических взглядов и интересов, в угоду могущественным соседям. Некоторым кажется, что можно обезвредить враждебные проекты условным принятием их, в видах позднейшего их изменения или смягчения; но это неверный и опасный прием. Никогда не может возникнуть спора из-за того, что мы на что-нибудь несогласны; никто не в состоянии заставить нас сделать что-нибудь против нашей воли. Еслибы мы своевременно высказали свое определенно отрицательное мнение об австрийских планах относительно Черногории и Скутари, то Австро-Венгрия никак не могла бы из-за этого затеять с нами спор; самостоятельно же выступить против одного из балканских союзников, против воли других держав, она не решилась бы. Австрийцы привыкли достигать своих целей более дешевым способом, при помощи скрытых военных угроз; они пугали нас сборами войск на границе, в рассчете на тот же испытанный эффект, какой произведен был заявлением графа Пурталеса во время боснийского кризиса. Тогда, при первом намеке на солидарность Германии с Австро-Венгриею, мы поспешили сдать все наши позиции, забыв даже предупредить об этом наших западных друзей; теперь мы так же точно поверили австрийским военным приготовлениям, отреклись от Черногории, согласились отдать Скутари албанцам и предоставили австрийцам устраивать великую Албанию в тех турецких провинциях, которые завоеваны были победами сербов и болгар. Такой способ действий имеет, конечно, мало общего с политикою великой державы.

Наши дипломаты, вероятно, думают, что своими уступками они избавили Россию от опасных внешних осложнений, способных привести к войне. Но неужели можно предполагать, что сборы войск на границе означали в данном случае решимость начать войну? Нет сомнения, что австрийцы в такой же мере опасаются войны, как и мы. Допустим на минуту, что военные [406] приготовления Австро-Венгрии оставили бы нас равнодушными и нисколько не повлияли бы на нашу сдержанную и спокойную внешнюю политику, направленную к миролюбивой охране жизненных интересов Черногории и ее союзников. Что произошло бы тогда? Австрийские военные меры, обходившиеся очень дорого, были бы поневоле отменены, как не достигающие цели; о войне не было бы и речи, за отсутствием достаточных к тому мотивов; никаких военных экзекуций против Черногории не предпринималось бы, в виду определенного отрицательного отношения к ним России, Англии и Франции, к которым, быть может, примкнула бы и Италия. Теперь мы видим, что благодаря дипломатической тактике, основанной на неосновательных опасениях, мы попали на буксир к Австро-Венгрии и идем за нею по пути к военным действиям против Черногории и Сербии. Официальная Россия помогает венскому кабинету оказывать давление на черногорское правительство, чтобы побудить его отказаться от Скутари; она вынуждена признать необходимость принудительных мер в случае упорства черногорцев и таким образом попадает в положение, совершенно несовместимое с условиями целесообразной русской политики. Вместо того, чтобы оберегать и отстаивать русские и славянские интересы, наша дипломатия действует заодно с австрийцами; но, дойдя до известного предела, она останавливается, пробует лавировать, уклоняется от непосредственного участия в насилиях против Черногории и этим начинает уже раздражать своих союзников. Мы добились того, что правительства Англии и Франции, подобно нашему министерству иностранных дел, согласились с Австро-Венгриею и признали ее требования исходящими от всей Европы. Британский министр, сэр Эдуард Грей, в заседании палаты общин 25 (12)-го марта, говорил уже о Черногории в тоне австрийских официозов, возмущался ее непокорностью единодушной воле великих держав и высказывался решительно в пользу немедленного прекращения осады Скутари, для передачи его албанцам.

Вот результаты нашей политики! Мы пошли за Австро-Венгрией; Франция и Англия последовали за нами, и теперь венский кабинет руководит всею европейскою дипломатиею, направляя ее против Черногории и отчасти также против Сербии. Австрийские газеты ежедневно печатают громовые статьи о «воле Европы», дерзко нарушаемой черногорцами, и требуют суровых кар для ослушников; они упрекают Россию в неискренности и в тайном поощрении черногорцев. Выходит нечто совсем непостижимое: нам не хотят дозволить даже проявления старинных отношения к [407] Черногории, а австрийцам предоставлено сколько угодно хлопотать об Албании. Неужели это русская национальная политика? Мы полагаем, что это вовсе не политика, а какое-то колебание, колебание опасное, потому что оно неизбежно приводит нас в безвыходный тупик или создает материал для столкновений, разочарований и неудовольствий.

Существует мнение, что никакой иностранной политики нам не нужно и что для нас важно только сохранить внешний мир. Но прочный мир обеспечивается дельною и последовательною политикою. Без нее мы, при всем желании мира, наткнулись на японскую войну и вместо ожидаемых легких успехов потерпели неслыханно тяжелые поражения. К несчастью, у нас давно уже нет определенной внешней политики — или, быть может, мы еще не дождались установления таких условий, при которых такая политика была бы возможна. Прежде всего у нас нет еще свободного общественного мнения, нет привычки и права публично, без стеснений, высказываться по текущим политическим вопросам; народная масса остается как бы в стороне от государственной жизни и не привлекается к обсуждению важнейших ее задач. Образованные классы мало интересуются международными делами и увлекаются ими только в исключительные моменты, когда происходят крупные, волнующие всех события. Политика делалась у нас — и плохо делалась — в министерских канцеляриях и салонах, вдали от общественного контроля и наблюдения, без всякой связи с реальными интересами и нуждами страны. Считалось даже особым достоинством политики ее отвлеченность, ее служение чужим династиям и правительствам, или ее бескорыстие, которое в сущности всегда крайне дорого стоило народу. Великодушная щедрость на народный счет по отношению к Европе была одною из характерных черт нашей старой государственности. Династический характер наших международных связей, отсутствие всякого чувства ответственности пред страною и народом, возможность решать самые важные вопросы под влиянием случайных впечатлений или предвзятых идей, без обстоятельного предварительного обсуждения, — все это порождало нередко такие акты, которые даже для наших зачатков общественного мнения представлялись чудовищными. Достаточно вспомнить секретное рейхштадтское соглашение 1876-го года, отдававшее Боснию и Герцеговину австрийцам без малейшей в том надобности, в то время как восставшие босняки и герцеговинцы явно стремились к воссоединению с Сербией и Черногорией, и в русском обществе раздавались громкие слова об освобождении славян от иноземного ига. [408]

Некоторое подобие славянофильского движения вызвано у нас новейшими балканскими событиями, но оно остается искуственным и поверхностным; главными выразителями славянских чувств являются у нас сомнительные дельцы новомодного российского национализма, при содействии двух-трех увлекающихся прогрессистов. Симпатии к балканским народам, добывающим с оружием в руках свою независимость и свободу, несомненно имеют у нас прочное историческое основание; но и теперь, как тридцать пять лет тому назад, наша дипломатия отдала славянские интересы в австрийские руки и предоставила венскому кабинету руководящую роль в определении ближайших судеб Черногории и Сербии. Не смотря на совершившуюся огромную перемену в характере и обстановке борьбы, не смотря на внушительные победы славян и полный разгром турок, дипломатия все-таки ни в чем не изменила своих приемов и сохранила свою прежнюю веру в необходимость подчинения балканских дел авторитетному руководству Австро-Венгрии. Мало меняются и взгляды наших славянолюбцев, допускающих гражданскую свободу и полноправие только для балканских и австрийских славян, но не для собственного народа. Стихийное чувство солидарности с славянством выразилось и в нашей Государственной Думе, при получении известия о падении Адрианополя, когда большинство депутатов устроило шумную манифестацию в честь Болгарии и затем в кулуарах восторженно приветствовало почетных гостей, генерала Радко Дмитриева и председателя болгарского народного собрания Данева. Попытка организовать славянофильскую политическую манифестацию в более широких размерах на улицах столицы окончилась обычным избиением манифестантов, к великому смущению официальных представителей Сербии и Болгарии, к которым главным образом относились приветствия и возгласы участников манифестации. В данном случае традиционная внутренняя политика коснулась внешней и осветила ее своеобразным мгновенным блеском. Позднейшее устройство официально разрешенной и одобренной демонстрации, при участии генералов и офицеров, 24-го марта, не могло уже ослабить значение урока, данного славянофилам. Страна, где самое невинное и свободное проявление политических чувств считается противозаконным и вызывает грубую полицейскую расправу, не может иметь истинно-национальной внешней политики.

Дипломатия остается у нас всецело достоянием высшей бюрократии, для которой народные интересы и общественное мнение — только пустые слова. Между тем, самые жизненные вопросы мира [409] и войны решаются людьми, заправляющими внешней политикою, и народ не может относиться равнодушно к тому, как и в каком духе она ведется. Государство тратит на дипломатию весьма значительные народные средства, независимо от колоссальных затрат на армию, которые, косвенно, также должны служить обеспечению успехов дипломатической деятельности. На дипломатию и на армию мы тратим гораздо больше, чем Австро-Венгрия; мы имеем в Европе возможность рассчитывать на союз и дружбу двух могущественных и богатейших наций — и, тем не менее, наших официальных дипломатических деятелей неодолимо тянет на австрийский буксир. Эта печальная черта нашей внешней политики, повидимому, органически связана с некоторыми особенностями нашей государственности.

Дипломатия усердно занимается теперь албанским вопросом. Албании суждено было сделаться предметом забот и споров прежде чем она успела родиться на свет в виде особого государства. Странно, что это не родившееся еще государство пользуется уже несомненными преимуществами пред Сербиею и Черногорией и удачно отрывает от них целые области, завоеванные ими с оружием в руках; оно без всякого риска и без потерь одержало невидимую победу над войсками, осаждающими пограничную на севере крепость Скутари, и поставило Черногорию в крайне тяжелое положение категорическим требованием немедленного снятия осады. Вся Европа, включая и Россию, хлопочет об отнятии Скутари от штурмующих его черногорцев и об отдаче его будущей, ничего еще не сделавшей и не заслужившей Албании; все великие державы стараются как можно шире раздвинуть пределы новорожденного государства, оттеснив для этого — сербов и греков. Албания сразу нашла таких всемогущих покровителей, каких никогда не имела ни одна из прежних балканских держав.

Чем объяснить это исключительное счастье Албании? О ней хлопочет Австро-Венгрия, сумевшая привлечь на свою сторону всю Европу, включая и Россию, вместе с Франциею и Англиею. Оттого для обеспечения прав и будущих приобретений Албании пускаются в ход чрезвычайные коллективные меры, военные угрозы и морские демонстрации, предпринимаемые с согласия и одобрения России. Из-за отдельных крепостей и городов, желательных для Албании, Австро-Венгрия готова, будто бы, затеять общую европейскую войну, — если верить некоторым [410] хорошо осведомленным дипломатам и журналистам. Говорят, что наш министр иностранных дел, в собеседовании с приглашенными им 22-го марта представителями разных фракций Государственной Думы, сообщил некоторые достоверные сведения в этом роде, подкрепляемые авторитетными заявлениями дипломатических агентов Австро-Венгрии и, быть может, даже Германии. Остается только сомнительным, существуют ли такие данные, которые доказывали бы обязательность для России прямого или косвенного участия в австрийском решении вопроса о Скутари и в предложенных по этому поводу венским кабинетом мероприятиях против Черногории. Мы думаем, что таких данных нет и быть не может. Впрочем, весьма возможно, что мы ошибаемся: дипломатические тайны нам недоступны. Но политика такой великой державы, как Россия, должна быть ясна и для непосвященных; она должна быть не только миролюбивою, но и последовательною, откровенно признающею и охраняющею свои интересы, помимо всяких закулисных воздействий.

Относительно Австро-Венгрии мы не можем сказать, что стремления и цели ее дипломатии представляются в чем-либо неясными и противоречивыми, или обнаруживают какие-либо резкие колебания и перемены; напротив, все тут ясно, общедоступно и последовательно. Для венского кабинета дело идет о выделении возможно большей части балканских областей, прилегающих к Адриатике, в виде нового вассального государства, фактически подвластного австрийцам. Будущие устроители и деятели этой Албании, намеченные и поощряемые дипломатическими агентами Австро-Венгрии, собираются, организуются и принимают политические резолюции, под руководством и наблюдением австрийской администрации. Разные албанские туземцы, с более или менее подозрительными титулами местных племенных вождей (может быть, в роде наших сельских старост или волостных старшин), печатают в австрийских газетах и журналах свои заявления о том, что при господствующей в стране хронической анархии и при склонности жителей к постоянным междоусобиям немыслимо оставить Албанию на произвол судьбы и что только Австро-Венгрия способна водворить в ней безопасность и порядок и ввести зачатки культуры. Австрийские публицисты считают эти пожелания вполне естественными и разумными, а дипломаты заранее подготовляют почву для их осуществления. Вот о чем хлопочут австрийцы от имени всей Европы, при благосклонном содействии великих держав, как тройственного союза, так и конкурирующего с ними тройственного согласия. И поучительнее [411] всего, что венский кабинет, неуклонно проводя свою рассчетливую и старательно обдуманную политическую программу, прибегает иногда к угрожающим жестам, но заботливо избегает действительного риска военных столкновений. Нам свойственны в Европе, быть может, более мирные и скромные цели; но для успешного достижения их надо отказаться от традиционных приемов податливости и впечатлительности в сношениях с венским кабинетом.