Австрийские предприятия на Балканском полуострове

Двадцать шесть лет тому назад пишущий эти строки начинал свое первое «Иностранное обозрение» в «Вестнике Европы» (декабрь, 1882) указанием на странную воинственность, периодически овладевающую некоторою частью нашего общества в периоды внутреннего застоя. «В каждой стране — писали мы тогда — существует особый класс людей, стоящих на страже внешнего величия государства; этим людям постоянно кажется, что «иностранной политики» делается слишком мало, что громкие события совершаются слишком редко, и что достоинство нации страдает от отсутствия дипломатических усложнений, кровавых споров и разорительных предприятий». В настоящее время мы опять наблюдаем то же явление: приверженцы внутреннего застоя и бесправия требуют более энергического участия нашего отечества в международных делах, нападают на слабость нашей дипломатии и говорят о необходимости заступничества за балканских или даже австрийских славян во имя великого исторического призвания России.

Перемены, происшедшие на ближнем Востоке за последний год, вновь оживили у нас интерес к иностранной политике. В январе австрийский министр иностранных дел, барон Эренталь, нашел своевременным раскрыть широкие планы культурно-политической предприимчивости Австро-Венгрии по отношению к Балканскому полуострову и в частности сообщил о предстоящем сооружении железной дороги в пределах Ново-базарского округа, отделяющего Сербию от Черногории. Формально венский кабинет, на основании берлинского трактата (ст. 25), имел право не только содержать гарнизоны, но и проводить военные и торговые дороги на всем протяжении этого турецкого санджака; но особый самоуверенный тон, каким возвещалась новая австрийская программа, возбудил сильную [387] тревогу в ближайших славянских государствах и должен был также произвести неприятное впечатление и в России, тем более, что фикция австро-русского соглашения по македонскому вопросу еще сохраняла свою силу для дипломатии. Фактически русская политика на Балканах давно потеряла всякую самостоятельность и превратилась в пассивное орудие одностороннего австрийского влияния; поэтому в соображениях барона Эренталя она уже совершенно не принималась в рассчет. Австрийский министр, бывший прежде послом в Петербурге и находившийся в близких отношениях с влиятельными деятелями наших реакционных партий, воспользовался своими наблюдениями для соответственных практических выводов; однако, он упустил из виду, что опираться на настроение придворных сфер следует с большою осторожностью, так как оно переменчиво по существу и очень легко поддается воздействию известных общественных элементов, соединяющих угодливость с показным патриотизмом. Не всегда удобно высказывать публично то, что беспрепятственно практикуется на деле; постепенное расширение круга австрийских интересов на Балканском полуострове ни с чьей стороны не вызывало протеста, пока оно не формулировано было в виде сознательного оффициального принципа, связанного с прямым отрицанием или игнорированием чужих интересов, славянских и русских.

Неожиданное выступление Австро-Венгрии дало сильный толчок славянскому движению, и новое славянофильство нашло у нас усердных адептов, чему способствовал приезд в Россию некоторых выдающихся чешских и сербских деятелей. Славянский вопрос крайне обострился и в самой Австрии; резкие уличные столкновения между немцами и чехами постоянно повторяются в разных местах, принимая иногда характер кровавых побоищ. Быть может, для того, чтобы отвлечь внимание от этих внутренних споров и открыть славянам новые перспективы, предпринята наступательная политика по отношению к турецко-славянским провинциям; усиление славянского элемента на счет соседних балканских земель подготовляет почву для преобразования монархии в федерацию, в которой славянство займет подобающее самостоятельное место.

Балканские проекты Австро-Венгрии значительно изменились после турецкой революции, озадачившей Европу в начале июля. Обновление Оттоманской империи в конституционном духе поставило державы в необходимость считаться с патриотическими чувствами турецких прогрессистов и отказаться на время от прежних приемов и способов действия по отношению к Порте. Обширные реформы, предположенные устроителями переворота, должны были удовлетворить [388] христиан и отнять у них всякие поводы к неудовольствию; вместе с тем они делали излишним постороннее вмешательство в турецкие дела и устраняли опеку чужих держав над Турциею и ее султаном. Провозглашение конституции дало себя почувствовать и в областях, занятых австрийцами, но принадлежащих номинально к составу турецких владений, — в Боснии с Герцеговиною. Если Турция возрождается к новой жизни и предоставляет своим славянским землям все блага правильного политического строя и самоуправления, то в глазах босняков и герцеговинцев отпадает мотив дальнейшей австрийской оккупации, и возвращение под власть Порты может оказаться предпочтительнее «швабского» владычества. Местные жители, христиане и мусульмане, заволновались; более передовые и активные представители их заговорили об автономии, о конституционных гарантиях, о местном выборном представительстве. Австрийская власть пошла на встречу этим требованиям и обещала ввести нечто в роде провинциального земского сейма; в то же время возникло опасение, что среди местного влиятельного мусульманства будет поддерживаться брожение под влиянием успешного преобразования и культурно-политического подъема Оттоманской империи. Венский кабинет решил заранее предупредить возможные недоразумения и замешательства, объявив об окончательном присоединении Боснии и Герцеговины к империи Габсбургов; в начале октября (нов. ст.) великим державам сообщено было об этом решении для сведения, с указанием на соответственную уступку в пользу Турции отказом Австро-Венгрии от важных договорных прав в Ново-базарском санджаке. Мысль об экономическом завладении этим санджаком путем железнодорожного строительства была пока оставлена и уступила место более серьезному и крупному предприятию — превращению двух турецких провинций в австрийские владения. Одновременно с этим подготовлено было и другое, менее существенное нарушение берлинского трактата — провозглашение независимости Болгарии, с принятием царского титула князем Фердинандом. Барон Эренталь придумал для своего плана такую формулу, которая, как ему казалось, должна была с одной стороны затруднить дипломатические возражения, а с другой — оставить открытым вопрос о том, к какой половине монархии присоединяются занятые провинции; дело шло как будто об акте личной верховной власти императора, распространяющей отныне свои права на Боснию с Герцеговиной.

Имея за собою безусловную поддержку Германии, венский кабинет считал себя в праве не придавать большого значения академическим протестам других держав; очевидно, он не [389] предвидел эффекта своего шага и не рассчитал всех его последствий. Открыто заявленное притязание на произвольную отмену формальных международных постановлений без согласия государств, участвовавших в их подписании, смутило даже тех, кто привык верить в исключительное господство права силы в международных отношениях. Положение затруднялось еще теми удивительными аргументами и требованиями, которыми барон Эренталь защищал неприкосновенность принятой им меры. По его мнению, вопрос о дальнейшей судьбе Боснии и Герцеговины касается только Турции и Австро-Венгрии и должен быть предметом непосредственного соглашения между двумя названными державами; если же будет созвана европейская конференция для пересмотра берлинского трактата, то она может только принять к сведению совершившийся факт «аннексии» турецких провинций, без всякого его обсуждения. Другими словами, то, что установлено берлинским конгрессом и закреплено участвовавшими в нем правительствами, не имеет ни какого обязательного значения и может быть уничтожено в каждый данный момент по инициативе любой из заинтересованных держав, и остальные участники договора должны молча присутствовать при его нарушении, не позволяя себе даже обсуждать такого рода события. Никогда еще подобное притязание не высказывалось с таким откровенным, почти наивным цинизмом. Князь Бисмарк умел по своему истолковывать и применять международные договоры, или оставлять без применения отдельные их параграфы; но он никогда не доходил до утверждения, что заключенные трактаты ни для кого не обязательны и что каждый участник может переделывать и изменять их по произволу. Ни одна держава не могла примкнуть к точке зрения барона Эренталя, даже при самом индифферентном отношении к вопросу об «аннексии» по существу. Англия решительно отвергла смелую австрийскую теорию; мягче возражали Россия и Франция, и — что всего важнее, — с Австро-Венгриею разошлась в этом случае ее союзница, Италия. Венский кабинет забыл, что в тройственном союзе, кроме Германии, участвует на равных правах и Итальянское королевство; австрийцы слитком часто пренебрегали интересами и чувствами итальянской нации, в рассчете на незыблемую прочность политических связей, соединяющих Италию с Берлином и Веною, — и это пренебрежение к пассивному союзнику болезненно отзывалось в сердцах итальянских патриотов. Оставаясь пока в тройственном союзе, Италия сблизилась с Англиею и Франциею, а в последнее время согласилась действовать заодно с Россиею по балканскому вопросу.

Австрийская политика создала в Италии оппозиционное движение [390] против Австро-Венгрии и подвергла опасности самое существование тройственного союза; это настроение не раз выражалось и в итальянском парламенте, в речах популярных ораторов большинства и в уклончивых заявлениях министров. В заседании 3 декабря бывший министр-президент Фортис красноречиво выразил патриотические чувства всех вообще итальянцев, без различия партий, и возбудил единодушный энтузиазм в палате своей неожиданной импровизацией, направленною главным образом против Австрии. Захват Боснии, по его словам, значительно расширяет могущество Австрии и представляет формальное, ничем не оправдываемое, нарушение берлинского трактата, тогда как предложенная компенсация, в виде очищения Новаго-Базара и отказа от ограничительных правил относительно порта Антивари, оказывается только мнимою или вполне ничтожною. Необходимо требовать, — говорил Фортис, — чтобы Австрия изменила свое поведение относительно Италии. «В самом деле, единственная держава, с которою может нам угрожать война, — есть Австрия, наша союзница, вооружения которой направлены против Италии. Если Австрия не изменит своего образа действий, правительство обязано потребовать от страны новых жертв и усилий, чтобы поднять военные средства нации до уровня настоящего положения». Тройной взрыв апплодисментов встретил эти слова бывшего премьера; сам глава кабинета, Джиолитти, поднялся с своего места и выразил ему свое сочувствие, что послужило сигналом для шумной овации, сопровождаемой возгласами в честь Италии и отечества. Продолжая затем свою речь, Фортис доказывал, что балканская политика Австрии не заслуживает одобрения и что не следует всегда соглашаться на признание совершившихся фактов, из уважения к праву силы. Италия, конечно, не может прямо противодействовать австрийскому акту «аннексии», но она должна искать соглашения с другими европейскими державами, для избежания опасностей политического одиночества, и если состоится международная конференция, она будет участвовать в ней с полною свободою и в постоянном согласии с заинтересованными нациями. Тем не менее Фортис стоит за сохранение тройственного союза, хотя оно делается все более трудным для Италии. Упомянув еще раз о «необыкновенных и чрезмерных вооружениях» Австрии, оратор высказал надежду, что правительство съумеет предупредить опасность такого положения, которое грозит Италии войною и притом с союзною державою. «если это положение продлится, и каждая из сторон пойдет своим путем, — что вовсе не желательно, — то парламент и страна единодушно предложат правительству довершить военную оборону страны, с целью обеспечения [391] мира». Министр иностранных дел, Титтони, отвечал на эту речь на следующий день, в заседании 4 декабря;.ему пришлось защищать политику компромиссов перед недоверчиво настроенною аудиторией, и палата одобрила его заявления только после заключительной патриотической речи министра-президента Джиолитти. Между тем Титтони очень ясно и категорически осудил австрийские притязания. «С точки зрения международного права — объяснил он, между прочим, — ни но теории, ни на практике, присоединение Боснии, очевидно, не могло быть рассматриваемо как вопрос, интересующий только Турцию, а не другие державы, подписавшие берлинский трактат. Законному решению, при согласии всех заинтересованных государств, Австро-Венгрия предпочла решение одностороннее и этим создала трудное, неопределенное положение, которое отразилось на внутренних делах других стран и глубоко расстроило нашу политическую атмосферу». Министр напомнил далее, что Австро-Венгрия сама провозгласила принцип ненарушимости трактатов без согласия подписавших держав и подтвердила этот принцип в протоколе Лондонской конференции от 1 января 1871 года. Поэтому Титтони тотчас же признал своевременность созыва конференции и сошелся в этом пункте с г. Извольским, который с указанною целью отправился в Париж, Лондон и Берлин. По вопросу о территориальных вознаграждениях и компенсациях министр заявил, что о них не может быть и речи в данном случае и что только относительно Албании и Македонии итальянские интересы обеспечены на случай новых захватов. Италия, по словам Титтони, относится с полной симпатиею к балканским государствам и в том числе к Турции, «показавшей миру удивительный пример глубокой мирной революции и вновь выяснившей пред всеми очистительную силу свободы». Наша политика мира и прогресса по отношению к балканским государствам — говорил Титтони — «совпадает с политикой других держав и особенно России, с которою мы старались установить более близкие отношения; сближение этих двух стран есть теперь совершившийся факт и не преминет оказать свое действие на ход событий в будущем». Между прочим, Италия в согласии с другими государствами имеет в виду способствовать скорейшему сооружению железной дороги от Дуная до Адриатического моря, так как эта дорога соответствует желаниям и интересам Сербии и Черногории. «Союз с Германиею и Австро-Венгриею не должен служить препятствием традиционной дружбе с Англиею, восстановленной дружбе с Франциею и новейшему соглашению с Россиею. Военные-расходы тесно связаны с политикою, но стремиться к войне без крайней необходимости было бы безрассудно». Министр закончил [392] свою речь призывом к благоразумию и истинному патриотизму. В том же миролюбивом духе высказался он две недели спустя в итальянском сенате, по поводу запроса о нападениях на итальянцев в Вене.

Тройственный союз несомненно переживает кризис в Италии, и если большинство итальянцев считает полезным или даже необходимым сохранение формальных союзных связей с Германиею, то на союз с Австро-Венгриею оно смотрит уже как на ненужную тягость, от которой желательно было бы избавиться. Нельзя отрицать, что политика венского кабинета за последние годы значительно содействовала этой перемене и что сильнейший удар австро-итальянской дружбе нанесли бесцеремонные австрийские планы на Балканском полуострове. Об изменившихся отношениях Италии к Австро-Венгрии в связи с новейшими балканскими событиями говорилось и в германском имперском сейме, при обсуждении имперского бюджета. В заседании 7-го декабря князь Бюлов, отвечая на речи ораторов по вопросам иностранной политики, коснулся балканских дел и роли Германии в возникших затруднениях. Вопреки оптимистам, канцлер признает, что «аннексия» Боснии и Герцеговины возбудила сильное движение на Балканах и что «связанные с этими событиями изменения берлинского трактата поставили европейскую дипломатию перед тяжелою задачею». Относительно Германии князь Бюлов объявил совершенно ясными и бесспорными два главных пункта: во-первых, что в происходящих дипломатических переговорах она должна предоставить первое место другим, ближе заинтересованным державам, и во-вторых, что она безусловно остается верною союзницею Австро-Венгрии. О намерении венского кабинета превратить оккупацию в присоединение Германия узнала почти одновременно с Италиею и Россиею; «о времени и форме аннексии — пояснил канцлер — нам раньше ничего не было известно». Из этих слов можно заключить, что по существу вопроса австрийцы имели основание быть твердо уверенными в германском содействии. «Мы ни одной минуты не колебались — продолжает Бюлов — оказать возможную поддержку интересам нашего союзника. Естественно, что при занятом нами лояльном положении относительно Австро-Венгрии я не мог и не должен был оставить для русского министра иностранных дел, г. Извольского, никакого сомнения в том, что в вопросе о конференции мы не отделимся от Австро-Венгрии. В остальном мы оба, г. Извольский и я, сошлись в одинаковом убеждении, что германская политика не должна направлять свое острие против России, и наоборот, и что старые традиционные дружественные отношения между обеими империями должны быть сохранены. [393] Г. Извольский по этому поводу вновь уверил меня, что не существует никакого, ни явного, ни тайного англо-русского соглашения, которое могло бы оказаться направленным против германских интересов. Что касается итальянской политики, то можно надеяться, что противоположность, обнаружившаяся в последнее время между Австро-Венгрией и Италиею, будет устранена, как это прежде бывало во многих случаях. Я не вижу, почему нельзя было бы при вести в согласие австро-венгерские и итальянские интересы. Во всяком случае я убежден, что Италия имеет великий интерес в том, чтобы находиться в союзе с Германиею, как и с Австро-Венгриею. На благотворное значение тройственного союза недавно указывал итальянский министр-президент Джиолитти, и я прибавлю, что этот союз обеспечил всей Европе продолжительный период мира и возростающего благосостояния». В заключение канцлер повторил обычные фразы о миролюбивых чувствах и намерениях Германии.

Князю Бюлову пришлось еще вернуться к тем же вопросам в заседании 10-го декабря, когда затронута была щекотливая тема о непомерных вооружениях Германии на суше и на море. «Мы стоим в середине Европы, в самом невыгодном с стратегической точки зрения месте, какое только можно найти на земном шаре, — сказал он между прочим: — наши вооружения вынуждаются необходимостью быть готовыми к обороне с разных сторон. Бесспорно, общее положение в Европе не особенно благоприятно в настоящий момент. Но я думаю, что наше положение сделалось бы действительно скверным и миру стала бы угрожать серьезная опасность в ту минуту, когда мы сократили бы наши вооружения ниже того уровня, какого требует наше положение в Европе... Повторяю: мы стоим на стороне Австро-Венгрии, и мы думаем, что мы лучше всего служим делу мира, если ни в ком не оставим сомнения в непоколебимости этого союза и в серьезности, с какою мы относимся к нашим союзным обязательствам». Это решительное, далеко не миролюбивое заявление канцлера, как отмечено в немецких газетных отчетах, было покрыто шумными, неоднократными апплодисментами не только справа и в центре, но и слева. Масса немецкого общества, как и имперский парламент, вполне разделяет взгляды и чувства правительства относительно солидарности с Австро-Венгриею по балканскому вопросу, — и иначе быть не может. Всякий австрийский успех на Балканском полуострове есть успех германизма — немецкой культуры и промышленности; всякое приобретение Австро-Венгрии, всякое распространение ее власти в турецко-славянских провинциях, есть в то же время расширение круга действия и [394] влияния германской нации. Австрийская дипломатия осуществляет лишь заветное стремление немцев на Восток — «Drang nach Osten», открывая немецкой предприимчивости новые горизонты в балканских областях и сообщая окончательный характер своим прежним временным или провизорным приобретениям. В споре с славянством или с Россиею Австро-Венгрия будет всегда иметь на своей стороне не только оффициальную Германию, в качестве надежной и верной союзницы, но и всю германскую нацию. Это ясно для всех, кто следит за общим положением и ходом международных дел в современной Европе.

При таких условиях было бы странно предполагать, что деятельная и энергическая русская политика на ближнем Востоке — еслибы она была вообще возможна для нас в настоящее время — могла бы остановить Австро-Венгрию и помешать ее балканским планам, или оградить от ее посягательств политические и хозяйственные интересы местных славянских государств. Все в Европе отлично знают, что никакой активной внешней политики Россия теперь вести не может и не должна, что тяжелый внутренний кризис, связанный с истощением народных сил и средств, далеко еще не обнаруживает признаков поворота к лучшему и что мы долго еще вынуждены будем соблюдать скромную сдержанность в области международной предприимчивости. Никакое патриотическое или славянофильское фразерство не изменит этого реального положения вещей. Но это не значит, что русская дипломатия не может ничего сделать, что она обречена на бессилие и неподвижность; напротив, опираясь на нравственную поддержку Англии, Франции, Италии, она могла бы сделать очень много, еслибы возвысилась до тех начал права и справедливости, которые, к сожалению, отсутствуют еще в основах нашей собственной политической жизни. В согласии с другими великими державами, Россия может по крайней мере отстаивать формальную обязательную силу существующих договоров, и на этой почве положение нашей дипломатии неуязвимо. Фактические результаты от этого не изменятся, но по крайней мере они войдут в русло внешней законности, и для совершившихся событий будут придуманы известные формулы, более или менее успокоительные с точки зрения международного права. Такую именно позицию заняла русская дипломатия, под руководством А. П. Извольского, с самого начала новейшего балканского кризиса.

В циркулярной депеше нашего министра иностранных дел, разосланной русским представителям в Берлине, Вене, Париже, Лондоне и Риме, от 6 декабря, подробно изложены обстоятельства, [395] служащие предметом обсуждения и спора между Австро-Венгриею и Россиею. Указав на незакономерность односторонних актов, нарушающих берлинский трактат, депеша напоминает, что «в 1871 году европейские державы, принявшие участие в лондонской конференции, торжественно признали существенным началом международного права то положение, что ни одна держава не может освободить себя от обязательств, налагаемых на нее трактатом, или изменить его постановления иначе, как с согласия договорившихся сторон, путем дружественного с ним уговора».

Очевидно, — говорится далее. — «что всякое уклонение от этого принципа способно сильно потрясти основы существующего политического равновесия и, следовательно, подвергнуть опасности сохранение всеобщего мира. И, на самом деле, действия Австро-Венгрии и Болгарии немедленно повлекли за собою крайнее обострение положения на Балканском полуострове и повергли Европу в состояние тревоги, которое и теперь еще не улеглось. Турция, в качестве державы непосредственно потерпевшей, не замедлила формально протестовать пред державами, подписавшими берлинский договор, против двойного нарушения названного акта. Протест этот, казалось, тем более заслуживал внимания держав, что Турция, поглощенная заботами по упрочению внутренних преобразований, особенно нуждалась в бережном к себе отношении и в нравственной поддержке. Поэтому, русскому представителю в Константинополе поручено было заявить Высокой Порте, что, по убеждению Императорского правительства, берлинский договор не может подвергнуться изменению без соглашения между подписавшими его державами. Подобное же заявление было сделано оттоманскому правительству и представителями некоторых других держав. В то же время, поданная Турцией мысль о созвании европейской конференции послужила поводом к доверительному обмену взглядов между кабинетами, которые не могли не признать, что новейшие события существенно изменили положение вещей на Балканском полуострове и что, поэтому, конференция должна будет заняться и другими вопросами, также требующими к себе внимания держав, а именно, пересмотром тех постановлений берлинского договора, которые с течением времени утратили свое первоначальное значение, и изысканием способов удовлетворить ряд справедливых интересов Турции и балканских государств».

Выработанный в этом смысле проект программы конференции в девяти пунктах составлял уже в течение более двух месяцев предмет сложных переговоров между отдельными кабинетами, но никакого соглашения по этому поводу не могло быть [396] достигнуто, вследствие, категорических возражений австро-венгерского правительства, допускавшего для конференции только простую отмену одной 25-ой статьи берлинского трактата, после принятия к сведению будущего непосредственного соглашения между Австро-Венгриею и Турциею по боснийскому вопросу. С таким взглядом не мог согласиться петербургский кабинет. «В самом деле, Австро-Венгрия была облечена правом занимать Боснию и Герцеговину и содержать гарнизоны в Ново-базарском санджаке не по частному соглашению с Турцией, а в силу берлинского договора. Вследствие этого представлялось очевидным, что предоставленные Австро-Венгрии права не могли быть подвергнуты никакому изменению без соглашения между всеми державами, подписавшими названный договор. Что же касается непосредственного соглашения между венским кабинетом и Высокой Портой, то Императорское правительство полагало, что такое соглашение, конечно, могло бы подвинуть дело, но отнюдь не предрешить вопроса о санкции со стороны держав, или же помешать свободному обсуждению ими всего предмета». Наконец, «будущая конференция, должна, в случае, если державы придут к соглашению по вопросу о Боснии и Герцеговине, не только отменить ст. 25 берлинского договора, но и выработать, взамен ее, постановление, точно определяющее новое положение обеих провинций».

В ноте сообщается, затем, что существует повидимому возможность разрешить возникшее разногласие приемлемым для обеих сторон способом. «В сообщении, только что полученном нами от венского кабинета, последний более не настаивает на своем домогательстве изъять вопрос о Боснии и Герцеговине из всякого обсуждения державами и предлагает новый способ действия, а именно: кабинеты, не ограничивая — до конференции — своего согласия одним перечислением пунктов ее программы, могли бы приступить к предварительному обмену мнений по существу вопросов, к которым эти различные пункты относятся. Этот обмен мнений мог бы привести к принятию известных формул, которыми и определятся точные границы суждений на конференции». Подобный способ, при всех его неудобствах, может однако «устранить опасность слишком резких разногласий на самой конференции. Кроме того, он в достаточной мере ограждает основной принцип, который мы поддерживали с самого начала, а именно, что все вопросы, входящие в состав программы, включая и пункт о Боснии и Герцеговине, — имеют общеевропейский характер, могут быть окончательно разрешены не иначе, как с согласия всех держав, подписавших берлинский договор, и, в силу этого, должны подлежать свободному обсуждению кабинетов». Вследствие этого наше правительство «обратилось к [397] венскому кабинету с предложением, чтобы он сообщил о своем проекте другим державам; если последние изъявят готовность его принять, петербургский кабинет не преминет, во время последующих переговоров, высказать свои взгляды на те пункты программы конференции, которые могут представить особое значение для России».

По поводу ссылок нашей дипломатии на точное соблюдение нами берлинского трактата в течение целых тридцати лет, несмотря на заключающиеся в нем обременительные для России постановления, венская «Neue Freie Presse» настойчиво указывает на произвольную одностороннюю отмену русским правительством того пункта договора, которым Батуму придавался характер порто-франко. Еслибы это указание венской газеты было верно, то логические доводы русской ноты потеряли бы значительную долю своей убедительности; на правило о батумском порто-франко не имело вовсе значения международного обязательства, как видно из подлинного текста 59-ой статьи трактата: «Император Всероссийский объявляет, что его намерение — сделать Батум порто-франко, преимущественно коммерческим». Притом Батум несомненно вошел в состав русских владений и подлежал свободному действию русской государственной власти, которая могла объявлять известные намерения и впоследствии отменять их независимо от воли и согласия иностранных держав. Очевидно, тут нет материала для параллели с австрийской оккупацией турецких провинций.

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info