ОСОРГИН М. А.

ОТРЫВКИ ВОЕННЫХ ВПЕЧАТЛЕНИЙ

Отрезанный от всякого регулярного сообщения с миром, запертый в противной и грязной турецкой деревушке неподалеку от Адрианополя, почти без писем, без газет, безо всяких вестей, кроме оффициальных, я слабо представляю себе российское настроение, разбуженное войной на Ближнем Востоке. Но чувствую душой, что эта война должна была породить много дум и споров. И, оставив в покое тех, кто славянской и турецкой кровью намерен удобрить поля своих личных и политических упований, я хотел бы слушать лишь тех и говорить лишь с теми, в ком события на Балканском полуострове не заглушили ужаса и отвращенья перед всякой войной, но кто в то же время чувствует разницу между войной-аферой и войной освободительной.

Знаю, что события успеют опередить это письмо: устареют все факты, какими в данную минуту располагает военный корреспондент-очевидец. И потому я иду мимо фактов к впечатлениям и настроениям.

Иного пути и нет. Из намеков и недомолвок газет, из раздраженных статей иностранных корреспондентов, которые были вынуждены оставить Болгарию в самый разгар войны, всякий может приблизительно понять, в каких условиях здесь работают информаторы. Военная цензура Болгарии строга до совершенно невыносимых пределов. Судить Болгарию за это нельзя и неразумно; я даже готов ее защищать. Опыт нескольких цензур, в том числе военной итальянской, говорит мне, что лучше строгая и умная цензура, чем слабая и глупая. В Италии нам приходилось за весь годичный период войны иметь дело не с профессиональными цензурами, а с простыми телеграфными чиновниками и телефонными барышнями, не только бессмысленно [300] зачеркивавшими отдельные полуфразы в телеграммах, но позволявшими себе делать изменения и вставки в их тексте. В Болгарии штат цензоров набран из людей интеллигентных и широко образованных — профессоров, журналистов, адвокатов, людей европейского образования, владеющих 4-5 языками. С такими людьми можно говорить, и они не обрывают объяснений чиновничьим жестом. И не цензура — как обычно думают — создала невозможность корреспондентского положения, приведшую к скудости информации и к легкой фальсификации известий, главным образом — австрийскою печатью. Положение военных корреспондентов есть прямое следствие характера войны, — войны народов, а не войны главных штабов и декоративных командиров.

Но, защищая в этом пункте Болгарию, я все же не удержусь и от упрека. ей, стране молодой должно бы быть известно, что в ее судьбах европейская пресса играет роль огромную, что война окончится европейской конференцией, когда сочувствие прессы будет очень нужно Болгарии. Печать — держава, и более сильная, чем болгарское царство. Болгарии, как демократической стране, следовало бы понимать, что протежированье отдельным лицам, заручившимся связями, в ущерб всем другим, дурно рисует в глазах иностранцев болгарское беспристрастие и болгарские порядки. Говорю это потому, что именно этот пункт явился мотивом добровольного или вынужденного разъезда из Болгарии представителей многих больших газет; считаться же с этим разъездом Болгарии позже придется непременно. Прибавлю еще, что болгары, не имеющие своих собственных газет (нельзя считать таковыми сотни ничтожнейших листков), вообще не научились еще понимать значение прессы и культурно обращаться с ее представителями. Сейчас не время представлять документы на эту тему, которыми я располагаю и которые могли бы сконфузить действительно интеллигентного болгарина. Эти документы — не тайна, а оффициальные объявления, писанные языком штабных литераторов и прямо рассчитанные на оскорбленье всей прессы. Пока я предпочитаю оставить их в моем портфеле.

Это маленькое предисловие было необходимо, чтобы читатель не потребовал таких известий с театра войны, каких не в силах дать корреспондент, пока он не покинул пределы Болгарии. И, прибавлю еще, не личным раздражением диктуются эти строки, так как пишущий их, быть может в силу того, что он — русский, до сих пор не имел повода считать себя исключительно обиженным. [301]

_______________

Итак, перейдем к военным впечатлениям. Несмотря на карантины, на китайскую стену, которой нас хотят отгородить и действительно отгораживают от закулисной стороны войны, — впечатлений все же много, и большая их часть — в пользу Болгарии. Что бы ни думали политики, какими бы рассчетами они ни руководились, война не только популярна; она — крестовый поход, не во имя религии, впрочем, а во имя свободы. Как в Сербии, так и в Болгарии мобилизация собрала под ружье свыше 90% призывных. Уже одна эта цифра поразительна. Но гораздо поразительнее ясное сознание солдат, за что они идут, сознание святости их задачи. Их мало интересует, останется ли Фердинанд царем или объявит себя императором, как одно время трубили газеты. Их мало интересует и расширение пределов Болгарии и Сербии само по себе. Они идут освобождать братьев по крови от сурового владычества, но, конечно, освобождать с землей. Мне пришлось не раз беседовать с болгарскими солдатами, особенно с пожилыми. Слабы в них понятия об автономии и о status quo, как вы ни переводите эти понятия на их язык. Но одно для них несомненно: нужно освобождать «с землей». Их логика понятна; болгарин должен жить на земле болгарской и подчиняться болгарским законам и болгарскому царю. Та земля, на которой живет болгарское население, турки же — только примесь, должна болгарам и принадлежать, ибо значит она была несправедливо отнята у них турками. Пусть грязный поселок Мустафа-Паша станет Свиленом, а эффектный, по крайней мере издали, Адрианополь — городом Одрином. Про Македонию и говорить нечего, так как Македония «искони наша». Простой человек безжалостно и упрямо разлагает status quo не территориально, а этнографически. И может быть простой человек более прав, чем дипломаты. Завоюй болгары Константинополь, болгарского крестьянина это мало тронет, так как Константинополь — не болгарская земля. А если уж нужно отнять у турок Цареград и отдать другим, то лучше всего отдать его России. Почему? Да просто потому, что болгарин к России расположен и не прочь сделать ей подарок. Не немцам же отдавать! А самому ему не надо.

Такова логика крестьянина, ставшего солдатом. Много говорили про энтузиазм народа. Я не знаю, правильно ли такое определение; очень уж оно дешево и невыразительно. Энтузиазм свойственен толпе и группе, к народу же такое понятие как-то неприложимо. Народ говорит: война правильная, справедливая война. Он берет своих лошадей свой, самодельный дорожный [302] скарб и является на призыв или добровольцем. С того момента, когда на мужика надевают солдатскую аммуницию, он нахмуривает лоб и делается упрям и грозен; ибо он, с ружьем, уже сила, и часть силы грозной. С этого момента он, уже раньше давший оценку войне, больше не рассуждает. Ему говорят: «иди в огонь», — и он идет и умирает. Ему командуют: «в штыки!», — он идет и убивает. И, насколько я наблюдал, энтузиазма в народе нет, а есть упрямая и безусловная уверенность в своей правоте и в правоте дела. Такие войска побеждают, пока не перебиты до последнего человека.

_______________

За месяц войны сменилось передо мной много картин. Опустевший Белград, один из неприятнейших городов, на полуострове, затем — путь в воинском поезде в Софию, без росписания, без уверенности, что не застрянешь дня на три на полустанке. Вагоны, нагруженные людьми и животными, запасные на вагонах-платформах, на угольной карете локомотива, на крышах вагонов пассажирских и товарных; декоративные сербские генералы, жены дипломатов, уверяющие, что они непременно-непременно уйдут сестрами милосердия; студенческая молодежь, с песнями возвращающаяся на родину, чтобы стать в ряды армии; тяжелые орудия, крытые чехлами; всегда и везде — суровый скуластый запасной в собственных «дрехах», с опутанными онучами и шерстью ногами, в кожаных лаптях, с ружьем, сжатым грубыми кулаками, с чертами непокорного упрямства, почти фанатизма; имена станций, говорящие так много о прошлом; проснувшееся сознанье интеллигентской беспечности в славянском вопросе, — как бы ни решала его совесть сейчас, в острый момент войны.

Затем приезд в Софию, где отели полны и строгость военного времени плохо сдерживает спекуляцию богатых фирм на момент. Я приехал в Софию несколько поздно, пропустив разгар мобилизации. Но я не узнал болгарской столицы; настолько внешний вид ее изменился. София — городок новенький, очень чистый, по крайней мере в центральных частях. Красивы ее окрестности, прекрасна для любого глаза ее гора Витюша, по которой гуляют облака дымкой, клубами, густыми туманными полями, сплошным покровом. Теперь София опустела так же, как Белград; большая часть магазинов закрылась из-за реквизиции или из-за отъезда хозяев и приказчиков в армию. Дома, начатые постройкой, брошены за отсутствием рабочих рук. На [303] улицах встречаются только военные, причем военным стал всякий, и всякий, еще в городе, спешит надеть гетры для верховой езды, Встретив высокого господина с красным околышем и кокардой, я с удивлением узнал в нем талантливого поэта Петко Тодорова, сделавшегося... цензором. Вспомнив про другого известного болгарского поэта, Яворова, я узнал, что он предводительствует македонскими четниками. Известный журналист Семен Радев, очень способный и столь же ловкий человек правого лагеря, также надел тогу цензора, или, выражаясь точнее, надел солдатскую шинель, прикомандировавшись к секции «притеснителей военных корреспондентов». Мелькала у меня мысль: ну, а как бы поступил Пенчо Славейков, чудный, глубокоинтеллигентный, остроумнейший человек, единственный истинный поэт современной Болгарии, если бы смерть не унесла его перед самой войной? Думаю, что он, уже старый и больной, послужил бы родине другим: забыв свою «аполитичность», он сложил бы гимн тому гению свободы, который не хочет знать территориальных вожделений. Цензором он бы не стал. Но Славейков умер накануне болгарского национального подъема, умер под небом Италии, на Ривьере.

Вечером в софийском «casino» уже не было центра для кружка интеллигенции. Впрочем не было и этой интеллигенции: она уже подвигалась в передовых войсках к турецкой границе.

Да, София переменилась, хотя и не так, как Белград, обратившийся из неприятного города в брошенную людьми деревню. Переменилась до неузнаваемости и вся страна. И люди переменились, но только к лучшему. Раньше были «всички политики», теперь стали «всички войници» и идеалисты. Исчезли партии; армия взяла в свои ряды всех без отбора, и в этих рядах партийные раздоры были забыты и оставлены... до заключенья мира.

_______________

Но стерлись, забылись эти мимолетные впечатления здесь, в тылу действующей армии, порою открывающем нам дверь и на позиции. София, в которой было невозможно достать дорожных вещей, заказать костюм, купить походную фляжку, представляется теперь издали чем-то вроде рая, в смысле удобств жизни. Жизнь ее кажется полной, занимательной, даже ощущается жажда ее бессодержательных листков, носящих имя газет.

Мустафа-Паша, по новому — город Свилен, приютивший штаб второй болгарской армии, являет собою типичный тыл армии, конечно — неглубокий, так как расстояния здесь везде ничтожны. В [304] семь часов утра я сажусь на лошадь, к одиннадцати я уже на ближних позициях восьмой дивизии. Утром, умываясь на дворе ледяной водой, я слышу отдаленные, залпы орудий и сужу по ним о размерах сегодняшнего боя под Адрианополем. Ночью до Мустафа-паши достигает белый свет Адрианонольского прожектора.

Мустафа-Паша взят болгарами без боя и почти без сопротивления. Турки отступили, не успев даже разрушить великолепного по своей циклопической массивности моста через Марицу. Они взорвали лишь ничтожный кусок моста в центре, и это повреждение было немедленно и без труда исправлено болгарами. Теперь по этому мосту проходят все войска, обозы и тяжелые орудия, направляемые к стенам Адрианополя и далее, к Лозен-граду и Чорлю. Таков первый трофей необычайно быстрого наступленья болгарских войск.

Скрипят арбы тяжелого обоза. Волы идут понуро, согнув шеи под тяжелым ярмом. Арбы навалены доверху караваями серого хлеба, иногда подернутого плесенью. В хлебе недостатка нет; вся страна печет его для армий. Для тех, кто не носит хотя бы одной военной пуговицы, хлеб стал роскошью, которую добыть очень трудно; но солдаты получают его в изобилии. Нам, не носящим светлых пуговиц, но лишь красную перевязь на рукаве, в первые дни пребывания здесь пришлось выпрашивать в тыловом управлении кусок хлеба, который мы и съедали с припасенными консервами. Позже в каком-то сарае открылся прибывший из Старой Загоры ресторан, где мы должны были платить совершенно безобразную сумму за дрянной стол. У итальянцев в Триполи солдаты получали за столом вермут и минеральную воду, что поддерживало их патриотизм в бесконечной осаде пустыни. Но здесь — война народная, и жаловаться на неудобства неприлично.

За две недели нашего пребывания здесь население городка сменилось уже не раз: текущее население тыла армии. Раньше тут были болгары, турки, греки и евреи. Часть болгар осталась, греки уехали в Грецию, евреи исчезли сами собой, турки убежали из опасенья резни. Мы застали здесь регулярную, хорошо экипированную болгарскую пехоту. Полк за полком уходили под Адрианополь, штурма которого ждали со дня на день. Затем, на смену солдатам в форме, явились запасные и ополченцы: мужички в «царвулях» и кожухах, в смушковых шапках, со старыми берданками русского образца. Вместо ожидавшегося штурма подошло время «тесного обложения» Адрианополя, из-под стен которого ушла добрая часть армии, постепенно замененная резервом. Вслед [305] мужичкам со штыками явились сербы в их серых скуфьях, делающих их похожими на арестантов. Сейчас идет сербская артиллерия, и это поднимает наш корреспондентский дух: значит штурм все же будет.

В прислушиваньи к выстрелам, в наблюдении за войсками — куда, каким берегом идут? — проходит все время, пока цензора, разнежившись или уступая нашему раздраженному протесту, не шепнут на ухо тому-другому: — Вам разрешено съездить на позиции!

Позиции — слово большое и страшное. Позиции — место артиллерийского огня и штыкового боя. Постепенно подвигаясь вперед, они оставляют позади себя братские могилы.

_______________

В тот момент, когда я дописал предыдущие строки, стекло в окне вздрогнуло и зазвенело от далекого залпа осадных орудий. Сегодня весь день под Адрианополем шла перестрелка; но выстрелы пушек слышны были лишь на берегу Марицы, текущей от нас к крепости. К вечеру они прекратились, и только сейчас впервые грянули осадные орудия. Такого горячего орудийного боя не было ни разу. Сейчас небо в стороне крепости вспыхивает огнем, на столе вздрагивают предметы. И это на расстоянии 20 километров от передовых позиций болгар и 32 от самой крепости!

Что делается там? В своем почетном и печальном звании военного корреспондента, обладатель двух лошадей, ординарца и красной повязки, страхующей меня от неприятностей, — я, по военным законам, все же не в праве сесть в седло и отправиться к крепости без разрешения, которого сейчас, ночью, получить невозможно. Трагическое положение корреспондента!

Но я знаю, что делается там. Там, на позициях и в резервах, царит ад. Вспышки красного пламени, столь красивые отсюда на звездном небе, там освещают беспрерывным светом юрушские высоты. В воздухе рвутся гранаты, дождем сыплется шрапнель, осколки чугуна впиваются в землю и в тела. На днях мне пришлось ночью целый час провести на открытом месте, осыпаемом шрапнелью. Теперь я вспоминаю об этом лишь как о лишнем сильном ощущеньи; но тогда, лишенный возможности спрятаться в окопы, которых по близости не было, я чувствовал вместе с невольным волненьем глубокое отвращенье к войне и глубокую жалость к людям, начиная с самого себя. Война родит прежде всего два чувства: чувство страха и чувство [306] ожесточенья; оба — низкого порядка. Через, страх должен пройти всякий смельчак; на позициях от страха спасает только апатия, неправильно именуемая привычкой. От разрыва гранаты над головой или рядом нельзя не вздрогнуть; но ясное сознание, что вашей жизнью и смертью владеет только случай, отучает вас следить за верностью прицела того, кого вы должны считать своим врагом.

Солдаты, идущие в атаку, воодушевленно и радостно кричат ура. Вы думаете — это героизм или жажда схватки грудь с грудью, в штыки? Неправда: это только выход для напряженного нервного чувства, переходящего в угрюмую тоску в часы артиллерийского обстрела. Сражаться гораздо легче, чем сидеть в окопе и ждать шальную пулю или осколок гранаты. В штыковом бою солдат чувствует, что он решает исход дела, что его победа даст ему жизнь, его пораженье равносильно смерти. Здесь он сам бьет и отражает удар, а не служит лишь мишенью для невидимой, где-то за горным хребтом стоящей вражеской пушки. И он, несчастный солдат, убивает с ожесточением такого же несчастного солдата, он гипнотизирует себя криком «ура», чтобы забыть на минуту ужас и чтобы спастись от гибели. Кто видал солдат в траншеях под обстрелом, тот знает, как мало они похожи на героев; усталые, измученные бессонными ночами, они или спят больным сном под свист пуль, или смеются больным смехом вслед разрывающимся гранатам. И, конечно, они нетерпеливо ждут атаки, которая вручает их судьбу им самим.

_______________

Разлилась Марица. Только теперь она стала действительно шумной; до сих пор она была самой покойной рекой, текущей в таких же покойных отлогих берегах. От осенних дождей Марица вздулась, вспухла, закипела, запенилась, затопила берега на пять верст. Сербы, которые тянутся на юрушские высоты, идут попарно по рельсовому пути между двумя морями. На их счастье погода стоит удивительно теплая, несмотря на начало ноября. В Софии идет снег, но здесь дубы еще не потеряли всей зелени и можно ходить без теплой тужурки.

Не знаю, бывают ли резервные войска эффектными: но здесь эти рваные мужички производят самое жалкое впечатление. Вглядитесь пристальнее в лица, — и вы почувствуете почти страх. Сколько упорства в этих лицах, сколько суровости! Эти полусолдаты, одетые в рваные «дрехи», из которых клочьями торчит [307] подкладка, неспособны к пощаде. Идут они не для шикарных маневров, не для удовольствий походной жизни: они идут убивать.

— Кто начал стрелять? — спрашивает подъехавший к передовой линии полковник.

— Цыганы! — презрительно отвечает солдат.

Цыганы, читаци, гуштеры, — все это презрительные клички турок. «Самая поганая их вера!» — говорят солдаты. И часто, после боя, проходя мимо турецких трупов, они толкают их ногой.

— Собаки. И хоронить-то их не стоит!

Это не жестокость, а ожесточение.

Врожденная ненависть к туркам, свойственная всем болгарам, усиливается страшными рассказами о зверствах башибузуков. К сожалению, рассказы эти — не басни. Мне лично пришлось проверить несколько случаев самой бессмысленной и дикой жестокости: отрезыванья пленным ушей, носа, половых органов. Не далее, как на этих днях, две случайно спасшиеся женщины, убежавшие из села Мараш (возле западных фортов Адрианополя), рассказали, что все их село вырезано турками и оставлены только женщины, которых забрали «на нужды армии».

Мудрено ли, что и у болгарского солдата выработалось чувство страшного озлобления против врага. Попасться в плен — хуже смерти, и поэтому пленных турки почти не имеют. Но и болгары неохотно берут пленных. Офицерам приходится властным окриком останавливать солдат, бросающихся приколоть раненых и пленных. Солдаты возмущаются, что раненым туркам оказывается медицинская помощь, равная со всеми, и что их кормят. И в душе не одни рядовые солдаты так рассуждают! Что вы хотите? Это и есть война народов, ополченская война, для которой насмешкой звучат международные соглашения.

Однажды я был на передовой позиции против кургана Папас-Тепе, в борьбе за обладание которым много болгар и турок сложили головы. Впереди траншей лежали трупы турок, убирать которые никто не решался, так как место было под обстрелом. Один труп, с разорванной зарядом шрапнели грудью, лежал у самой траншеи, почти касаясь ногами вала, так что до него можно было достать штыком. Лежал он так уже двое суток. Мне казалось, что вид застывшего лица с оскаленными зубами и запекшейся крови на рубахе должен был действовать и на солдатские нервы. Но из расспросов я убедился, что для солдат он был даже не вещью, а просто падалью; и они были очень удивлены моими сентиментальными вопросами.

Война ли родит эту психологию или она слагается годами [308] в мирное время? Я думаю все же, что война. В том, что война приучает к упрощенной логике и выработывает удивительные навыки, — я быстро имел случай убедиться по самому себе. Проходя среди сотни трупов, разбросанных по полю вчерашней битвы, я, конечно, не видел в убитом человеке ни «вещи», ни «падали». Но и на меня, еще малопривычного, это поле производило не большее впечатление, чем любой анатомический театр. Пожалуй даже — меньшее. Здесь, на позициях, контраст живого и мертвого как-то теряется, расплывается в постоянном ожидании свиста пули и шума шрапнельного дождя, который так легко и просто обращает в смерть то, что сейчас дышит жизнью и надеждой на жизнь...

_______________

Я не только плохой стратег, но и плохо верю в стратегию; согласен, что последнее может проистекать из первого. Но разве нужно быть военным, чтобы признать, что болгары в короткое время сделали поразительно много. Поразительнее всего то, что изумили они всех, кроме самих себя. Перед началом войны в Софии я беседовал о предстоявшем со многими офицерами и штатскими; все они спокойно и уверенно развивали передо мной именно ту картину будущей войны, которая сейчас написана красным по зеленому на почве балканского полуострова. До данного момента (начала ноября) они не ошиблись ни в чем. Одно быть может; не все надеялись на столь быстрое падение Лозенграда.

Эта оправдавшаяся уверенность настолько импонирует, что сейчас невольно начинаешь верить в то, что казалось невероятным, еще месяц назад: не только во взятие Константинополя, но и в признание державами разделения европейской Турции между государствами балканского союза.

Мечты и уверенья политиков мало любопытны. Гораздо интереснее взгляды на данный вопрос людей боевых. И вот, я невольно вспоминаю поразившие меня уверенным спокойствием слова одного пехотного офицера, не сходившего с позиций.

«Вы думаете, — сказал он, — что мы отдадим туркам или кому другому хоть аршин той земли, которую мы завоевали своей кровью? Никогда! Царьград нам не нужен, как и весь царьградский вилайет. Но Македония и вилайет адрианопольский будут нашими, и только нашими! Да кто же может их отдать? Правительство. У нас сейчас правительства нет; у нас есть только армия. Если бы подобная мысль явилась у царя — и он не решится ее высказать. Воля народа в данный момент — все в [309] Болгарии; а народ весь под ружьем. Автономия Македонии? Эта басня выдумана дипломатами и для дипломатов, и ни один болгарин в нее не верит. Мы льем кровь за братьев и за их землю. Поворота назад нет и не может быть».

И среди сотни болгар, влиятельных, простых, военных и штатских, образованных и малограмотных, в разговоре с которыми речь заходила на эту тему, я не встретил решительно ни одного, который бы не считал раздел Турции оконченным вопросом, и оконченным в том смысле, как об этом договорились четыре союзных государства. «Европа уважает силу, а мы сила!» — вот их единственная логика и их единственный ответ при ссылке на неизбежное вмешательство Европы.

Законна ли такая уверенность? Я не знаю. Но знаю, что она импонирует.

_______________

Пускай мне простят отрывочность и бессистемность этих строк; они набрасываются в обстановке, слишком походной для журнальной статьи, да притом еще в ожидании оказии, которая доставит их в Россию. Отправлять их обычным порядком, через цензуру и при содействии почты, значило бы почти то же, что в запечатанной бутылке бросить их в волны вышедшей из берегов Марицы.

Я хотел бы закончить одним пожеланьем. Пусть балканская война, которая была неизбежна, которую мы не можем этически не оправдывать, — пусть она окончится скорее. Здесь, бок-о-бок с тесно обложенным болгарами и сербами Адрианополем, в предвкушении длительной осады и безумной — пусть победной — атаки, ужас войны чувствуется особенно сильно. Русский читатель ловит в газетах известия, восхищается победами, скорбит о поражениях, часто забывая, что победа и поражение есть одно и то же, что, победа несет жертвы и победителю, и побежденному. Здесь мы чувствуем это ярко и сильно. В давние времена римляне насыпали в этих странах много могильных курганов, еще не раскопанных и не изученных. Эти курганы — лишь точки на поверхности, лишь слабые прикрытия от огня и непрочные позиции для батарей. И вот уже целую неделю на наших глазах тысячи и десятки тысяч людей борются за один такой курган, выигрыш которого лишь даст доступ к другому такому же, за который также будет литься кровь. Однажды, в ночной атаке 25 октября, болгары съумели овладеть большой могилой Папас-Тепе. Явились свежие турецкие силы, и бой за курган возобновился. [310] Болгарский полк отступил под огнем турецких батарей; ему также послали подкрепление, но в общей панике случилось так, что отступающий полк был принят новым за врагов, и братья стали стрелять в братьев. Что это? Лишь обычный, частый на войне случай! Но разве не всегда, не в каждом сражении брат стреляет в брата? Разве подлинно не могут жить рядом турок и болгарин? Или эти слова, не мной придуманные, стали совсем ненужными и напрасными? Когда в тылу армии я: вижу медленно бредущие по колено в грязи полки угрюмых болгарских резервистов, бесконечно тянущиеся обозы плесневелого хлеба и патронных ящиков, когда на позициях я вижу солдат, днями стоящих в наполненных водой траншеях, я говорю себе и вам: нет, война не красива, она не может быть красивой, и эффект ее — нездоровая сенсация. Пусть она скорее окончится, и пусть результатом ее не будет расцвет дурного цветка — национализма, кричащего: все для нас и все через нас. И у медали победы есть своя оборотная сторона: позже всех пользуется ее плодами тот, кто ее создал. Оправится страна, расцветут ее города, окрепнут пошатнувшиеся финансы, расширятся ее пределы. Но прежде, чем случится все это, к братским могилам на юрушских высотах прибавится много других могил, разбросанных по опустевшей, разграбленной, сожженной стране, где сейчас тянутся, сгибаясь под ружьем, десятки тысяч оторванных от земли и работы крестьян. Они ли, освободители братьев, получат свою мзду? И их ли выжженные и вырезанные братья вкусят прелесть нового режима?

История пишется кровью. Кровью завоевывается свобода. Пусть же скорее перевернется эта слишком красная страница истории!

Мустафа-Паша, 1 ноября.

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info