ПЕШКОМ ОТ НИША ДО АДРИАТИЧЕСКОГО МОРЯ

I.

Теперь в Риме, где я пишу эти строки, среди культурных удобств «вечного города» и его исторических памятников, все мое почти двухмесячное путешествие пешком от Ниша через Черногорию и Албанию к Адриатическому морю кажется каким-то тяжелым кошмарным сном. Часто, просыпаясь ночью, в своей комнате, я начинаю сомневаться, точно ли я лежу на мягкой постели, в тепле, с возможностью каждый момент повернуть кнопку и зажечь электричество. Уж не сон ли, именно, это, в свою очередь? Нет, не сон, как не сон и то, что геройской Сербии, как самостоятельного государства, уже нет, что ее армия, налетевшим почти одновременно со всех сторон австро-болгарским ураганом, выкинута в дикие, бесплодные албанские горы, правительство находится не то в Греции, не то в Италии, а мирное население разбежалось в чуждые страны, унося в груди своей уязвленное национальное самолюбие и трагедию, небывалую в исторической жизни сербского народа.

В самом начале общеевропейской войны, в 1914 году, тоже в ноябре месяце, Сербия переживала трагические дни. Австрийцы заняли Белград и значительную часть Западной Сербии. Тогда тоже было отчаянье, беженцы, неслыханная по размерам эпидемия сыпного тифа. Но все это скоро кончилось. На высотах Рудника и Космая австрийцы были разбиты наголову и лишь поспешным бегством спаслись от Седана, потеряв много убитыми и пленными. И тогда был момент, когда маловерные усомнились, считая Сербию погибшей, слышались кругом обвинения правительства и России, допустивших страну до катастрофы. С разных сторон [266] выползли австрофильские тенденции. Но все это происходило в меньшем масштабе. Счастливо, как бы по мановению волшебного жезла, изменившаяся ситуация задушила в корне начинавшееся недовольство.

Теперь гроза разразилась в громаднейшем масштабе, и указанные, зарождавшиеся прошлый год среди политиков и народа тенденции вылились в более резко определенную, вполне законченную форму. Глубокое несчастье подавило политическую мысль народа, лишь недавно мечтавшего об осуществлении идеала «Великой Сербии» и вдруг, после трехлетней геройской борьбы, вынужденного покинуть свою территорию.

Несчастье, свалившееся на сербский народ, беспримерное, даже в его необыкновенно тяжелом историческом прошлом. Даже Коссовская битва в 1389 г., с ее последствиями, бледнеет перед тем, что произошло теперь. Там осталась хоть тень независимости, остался князь Джура Бранкович, владевший территорией, считавшейся независимой, и даже вступавший с всесильными султанами в договорные отношения, а одно время в союзе с венграми разбивший грозного покорителя Константинополя Магомета ІІ-го. Наконец, Коссовская катастрофа подготовлялась исподволь качавшим укрепляться феодальным строем Сербии, когда крупное дворянство и монастыри, позахватив земли у крестьян, стремились создать крепостные отношения с одной стороны, а с другой — враждовали между собою. Теперь же Сербия свалилась в пропасть, находясь на высоте своего политического могущества, расширившись почти до пределов царства Стефана Душана и, наконец, находясь накануне возможности политического объединения всего сербского племени.

Проанализировать психологию народа и оценить явления в такой критический момент народной жизни совершенно невозможно в пределах журнальной статьи. Такие моменты дают материал для целой литературы. Я ограничусь лишь тем, что познакомлю читателя с впечатлениями и картинами, которые мне пришлось испытать и видеть собственными глазами в течение 1 1/2 месяцев на пространстве 500 верст по многострадальному пути отступления сербских войск и народа перед наступавшим неприятелем, так же, как и с тем, что мае пришлось слышать от очевидцев, переживших до известной степени все ужасы этой драмы.

Когда Болгария объявила войну Сербии, Белград был уже занят австрийскими войсками. Я в то время находился в Нише. Этого шага со стороны Болгарии ожидали многие; об этом открыто говорили в нишских кофейнях, и уже в продолжение двух недель, о самого начала болгарской мобилизации, шла усиленная перевозка сербских войск с северного фронта на восточный. Нельзя не отметить того [267] обстоятельства, что даже после внезапного перехода австрийских войск через Дунай и Саву 22-го сентября, сербы черезчур преуменьшали силы неприятеля. Главную опасность они видели в Болгарии и открыто обвиняли Россию, что, подчиняясь ее влиянию, они не ударили на болгар раньше, до объявления войны, в самом начале их мобилизации. Немцы в тылу их не особенно беспокоили, и они рассчитывали в 3—4 дня быть в Софии.

Но, когда пал Белград и неприятель, появившись в значительном количестве в других местах, повел наступление широким фронтом, для большинства стало ясно, что борьба на два фронта немыслима и что вся надежда на быструю и энергическую помощь со стороны союзников. Верили, что французы с англичанами пойдут с юга, а Россия через Румынию сухим путем, а морем через Варну и Бургас нападут на Болгарию. Циркулировали слухи, что союзники, главным образом, Россия оффициально сообщили сербскому правительству, что нужно во что бы то ни стадо продержаться еще дней десять, и тогда жданная помощь придет непременно.

Известие о высадке французских и английских войск в Салониках произвело ободряющее и радостное впечатление. В Нише ожидали приезда первой партии офицеров и, вообще, командного состава, возвещенного местной администрацией и прессой. Это было еще до объявления войны Болгарией. Ниш разукрасился флагами. Народ торопился по улицам в часы, точно определенные в газетах, когда должны были прибыть первые три поезда с желанными гостями. Но проходит день, другой, третий, французов нет. Флаги, от непрерывных осенних дождей, намокли и опустились, как тряпки. 23-го сентября прилетел с болгарской стороны аэроплан, типа таубэ, сбросил несколько бомб, из которых две разорвались, не причинив никому вреда, близ казенной монополия, в 20—30 саж. от моей квартиры; зато остальные 4—5 бомб в других частях города убили двух девочек, мальчика и двух австрийских пленных. Все это наводило на невеселые мысли, французы почему-то так и не приехали, а когда болгары, открыв военные действия, оборвали сообщение с Салониками, о чем оффициально не сообщалось, то флаги эти снимались постепенно и не спеша, по видимому, с раздумьем а неохотой, так что некоторые из них были сняты лишь за несколько дней до очищения Ниша, провисев, таким образом, чуть не месяц. Очевидно, с большим трудом сербская мысль примирялась с тем, что их союзники не смогли вовремя придти на помощь.

Разочарование было, правда, медленное, но зато — всеобщее. [268] Вместе с тем росла и крепла глубокая традиционная вера в Россию, которая, по психологии сербской народной массы, вопреки рассуждениям кучки профессиональных политиков, в критический момент непременно придет на помощь несчастному единокровному народу.

Между тем немцы наступали и прервали телеграфное сообщение с Россией. Болгары через пять дней после объявления войны пресекла около Враньи железнодорожное сообщение с Салониками, 9-го взяли Скопле. Паника в Нише с каждым днем усиливалась. Уже с 1-го октября, со дна оффициального объявления Болгарией войны, правительственные учреждения и иностранные миссии стали вывозить документы и ценности. Начали эвакуироваться госпитали, постепенно прекращались одна за другой газеты, перестали появляться даже оффициальные бюллетени; все обретались в каком-то неведении и тьме, никто не знал, что делается, лишь приходили от раненых и беженцев вести о жестоких боях, происходивших вблизи Ниша на Свирлике, Червской реке и у Княжевца. Говорили о громадных потерях болгар, но в то же время раненые офицеры не скрывали, что болгары развивают необыкновенно сильный артиллерийский огонь, подобного которому они и не видели. А между тем, эти офицеры участвовали в трех кампаниях. Ниш продолжал эвакуироваться, а функционировавшие больницы наполнялись ранеными. Продукты дорожали, хлеб можно было доставать с трудом; бумажные деньги торговцами не принимались; обращалось только серебро, золото же поднялось до 60 динаров за наполеон (20 фр.). Население, платя бешеные деньги, направлялось по железной дороге на Кральево, а грунтовой, долиной реки Топлицы на Прокуплье и Куршумлие. Наконец, полиция переcтала выдавать разрешения на Кральево, мотивируя это страшным наплывом туда беженцев. Это было, конечно, правда. Но главная причина была все-таки в том, что австрийцы повели сильное наступление с западного фронта через Уфицу и Чачик, чего совершенно никто не ожидал. Наступление было настолько неожиданно, что русские больницы отряда княгини Трубецкой, расположенные в Кральеве и Тростенике, при эвакуации должны были бросить все пожертвованные Москвой и русскими городами материалы, каковые и достались в руки неприятелю.

Между тем, как постепенно эвакуировался Новобазарский санджак, Ужицкий и Чачковский округа, у многих жила еще надежда, что Ниш смогут отстоять и лишь, когда неприятель дошел до Громады, двухверстного тоннеля по ново-строющейся дороге из Ниша в Княжеваце, один серб-патриот с горечью сознался мне [269] в откровенной беседе, что Ниш придется отдать, но судьба Сербии разрешится, как и 500 лет назад, на Коссовом поде.

20-го октября через Ниш потянулись войска. С суровыми, пасмурными лицами, весьма пестро обмундированные и даже совсем без мундиров, а в обычном крестьянском платье, дефилировали бесконечной лентой, протянувшись по всему Нишу, отступавшие войска. Толпы народа с тротуаров молчаливо созерцали эту живую ленту. В образцовом порядке войска двигались по дороге на Прокуплье, как оказалось, впоследствии, предоставлявшей сербским войскам единственный выход из мешка, с каждым днем теснее замыкавшегося надвигавшимися немецкими и болгарскими войсками. Штаб дивизии тоже готовился к отъезду. Очевидно, судьба Ниша, этого сердца Сербии, ее Москвы, была решена. Раненые приходили на перевязку в нишские больницы пешком, прямо с поля сражения, и их рассказы носили безнадежный характер. Тогда побежали из города не одни жители, но и раненые, некоторые даже очень тяжелые. На костылях, опираясь один на другого, они тайком покидали больницы и разбредались в разные стороны. Оставались лишь раненые, жившие в занятых болгарами местностях, из Княжевца, Зойчара и проч., или потому, что им, в сущности, бежать было некуда, а быть может, и потому, что лучше знали болгар и не ждали от них жестокостей. Между жителями циркулировали разные слухи. Говорили, что, взяв Вранью, болгары никого не тронули, стреляли лишь по больнице, откуда, предварительно, обстреливали их самих. Но все-таки ужас был велик. Я сам видел нескольких человек, прибежавших из Враньи за 90 килом. в Ниш. Они нигде не останавливались, шли без отдыха, при чем один больной капитан, пытавшийся сесть в автомобиль, на котором удирал майор, не сделал этого лишь под угрозою револьверных выстрелов со стороны последнего.

21 октября, проходя по опустевшему нишскому парку, я встретил даму с узелками, шедшую с двумя девицами-подростками. Из разговоров выяснилось, что она ведет их на ночь в американскую миссию, куда сбираются и другие взрослые дети, ибо в эту ночь ожидается вступление болгар. Мать с заплаканным лицом, девочки с широко-раскрытыми глазами, недоумевающе наблюдавшие происходившее, пустой парк, в котором каркали свободно-почувствовавшие себя вороны и галки, безлюдные улицы с запертыми магазинами и заколоченными дверями у домов, скрип обозов, проходящих по расположенному невдалеке железному мосту через Ношаву — все это производило жуткое впечатление. Зашел в штаб дивизии. Там мне сказали, что решено отступать; завтра до 12 ч. [270] дня из Ниша будет эвакуировано все, что успеется. Предполагалось, что из города к болгарам выйдет депутация граждан во главе с митрополитом Досифеем, встретит их хлебом-солью и передаст город на милость победителей.

— Вот вы, русские, в благородство все играете, — сказали мне в штабе — а что получилось? Мы давно были убеждены, что болгары ни к каким соглашениям с нами придти не могут, что их разговоры, — одна проволочка и Пашич в категорической форме заявил это князю Трубецкому. А вы все не верили. Нужно было еще до мобилизации ударить на болгар, и мы бы были теперь в Софии, а не они в Нише.

Говорилось это с глубокой горечью и не без озлобления, и все возражения, что нельзя было идти вперед, не имея тыл обеспеченным, не производили должного впечатления.

II.

На другой день, утром 23-го, я зашел в так-назыв. 2-ю резервную больницу, помещавшуюся близ станции в громадном здании бывших инженерных казарм. Там было перевернуто все вверх дном, царила паника и замешательство. Медицинский персонал сновал по корридорам, наскоро запаковывая вещи и снося их в определенное место.

Тяжело-раненые больные, — а их было не мало — покидаемые на произвол судьбы, лежа на своих койках, тоскливо смотрели на приготовления к бегству! Главный врач Жироич, петроградский хирург, родом серб, совершенно потерял голову, раздавал противоречивые приказания, часто говоря совсем не то, о чем думал. В результате не оказалось ни подвод, ни лошадей. Крупный багаж приходилось бросать, мелкий же складывался на кое-как добытые две-три телеги. Медицинскому персоналу, не исключая докторов-женщин и сестер милосердия, приходилось идти пешком.

Путь лежал на Прокулье, город в 30 в на запад от Ниша на р. Топлице, левом притоке р. Южн. Моравы. Госпиталь предполагал развернуться где-нибудь за этим городом, быть может в Куршумлье и, в крайнем случае, в Приштине. Никто не думал, что это было началом многотрудного пути до берегов Адриатического моря, а затем через море в Италию. Иначе, я уверен, многие бы остались в Нише. Больница русского Красного Креста (11-я резервная), с докторами Спасским и Рязановым во главе, так и осталась в Нише, в полном составе, и до сих пор еще [271] нет никаких сведений о ее судьбе. Незадолго до эвакуации часть докторов этого отряда ездила в Крушевац и Кральево, чтоб получить инструкции от сербской верховной команды и кн. Трубецкого. Но, увидев, что там делается, — эту общую растерянность, переполненность, невозможность достать хлеба и перевязочных средств, — с трудом вернувшись в Ниш, убедила остальных оставаться на месте и не подвергаться всем ужасам эвакуации. Дорогой нам не раз приходили они на память, и, говоря откровенно, многие искренно пожалела, что не последовали их примеру.

Едва мы отошли от Ниша, как послышалась отдаленная канонада. Пояс артиллерийского огня охватывал вершины высот Свирлика, кое-где пылали сербские деревни, очевидно зажженные снарядами. Толпа, двигавшаяся вместе с нами по дороге, была очень разнообразна: женщины, раненые, дети. Некоторые «счастливцы», добывшие лошадей, все-таки шли пешком, ибо по непролазной, закрутевшей грязи низменной долины Ю. Моравы и Топлицы лошади едва вывозили пустые экипажи. Нагруженные фуры, запряженные волами, останавливались каждые 50-100 саж., чтобы очищать колеса и дать волам передохнуть.

Вскоре послышались со стороны Ниша взрывы. Очевидно, взрывали магазины с невывезенной аммуницией и продовольствием. Как оказалось потом, много кой-чего из Ниша вывезти не успели. Особенно осталось много муки и санитарных материалов. При подъеме из долины Моравы у села Мрамора встретились завязшие в грязи орудия. Говорили, что на высотах Мрамора наскоро устанавливались батареи, чтоб задержать возможное наступление болгар из Ниша на Прокулие.

Уже совершенно стемнело, когда мы, все в грязи, смертельно уставшие, добрались до Прокуплья. И, растянувшись на полу в повадку вместе с другими беженцами в одной из зал местной окружной больницы, в такой тесноте, что невозможно было пройти, не отдавив кому-либо ног или не наступив, вообще, на живое тело, мы почувствовали себя счастливейшими из смертных. Множество народа устроилось, действительно, куда хуже. Пробираясь по улицам к больнице, мы в темноте натыкались на спящих прямо на каменных, сырых тротуарах. И, в довершение всего, в Прокуплье абсолютно невозможно было достать хлеба. Все запасы муки ушли на снабжение хлебом отступавшей армии. Отступление продолжалось всю ночь. Находившийся уже здесь штаб ген. Стефановича утром покидал Прокуплье, продвигаясь далее на запад.

На другой день к вечеру (23 октября) по улицам проехал отряд конных полицейских, сообщивших, что Ниш в 11 час. [272] дня занят болгарами. Была небольшая схватка у монастыря Св. Пантелея, во время которой отступавшие через город сербские комиты разбили несколько магазинов. Вступившие в город болгары водворили порядок, оформив особыми актами произведенные до них разрушения и заставив подписать эти акты вместе с представителями городского управления и владыку Досифея. Между прочим, сообщили, что мосты через Нишаву при отступлении взорваны.

Вместе с тем были получены сведения о занятии австрийцами Крушевца и Каольево, прибыли беженцы из Лесковца, куда из Враньи напирали болгары. В Прокуплье непрерывно подходили войска и масса раненых. В больнице недоставало перевязочных средств, не было ни иода, ни ваты. Прибывавшие раненые оставались безо всякой помощи и вместе с толпой беженцев брели еще 35 верст до Куршумлие, где дело обстояло еще хуже.

При таких условиях самая мысль о каком-либо сопротивлении казалась нелепостью; все шли далее и далее, к историческому Косссовому полю, полной верой в то, что на этом месте произойдет генеральный бой с немцами и болгарами, который окончательно решит судьбу Сербии.

Как всегда бывает в таких случаях, народная логика искала виноватого в происшедшей катастрофе.

На пути из Прокуплье в Куршумлье, извивающемся вдоль р. Топлицы по склонам хребта Ястребовац, за которым уже хозяйничали немцы, мы зашли в кофейню отдохнуть, выпить кофе и чего нибудь съесть. Там ничего не оказалось, кроме кофе, да и то без сахара. Пришлось удовольствоваться и этим. Соседями нашими по столу оказались два местных «чичи», как называют в Сербии пожилых людей. Они жаловались на печальное положение и во всем винили правительство. Народ, по их словам, не хотел и не хочет войны; он идет и борется лишь потому, что ведет правительство; и вот к чему оно привело! Больше всех, конечно, доставалось г. Пашичу, что до известной степени объясняется и пропагандой оппозиционных партий. В Куршумлье было чисто вавилонское столпотворение; вместе с войсками сюда переправили австрийских и болгарских пленных, занимавшихся по пути следования ремонтом дороги. Недостаток в продовольствии здесь сказывался еще сильнее, чем в Прокуплье. Тот незначительный запас, который мною был захвачен из Ниша, привлекал всеобщее внимание. Стоило только вынуть из кармана кусок хлеба, как к нему тянулась не единицы, а десятки рук, предлагая сербские десятифранковки, которые торговцами принимались крайне неохотно. Требовали серебро. Пленные буквально голодали; их были тысячи, и всех их [273] гнали безо всякого почти продовольствия и обозов по направлению к бесплодной Албании. Не хватало хлеба войскам; где же тут было заботиться о пленных. Отступление производилось, повидимому, спешно; сербы торопились скорее выйти из долины р. Топлицы, где их в каждый момент могла запереть; то и дело появлялись неприятельские аэропланы, а за Ястребцом слышались отдаленные глухие пушечные выстрелы, приближающиеся с каждым днем. Все госпитали, включая и тот, с которым я вышел из Ниша и который остановился в с. Туларе, не доходя Куршумлье, спешно расформировались и медицинскому персоналу предоставлялось спасаться, как и где угодно. В Куршумлье я встретил сходящего с автомобиля вышеупомянутого петроградского хирурга-серба Джираича. Он был крайне озабочен, и нам удалось обменяться лишь несколькими фразами. Как оказалось, это была наша последняя встреча. Жизнерадостный, цветущий здоровьем доктор скоро погиб от албанской пули в долине Дрина при переходе от Призрена до Скутари, верст 40 не доходя Скутари.

От Куршумлья до Препольца, прежнего пограничного пункта между Сербией и Турцией, дорога шла долиной р. Бани, вдоль горных склонов, покрытых великолепным лесом, и была настолько же красива, как и трудна. Обозы, запряженные волами, и направлявшиеся на Приштину, по целым часам взбирались на крутые подъемы, останавливаясь чуть не каждые 5 минут.

Попадались и встречные обозы порожняк, преимущественно албанские. На телегах флегматично восседали рослые красивые албанцы и, казалось, не без затаенного злорадства наблюдали картину отступления. Это были реквизированные подводы, направляющиеся за материалом, увозимым от наступавшего по пятам неприятеля,

С каждым нашим шагом вперед картины отступления становились все мрачнее и безнадежнее. Чувствовалась уже нервность и некоторая беспорядочность. Отставать было опасно, ибо лишения и трудности передвижения росли с каждым часом; вместо хлеба, по баснословной цене продавались какие-то землистого цвета лепешки из муки, смолотой из куколя. Нужно было спешить во что бы то ни стало, чтобы не умереть от холода и голода.

От Падуева мы по прекрасной дороге спустились на Коссово поле. До Приштины было еще далеко, и мы решили переночевать в одной кофейне, но нас приведи в какой-то хлев, в котором из-под навоза сочилась вода; там уже спало несколько человек; увидев наше недоумение, хозяин попробовал утешить нас тем, что здесь прошлую ночь ночевала какая-то компания инженеров. Но мы предпочли от такого ночлега отказаться и решили [274] расположиться под открытым небом на историческом Коссовом поле. На земле, однако, было так сыро, что мы очень скоро вскочили от прохватившей нас сырости. Сербы-солдаты и беженцы, шедшие большими группами, устраивались лучше. Они разводили большие костры, по очереди поддерживали их, а остальные ложились вокруг костра. Мы шли вдвоем, я и один русский санитар, и вместо того, чтобы дрожать от холода и сырости, предпочли идти далее. Таким образом, до Приштины мы, почти непрерывно, сделали 58 верст.

Невдалеке от Приштины по р. Лобу расположилась Моравская дивизия. Горели бесчисленные костры, слышались заунывные сербские песни. Здесь, очевидно, предполагалось грудью встретить неприятеля. Помимо болгар, напиравших с Прокуплье, и австро-немцев с севера, на юг от Приштины у Кочаника в проходе Шар-Планины шли отчаянные бои с болгарами. Неприятель постепенно охватывал огненным кольцом Коссово поле, оставляя единственный выход на запад через Призрен в Черногорию и Албанию.

III.

Приштина грязный азиатский городишко, с кривыми, узкими улицами, переполненными народом. Населения в нем насчитывается до 15.000 ч., преимущественно турок и албанцев. Прибыли сюда мы рано утром, но лишь к вечеру, при содействии председателя городской общины, удалось найти для ночлега пустую комнату, абсолютно без всякой мебели. Все больницы были заполнены ранеными с Кочанинского перевала. Между ранеными попадались и взятые в плен болгары. Поезд приходил за поездом, и раненые прибавлялись сотнями, а места не было.

Здесь мы узнали, что русский посланник кн. Трубецкой находится в Митровице, куда ежедневно отходил из Приштины поезд. Желая выяснить подробнее положение, я поехал в Митровицу; но и там, в сущности, никто ничего не знал. Когда я в посольстве опросил совета, куда мне удобнее направиться через Черногорию и Албанию — к Адриатическому морю, или через Албанию и Грецию в Салоники, мне ничего определенного посоветовать не могли, ссылаясь на крайнюю невыясненность положения.

Мой визит в посольство имел лишь один реальный результат. Благодаря любезности г. Мамулова, я получил целый хлеб домашнего производства, чем доставил несказанное удовольствие двум моим компанионам по путешествию, приготовившимся пить [275] чай впустую. Из Митровицы начиналось уже бегство жителей; направлялись, главным образом, на Призрен, чтобы отсюда, долиной Дрина, на юг по Албании выйти к Дебру, Струге и Биполь. Говорилось много о необыкновенных трудностях этого пути, о невозможности пройти даже с вьючными лошадьми, об опасности нападения албанцев, но другого исхода не было. Путь был единственный, и рисковать приходилось поневоле. Нас собралась довольно большая группа: доктор, директор одного из митровйцких банков, пленные австрийские подданные из Галиции, попавшие из Росоии в Сербию. Поездом мы доехали до Ляплян, первой станции к югу от Приштины; южнее, до Феризовичей поезда уже накануне перестали ходить. Очевидно, болгары напирали очень сильно. От Липляв надо было пройти до Призрена верст 60. В Липлянах переночевали, ежась от холода, в какой-то грязной конюшне и рано утром двинулись на Призрен. При всех лишениях и трудностях нам все-таки, можно сказать, везло, хотя и пришлось всю дорогу идти пешком. Совсем другая картина получилась по этой дороге через 4—5 дней, когда болгары неожиданно прорвались через Кочанинский перевал, а немцы взяли Куршумлье и появились у Препольца. Сербы, полагавшие дольше задержать болгар у Кочаника и расправиться на Коссовом поле в отдельности, сначала с немцами, а потом с болгарами, жестоко ошиблись в рассчетах. Они оказались окруженными чуть не с трех сторон. Началось массовое отступление сербских войск, бросивших в Приштине провиант, госпитали, до 5.000 раненых. Вместе с войсками эвакуировались и тысячи пленных. Вся дорога была покрыта палыми лошадьми, брошенными фурами; голодными и холодными проходили войска. А вот картина, не поддающаяся описанию, которую наблюдали врачи и сестры русского отряда Славянского Общества, задержавшегося в Новом Базаре и шедшего уже после отхода войск. Валил мокрый снег. Промокшие до нитки, люди буквально замерзали. Пленные брели, как тени, умирающие от голода. На глазах всего отряда один пленный обдирал голову палой лошади и с остервенением грыз сырое мясо. Все стремились к Призрену, как к какой-то обетованной аемде. А между тем с Призрена-то и начинались испытания и лишения, перед которыми бледнело все то, что приходилось испытать ранее. К голоду и холоду прибавилась еще опасность погибнуть от албанской пули.

Нужно заметить, что местность от Приштины до Призрена, так назыв. Метохия, один из благословеннейших уголков Балканского полуострова. Равнина, лессовая почва, чудное орошение из потоков, спускающихся с окружающих гор в эту равнину, ни [276] дать, ни взять наше Семиречье. Между тем, при наплыве десятка тысяч беженцев оскудение оказалось во всем. Хлеба не доставало. В ресторанах приходилось добывать место с боя, помещения тоже. В Призрен вся публика стекалась с надеждой, что, быть может, положение улучшится и дальше идти не придется. Здесь сошлись люди с разных углов Сербии — из Неготина, Крушевца, Белграда, Вальева, Скопле и др. мест. События разочаровали всех; приходилось идти далее. Но куда? Дорога, ведущая через Лум-Куле и оттуда на Дебр, внезапно оборвалась по случаю возмущения албанцев.

Отряд Красного Креста союза городов и г. Москвы, к которому примкнул и я, вышедший из Призрена 4-го ноября, был остановлен в 5 килом. от Лум-Куле автомобилем, специально командированным кн. Трубецким, и вернулся назад в Призрен. Тогда, не теряя времени, на следующий день мы вышли на Дьяковицу, чтобы оттуда через Дечанский монастырь пройти на Печь. По этому же пути направлялись и все дипломатические миссии. И этот путь был далеко не безопасен, ибо вся местность от Призрена до Печи населена албанцами, которые всюду проявляли признаки неспокойства. Один русский доктор-доброволец, вернувшийся с сербских позиций на Кочанике, рассказывал мне в Призрене, что на всей Шар-Планине албанцы открыто перешла на сторону болгар; из Шар-Планинских ущелий, из засад они расстреливали сербские отряды и санитарные части. И действительно, как оказалось через 5 дней по пути нашего следования, албанцы, подобрав разбросанную сербскими войсками амуницию, прежде всего занялись грабежом застрявших в грязи обозов, а затем напали на Дечанский монастырь, о которым у них были старинные счеты на почве аграрных отношений.

Но, когда мы шли к Дьяковице, албанцы еще сдерживались. С пасмурными, неприветливыми лицами смотрели они на нас, когда мы проходили по их деревням, состоящим из домов-крепостей, из которых на улицу выглядывали лишь бойницы для ружейных дул. Дома были построены капитально, двух, даже трех-этажные. Жили албанцы, очевидно, не бедно и смотрели на пришельцев, как на врагов, от которых добра ждать нечего. Всю дорогу до Печи, по сторонам виднелись их прочные усадьбы, окруженные фруктовыми садами и полями. Ясно было, что албанцы не нуждались ни в каких культуртрегерах и не прочь были каждому из них, независимо от его национальности, всадить пулю. Мы, конечно, далеки были от культуртрегерства и имели в виду лишь скорее добраться до моря, поэтому ужасно было бы глупо погибнуть от шальной [277] албанской пули. Дорога была необыкновенно трудная: грязь липкая, вязкая, в полном смысле слова невылазная; кроме того, путь пересекался многочисленными речками без всяких мостов, если не считать таковыми перекинутые местами бревна и доски, по которым едва можно было пройти одному человеку. Правда, по сторонам по недавнему распоряжению сербского и черногорского правительств спешно наводились мосты. Но они, по всей вероятности, были готовы лишь к приходу австрийцев.

Приходилось все время идти пешком, даже лицам, обзаведшимся лошадьми. Шел пешком и кн. Трубецкой возле своей коляски, запряженной парой прекрасных лошадей. Рядом с ним шагал г. Мамулов, ведя в поводу свою верховую лошадь. Чей-то экипаж, в котором сидела дама с детьми, тянули на веревках пара волов, запряженных впереди лошадей. Под Дечанским монастырем я обогнал шедшего пешком бывшего сербского министра внутренних дел Стояна Протича.

В Дьяковице нам в первый раз пришлось познакомиться с черногорским гостеприимством. Пока мы были в Сербии, к нам относились сочувственно, но по другую сторону каменного моста, живописно перекинутого через скалистые берега Белого Дрина, отношение было совсем другое. Храброе племя, которое получало и получает все, включая хлеб и экипировку из России, всецело проникнуто принципом, что Россия богата и что с русских нужно брать при всяком подходящем случае. Это искусство доведено у черногорцев до виртуозности.

В Дьяковице, наприм., наших вьючных лошадей не пустили ночевать на постоялый двор, и они были отведены в городские конюшни. Одна лошадь впотьмах была забыта, и без корма, под дождем простояла всю ночь. Утром даже не сразу разобрались, чья это лошадь. Однако же, хозяйка-черногорка взяла за ночлег лошади 4 перпера (франка), нахально ссылаясь на то, что она ей даже сена давала. При этом не хотела взять сербскими деньгами, ибо Сербия страна разгромленная, а Черногория свободна от неприятеля. Увы! Как оказалось в это время, австрийцы уже подходили к Рожаю, грозя оборвать сообщение между Печью и Андреевцем, о чем мы узнали на другой же день в Дечанском монастыре.

IV.

Тихая обитель среди гор и соснового леса — одна из, старейших и знаменитейших святынь Балканского полуострова, Дечанский [278] монастырь был построен сербским королем Стефаном Дечанским. Здесь, в старинной архитектуры церкви, представляющей большой интерес для любителя древностей и пощаженной даже во времена турецкого владычества, покоятся его мощи. Кругом громадные монастырские здания, в которых можно разместить сотни людей. Монахи все русские с игуменом отцом Варсонофием, во главе. Здесь мы получили кровати, тюфяки и одеяла в большой общей зале, служившей также и столовой. К числу предметов роскоши принадлежала и железная печка, в которой весело трещали дрова.

Мы приехали в монастырь, сравнительно, рано, успели обсушиться, подкрепиться горячей пищей и, вообще, устроиться по-человечески. Вслед за нами вскоре появились русская и иностранные дипломатические миссии, которым были отведены отдельные комнаты. К вечеру монастырский двор наполнился лошадьми, подводами и представлял из себя своего рода ярмарку. Подошли английская, французская санитарные миссии, русские доктора и сестры милосердия с разных концов Сербии, всего человек 400, и кроме того масса других беженцев. Многие женщины были в мужских костюмах, высоких сапогах, все забрызганные грязью и измученные. В громадной зале монахи настлали соломы и сена, накормив публику, чем Бог послал. Вое обширные монастырские здания были наполнены.

На другой день, который наш отряд решил провести в Дечанах, чтоб запастись всем необходимым в дорогу, мы совершили экскурсию вверх по р. Быстрице к так называемой башне Стефана Дечанского, в которой, по преданию, жил этот король. Она расположена на высокой горе, куда ведет узенькая, крутая тропинка. Башня выстроена этажей в пять, из камней, приложенных к утесам. Постройка грубая, лишенная всяких претензий на архитектуру. Внутренность, — потолки, полы, балки, очевидно, выгорели, ибо целые столетия эта знаменитая башня служила албанцам для пригона скота. В общем ни с архитектурной, ни с какой-либо другой стороны башня интереса не представляет. Нас заинтриговало лишь то обстоятельство, какая нужда была несильному сербскому королю забираться на такую высоту, куда нелегко взобраться. Виды по ущелью были очень красивы, но пускаться далеко было опасно. Нередки случаи, когда албанцв по этому пути подстреливали неосторожно слишком далеко забравшихся путников.

В Дечанах опять возник вопрос, идти ли к Андреевцу через Печь или через План. в силу того, что находившиеся уже у Рожая австрийцы каждый час могли перерезать путь между Печью и Андреевцем. Идя по этому последнему пути, если он даже пока [279] свободен, можно было встретиться с случайным австрийским разъездом и попасться в плен. Идти же вдоль Быстрицы к Плавскому озеру и оттуда на Андреевец, была опасность попасть под албанскую пулю. Отец Варсонофий находил, что благоразумнее идти на Печь. Туда и решили, в конце концов, направиться. В Печь мы пришли довольно рано, ибо она отстояла от монастыря в каких-нибудь 12-15 верстах. Нас поместили там вместе с французскими и английскими миссиями в общей казарме. Были там и кровати, но многим пришлось устроиться на полу. Было хоть тесновато, но все-таки сносно; ко многим неудобствам мы уже успели дорогой привыкнуть и не считали их неудобствами.

Самый город Печь или Ипек производит впечатление живого, торгового города; он расположен на горной речке Печь-Быстрице, называемой так в отличие от Быстрицы Дечанской и Призренской; при чем местоположение довольно живописное; вдали по Быстрице красиво выделялись на голубом горизонте снеговые горы, переход через которые остался для воех нас навсегда памятным. Пока еще Печь оставалась в стороне от передвижения войск, поэтому здесь можно было достать все, не без удобств пообедать в ресторане и полакомиться очень вкусными местными яблоками.

От Печи путь лежал к Андреевцу через старую черногорскую границу. От Андреевца, как говорили черногорцы, до Подгорицы — автомобильное сообщение. Одновременно с этим, сообщали, что перейти Чакар и Трешник, два хребта высотою более 2.000 метров, будет затруднительно, вследствие громадных снежных заносов. Ни тому, ни другому мы не особенно доверяли. Черногорцы, как истые дети природы, часто лгут, сами не зная для чего. Поэтому было бы благоразумнее их совсем не распрашивать. Видневшиеся вдалеке, покрытые снегом вершины не производили впечатления, чтоб эти снега были очень глубоки.

Десятого ноября мы вышли из Печи и начали совершать постепенный подъем ущельем р. Быстрицы. Самых причудливых форм скалы, местами голые, местами же поросшие большими деревьями от самой вершины до низу, пенящаяся речка о водопадами и водоворотами, бьющаяся о наваленные в живописном беспорядке камни, все это было грандиозно и красиво, и современен, с улучшением путей сообщения, привлечет к себе массу туристов. И чем далее в глубь ущелья, тем живописнее оно становилось, но вместе с красотами пути увеличивались и его трудности. Вся компания шла, конечно, пешком и, нужно отдать справедливость, в выносливости женщины не уступали мужчинам. Не так благополучно, обстояло дело с вьючными лошадьми, которых было до восьми штук. [280] Пробираясь по тропам, усеянным камнями, особенно в местах, где текла сверху вода, а таковых было не мало, лошади скользили, теряли равновесие, падали; приходилось то поправлять вьюки, то развьючивать, то опять навьючивать. Все это страшно задерживало движение. В одной из «кафан» мы, вдвоем, ушедшие вперед от компании, оставшейся с лошадьми, ждали ее, по крайней мере, часа четыре. Какой публики здесь не прошло пред нами за это время!

В полутемном помещении кофейни, во втором этаже домика, внизу которого была конюшня — затрудняюсь сказать, где было чище в конюшне или кафане — мы застали доктора Сафатерова с женой и сестрами милосердия. Он шел с отрядом вперед, имея назначение регулировать движение прочих русских миссий и, при помощи сербского уполномоченного Чедо Михайловича, обставлять это движение возможными удобствами. Но, увы! На практике выполнить это оказалось невозможным. При черногорских условиях и обстановке, внезапно нахлынувшая беженческая волна не поддавалась никакой регулировке и катилась с стихийной стремительностью вперед, обгоняя всякие распоряжения начальства. Ушел Сафатеров. Явились два актера из театра в Скопле — один русский, другой серб, почти без багажа, в потрепанных пальто, с небритыми физиономиями.

— Откуда и куда? — спросил я, удивленный неожиданной встречей. — Из Керчи в Вологду, — ответил русский с театральным жестом. В сравнении с ними, их собрат, пробиравшийся из Керчи в Вологду, был действительно счастливым человеком. У этой парочки не было ни продуктов, ни вещей, ни добрых приятелей, которые могут еще встречаться в матушке-России. Затем появился Чолок-Антич, сербский посланник в Софии, приехавший оттуда в Ниш на другой день после объявления войны. Человек уже пожилой, с больной ногой, волочившейся по земле, опираясь одной рукой на костыль, а другой на какого-то субъекта в военной форме, он, тяжело дыша, опустился на скамейку. Бедный посланник не избежал участи всех грядущих по этой дороге, т.-е. почти все время шел пешком. И пошел дальше, почти до самой Подгорицы, где, наконец, ему удалось попасть в автомобиль. Последний раз я его встретил между Андреевцем и так называемой кафаной Царевич. Нужно было лесной тропкой перескочить небольшой ручей, дно которого было завалено беспорядочной грудою камней. Несчастный тщетно пытался прыгнуть, упершись костылем в камень, а корпусом навалившись на спутника. Я поспешил к ним на помощь. Чолок-Антич сконфузился и, сделав отчаянное усилие, преодолел препятствие. И не он один был истинным мучеником пути. Пока мы сидели в кафане, перед нами проходили матери с детьми [281] мал-мала меньше, полуголодные, плохо одетые; впереди же все яснее и зловещие обрисовывались на горизонте снеговые очертания гигантских гор.

Становилось заметно холоднее, и к вечеру по пути попадались уже клочки снега. Когда ночью наш отряд достиг горной деревушки Кучищте, сделалось очень холодно, а главное, ночевать было негде. Подходившая публика разводила костры и грелась около огня; но костров было ограниченное количество, публики же много. Мы разыскали сенной сарай, запертый на замок. Владелец его жил где-то на горе. На просьбы нашей депутации разрешить переночевать на сеновале, он ответил уклончиво, так что депутация вернулась ни с чем. Между тем, мороз все крепчал, а ноги в мокрых, от перехода бесчисленных горных ручьев, сапогах мерзли. Порешили общим советом пойти на преступление и взломать замок. Так и сделали. Вошли в сараи, устроились с чаем и расположились спать. Посланный от черногорца-хозяина, увидев сию картину, повидимому, примирился с фактом и попросил только быть поосторожнее с огнем. Это мы ему обещали и довольно сносно проспали до утра. Но утро приготовило нам сюрприз и, вдобавок, не совсем приятный. Необыкновенно красивая дорога лесистым ущельем поднималась на хребет Чакар, отделявший прежнюю черногорскую границу от турецкой и принадлежавший к группе так называемых Албанских Альп. За ночь узкая тропа, извивающаяся по крутым горным склонам, покрылась гололецкой. В некоторых местах, не только лошадям, но и людям, держаться без посторонней помощи почти не было никакой возможности. Встретившиеся под откосами трупы упавших и разбившихся лошадей, с разбросанными по пути падения вещами, не предвещали ничего доброго. Это была самая трудная часть всего пути. Вьючные лошади, сопровождаемые идущей гуськом публикой, растянулись на несколько верст и падали ежеминутно. Одна упавшая лошадь или ослик задерживали весь караван. Лошадей поддерживали с боков и за хвост, а упавших осликов просто поднимали с земли со всем грузом и ставили на ноги в более удобном месте. Шли русские, французы, англичане, сербы, черногорцы и албанцы. Женщины — в самых разнообразных костюмах, изящных ботинках с французскими каблуками, в меховых боа и новомодных шляпах, и в больших мужских сапогах, шапках и куртках. Хуже всего обстояло дело с французскими каблуками. Несчастные француженки просто не могли идти по скользким тропинкам. И вот наблюдалась такая картина. Появились необычные парочки. Рослые широкоплечие албанцы, обнявшись с француженками, которые не шли, а висели у них на [282] шеях, опускались по крутым склонам Албанских Альп, никогда, конечно, с самого сотворения мира не видевших ничего подобного. Мужественные, загорелые лица кавалеров, их грязные, заскорузлые руки оригинально гармонировали с выхоленными, изящными ручками дам, набеленных и нарумяненных, несмотря на все неудобства и трудности пути. Странное сочетание парижских бульваров с дикими ущельями Албанских Альп!..

Вдруг раздался ружейный выстрел, многоголосым эхом разнесшийся по бесчисленным закоулкам каменных гор. Все невольно остановились, где-то взвизгнула женщина, кто-то истерически захохотал. Оказалась, одна из наших лошадей, в хвосте каравана свалилась вниз и, ударяясь по пути о, камни и деревья, переломала себе ноги. Пришлось из винтовки прекратить ее мучения.

Вследствие постоянных задержек от падавших лошадей, движение шло крайне медленно 1/2 — 2 версты в час. Наконец, гололедка кончилась, начался снег, вскоре достигавший глубины выше колена. На наше счастье день был ясный, солнечный и тихий; как раз, садилось солнышко, когда мы достигли вершины Чакара. Был еще цел пограничный столб, отделявший когда-то Черногорию от Турции. Картина открывалась чудная. Перед нами внизу лежали, как бы рассыпанные чьей-то гигантской, небрежной рукой горные узлы и кряжи Черногории, покрытые хвойным лесом. Вдали, глубоко внизу виднелось село Великое, где предполагалась ночевка, лежащее уже вне пояса снегов. Казалось, все трудности пути остались сзади; спуск пошел довольно быстро, дорога хорошая. Вое, несмотря на усталость, подбодрились и повеселели. Но уже, подходя к Великому, мы должны были разочароваться. Под самым селом путь пошел по руслу горного потока. Грязь, вода по колено, камни, через которые навьюченным лошадям приходилось прыгать! Словом, никакого подобия дороги! С наступлением темноты мы должны были зажечь фонари, чтоб освещать дорогу, круто извивавшуюся между обрывов; то же самое сделали следовавшие сзади нас англичане и французы. Ночь была так тиха, что многие шли просто со свечами без фонарей. Наверное из Великого зрелище было настолько же красиво, как и необычно.

Караван змеей растянулся по извилистому спуску на несколько верст. Множество огоньков двигалось с горы, то появляясь, то исчезая на поворотах. Но, когда путь пошел по упомянутому каменистому руслу, огни помогали мало. Опять измученные лошади начали падать, опять по колена в воде, промокшие, иззябшие люди возились около них, проклиная черногорские дороги, болгар, немцев и самих черногорцев, все, до вещей включительно, которые было [283] все-таки необходимо везти с собою. Едва нашли сельского старосту, прося отвести какой-нибудь ночлег. Здесь опять начиналась история с черногорским гостеприимством. Несмотря на ругательства начальства, которое, к слову сказать, черногорцы в грош не ставят, нам отказывали в крове и корме для лошадей. С большим скандалом устроились мы в грязной избе, где нам не дали даже соломы на постилку, несмотря на обещание заплатить. Вообще, самые незначительные наши просьбы встречались неприветливо и вызывали даже грубое отношение.

Из села Великого до Андреевца идти было, сравнительно, легче, и мы могли с удовольствием любоваться картинами долины р. Лима, на которую вышла наша дорога. К вечеру мы уже были в небольшом черногорском городке Андреевце, красиво расположенном при слиянии р. Лима с одним из его притоков. Почти одновременно прибыл туда же и наш посол. Английская и французская миссии где-то отстали по дороге и нагнали нас лишь в Подгорице. В Андреевце мы нашли сносное помещение и горячую пищу, но автомобильного движения до Подгорицы, о котором вам говорили, здесь не было, но случаю разлива пути во многих местах и порчи нескольких мостов. Следовательно, опять предстояло идти пешком верст 50 до Левой реки, откуда, действительно, существовало автомобильное сообщение до Подгорицы. Но что же значили 3—4 черногорских автомобиля, сравнительно с надвигавшейся волной беженцев. Нам, но крайней мере, пришлось идти пешком до самой Подгорицы, следовательно, еще верст сорок.

Первая ночевка от Андреевца предполагалась в кафане «Царевич» после перевала через высокий хребет Трешник. В Андреевце с большим трудом, и то при содействии кн. Трубецкого, нам удалось достать русскую телегу с русскими же лошадьми. По крайней мере, на нее мы сложили все вещи с вьючных лошадей, дав им таким образом передохнуть хоть немного. Не без удовольствия мы увидели в Андреевце русских воронежских или тамбовских коней, полученных здесь вместе с телегами и упряжкой нынешним летом. Правда, из всех этих лошадей для нас, русских, черногорцы ухитрились дать худших, но хорошо, что хоть этих-то получили; а что благодарность есть одна из редчайших добродетелей между людьми, об этом многие из нас уже знали по опыту.

Когда мы поднялись на Трешник (высотой 2.400 метр.), где дорога идет по громадному буковому лесу, в котором снег лег ровной, глубокой пеленою, наши лошади с телегой стали; пришлось подпрягать еще, снимать вещи, часто останавливаться и вновь [284] испытать все прелести голода и холода. Слышно было по пути, как плакали дети, дрожа от холода и крича: «мама, мама!», как в отчаяньи рыдали и сами матери. Люди и лошади едва двигались по глубокому снегу, которому, казалось, конца не будет. Поздно ночью добрались до «Царевича», где кн. Трубецкой приготовил для нас помещение.

За следующей ночевкой в Левой Реке начинался спуск к Подгорице. Впереди открывался вид на десятки верст, и сразу стало понятным, почему Черногория получила свое название. Голые, без признака растительности черные скалы, ряды камней, нагроможденных извилистыми грядами один на другом, и больше ничего! В морщинах этих почти сплошных каменных громад ютились деревушки, окруженные огородами, взрощенными на тонких слоях ила, нанесенного веками водой и ветрами.

Часть женского персонала воспользовалась автомобилем, но другие предпочли опуститься пешком, ибо автомобилей все равно на всех не хватило бы, между тем дорога представляла своего рода дикую красоту, особенно, по ущелю р. Морачи. Хотя сверху, с гор дул страшный ветер, едва не сваливавший с ног, тем не менее временами снизу веяло теплом южного края.

К ночи мы были уже в Подгорице, где разместились в здании гимназии, а утром получились тревожные вести, что переправиться через Адриатическое море от С.-Джиованни-ди-Медуа навряд ли возможно, вследствие блокады австрийским флотом, что, пожалуй, придется идти на Дураццо. Перспектива пройти лишних 4—5 дней по Албании была не из приятных. Пришлось ожидать дальнейших разъяснений из Цетинье, куда отправился кн. Трубецкой. За это время пролетел над Подгорицей аэроплан. После весеннего инцидента, когда на базарной, площади в один день было убито 12 человек и до 80 ранено, всякий раз при приближении аэроплана к городу, о чем возвещалось пушечным выстрелом, начиналась паника. Так и теперь. Был тоже базарный день. Жизнь небольшого, правильно распланированного городка, с площадью в самом центре его, сосредоточилась вся на этой самой площади. Было много приезжих. Вся площадь была уставлена лавчонками, витринами и лотками, вокруг которых толкался народ. Тротуары, по краю площади, вдоль оплошных рядов магазинов также были полны публикой. Раздается пушечный выстрел, и все исчезает, как бы по мановению волшебного жезла. Нет ни товаров, ни лотков, ни покупателей, ни продавцов, магазины закрыты; в 2—3 минуты площадь пуста. Лишь торчат одинокие фигуры полицейских. Но на этот раз все обошлось благополучно. Аэроплан пролетел, не сбросив ни одной бомбы.

В результате поездки князя Трубецкого в Цетинье получился [285] наш немедленный отъезд на берег Скутарийского озера в с. Плавницу, а оттуда по озеру пароходом в Скутари. В первый раз за всю дорогу, мы сделали эти 25 верст от Подгорицы до Плавницы на лошадях. Дорога была сухая, гладкая, по сторонам расстилалась обширная равнина, напоминавшая нашу степь. Озеро стояло спокойное, тихое, окутанное туманом, крякали дикие утки, стадами сновавшие по озеру. Из-за тумана пришлось часа два-три посидеть на пароходе, но потом туман несколько рассеялся, и часа в четыре дня мы были уже на албанском берегу озера, в Скутари.

Довольно большой, по албанскому масштабу, конечно, и оригинальный город, красиво расположенный вдоль озера. Над городом господствует старинная, венецианской постройки крепость, в которой несколько лет назад отсиживался Эссад-паша. Но климат здесь неважный. Непрерывный туман и сырость. Мы жили в Скутари более недели и туман не прекращался. Воздух был сыр настолько, что, несмотря на наше довольно сносное помещение в турецкой школе, табак и соль сырели до негодности к употреблению, вымытое белье так и пришлось невысохшим увезти с собою.

Европейское влияние здесь сказывается на каждом шагу. Вот, наприм., название улиц: Страсбург, Дрезден, Эрцгерцог Фердинанд Rue International, площадь короля Эдуарда и проч. Вывески да лучших магазинах итальянские; говорят продавцы, почти все, по-французски. Товары, по преимуществу, итальянские и немецкие. Вообще Скутари, при своем сорокатысячном населении, состоящем почти исключительно из албанцев, город азиатский и похож на дикаря, которого хотели экипировать по-европейски, но успели надеть на голову только цилиндр, оставив все остальное в неприкосновенном виде. С нашим приездом и прибытием остальных миссий и беженцев цены на все моментально взвинтились. Если на первый день можно было еще кое-что купить, то в последние дни ни к чему приступу не было. Благодаря содействию администрации, мы, по крайней мере, не нуждались в хлебе. Но столоваться — представляло большое затруднение. Мы обедали в одной маленькой столовой, всегда битком набитой народом, содержателем которой был, какой-то немец Шнейдер, а единственной прислугой — немка. Оба говорили только по-немецки, по-сербски даже разбирались плохо, и алчущие сербские офицеры и солдаты, чтобы поскорее добиться гуляша или паприкаша, изо всех сил стремились угодить хозяевам и объяснялись по-немецки. Немец держался нахально и деспотически. При микроскопических порциях он нам, русским, больше двух блюд не давал; к сербам же относился предупредительнее, вероятно, потому, что из разговоров их почерпал более нужного себе материала, [286] чем от нас. Мы политики не касались почти вовсе; немец же, по всем видимостям, был не только ресторатором. В купленном, наприм., мной альбоме о видами Скутари на портрете, изображающем субъекта в албанском костюме с надписью «Enfrwaffneter Albanese», субъект тот до поразительности смахивал на этого самого немца Шнейдера.

При нас в Скутари приехала сербская верховная команда с престолонаследником Александром и ген. Путником во главе, стали подходить войска, появились члены сербского правительства. Король, по слухам, был уже в Алессио, откуда готовился переехать в Дураццо. При нас же в первый раз пролетел над Скутари австрийский аэроплан и, рассчитывая на полную безнаказанность, спустился над городом очень низко, бросив несколько бомб. Были и человеческие жертвы. Одна из бомб упала вблизи квартиры престолонаследника.

Большой компанией мы посетили главную достопримечательность города — крепость. Правда, она в полуразвалинах, тем не менее следы грандиозной постройки заметны... Там помещается черногорская батарея из старых русских пушек и митральез, есть подземные ходы, обширные колодцы-водоемы. Виды с крепости на озеро и р. Баяну — великолепны. Невдалеке видны знаменитые Тарабош и Бартиньол.

При посещении крепости мы там встретились с престолонаследником Александром, шедшим в сопровождении адъютанта. Он приветливо раскланялся, но был грустен и страшно изменился в лице. Вообще в Скутари было много встреч, и при всех этих встречах прежде всего поражала крайняя подавленность настроения. Трудно представить себе, до чего некоторые знакомые изменились по внешнему виду. Они, положительно, сделались неузнаваемыми: осунулись, постарели, поседели.

Никогда не забуду встречи о Генчичем, бывшим министром. Сидя за столом и рассказывая о переживаемой трагедии, он чуть не рыдал. И вполне понятно. Сербия переживала предсмертную агонию. Очистить всю территорию и уйти в Скутари, с расстроенной армией, без провианта и аммуниции, разве это не означало смерти страны. Г. Генчич был большим патриотом и искренно, и глубоко любил свою страну. Перед этим в последний раз я его видел в Нише во время боев с болгарами у Княжевца и Пирота; он возлагал еще тогда большие надежды на союзников, был еще свеж и молод. Он много рассказывал о блестящем прошлом сербского народа, цитировал на память целые страницы сербских народных песен, [287] импровизировал, пел и доказывал, что такой народ умереть не может. Теперь г. Генчич как-то сгорбился, сильно поседел и, излагая перед мной происходящую драму, совершенно умалчивал о перспективах.

Видел проходящего по улице Пашича; но он выглядел так, что я не решился даже подойти к нему и заговорить. От былой его популярности не осталось и тени. Слишком много ему было дано, а потому и много спрашивалось.

22 ноября, рано утром, ясно слышалась канонада со стороны С.-Джиованни-ди-Медуа, продолжавшаяся до обеда. Как выяснилось потом, австрийская эскадра расстреливала суда, преимущественно итальянские, стоявшие в гавани. Несколько из них потопили и, между прочим, один пароход с грузом муки и консервов. Впоследствии в Медуа мы видели эти затопленные суда.

Жили в Скутари мы почти 10 дней. За полным отсутствием каких-либо телеграмме и газет, никаких сведений о положении не имелось: ходили лишь противоречивые слухи, но более пессимистического характера. С каждым днем на улицах появлялись все новые лица. Прибыли и отставшие от нас английские и французские миссии, а также русский отряд Славянского Общества с доктором Сычевым во главе.

За это время кн. Трубецкой и английский комиссар по санитарному делу для Сербии м-р Пэджэт взыскивали способы отправить нас в Италию. Не мало облегчений формального характера и забот проявил по отношению к нам русский скутарийский консул Г. Ю. Ферхмин. Наконец, 28-го назначено было выступление из Скутари на С.-Джиованни-ди-Медуа всех русских и англичан, во главе с м-ром Пэджэтом. Французы, пока, остались, решив идти самостоятельно. Рано утром к дому Пэджэта в Скутари свезли все вещи, и собралась вся выступающая публика. Часа через два по всему Скутари по Rue International вытянулась оригинальная процессия, подобной которой этот город никогда не видал и, по всей вероятности, не увидит. М-р Пэджэт для женщин и слабых мужчин заготовил верховых лошадей; поэтому впереди ехали верхом женщины, большей частью в мужских костюмах, за ними следовали пешком мужчины: англичане в непромокаемых, английской материи, куртках и гетрах, русские, затем несколько экипажей с Пэджэтом и др., охрана с винтовками, все это дефилировало по узкой улице среди албанских лавчонок, сопровождаемое насмешливыми, с примесью затаенной злобы взглядами албанцев. Сербский престолонаследник стоял на террасе своего помещения, мимо которого проходила процессия и с печально-сосредоточенным видом [288] провожал ее глазами. При других обстоятельствах, это походило бы на своеобразный карнавал; теперь же весьма напоминало бегство тараканов из дома накануне пожара.

На этот раз погода нам благоприятствовала. Дорога подсохла, и лишь в местах, где она спускалась в заваленные камнями русла потоков, лошадям опять приходилось спотыкаться и прыгать, а некоторые из наших «амазонок» — к счастью, довольно благополучно, — вылетели из седел. В результате, большинство из них предпочли идти пешком, при чем одна из англичанок, сильно потершая себе ногу, шла без ботинок, а просто в чулках.

Вся местность от Скутари до моря заселена албанцами-католиками. Ровная, несколько заболоченная, она, повидимому, родит прекрасно, и фермы албанцев, по внешнему виду, производят впечатление зажиточности. Даже лица албанцев гораздо симпатичнее, чем те, которые нам довелось видеть по пути между Дьяковицей и Печью. Тем не менее в одной деревне между албанцами и сербскими солдатами произошла перестрелка, к счастью, обошедшаяся без жертв. Ночевать на этот раз пришлось под открытым небом, среди множества горящих костров, невдалеке от берега Дрины. Было, сравнительно, тепло, не спалось не совсем хорошо. Нет-нет, в стороне раздавались какие-то выстрелы, где-то далеко перекликались между собою албанцы. Встали рано и в полдень уже были в Алессио, небольшом городке на Дрине, недалеко от впадения его в море. Оттуда верстах в 7 находился С.-Джиованни-ди-Медуа.

С каким восторгом публика, не доходя 2—3 верст до Медуа, увидела, наконец, столь желанное Адриатическое море. Хотя, в перспективе, еще предстояло из Медуа 3—4 дня идти на Дураццо, тем не менее, самый вид моря заставил примириться со многим, что было пережито на длинном пути. Многие дорогой изнервничались, перессорились, но в этот момент готовы были протянуть друг другу руки и взаимно просить извинения.

В Медуа нам отвели сносное помещение, снабдили хлебом, мясными консервами и... какая роскошь!.. свиным салом, только-что извлеченным из парохода, потопленного австрийцами. По берегу лежали груды подмоченных мешков с мукою, вынутой с того же парохода; на многих мешках стояло клеймо нижегородского мукомола Башкирова. М-р Пэджэт с секретарем английского посольства расположились в конюшне, о поврежденной бомбардировкой крышей. Вместо крыши они натянули брезент, сквозь дыры которого просвечивало небо.

В Медуа мы провели несколько дней томительного ожидания, [289] чуть не каждый час переходя от сомнения к надежде. А пока что, и англичане, и русские, и не только женщины, а и мужчины занялись собственноручной стиркой белья в речушке, впадающей в море. Мыло нам выдали казенное, при чем секретарь английского посольства по всем правилам справедливости распределил его между отдельными компаниями,

Женщины и мужчины располагались по берегу рядышком, кто стирал белье, кто мыл шею, кто, снявши рубашку, грудь. О стеснении не могло быть и речи, никто не обращал ни на кого внимания, каждый делал, что ему нужно. Дорога в 1 1/2 — 2 мес. отучила от всяких условностей. Наконец, г. Пэджэт заявил, что придет американское судно из Дураццо, но оно может взять только женщин и мужчин, вышедших из призывного возраста, а всем остальным придется идти в Дураццо, потому что здесь, в Медуа, слишком велика опасность от австрийских подводных лодок; женщины же поедут с ведома и согласия австрийских военных властей.

2-го декабря мужская компания выступила в Дураццо. Рассказывали, и, как потом оказалось, без преувеличений, ужасы про эту дорогу. Нужно было готовиться к тому, чтобы идти по воде, грязи, переходить реки и, хотя Эссад-паша телеграфом разрешил проход через свои владения, тем не менее полной гарантии от нападения албанцев не было. Но делать было нечего. Мы выступили. Пошел дождь и до Алессио вымочил нас до нитки. В Алессио ночлег найти было трудно. Я с небольшой группой вернулся в Медуа, а на другой день решил остаться и в черногорском приморском городке Дульциньо дождаться более благоприятного момента.

Вдруг совершенно неожиданно ночью, под конвоем эскадры, явился в Медуа итальянский пароход с грузом. М-р Пэджэт переговорил с капитаном, и следующею ночью все оставшиеся и вновь прибывшие за это время из Скутари, человек 500—600, без различия пола и возраста, были посажены на пароход. Тронулись около полуночи и, все время конвоируемые с обеих сторон двумя миноносцами, а сзади несколькими крейсерами, благополучно миновав мины и избежав встречи с подводными лодками, 5 декабря, в 11 часов дня, мы были в Бриндизи. Высадка продолжалась до вечера. Задерживали разные формальности: то санитарный осмотр, то проверка паспортов. В заключение нам вежливо объяснили, что навряд ли в Бриндизи, за отсутствием свободных помещений, можно будет остановиться, что гораздо удобнее для нас ехать прямо на вокзал, а оттуда, кому как угодно, кто пожелает доехать и переночевать в Бари, а кто может поехать прямо в [290] Рим. С чисто-итальянской предупредительностью, извозчиков до вокзала нам предоставили бесплатно.

Я предпочел остановиться передохнуть в Бари и в 9 ч. вечера был уже там, в комфортабельном отеле Leone d’Oro, где, предварительно поужинав, с наслаждением лег в мягкую, чистую постель, которой не пользовался уже почти два месяца. Прошедшее казалось каким-то сном, но, повторяю, временами и теперь кажется, уж не сон ли все это настоящее-то?

Рим.

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info