СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЖЕРАИЧ М.

ОТСТУПЛЕНИЕ СЕРБСКОЙ АРМИИ ЧЕРЕЗ АЛБАНИЮ

(Из личных впечатлений и переживаний). ¹

Отступая через Черногорию (Ипек — Подгорица — Скутари), северную, среднюю и южную Албанию, сербская армия под защитой своих арриергардов на северо-востоке против австрийцев и немцев, а на востоке — против болгар успела до 15-го декабря 1915 года пробраться к Адриатическому побережью и сконцентрироваться около Скутари, Алессио, Сан-Джиовани-ди-Медуа, Дураццо и частью около Валоны, куда прежде всего были посланы так называемые резервные части — новобранцы последнего набора и пленные.

Главная задача неприятеля, успевшего к 20-му ноября занять всю территорию Сербии, оказалась все-таки далеко не законченной: живая сила Сербии — армия, как главный объект неприятельских стремлений, ускользнула из его рук, вырвавшись из того железного кольца, которым неприятель стягивал ее в течение двух месяцев. Враги завладели территорией королевства, но тем не менее они не могли торжествовать окончательной победы над сербами: в числе их трофеев не оказалось ни одного полкового штаба, не говоря о высших командных единицах. [777]

Поэтому они решили напрячь все усилия, чтобы уничтожить живую силу Сербии, где бы она ни находилась.

С этой целью враги прибегли к следующим средствам: во-первых, австрийские и болгарские агенты стали подстрекать албанцев принять участие в уничтожении сербской армии, указывая им на великолепный случай отомстить сербам за 1912 и 1913 года и воспользоваться богатой добычей, а как скоро дело касалось грабежа и добычи, то убедить албанцев не представляло большого труда. Много сербских солдат, офицеров, беженцев, женщин и детей оставили свои кости в Албании, благодаря коварным засадам и вероломству албанцев (например, около Спаса, Ороша и Висята были перебиты сотни солдат и не менее, как по 20 офицеров в каждом из этих мест). Эссад-паша не имел ни власти, ни силы задержать албанские племена от нападения на сербов, хотя он и являлся сторонником последних.

Во-вторых, враги организовали воздушные флотилии для нападения на те места Адриатического побережья, в которых сербская армия искала убежища, как-то: в Скутари, Алессио, С.-Джиовани-ди-Медуа, Дуррацо и пр.

Против воздушных нападений и «небесного огня», как говорили сербы, не было никакой защиты — ни в Скутари, ни в Алессио, ни в Дураццо. Не было ни пушек, ни аэропланов, которые могли бы противостоять немилосердному врагу. В-третьих, наконец, неприятель воспользовался своим флотом в качестве самого реального и могущественного средства для воспрепятствования подвозу жизненных припасов, как для сербской армии, так и для Черногории. Эта деятельность австрийского флота приняла более широкие размеры с тех пор, как французский и английский флоты почти ушли из Адриатического моря, предоставляя итальянскому флоту заботы о перевозке сербских беженцев и доставку жизненных припасов для армии из Италии на Адриатическое побережье. Но, судя по тому, что суда австрийского флота стали свободно обстреливать гавани Адриатического побережья и уничтожать доставленные уже жизненные припасы, нужно думать, что итальянцы не имели возможности удержать австрийский флот от выхода из Катарского залива. Это предположение нашло еще большее подтверждение в том, что австрийской подводной лодкой недалеко от С.-Джиовани-ди-Медуа потоплено судно, на котором находилось более 300 черногорцев, возвращавшихся на родину из Америки.

При таких обстоятельствах началась эвакуация сербской армии и доставка жизненных припасов в гавани Адриатического моря восточного побережья.

4-го января 1916 года предпринята первая перевозка на [778] итальянских судах между Валоной и Бизертой, а 10-го января совершен первый транспорт — на Корфу. До этого времени, начиная с первых чисел ноября, шли только переговоры между сербским правительством и союзниками.

В первой половине января положение сербской армии было следующее: в Скутари, в Алессио и Сан-Джиовани-ди-Медуа находилось 30 000, в районе Дураццо — 37 000, а на пути к Валоне — 65 000 сербов.

Эта армия снабжалась таким образом: Франция и Англия доставляли припасы в Бриндизи, а итальянцы переправляли их в Албанию, руководствуясь при распределении припасов по гаваням указаниями нарочной комиссии, в состав которой входили морские аташе в Риме.

Масса сербских войск не знала настоящего положения вещей: известно было только, что армия будет переправлена в более безопасное место и там реорганизована, что одни из союзников взяли на себя доставку провианта, другие — обмундирование и третьи — вооружение.

II

Скутари. Отношения сербов и черногорцев.

В конце ноября и в первой половине декабря Скутари было переполнено сербскими войсками и беженцами.

В этом городе, как главном центре занятой черногорцами части Албании оказались сербское правительство, верховная команда, министерства со своими отделами и, наконец, штабы северных армий, отступавших главным образом через Черногорию (Печь-Подгорица-Скутари).

Король Петр I, переправившись через северную Албанию, минуя Черногорию, отправился прямо в Дураццо, желая находиться среди тех частей войск, которые отступали от Битоля и Охрида — дорогой Эльбасан-Тирана.

В Скутари находилось сначала около двух батальонов черногорцев. По взаимному соглашению с Черногорией сербы для поддержания дисциплины и порядка взяли управление городом в свои руки, а губернатор Скутари, генерал Вешович, оставался в качестве представителя черногорской власти. Не прошло и нескольких дней, как все административные, военные и гражданские учреждения Сербии, устроившись в отдельных зданиях и районах города, приступили к отправлению своих функций. Деятельность представителей этих учреждений отличалась чрезвычайной энергией и быстротой, ибо нужно было удовлетворить огромную массу беженцев и чиновников, потерявших связь со своими надлежащими командами и учреждениями. Поэтому, [779] не считаясь с формальными сторонами дела, министры и их помощники становились и начальниками и исполнителями. Я видел не раз, что выдача, например, жалованья, пенсий и других денежных выдач производилась на основании одного только честного слова чиновника или просителя, так как большинство архивов и частных документов было уничтожено во время отступления.

Таким образом, сербские органы высшей государственной власти, опираясь на доверие скупщины и имея в виду существо дела закона, доверяли отдельным лицам и, руководимые непреложною необходимостью, вызванной чрезвычайными условиями государственной жизни, пренебрегали мертвой формой закона, стремясь только к одной цели, чтобы ни одна нить государственной жизни не была порвана. Это обстоятельство укрепляло в народе и войске веру в непрерывность государственного существования, вызывало подъем духа и сознание исполненного долга, порождало доверие как к верховному командованию, так и руководителям сербской политики, опиравшейся на силу и помощь союзников. В этом мог убедиться каждый, кому приходилось обращаться к отдельным органам военных и гражданских властей, было ли то по личным, или общим делом.

Санитарную часть верховной команды осаждали толпы больных и раненых офицеров и солдат. Врачебная комиссия (из трех врачей) работала с утра до вечера, выдавая удостоверения военным чинам на право выезда по болезни за границу или на право отдыха в составе своих частей.

Санитарная часть военного министерства, состоявшая под начальством доктора Карановича, заботилась о снабжении освидетельствованных упомянутой врачебной комиссией материальными средствами для лечения. Несмотря на то, что каждое учреждение, сообразно средствам, имевшимся в его распоряжении, старалось по возможности облегчить положение каждого, нельзя пройти молчанием, что там, где нужно было с неотложной поспешностью удовлетворить тысячи нужд и огромное количество частных просьб, не могло обойтись без жалоб и пререканий, но в то же время нельзя и не отметить, что все подобные неудовольствия и горечи, к чести сербов, никогда не обострялись до такой степени, чтобы дать повод к крайним и безрассудным столкновениям. Вообще высшее управление и командование содержало в себе такие согласованные и руководящие элементы, что армия свято сохранила сербское знамя при всех самых трагических моментах отступления.

Проходя вдоль главной улицы Скутари, я встретил воеводу Степана Степановича, чья армия сыграла важнейшую роль при разгроме австрийцев около Цера и Шанца в первой половине [780] августа 1914 года и теперь пробиралась через Черногорию от Печи (Ипека) к Скутари. Так как я служил в составе его армии, участвовавшей в осаде и взятии Адрианополя в 1912 году, то он остановил меня, как старого знакомого,

— Правда ли, что твой брат, майор доктор Жераич, погиб в Албании?

— К сожалению, правда, воевода, — ответил я.

— Жаль, но что мне сказать тебе в утеху, когда наши общие бедствия и жертвы достигают такой степени. Будем, пожалуй, надеяться, что эти жертвы не окажутся напрасными для несчастного сербского племени, — сказал воевода как-то желчно.

Видно было, что на душе его было не легко, что тяжелые мысли давили его.

Разговаривая о подробностях пути через северную Албанию (Призрен, Люм-Кула — Везиров-Мост — Михайна-Пуки), мы принуждены были подняться по ступенькам в первый этаж губернаторского здания, где воевода занимал одну комнату, так как в это время с аэропланов стали падать в город бомбы, от действия которых мы заметили перед губернаторским зданием несколько жертв, а в числе их оказался и черногорский инженер Жугич, состоявший комиссаром в Митровице по приему жизненных припасов для Черногории, снабжавшейся вообще материальной частью по установленному порядку из Сербии. Когда мы остановились в первом этаже, где предполагалось менее опасности от бомб, к воеводе подошел бывший министр Генчич. Они сердечно приветствовали друг друга, но довольно долго стояли, не будучи в состоянии сказать ни слова. У обоих на глазах стояли слезы.

— Твоя семья осталась в Сербии? — спросил наконец Генчич.

— Да, а твоя?

— Тоже осталась, а знаю, что все сделаются жертвой ненавистников, — добавил Генчич, махая рукой, точно он хотел отогнать от себя картины ужаса, представлявшиеся его воображению.

После некоторой паузы он спросил воеводу:

— Как дела твоей армии?

— Продвигается через Андриевицу и Подгорицу, задерживая неприятеля арриергардами. Черногорцы тоже помогают, но после того, как на границе Черногории, за отсутствием дорог, осталась почти вся артиллерия и подводы, нечего рассчитывать на успех.

— А население Черногории?

— В нашем горе видит свое горе. Ты видишь, что у черногорцев нет никаких запасов для собственных нужд, а не то, чтобы поделиться с нами. С другой стороны, ты знаешь нашу народную песню: «Горе стране, где проходят войска»… Трупы [782] людей и лошадей устлали дороги. Нужда и дороговизна невероятная, а этого довольно, чтобы вызвать вопли...

— Неужели союзники не успеют помочь?

— Раз не успели помочь нам, не успеют помочь и им. Неприятелю прямой расчет не упускать нас из рук и следовать за нами через Черногорию.

Безвыходное положение наших войск и этот ужас страдания, который развертывается перед глазами черногорцев, не может, конечно, воодушевить их для следования по нашим стопам...

Прибывшие из Албании и Черногории войска располагались биваками частью в городе, частью в его окрестностях и далее по дороге Алессио-Дураццо. Снабжение войск становилось очень затруднительным. Доставка жизненных припасов из Сан-Джиовани-ди-Медуа замедлялась. Исключая персонала верховной команды, образовавшего за свой счет общую столовую, каждая часть должна была заботиться о собственном пропитании.

Имея отпуск из штаба армии Новой области, оставшейся в селе Юбалы, верстах в пятнадцати от Скутари, я был предоставлен самому себе и потому присоединился к одной группе хорошо знакомых мне солдат, прибывших раньше и устроившихся уже на квартире в Скутари. Они имели запас кукурузной муки и имели возможность готовить «мамалыгу» (кукурузную кашу), зачиняя ее салом или деревянным маслом и прибавляя то лука, то картофеля — для разнообразия.

Дело в том, что купить что-нибудь в городе мог только тот, кто имел золотые или серебряные деньги. Черногорские и сербские бумажные деньги принимались торговцами очень неохотно. Нужно было платить бумажными деньгами по 70 и даже 100 франков за один наполеондор.

Денежный вопрос поправился до некоторой степени только тогда, когда сербское министерство финансов урегулировало стоимость сербских бумажных денег взносом известного количества золота в римские, парижские и отчасти и в греческие банки. Но и это принесло пользу только тем беженцам, которые выезжали за границу и могли переводить деньги чеками. Оставшиеся сербы довольно долго ждали, пока этот вопрос урегулировался с Грецией, а равным образом нужно было ждать и терпеть, пока уладились многие вопросы, от которых зависело дальнейшее существование государства, очутившегося внезапно на чужой территории.

Черногорцы глубоко принимали к сердцу страдания Сербии и чувствовали, что с разгромом Сербии приходит и их очередь. Но при всем том ни народ, ни войско не имели представления о том, какое положение займут народ и правительство в случае вторжения австрийцев. Громадное большинство народа верило [783] слухам, доходившим до него из Цетинья, что этой зимой до вторжения не дойдет, а эти слухи упорно поддерживались и распространялись австрийскими агентами: «Австрии, мол, нет нужды занимать Черногорию. Если она даже и займет Ловчев, то войска не последуют дальше. Отступление же за толпами разбитых сербов, не имеющими ни от кого никакой помощи, это для Черногории было бы простым безумием».

Встретившись с одним черногорцем, знакомым мне со времени сербско-болгарской войны на Брегальнице, где черногорцы тоже, по их выражению, «отстаивали пределы царства Душана», он обратился ко мне с улыбкой:

— Видишь, как этот клочок нашей земли пригодился. Милости просим, пока пройдет буря.

— Да пройдет ли буря? Не окажетесь ли скоро и вы в нашей шкуре?

— Вот в том-то и состоит Гордиев узел. Ты помнишь, как в штабе генерала Янковича на Брегальнице тот старый черногорский офицер на вопрос, как идут дела по разграничению между Сербией и Черногорией, ответил: «В нашем народе никто не думает о разграничениях, а думает о том, чтобы между нами не было границ». Народ и теперь так думает, а наши правящие органы повесили головы и думают точно так же, как думал в «Горном венке» владыка Даниил, собираясь очистить Черногорию от доморощенных турок:

«Надо мною небеса закрылись
И не внемлют воплям ни молитвам.
Весь мир кромешный превратился в ад,
А люди кажутся как тени ада»...

— продекламировал мой знакомый, указывая многозначительно рукой на проходивших мимо раненых, больных и измученных сербских воинов. — Дойдет ли до грозы и каким образом руководители нашей политики развяжут образовавшийся, благодаря вашему отступлению, Гордиев узел, трудно пока сказать.

И, в самом деле, даже возвращение Пашича из Цетинья не освещало этого вопроса. От близких Пашичу лиц сделалось только известно, что король Николай согласен с политикой Сербии.

Тем не менее до конца декабря ни один решающий фактор Черногории не сделал ни малейшего шага, намекавшего на необходимость эвакуации городов или на возможность отступления черногорских войск, хотя неприятель стоял уже на пороге Черногории. Между тем, когда австрийцы взяли Ловчев, как главный оплот Черногории, распространившиеся слухи о [784] предпринятых мирных переговорах не замедлили сказаться роковыми для страны последствиями, которые выразились в замешательстве в народе, дезорганизации войска и, наконец, полной инертности высшего управления Черногории, очутившегося вдруг как бы в заколдованном круге, без власти и народного доверия, этих единственных элементов, на основании которых принимаются великие исторические решения, влияющие на судьбу народа и государства.

Австрийцы вступили на подготовленную переговорами почву и мало-по-малу стали занимать черногорскую территорию почти без сопротивления, постепенно отрезывая все дороги к отступлению черногорских войск, так что сам король Николай едва успел в последнюю минуту уехать в Сан-Джиовани-ди-Медуа и переправиться в Италию (8-го января) со своей семьей и небольшой свитой, среди которой и находился председатель совета министров Миушкович.

Падение Ловчева, неудавшиеся переговоры и наконец выезд короля совершенно парализовали все функции государственной жизни Черногории и ее самоопределения и повлекли за собой полную катастрофу, облеченную в форму какой-то полукапитуляции, которую австрийцы не замедлили использовать в полной мере, как в ущерб достоинству и чести черногорского народа, так и в ущерб сербам и их союзникам.

Оставшись обезглавленными, народ и войско принуждены были покориться вековому врагу; исключение сделали отдельные лица и около 3 000 герцеговинцев и босняков, перешедших в Черногорию для борьбы против своих угнетателей. Эти беженцы-добровольцы были перевезены на Корфу вместе с сербской армией, эвакуировавшей благовременно свои части из Скутари до наступления австрийцев.

Отъезд короля Николая из Сан-Джиовани-ди-Медуа, по удостоверению очевидцев, произошел в присутствии сербских и черногорских солдат и королевича Александра, который проводил его от Алессио до гавани. Собираясь сесть на корабль, король обратился к присутствовавшим на берегу лицам со словами:

— Воины! Я оставляю на некоторое время отечество. С вами остается сербский королевич Александр. Любите его всем жаром сердца, как он любил вас во все время наших кровавых войн против наших врагов, разделяя с вами добро и зло. Слушайтесь его и повинуйтесь ему. Этот мой совет оставляю и вам, черногорцы! И вы следуйте ему. Наше святое дело восторжествует: с нами Бог и правда. С Богом, воины.

— С Богом! Живио! — раздалось с пристани.

С тяжелыми чувствами толпа стала расходиться, причем можно было слышать: [785]

— Так вот, не стало и свободы наших Черных гор: враг занял и эти скалы, воспетые нашими певцами, как «лучшие перлы сербской короны», служившие веками приютом свободных людей.

Упомянувши мельком о катастрофе Черногории, возвращаюсь снова к наблюдениям о передвижении сербской армии и бивачной жизни солдат. [786]

От самого Скутари до Алессио и Сан-Джиовани-ди-Медуа с одной и другой стороны дороги виднелись биваки.

Исключая больных и раненых, передвижение которых, вследствие недостатка подвод и лошадей, представляло довольно грустную картину, остальные части войск маршировали по команде и производили впечатление здоровых нормальных людей, сознательно исполнявших долг службы. Между ними чувствовалось единство духа, известная сплоченность и солидарность, являвшиеся результатом перехода через Албанию и раз уже принятого решения: «итти на острова или за море лучше, чем сдаваться швабу или болгару». Это решение создавало у солдат такой душевный строй, что они мало-по-малу стали как будто забывать и те страдания, которые пришлось им там перенести; казалось, чем больше неприятель употреблял средств для истребления сербов, тем больше среди оставшихся развивалась ненависть и жажда отмщения.

Солдаты постепенно стали мириться с имеющим совершиться транспортом с Адриатического побережья, но ни на минуту не забывали родной Сербии и пережитых моментов четырехлетних войн. В биваках около Скутари и Алессио нередко можно было заметить, что у солдат по окончании забот о насущном хлебе и обязанностей службы всегда находилось время для передачи друг другу эпизодов из своих переживаний. Так, порою они начинали по очереди разговоры.

— Я отступал в числе последних из Призрена к Люм-Куле пойдно вечером 15-го ноября. Был снег, мороз и ветер. Почти на полпути я заметил одного «дядю», третьего призыва, лежащим и стонущим около дороги. «Что же ты лежишь на этом снегу?» спрашиваю его. «Ноги отнялись, мочи нети» — сказал почти окоченевший бедняга. Оказать ему помощи не было никакой возможности: наш арриергард уже отступил.

« — Хочешь я тебя перенесу на другую сторону дороги, где ветер меньше дует?»

« — Сделай милость».

Я взял его на руки и перенес на другую сторону дороги, положив ему под голову торбу, в которой был один хлеб.

« — Слушай, — сказал он, когда я собрался уходить: — вынь этот хлеб из торбы и возьми себе: пригодится в пути, а мне он уже не понадобится».

— А один наш четник поступил иначе в Люм-Куле, где он тоже остался последним с одним товарищем, которому пуля сломала обе ноги. Он попробовал носить его на плечах, но тот страшно страдал, да и где перенести человека через Албанию на спине? Тогда раненый стал Христом-Богом умолять покончить с ним, а не оставлять его умирать медленной смертью на [787] снегу. Товарищ долго не соглашался, но раненый неотступно просил. «Сто раз прощаю тебе мою кровь», сказал раненый. Тогда товарищ взял ружье. «Полно, пожалуйста, тратить патрон, нож вернее» убеждал его раненый, и товарищ оказал услугу другу. Теперь его узнать нельзя: так похудел и сделался угрюмым.

В другой раз солдаты переносились на берега Савы и Дуная.

— Когда австро-немцы напали на нас, один молодой новобранец первый раз увидел аэроплан.

« — Это что же такое? — спрашивает он».

« — Австрийский аэроплан».

« — Чего же он хочет?»

« — Должно быть, ему хочется перечесть сапоги, которые австрийцы оставили в прошлом году в Сербии, — объяснил один старый солдат новобранцу».

Один из четников продолжал:

— Молодой солдат, принадлежавший к армии нашего «железного генерала» Живковича, занимавшей окрестности Белграда, возымел непременное желание присоединиться к нам, четникам, добровольцем на Аду-Циганлию (островок на Саве, выше Белграда), которую мы защищали тогда от немцев; он почему-то вообразил, что с четниками лучше и интереснее воевать, чем в составе роты. После неотступных просьб ему наконец было дозволено, и он пришел к нам как раз в то время, когда неприятель открыл артиллерийский огонь по Аде-Циганлии. Пришедший вновь солдат прилег в окопе, среди остальных четников. Когда одна из гранат упала довольно близко от молодого солдата и разорвалась, один из его соседей-четников взял камень и бросил ему в спину.

«Тот принял, что его ударил осколок гранаты и завопил во все горло: «Помогите, я ранен!» Его подобрали и принесли в землянку».

« — Больно? — спрашивают его».

« — Как не больно, когда мне разбило всю спину, — ответил тот жалобно».

« — Эх, ты, дуралей, — сказал четник, бросивший в него камнем. — А как бы ты вел себя, если бы в самом деле тебя ударила граната, а не я — камнем?

«Солдат покраснел, стал ощупывать спину и, убедившись, что он не ранен, а только одурачен, встал».

« — Нет, я с этими хулиганами не стану воевать, а лучше возвращусь в мою роту, где ратуют честные люди. — Он вышел из землянки, сопровождаемый хохотом четников».

« — Такое внушение поранений и контузий встречается нередко, — сказал слушавший этот рассказ доктор».

В одном из биваков около Скутари сидела группа солдат. [788]

Один из них поджаривал на вертеле знаменитую форель из Скутарийского озера; к костру подошло несколько черногорцев. Один из унтер-офицеров, очевидно, знакомый с ними, встретил их с улыбкой.

— А вот и господа черногорцы, которые осуждают нас, что мы во время боя прячемся за прикрытия. Говорят, что юнак (герой) должен всегда бороться, стоя во весь рост, не правда ли? — обратился он к пришедшим с едва заметной иронией.

— Конечно, мы воюем, не делая поклонов врагу, подобно тому, как это делаете вы, изображая турок, когда они молятся Богу.

— Ведь нужно же прикрытие во время огня!

— Полно, пожалуйста. Делая по-турецки поклоны, скрываешь только голову, а зад остается открытым. Пуля не найдет голову, найдет зад, так уж лучше воевать, как юнак, без пряток.

Солдаты хохотали, сравнивая сербскую и черногорскую тактику.

— Удивительные люди эти черногорцы, — сказал один из солдат, когда они ушли. — Когда они воевали с нами на Брегальнице, им чрезвычайно импонировала наша скромная материальная подготовка и особенно систематичность в снабжении войск провиантом, о чем они в Черногории, за отсутствием дорог и подвод, не могли и думать.

— Ей-Богу, я удивляюсь королю Петру, — сказал один черногорец: — почему он не воююет каждый год.

— Почему это? — спросили его.

— Если бы мы в Черногории имели средства для подобного снабжения войск, мы заставили бы короля Николая ратовать целый век. Разве бы это не было лучше, чем сидеть, яко бы в мире, в наших бедных скалах.

Вообще все части войск, не исключая и тыловых частей, шедших обыкновенно в беспорядке и присоединявшихся на биваках к регулярным войскам, жили одним духом, одними надеждами и одной любовью к родине. Казалось, нет таких лишений и испытаний, которые могли бы поколебать у этих солдат могучую любовь к родине и идеалам свободы; казалось, что несчастия не ослабляли, а только закаляли их. Сербский дух жил среди изгнанной из своей страны, но не побежденной армии, подобно тому, как он жил в народе в течение пяти веков после гибели сербского царства на Коссове Поле (1389 г.), возбуждаемый и закаляемый гуслями, создавшими эпопею сербских страданий. Победить этот несокрушимый дух сербского народа, вот чего не могли достичь ни австрийцы, ни немцы, ни болгары! Вот почему в рядах сербской армии при ее отступлении мы видим: босняков, герцеговинцев, черногорцев, македонцев, [789] далматинцев, хорватов, словенцев, австрийских сербов, подвергавшихся неслыханным испытаниям и бедам, и вопреки этому смотревших на сербскую армию, как на единственный якорь спасения.

Будучи один с другим, с глазу на глаз, солдаты нередко заводили разговоры, в которых слышались болезненные ноты, о семье, оставленной без средств, о запущенности хозяйства, о том, как это трудно будет все поправить, если Сербия останется долго в руках неприятеля. Но как только они собирались в группу, при остановках или в биваках, расположение духа не замедляло проясняться. Каждый невольно подавлял свое личное горе, и иной раз приходилось слышать в биваках свирель, чьи звуки как-то странно и меланхолично разносились среди албанских скал.

— Тебе-то легко дуть в свирель, — обратился однажды пехотинец с иронией к игравшему на свирели артиллеристу. — Орудия-то оставили, и теперь хоть пляши!

— Ты бы тоже плясал, если бы у тебя не были подбиты ноги, а орудия-то мы вместе хоронили. А вот, когда получим новые, так все запляшем, — защищался артиллерист.

Иногда между солдатами, особенно принадлежащими к более интеллигентому классу, можно было слышать толки и пересуды о членах общины, о депутатах скупщины, о тех или других поступках вождей отдельных партий. Хотя подобные суждения и отличались порою насмешками и колкостями и принадлежали лицам, которым политика служила и в Сербии, так сказать, известной пищей, однако взаимные пререкания никогда не носили характера злобы или ненависти. Напротив, и в этих суждениях замечалась известная сглаженность враждебных партийных отношений, являвшаяся результатом сознания и общего горя, и общего долга к родине.

На пути от Скутари к Алессио и Сан-Джиовани-ди-Медуа мне пришлось ночевать в селе Барбалуше, в окрестностях которого были расположены отдельные части северных армий. Со мной было человек десять солдат-добровольцев, получивших право отъезда за границу. Один из албанцев в упомянутом селе принял нас на ночлег.

— Сколько придется заплатить за ночлег? — спросил я албанца предварительно, желая избегнуть возможных недоразумений.

— Вы все мои гости, и за ночлег я ничего не требую. Если же вам нужен ужин или особенные услуги, — все у меня, слава Богу, есть, я за это тоже ничего не требую, а предоставляю вашему усмотрению.

Албанец был зажиточный хозяин и имел хороший дом, [790] в котором жило громадное семейство по старинному патриархальному обычаю «задруги» (общежития и неделимости имения), каковые задруги существуют и у сербов с незапамятных времен.

Как известно, Черногория заняла Скутари и его окрестности до Дрина, а затем и всю часть Албании, ограниченную Дрином, вливающимся у Алессио в Адриатическое море. Население в этой части Албании главным образом католическое; есть и магометанское и православное, но жизнь всех их почти ничем не отличается от таковой же в Черногории.

— Мы много оказали услуг Черногории, — сказал мне хозяин, — еще во время нашей войны с турками 1912 года. Благодаря только нашему содействию, Черногория и могла присоединить нашу область к своей территории. Здешние албанцы хорошо расположены не только к черногорцам, но и к сербам. Но останется ли все в таком виде, как теперь, вот что нас беспокоит.

Я ответил хозяину каким-то утешением.

На следующий день мы дружелюбно расстались с хозяином, при чем во двор вошло более 20 человек его семьи — проститься с нами и пожелать нам счастливого пути.

Отступление в Грецию из Битоля и Охрида.

В ожидании распоряжения относительно переправы войск на Корфу одни части располагались биваками около Алессио (Леш), в надежде, что итальянские суда придут в Сан-Джиовани-ди-Медуа, другие части направлялись в Дураццо, откуда тоже предполагалась перевозка.

Около Дураццо располагались и те войска, которые отступали от Охрида и Битоля дорогой — Эльбасан-Тирана.

Нужно иметь в виду, что эти части сербских войск отступали от Битоля и Охрида в двух противоположных направлениях: одни на запад — к Дураццо, ведя борьбу с наступавшими болгарами, другие — на юго-восток к Солуни.

Поэтому об этой второй группе, отступавшей в Грецию, на основании свидетельства лиц, которые непосредственно участвовали в этом отступлении, для полноты изложения, не лишне сказать несколько слов, в связи с отношением греческого населения к сербам.

Те части войск, которые успели до 15-го декабря эвакуироваться из Битоля в Солунь по железной дороге, могли считать себя счастливыми, но зато части, отступившие несколько дней позднее из Охрида на греческую территорию, подверглись всем испытаниям и холода, и голода. Греческие власти в первое время [791] не знали, какое нужно занять положение по отношению к сербам, враждебное или нейтральное.

В Корице (24-го ноября) собралось из частей пограничных войск, жандармерии, новобранцев, больных и раненых, принадлежавших охридскому госпиталю, в общем до 5 000 человек. Вся эта масса людей, не исключая больных и раненых, была задержана в Корице греческими властями без провианта и медикаментов в течение 6 дней, причем только греческие врачи старались непосредственно оказать кое-какие услуги сербам, а остальное население осталось совершенно равнодушным, равно как и греческие власти, пока наконец не получилось распоряжение, чтобы предоставить больным и раненым лошадей для переправы их до железнодорожной станции Флорины, находящейся в 80 верстах от Корицы.

Во Флорине этим частям пришлось задержаться тоже несколько дней в ожидании разрешения перевозки в Солунь. Когда это разрешение было получено, управление дорог сделало одну только льготу, предоставив всем, не исключая больных и раненых, проезд до Солуни за половинную плату. Так как все эти части потеряли связь с своими командами, снабжавшими их всем довольствием, то возникли большие затруднения для совершения перевозки.

Директору охридского госпиталя (русский врач, доктор Рабин) пришлось использовать и все собственные средства, чтобы не оставить на станции больных и раненых.

В Солуни больных и раненых присоединили к французскому госпиталю, а здоровых направили в сербский лагерь, устроенный раньше для частей, отступивших из Битоля. Общее командование принадлежало французам. В сербском лагере была установлена санитарная комиссия, имевшая задачей освидетельствование выздоравливающих больных и раненых. Годных для несения военной службы задерживали в лагере, а тем, которым было необходимо специальное лечение, выдавались удостоверения и паспорта для выезда из Греции, если они этого желали. Эту категорию выздоравливающих, а также и беженцев принимали французские суда и отвозили на Корсику или в Бизерту, в Северную Африку. Кроме того, в Солуни сортировались рабочие и учащаяся молодежь. Их перевозили во Францию, главным образом в Марсель, а затем, по существовавшему предварительно соглашению, рабочих распределяли по фабрикам, а учащихся определяли в учебные заведения, начиная от первоначальных школ до университетов, обеспечивая их полным содержанием.

Тем беженцам, которые оказались непригодными к военной службе и которые не желали выезжать из Греции, [792] французско-английское командование войсками предоставляло работать на постройках дорог и укреплений, обеспечивая их очень хорошей платой (до 6 франков в день и хлеб). Эти рабочие жили или в лагере, или в городе по квартирам.

Содержание сербских войск в Солуни не отличалось ничем от содержания французских и английских войск. Французские и английские солдаты относились к сербам чрезвычайно дружелюбно: они умели и разговаривать и понимать друг друга мимикой. С другой стороны, нередко можно было видеть, как английский солдат снимает с себя вязанки или фуфайки, чтобы одеть сербского солдата.

Что же касается взаимных отношений союзных солдат к греческому населению, то нужно отметить, что в этих отношениях довольно часто проглядывала заметная антипатия и между ними не обходилось без колкостей.

В глазах солдат поступки и действия греков, даже в мелочах, носили отпечаток известной хитрости, неискренности, спекуляции, что сербские солдаты выражали техническим термином: «греческая мудрость».

Когда вопрос заходил о взаимных договорах, обеспечивающих лучшую будущность и Сербии, и Греции, греки хладнокровно отвечали: «Мы не можем согласиться быть раздавленными, как сербы».

В Солуни неотлучно пребывал и старый король Петр, не желавший ни минуты покидать своих войск.

В С. Джиовани-ди-Медуа мы надеялись встретить огромные запасы для сербской армии, но не мало были удивлены, увидя, что большинство судов потоплено и что в магазинах находится далеко недостаточное количество этих запасов. Дорога от Алессио (Леша) до С. Джиовани-ди-Медуа была запружена беженцами и главное солдатами, шедшими с вьючными лошадьми для приема провианта для войсковых частей, рассеянных по бивакам в Албании. В одной части гавани был устроен склад муки и сала с целью снабжения сербской армии. Кули муки и сундуки сала вытаскивались из моря, когда волны подгоняли их к берегу; иной раз муку отделяли от образовавшейся в воде коры и пересыпали в другие кули, иной раз солдаты навьючивали на лошадей прямо вытащенные из моря кули. Сундуки с салом вскрывали и испорченные на половину куски приходилось срезывать: то, что оставалось после обреза, повидимому, годным, взвешивалось и предоставлялось обозам отдельных частей войск.

В С. Джиовани-ди-Медуа стекались, с одной стороны, обозы для приема провианта, с другой стороны, беженцы, больные и раненые солдаты и офицеры, желавшие и имевшие право переезда в [793] Италию. Так как и приблизительно нельзя было знать, придут ли итальянские суда и когда, то приходилось устраиваться в гавани и ждать их прихода или отправиться в Дураццо или Валону, чтобы попасть в Италию.

Рассчитывая, что какое-нибудь итальянское или союзное судно придет в Медуа, я устроился в гавани на склоне спускавшихся к морю гор, под прикрытием одной из скал, причем [794] сопутствовавшие мне солдаты устроили бивак таким образом, что можно было разводить огонь, который нельзя было видеть с моря. Администрация гавани — сербская — в отношении внутреннего порядка и приема жизненных припасов для сербской армии, английская в лице одного генерала — в отношении безопасности моря и прибытия судов и, наконец, черногорская, в качестве представительства Черногории, особенно заботилась о том, чтобы вечером все огни были потушены. Но так как в гавань прибывали с каждым днем новые группы голодных солдат и беженцев, то приготовление каши или хлеба являлось такой настоятельной потребностью, что все приказания оставались бесплодными. «Хорошо, хорошо, — говорили мрачно солдаты подходившим патрулям. — Как только приготовим ужин, огонь потушим».

— Зачем же вы сами не потушите огонь, как вам это приказано? — укоряли некоторые патрульных.

— Да они только что пришли из Албании, а ведомо, что они голодны и злы, как волки. Так лучше уж потерпеть с исполнением приказа, — оправдывались патрульные.

Не проходило дня, чтобы не появлялись над С.-Джиовани-ди-Медуа аэропланы. Гавань и окольные горы дрожали от взрывов бомб. Суда с провиантом тонули, людей и лошадей разносило в куски. Иной раз с гор обваливались целые скалы и с шумом катились к берегу моря, увеличивая ужас находившихся в гавани. Иной раз появлялись и подводные лодки, открывая огонь по судам и гавани и уничтожая имевшийся налицо провиант. В такие моменты стоило посмотреть на солдат, пришедших в гавань с вьючными лошадьми за провизией для тех отдельных частей, которые отстояли на 5, 10, 15 и 30 верст от моря и не имели и приблизительного представления о том, что делается в гавани, откуда единственно они могли рассчитывать на снабжение. Обозным частям приходилось итти ждать прибытия новых итальянских транспортов или подбирать по берегу моря выброшенные волнами кули и сундуки для пополнения обозов и скорейшего возвращения в биваки, где их ждали с таким нетерпением. Многие из солдат заходили далеко в море, чтобы скорее подогнать к берегу всплывшие запасы.

— Ну, вот и приходится ловить кули и сундуки, как рыбу.

— По крайней мере пищу не нужно будет солить, — говорили солдаты.

— Кто подавал голос на выборах за Пашича, тот пусть теперь и ловит кули по морю и развозит по Албании, — сказал какой-то партизан.

— Не мели глупости. Пашич лучше соображает во сне, чем ваши наяву. [795]

— И видно, что он спит, и вовсе не думает о том, какие беды падают на голову народа.

— Где же теперь его хваленые обещания: «мы освободимся от австрийского ярма», «Сербия получит выход к морю», «народ будет платить меньше податей», — цитировал колко первый программу Пашича.

— Видно только одно, что ты ничего не смыслишь, — отвечал второй сторонник Пашича. — Во-первых, вступая в Албанию, разве мы не освободились и не сожгли все ярма и повозки? Во-вторых, разве мы сами не вышли на берег Адриатики? И наконец, когда нас перевезут на Корфу, неужели ты думаешь, что мы будем платить столько податей, как в Сербии? Боже сохрани! Подать непременно уменьшится...

Тем не менее солдаты делали свое дело, навьючивая провиант, частью взятый из магазина, частью вытащенный из моря. В гавани работало и человек 50 пленных болгар, так как остальные пленные были раньше посланы в Дураццо и Валону для переправы в Италию.

Итальянские суда, опасаясь австрийского флота, стоявшего в Катарском заливе, приходили в С.-Джиовани-ди-Медуа словно крадучись, и то в несколько дней один раз.

Возраставшее с каждым днем число беженцев, раненых офицеров и подданных разных государств, желавших скорее уехать, увеличивало толкотню в гавани и количество биваков по окрестным склонам гор. Между тем, попасть на приезжавшие итальянские суда представлялось чрезвычайно затруднительным: во-первых, потому, что число пассажиров для приема было ограничено до крайности, во-вторых, потому, что командиры судов не имели прямых распоряжений о перевозке сербских беженцев. Суда по большей части прибывали по требованию или нашей верховной команды, или иностранных миссий, причем со стороны этих органов и выдавались указания, кого принять на борт, а кому отказывать. Поэтому, чтобы избавить беженцев, не имеших ни крова, ни хлеба, от ежедневной опасности вследствие бомбардировки с моря и с аэропланов, принуждены были издавать распоряжения, что перевозки из С.-Джиовани-ди-Медуа в Италию не будет, и что все должны итти в Дураццо или Валону. Те, которые не имели права выезда за границу, следовали этому указанию, а большинство тех, которые имели исправные паспорта, т. е. подписанные сербскими властями и всеми консулами в Скутари, предпочитали оставаться в С.-Джиовани-ди-Медуа и скорее подвергаться всем опасностям австрийской бомбардировки, чем предпринять путь в Дураццо или Валону, где каждого ожидала та же неизвестность и те же затруднения, помимо трудности самой дороги. Приходилось вооружиться терпением, мучительно [796] ждать. Нервы каждого были напряжены до крайних пределов. 10-го декабря, как только закончилась бомбардировка гавани с аэропланов, причем по дороге, ведущей в гавань, было убито не мало людей и лошадей, я прилег в своем биваке, чтобы успокоиться и прийти в себя от пережитого ужаса. Едва успел я заснуть, как вдруг раздался какой-то громкий, металлический голос: «Черногория заключила мир! Сербия будет восстановлена!».

Словно ужаленный, я быстро встал, оглядывая лежавших и полудремавших солдат. Некоторые приподнялись и вопросительно смотрели на меня.

— О чем вы говорили сейчас? — спросил я недоумевающе.

— Мы ровно ничего не говорили, напротив, все молчали, — ответил один из солдат.

— А кто это кричал о войне, о мире что-то?

— Боже сохрани, никто ничего не кричал и не говорил; даже никто не подходил близко... Не видали ли вы что-нибудь во сне? — спросил добродушно солдат.

Я оглянулся вновь кругом, и не мог объяснить себе, откуда мог появиться этот странный голос, звеневший еще в моих ушах. Это явление тем больше меня озадачило, что до 10-го декабря не было ни разговоров, ни слухов о мире Черногории с Австрией.

Я одному из солдат приказал записать в свою памятную книжку этот необъяснимый сон.

Солдаты привыкли в течение четырехлетних войн считать Черногорию и Сербию, как одно целое и неделимое.

Мириться со швабом или болгарами сербскому солдату не шло в голову; они много говорили о своих бедствиях, укоряли даже союзников, но никогда я не слыхал, чтобы между солдатами после перехода через Албанию велись разговоры о мире: каждый солдат в глубине своей души чувствовал, что мира не может быть, пока враг топчет родную Сербию.

Такое мучительное состояние неизвестности и неопределенности положения сербских войск на восточном побережье Адриатического моря продолжалось почти до конца января 1916 года.

К этому времени, благодаря неустанной и энергичной деятельности французского правительства, удалось наконец разбить ледяную кору, которая оковывала дело транспорта сербских войск, и дать правильный ток этому транспорту. Французские и отчасти английские суда пришли на помощь итальянскому флоту.

Французы, с своей стороны не замедлили послать галеры в Дураццо и начать регулярную переправу войск в Валону; в последней сербские войска высаживались на итальянские суда и доставлялись на Корфу, занятый французами еще в начале января 1916 года. [797]

Переправа сербской армии с побережья Адриатического моря на Корфу едва закончилась к половине марта, но и в течение, этого времени сербам приходилось выдерживать натиск с одной стороны — австрийцев, подходивших к Дураццо, а с другой — болгар, наступавших по дороге Тирана-Эльбасан.

В самом конце февраля на Корфу было сосредоточено 137 000 сербов, а в Бизерте 10 000 сербов.

После переправы пленных австрийцев в Италию первыми на Корфу доставлены — сербские резервные части, состоявшие главным образом из новобранцев последнего призыва. По свидетельству доктора Станоевича, состоявшего начальником госпиталя на острове Видо и передавшего мне лично подробности пребывания сербской армии на Корфу, оказывается, что новобранцев из Сербии отправлено через Албанию 37 000. Из этого числа на Корфу доставлено 10 000, а столько же и в Бизерту, в Северной Африке. Остальные разбрелись в Албании, некоторые возвратились в Сербию, другие перешли в Грецию.

Около половины января постепенно стали прибывать уже на Корфу и отдельные части сербской армии. Французское командование не замедлило распорядиться, чтобы все части войск предварительно высаживались на небольшой островок Лазарет, вблизи Корфу. На этом островке были устроены купальни и заготовлены дезинфекционные аппараты. Лазарет, таким образом, должен был служить общим чистилищем для сербских войск, ибо тут совершалось мытье людей и дезинфекция одежды. Старое белье, по возможности, заменялось новым и сжигалось, хотя прошло не мало времени, пока получилось достаточное количество белья для войск.

Умытые и отчасти переодетые, войска переправлялись на Корфу для распределения в отведенном лагере — в окрестностях села Говино, по имени которого назывался и самый лагерь.

Затруднения по снабжению больных возникли потому, что греческие торговцы отказывались принимать сербские деньги. В конце января курс был урегулирован и для госпиталя на Видо было отпущено только 5 000 драхм. На эту сумму была устроена кухня и куплена посуда, благодаря чему больные наконец стали получать горячую пищу. Около того же времени одна из английских миссий открыла полевой госпиталь в лагере Говино, а французы открыли на Лазарете уже третий госпиталь. Оборудование этих госпиталей иностранных миссий велось постепенно, сообразно правилам мирного времени; поэтому их госпитали отличались большей комфортабельностью, а уход за больными во всех отношениях был безупречен.

В половине февраля на Видо подоспели французские и английские госпитали из Дарданелл на 600 кроватей. Но устройство [798] и этих госпиталей, благодаря естественному желанию их персонала возможно лучше обставить свои госпитали для приема больных, затянулось довольно долго, так что до конца февраля эти прекрасно оборудованные госпитали не могли принять более 300 человек. Впрочем, приезд престолонаследника Александра на Видо в первых числах марта значительно ускорил деятельность всех факторов, имевших отношение к улучшению быта здоровых и больных солдат на Корфу. С этим временем совпадает и начало полного урегулирования доставки жизненных припасов, одежды, лагерных заготовлений, палаток, лекарств и санитарного материала.

На Корфу устроились: правительство, министерства, верховная команда с престолонаследником Александром.

В лагере Говино шла обыкновенная бивачная жизнь.

По мере того, как на Корфу доставлялись экипировочные и лагерные средства, оружие и боевые припасы, сербская армия параллельно с этим стала оживать и формироваться в боевые единицы, ожидая с нетерпением часа переправы на Солунский фронт, где их ожидали союзные войска и старый король Петр I.

Оставляя в стороне развитие дальнейшего хода событий, считаю не лишним указать, что сербы и на Корфу жили своей характерной сербской жизнью, проникнутой неизменным духом свободы и независимости; относительно же того, как они сами смотрели на свое изгнание из Сербии, лучше всего скажет следующее объяснение солдата, имевшее место в лагере Говино:

Однажды Господь Бог призвал пророка Илию и сказал ему: я теперь творю суд и правду людям. Не греми больше твоими громами, пусть на земле будет мир.

Прошло некоторое время. Внезапно с земли поднялся шум до неба.

— Что такое? — спросил Господь пророка Илию.

— Это сербы, болгары и греки восстали, чтобы освободить христиан от турок.

— Помоги христианам твоими громами, — сказал Господь.

Пророк Илия поступил по велению Божию, и христиане победили турок.

Не успела земля и небо успокоиться, как снова поднялся гул до неба.

— Что такое? — спрашиваете снова Господь пророка Илию.

— Это болгары ударили на своих союзников сербов и греков, чтобы целиком завладеть наследством, доставшимся им после победы над турками.

— В таком случае пусти твои громы против болгар, — сказал Господь. Пророк Илия так и сделал. Сербы и греки победили болгар, и все трое поделили наследство. [799]

Настал мир, но внезапно снова поднялся шум до неба.

— Что же это значит? — спросил Господь пророка.

— Против сербов возмутилися албанцы; они начали колоть женщин и детей и грабить все, что попадается под руки.

— Помоги сербам, — сказал Господь, и сербы одолели албанцев.

Успокоились земля и небо. Все живущее уже думало, что на земле настанет мир. Вдруг на земле поднялся такой треск, что даже небеса задрожали.

— В чем дело? — опять спросил Господь пророка. — Неужели опять сербы?

— Да, но теперь против сербов Австрия двинула огромное войско, под видом карательной экспедиции

— Помоги сербам твоими громами, — сказал Господь.

Пророк Илия имел, конечно, неисчерпаемый запас снарядов и начал с нами вместе громить шваба: два раза подряд мы выгоняли его вон из Сербии, и шваб долго не показывал к нам и носа, но вот опять пуще прежнего затряслись земля и небо.

— Что такое, наконец? — спросил Господь пророка.

— Опять сербы, Господи. Но на этот раз на них напали трое: австрийцы, немцы и болгары.

— Пусти твои громы против сербов, чтобы им как-нибудь не взбрело в голову, что они в силах колотить целый свет, — сказал Господь.

Пророк Илия устремил свои громы против сербов, и не только выгнал нас из Сербии, но еще и загнал нас на эти острова Адриатики, где теперь сидим, как Израиль на водах Вавилонских, ожидая возвращения в обетованную Сербию.

Оценивая обстоятельства, сопровождавшие жизнь сербской армии и государственных установлений Сербии, как на Адриатическом побережье, так и на Корфу, в Солуни и в других местах изгнания, нельзя не отметить, что эта жизнь, несмотря на море необъятных бед, все-таки дышала одной идеей, одним несокрушимым духом, одной безграничной любовью к родине и доверием к союзникам.

Молодой сербский народ не поддался ни искушениям, ни обрушившимся на него несчастиям: в роковую и трагическую минуту оставления своей родины не дрогнул, но смело и сознательно принял рыцарски протянутую руку союзников, чтобы своим крестным путем вынести знамя нации к славе и свободе.

Д-р М. Жераич.

Комментарии

1. Окончание. См. «Ист. Вестн.» т. CXLVII, стр. 489.