СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЖЕРАИЧ М.

ОТСТУПЛЕНИЕ СЕРБСКОЙ АРМИИ ЧЕРЕЗ АЛБАНИЮ

(Из личных впечатлений и переживаний). ¹

На следующий день (20-го ноября) наша колонна двинулась по направлению к селу Михайны, лежащему на пути к Скутари.

Один из наших офицеров, участвовавший в покорении Албании в 1912 году, знал дорогу. Майор Жераич присоединился к самой первой группе солдат, желая замедлить их ходьбу, чтобы колонна не осталась без защиты. Это было очень важно, потому что многие солдаты ночью ушли, не заботясь об оставшихся.

Отдавая некоторые распоряжения, касавшиеся общей дисциплины и безопасности, я отстал от колонны на несколько шагов. С левой стороны дороги, которая вела через какую-то реку прямо с горы, окутанные туманом, поднимался очень крутой холм, покрытый лесом, среди которого виднелись скалистые утесы.

Внезапно с высоты одной из этих скал поднялся ворон и, пронзительно каркнув, пролетел над самой моей головой; я невольно вздрогнул и замахнулся на него палкой. Уходи прочь, зловещая птица!

Дикость природы и остальные условия нашей дороги вполне отвечали картине, выраженной в нашей народной песне: «Воют волки, каркают вороны: будет борьба, будет много крови и мяса». [490]

В этот самый момент я услышал частые ружейные выстрелы в голове нашей колонны.

Я задрожал от страха за жизнь своего брата и, не думая ни о чем другом, кинулся вперед с такою силою, с какою я любил его. Проталкиваясь между лошадьми и людьми по дороге, я добрался до первых рядов. Брат был очень взволнован, что я отстал. Я перевел дыхание и стал оправдываться. Солдаты и офицеры залегли по одну и другую сторону дороги; все были в нерешительности, продолжать ли путь, или нет. Я знал, что отступления не может быть, потому что мосты на Дрине были минированы и, конечно, будут взорваны, если бы болгары или немцы продолжали преследование сербской армии. Поэтому мы решились продолжать путь, послав вперед разведчиков. Но солдаты неохотно следовали указаниям, оправдываясь или слабостью, или неимением патронов. Напрасно им доказывали, что все неминуемо погибнут, если храбро не будут защищаться и действовать один за всех и все за одного.

Майор Жераич взял одного солдата и пошел дорогой на разведку; солдаты повиновались безусловно только в том случае, если кто-нибудь из офицеров показывал пример, но собственной инициативы они почти были лишены. Они покорно предавались судьбе; ими владела какая-то апатия к жизни и борьбе. Офицеры знали отлично расположение духа у своих солдат, и вследствие этого они почти не делали серьезных попыток, чтобы возвратить воинам их энергию и желание жизни, будучи уверены, что этого невозможно добиться в том смысле, как это требует истинная военная дисциплина.

Один из офицеров так оправдывался передо мной:

— Солдаты устали и измучены физически и нравственно продолжительной и непрерывной борьбой в Сербии. Пока они находились на родной земле, они с большим самоотвержением переносили и голод, и холод, и все невзгоды неравной борьбы. Теперь уже дошло до точки замерзания: ни во что и никому солдат больше не верит. Мне нечем их больше воодушевить...

И в самом деле, и солдаты, и офицеры шли через Албанию словно по инерции, поддерживаемые какой-то глубоко в душе затаенной искрой надежды на лучшее будущее; эта божественная искра надежды выражалась в едином чувстве — желании скорее выбраться из этого кромешного ада Албанских гор, куда их толкнули невидимые и непонятные силы, независимо от вражьих орд.

И солдаты стремились всеми силами к Скутари, как в обетованную землю, где, думали они, будет конец их четырехлетним страданиям. Эти чувства были так интенсивны, что подавляли в частности и чувства личного самосохранения и общей солидарности. [491]

Должно быть, албанцы заметили, что мы предпринимаем меры к правильной обороне, потому что огонь с их стороны сразу утих. У нас были убиты два солдата и три лошади. Ясно было, что это нападение совершило несколько человек албанцев. Майор Жераич, находившийся впереди в качестве разведчика, дал знать, чтобы колонна двинулась вперед. Один из офицеров подошел ко мне со словами:

— Ваш брат нас удивил: это доктор-герой, и вы можете вполне гордиться им.

Признаться, эта похвала доставила мне больше беспокойства, чем удовольствия, потому что брат стоял на самом опасном месте. Мы прошли около 7-8 верст, не слыша выстрелов. Дорогой мы догнали группу солдат, которые ускользнули от нас из Петки и на которую напали албанцы, убив из них несколько человек и лошадей.

— Так всегда и бывает, когда не хотите слушать советов, — сказал майор Жераич укоризненно, желая их сплотить для общей и совместной защиты.

Так как многие из этих солдат разбежались и спрятались в горах, то мы стали кричать, чтобы они выходили и присоединялись к нам. Дорогой очень часто мы стали уже находить трупы людей, лошадей и оставленных быков.

Между прочим, мы догнали тут одного пленного босняка, который своим страшным видом обратил на себя мое внимание.

— Откуда ты тут? — спросил я его.

— Да вот, я шел было с одним своим товарищем, тоже пленным, позади частей войск. Вдруг навстречу нам вышел вооруженный винтовкой албанец и потребовал отдать ему деньги, которых мы, понятно, не имели.

«Товарищ заявил ему об этом довольно резко, а албанец взял да выстрелом и убил его наповал.

Тогда мне не оставалось ничего другого, как броситься на него, и между нами завязалось единоборство. Я успел повалить албанца на землю и, не имея никакого оружия, пришлось хватить его за горло зубами. Потом, когда он перестал сопротивляться, я вынул у него из-за пояса нож и прикончил с ним... Жаль товарища, он был хороший и храбрый солдат», — сказал босняк с печальным видом.

Мы дали ему немного хлеба.

Мимо убитых мы проходили индифферентно, но проходить мимо раненых было очень тяжело, а все-таки иной раз приходилось.

Один наш жандарм сидел у дороги раненый и, видя, что ему никто не приходит на помощь, обратился ко мне:

— Ради Бога, г. полковник, не проходите и вы, но помогите. [492]

У него был сложный (пулевой) перелом голени. Я задержал верховую лошадь одного из офицеров. Хотя брат находился впереди, но видно было, что он следил за каждым моим шагом. Как только я взял за узду лошадь и остановился, он тотчас же возвратился ко мне и молча, с удивительной быстротой и ловкостью отрубил солдатским ножом несколько веток и приготовил шину. Положив быстро повязку на ногу опытной рукой, он затем помог посадить раненого на лошадь. Это была последняя медицинская помощь майора Жераича сербскому солдату.

Пока мы были заняты этой работой, наша колонна и солдаты порядочно ушли. Мы спешили догнать их, так как остались на дороге одни и становилось жутко.

— Ради Бога не отставай и не удаляйся от вооруженной нашей группы солдат. Ты видишь, что албанцы стреляют главным образом в лошадей и в людей, находящихся около них. Пусть другие заботятся о раненых, а не ты.

Я видел, что у него происходила душевная борьба долга и опасения за нашу жизнь.

Поэтому я желал его успокоить.

— Ступай ты вперед, а я пойду потихоньку, потому что устал. За мою жизнь не бойся: албанская пуля меня не берет, — добавил я в шутку.

Мы стали взбираться на самую высокую гору, находившуюся на нашем пути, имевшую высоту до 1 000 метров. Взойдя на самую верхушку горы, мы увидели две резкие половины Албании, разделенные хребтом гор, тянувшимся над Михайною с севера на юг: на востоке от этого хребта поднимались высокие, снежные, суровые, покрытые туманом горы, на западе же горы становились ниже, не были покрыты снегом и видны были следы зелени. Все обрадовались этой приветливости природы западной части Албании, куда вел путь к Скутари и Адриатике.

Мне удалось задержать солдат на горе, чтобы дать возможность отставшим нагнать колонну. Когда все было в порядке, мы двинулись под гору, к Михайне.

Вдруг из окрестного леса раздались выстрелы. Солдаты остановились. После некоторого колебания офицерам удалось построить солдат в боевой порядок. Пули свистали над нашими головами и около нас. Я приказал брату итти передо мною на несколько шагов.

Огонь с нашей стороны по лесу, направо и налево, хотя нападающих не было видно, имел свое действие: албанцы перестали стрелять.

Колонна продолжала путь. [494]

Спустя несколько времени, солдаты, сопровождавшие лошадей в тыловой части, стали нас догонять, объявляя:

— Убили много лошадей и три солдата; есть и раненые.

Возвращаться для оказания помощи раненым было невозможно, хотя по ружейному огню из леса видно было, что албанцев немного. Мне было больно, что наших 50-60 штыков не в состоянии наказать какой-нибудь десяток дерзких албанцев.

— Удивительно, — сказал майор Жераич: — что при стольких пулях, павших около нас, никто не погиб из нашей среды. Поневоле приходится быть фаталистом и верить в судьбу. Но ты все-таки не отставай, но поезжай верхом...

— Чтобы доставить албанцам более удобную мишень, — ответил я в шутку и продолжал путь пешком.

Дорогой мы снова стали встречать трупы и раненых, оставленных какой-то предыдущей частью, подвергшейся нападению.

Пришлось снова распорядиться — подбирать раненых.

Благодаря этой задержке, многие из солдат с оружием ускользнули вперед, оставляя колонну.

Мы стали спускаться в долину Михайны, где протекала какая-то горная река. Шел мелкий дождик. Я шел в черкесской бурке, а брат был в кителе, потому что шинель мешала ходьбе. Дорога была каменистая, очень покатая и грязная. Стал спускаться мрак. Наши верховые лошади, на которых были наши шинели, шубы и одеяла, успели перебраться через реку с одной частью колонны. Пока мы пришли к реке, нас окутал такой густой мрак и туман, что дальше невозможно было сделать и шагу. Несколько лошадей скатилось в пропасть. Пришлось делать привал на дороге, на самом берегу реки, пробивавшейся с шумом между скал. Место было чрезвычайно опасное, но меня утешало то обстоятельство, что перед нами, верстах в шести, шла Вардарская дивизия.

Солдаты наши были голодные, усталые и мокрые; офицеры были озлоблены, что невозможно продолжать путь. Было холодно и ветрено. Мы долго решали вопрос, разводить ли огонь, или нет. Но холод победил все опасения. Солдаты развели огонь на самой дороге, имевшей с одной стороны подрытые края с кустами, служившими и нам прикрытием от дождя.

Добраться до огня, чтобы толком погреться, было не легко, потому что нас было много, а дров было очень трудно достать, так как место было каменистое.

Однако я успел поместить брата, который дрожал всем телом, у огня, а сам расположился позади его.

Я положил его себе на грудь, как ребенка, стараясь нас обоих защитить буркой от холода. [495]

Ни приказания, ни просьбы, ни предложенная мною награда не действовали, чтобы кто-нибудь из солдат принес нам шубы и шинели с лошадей, находившихся на той стороне реки перед нами, не дальше одной версты: место остановки, река и мрак были так ужасны, что никто не решался сделать ни одного шага в сторону.

Ужасную ночь провели мы в Михайне. Ожидая ежеминутно нападения албанцев, так как по дороге видели много наших убитых, нужно было по крайней мере 12 часов провести в глубокой грязи, без подстилки и верхней одежды.

Офицеры сидели вокруг огня в мрачном расположении духа. Теща доктора-грека, не выдержав усталости, легла без всякой подстилки в холодную грязь, поворачиваясь время от времени к огню, как бревно, тогда как будущие молодые, сидя, наслонившись на нее, старались обогреться.

Кругом сидели, стояли, лежали солдаты. Некоторые из офицеров, стараясь разогнать общую угрюмость, повели разговор:

— Болгары действительно знали, когда писали в своих газетах перед мобилизацией, что нас бросят в Албанию и что она будет нашей гробницей, — сказал один из офицеров.

— Очень трудно будет выйти из этих трущоб и унести голову, — сказал майор Жераич угрюмо.

— Эх, если бы мы отступали через Албанию так, как наступали в кампанию 12-го года, когда брали заложников, а не полагались на слово Эссад-паши, то албанцы не смели бы делать с нами таких чудовищных зверств, — сказал кто-то.

— В самом деле, против нас в Албании воюют: зима, голод и тайная албанская винтовка. Нужно иметь много терпения, мужества и энергии, чтобы все это перешагнуть, — добавил я.

Пока одни, таким образом разговаривали «о злобах дня в Албании», а другие дремали, я случайно бросил взгляд через огонь и реку на противоположную возвышенность, покрытую скалами, мелким лесом и снегом. В самой середине этой горы обрисовывалась одна снежная пелена, которой скалы, деревья и местами оттаявший снег давали самые причудливые образы. Вдруг из этой пелены моему воображению представилась горная русалка-вила, воспеваемая в сербских народных песнях: она то рвала цветы, то делала букеты, то переносила их с места на место, то вдруг становилась во весь рост, обрисовываясь в полной красе, в эфирной одежде, то вдруг протягивала руку в направлении нашего пути, показывая что-то.

Я переменил положение тела и направление взгляда. Вдруг из снежной пелены мне представился образ какой-то святой женщины, чей лик я часто видал на стенах старых сербских монастырей в Македонии. Эта святая то стояла неподвижно, как [496] мумия, то проявляла все признаки жизни и движений, показывая одной рукой тоже по направлению нашего пути на запад.

И сколько бы я впоследствии ни менял положения и направления взгляда, тем не менее каждый раз обязательно появлялся то один, то другой силуэт, и каждый раз повторялись их движения и непонятная мне мимика.

Сначала эта иллюзия меня забавляла, но когда она стала появляться чаще и притом против моей воли, то я невольно стал беспокоиться: что за образы?.. неужели это предзнаменование? неужели русалка готовит цветы для наших могил?.. Или, может быть, лекарственный травы для лечения ран?.. Ведь и албанец сказал мне у Дрина, что завтра будет самый тяжелый день для нас.

Я очень любил брата, который, опираясь спиной на мою грудь, полудремал у огня. Я инстинктивно стал прикрывать его колени и плечи буркой. Немного успокоившись, я обратился к нему:

— Слушай, Ристо! Посмотри на снежные очертания в середине противоположной горы. Дают ли они какую-либо картину?

— Я вижу лик старой женщины, которая что-то показывает рукой... — ответил он серьезно и замолчал. Видно, что и у него воображение работало. Я чувствовал, что он не желает дальше говорить, чтобы не внушать мне суеверных мыслей. После небольшой паузы он прибавил: — Нужно беречься в дороге. Силуэт предупреждает об опасности...

В эту минуту из мрака словно вынырнул вооруженный солдат:

— Наконец-то я вас нашел, — крикнул он: — вот уже два часа, как я кружусь около вас, чтобы убедиться, вы ли это, или албанцы.

Мы и испугались и обрадовались, когда увидали, что это наш племянник Бошко, который находился в том отряде нашей колонны, на который напали албанцы перед нами.

— Где же остальные? — закричали мы в один голос.

— Все в горах; разлетелись как куропатки. Пойду выводить их на дорогу.

Храбрый солдат исчез во мраке. Не прошло и часу времени, как он снова возвратился в сопровождении 10 вооруженных солдат. Пришел и майор Ристич, человек пожилой, игравший видную роль в заговоре против короля Александра. Он угрюмо сел у костра, измученный холодом, голодом и опасностью в горах.

Пришедшие солдаты хотели тоже погреться, но так как теща доктора-грека занимала почти половину места у костра, то это дало повод солдатам протестовать и стали даже собираться уходить от нас. Желая иметь в распоряжении как можно больше [497] вооруженных людей, я им устроил место у костра, приказав теще встать.

Когда Бошко увидел, что мы, оба брата, без верхней одежды, он снова исчез во мраке по направлению, где находились наши верховые лошади. Спустя некоторое время, он принес нам шубы и два одеяла. Подавая нам эти вещи, он обратился к солдатам, сидевшим у костра, с укоризной:

— Эх, как вы смешно выглядите. Разве не мог никто из вас оказать такую ничтожную услугу полковнику и майору? Видно, вы не нуждаетесь и в награде, хотя ни у одного из вас нет куска хлеба в торбе.

Остаток ночи прошел в хлопотах о пище: у одного имелась мука, у другого соль, у третьего котелок или кружка, у четвертого чай, у пятого — несколько кусков сахару. Нужно было все это собрать, чтобы приготовить завтрак — мамалыгу и чай.

Рассвело и 21-го ноября. Мы живо собрались в путь, желая как можно скорее догнать первую половину отряда. Лошадей мы послали через реку левым берегом, а сами пошли по правой стороне [498] реки, причем я снова употребил все усилия задержать вооруженных солдат около нас.

В самом начале дороги, спустившись с горы, к нам приблизилась одна старая албанка, одетая в лохмотья. Она делала вид, что идет за водою к реке, а между тем посматривала на нас лукавыми, сверкающими черными глазами. Майор Жераич, бывший на значительном расстоянии впереди, потому что мы шли гуськом по узкой дорожке, крикнул мне по-русски:

— Эта женщина — албанский разведчик. Встреча нехорошая. На нас нападут.

Я подошел к албанке и спросил ее:

— Ведет ли этот путь в Пуки и Скутари?

— Точно так, — ответила она по-сербски: — ваши лошади снова перейдут реку на вашу сторону, а затем дорога пойдет прямо в Пуки.

— А есть в этих окрестностях ваши комиты?

— Нет, нет, в этом месте не бойтесь комитов.

Я оставил албанку в покое, и так как все, сказанное ею насчет дороги, оправдалось, я позабыл о ней.

Отойдя версты три от места ночлега, мы вдруг услышали позади нас раздирающие душу крики. Доктор-грек, весь растрепанный, без шапки, бежал за нами, призывая майора Жераича, чтобы он возвратился и оказал помощь его невесте, которая упала в реку вместе с лошадью.

— Что же вы сами не окажете помощь вашей невесте? — спросил я с неудовольствием.

— Я не хирург, — оправдывался он.

— Какие же повреждения?

— Я видел только, как она упала в реку, и побежал сюда: ради Бога возвратитесь; она сломала и ноги и руки.

В это время прибежал солдат и заявил, что девушку уже вытащили и посадили снова на лошадь. Переломы ног и рук существовали только в воображении бедного доктора.

Нам пришлось перейти значительную возвышенность, чтобы спуститься в долину реки Сиреча. Дорогой мы снова находили много трупов и раненых, которых пришлось брать с собой. На месте перехода реки Сиреч вливалась еще одна река (вероятно, та, которая идет от Михайны, где мы ночевали), вследствие чего переправа была очень затруднительной для людей.

Один из офицеров, собрав около 10 лошадей, организовал переправу солдат.

Ниже места нашей переправы, шагах в 50, собралось человек сорок албанцев, между которыми заметны были женщины и дети. Словно шакалы, они хватали все, что падало в воду, — лошадей, торбы, одеяла и другие мелочи; с лошадей они тут же снимали [499] шкуры для обуви. Вообще работа их походила на рыбную ловлю. Никто из нас и не думал мешать им. Но эта толпа албанцев приблизилась к группе солдат, которые еще не успели переправиться на лошадях, с очевидными намерениями отнимать у солдат ружья, сумки и даже деньги. Офицер, руководивший переправой, не выдержал до конца, и порядочное число солдат осталось на том берегу реки, стало быть, в руках албанцев. С большими усилиями мне удалось остановить на этой стороне реки человек 15 вооруженных солдат и заставить их держать ружья в руках, чтобы албанцы могли видеть, что наши солдаты еще не ушли, оставляя безоружных и раненых товарищей на милость и немилость их.

Эта мера помогла: албанцы перестали грабить, а оставшиеся солдаты перешли реку в брод.

Брат пошел было вперед, но, увидя, что я задержался, возвратился ко мне. Тогда я приказал солдатам двинуться в путь по направлению к Рапе-Хану и к селу Рапе; нас двое пошли вместе с этими солдатами. Мы скоро догнали еще несколько солдат и офицеров. Большинство нашей колонны было перед нами; позади нас шли солдаты, большею частью без оружия и раненые, а также несколько женщин и детей. Вооруженным солдатам я приказывал итти потише, потому что я сам был чрезвычайно утомлен ходьбой, а с другой стороны потому, что по возвышенностям с правой стороны дороги видны были албанцы.

Это присутствие албанцев вызвало у брата сильное беспокойство.

— Верь, что эта задержка у реки может быть фатальной. Посмотри, как они сторожат нас, словно звери.

В это самое время мы встретили одного жандарма Эссад-паши, шедшего к нам от Рапе-Хана в форме, с винтовкой и ременным патронтажем. Я остановил его вопросом:

— Эй, приятель, есть ли тут албанские комиты? Свободна ли дорога?

Он с улыбкой ответил:

— Раз вы перешли Люму и эту реку и вынесли свои головы на плечах, то нечего опасаться. Нет комитов.

Это его заявление меня успокоило, а брат закачал головой: — Не верь этому.

Мы прошли Рапе-Хан и стали подниматься в гору. Я едва влачил ноги. Брату стало жаль меня:

— Почему ты не садишься на лошадь, но отстаешь и распинаешься за целый свет. Я не понимаю твоей инертности за нашу жизнь. Помни хорошенько, что если что-нибудь случится с тобой, я тоже не двинусь ни шагу дальше; оба погибнем. Предоставь всех самим себе, а мы пойдем в голове колонны, где для нас меньше опасности. [500]

Офицеры и солдаты, шедшие с нами, вполне соглашались с братом. Я шел изо всех сил. Окрестность дороги, поднимавшейся в гору, была покрыта мелким лесом, не представлявшим, как мне показалось, удобств для прикрытия засады албанцев, которые обыкновенно для этого выбирают места ущелий и высот. Так как при том с нами было около 20 вооруженных солдат и три офицера, то я успокоился, и мы продолжали разговор. Я стал оправдываться в задержках:

— Вы, может быть, и правы,утверждая, что в голове колонны менее опасно, чем в середине или хвосте ее. Но, мне кажется, будет несправедливо принуждать начальника санитарной части одной армии, которого судьба бросила в чрезвычайные условия военной жизни, чтобы он относился безучастно к моральному состоянию и дисциплине войск. И врач армии, и врачи меньших частей должны всегда в этом отношении помогать своим начальникам для достижения конечной цели, а в особенности в настоящих, единственных и исключительных моментах, когда в глазах солдата имеют значение только личная инициатива и пример. Разве ты не пошел первым в разведку у села Петки, подвергая жизнь громаднейшей опасности?.. Ведь это не являлось обязанностью врача, но долгом серба и человека: нужно было помочь общей беде. Твое поведение тогда, как врача, сконфузило даже старых боевых офицеров... — прибавил я с некоторым ударением, обращаясь к брату.

— Это на наш счет! Полноте, г. доктор! В четыре года непрерывной войны офицеры принесли в жертву все, что имелось и что возможно было дать... — сказал один из них довольно резко.

— Безусловно это так. Но этими жертвами в такие критические моменты, которые мы переживаем, нельзя оправдывать апатию солдат и начальников частей к настоящему и будущему. Каждый человек теперь нам очень дорог: когда настанет время освобождать отечество, мы должны будем в конце концов опять считаться только с собственными силами.

До верхушки горы оставалось шагов 100. Брат прервал наш разговор:

— Будет время судить да рядить о причинах и последствиях происходящего. Теперь нужно спешить выбраться из этих трущоб и догнать главную группу солдат. Эти наши задержки могут стоить нам жизни, а между тем, в сущности, от этих задержек общей пользы не видно, если подвести итоги того, что сделано нами в дороге...

Мы прибавили шагу и вышли на самую верхушку горы, представлявшей перевал к Рапе.

Перед нами открылось маленькое, углубленное плато, где находилось село Рапе, которое имело шагах в 300 от нас, с [502] правой стороны дороги, на небольшом возвышении две албанские избы, а с левой стороны дороги, немного дальше в горах — три избы.

Не успели мы спуститься покатою дорогой и 20 шагов от горного перевала к Рапе, как в хвосте нашей колонны раздались выстрелы; звуки неслись к нам с правой каменистой, лесистой части горного седла.

— К оружию, солдаты! — крикнул я, остановившись на одну минуту. — Нужно разогнать этих албанских разбойников и грабителей.

Но солдаты и офицеры продолжали путь вперед, как бы не слыша моей команды. Остановился один только майор Ристо Жераич. Он снял винтовку с плеча и, желая дать пример солдатам, молча возвратился назад шагов на десять от меня.

Он стал тут у дороги, готовясь к прицелу, забыв все предосторожности и советы благоразумия...

Я повторил призыв, не спуская глаз с брата...

Один офицер остановился и быстро сказал:

— Солдаты утомились и не имеют патронов: невозможно заставить их принять борьбу.

Одна женщина, ехавшая верхом, остановилась на самой вершине перевала, что-то спрашивая и не замечая, что задерживает людей и лошадей, идущих позади ее гуськом.

— Проходи, проходи, не загораживай дорогу, — крикнул я нетерпеливо.

Брат стоял с винтовкою в руках на возвышавшейся левой стороне дороги, и еще в то время, пока до нас не успела долететь ни единая пуля, я вдруг всем существом почувствовал опасность. С большим трудом, преодолевая внутреннее волнение, я крикнул брату.

Но он стоял неподвижно... Как будто не слышал моего окрика... или не было времени: вдруг из непосредственной нашей близи грянул выстрел, и я услышал два зловещих звука: клок-фью.

Винтовка упала из рук брата; он задрожал, повернулся ко мне и, сделав два шага, с одним глубоким «ох» упал лицом на землю.

Я видел, что удар смертелен... Один момент я стоял в оцепенении. Мимо меня проходили солдаты по большей части без оружия, печально опустив головы. Огонь из лесу усиливался, а с нашей стороны — ни выстрела. Я остановил одного нашего проходившего тут жандарма и одного солдата, имевших ружья:

— Воины, сделайте несколько выстрелов, хотя бы в воздух. Нельзя оставить майора убитым без нашего ответа албанцам. Возвестите хотя смерть майора, если бороться не хватает сил... [503]

Они послушались и открыли огонь по лесу. Сделав несколько выстрелов, жандарм обратился ко мне с добродушным вопросом, как будто бы ничего особенного не случилось на дороге:

— Не правда ли, г. полковник, что эхо от моей винтовки лучше всех слышится в горах?

Он стрелял с видимым удовольствием, улыбаясь после каждого выстрела, словно эхо от его винтовки поражало невидимых врагов в горах. Пока они стреляли, отступая шаг за шагом и задерживая приближение албанцев, я бросился к брату и, припавши к земле, повернул его лицом кверху, взяв его голову на руки:

— Дорогой брат, жив ли ты?

Один короткий вздох и закат его глаз ответили мне:

— Нет, умер.

Наплыв мыслей и чувств приковал меня к нему.

Святая жертва братской любви, долга и чести! Вот итоги твоей заботы обо мне и беззащитных воинах...

Пули свистали надо мной и рыли песок около наших голов; наконец я выпрямился во весь рост и, смотря на ту сторону, откуда долетали пули, крикнул:

— Цельтесь хорошенько, албанцы! Одна ваша пуля сразила мое счастье, вторая не в силах убить меня.

Новое жужжание пуль вывело меня из моментального отчаяния... Я был в нерешительности, что делать.

На покойном и благородном лице доктора Ристо Жераича, лежавшего передо мною на земле, не было перемен. Не видно было и крови...

Я вспомнил, что у него находятся и все наши средства к жизни, но протянуть руку к карману мертвого брата не хватало сил.

— Раз я потерял тебя, пусть не станет и этих средств.

Мысль делать две жертвы вместо одной показалась мне равной самоубийству; поэтому наконец я решился расстаться с братом и побрел один, опираясь на палку, дорогой за отрядом, издавая стоны, как будто бы албанская пуля разорвала мое собственное сердце.

Не прошел я и 50 шагов, как пули засвистали кругом меня с того места, где я оставил своего брата.

Я стал переходить то на левую, то на правую сторону дороги, сопровождаемый залпами с разных сторон возвышенностей, где албанцы были скрыты. Казалось, албанцы тешились, охотясь за мной, как за зайцем. Наконец я принужден был сделать несколько шагов в сторону с дороги, в лес, надеясь найти прикрытие. Но залпы раздавались с возвышенности, где находились две албанские избы. Пули ударяли в деревья и ломали ветви. Я начинал жалеть, что не остался с братом. Вдруг передо [504] мной открылся глубокий песчаный овраг, по средине которого протекал горный поток. Сопровождаемый градом пуль, не долго думая, я сел на песок и скатился в овраг, задержавшись у одного камня, через который протекала вода.

Я был разбит и душевно и физически. Не успел я перевести дыхание, как пуля щелкнула в камень, на который я опирался, выше самой моей головы. Стреляли с противоположной стороны дороги, куда проходила наша колонна. Ясно было, что албанцы меня заметили, но дальше итти было невозможно, потому что местность была открытая. Я решился остаться тут в ожидании албанцев.

Дорога, которою шел наш отряд, вела через гору, разделявшую село Рапе и село Пуки. Я находился шагах в ста ниже дороги. Внезапно я заметил, что пространством, отделявшим меня от дороги, пробираются несколько албанцев. Словно змеи, они ползли, пробираясь от камня к камню, от дерева к дереву, наблюдая с величайшим вниманием, что происходит на дороге, которою шла колонна. Внимание их было так сильно занято дорогой, что ни один из них не посмотрел в мою сторону, и они [505] все прошли в направлении пути нашей колонны. В этот самый момент открыли огонь с нашей стороны, с дороги, и эхо разнеслось по горам. Весть, переданная из хвоста колонны, что погибли полковник и майор Жераич, возымела действие. Одному офицеру удалось организовать правильную оборону.

— Эх, для меня поздно, братцы, — сказал я болезненно.

Открытый огонь по левой и правой стороне дороги заставил албанские выстрелы умолкнуть. Горы успокоились, и я видел из оврага, как наш отряд переходил самую вершину горы по направлению к Пуки. Нападение началось около 2½ часов, а закончилось в три часа пополудни. Как только наши солдаты вступили в борьбу, албанцев и след простыл.

Я оставался в овраге, у камня часа два в ожидании албанцев, держа в одной руке палку, а в другой маленький револьвер. Сказать по правде, мне очень было неприятно иметь такое ничтожное оружие в руках, когда нужно было защищаться. [506]

Поэтому я искренно пожалел, что уступил свой офицерский револьвер одному знакомому в Скоплье.

Стал спускаться мрак; я весь был мокрый, и меня пробирала сильная дрожь. Кругом ни звука, ни живой души. Я встал и решился выбраться из оврага, но это было не так то легко: берег был песчаный, рыхлый; добравшись с помощью палки до верху, я несколько раз скатывался в овраг. Наконец мне удалась ухватиться за ветви деревьев и выйти на дорогу. Надо было решить, куда направиться: возвратиться ли к брату, или продолжать путь за отрядом в Пуки? Так как албанцы в это время выходят на дорогу, чтобы грабить убитые жертвы, то я направился в Пуки с тяжелым сердцем, потому что мне хотелось повидать еще раз брата. Невольно блеснула мысль: а, может быть, я в первом пылу ошибся в диагнозе смерти?

В это время навстречу мне шел албанец. Заметив, что я иду прямо к нему, он своротил с дороги в лес. Тогда я крикнул ему:

— Эй, приятель! Давай «бесу»!

Албанец ответил:

— Нельзя дать «бесу».

— Веди меня домой.

— Нельзя, комиты кругом.

— Я комитов-то и ищу: веди домой, — скомандовал я решительно.

Он посмотрел недоумевающе и сказал:

— Пойдем.

Предварительно свистнул два-три раза кому-то, и, получив ответ, он повел меня лесом через овраги, говоря что-то по-албански о комитах.

Я вспомнил, что брат однажды сказал, что мы оба погибнем в Албании.

Но в этот момент я не думал о жизни: тяжелое чувство угнетало меня: зачем я не предупредил несчастия? Зачем я остановился?.. Зачем я брату позволил возвратиться и стать под албанские пули, когда мы только что говорили об опасности?

Мои мысли прервал албанец возгласом: «шит!». В темноте я заметил избы. Оставив меня, албанец вошел в избу, а потом возвратился и сказал:

— Входи свободно.

Я вошел в очень просторную избу, посредине которой горел костер; кругом сидели албанцы и несколько наших раненых солдат.

Раненые были чрезвычайно изумлены моим появлением, ибо считали меня убитым. [507]

— Разве вы живы, господин полковник? — сказали все они в один голос.

— А откуда вы здесь? — спросил я.

— Да вот, раненые и ограбленные, мы добрались до этой избы.

— А где хозяин?

— Он ушел куда-то. Сейчас придет.

Я приказал им молчать, а сам сел подальше от огня в ожидании хозяина.

Войдя в избу, хозяин протянул мне руку и сказал: «беса».

Благодаря тому, что я знал несколько турецких и албанских слов, я объяснил ему, что сегодня убит майор и что я хочу его видеть, живого или мертвого, потому что это мой брат.

Хозяин многозначительно замахал головой и после некоторой паузы ответил:

— Завтра, теперь нельзя выйти из дому. Всюду комиты. Завтра, завтра, — добавил он решительно.

По его тону и жестикуляции мне не трудно было угадать, что хозяин уж видел майора мертвым, потому что от его дома до места убийства брата не было 300 шагов.

Солдаты тоже стали уговаривать меня не выходить на дорогу и не подвергаться напрасно опасности.

Подавляя пустые надежды и страстные желания застать брата живым, я послушался их советов, потому что, как врач, хорошо знал признаки смерти.

Я сел около огня. Хозяин спросил, нет ли у меня золотых и серебряных денег. Нужно, мол, отдать ему на сбережение, чтобы все это не взяли комиты.

Я ему ответил искренно, что у меня таких денег не имеется, в удостоверение чего и вынул бумажник и кошелек.

Бумажными деньгами хозяин не интересовался, а взял несколько серебряных монет. В моем кошельке находился какой-то жетон, в форме позолоченной медали, имевшей на одной и другой стороне изображения. Медаль эта представляла памятку какого-то народного праздника в Загребе, в Хорватии, и не имели никакой особенной ценности, но тем не менее она очень понравилась албанцам.

Тогда я взял эту медаль из рук одного албанца и подал жене хозяина, высокой, красивой, черноокой албанке, как мой подарок. Она сконфузилась и приняла это с большой благодарностью.

Должно быть, хозяин не поверил, что у меня нет золотых и серебряных денег. Ему неловко было предпринимать насильственные меры, потому что он дал «бесу». Поэтому он перевел меня в соседнюю избу, где принимают гостей. В этой избе огонь горел в камине. [508]

Хозяин исчез, а появилось несколько албанцев-соседей, которые сели вокруг камина. Я понял, что они пришли не на вечеринку, но по делу. И действительно, после некоторого молчания самый старший албанец подошел ко мне и, стоя, сказал:

— Давай деньги.

Я снова вынул бумажник и, сосчитал деньги, отдельно сотенные и десятифранковые бумажки, протянул ему; он презрительно посмотрел на бумажки и охотно уступил мне сотенные, а десятифранковые задержал, не понимая ценности бумажек.

Между прочим, неимение золотой и серебряной монеты причиняло сербской армии в Албании бесчисленные затруднения и часто давало повод к кровавым столкновениям при покупке жизненных припасов для людей и лошадей: албанцы признавали только золотую и серебряную монету.

— Давай золото и серебро, — крикнул албанец и стал меня ощупывать кругом пояса.

— Нет у меня в поясе денег, — ответил я. — Деньги эти остались у майора, которого вы убили сегодня.

И действительно, у майора Жераича было до 30 000 франков и, кроме того, золотой портсигар, представлявший большую ценность, как подарок престолонаследника Александра в турецкую войну.

Но албанец не отставал:

— Давай, давай скорей!

Показав ему на погоны, я ответил:

— Я офицер и раз говорю, что нет, значит, нет.

— В таком случае, давай... — он расстегнул мне на груди две пуговицы кителя и показал на мою фуфайку, а потом на сапоги. Это меня раздражило:

— Нет, не дам. Стыдно офицеру остаться без одежды и обуви зимой, при таком морозе.

Албанец нахмурил брови, и я ждал нападения. Остальные албанцы стояли кругом меня. Настал момент, когда человек забывает все...

В эту критическую минуту вошла к нам албанка и подошла к камину. Увидя, в каком я положении, она обратилась к албанцу, причем ее черные глаза сверкали молнией:

— Это мой дом, моя беса.

Албанец отступил, как нес, получивший хороший удар.

В то же время в избу вошли одетые в форму четыре вооруженных винтовками и патронтажами албанца. Я смотрел на них подозрительно, пока они переодевались в обыкновенную албанскую одежду, оставляя ружья.

Вошел и хозяин, неся в руках бумажные деньги:

— Мой дом — моя беса, — сказал он, протягивая мне деньги. [510]

Желая показать ему, что я не думаю о грабеже, я сказал:

— Я деньги эти подарил тебе, с тем, чтобы ты дал ужин раненым солдатам. Возьми их.

— В таком случае, спасибо, — сказал он и положил деньги в карман.

Спустя немного времени, действительно, принесли солдатам хлеба, гороха, сыру и молока.

— А кто эти вооруженные люди? — спросил я у хозяина, постоянно думая о комитах, о которых я так много слышал.

— Это моя родня_; члены этого дома, они жандармы на службе Эссад-паши; днем они стерегут дороги от комитов, а вечером приходят домой ночевать.

Они подошли к нам и сели у огня.

Незаметно всматриваясь в черты их лица, мне положительно показалось, что один из них был тот жандарм Эссад-паши, который встретил нас ниже Рапе-Хана и который сказал: «Нет комитов до Пуки».

Мне стала понятной служба этих Эссадовых жандармов в отношении общественной безопасности: как чиновники Эссад-паши, нашего сторонника, они идут свободно дорогой, оценивая силу частей наших войск и выгоды, которые можно извлечь при нападении, затем, при благоприятных обстоятельствах, дают знак для нападения своим людям. Так они поступили и с нашим отрядом, Я вспомнил слова брата:

— Не верь этому.

Один из них знал несколько слов по-сербски, и он начал разговор со мной:

— Есть у тебя деньги?

В одном из карманов у меня было франков 10 никкелевой монетой, завернутой в форме патрона. Я подал их хозяину: глядя на то, как он внимательно, улыбаясь, считал эти гроши, мне было ясно, что эта монета имела в его глазах больше цены, чем все мои бумажные деньги.

— А что еще у тебя в карманах кителя?

Я вынул градусник, карандаш, перо. Все эти вещи переходили из рук в руки, внимательно рассматривались и потом их возвращали мне.

— Есть у тебя портсигар?

Я вынул серебряный, грязный портсигар, который они осмотрели.

— Сколько стоит?

— 3-4 франка, — сказал я, уменьшая его цену, так как они не были уверены, серебряный портсигар, или нет. Мне возвратили его.

— Есть у тебя часы? [511]

Глаза албанца засверкали, когда я ему подал золотые часы с надписью имени моего брата.

Я должен был показать ему, как заводятся, как переводятся стрелки и, наконец, какая им цена.

— Подари их мне.

— С удовольствием, если ты меня проводишь завтра до Пуки.

Таким же порядком взяты были револьвер и другие мелочи, которые я тоже подарил.

Хотя для меня было вне сомнения, что эти жандармы являются и разведчиками и нападающими, я попробовал осторожно узнать что-нибудь от них:

— Скажите, пожалуйста, кто это сделал нападение сегодня на нас?

— Комиты, — ответили все в один голос.

— Но кто же эти комиты?

— Это мусульмане, проклятые турки. Эссад-паша имеет сторонников турок, а турок хочет денег. Мы, католики-миридиты, тоже сторонники Эссад-паши, но мы защищаем вас, сербов, от нападений мусульман. Да, да, от мусульман-комитов, которые убивают и нас, и вас, — прибавил он убедительно.

— А могут ли эти мусульмане-комиты прийти в ваш дом? — спросил я, видимо, испуганный, припоминая, что в меня стреляли из этого дома.

— О, нет, тогда бы жители этих гор все восстали против них, — сказал один жандарм, а хозяин прибавил с улыбкой:

— Не бойся. Они не придут ко мне в дом.

«Комиты-мусульмане — это только пугало ваше для нас, — подумал я: — они находятся и в этом доме и в его окрестности». Я в этом еще больше убедился на следующий день.

Потом они пошли спать, а меня оставили тут у огня с некоторыми ранеными. Ночь провел я на сырой земле, поворачиваясь и высушивая одежду, размышляя о постигшем меня несчастии.

Хозяин спал в той же избе, и каждый раз, как просыпался, он вслух молился Богу. Молитва этого разбойника как-то странно звучала в моих ушах.

В шесть часов утра 22-го ноября, еще до рассвета, в избу вошел хозяин, два Эссадовых жандарма, в форме и вооружении, и три солдата-албанца.

— Пойдем в Пуки, нет комитов, — обратился он ко мне. Они не хотели и слышать о моей просьбе пойти предварительно на то место, где брат погиб.

Я пошел за ними в Пуки дорогою, которою прошла наша колонна, рассчитывая, что впоследствии возвращусь на это место. Дорогой я видел трупы людей и лошадей и любопытствовал, [512] кто вчера погиб. На одном месте я нашел целую груду трупов и одну лошадь.

Я узнал в этой груде чиновника-казначея Ужицкого округа в Сербии, его жену, горничную и семилетнюю дочь Зорку, которая была еще жива. Все были ограблены и почти голые. Несчастный ребенок имел поверхностную рану груди и сквозную рану бедер, без перелома костей.

— Нельзя ли взять этого ребенка домой и передать его одной из наших частей, которые будут проходить тут? — обратился я к хозяину.

Пока я объяснялся с хозяином, перед нами на возвышениях, разделяющих Рапе и Пуки, послышался ружейный и пулеметный огонь.

Хозяин прислушался, а потом мне ответил:

— Я возьму ребенка Бога-ради, — и действительно он приказал одному албанцу отнести ребенка домой.

Дорогу расчищала от албанцев Вардарская дивизия, шедшая перед нашей колонной вчера, во главе с полковником Милутиновичем.

Это предположение подтвердил один Эссадов жандарм, который пришел к нам навстречу от того места, где происходила борьба.

— Сюда наступает много сербских солдат, — сказал он.

Это, конечно, меня очень обрадовало, так как я был уверен, что полковник Милутинович непременно пошлет мне помощь, как только узнает, что я нахожусь в беде.

Вдруг хозяин обратился ко мне:

— Много комитов. Ты иди с этим жандармом назад.

Затем он повернулся к жандарму:

— Ты возьми этого человека на бесу.

Мои протесты не помогали. Пришлось возвращаться назад той же дорогой.

— Куда же мы идем? — спросил я провожавшего меня жандарма.

— Я тебя передам племенному старшине мусульманину; придется итти часов пять отсюда. Идем скорее.

Я пришел в ужас: то, что представляет для албанца час ходьбы, для европейца равняется по крайней мере трем часам.

— Лучше отведи меня в дом Марка Прена, где я ночевал, — стал просить я.

Он засмеялся:

— Нельзя. Комиты.

Мы прошли дом, где я ночевал, и стали приближаться к тому месту, где брать погиб. В глазах у меня потемнело, в ушах появился звон. Кругом дороги разбрелись албанцы без [513] оружия, подбирая вещи, брошенные нашими солдатами во время вчерашнего нападения, и довершая грабеж убитых.

Навстречу к нам спустились с перевала горы два албанца. Они объяснили жандарму что-то, показывая рукой через гору. К сожалению, я ничего не понял. Вдруг жандарм обратился ко мне:

— Ступай в дом Марка Прена: нет комитов. Смотри, не медли, — прибавил он, посматривая на албанцев, расхаживавших около дороги. — Я не могу тебя больше провожать.

Как это вдруг случилось, что нет комитов, я понял позднее, когда снова пришел в дом, где я ночевал.

— Так нет комитов? — переспросил я.

— Нет, — ответил он.

— В таком случае я пойду посмотреть на брата. Это перед нами на горе.

Жандарм закачал головой неодобрительно, но все-таки пошел со мной, потому что ему было по дороге.

Мы поднялись до верхушки перевала; я устремил взгляд на то место, где вчера оставил брата; но тут его не было.

Перейдя перевал, я в нескольких шагах увидел труп, лежащий на спине поперек дороги, в рубашке, кальсонах, фуфайке и шапке; я подошел в волнении и узнал доктора Ристо Жераича, которого убийцы и мародеры перетащили до этого места, снимая ему остальные части одежды.

Как пораженный громом, я смотрел на труп брата.

— Милый Ристо! Возможно ли, чтобы и ты превратился в один из тех трупов, которых мы вчера находили и оставляли в дороге?!

На спокойном и добром лице доктора Ристо Жераича сегодня тоже не было перемен. Со страхом преступника и виновника старался я разглядеть черты его лица, боясь прочитать себе упрек... Но от него не веяло ни холодной укоризной, ни горечью; лицо его и мертвое дышало теми же чувствами братской любви и сознанием исполненного долга. И эти чувства, которые я прочел на мертвом лице незабвенного брата, явились для меня той могучей силой, которая удержала в равновесии и мое сердце, и мой разум.

Он был в окоченении. Пуля, переломив ему левую плечевую кость, прошла сквозь грудную клетку и правую мышцу навылет.

— Уходи, мне некогда ждать, — сказал жандарм.

Неужели оставить его на дороге? Ведь нечем и могилу вырыть… Невольно мне припомнился солдат, отобравший из моих рук железную лопату в Люм-Куле. [514]

Я взял его на руки и попросил одного албанца помочь мне снести его с пути. Мы перенесли его на левую сторону дороги (идя в Скутари) и горного перевала, где он погиб, и положили между двух деревьев на возвышении, откуда видны были на все стороны Албанские горы. Жандарм все время торопил меня уходить, а албанец, помогавший мне при переносе тела, подошел и резко произнес:

— Заплати!

Я почувствовал какое-то глубокое отвращение к этому албанцу, но быстро опомнился и дал ему свой кошелек, в котором было несколько монет. Человек пять подбежало к нему, и они стали считать деньги.

Видя, что они довольны тем, что нашли в кошельке, я подошел к ним:

— Ради Бога, выройте могилу и похороните майора. Дайте в этом бесу.

— Беса, беса! — закричали они

Я бросил последний взгляд на труп брата, посмотрел на албанцев, выглядывавших, как гиены из лесу, взглянул на албанские вершины, раскинутые во все стороны, одна выше другой, и покрытые снегом, отражавшим утренние лучи солнца.

— С Богом Ристо! Ты всегда любил природу, и вот судьба тебе предопределила покоиться вечно там, где можно любоваться самыми величественными видами природы и сравнивать их красоты с ужасной дикостью человека...

Жандарм приказал одному албанцу отвести меня в дом Марка Прена.

В этом доме происходило что-то необычайное: раненая Зорка, перенесенная с дороги, лежала на сене у костра. Я сделал ей перевязку ран, а албанка принесла ей молока.

— Папу ударила пуля в ухо, а маму — в голову, — говорила девочка, показывая те места, в которые попали пули и убили ее родителей.

В доме стали собираться и уносить куда-то в горы жизненные припасы: кукурузный хлеб, сыр, молоко, потом кожи одеяла, белье и т. д. Большинство этих вещей были грабленные. Жандармы Эссад-паши, родня хозяина, снова переоделись в обыкновенную албанскую одежду, а оружие спрятали; все очень спешили, стараясь как можно скорее куда-то переселиться в горы.

— Сам чорт не разберет, что эти албанцы делали, — сказал мне один раненый, который утром, когда всех выгнали из дому, не мог уйти с остальными. — Они унесли все и не оставили ничего нам для еды.

Заметив жандарма, уже переодетого, которому я дал свои часы, я спросил: [515]

— Куда вы уходите? Не боитесь ли комитов?

— Нет комитов, — сказал он и быстро ушел в горы, откуда в то же время возвращалась албанка, наша хозяйка.

Я повторил ей предыдущий вопрос.

Она мне мимикой представила положение вещей:

— С той стороны (показывая направление в Пуки) — сербский аскер, с противоположной стороны (показывая к Рапе-Хану) — тоже аскер.

Руками она показывала мне, как комиты с двух сторон окружены и попали в ловушку.

— Аскер ваш сжигает дома. Пусть аскер возьмет кукурузу (она показала на амбары), но прошу тебя: дай бесу, чтобы мне не сожгли дом.

Все объяснилось: дом находился у дороги, и хозяин должен был иметь доказательства своей лояльности. Поэтому, когда наши войска шли в значительном количестве, исчезали и жандармы Эссад-паши и комиты, но как только показывались более мелкие части, тотчас же появлялись жандармы и комиты, то есть местные жители. С тем же расчетом хозяин делал нам услуги и даже благотворительные и гуманные дела, как перенос раненой Зорки к себе домой. Не прошло и часа после того, как нас оставили в доме одних, как упомянутый раненый закричал:

— Господин полковник, наши войска идут дорогой в Пуки.

— Позови сюда кого-нибудь, — крикнул я из дому, сидя у костра с Зоркой.

Явились сербские четники во главе с Константином Печанцем, ведя связанным албанца, который в качестве жандарма утром водил меня и который указал им мое местопребывание. Это спасло ему жизнь, потому что у четников расправа короткая.

В то же самое время дорогой стала проходить Моравская дивизия, которая вела борьбу с албанцами на правой стороне Дрина, около Спаса.

Четники привели две лошади: одну для раненого, который находился со мной, другую для Зорки. Последнюю один солдат все время должен был нести на руках, пока наконец не передал ее в больницу в Скутари, где она и выздоровела.

Я присоединился к штабу дивизии, начальником которой состоял полковник Милич. Тут я узнал и про их несчастие, происшедшее вблизи Спаса, о чем уже упомянуто, а также, что и Белградский отряд имел вблизи Ороша столь же огромные потери, как и они, потеряв 19 офицеров.

Вообще не осталось почти ни одной части наших войск, которым бы албанцы не нанесли какого-либо чувствительного ущерба, благодаря наущениям и козням наших смертельных врагов — австро-немцев и болгар. [516]

Мне было невыносимо тяжело расстаться с роковым для меня селом Рапе (высота 889), где я оставил лучшего в мире брата и друга. Когда мы взобрались на возвышенность, которая разделяет село Рапе от Пуки, мы заметили наших 20 солдат убитыми и ограбленными. Этих солдат послал в Рапе полковник Милутинович, чтобы помочь полковнику и майору Жераичам. Дойдя до этого места, солдаты заметили засаду албанцев и прилегли за прикрытия, приготовившись к борьбе.

Так как албанцы не только не открывали огонь, по даже стояли по соседним холмам открыто, как будто они и не думали нападать, то Бошко, наш племянник, который вел этих солдат в Рапе, где погиб майор Жераич, имел время сделать предложение, чтобы один из солдат сел на мою верховую лошадь, которую он вел с собою, и поехал в Пуки, удаленное не более, как на полчаса пути, попросить у начальника дивизии Милутиновича еще 30 вооруженных солдат для подкрепления, потому что он не мог верить албанцам.

Солдаты были до такой степени изнурены, что каждый из них предпочел остаться под прикрытием в ожидании помощи, чем ехать в Пуки. Тогда Бошко обратился с тем же предложением к моему вестовому.

— Полно, пожалуйста, каким же образом начальник дивизии доверит мне 30 вооруженных солдат. Лучше поезжай ты сам, а мне уступи твою винтовку.

Сказано — сделано. Как только Бошко отъехал несколько шагов, албанцы стали ему кричать:

— Эй, молодец, возвратись! — Но тот махнул рукой и поехал дальше.

Тогда албанцы обратились к солдатам, лежавшим под прикрытием:

— Эй, сербы, солдаты, идите свободно, не бойтесь: мы сторонники Эссад-паши.

Наивные люди вышли на открытое место; подлые албанцы открыли огонь и всех перебили; один только мой вестовой Драгутин, раненый шестью пулями, успел спастись в Пуки, откуда был перенесен в Скутари.

При виде убитых тут солдат, расположенных в ряд и окоченевших в самых разнообразных положениях, я почувствовал в душе благоговение к этим людям: я почувствовал, какой великий грех я совершил вчера, называя в момент общей и личной невзгоды этих мучеников трусами...

Нет, на свете не найдется храбреца и героя, который с правом дерзнул бы бросить такой укор в лицо сербскому воину... И мертвый в горах Албании он был велик! [517]

Привыкши в течение четырехлетних войн видеть в сербском солдате постоянного победителя, начальники и наши союзники стали даже забываться, требуя от сербского солдата и таких свойств духа и тела, которые принадлежат высшим существам, а не нормальному человеку...

Моравская дивизия прибыла в Пуки, где и остановилась на ночлег. Надежды найти тут склады и запасы продовольствия не сбылись... Бывшая в эту ночь в нескольких верстах впереди Вардарская дивизия дала знак пушечным выстрелом, что и она находится тут на ночлеге. Благодаря этому, у всех стало как-то легче на душе, потому что в районе Пуки, в окрестностях которого было очень много албанцев, собралось значительное количество наших войск с пулеметами и горной артиллерией. Дорогой все мои вещи и аптека пропали. Поэтому я не мало удивлялся, когда один из незнакомых мне солдат принес мою черкесскую бурку.

— Это ваша бурка, г. полковник. Я нашел ее в горах, упавшую с лошади, когда албанцы утром нападали на нас.

Так как бурка принадлежала моему брату, а я остался в одном кителе, то это внимание и сочувствие солдата останется неизгладимым в моем воспоминании.

На следующий день (23-го ноября) я оставил Моравскую дивизию в Пуки и отправился в село Души, где застал штаб Вардарской дивизии. Радушный прием со стороны начальника дивизии полковника Милутиновича доставил мне истинное облегчение в моем несчастии. Между прочим, он рассказал мне, что он сам чуть не погиб вчера при нападении албанцев, отправляя под градом пуль в Скутари тещу доктора-грека, которая ему и сообщила о смерти Р. Жераича.

Начальник дивизии ждал дальнейших распоряжений. Недостаток жизненных припасов как для людей, так и для лошадей был очень чувствителен. Люди с трудом переносили лишения и недостаток хлеба...

На другой день, 24-го ноября, я переправился на пароме через Дрин у села Мильет в том месте, где эта река составляет границу между Албанией и Черногорией, и пришел в Любане (село в двух часах от Скутари), где нашел штаб генерала Бойовича.

И здесь оказалась та же неизвестность положения, та же неопределенность и заботы о дальнейшей судьбе войск. Было только заметно, что австрийские агенты реют в окрестностях Скутари.

Наконец, дня через два (27-го ноября), с разрешения генерала Бойовича, я поехал в Скутари — город, куда наши солдаты спешили с такой неодолимой энергией и надеждой на отдых и мир. [518]

Каково было разочарование, когда и в этом городе, вследствие огромного количества войск и беженцев, невозможно было найти достаточно продовольствия и когда каждый день австрийские аэропланы стали бросать в не защищенный город бомбы, которые убивали, калечили и разрушали все, что попадалось в нем!

Многие горько раскаивались, зачем не остались в Сербии, у родного очага.

Но, к счастью, скоро последовало более определенное и положительное известие, что наши союзники берут сербскую армию под свою мощную защиту. Это известие сильно повлияло на подъем духа и послужило неисчерпаемым источником энергии для дальнейшей борьбы и новых жертв армии.

Вообще отступление сербской армии через Албанию до Скутари, как упомянуто раньше, совершалось как бы по инерции, без определенной надежды на помощь союзников, и это время можно бы назвать первым периодом отступления.

В Скутари эти смутные надежды превратились в полное и безграничное доверие к союзникам, и с этого момента начинается уже второй, не менее знаменательный и исключительный в истории период транспортировки (в Корфу, Бизерту, Италию, Солунь) и реорганизации сербских войск под непосредственном руководством и защитой союзников.

В военном госпитале в Скутари я нашел моего вестового Драгутина, раненого шестью пулями, рассказавшего мне, как очевидец, печальную судьбу, постигшую вышеупомянутый взвод на возвышенности между Рапе и Пуки.

Когда я вошел в отделение больницы, где находился Драгутин, я заметил, как на одной из кроватей быстро поднимается раненый с наложенными с головы до ног повязками. Глаза его то сверкали, то потухали, лицо покрывала то бледность, то яркая краска; очевидно, что я показался ему привидением. Недоумевая, он вдруг задрожал всем телом и бросился ко мне:

— Вы ли это, господин полковник?..

— Береги повязки, — ответил я, поддерживая его и подавляя внутреннее волнение.

— Что мне повязки, когда вы живы... — сказал Драгутин, опускаясь в изнеможении на кровать.

В том же Скутари я нашел и жандарма, открывшего первый огонь по албанцам в Рапе, когда я в нерешительности стоял вблизи мертвого брата. Он подошел ко мне с улыбкой:

— Помните ли, как эхо от моей винтовки раздавалось по горам. Не правда ли, моя винтовка лучше всех? Я успел убить двух албанцев, которые стреляли в вас, а мне вот девять пуль только испортили одежду, не сделав даже ни одной царапины. Ужо заплатят [519] мне албанцы за шинель и панталоны, — добавил он, показывал пулевые отверстия на своей одежде с задушевным и искренним смехом.

Пройдет и всемирная война, которая выдвинет множество крепких духом и телом героев, но ни одна из наций не превзойдет сербского воина в величии сердца и духа.

В настоящее время враги готовятся воздвигнуть над могилой Сербии крест. Но враги забывают, что крест символ воскресения, что сербы живы и что они чают своей национальной и государственной жизни во имя всепобеждающей правды и свободы.

Д-р М. Жераич.

(Продолжение в следующей книжке).

Комментарии

1. Продолжение, «Истор. Вестн.», т. CXLVII, стр. 202.