Образовалась уже целая литература по поводу балканских событий, и в этой литературе все сильнее и резче выступает элемент полемический, связанный с печальною сербо-болгарскою распрею. Отчеты и рассказы газетных корреспондентов, даже при [329] полной их добросовестности, не могут претендовать на беспристрастие; авторы сообщают только те сведения, которые пм доступны с разрешения местной военной власти, и неизбежно дают фактам то освещение, какое соответствует желаниям и настроению армии, при которой они состоят. Сербия имеет, вообще, гораздо лучшую, т. е. более благоприятную для нее прессу в Европе, чем Болгария, потому что сербский главный штаб относился к иностранным журналистам более внимательно и сочувственно, чем суровые болгарские начальники; последние вовсе не пускали корреспондентов в район военных действий и держали их в тылу, на почтительном расстоянии, под строгим наблюдением и контролем.

Корреспондент парижской газеты «Le Journal», Анри Барби, был принят сербскими офицерами очень любезно, по товарищески, и легко получил возможность присоединиться к движениям сербских войск; но когда он пожелал присутствовать при осаде Адрианополя, он должен был скрываться от болгар в сербском отряде, где ему помогли зачислиться добровольцем на службу в сербскую артиллерию для избавления от болгарских придирок. В начале февраля генерал Иванов все-таки узнал, что вопреки его категорическому запрещению французский корреспондент находится при армии под Адрианополем, и тотчас сделано было распоряжение разыскать его и доставить его под конвоем в город Мустафа-паша. Чтобы избегнуть ответственности не только для себя, но и для своих сербских друзей, предприимчивый француз воспользовался любезностью сербского доктора, который принял его в свой санитарный поезд под ведом раненого и провез его, таким образом, благополучно через все военные станции Болгарии до Белграда. Удивительно ли после этого, что иностранные корреспонденты склонны отдавать свои симпатии сербам, а не болгарам?

В частности, французы имели еще особый повод интересоваться военными успехами Сербии: почти вся сербская артиллерия — французского происхождения, тогда как турки были большею частью снабжены орудиями немецких фирм. Болгария в этом отношении значительно отстала от Сербии и вовсе не имела хорошей артиллерии современного, усовершенствованного типа; она должна была, поэтому, обратиться к помощи сербов, когда понадобились тяжелые осадные орудия для успешной бомбардировки Адрианополя, — точно так-же как и взятие Скутари не обошлось без решающего участия сербской артиллерии. На глазах всего света происходило как будто наглядное испытание сравнительных достоинств изделий заводов Круппа и Крезо-Шнейдера. Превосходство оказалось повсюду на стороне французских изделий: тяжелые германские [330] снаряды часто совсем не разрывались, а глубоко уходили в землю, тогда как «честные» французские бомбы добросовестно исполняли свое назначение. Сербские победы были в этом смысле и французскими победами, тем более, что многие из высших сербских офицеров получили свое военное образование во Франции.

Письма и заметки Анри Барби о балканской войне отличаются от других газетных корреспонденций, во-первых, обилием фактических подробностей и описаний, основанных на непосредственных личных наблюдениях, и во-вторых, большею объективностью тона, отсутствием полемики и всяких отвлеченных рассуждений. Автор с самого момента своего прибытия в сербскую армию находился в ее рядах и присутствовал при ее военных действиях не только как свидетель, но и отчасти как участник; он красноречиво изображает ее подвиги, но не скрывает тех ужасов войны, которые ему пришлось видеть вблизи. Он с восторгом отзывается о сербских войсках и приводит такие же отзывы встреченных им французских офицеров, из которых один, в Ускюбе, говорил ему с энтузиазмом: «это уже не молодая, а великая армия!»

Никто не умеет так писать о войне, как французы. В двухдневной битве при Куманове, 23-24 (10-11-го) октября, сербы, по словам Барби, совершали чудеса храбрости, отражая отчаянные атаки турецких полчищ: седьмой полк был на половину истреблен, и во главе остатков его кинулся против неприятеля майор Войслав Николаевич; «с зияющею раною в боку он был впереди своих солдат; две пули попали ему в правое плечо, взрыв бомбы раздробил ему плечевую кость. Яростный бой все усиливается; турецкая батарея взята, и ее растерявшиеся защитники убиты при своих орудиях. Получив две новые раны, майор Николаевич падает со сломанною ногою, но его жертва была не напрасна: неприятель обратился в бегство по всему фронту». Пять месяцев спустя, как удостоверяет автор, майор Николаевич вышел совершенно здоровым из белградского госпиталя. Зияющая рана в боку, повреждение плеча, две новые раны, разбитая нога, — все это было ни по чем для майора Николаевича. Не граничит ли это с чудесным? А в результате «турецкий натиск окончательно был сломлен, целый армейский корпус разбит двумя сербскими полками». При виде сербской кавалерии турками овладела паника; им показалось, что это русские казаки, о которых сохранились у них воспоминания со времени войны 1877—78 гг. Турки бежали без оглядки, не останавливаясь даже на самых благоприятных позициях; вслед за войсками [331] уходили жители-мусульмане, с своими семействами и пожитками, спасаясь от ожидаемой расправы победителей. Покинутые ими села горели; толпы раненых беспомощно двигались по дороге; многие отставали и падали в грязи; голодные собаки и вороны спорили между собою о добыче. Сербские солдаты помогали, чем могли, встречавшимся по пути беглецам; при вступлении третьей армии в Ускюб можно было в ее среде насчитать до восьмисот детей, маленьких турок или албанцев, жалостливо подобранных сербами и примостившихся около них на лошадях, или на солдатских спинах и мешках. Барбя видел эту трогательную картину, и нет основания не верить ему. Он осматривал поле битвы при Куманове и находил массу окоченелых трупов в том положении, в каком их застала смерть; мертвые лошади попадались почти на каждом шагу в долине и по холмам, на протяжении двенадцати километров. В жалких крестьянских избах лежали распростертые тела людей, зарезанных при уходе албанцами. Фанатики-мусульмане, албанские арнауты не знают пощады при расправе с христианами. «Вот старая мать с распоротым животом; там молодая женщина с вырванною грудью, а немного далее — молодой человек, почти мальчик, с разбитым черепом; возле него лежит старик с красной от крови бородой. В одном доме мы находим двенадцать человеческих тел, изуродованных ужасающими пытками; трупы лежат целой кучею; стены и даже потолок густо обрызганы кровью. В другом месте пред трупом мальчика связаны вместе его мертвые родители с выражением ужаса на лицах»... Автор не пожелал продолжать свой осмотр: и виденного было для него слишком достаточно. Эти страшные сцены не имеют, конечно, прямой связи с обычными явлениями и последствиями войны; но насильственная смерть есть неминуемая принадлежность военных действий, и она кладет свой мрачный отпечаток на все, связанное так или иначе с войною. Зверские инстинкты невольно прорываются наружу при обращении к грубой физической силе, воплощаемой бомбами, ружьями и штыками.

Анри Барби забывает свои собственные описания реальных ужасов войны, когда говорит о военных подвигах и победах. Турки сдали Ускюб без сопротивления, под влиянием панического страха, вызванного неожиданно быстрым напором победителей; губернатор Галиб-бей искал спасения в русском консульстве. Однако турецкая армия еще существовала, и она дала себя знать сербам под Прилепом и при Битоле-Монастыре. В кровопролитном сражении в окрестностях Прилепа, в [332] начале ноября, сербы, по свидетельству Барби, действовали как истинные герои. «Маленький сербский солдат, со сломанными ногами, которые придется ампутировать, рассказывал мне, — говорит автор, — как его пехотный полк три раза бросался в аттаку под убийственным огнем, и только при четвертом штурме оставшиеся в живых солдаты завладели наконец турецкою позициею, при чем не было уже у них ни одного офицера: все были убиты или ранены». Его сосед по госпиталю был ранен в грудь в то время, когда он с несколькими десятками героев, под градом турецких пуль, успел втащить пушку Шнейдера-Крезо на вершину горы в полторы тысячи метров; «мы шли вперед как в тумане — пояснил другой солдат, — турки забрасывали нас картечью, мы падали и всетаки шли вперед». Около Монастыря (Битоля) было наводнение, вследствие разлива реки Черной. «Сербские солдаты, в полном одеянии, при холодном ветре, под пулями и картечью, вошли в воду, держась за руки, чтобы устоять при сильном течении, и погружаясь всякий раз, когда над их головами разрывался снаряд. Раненые погибали даже при незначительных повреждениях; они тонули». Турецкий генерал Джавид-паша, видя сербский отряд в воде, воскликнул будто бы: «Но это ведь не люди, а утки!» С неимоверными трудностями, ценою гибели значительной части своего состава, сербский полк перешел через реку; «промокшие и прозябшие солдаты и офицеры тотчас же бросились в штыки и взяли неприятельскую батарею, которая их обстреливала». В битве под Битолем сербы поражали турок своими смелыми и настойчивыми нападениями; они взбирались на горы по узким тропинкам, ставили там митральезы, оттесняли неприятеля с одной позиции на другую и после отчаянных и долгих усилий доходили до самого верху, где падали от усталости на землю и засыпали. В траншеях, по колено в холодной и грязной воде, сербы машинально стреляли, не чувствуя ни голода, ни утомления. Пять дней и четыре ночи продолжались эти ужасные бои около Облаковских высот. И в конце концов сербы победили. В Монастыре, как и в Ускюбе, жизнь мало-по-малу вступила в свои права. К удивлению местных мусульман, им предоставлено было свободно собираться и молиться в своих мечетях по случаю праздника байрама; они легко примирились с мыслью, что турки потеряли власть, ибо «так написано в книге судеб». Жители занялись своими обычными делами; турецкие врачи, взятые в плен, могли оставаться в санитарных отрядах на тех-же основаниях, как и сербы, и они были поражены, когда в первый раз получили в срок назначенное им жалованье, [333] чего не случалось с ними в течение многих месяцев при турецкой администрации. После этого среди турецких врачей, даже из других областей империи, явилось немало охотников поступить на сербскую службу. Своими культурными приемами управления Сербия одержала над турками более прочную победу, чем силою оружия.

Вера в нравственное превосходство сербского режима отразилась и на ходе военных операций. Турецкие города раскрывали свои ворота перед сербами, посылали им на встречу своих представителей с приветствиями и устраивали войскам торжественный прием, при участии всех классов населения. Сербский подпоручик с десятью солдатами занял город Тирана, где незадолго перед тем была провозглашена независимость Албании; турецкий гарнизон, в количестве тысячи регулярных солдат, с полковником во главе, сдался подпоручику беспрекословно; на следующий же день подпоручик заседал в городской ратуше, где обсуждались условия сдачи и правила для охранения порядка, при участии местных нотаблей, турецкого полковника и губернатора. Город Эльбассан, с двадцатью тысячами жителей, так-же точно занят был дюжиною сербских всадников. В Кавае, на под пути к Дураццо, население было обеспокоено тем, что сербы долго не показываются; их призывали туда, несмотря на объявленную албанцами автономию. Разные жестокости и насилия, по словам Барби, совершались не только турками и арнаутами, но и местными вооруженными шайками, так называемыми «комитаджи» — членами и участниками революционных комитетов, большею частью из македонцев сербского или болгарского происхождения; если мусульмане жгли и истребляли христианские села, то и христиане платили им тою-же монетою. Какой-то бедный поп мирно пахал свою землю, равнодушно глядя на дымившиеся невдалеке остатки его дома. В ответ на недоумение Барби он указал на отдаленные столбы такого же дыма над деревнями арнаутов: «мы им устроили то-же самое — заметил он, — и теперь все кончено; они более не возвратятся, и мы сможем наконец жить и работать спокойно». Когда албанское село Куровище сдалось сербам, некий поп из Охриды стал громко просить сербского командира пустить в турок несколько ядер и устроить мусульманам хотя бы небольшой погром. Не будь сербского военного начальства, погром вероятно состоялся бы, так как жажда мести по отношению к противникам одинаково свойственна христианам, как и туркам. Отсюда и те обвинения в зверстве, которые без малейшего к тому основания выставляются против регулярных войск отдельных балканских [334] государств. Анри Барби приводит много убедительных примеров замечательной сердечности сербских солдат и офицеров в их обращении с турецкими пленными, ранеными и больными. Отдельные случаи мародерства в занятых армией местностях сурово преследовались и карались, а что касается жестокостей, то в них совершенно неповинна сербская армия, — если под жестокостями разуметь только те способы разрушения и истребления, которые не предусмотрены разрушительною техникою кровавого военного дела. Главы, посвященные характеристике сербского солдата и вопросу о балканских зверствах, наиболее интересны в книге Анри Барби.

Текст воспроизведен по изданию: Отголоски войны // Вестник Европы, № 9. 1913

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info