СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЯЦИМИРСКИЙ А. И.

ЛЖЕ-ПЕТР III У ЧЕРНОГОРЦЕВ

Среди рукописей старинного сербского монастыря Раваницы, живописно ютящегося у подножие Фрушкой горы, хранится краткая летопись XVIII века, преимущественно местного характера и довольно бедная обще-европейскими событиями. Под 1762 годом в ней помещена заметка о том, что государь Петр Феодорович, «император и самодержец всероссийский и прочая и прочая», жив и находится в Сербии. В других летописях такого известия нет, и мы передадим его возможно ближе к сербскому оригиналу.

В 1762 году русский государь спрятался и распустил слух, будто он «преставился от этой жизни»; на самом же деле он «премудростью своею утаился», во всем последовав стопам премудрого своего деда, императора Петра Великого Алексеевича, и затем странствовал по всей державе турецкой. Сопоставление Петра Третьего с Первым, очевидно, стоит в связи с теми легендами о монашестве последнего, которые распространены среди румын и других балканских народностей и приведены нами в одной из прежних статей ¹. Далее летопись говорит о появлении Петра III среди славян, сначала на Дунае и Саве, в Белграде. Однажды император вошел в церковь во время литургии и положил на тарелку дукат, на котором «напечатан его образ и надписание». Оттуда он прошел по всему царству турецкому, был [516] в Царьграде и прочих местностях, раньше принадлежавших державе сербской, а теперь находящихся под игом тиранским, и наконец прошел в Черную Гору. Вторая заметка помещена под 22 декабря 1767 года: государь Петр Феодорович объявился живым в Черной Горе «своим ручным писанием», т. е. собственноручной грамотой.

В наших глазах очень ценны эти заметки, неизвестные другим историкам и принадлежащие какому-то сербскому монаху Раваницы, который, очевидно, верил в подлинность слухов о русском императоре, появившемся у черногорцев и мечтавшем о союзе всех христианских монархов против турок — врага, общего всем славянам. Как будет видно дальше, у сербского летописца была под руками странная по содержанию грамота, которую мнимый Петр III дал своему уполномоченному, командированному к австрийскому императору. Очевидно, монах не сомневался и в ее подлинности и не знал, что автор ее — до сих пор не вполне разгаданная личность, во всяком случае самозванец и серб по происхождению, смелый и умный авантюрист, называвший себя Степаном Малым — личность замечательная и полная обаяния. По крайней мере, иначе нельзя объяснить его быстрых и прочных успехов среди черногорцев.

I

Таинственность, которой самозванец окружил себя во время всего пребывания в Черногории, скрытность и осторожность его собственных рассказов о прошлой жизни, некоторое хвастовство и намеренная сбивчивость истории его прежних похождений, заведомое мистификаторство его первых сторонников, — все это делало личность самозванца загадочной и для современников. Едва ли кто-нибудь даже из его ближайших сторонников знал больше, чем ловкие венецианские шпионы и целый суд государственных инквизиторов яснейшей Венеции, не щадившей средств и энергии, чтобы проникнуть в тайну этой, как будто недосказанной, «persona ignota» ². Повидимому, Степан был серб из Боснии, по некоторым сведениям — из Скутарийского пашалыка, начитанный в церковных книгах послушник или [517] монах, знакомый с военным делом, хорошо ездивший на коне — типичный монах-воин православных областей Турции, каких можно встретить и теперь; а в старину соединение этих знаний являлось необходимым. Он родился около 1737 года, долго скитался по разным славянским землям Балканского полуострова и Австрии, занимался контрабандой, одно время был корсаром и в конце пятидесятых или начале шестидесятых годов ездил в Россию с кем-нибудь из сербских игуменов или епископов, приезжавших для обычного сбора милостыни. Повторяем, все это — догадки, основанные на словах самого самозванца или догадках его современников. В России он, по всей вероятности, слышал рассказы о свержении Петра III, его таинственной смерти, о самозванцах, принимавших имена русских царей — Богомолове и Кремневе, — и вернулся в Турцию с фантастическим планом воспользоваться недовольством славян, томительно долго страдавших под игом, и объявить себя русским императором, чудесно спасшимся от смерти. Возможно, конечно, что сначала у него не было вполне определенной мысли об основании великого славянского православного царства путем освобождения всех балканских народов и присоединения к нему России. Как всякий авантюрист, на первых порах он делал только разведки, готовил почву, а об определенной программе не думал, хотя первое известие сербской летописи вписано под 1762 годом — годом смерти Петра III.

По Турции он скитался семь лет, ходил в албанском платье, осматривал крепости и, действительно, изучил их хорошо. Однажды он выдал себя за старшину гегов и в этой роли получил доступ в важные укрепления, но обман обнаружился, и Степан бежал. Тогда он нанялся к одному [518] турку в пастухи. Но и здесь открыли его стратегические разведки, и он снова бежал в Дубровник с каким-то священником, который взял его в услужение. Затем Степан попал в венецианскую Герцеговину, из Кастель-Нуово — в Котор, оттуда пробрался в свободные черногорские нахии. Он бродил без денег, постоянно спасаясь от преследований, нигде не засиживался подолгу, нанимаясь на поденные работы, и уходя дальше после того, как зарабатывал несколько «газет» или «пара» на скромное пропитание и плату за проезд в лодке. Несколько раз он сидел в тюрьме и впоследствии показывал следы на ногах от цепей, но судьба его щадила, и каждый раз ему удавалось бежать.

О своих приключениях Степан любил не без хвастовства рассказывать венецианским шпионам, которые передавали его слова которскому генеральному проведитору с сохранением прямой речи:

— Во время путешествия по Цесаревине (Австрии) меня приняли за шпиона, — говорил он венецианскому подполковнику Бубичу, — комендант крепости приговорил меня к виселице, но его жена вымолила у него прощения. Проходя через Вену, я сбился с пути и наткнулся на отряд солдат. Они меня избили и хотели взять в плен. Но один из них сжалился надо мной. Он убедил товарищей отпустить меня и указал дорогу.

Подобных эпизодов он рассказывал много, но верить им можно не всегда; кроме того, они мало прибавляют фактических данных к биографии самозванца. Более интересны подробные описания внешности Степана, и обстановки его жизни, сохранившиеся в донесениях тех же венецианских шпионов и несколько сбивчивые. Он невысокого роста, стройный, костлявый, худощавый; небольшое бледное лицо со следами оспы, длинные светлорусые волосы, живые черные глаза и темные или светлые усы, длинные и хорошо сложенные пальцы. Как увидим дальше, многие находили в нем поразительное сходство с Петром III. Одевается он по-морлацки или по-албански. На нем турецкая шелковая рубаха и такие же шаровары, сверху — турецкая без рукавов куртка, подшитая бобром. На ногах — нитяные чулки и турецкие «папучи». На голове — греческая феска или солдатская шапка. Некоторые прибавляли, будто он надвигал феску на глаза и избегал появляться на полном свету с целью не обнаружить несходства с русским императором, но это мало вероятно. Жил он бедно, сначала в роли работника, затем самостоятельно, любил хорошее вино и крепкий табак, обходился с людьми просто, а потому пользовался общими симпатиями. Только иногда, например, при приеме особенно важных шпионов, в комнате Степана находился кто-нибудь из его приближенных [519] в вооружении — с обнаженной саблей или пикой, несколько часовых стояло у входа в его дом, и, провожая шпионов, Степан приказывал сделать несколько приветственных выстрелов. Впрочем, это — хорошо известный сербский обычай, в некоторых случаях даже необходимый.

Говорит он красноречиво, бойко и выразительно, любит прибегать к поговоркам, пословицам, сравнениям, всякого рода образным выражениям и изречениям из Писания, что изобличает в нем духовное лицо. Он полон ума и твердого характера, необыкновенно учтив. Хорошо говорит только по-сербски, но с заметным немецким или русским (?) произношением. Иные видели в его речи боснийский говор, и это показание приходится считать как самое драгоценное для вопроса о национальности самозванца. Сербский язык он понимал лучше других, а потому просил проведитора перевести ответ венецианского сената на сербский язык — «чтобы я мог понять». Кроме сербского, он знал по-немецки, по-турецки и, повидимому, совсем не знал или плохо знал те языки, которые, по мнению черногорского владыки Саввы, врага самозванца, должен знать русский император, — французский, русский, греческий и итальянский.

Себя он называл Степаном Малым, «малейшим из всех», причем прибавлял, что из «малых» Бог творит «великих». Итальянские чиновники и шпионы редко называют его по имени: «persona ignota», «un ignoto perturbatore», «impostore» или «forastiere» — обычные выражения, под которыми власти разумели загадочного самозванца.

В Черногории Степан провел около года, как он сам говорил, «наблюдая права и образ жизни ее жителей», и весной 1767 г. поселился в Маинах, принадлежащих Венеции. Сюда он прибыл при следующих обстоятельствах.

II

В конце осени 1766 г. Степан пришел в черногорскую общину Негуши, нанялся в батраки к одному хозяину и в то же время выдавал себя за опытного доктора по внутренним болезням. Лечил он целебными травами, которые собирал сам, при этом не брал никакого вознаграждения, если не помогал больным. Это давало ему возможность сблизиться с черногорцами, познакомиться с их настроением, а бескорыстие доктора внушало им доверие к нему. Между прочим, он вылечил от хронической болезни Вука Марковича и ему первому объявил о своем царственном происхождении. Вскоре к [520] нему обратился через родственника житель венецианской Кастель-Ластвы Николай Давыдович, страдавший желчью, и просил приехать в Ластву. Сначала Степан не соглашался, но потом отправился к больному — с тайной целью изучить пограничные с Турцией владения венецианской Албании. Незадолго до этого турки и черногорцы ограбили несколько пограничных сел, принадлежащих общине Пастровичей. Увидя следы опустошений, Степан покачал головой и воскликнул:

— Бедный дож венецианский! Бедные Пастровичи! О, что за несчастная граница!

Результаты осмотра приморских позиций показались будущему самозванцу благоприятными, и в конце февраля следующего года Степан послал дожу чрез проведитора первое письмо. В нем он говорил о провиденциальной роли какого-то неведомого «свет-императора», который явится в Которе. Он просит дожа снарядить для этого приема два корабля, украшенных живыми и мертвыми цветами, с позолоченными флагами. Корабли должны стоять у Котора 12 дней, пока к ним не присоединятся другие корабли, посланные венским двором. Кроме того, он просит дожа оставить на кораблях несколько пар одежд монашеских, итальянских и сербских. На письмо не последовало никакого ответа. В августе Степан отправил к дожу второе такое же таинственное письмо, также без подписи. Генеральный проведитор Далмации, живший в Которе, приказал шпионам разыскать автора, и это им скоро удалось, потому что Степан не только не скрывал, что письма написаны им, но высказал еще неудовольствие по поводу неучтивого молчанья дожа. Впрочем, кроме одного имени, он не пожелал открыть никаких других сведений о себе, потому что, как он выразился, еще не пришло время «вкусить сладость моего предназначенья».

Шпионы терялись в догадках и доносили, что свободная речь Степана, то скромная, то надменная, ставит всякого в недоумение насчет его личности.

— Я враг всяких обманов, — прибавил он в заключение одной беседы, — и никому, кроме яснейшего дожа, не открою, кто я такой!

Шпион передал Степану желание проведитора повидаться с ним лично. Сначала Степан ответил отказом: без разрешения венецианского сената он этого не сделает, и, как показалось шпиону, даже «обнаружил страх», но затем послал проведитору чрез своего приверженца следующее письмо:

«Я узнал, что ваше превосходительство желали бы видеться со мной. Исполнению такового желания вашего, если то от Бога, никто не может помешать. В противном же случае нам угрожает гнев Господень. Сердце Степана Малого твердо! Он не [521] боится врагов! Цвет не расцветает без воли Господа, управляющего землею и людьми. Верьте тому, что скажет Марко Танович. Я мог бы и написать об этом, но лучше так. Маины. 4 сентября 1767 г.

Степан Малый».

Очевидно, Танович знал о «царственном» происхождении самозванца, но сам Степан не решался говорить об этом венецианскому чиновнику. Ничего не узнали о «неизвестной особе» и другие шпионы, подосланные тем же проведитором. Они могли донести только о внешности Степана, образе его жизни, передать несколько лестных и всегда учтивых отзывов о Венеции, наконец, о гостеприимстве Степана и самых далеких намеках на его высокую миссию.

— Мое имя Степан Малый, — сказал он одному из шпионов, — самый малый на свете. Я в бедной одежде, как вы видите. Но по милости Божией с каждым днем буду все больший и больший!

Чаще он говорил загадками, уместными в устах экзальтированных юродивых:

— Через речку построено тридцать мостов, и я должен перейти через них. Двадцать девять из них заперты, и один только открыт. Во что бы то ни стало, я перейду мост! Таков мой обычай: оставлять за собою путь ровный и без терний.

Он выразил неудовольствие по поводу нежелания проведитора отправить письма к яснейшей республике и к австрийскому императору Иосифу. Если бы это было сделано, то проведитор был бы осчастливлен навеки, а теперь он «мешает плевелы с пшеницей, и от его хлеба кружится голова». Он советует проведитору помирить разные черногорские общины, прекратить кровавые распри соседних сел, освободить арестованных несправедливо, водворить спокойствие среди враждовавших родов, и прибавляет:

— Я видел кое-какие политические книги и знаю, что не следует вмешиваться в дела чужого государства. Но мое высокое мнение о яснейшей республике и желание блага христианству побуждают меня просить о водворении мира и спокойствия между здешним народом. Есть змий, разверзший пасть, чтобы поглотить христианство. Но, с Божьей помощью, он будет попран и убит... Пришло время напомнить о рабском служении моем туркам в течение стольких лет. Надеюсь, что они по-неволе послужат мне и моим.

И в таких рассказах слышалось что-то тревожное.

Не получая ответа от Степана относительно его происхождения и дальнейших намерений, шпионы просили его открыться, по [522] крайней мере, генеральному проведитору, который не сделает ему никакого зла, и 5 сентября Степан отправил проведитору длинное письмо, полное таких же неясных намеков и таких же гадательных выражений, какие мы встречали и раньше.

«Уже более года нахожусь я в Черногории и в здешних местах, — писал он. — С большим трудом достиг я этой земли. Я остановился здесь и стал наблюдать, по мере слабых сил своих, — могу ли надеяться на мудрость правителей, и ошибся в надеждах. Сколько раз ум внушал мне искать иного пути, но мне это невозможно, потому что я должен исполнить крепкую заповедь, данную мне Богом. Из страха нет сил мыслить. Страх этот объемлет всякого смертного — и невинного, и преступного. Добрые будут награждены, злые наказаны. Но довольно. Вы понимаете смысл моих слов: «с радующимися возрадуется черная земля». Но страх сковывает мне язык: не забудьте этого времени. Мысль моя ищет чистых путей, и нет иного, кроме одного. И я желаю вот чего. Я снял с себя божественные знамения и посылаю их в сенат. Не могу миновать этого пути: это — солнце, которое я созерцаю. Пределы пройдены, за ними — откровения. Жду от сената ответа: от него зависит связать или развязать язык. Для меня нет исхода без этого ответа, а сообразно с ним я направлю мои действия». Затем Степан просит адресата держать в тайне его послание и без колебаний послать в сенат, после чего такие же «знамения» будут посланы им и австрийскому императору. Успех Степана порадует и проведитора, потому что «прийдет к нам на помощь Бог: надеющиеся на Него не погибнут — и солнце станет греть. Имя и фамилия, которыми подписываюсь — Раnе Iradianija. Я — пахарь, пашущий землю; пашу и буду пахать ее, пока не родит она плод. Хочу или умереть, или работать — и вскоре окончить работу. Так повелевает мне Бог, над Которым нет владыки. Настанет время, когда уразумеете мое слово. Не забывайте его и веруйте в его исполнение».

Положение проведитора становилось все более и более двусмысленным. Правда, шпионы подробно сообщали ему все речи Степана, его советы проведитору и самому дожу, передаваемые «неизвестной особой» слухи о мобилизации стотысячной русской армии, цель его прихода — не провозгласить себя императором Будвы, а только «для блага этого обманутого народа», и т. д., но главный пункт сомнений оставался неразрешенным. К тому же отзывы всех шпионов о таинственном незнакомце полны самых лестных похвал: «он отличается быстрым и возвышенным умом». [523]

— Кто бы он ни был, его физиономия очень схожа с физиономией русского императора Петра III, — заключает свое донесение полковник Марко Бубич.

Проведитор понимал, что похожие на пророческий бред рассказы Степана волнуют черногорцев и православных венецианской Албании, питая их давнишнюю надежду освободиться от турецких и венецианских притязаний. И в самом деле, Степан пользовался расположением народа, психология которого ему была понятна, и приверженцы его не скрывали своего убеждения в царственном происхождении незнакомца. Первым приверженцем его был хозяин его Бук Маркович, затем — родственник последнего Марко Танович, какой-то Майнота и монах Феодосий Меркович. Янович и Меркович были в Петербурге на самом деле или же только говорили черногорцам, что были и видели Петра III, и теперь уверяли всех, что Степан очень похож на русского императора. Случайно или с целью, они отыскали в православном монастыре Майн портрет Петра III, и всякий мог убедиться в этом таинственном сходстве.

Что это сходство было на самом деле, видно из донесения одного венецианского шпиона, которому не было интереса лгать.

— Я внимательно рассмотрел его лицо, сравнивая с портретом русского императора Петра III, и нашел его очень схожим, — доносит проведитору тот же Бубич. — Лицо продолговатое, маленький рост, толстый немецкий подбородок, блестящие глаза с изогнутыми дугой черными бровями. На левой щеке два рубца — как на портрете. На лице признаки бедствий и следы недавней болезни. Цвет тела белый, приближающийся к оливковому.

Были и другие данные, как будто подтверждавшие мысль об этом сходстве. О них скажем немного дальше.

III

В черногорцах Степан нашел удобную почву для своей смелой авантюры, хотя сначала ему не верили. На одной свадьбе в Негушах, когда Степан налил себе стакан вина, его хозяин Бук Маркович сейчас же встал с лавки и снял шапку — почет, оказываемый у сербов только знатным особам. Гости не поняли этого и начали смеяться над Буком:

— Если ты так уважаешь своего работника, то почему не оденешь его получше? Если у тебя нет одежды, то занял бы у нас.

— Почему ты не снабдил его оружием? — шутили другие. — Если у тебя нет сабли, то препоясал бы его палкой! [524]

Но решительность и тактичность Степана вскоре прекратили всякие шутки и завоевали ему общие симпатии. На сходках общин он подавал свой голос с такой смелостью и таким властным голосом, в нем светилось столько мудрости и знания людей, которые всегда порабощаются надменным обращением, — что его приговору тяжущиеся подчинялись охотнее, чем мнению выборных. Выборные оставались недовольны вмешательством иностранца, обещали побить его, но Степан нисколько не растерялся.

— Пока в руках моих только ружье, а скоро будет целая галера, — спокойно сказал он.

Как увидим дальше, смелость и строгость не раз выводили Степана из затруднений и приобретали ему уважение со стороны черногорцев.

Однажды, когда Степан был признан уже «господарем», на суд скупщины привели вора. Степан велел бить его по пяткам, потом повесить сначала за ноги, затем — за руки, наконец оштрафовал его на 40 цехинов, и никто не увидел в этоме какой-нибудь жестокости. Другой раз ему донесли, что в Цермницкой нахии совершено братоубийство, что убийца бежал за Морачу и скрывается в церкви — у того святого убежища, где, по византийским и славянским церковным законам, всякий преступник находился в безопасности. Степан знал обычай и все-таки велел схватить «нового Каина» и повесить перед дверьми родного дома. Такая уверенность в своих решениях, близкая к деспотизму, действовала обаятельно. Благодаря нескольким строгим наказаниям, воровство вывелось среди черногорцев, и Степану приписывают такое же влияние, какое находим, между прочим, в сказаниях о валашском господаре Владе Цепеше-Дракуличе. По дороге между Котором и Цетиньем Степан положил в разных местах десять червонцев и ценный пистолет в серебряной оправе. И все это лежало на тех же местах долгое время: никто не решался коснуться их.

По этому поводу мне припомнился следующий случай, имевший место два года тому назад.

Жена австрийского посланника в Черногории потеряла драгоценное кольцо, на стоимость которого любой черногорец мог бы обеспечить себя на всю жизнь. Посланник немедленно явился к черногорскому князю Николаю и доложил ему о случившемся.

— Кольцо вашей жены лежит на дороге в Негуши, на расстоянии ста шагов от большой пещеры, — сказал князь.

Когда же удивленный посланник спросил, откуда князь узнал об этом, то получил ответ:

— Десять или более моих подданных уже донесли мне, что собственными глазами видели это кольцо. [525]

— Но почему же они не доставили его во дворец?

Князь улыбнулся.

— Гей, — окликнул он проходившего мимо окна черногорца, — скажи, почему ты не поднял кольца?

— Господарь, — отвечал черногорец: — я не желал, чтобы кто-либо хотя на минуту подумал, что я желал присвоить его себе.

Если это и легенда, то во всяком случае характерная для черногорцев.

Благодаря смелым поступкам самозванца, его считали чародеем. В записи на рукописи Троицкого монастыря у Плеваля говорится, что в 1767 году показался в Черной Горе один человек, именем Степан. Некоторые прибавляли, что он — московит, и провозгласили его кралем. Он творил такие чудеса, что ездил на коне по морю. И устрашились турки его чарований и пошли войной.

Несколько таких фактов вполне гармонируют с общими заботами самозванца о нравственности народа.

— Я заметил дурную жизнь епископов, полную неправды, обмана, корыстолюбия и нарушения церковных правил, — говорил он Бубичу. — Они подавали дурной пример этому слепому народу. Видя, что народ вводится в обман, я написал владыке Савве увещание собрать все духовенство, черное и белое. Он мне ответил, что не может собрать духовенство турецких областей, чтобы не заподозрели его тамошние начальники, и что венецианским подданным запрещено общение с Черногорией по случаю заразы. Мне не понравился этот глупый ответ, неосновательный и дурно придуманный!

И вот Степан начинает лично убеждать черногорцев оставить кровавую месть, исправить жизнь и помнить, что взаимные ссоры ослабляют их силы, необходимые для борьбы с турками. А когда он убедился, что его авторитет силен, то в начале осени выпустил первую прокламацию. Себя он называет в ней «малейшим в мире, добрым с добрыми», намекает на то, что «два яблока еще не созрели, но вскоре созреют». «Но когда настанет время и созреют плоды, народ найдет в них неисчерпаемые сокровища — драгоценные камни, рубины, смарагды, сапфиры, алмазы, золото и серебро, — и каждый, кто уверует в нас, будет иметь все, чего ни пожелает. Мир и благоденствие тем, кто покорится нам. Горе неверующим и непокорным: они погибнут от меча и будут брошены в море, которое ждет только нашего голоса, чтобы встать и поглотить все живущее». В конце прокламации он просит черногорских старшин примирить враждовавшие общины и жить мирно. Престарелому владыке Савве Петровичу, человеку неумному и [526] корыстолюбивому, подкупленному Венецией и боявшемуся Австрии Степан советует созвать собор и обратить внимание на распутное и недостойное духовенство, а для примера остальным — прогнать из Черногории наиболее плохих попов и монахов. Нерешительный и безличный владыка испугался, но до поры до времени решился ничего не отвечать Степану.

Между тем на 3-е октября была назначена в Цегличах Катунской нахии большая скупщина. Председательствовал Степан. Он говорил красноречиво и повел дело так, что все приглашенные общины постановили заключить мир до Юрьева дня и забыть старые несогласия, разъединявшие общие силы черногорцев. Здесь впервые раздался общий клик:

— Да здравствует царь Петр!

С этого времени начинается широкая популярность Степана. Он посылает письма старшинам тех общин, которые не прислали депутатов на скупщину, укоряет их в братской ненависти, призывает к единению и вечному миру, обещает присоединить к Черногории пограничные венецианские владения с православным населением и т. д. С такой же уверенностью он принимает у себя владыку Савву, который теперь не мог уже оставить без ответа грозное обличение духовенства в прокламации. Степан громко бранил владыку за нераспорядительность, ставил ему в вину развращенность и жадность духовенства, его самого считал дурным примером для паствы и своим обличением произвел такое сильное впечатление на слабого духом старика, что при прощании тот упал на землю и хотел поцеловать ногу у Степана. До этого он не допустил, приподнял владыку и еще раз напомнил, что необходимо исправиться, чтобы не подавать примера всему духовенству.

После этого у черногорцев и венецианских албанцев не оставалось никаких сомнений в высоком происхождении Степана. Они стали присылать ему оружие, скот, коней, съестные припасы, одежду, деньги. У дверей дома, где жил Степан, стояла стража. Доступ к нему был сопряжен уже с известными затруднениями. Пред ним шли его приверженцы и приветствовали народ словами:

— Добра вера! Добра блага!

Волнение черногорцев дошло до того, что венецианские власти решили прибегнуть к крутым мерам, требовали, чтобы самозванец покинул Майны. В биографии Степана Малого рассказывается даже о штурме приморского городка Рисано, который выказал расположение к самозванцу, и неудачные действия галер, посланных дожем, были приписаны тому, что самозванец действительно Петр III, избегший смерти в России и семь лет скитавшийся по разным землям. Опять находились люди, даже [527] среди капитанов галер, которые верили этому. Интересно, между прочим, что одним из самых сильных доказательств идентичности Петра III и самозванца служило заметное пристрастие последнего к водке и вину — очевидно, характерная черта для русских в глазах черногорцев XVIII века.

События росли с каждым днем. В средине октября происходила огромная скупщина в Цетинье — более семи тысяч представителей от всех свободных нахий Черногории и венецианской Албании. Степан не явился на скупщину и прислал Вука Марковича, недавно назначенного личным секретарем «господаря», и Марка Тановича, адъютанта и «государственного канцлера». Заметим, между прочим, что, по словам биографии самозванца, Танович, «будущий канцлер великой российско-славянской державы», совсем не знал грамоты. Все общины выбрали «гувернадура» (губернатора) Иову Станишича, признали вторым владыкой Арсения, племянника владыки Саввы, поклялись соблюдать «вечный мир», то есть без известных сроков, и забыть кровавую месть, и решили отправить 60 старшин к «царю, пребывающему в Майнах». Между прочим, Танович публично поклялся жизнью и имуществом, что Степан — тот самый Петр III, которого он видал в Петербурге и которого руку не раз целовал. Никто теперь не протестовал против этой клятвы. Здесь же одним монахом был четыре раза прочитан указ Степана Малого, который повторял призыв к единению и просил оставить братоубийственную вражду: кто поднимет руку на ближнего или совершит кражу, должен быть изгнан из Черногории. Если скупщина обещает исполнять все приказания Степана, то он откроет им свое происхождение. Вечером того же дня толпа черногорцев пришла в Майны и остановилась у дома господаря. Он вышел в сопровождении двух телохранителей, с пикой в руке. На поклоны и приветствия он сказал:

— Призываю на вас благословение Бога, Владыки неба и земли. Да дарует Он вам силу и храбрость против врагов! Да будут остры ваши сабли, и крепки ваши мышцы!

Далее в его речи доказывалось значение обещанного черногорцами мира, «этого благодатного солнца», высказывалась благодарность за прощение старых обид, и отдано приказание угостить прибывших вином и бараниной. На следующие дни в Майны приходило еще несколько групп черногорцев из разных мест, даже из Турции. Они выслушивали такие же речи Степана и уходили с ружейными выстрелами, с пением сербской песни: «Пой, брат! Бог нам в помощь. Да здравствует наш царь». Одну депутацию он принял в более пышной обстановке — с жезлом в руке, окруженный воинами с обнаженными саблями. [528] 18 октября Степан торжественно посетил церковь. Несмотря на близкий путь, он поехал верхом на коне, вооруженный, в сопровождении почетного эскорта. Его встретили и проводили залпами из ружей.

В конце того же месяца получил аудиенцию какой-то архимандрит, уроженец Скопля, учившийся, по слухам, в России; иные говорили, что он — духовник Петра III, посланный русским двором специально на розыски бывшего императора и с важными поручениями. При свидании они облобызались, говорили долго, и архимандрит передал ему письмо, по мнению венецианских шпионов, от русского посла в Константинополе и ковчежец с мощами. Кроме того, он сообщил Степану массу важных фактов: что Петр III в сущности не лишен престола, потому что императрица еще не помазана на царство; что Павел Петрович обручен с английской принцессой; что эскадра австрийского императора стоит наготове в Триесте и ожидает только приказания выйти в море и т. д. Если бы это и было вымыслом приверженцев самозванца, то все-таки на народ действовало неотразимым образом.

В итальянских источниках не указано имя архимандрита и не говорится о дальнейшем участии его в предприятиях самозванца. Упомянутая в начале очерка раваницкая летопись дает важные и интересные дополнения. Здесь напечатаны три документа. Первый — открытый лист Степана Малого, данный тому же архимандриту, Аввакуму Милаковичу, который отправлен им «к цесарскому его величества двору» 23 декабря 1767 г. Степан просит всех «судий, повелителей, паче же комендантов» принимать предъявителя листа «без всякого препятствия и сомнения», так как посланный «свободно маршир иметь будет путь до Виены» цесарско-кралевской почтой. В конце листа — заметка: «пан находится в Черной Горе». Из другого документа, письма архимандрита Аввакума, видно, что он дошел благополучно только до Дмитровачской «контаминации», где был задержан, и 21 января 1768 года написал письмо «сиятельному господину, князю, ее императорского величества государыни кавалеру и тайному советнику», по всей вероятности, русскому посланнику в Вене кн. Голицыну. Аввакум пишет, что он «послан от его императорского величества государя Петра Феодоровича, под именем Степана Малого, который находится в Черной Горе, с грамотой к его цесаро-королевского величества двору, а особенный вашему высокосиятельному врученный указ — устно изъявить». Но теперь его задержали за «оглашение» Петра Феодоровича, и Аввакум просит исходатайствовать возможно скорый приказ о пропуске в Вену. Ответа, конечно, не последовало, и на следующий день его препроводили в Земун, где к нему [529] присоединились другие посланцы от «императора» из Черной Горы: Григорий, архимандрит из Дрекалович, постриженник монастыря Раваницы, с ним какой-то монах из Черной Горы и воеводин брат «сана воинского». После допроса, все четверо не получили «милости и грации» для дальнейшего пути в Вену, и немцы вернули их обратно за руку Саву. Сербы перешли реку выше Острожницы зимой, поздней ночью в среду 21 февраля, а затем вернулись в Черную Гору.

Если венецианские чиновники и не знали об этом посольстве, миновавшем зоркость генерального проведитора, то во всяком случае нельзя не заметить, что с этого именно времени донесения венецианских шпионов приобретают еще более тревожный характер. Теперь они не описывают наружности Степана, не передают его несвязных речей с таинственными намеками. Они говорят, что в распоряжении самозванца может быть сильное войско; что к властям Венеции он относится с нескрываемым презрением и смело грозит собственноручно снести голову первому, кто явится сюда; что в Константинополь посланы курьеры с известиями о самозванце, но султан так же нерешителен, как и Венеция, а подгорицкий паша отзывается о нем с похвалой: отдает должное его мудрости и правосудию, готов даже верить всем рассказам о царственном происхождении «неизвестной особы» и т. д. Наконец, шпионы доносили, что в Герцеговине ожидаются русские и австрийские войска; что многие сербы турецких областей признали самозванца Петром III и т. д. «Хотя он открыто и не говорит, что он — царь, но прибегает к таинственным выражениям и символическим знакам, возбуждающим воображение массы, — писал генеральный проведитор Далмации венецианскому агенту при дворе султана. — Он распускает молву о своей переписке с Петербургом и с русскими посланниками в Вене и Константинополе, желая, как мне кажется, продлить эту сцену. Владыка черногорский своими посещениями и подарками, состоящими из одежды и съестных припасов, укрепляет ежедневно простой народ в его заблуждении и своими советами руководит его действиями из личных своих видов и для поддержания возбужденного фанатизма. Турецкие власти в Албании и Герцеговине зорко следят за движением черногорцев и православных сербов в областях». Тем не менее, проведитору не удалось убедить Степана уехать из венецианской области, а более действительные меры, по его мнению, могли повлечь за собой открытое сопротивление возбужденного населения. [530]

IV

Последние дни октября 1767 г. Степан провел в объезде разных сел свободных черногорских нахий, где его всюду приветствовали, как русского императора, и 2 ноября он получил грамоту от лица всего черногорского народа, признающего его Петром III и своим господарем. Тогда Степан приказал владыке дать ему грамоту Петра Великого, присланную с полковником Михаилом Милорадовичем к прежнему владыке Черногории, Даниилу, в 1711 г., вместе с золотыми медалями для старшин. Из 160 медалей у Саввы нашлось только 20: они были сейчас же розданы старшинам, а вместо остальных владыка должен был выплатить Степану 300 цехинов. Через несколько дней в Майны к самозванцу прибыл полковник Трифон Стефанович, посланный генеральным проведитором для разведок, и между ними произошла пространная беседа, из которой венецианский шпион мог вынести впечатление, что имеет дело с умным и тактичным дипломатом, на стороне которого все выгоды.

— Господин Степан, что вам угодно от меня? Вы не раз изъявляли желание меня видеть, — начал полковник.

— Я не «господин», а Степан, «малейший из малых», и желал знать от вас о двух вещах. Во-первых, что злого я сделал в области яснейшей венецианской республики? Разве то, что внушил этому грубому народу уважение к Божескому и человеческому закону? Во-вторых, почему генеральный проведитор старается изгнать меня из венецианских владений и даже, быть может, покушается на мою жизнь?

— Господин Степан, ваши поступки несообразны с нашими мыслями, потому что вы взволновали здешний народ и даже православных подданных Турции, уверяя, что вы — русский царь Петр III.

— Я никогда этого не говорил. Я — Степан малый, а Бог из малых творит великих и из великих малых.

— Но такого рода речи возбуждают народное воображение, которое рисует вас царем-избавителем!

— Я не делаю ничего иного, как излагаю только заповеди Божии и закон христианский, по которому мы должны любить ближних, как самих себя, и прощать во имя Христово обиды и оскорбления. Иначе, ничего злого я не делаю, соблюдая заповеди Господни.

— Это дело духовенства, и без разрешения властей никто не может проповедывать в венецианских владениях. А потому вы хорошо сделали бы, если бы перенесли вашу проповедь в [531] иные страны, например, хоть в соседнюю Черногорию, которая очень нуждается в хороших проповедниках.

— Прошло уже семь лет с тех пор, как Господь заповедал мне итти в мир и проповедывать монархам заповедь Его, чтобы все единодушно соединились против общего врага креста Христова.

— Так может говорить только человек с расстроенным рассудком, и внимать ему может только невежественная чернь!

Степана эти слова оскорбили. Он сбросил с головы феску и сказал:

— Я следую внушению свыше! Я готов претерпеть всякую казнь и всякие страдания, чтобы заслужить мученический венец!

— Если вы таковы, если Господь столь милосерд к вам, то сотворите чудо надо мною. Пусть я сделаюсь вашим последователем и пойду в мир по вашим стопам, проповедуя царям и народам этот союз.

— Наступит время, когда божественное вдохновение осенит вас, и исполнится заповедь Господня.

На это полковник сказал, что Венеция не намерена ссориться с Портой, а истинный последователь Христа не должен подвергать опасности столько народа, увлеченного ложной молвой о царственном происхождении собеседника.

— Бог этого не допустит, — сказал Степан.

— А если бы это случилось?

— Семь христианских государей соединенными силами уничтожат, по воле Господней, этого врага нашей веры.

— Ваши доводы не убеждают меня, а потому вы поступили бы благоразумно, удалившись отсюда и перенеся вашу божественную миссию в иные страны.

Когда полковник опять повторил этот совет, Степан опять сбросил феску и с гневом закричал:

— Я не могу уехать отсюда до получения ответа!

— Ну, этому конца не будет... Скажите, ради Бога, чего вы хотите?

— Полковник, не призывайте напрасно имени Божие. Уверяю вас, что через 16 или 20 дней я получу ответ и тогда отправлюсь отсюда.

После нескольких фраз Степан предложил полковнику выпить розолия, а затем пообедать вместе. Тот отказался. Степан откупорил бутылку, признался, что любит вино, выпил стакан, велел набить чубук, закурил, и беседа возобновилась. Стефанович напомнил, что царь Петр III умер вскоре после отречения от престола, что тело его трое суток было выставлено напоказ подданным. [532]

— Итак, каким образом вы хотите уверить этот невежественный народ, что император жив и что он воплощен в вас?

— Я никогда не говорил, что я — царь Петр. Что же касается его смерти, то Господь может показать одно за другое.

— Если не вы говорите, так ваши последователи говорят, что вы — царь Петр. Не быть добру ни для них, ни для вас. Поверьте человеку честному, советующему вам искать спасения. Ведь вы не минуете гибели, если этот народ откроет обман.

— Полковник! Уже семь лет я блуждаю по миру и доселе Провидение спасло меня от 33 опасностей. Во время моих странствий я десять раз переменял имя и фамилию!

— Доселе вы были счастливы. Но после стольких обманов наступит день наказания. Да сохранит вас Бог от печального конца! Послушайтесь меня и избавьте от гибели столько христианских душ, страждущих под игом турецким.

— Да будет надо мною воля Господня, — отвечал Степан со вздохом. — Не знаю теперь, на что иное решиться.

Затем, еще раз упомянув о «семерых братьях», которые не оставят его, Степан сказал, что чрез него действует Бог: «Я — слепое орудие его воли. Из великих он творил малых и из малых великих». Полковник опять возвратился к шаткости самого самозванства, так как Петр III был низложен вследствие намерения развестись с Екатериной, жениться на лютеранке и ввести лютеранство в России. А потому, если бы Петр на самом деле был жив, ему не удалось бы вернуть престол. Императрица, высшее духовенство, государственные сановники и все, которые способствовали его низложению, употребили бы все средства, рискуя даже жизнью, чтобы Петру не стать царем. В конце концов Степан обещал уехать куда-то на запад или в Морею, но только по получении ответа на письма. Иначе он не уедет из Майн.

Но достаточно знать хотя бы в общих чертах обычные приемы политики Венеции, ее всегда сомнительные отношения к соседним державам, чтобы заранее угадать, что никакого ответа и не могло быть. Укрепление границ с Черногорией, посылка нескольких военных галер к Котору, арест лиц, собиравших деньги в пользу самозванца, казнь двух монахов, его приверженцев, наконец «оценка головы» самозванца высокой суммой — вот все меры, которые входили в политическую программу сената. В 1767 г. суд опытных в подобных делах инквизиторов яснейшей республики обратился к проведитору с секретным приказом разыскать «лицо наиболее ловкое, способное и верное, хотя бы и преследуемое законом», объявить ему прощение всех прежних преступлений и награду в двести [533] цехинов за прекращение жизни «неизвестного человека, виновника происшедших в Черногории волнений, могущих причинить еще большие беспокойства и насилия». При инструкции послано было пять предметов:

Пузырек № 1: «четвертая его часть действует в несколько дней».

Склянка № 2: «соль для соления всякого кушания в количестве, достаточном для вкуса».

Склянка № 3: «корица для употребления там, где нравится. Действует медленно».

Сверток № 4: «шоколад; четвертая его часть, положенная в чашку настоящего, действует чрез несколько дней».

Пузырек № 5: «сорок капель, смешанных с розолио, производят свое действие».

Такого «способного и верного» лица долго не находилось, и суд инквизиторов несколько раз повторял инструкцию с увеличением награды. Степан помнил последний разговор с Стефановичем и стал осторожнее, никуда не показывался без стражи, доступ в его дом охраняло несколько часовых. Сами черногорцы охраняли своего господаря, который был им нужен, которого они полюбили, в которого верили.

V

В то же время число дел по управлению народом у Степана постоянно увеличивалось. Во-первых, не малого труда стоило ему примирить разные отдельные общины, в которых Венеция всячески поддерживала вражду. Во-вторых, он систематически приготовлял черногорцев к военным действиям, приказал всем быть наготове и по зову явиться вооруженными в Майны; по его словам, русские войска вступают уже в Валахию, а австрийские готовятся занять Боснию. К предполагавшемуся походу приготовлялся небольшой провиант, кое-какие деньги, которые Степан взимал с тяжущихся сторон в виде штрафов или добровольных пожертвований. В конце января, к глубокому огорчению владыки Саввы, возбуждавшего народ против самозванца, в Майны прибыл бывший печский патриарх, Василий Берчич, известный печальник о судьбе православного славянства, враг высокой Порты и яснейшей Венеции, бежавший сначала с Кипра, куда был заточен по приказанию султана, а затем из Печа, где снова временно получил патриаршество, вместо ненавистного народу грека. Сербы любили Василия и просили шумадинского пашу простить своего патриарха.

— Надоела райя паше, моля его утром и вечером вернуть меня, и действительно, стало ему как будто жаль, и позвал он [534] меня назад, — рассказывал Василий черногорцам. — Тут, едва прошел год, кто-то из арнаут оболгал меня, будто я говорил, что в Цетинье прибыл московский царь, и будто я послал ему в подарок своего коня «берняша» (с лысиной на лбу). Тут, если бы я в ту же ночь не бежал, паша наверное повесил бы меня.

Теперь бывший патриарх был в безопасности, а целый ряд его собственных авантюр сближал его со смелым Степаном. Степан встретил его при въезде в село. Всю ночь они провели в беседе, к утру патриарх, как и владыка Савва, оказался, повидимому, вполне убежденным, что пред ним бывший русский император. Ему отвели монастырь Берчели и просили ожидать дальнейших распоряжений. Свое мнение Савва немедленно сообщил проведитору, от которого получал награды за шпионство, но через три дня его постигло разочарование. Он получил от русского резидента в Константинополе Алексея Обрескова официальное уведомление, что «император всероссийский Петр III преставился 6 июля 1762 г. и погребен торжественно со всеми пристойностями в соборной церкви Александро-Невского монастыря». Резидент не скрывал удивления, что владыка до сих пор не знал об этом, «впал в равное с невежливым народом заблуждение» и верит «появившемуся у вас плуту или вралю, наученному кем-нибудь из собственных злостных или корыстных видов». Далее следовало предостережение, что такое легкомыслие владыки и черногорского народа будет очень «прогневительно» для русского двора, если владыка не приложит крайнего старания вразумить заблуждающийся народ «во мнения его о человеке, в вашем месте находящемся», обличить плутовство и прогнать самозванца. В противном случае Черногория и ее монастыри навсегда лишатся царских милостей.

Савва немедленно разослал окружное послание во все общины, в том числе и венецианские, призывая народ не верить самозванцу, предать его в руки проведитора или же просто убить. Узнав об этом, Степан пригласил в Майны представителей главных общин и объявил им, что владыка подкуплен венецианскими чиновниками за пять тысяч червонцев, и что письмо Обрескова — подложное. Наконец, клялся головой, что он — Петр III и отмстит владыке.

— Или моя, или его голова должна пасть! — заключил он свою речь к цетинянам и озриничам.

Владыка не унимался, чувствуя, очевидно, под собою почву, и ядовито замечал, что русский царь не стал бы питаться подаянием от бедных черногорцев и не избегал бы сношений с проведитором Котора. Чтобы доказать самозванство Степана, он приказал секретарю написать Степану письма на тех [535] языках, которые должен знать настоящий Петр III: на итальянском, французском, русском и греческом. Впрочем, результат последней уловки нам неизвестен.

Тем не менее, послание владыки произвело некоторое впечатление, и 9 февраля в Станевичах, монастыре, где он жил, собралась скупщина от всех черногорских и венецианских общин. Решено было пригласить Степана и сделать ему очную ставку с владыкой. Степан не уклонился от приглашения, явился вместе с приверженцами и своею смелостью, находчивостью, властною речью и вызывающим видом произвел на скупщину такое впечатление, как будто допрос касался одного владыки. Черногорцы забыли, кого они должны судить, а когда Степан обещал им дать всю сумму, которая, по его словам, была уже у Саввы в награду «за голову господаря», они бросились на дом владыки, разграбили его, взяли около 32 000 цехинов, увели сотни голов скота, его самого посадили под арест в келию, монахов разогнали и остальные монастыри заняли войсками, на случай, если бы монахи вздумали стать на сторону врага их господаря, в которого теперь все верили.

Как мы знаем, Савва и прежде не пользовался доверием черногорцев, как венецианский шпион, льстец и человек корыстолюбивый. Еще до последней расправы с ним, он возбудил сильное негодование со стороны некоторых старшин за сообщение письма Обрескова проведитору. Собралась толпа и хотела убить его, а когда старик заперся в доме, они кричали:

— Выходи сюда, латинянин!

Эта победа над единственным законным правителем свободных нахий Черногории придала Степану еще больше уверенности. С этого времени он не упускает случая, чтобы доказать свое царственное происхождение. Так, 29 июня он праздновал необыкновенно торжественно свое тезоименитство и щедро угощал черногорцев «в память Петра Великого», а на следующий день — тезоименитство Павла, своего сына и наследника престола. Когда он слушал литургию, и на ектениях поминали наследника цесаревича Павла Петровича, Степан делал вид, что не может удержаться от слез, вытирал глаза платком и отворачивал голову к стене. Конечно, все это производило известное впечатление. И вот, в конце февраля он посылает через итальянского генерала-от-артиллерии Маньянини жалобу венецианскому сенату на которского проведитора, угрожая убить его, если в скором времени не последует резолюция. Угроза испугала проведитора. Посланный в Майны военный агент Венеции нашел позицию почти неприступной, войско и вооружение Степана превосходными, а потому не советовал «употребления правильной и открытой силы». Далее разведок республика ничего [536] не предпринимала. Более энергичные приготовления делала одна Турция. В Скадр было отправлено шесть пушек, несколько ящиков ружей, сабель, пороху, олова, был отдан приказ не подпускать самозванца к турецким границам, привести крепости в боевую готовность, стянуть войска к границам Черногории и венецианских владений.

Приготовления велись и черногорцами. Прежде всего они убедили черногорцев, живших на заработках в Константинополе, вернуться на родину для защиты страны от угрожавшего нападения врагов. Во-вторых, в конце марта бывший печский патриарх Василий переселился в Майны и разослал окружную грамоту, убеждая духовный и светский чин чтить Степана, как царя Петра III, умершего для своей страны, для родных и врагов, и теперь живущего для православных сербов, для их блага и спасения. Патриарх указывает на символическое значение греческого имени Степана — по-славянски «Венценосца», и прозвища «Малый» — добровольное умаление по Христовой заповеди. В-третьих, в Великий четверг Страстной недели созвана была скупщина с военными целями. Так как к этому времени под Спужем турки напали на отряд черногорцев, и была пролита первая кровь, то Степан начал свою речь с напоминания, что «на начинающего Бог», что он не имел намерения воевать, а теперь столкновение неизбежно. Черногорцы должны собраться по первому сигналу, а всех их должно быть около 30 000 человек. В-четвертых, Степан оставил патриарха в Майнах, а сам переселился в более безопасную Катунскую свободную нахию, в село Мирец, и, чтобы успокоить турок, послал румелийскому беглебею следующее письмо:

«Слава великому Богу и граду Иерусалиму! Степан Малый. Находясь здесь во главе управления этим испорченным народом и стараясь исправить его погрешности, я предлагаю вам снова помириться, вступить с нами в добрые сношения и заключить мир до смерти или на время, или же вечный, необходимый для нас. И да будете вы так же уверены в нас, как мы в вас. Вы сможете пользоваться нами против ваших великих врагов, и это будет вам на пользу, потому что грех проливать столько невинной турецкой и черногорской крови. Мир — благодеяние».

Затем Степан назначил в Цетинье вторую скупщину, сказал здесь, что поедет на днях в Вену, откуда не получает ответа, а старшинам поручил правление народом, пока он не вернется с войсками и деньгами. После свидания с владыкой Саввой, попрежнему заключенным в монастыре Станевичах, и патриархом Василием, жившим в Майнах, он отправился в Негуши и поселился в доме «гувернадура» Иовы Станишича. [537]

VI

Слухи о самозванце дошли до русского двора частью официальным путем, частью из иностранных газет. Императрица думала, что черногорский авантюрист — «тот самый итальянец Вандини, который в канцелярии опекунства здесь дело имел и, обманув здесь, выманя алмазы у греческого купца и заложа оные, денег взял и сам ускакал». Не были известны более подробные сведения ни о Степане, ни об отношениях к нему населения. Между тем черногорцы нужны были России для начинавшейся войны с Турцией, и русскому послу в Вене, князю Голицыну, было поручено послать кого-нибудь в Черногорию с грамотой императрицы. В грамоте подтверждался акт смерти и погребения Петра III, и требовалось изгнание самозванца из пределов Черногории. Вполне естественно, что сделать это надо было секретно. План был такой: самозванец должен быть схвачен неожиданно, после этого и царская грамота могла произвести более сильное впечатление на народ.

Выбор Голицына пал на советника посольства Юрия Мерка, который выехал из Вены слишком поздно, и о тайном поручении французский посланник, а от него и венецианский, узнал раньше, чем А. Обресков. На каждом шагу Мерка встречали препятствия, главным образом со стороны Венеции, которая сначала не позволила ему высадиться в Боке Которской, а потом не разрешила черногорским старшинам прибыть в Котор вместе с владыкой Саввой на свидание с Мерком и зорко следила за самим уполномоченным. В конце-концов он должен был уехать в Венецию без всякого успеха.

Никакого впечатления не произвело энергичное послание черногорских старшин, отправленное генеральному проведитору 7 июля 1768 г. из Негушей. Черногорцы напоминали прежние услуги их Венеции, указывали на благодарность венецианских генералов, жаловались на неисправный платеж обещанной им субсидии и не понимали, почему теперь республика считает их своими врагами. Единственно, в чем они могли бы провиниться, это — признание Степана Малого, но венецианские власти, по мнению старшин, не имеют права вмешиваться в подобные дела. «Если вы сердитесь, что мы держим этого человека, то мы думаем, что нас никто не держит и не защищает, кроме Бога, — писали они. — А потому мы сами по себе в своей земле и вольны держать в ней даже турка, не только своего брата христианина, да притом такого, который оказал нам столько добра, а вдобавок еще человека из царства Московского, служить которому и оберегать мы должны всегда до последней капли крови — [538] служить и умереть за него. К тому нас обязывает единство веры, закона и языка. Если Богу будет угодно, чтобы мы все умерли, то и тогда мы не можем отступиться от Московского царства, пока хоть один из нас останется в живых». К общим соображениям прибавлялось частное — препятствие со стороны проведитора русскому уполномоченному, к которому не подпускают ни одного черногорца. Поэтому старшины просят отпустить Мерка в Черногорию в самом непродолжительном времени, «чтобы он передал нашей земле и нашему народу возложенное на него поручение. Если же к утру вы не пошлете к нам этого человека и попрежнему будете нам возбранять мирно проходить в ваши города чрез вашу землю, нам дружескую, то погодите и будьте уверены — говорим мы тебе! — что с Божьей помощью и нашим оружием мы проложим путь к морю, потому что не вы сами завоевали эти города и земли, но мы проливали за них кровь нашу. Пусть с тебя дож взыскивает будущие убытки, а мы не виноваты, если ты нас не послушаешь». Ответа не было, и, как мы знаем, Мерк вернулся в Вену, не видав ни одного черногорца.

Тем временем число войск Степана увеличивалось. Ежедневно приходили к нему босняки, албанцы и греки из турецких областей — всего около 10 000 человек, — присылалось оружие, припасы, деньги, строились временные укрепления со стороны Никшича, перехватывались письма турецких военачальников с планами будущей войны, наконец, среди христиан Балканского полуострова пошел слух о грандиозном походе против турок немецких христианских государей под предводительством русского императора, и кстати припоминались грозные пророчества византийских эсхатистов о «гибели полумесяца от северного царя».

Черногорцев воодушевлял какой-то Яков, в котором все видели русского генерала, посланного из Петербурга на помощь бывшему императору.

Хорошо осведомленная чрез венецианских шпионов Турция также готовилась к войне против Черногории. В Боснии и Албании собиралась стотысячная армия. Главнокомандующим был назначен румелийский беглебей Мехмед-паша. Предполагалось сначала предъявить черногорцам требование о выдаче самозванца, патриарха Василия и владыки Саввы, а также не выплаченного еще «харача» за семь лет. Эти требования, естественно, не могли быть выполнены, и тогда обе армии должны были напасть на черногорцев с двух сторон, затем соединиться, опустошить страну, сжечь села и посевы, перерезать всех жителей старше семи лет. Венеция должна была помогать Турции в том смысле, чтобы охранять границу и не пускать в свои владения [539] черногорцев, выдавать всех призывающих к оружию, позволить нескольким турецким корпусам занять венецианские общины с черногорским населением, организовать в самой Черногории партию против самозванца, пользуясь для этого владыкой Саввой, наконец, не забывать прежней верной службы — шпионажа. Особенно надеялись они на поддержку Саввы, который продолжал переписку с проведитором, несмотря на запрещение черногорцев и всякие угрозы.

— И никто, кроме Бога, не знает моей неволи, которую нельзя ни описать, ни словами передать, — жаловался владыка венецианскому чиновнику: — но, слава Богу, есть за кого терпеть: за моего яснейшего дожа, которому я верно служил целых 50 лет! С тех пор, как живу на его земле, я всегда был его верным слугой. Клянусь, что я никогда перед ним не провинился, и пусть накажет меня Бог, если из-под крыл его я пойду куда-нибудь. Я в его власти и пусть он делает со мной, что хочет!

Впрочем, старый изменник напрасно лишний раз клялся в верности Венеции: и без того ему верили в сенате и ненавидели в каждой скупщине.

Военная гроза надвигалась. В первых числах сентября 1768 года боснийская армия пошла с трех сторон на атаку траншей на скалах под Острогом, что против Никшича. Несмотря на выгодную позицию, на узкий горный проход, препятствовавший соединению турецких армий, на воодушевление войска Степана Малого, — черногорцы были выбиты из траншей и в беспорядке бежали к Оздриничам. Возможно, что увлеченные первой удачей черногорцы спустились в долину, где турецкая кавалерия могла развернуться. Исход битвы был печальный. Степан едва спасся при переправе через реку и заперся в хорошо укрепленном верхнем монастыре под Острогом во имя Введения, который турки осаждали два дня. Когда нижний монастырь св. Георгия был сожжен, Степан оставил убежище и скрылся. На поле сражения было покинуто много раненых, масса пленных, и в Константинополь отправлены трофеи — два знамени, 25 голов, мешки ушей и носов, выставленных затем напоказ народу на площади. Вестники получили от султана по нескольку кошельков золота, торжественно праздновалась победа, но более точные донесения с поля битвы значительно ослабляли первое радостное впечатление, и главнокомандующий подвергся даже гневу султана.

Между тем турецкие войска соединились и двигались вперед, уже не думая о преследовании черногорцев, сожигая села, грабя дома, отсылая через границу тысячи мальчиков и девушек, тысячи голов убитых мужчин. В одной рукописи белградской [540] академии сделана заметка о нападении на Черную Гору двух великих визирей и восьми пашей с войском более ста тысяч. Больше всех пострадала община Белопавловичей: были сожжены их дома, церковь в Остроге, и Белопавловичи массами переселились в Новопазарскую турецкую нахию к Смаилу-паше. В другой заметке, на рукописи Плевальского монастыря, говорится, что великое турецкое воинство пошло на «чародея и антихристова предтечу Стефана»: в результате оказалось пленение тех же Белопавловичей, разорение храмов, запустение монастырей, гонение на священнический и иноческий чин и т. д. От полного погрома страну спасли случайные неудачи турок. Молния попала в обоз с порохом, и погиб почти весь запас снарядов; в то же время проливной дождь подмочил запасы, которые находились при войсках, а часть обоза, шедшая на подкрепление действующей армии, была перехвачена отрядом черногорцев; наконец, турецкие войска утомились.

Во всяком случае, первая неудача Степана возбудила против него если не вражду, то известное недоверие. Стали раздаваться голова о необходимости покориться туркам, о невозможности сопротивляться им, даже о выдаче самозванца, патриарха и владыки. Теперь начался самый тяжелый период войны — замирение Черногории, которое велось необыкновенно энергично, конечно, при помощи венецианских войск, занявших области венецианской Албании. Приверженцы Степана были казнены в Майнах. О самом самозванце никто не знал определенно. Одни говорили, что он перешел на сторону турок, другие — что он убит, и что его лошадь, подарок патриарха Василия, отправлена турецкому главнокомандующему; третьи доносили проведитору, что Степан скрывается в Майнах или бежал в Цермницу в Градьяны. Но ни один из этих слухов не оправдывался, и, чтобы покончить с Черногорией, султан отдал приказ не только простить гяуров, но обещать им покровительство Высокой Порты, почему не было обращено внимания на несколько нападений черногорцев на пограничные герцеговинские села. Эти меры, в связи с девятимесячным удалением Степана, принесли Черногории временное спокойствие.

VII

Неудачное посольство Мерка не остановило естественного желания русской дипломатии вернуть преданность Черногории, и летом 1769 г. был послан генерал-майор кн. Юрий Васильевич Долгоруков с грамотой, призывавшей черногорцев к войне против турок и обещавшей помощь со стороны России, а также с деньгам, и порохом и оловом. Из Анконы он переехал со [541] свитой на греческих судах в село Заош, куда прибыли черногорцы с лошадьми и, нагрузив подарки, немедленно вернулись в горы, так что турецкий отряд, извещенный услужливыми венецианцами, не мог догнать черногорского обоза и ограничился усмирением прибрежных сел, в которых теперь снова появился приверженец самозванца, призывающий к восстанию. В свите Долгорукова, кроме четырех офицеров и солдат, был офицер-серб Иван Васильевич Княжевич, человек, преданный русским интересам и служивший переводчиком Долгорукову. Сохранился рассказ девяностолетнего старика-черногорца Родована, принимавшего Долгорукова и передавшего нашему туристу Е. П. Ковалевскому прием русского посланного в бедном черногорском селе. Темной ночью, во время бури, кто-то постучался в двери. Семья черногорцев сидела за ужином.

— Кого Бог принес в такую пору? — сказал старик. — Уж не банда ли?

— Нет, отче, банда не просится, а ломится, — отвечал старший сын. — А вот, посмотрю да впущу гостей: если не званые, то, быть может, желанные.

В дом вошли два незнакомца. Один совсем не был похож на черногорца, другой говорил по-сербски. Они присели к огню и начали рассказ о своих приключениях.

— Мы прибыли сюда из Анконы на рыбачьем судне. Турки и венецианцы сторожили нас, да проглядели. Мы пристали без препятствий близ самой границы вашей с турками и Бокой. Товарищи наши еще на судне, стерегут пожитки. Но Более упаси, если утро застанет их на судне. Ты понимаешь... Не станем же терять времени! Ты христианин — наш по крови и по вере. Дай нам проводника или проводи сам до берега и укрой нас потом здесь на время.

— Сколько вас всех?

— Человек двадцать, большею частью иллирийцы.

— А этот кто?

— Это — наш начальник, русский, из знатного рода Долгоруковых. Он сердар и воевода в своем краю.

— Русский... Знаю! У них был великий царь Петр Первый. Отец мой видал его, когда был в России с владыкой Даниилом. А теперь на Руси нет, ведь, царя. Царь ее, Петр III, теперь правит Черногорией.

— На Руси есть царь великий — Екатерина Алексеевна, — сказал Долгоруков, поднимаясь с места. — И правит она Русью потому, что Петр III волею Божиею умер. А тот, что у вас, — не царь, а лжец и самозванец.

— Кто бы вы ни были, — ответил старик: — зачем бы ни пришли вы сюда, я дам вам проводника и пристанище. Никто [542] не скажет, что христианин выдал своих единоверцев туркам или венецианцам. А в случае нужды он сумеет защитить вас и от своих. Родован! — обратился он к сыну, — ступай с ними и не приходи без них.

Весть о прибытии важного уполномоченного из России снова всколыхнула всю Черную Гору, и 17 августа в Цетинье собралась скупщина, которая от лица всех черногорцев присягнула в верности императрице и обещала снова вооружиться против старого врага. Затем князь Долгоруков прочел грамоту, уличавшую самозванство их «господаря» и подтверждавшую смерть Петра III. Скупщина пришла к мысли, что надо разыскать Степана и призвать для допроса перед русским послом. Степан и здесь повел дело обычным для него способом, и его въезд в Цетинье отличался торжественностью — верхом на коне, в красивом наряде, со свитой всадников.

Увидав его, черногорцы вспомнили свое прежнее расположение к нему, приветствовали залпами из ружей и кликами:

— Блого нам! Вот наш господарь!

Долгоруков решил действовать напрямик, и неожиданно для всех Степан был обезоружен русскими солдатами, а сабля передана гувернадуру Станишичу. На скупщине присутствовал патриарх Василий. Савва не явился, потому что не рассчитывал на то, что народ так легко позволит русскому послу арестовать Степана.

После этого самозванца заковали в цепи и посадили в келью монастыря во втором этаже, приставив стражу из русских солдат.

Степан не растерялся и говорил страже:

— Видите, сам Долгоруков признает меня императором. Иначе он поместил бы меня не выше, а ниже себя!

Действительно, Долгоруков занял комнаты нижнего этажа, и шутка Степана могла показаться в известной степени правдоподобным фактом.

Впрочем, по другим версиям, черногорцы сразу же переменились к Степану, как только прочтен был манифест императрицы, и закричали:

— Повесить его! Повесить! Мы не хотим его больше!

Они продолжали кричать, будто бы, даже тогда, когда появился Степан, а отряд его приветствовал скупщину залпами. Но затем, когда Долгоруков заметил, что русские солдаты с нанятым им небольшим отрядом черногорцев не смогут противостоять свите самозванца, черногорцы снова вернули Степану прежние симпатии. Это заметил и русский посол. Чтобы не потерять престижа, он сказал, что императрица никогда не наказывает, не выслушав оправданий обвиняемого, и Степану [543] предложено было ответить, почему он называет себя Петром III. Самозванец отказался от своих слов и уверял, что сами черногорцы выдумали это, но он их не разубеждал только потому, что иначе не имел бы возможности соединить под своей властью столько войска против турок.

Во время следующего допроса Степан также не открывал своей фамилии: сначала дал обычный ответ, что он «малейший в мире» Степан, затем назвал своей родиной Янину, потом переменил показание и назвался Раичевичем, фамилией известных сербов Далмации.

Распуская скупщину, Долгоруков роздал черногорцам 400 цехинов и обещал выдать им для военных нужд разные запасы.

К сожалению, нам неизвестны дальнейшие события и причины, по которым Степан был освобожден, присягнул на верность императрице, получил от русского посла несколько сот цехинов, русский мундир, диплом и все военные снаряды, а на прощание облобызался с Долгоруковым, которого провожал до корабля; кроме того, Долгоруков велел черногорцам во всем повиноваться их господарю. Очень возможно, что русский посланник убедился в том, что никто, кроме Степана, не в силах поддерживать среди черногорцев мир и питать их симпатии к России, тем более, что владыка Савва сам сознался, что потерял всякую власть в Черногории.

По другим известиям, Долгоруков покинул Черногорию так скоро потому, что изменились общие планы войны, и русская эскадра вышла из Ливорно в Архипелаг, о чем граф Орлов уведомил его через курьера, или же потому, что скутарийский паша успел «оценить голову» Долгорукова.

Итальянские источники передают только те факты, которые приведены выше.

Биография Степана рассказывает о пребывании Долгорукова несколько иначе. Прежде всего, прибытие его не было для черногорцев неожиданным, потому что они давно ожидали русских друзей своего господаря, как его прежних министров и генералов, награжденных им, Степаном, орденами и титулами. Согласно их точным ожиданиям, русские и привезли припасы и подарки.

Даже самое свидание произошло словно по программе: Долгоруков держал себя, как подчиненный, обнаруживал некоторое смущение. А когда он прочитал грамоту, подтверждавшую смерть Петра III, черногорцы приветствовали Степана и не поверили грамоте, почему русский посол вскоре тайно ушел из Черногории, растеряв все деньги и с трудом добравшись до Ливорно на рыбачьем судне, не запасшись водой и провизией. [544]

VIII

По отъезде русского посла Степан продолжал властно и умело править черногорцами. Он отражает нападения венецианских войск на черногорские села и монастыри и в то же время издает приказ не нападать на владения Венеции. Он вступает в переписку с бывшим своим врагом Мехмед-пашой и в то же время снабжает оружием и военными припасами отдельные общины Черногории для будущей религиозной войны, он проводит дороги, судит народ, искореняет преступления — одним словом, остается полновластным господарем, и все его старания направлены к одной цели — удержать черногорцев от всяких военных действий до снаряжения русской эскадры. Несколько комиссаров с иеромонахом были посланы им для переписи всего населения, чтобы господарь мог знать число своего войска. Он уверил черногорцев, что скоро прибудут русские войска, и приказал строить для них в Цермнице казармы. Наконец, в той же Цермнице он учредил постоянный высший суд из 12 старшин; одни постоянно находились в резиденции, другие разъезжали по нахиям и судили на месте. Народ опять вздохнул свободно, и давно ожидаемое спокойствие казалось прочным. Одним словом, все, казалось, шло надлежащим образом, но случайная неосторожность Степана лишила его возможности довести задуманное дело до конца.

Однажды, во время работ по устройству дороги у Цермницы он не успел отойти от заложенной под скалу мины, и взрывом его ранило настолько сильно, что он потерял память и упал. Степана отнесли в ближайший монастырь, позвали доктора. Оказались повреждения на руке, ноге, голове, сожжены глаза — всего 62 раны. Так он навеки сделался слепым и никогда не выходил из монастыря, откуда продолжал управлять страной, управлять так же мудро, с таким же доверием со стороны черногорцев, как и на первых шагах своего пребывания среди них. Епископ Арсений сделался ближайшим другом слепого господаря и не оставлял его до самой смерти, которая постигла Степана в конце лета 1774 года. Случилось это следующим образом.

Султан Мустафа III не мог допустить, чтобы самозванец навсегда оставил свои широкие планы в борьбе с турками, свои мечты о великом славянском царстве, и голова Степана была оценена. Скадрский визирь нашел человека «способного и верного», чего не могли сделать раньше государственные инквизиторы Венеции. Это был морейский грек Станко Класомунья, в то время бывший в плену у турок, прекрасный певец, [545] игравший на лире. За пятнадцать кошельков золота Станко мог сделать какое угодно преступление: нужно было только добиться доверия черногорского господаря. Он явился в Цермницу с несколькими товарищами и сказал, что бежал из турецкой неволи. Беглецов приняли и обещали не выдавать туркам. Рассказом о своих похождениях, пением и игрой он понравился слепому Степану. Товарищи Станка были препровождены в монастырь Ораховицу, а сам он оставлен в Цермнице и сделан слугою у Степана. Господарь привязался к греку, который умел ему угодить, принося кипрское вино или фрукты из Сполато, играя ему греческие народные романсы.

В течение целого года Станко успел изучить обстановку Степана, его привычки. Однажды епископ Арсений уехал в Цетинье, монахи были на работе в поле, в монастыре осталось только несколько стариков, стража уснула. Станко усердно угощал хозяина вином, и тот уснул под звуки песен и лиры. Тогда слуга отрубил ему голову, запер двери келии, разбудил одного из часовых и велел никому не беспокоить спящего господаря, а сам уехал в Орахово, а оттуда с товарищами — в Скадр, чтобы получить награду. Кроме золота, он получил украшенный серебром панцырь ценою в 18 червонцев. Когда стража заметила, что господарь спит как будто слишком долго, — дали знать игумену. Выломали двери и увидали труп Степана в крови. На другой день бывшего черногорского господаря похоронили в монастыре Берчели, под церковью св. Николая. Отпевание совершал его друг епископ Арсений.

Но не все могли и желали верить, что Степан Малый умер, не сделавшись «великим» и не основав великой славянской державы. Бывший его канцлер, неграмотный Марко Танович, долго ходил по разным городам и селам черногорских нахий и всех уверял, что враги господаря распустили ложный слух о его смерти; что на самом деле Степан жив и снаряжает в России грозный флот, который окажет чудеса храбрости и затмит славу Чесмы; что он покорит мусульман, займет Константинополь и возобновит державу сербов в тех же пределах, какой она была при Стефане Душане.

Говорят, что он виделся с Орловым-Чесменским и клялся ему, что Степан жив, что он воскреснет для всего славянства. Граф старался разубедить бредившего старика, дал ему денег. Марко увидел здесь козни венецианцев и продолжал верить в свою мечту. Напрасно он ходил по городам и селам, произнося пламенные речи, повторяя сочиненные им заветы Степана, оставленные будто бы при удалении из Черногории. [546]

— Я уверяю вас, что придет наш господарь Степан Малый, которого вы видели, которому повиновались. Неужели вы теперь не верите моим обещаниям. Неужели вы не ожидаете его?

Грозная действительность делала свое дело. Теперь никто не верил пророчеству «бывшего канцлера», никто не слушал его, и туманная тень симпатичного борца за справедливость и за свободу славян оставалась одинокой среди других самозванцев — национального русского явления.

А. И. Яцимирский.

Комментарии

1. «Румынские рассказы и легенды о Петре Великом». «Исторический Вестник», 1903, кн. V.

2. Литература о Степане Малом не велика. Кое-какие малодостоверные сведения сообщены в книге «Les imposteurs démasqués et les usurpateurs punis» (Париж, 1776); «Storia del Stefano Piccolo» — рукопись библиотеки Кукулевича-Сакцинского в Загребе (№ 698) передает биографию Степана в самых общих чертах; Стефан Занович, «Le fameux Pierre III, empereur de Russie ou Stefan Mali, qui parû dans le duché de Monténégro» и т. д. (1874) — фантастическая биография, написанная другим самозванцем в Черногории; «Stiépan-Mali, c'est-а-dire Etienne Petit ou Sfépano-Piccolo, le pseudo-Pierre III, empereur de Russie, qui parut dans le Grand-Duché de Monténégro» и т. д. — самая подробная биография, написанная очевидцем, лицом близким Степану, попавшим впоследствии в Индию и служившим при дворе набоба Гейдер-али (Мангалор, 1778); Е. П. Ковалевский, «Четыре месяца в Черногории» (СПБ. 1841); «Журнальная записка происшествиям во время экспедиции князя Ю. В. Долгорукова в Черную Гору в 1769 г.» («Русский Вестник», 1848, т. III); Н. Попов, «Путешествие в Черногорию»; В. Макушев, «Материалы для истории дипломатических сношений с Рагузой» («Чтения общ-ва ист. и древн.» 1865, книга III, и его же статья в «Русском Вестнике» 1869, кн. VII-IX; Д. Мордовцев, «Самозванцы и понизовая вольница» (СПБ. 1867); его же «Новые данные о черногорском Лже-Петре III» («День», 1862, № 33 — пересказана записка Н. В. Всеволожского на французском языке, сообщенная М. Погодиным); Петр II Петрович Негош, владыка Черногории, «Лажни цар Штьепан Мали» (Загреб, 1851) — драматическая поэма, написанная по народным преданиям и рассказам учителя владыки С. Милутиновича; наконец исторические труды сербских ученых Милаковича, С. Любиши, П. Ровинского и др.