Во второй половине XVIII в. новая сербская литература только начинала развиваться, шел процесс трансформации старой жанровой системы, возникали новые жанры. В это время появились первые национально-патриотические и лирические стихотворения («Плач Сербии» 1762 г., «Весенняя мелодия» 1765 г. З. Орфелина), первая поэма («Бой дракона с орлами» 1791 г. Й. Раича), первая драма («Траедокомедия» 1733 г. Э. Козачинского, издана с исправлениями Й. Раичем в 1798 г.). Однако в области художественной прозы, в том числе романа дело обстояло гораздо сложнее. Оригинальной художественной прозы в сербской литера туре XVIII в. практически не было, существовали лишь переводные романы («Велизарий» Ж. Мармонтеля в переводе П. Юлинца 1776 г., «Нума или процветающий Рим» М. М. Хараскова в переводе Г. Трлаича 1801 г.). Функции оригинальной художественной прозы исполняла, с одной стороны, мемуарная литература, с другой — историография. Сочинения мемуарного характера были довольно многочисленны в тогдашней сербской литературе: произведения П. Павловича, С. Пишчевича, Г. Зелича и др. [1, с. 355-3651. Однако они не были достоянием широкого круга читателей и не могли оказать серьезного влияния на литературную жизнь, так как были опубликованы лишь в XIX в. Своего наивысшего развития мемуарная литература достигает в «Жизни и приключениях» Досифея Обрадовича (1783), книге, несомненно принадлежавшей уже к художественному творчеству [2, с. 364-443; 3]. Настоящая статья посвящена произведению, относящемуся к другому прозаическому «жанру» сербской литературы — историческим сочинениям.

В 1772 г, в Венеции вышла в свет объемная (почти 800 страниц) книга сербского писателя Захарии Орфелина (1726-1785) «Житие и славные дела государя императора Петра Великого», представляющая значительное явление в истории новой сербской литературы. Проблемы жанровостилевого своеобразия сербских исторических сочинений практически остались вне поля зрения исследователей. А между тем изучение этого вопроса, выявление элементов художественности представляется достаточно важным. Оно дозволяет проследить зарождение и развитие художественной прозы в новой сербской литературе, формирование в ней историзма как нового компонента художественного мышления.

«Житие Петра Великого» принадлежит обширной славянской историографии нового времени. Этот «жанр» был характерен для Ренессанса, барокко и Просвещения и получил свое развитие практически во всех славянских странах, как в развитых и независимых (Россия, Польша), так и в тех, где лишь начинался процесс национального возрождения (Болгария, Сербия). В развитых странах историография сосуществовала с системой собственно литературных прозаических жанров и сыграла довольно значительную роль. В странах, лишенных национальной независимости, [65] культурное развитие было замедленным, историография могла выполнять функции художественной литературы, точнее прозаических ее жанров, и служить не столько научным, сколько просветительским и познавательно-популяризаторским целям, была занимательным чтением. Она получила название «историография славянского Возрождения» и имеет хронологические рамки XVI- XVIII вв. [4, с. 6]. Славянская историография этого периода является, по мнению А. Н. Робинсона, «международным течением общественной мысли и литературы, основные черты и характер которого связаны с общими признаками национально-общественной идеологии и культуры славянских народов в период формирования славянских наций, в переходный период от феодальной к буржуазной общественно-экономической формации» [4, с. 11]. Сам термин «историография славянского Возрождения» представляется не очень удачным. Если имеется в виду Ренессанс, то он подходит лишь для польской литературы. Сюда можно отнести «Хронику» М. Стрыйковского, «Хронику всего света» М. Бельского и др. [5]. Правомочно говорить о Ренессансе дубровницко-далматинской литературы XV-XVII вв. Для болгарской и сербской литературы применим лишь термин «национальное возрождение» 16, с. 97-98], историография которого будет представлена «Историей славеноболгарской» П. Хилендарского, «Историей во кратце о болгарском народе славенском» иеромонаха Спиридона, «Хрониками» Г. Бранковича, «Житием Петра Великого» З. Орфелина, «Историей разных славянских народов» Й. Раича и т. д. Однако нельзя обойти тот факт, что историографический «жанр» был широко представлен в русской и украинской литературах: «Сипопсис» И. Гизеля, «Летопись» Д. Ростовского, сочинения Ф. Грибоедова, А. Манкеева, П. Крекшина, В. Н. Татищева, М. В. Ломоносова, Ф. Эмина, Николая Мих. Карамзина, последнего в России представителя этой историографии. Более подходящим, на наш взгляд, могут быть термины «славянская историография XVI-XVIII вв.» или «славянская историография Ренессанса, барокко и Просвещения». Это позволит объединить типологически сходные явления во всех славянских странах, учитывая специфику каждой из них и не прибегая к уязвимому на наш взгляд термину «славянское Возрождение».

В России и Польше, на Украине и в Болгарии, в Сербии и Хорватии появились произведения нового «жанра» — многочисленные «истории». Их предшественники — средневековые летописи и хронографы, отличительной особенностью которых была провиденциальность мировоззрения автора, а также деловая целенаправленность. Новая же историография выполняла прежде всего национально-патриотические и просветительские задачи. По своему характеру эти сочинения еще не были строго научными историческими работами. Историография славянского национального возрождения «занимала промежуточное положение между феодально-средневековой хореографией и буржуазной исторической наукой, по-видимому, также с последующими ответвлениями ее сюжетов в сторону исторического романа и исторической драмы» [7, с. 94].

В разных социально-исторических условиях это общее для славянской историографии XVI-XVIII вв. направление принимало различные формы. В отличие от подлинно научных трактатов с их строгостью изложения материала, системой доказательств и т. д., в этих произведениях факты подбирались и освещались, исходя из основной цели автора, его версии, исторический же анализ отсутствовал.

Надо сказать, что драматизм воспроизводимых событий, конкретность описаний, нередко отчетливо выраженное авторское отношение, оценка действующих лиц (например, идеализация героев) в принципе сближают исторический «жанр» с художественным творчеством. Тем более это относится к начальной фазе формирования исторического мышления. Многие события, речи героев могли быть вымышленными, такими, какими они, по мнению автора, должны были быть. ’Литературное значение этих произведений в их сюжетах, легендарной окраске, популярной занимательности изложения и др. Таким образом этот «жанр» нес в себе элементы будущей науки и содержал черты художественности. [66]

Такой во многом была и книга Орфелина, однако корни ее особенностей следует искать не только в хронографиях, но и в средневековых агиографических жанрах, поскольку это история одного героя, унаследовавшая и соответствующее название — «житие». В средние века «жития» выполняли прежде всего задачу духовного воспитания человека, нередко выражая важные политические идеи. На рубеже нового времени агиография, бывшая по своей сути «душеполезным чтением», «претерпевает сложный процесс превращения в религиозно-полемическую, а затем даже в поучительно-просветительскую автобиографию» [7, с. 95] и биографию. По традиции эти новые произведения продолжают еще называться «житиями», однако они содержат уже черты, свойственные литературе нового времени. Это ясно видно и на примере «Жития Петра Великого». От старой литературы здесь остались способы идеализации главного героя: еще в младенчестве он отмечен печатью избранности, своего высокого предназначения; в детские годы — время многочисленных смут и бунтов — сам бог хранит Петра и защищает от врагов, чтобы он смог выполнить свою великую роль; он «подобен солнцу» [8, т. 2, с. 358] и поэтому не имеет недостатков. Черты нового выражены в «Житии» также достаточно ярко и проявляются прежде всего в самом выборе героя. Это не святой, не монах, а человек светский, царь, управляющий огромным государством. Если главной заслугой героев средневековых «житий» было следование во всем божественному предначертанию, то Петр поступает по собственному усмотрению. Все просветительские реформы — главная заслуга Петра, согласно Орфелину, рождаются в его гениальном уме. Самым важным для Орфелина является именно просветительстве Петра, его многосторонняя деятельность на благо отечества, а вовсе не благочестие и набожность, присущие житийным героям (впрочем Петр у Орфелина не лишен и этих черт). Таким образом, если «Историю» Йована Раича можно отнести к «жанрам» новой историографии, а «Жизнь и приключения» Досифея Обрадовича — к биографии, то «Житие Петра Великого» Захарии Орфелина сочетало черты обоих «жанров».

В «Житии» бросается в глаза его двойственность: с одной стороны, это исторический труд, с другой — определенные особенности: идеализация главного героя, морально-дидактическая направленность, литературные вставки, пышность ряда описаний и т. д. — позволили некоторым исследователям назвать эту книгу первым сербским романом [9, с. 411; 10, s. 3721. Это, конечно, только первые шаги к роману, так как отсутствуют такие важные его черты, как вымысел, показ героя в жизненном процессе, переплетение сюжетных линий и т. д. Но характерна сама постановка этого вопроса.

З, Орфелин старается показать величие России, ее развитие и особенно деяния Петра I, придерживаясь исторической истины, в то же время — интерес именно к данным событиям, выбор и оценка их, так же как восприятие и истолкование их определенно связаны с интересами самого Орфелина, диктуемыми ему современностью. Факты автор подбирает, исходя из основной своей цели — возвеличивания Петра. И, мало того, что образ героя рисуется только яркими, восторженными штрихами и имеет исключительно положительные черты, но и вся обстановка в России, т.е. фон, на котором восходит звезда Петра, показан максимально неприглядно, все худшее акцентировано и расписано, чтобы читатель был сильнее поражен и проникся бы удивлением и восхищением величием Петра. В России до него — «дикость», «свое отечество, которое нашел он глубочайшею тмою и чрез то крайным неблагополучием обято» [8, т. 1, с. 209], Петр должен был «из ничего быть оному учинити» [8, т. 1, с. 10 непагинированная].

Орфелину важно также заставить читателя прочувствовать и понять, что единственно правильное — это законная власть; захватчики были, есть и будут злом на земле. Поэтому и в оценках своих Орфелин не объективен: для законной власти, даже и для опричнины при Иване Грозном есть смягчающие обстоятельства. Неблаговидность поступков Петра — жестокость пыток и казни стрельцов, жестокость при строительстве [67] града на Неве, к сыну, жене и др. обязательно поясняется и оправдывается необходимостью. При этом интересно строится повествование: сначала объяснение личного участия Петра в допросах и казнях — «сам царь не мог совершенно положится на своих бояр», и только «запиравшихся в исповедании точной истины, отдавал на ужасные мучения» [8, т. 1, с. 233]. Далее расписываются заслуги Петра, «который, странствуя по чужим краям, ищет им (подданным. — В. Б.) благополучия; терпит яко незнакомый бесчестие, чтоб их честными зделати», «смиряет себя до самой последней низкости, чтобы их возвести на самой большой верх высочества и славы. Вот! на какого они благодетеля устремилися» [8, т. 1, с. 234]. После этого бесстрастно-протокольно перечисляются казни: «230 стрельцов, по двое на ни большой колеснице держащих свещи в руках, которых всех повесили», «пятым стам стрельцов были усечены утеса и выкинуты ноздры, и тако сосланы в Сибирь» [8, т. 1, с. 234] и т.д. Вслед же дается заключение: «Коль жестокое, а оно было и весьма достойное, наказание, получили изменники, толь милостивейшее следовало награждение оным, кои верность и храбрость свою оказали» [8, т. 1, с. 235]. Это скрытое обращение к читателю и определенный эмоциональный прием, заставляющий принять точку зрения автора.

Ссылка и пострижение Евдокии, напротив, упоминаются почти вскользь вслед за рассказом об усмирении стрельцов. «Царица была единого мнения с изменниками противу своего Государя и ради того подпала она своему несчастию» [8, т. 1, с. 237]. А чтобы читатель не сомневался, Орфелин исторические данные подкрепляет сообщением об этом ему лично «за подлинно» неким сербом, служившим в Москве у Шереметьева, а теперь живущим в Венгрии. По сути — тоже скрытое обращение к читателю, убеждение его. Итог — «истребив царь Петр с такою жесткостию (нуждною в такой земле, где народ в суровстве находится) неприятелей своего правления, получил удобнейший случай к заведению в своем государстве» всего нового и полезного [8, т. 1, с. 238]. Появление Екатерины Орфелин объясняет, концентрируя внимание на достойности ее такому великому государю: «просвещенный разум Петров при первом взгляде, усмотрел в ней все те качества, которые до высочайшаго степени не оспоримо возводят», «усмотрел он в ней аки некое своему свету отсвечение, то есть, что она одарена такими же высокими свойствы, которые почти во всем соответствовати могли егож свойствам» [8, т. 1, с. 344-345].

Совершенно иначе подбираются и освещаются Орфелиным факты царствования Бориса Годунова. И он сам, и его дела рисуются только темными красками, так как это захватчик и «путь, по которому он шел к престолу российскому, был путь... самого мерзостнейшего злодеяния» [8, т. 1, с..111].

Прослеживая историю России, Орфелин старается, где можно, подчеркнуть необходимость единой сильной законной власти и недопустимость раздробления государства: «Оное разделение (Владимиром своим сыновьям. — В. Б.) привело Россию в безсилие, и заделало позорищем властолюбия, мерзостнейшего свирепства и почти конечный погибели» [8, т. 1, с. 74]. В целом Орфелин старается дать максимально полное освещение истории, но, конечно, под углом своего зрения.

«Житие Петра Великого» не может рассматриваться просто как исторический труд не только из-за односторонности изображения и отбора лишь таких фактов, которые помогают создать задуманный автором идеальный образ героя. Одна из главных особенностей «Жития» — многообразие типов повествования, используемых автором. Простое изложение и развернутое описание, выражение горячего авторского отношения и яркая живописность, местами даже поэтичность, сухая документальность и эпическая широта, контрастность противопоставлений так или иначе характерны для литературного произведения.

Высказывания самого Орфелина свидетельствуют о новом понимании им роли автора. Уже в предисловии к «Житию» отмечается, что во всяком сочинении должны быть собственные рассуждении, а пользующийся чужими трудами не является «сочинителем» [8, т. 1, с. 16 непагинированная]. [68]

Эта мысль была во многом новой, так как еще многие современные Орфелину писатели рассматривали труды своих предшественников и современников как «общее достояние» и без стеснения включали в срои книги чужие обширные отрывки. Теперь в представление об авторе входит и понятие о его самостоятельности.

Важный художественный элемент сочинения Орфелина — ярко выраженное авторское отношение к происходящему, нередко получающее прямое экспрессивное выражение. Рассказывая, например, об измене польского короля Августа и заключении им сепаратного мирного договора с Карлом XII, по которому он обязался выдать шведам царского генерала Паткуля, Орфелин восклицает: «Злосчастливый трактат! Лучше было Августу с обнаженным мечом умерети, неже такой заключити трактат, по силе которого не токмо корону, но и всю свою честь потерял» [8, т. 1, с. 328]. Отмечая жестокость КарлаXII, перед глазами которого «в едином марше до две тысящи человек... замерзли», писатель восклицает: «Какое тиранство!» [8, т, 1, с. 361]. С возмущением пишет Орфелин и о жестоком обращении Карла XII с русскими военнопленными и казнях пленных казаков, давая прямую авторскую оценку: «Безчестная виктория за едного христианского государя!» [8, т. 1, с. 324].

Иногда Орфелин так передает события, как будто он сам был их участником. Например, описывая бой между армиями Петра и шведского генерала Левенхаупта, он отмечает: «Не можно было видети без ужаса, коль в великом жаре стояли обе армии к сражению» [8, т. 1, с. 354]. «Коль великий ропот стал быти в войске!» — пишет он об отношении украинских солдат к предательству Мазепы [8, т. 1, с. 358]. Повествуя о храбрости Петра I на море, Орфелин восклицает: «Отважность неменьше опасная, коль удивительная! Без моего напоминания можно себе представши, что все с ним в корабле его бывшие господа офицеры ужаснулися от такового объявления...» [8, т. 2, с. 61].

Все приведенные примеры субъективного авторского отношения, когда чувства автора должны были передаваться и читателю, придают изложению Орфелина черты художественности. Многократно встречаются в «Житии» и прямые обращения к читателю. Их функции — придать произведению более эмоциональный характер и внести элемент более тесного общения автора с читателем, что обяжет его с большим доверием отнестись к событиям, изображенным в произведении.

Формы проявления авторского оценочного отношения к изображаемому у Орфелина различны: прямое обращение к читателю, повествование от первого лица, элементы патетики и т. д. С точки зрения внутреннего содержания обнаруживается целая градация оценок: восхищение, возмущение, ирония, порицание и т. д.

Иронически Орфелин говорит, в частности, о различных недобросовестных с его точки зрения исторических сообщениях. Рассказывая об учреждении Петром ордена Андрея Первозванного, он приводит легенду о том, что апостол Андрей проповедовал на Руси. Правда, лютеранские и протестантские историки отрицают это, отмечает он, «но без сумнения ради того, что снятый апостол не хотел им об том реллации подати» [8, т. 1, с. 236]. Иронизирует Орфелин и над хвастливыми заявлениями шведских писателей, что их армия бывала разбита русской только при соотношении войска один к десяти. «Сие токмо было самохвальство их, — замечает он, — понеже отдаленные таких ведомостей читатели не могли присутствовав тамо, что бы счот едных и других водити» [8, т. 1, с. 287].

Сочинению Орфелина присуща такая важная особенность как создание контрастов. Писатель строит своеобразные оппозиции — Петр Великий противопоставляется Карлу XII как олицетворение просвещенности и гуманности с одной стороны, и дикости и жестокости — с другой. Особенно тщательно Орфелин подчеркивает разницу между допетровской Россией и Россией после реформ царя. Контрастная оппозиция «просвещение — бескультурье», как и предыдущая (Петр — Карл) отражала морально-дидактическую направленность «Жития», просветительскую назидательность автора. [69]

Орфелин использует контраст с целью поразить читателя (в данном случае величием Петра), подчеркивая, что Петр — «корабледелатель Сардамский», Орфелин сообщает, что он поддержал избрание Августа Саксонского польским королем и отправил «из своей плотничьей лавки» приказ русским войскам быть готовыми помочь новому монарху [8, т. 1, с. 222]. Русская армия при этом называется «воинство Сардамского корабельного Мастера». Тем самым создавался необычный образ Петра-плотника, вершащего судьбы целых государств.

Художественность повествованию З. Орфелина придают и картины, явно рассчитанные на зрительное восприятие читателя — это ужасы битв и торжества побед, пышные описания различных церемоний: триумфальных въездов, коронаций и похорон — все они отличаются помпезностью, изысканностью, резким контрастом между картинами сухопутных и морских сражений и величественных торжеств, которыми завершалась каждая русская победа. Для петровской эпохи вообще характерны зрелища триумфов, фейерверков, процессий. Среди их описаний на страницах «Жития» выделяется коронация императрицы Екатерины, супруги Петра I. Подробно и тщательно передает Орфелин убранство церкви, где должна была состояться церемония: «Успенская церковь... была убрана следующим образом: вдоль пред олтарем сущие три степени, такожде и пятое или пол церковный от олтаря до трона... постланы богатыми с златом тканными коврами. Посреди церкви против олтаря повешен был балдахин вделанной из кармазинного бархата... Упомянутый балдахин был весь златом штикован и украшен пребогато бахромою, кистми и шнурами...» [8. т. 2, с 314]. Так же красочно описаны костюмы придворных и участников церемонии: «Дамы и фрейли имели на себя придворное из златых и серебряных парчей, златом штикованное платье, как-то и многими драгими каменьями украшенные шмуки» [8, т. 2, с. 316]. Особой торжественностью отличается величественная процессия к храму. Под сводами Успенской церкви звучат речи Петра и архиепископа Новгородского (Феофана Прокоповича), приведенные полностью в тексте «Жития». После коронации, «при выходе из церкви учинен третий залп из пушек и из ружья с играющими трубами, литаврами и барабанами, и во вся колокола звоном, при радостном восклицании безметного множества народу» [8, т. 2, с. 323]. Так же детально показаны и похороны Петра I, занимая в «Житии» 88 выделенных частей (пунктов). Пышность и торжественность описаний отдельных событий вполне отвечали стилю барокко, они даны «с исключительной подробностью, со склонностью к помпе, с представлением человека той эпохи, которая сущность своего бытия пыталась выразить декором, и суть дела заменяли игрой иллюзии и блеском» [9, с. 408; 1, с. 348-349].

Как уже отметил сербский ученый Т. Остоич, при изучении «Жития» бросается в глаза в целом доступность изложения, что и отвечало потребностям тогдашней сербской читательской публики. Сербская литература того времени не достигла еще в своем развитии уровня, скажем, английской или русской. Не было еще массового читателя вследствие низкого уровня грамотности и образованности сербского населения Воеводины. В собственно Сербии, находящейся тогда под турецким владычеством, образование и культура населения были еще ниже. Понимая это, Орфелин стремился по возможности к простоте изложения. Поэтому, «как все писатели-популяризаторы, Орфелин любит эпическую широту и объективное перечисление фактов, вместо краткости и доказательства» [11, с. 165]. Он дает обширное описание русско-китайских пограничных переговоров, упоминая при этом и об убранстве посольских шатров, и о ходе самих переговоров [8, т. 1, с. 187-190]. Интересен в этом же отношении и рассказ о церемониях, происходивших во время приема Петра I в Кенигсберге: перечисляются все участники парада, торжественного въезда Петра, описываются их наряды, В «Житие» введены полный текст приветствия Великого посольства курфюрсту и его ответ. Сам Орфелин так мотивировал подробность изложения: «Я надеюся удовольствовати читателя с сообщением здесь описания церемонии, которая в приеме сего [70] Посольства не видел, а едва-ли кто когда и увидит» [8, т. 1, с. 215-220]. Таким образом, Орфелин, как уже было сказано, ставил перед собой не столько исследовательские, сколько познавательно-популяризаторские задачи в духе исторических представлений своего времени.

В «Житии» часто повествуется о различных военных действиях, битвах, сражениях, однако, по сравнению с другими событиями, прежде всего культурно-реформационного характера, они занимают подчиненное место. По мнению сербского историка Н. Радойчича, сербы, живущие в Воеводине, больше интересовались культурной историей, так как не имели своей государственности и прежде всего стремились бороться за язык и веру. Поэтому и Орфелин в «Житии Петра Великого» как можно «короче описывал царские войны и дипломатические переговоры, чтобы обширнее рассказать о его культурных начинаниях. Орфелина совсем мало занимал царь-воин, более — царь-политик, а всего больше — царь-просветитель» [12, с. 132-139]. Эта категоричная оценка верна лишь отчасти: военные описания занимают в «Житии», хотя и второстепенное, но вполне достаточное место, не говоря уже о дипломатических переговорах, договорах и т. д. Например, повествование о русско-турецкой войне и взятии Азова в 1694 г. занимает 12 страниц и охватывает подготовку военных действий и формирование войска, ход самой войны, перечисление русских трофеев и даже речь коменданта крепости при сдаче ее русским [8, т. 1, с. 192-204]. С пышностью и помпезностью обрисован и триумфальный въезд армии Петра в Москву после победы.

В истории XVIII в. вообще значительное место занимают войны, поэтому в «Житии» им уделено достаточное внимание: подробно описываются позиции и расположение войск, их количество и род, сообщаются имена полководцев обеих сторон, сведения о резервах, подкреплениях, трофеях, количестве раненых и убитых, о самом ходе сражения. Т. Остоич считает, что это отвечало вкусам сербской читательской публики [11, с. 1661. И, пожалуй, он более прав, чем Радойчич, который видел в Орфелине прежде всего публициста, пропагандировавшего культурно-просветительскую политику Петра. По справедливому мнению И. Мокутера, Радойчич «не понял, что Орфелин имел и чисто литературное намерение создать всесторонний образ своего героя. Показывая царя воином и полководцем, Орфелин отмечал его важные положительные черты. Без этих достоинств образ Пестра был бы далеко не таким привлекательным, "идеальным"» [10, s. 369].

Специально следует сказать о документальном элементе в «Житии». Это речи героев, приводимые в книге, — барона Блумберга [8, т. 1, с. 166-169], Петра 1 «О любви к наукам» [8, т. 2, с. 56], черногорского сердара Савы Петровича [8, т. 2, с. 80] и т. д.; диалоги (например, Петра с пленным шведским адмиралом Эроншилдом) [8, т. 2, с. 64-65]; различного рода письма (Петра, турецкого султана, царевича Алексея и др.); манифесты и договоры; грамота Елизаветы Петровны о сербских переселенцах [8, т. 1, с. 18-23]; мирный договор России со Швецией [8, т. 2, с. 236-2501 и т. д. Все это приведено очень подробно, в большинстве случаев полностью с целью усилить достоверность повествования и дать читателю по возможности целостное, документально подтвержденное представление о происходящем. Документальный стиль повествования не был характерен для, тогдашней историографии, и сочинение Орфелина свидетельствует о его зарождении. Поэтому трудно согласиться с Т. Остоичем, считавшим документальный элемент балластом, отягощающим книгу и указывающим на старинную манеру писания истории [11, с. 166]. Напротив, с точки зрения исторического изложения в собственном смысле слова здесь были уже элементы новаторства. С другой стороны, прямая речь героев, их монологи и диалоги, письма могут рассматриваться как формы, родственные художественной подаче материала. Они не сочинены автором, как это бывает в художественной прозе, однако подобраны не безлико, а с целью создания определенного впечатления у читателя, для усиления достоверности изложения. [71]

Повествованию Орфелина свойственна образность, создающая особую торжественность или своеобразную «приподнятость». Рассказывая о Борисе Годунове, Орфелин отмечает, что «престол его, на которой сел, был подперт толь жалостными воздыханиями, что он никак не мог без поколебания остаться» [8, т. 1, с. 111]. Очень образен призыв: «Разломайте крепостию рук ваших ослабевшую Порту, а мечом отворите врата к получению великих земель» [8, т, 1, с. 167] и таких примеров можно привести много.

Стремясь высказать свое личное отношение, усилить выразительность речи, Орфелин широко применяет тропы. Особенно часто встречаются разнообразные метафоры: «глубокой тме неумения» [8, т. 1, с. 14 непагинированная], «жестокая зима и суровая весьна» [8, т. 1, с. 93], «быстротекущие на все страны его очеса» [8, т. 1, с, 218] и др. Нередки примеры образного олицетворения: «Горы отворили внутренности свои, из которых пролились в великом множестве разные металлы и минералы» [8, т. 1, с. 10 непагинированная]; «Швеция лежит спрятана за Балтийским морем, и о России худого и помыслить не дерзает» [8, т. 1, с. 7 непагинированная]. Прибегает Орфелин и к перифразам: «бы ли на разных местах пойманы и награждены вечностию» [8, т. 1, с. 145]; «все кои в польском одеянии на улицах увиделися, были порублены не щадно, а равный завтрак дан и тем, которые в граде по домам квартиры имели» [8, т. 1, с. 129]. Интересно иносказание при восхвалении фельдмаршала Шеина, который побил турок и татар и «помрачил их полную луну, коя ныне по взятии Азова еще больше умалятися будет» [8, т. 1, с. 202]. Есть в «Житии» и красочные сравнения: стена Азова русской артиллерией «тако была разбита, что казалося, будто град уже за сто лет пред тем развалился» [8, т. 1, с. 199-200]. Лжедимитрий в «безчинных увеселениях и в сквернейшей не чистоте не уступал нимало ассирийскому царю Сарданапалу, да еще и превосходил» [8, т. 1, с, 125]. Все перечисленные приемы придают живописную выразительность повествованию Орфелина и несомненно являются элементами художественности.

Приведенные примеры вновь показывают, что изложение фактов в «Житии» часто было далеко не «сухим», а отражало явную пристрастность автора. Иногда текст приближался к стихотворному, например, в характеристике Александра Невского: «Сей князь был богобоязнен, кроток, умерен, правосуден, храбр, красен и дороден» [8, т. 1, с. 82]. Подобного рода описания были характерны для средневековых «житий» и тем самым отражают здесь черты старой литературы.

Характеристики у Орфелина вообще отличаются удивительной яркостью, несмотря на их краткость: «Голицына, мужа искусна, остроумна и дальных замыслов, а притом и смела» [8, т. 1, с. 161], «нынешний султан есть баба, не прясти но плакати знающая» [8, т. 1, с. 167] и т. п. Интересен еще пример развернутой антитезы: «Царь желил надети на них (подданных. — В. Б.) самое лучшее платье, и кудрявое лице их угладити, чтоб чистых и убранных возмощи политичным и чисто-держащымся народам представити; а они радее хотели татарские кожухи, шлики и от коры липовой опанки носити; от политичных людей бегати, а содружествовати с скотами» [8, т. 1, с. 318]. Подобная образная манера способствовала созданию оппозиции «просвещение — бескультурье», о чем говорилось выше.

Очень часто Орфелин прерывает повествование, чтобы рассказать о более современных событиях или вернуться к ранее прерванным и продолжить их. Для этого он употребляет прием, который условно можно назвать «переходом». Следует отметить, что это более характерно для художественного произведения (романа, повести и т. д.), чем для исторического сочинения. В сущности это был перенос действия. Приведем некоторые характерные примеры. «Оставим мы утружденного нашего Гхероя (Петра I. — В. Б.), в своих ново-завоеванных градех несколько отдохнути, а обратимся в Польшу, видети дела бедного Августа, Краля Польского» [8, т. 1, с. 307]. Или: «Коль долго трактат сей (договор между польскими конфедератами и Петром. — В. Б.) в нерушимости траяти будет, последование [72] покажет, а мы между тем пойдем к Азовским пределам видети новые бунты и новые изменничества против его царского величества» [8, т. 1, с. 334]

Или: «Пускай веселятся россияне о такой подлинно-славной победе (в Полтавской битве. — В. Б.), мы же посмотрим в каком мнении Карл Вторый-надесять о мире находится» [8, т. 1, с. 381]. Если разрыв в повествовании большой, Орфелин заново коротко пересказывает соответствующие события, чтобы легче ввести читателя в курс дела: «Карл XII надеяся на обещание неверного козацкого гетмана Мазепы, предпринял поход на Днепра чтобы пройти на Украину, как мы уже в ином месте говорили» [8, т. 2. с. 1].

Прием «перехода» позволяет Орфелину показывать события параллельные по времени и разновременные, но взаимосвязанные. Иногда автор прерывает повествование прошлого и вводит современное ему и читателю время, реже обращается к будущему. В большинстве случаев, временное сопоставление помогает создать более выразительную для восприятия картину. Нередко это по сути те же излюбленные Орфелиным контрасты: перенос от торжества побед русских в лагерь побежденных и т. п.

Для Оживления повествования Орфелин нередко использует средства, сатиры и юмора, включая в текст «Жития» соответствующие эпизоды.

Встречаются в «Житии» и забавные эпизоды анекдотического характера, как, например, история с заболевшим турецким придворным, чья болезнь «состояла токмо в том, что он думал все, будто у него муха на носу стоит, которая, когда он ее отгонит, тотчас опять на прежнее место Садится», и его остроумным исцелением [8, т. 2, с. 9].

Часто Орфелин для подкрепления убедительности своих положений использует пословицы и поговорки — сербские, русские, латинские, являющиеся также художественным элементом в произведении: «копаяй другому яму, сам впадется въпю» [8, т. 1, с. 127], «липсует а псует» (подыхает, но ругает) [8, т. 1, с. 304], «bellum est cansa pads» (война есть причина мира) [8, т. 2, с. 236], «бог высоко, а царь далиоко» [8, т. 1, с. 315] и т. д. Некоторые фразы Орфелин строит сам на подобие пословиц: «Лишь только един властолюбец двигнут с пути, то другой уже готов был» [8, т. 1, с. 100]. Или, говоря, что черногорские митрополиты были не только духовными, но и светскими властителями, он отмечает, что «народ им сие тем доброхотнее позволял, что другому того поручити было не возможно, за тем, что последовали они славено-сербскому обыкновению: когда не я, то не и ты (кад нисамья, нек ни си ни ты)» [8, т. 2, с. 79].

Для Орфелина характерно хорошее знание не только русской богословской и церковно-полемической литературы (что не редкость для сербских писателей того времени), но и русской светской литературы XVIII в. Это знание проявилось и в «Житии Петра Великого», отдельные эпизоды в котором иллюстрируются тем или иным литературным произведением. Наиболее близким по духу оказался для Орфелина А. П. Сумароков, много писавший о Петре Великом. Русский славист II. А. Заболотский в свое время утверждал, что в Сербии «русские драматурги-ложноклассики Сумароков и Фонвизин остались ...неизвестными даже по имени», в отличие от поэтов, которые «не прошли незамеченными в делавшей свои первые шаги сербской литературе» [13, с. 380]. И хотя здесь Заболотский не имел в виду Сумарокова, однако в свете материалов «Жития» это верное замечание надо отнести и к нему: стихотворения русского поэта, хотя и без имени автора, вошли в «Житие Петра Великого», тем самым оказав влияние на сербскую литературу, проникнув в нее еще во второй половине XVIII в. Речь идет о стихотворных надписях и эпитафиях А. П. Сумарокова, посвященных отдельным фактам и событиям петровского времени. Таких произведений в «Житии» шесть: «К домику Петра Великого» [8, т. 1, с. 30], «Эпитафия государыне царице Наталии Кирилловне» [8, т. 1, с. 191], «К столпу на Полтавском доле» [8, т. 1, с. 400], «Эпитафия Карлу XII» [8, т. 2, с. 197], «К ботику» [8, т. 2, с. 299], «К статуи государя императора Петра Великого» [8, т. 2, с. 362]. Пять из них, как обнаружила М. Бошков [14, с. 50], были напечатаны в июльском номере журнала «Ежемесячные сочинения» за 1756 г. под рубрикой «Надписи» и подписаны инициалами [73] А. С. В нашей литературе эти инициалы расшифровываются как Александр Сумароков [15, с. 54]. Однако принадлежность одного из них — «К статуи государя императора Петра Великого» — А. П. Сумарокову считается спорной; оно было напечатано также и в журнале «Всякая всячина», издававшемся Екатериной II в 1769-1770 гг.

Стихотворение «К домику Петра Великого» не упомянуто в статье М. Бошков, однако оно тоже принадлежит перу Сумарокова [16, с. 106].

Введение лирических стихотворных отступлений используется Орфелиным для создания большей наглядности описаний, для придания им художественной убедительности. Рассказ о памятнике в честь Полтавской битвы, например, Орфелин завершает приведением надписи «К столпу на Полтавском поле»:

На сих полях имел сраженье с Карлом Петр
И шведов разметал, как прах бурливый ветр,
Вселепну устрашил Российскою державой
И шел отселе вспять с победою и славой

[8, т. 1, с. 400].

Подобные стихи возвеличивали Петра, поднимали его образ на недосягаемую высоту, а это и было главной задачей Орфелииа.

Есть в «Житии» и другие литературные «инкрустации». В главе X Орфелин подробно повествует об измене гетмана Мазепы, о его переходе на сторону Карла XIL Низость поступка подчеркивают приводимые здесь же силлабические стихи митрополита Рязанского Стефана Яворского, написанные по этому случаю:

[8, т. 1, с. 359-361].

В «Житие» включены и русские прозаические произведения, выдержанные в жанре рассказа очевидца и писем. Первое Орфелин включает уже в предисловие, его условно можно назвать «О красоте и величии Петербурга», взято оно явно из русского источника, пока не установленного [8, т. 1, с. 11-13 непагинированные]. Содержанием трех писем является восхваление русской императрицы Екатерины II и генерала И. И. Бецкого в связи с открытием в Москве 1 сентября 1763 г. Воспитательного дома для сирот и незаконнорожденных детей. Все три письма нам удалось обнаружить в декабрьском номере журнала «Ежемесячные сочинения» за 1764 г., где они были напечатаны под названием «Письмо к господину Де ла Пласу». В журнале указано, что это — «перевод из "Меркурия" французского, месяца июля 1764 году, стр. 204». Отмечается также, что два письма из трех были впервые напечатаны в России в журнале «Примечания к Ведомостям», однако скорее всего здесь явная хитрость написавшего их русского автора, который, видимо, для придания письмам большего веса и значительности выдавал их за иностранные: «Примечания к Ведомостям» перестали выходить еще в октябре 1742 г. [17, с. 23], а Воспитательный дом был открыт, как уже было сказано, в 1763 г. Эти «письма» служили у Орфелина прославлению России и ее просвещенной правительницы.

Кроме приведенных литературных «вкраплений», необходимо отметить и сербскую (черногорскую) народную песню «Сада острова книга щиет», приведенную Орфелиным с целью показать отклик черногорцев на послание царя Петра:

Христиане молятся Богу, желая лучшего своему царю. И ныне тебя, Боже молят: исполни наше желание... Теперь надо пить вино. Каждый наливай полную чашу за царскую светлую корону, за сильного московского царя, надежного владыку. От востока до запада многие желают ему добра. Да пошлет он своих слуг, чтобы христианам не было печали»).

В целом все эти литературные «инкрустации», иллюстрируя те или иные повороты сюжета, также сообщали «Житию» определенные черты художественности, разнообразили повествование и облегчали читателю его восприятие.

Все вышеизложенное свидетельствует о том, что произведение Орфелина «Житие Петра Великого» имеет «двойственный» характер. Это во многом обусловлено тем, что предшественниками «Жития» были как средневековые хронографии — предтечи новой историографии, так и произведения агиографического жанра, предтечи будущей художественной прозы. Многоплановость была свойственна идейной направленности книги, в которой решались не только национально-патриотические, но и просветительские и морально-дидактические задачи, познавательно-популяризаторские цели.

От старой литературы сочинение Орфелина унаследовало отдельные житийные элементы сказочности, провиденциальности. Однако, несомненно, «Житие Петра Великого» было уже произведением, принадлежащим новой литературе. Это проявилось в идейной направленности, в выборе главного героя, в активном и независимом авторском начале в «Житии».

Жанровую структуру «Жития» также отличает «двойственность». С одной стороны, это был полноценный исторический труд, содержащий историю России до смерти Петра I. С другой стороны, многочисленные элементы художественного освоения и подачи материала позволяют говорить о нем как о литературном произведении (многообразие типов повествования, авторская оценка, контрастность, эпическая широта, пышность, декор, образность письма, частые переносы действия). Сюда же можно отнести и широкое введение речей и диалогов героев, сатирические и юмористические эпизоды, иронию, а также литературные «инкрустации» — стихи, народную песню, пословицы и поговорки.

В русской и сербской историографии XVIII в. заметна тенденция сближения с художественным творчеством. В этом случае возникали своеобразные произведения смешанного типа, которым был свойствен своего рода синкретизм. В России, например, таким произведением была «История государства Российского» Н. М. Карамзина, в Сербии — «Житие Петра Великого» З. Орфелина. Современные исследователи совершенно правомерно сближают «Историю» Карамзина с романами Вальтера Скотта, поскольку в лих «вырабатывалось новое качество художественного мышления — историзм» [18, с. 84]. Тем самым создавались предпосылки к появлению исторического романа, повести, драмы. Следует сказать, что историзм начал вырабатываться в русской литературе еще до Карамзина, в исторических сочинениях В. Н, Татищева, М. М. Щербатова, Ф. Эмина, М. В. Ломоносова и др. В сербской литературе также появлялись различные «истории», однако наличие историзма как категории художественного мышления можно признать лишь в одной из них, а именно в «Житии» Орфелина. Пусть пока это были всего лишь начатки, элементы историзма, но и они имели важное значение для сербской литературы. «Житие Петра Великого» Захарии Орфелина по праву можно считать первым крупным прозаическим произведением в новой литературе Сербии, в котором сделана попытка освоения действительности художественными средствами.

1. Павиh М. Историка српске кньижевности барокног доба (XVII и XVIII в.). Београд, 1970.

2. Од барока до класицизма. — Српска кньижевност у кньижевноj критици. Т. 3. Београд, 1973.

3. Деретиh J. Доситеj негово доба. Београд, 1969.

4. Робинсон А. Н. Историография славянского Возрождения и Паисий Хилендарский. — Вопросы литературно-исторической типологии. М., 1963.

5. Рогов А. И. Русско-польские культурные связи в эпоху Возрождения. Стрыйковский и его «Хроника». М., 1966.

6. Никольский С. В. Чешская литература в контексте славянских литератур эпохи национального возрождения. — В кн.: Литература эпохи формирования наций в Центральной и Юго-Восточной Европе. Просвещение. Национальное возрождение. М., 1982.

7. Робинсон А. Н., Дылевский Н. М., Софроний Врачанский и его жизнеописание. — В кн.: Софроний Врачанский. Жизнеописание. Л., 1976.

8. Орфелин З. Житие и славные дела государя императора Петра Великого. Т. 1-2. Венеция, 1772.

9. Павиh М. Уз Орфелинову кньигу о Петру Великом. — В кн.: Орфелин З. Петар Велики. Савремена jезичка вepзиja. Т. 2. Београд. 1970.

10. Mokuter J. Petar Veliki и srpskoj knjizevnosti XVIII v. — Studia Slavica, 1965, t. XI, f. 3-4.

11. Остоjиh T. Захариja Орфелин. Живот и рад му. Београд, 1923.

12. Радоjчиh Н. Српска схватаньа культурис историjе у осамнаеетом веку. — Летопис Матице Српске, кнь. 335. Нови Сад, 1933.

13. Заболотский П. А. Очерки русского влияния в славянских литературах нового времени. Т. I, вып. 1. Варшава, 1908.

14. Бошков М. Захариjа Орфелин и кньижевност руског просветительства. — Зборник за славистику, кнь. 7. Нови Сад, 1974.

15. Неустроев А. Н. Историческое розыскание о русских повременных изданиях и сборниках за 1703-1802 гг. СПб., 1874.

16. Сумароков А. П. Стихотворения. Л., 1953.

17. История русской журналистики XVIII-XIX вв. М., 1973.

18. История русской литературы. Т. 2. Л., 1981

Текст воспроизведен по изданию: Жанрово-стилевое своеобразие "Жития Петра Великого" Захарии Орфелина // Советское славяноведение, № 1. 1985

© текст - Белов В. А. 1983
© сетевая версия - Тhietmar. 2020
© OCR - Николаева Е. В. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Советское славяноведение. 1983

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info