СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

№ 45

ЗАПИСКА Е. П. КОВАЛЕВСКОГО О ВОСТОЧНОМ ВОПРОСЕ

(1861-1862 гг.)

Записка Е. П. Ковалевского о восточном вопросе.

Восточный вопрос.

В Европе глубоко убеждены в том, что Россия стремится всеми средствами к преобладанию на Востоке, разумея под этим словом и крайний, азиатский Восток и Европейскую Турцию. Таково действительно назначение России и по историческому указанию и по ее естественному, географическому положению на рубеже Азии и Европы; мысль эта действительно была любимою мыслью русских государей со времени Петра Великого, вступившего в близкие сношения с славянскими племенами Турции для действий своих против нее и в то же время посылавшего экспедиции в Среднюю Азию (в Хиву и к Нор-Зайсану) и Персию; эта мысль, нераздельная с мыслью об освобождении христиан от ига мусильманского, проникла в душу каждого русского, всосалась в кровь и плоть его. Но если она так давно была путеводною звездою нашей политики, почему мы не пользовались весми представлявшимися случаями для достижения ее, почему, находясь уже у цели своих стремлений, мы вдруг останавливались, колебались в недоумении, опускали уже занесенный для рассечения этого годиева узла меч свой и отступали? Потому что в кабинете русском постоянно преобладала иная мысль о необходимости тесного союза с Германией вообще и с Австрией особенно; для Австрии же, большинство населения которой составляют славяне, освобождение турецких христиан и основание на ее границах сильного славянского союза, вместо слабой Турецкой империи было бы гибельно и ускорило бы ее распадение. Влияние австрийского союза было причиной более чем противодействие морских держав тому, что после страшных жертв, которых стоили нам всегда турецкие войны, после всех поражений, понесенных Турцией, и крайнего ее положения, стоя почти у порога Констант[инополя], мы давали ей мир, (который) едва удовлетворявший малую часть наших требований; даже в минуту торжества мы никогда не решались предложить Турции освобождение всех ее славянских провинций, хотя [бы] на тех основаниях, на которых были освобождены Дунайские княжества, а между тем это было задушевное желание русских государей и русского народа, а следовательно было самое естественное, вызванное потребности), духом государства и историческим ходом дел. Не таково было постоянное стремление русского кабинета. Эти дела начала, совершенно противоположные одно другому, высказались вполне в тех событиях, к описанию которых я приступаю и которые, как увидим, имели на них самое пагубное влияние. [360]

Сношения паши с Турцией, становившееся с каждым годом затруднительнее, по случаю постоянного вмешательства европейских держав, сделались особенно дурны после положительного ее отказа в деле о политических выходцах и перебежчиках, которые после Венгерской войны толпами стекались в Турцию и не только находили в ней приют, но даже были принимаемы в турецкую службу. (Рииечи ие о револуции у Мачарскои 1848. Године, послиие чииег угушеньа су Русииа и Аустрииа затражили од Порте издаванье политичких емиграната коии су пребиегли у Турску) Дело это принадлежало более венскому кабинету, чем нам; главное основание требования заключалось в том, чтобы их удалить от границ Австрии; но мы принялись за него горячо, как за собственное. Все наши настояния однако остались тщетны.

Если бы мы в то время, когда Европа, потрясенная переворотами 1848 и последующих годов, еще трепетала и билась в судорожных движениях и внутреннем изнеможении, когда Австрия по необходимости, по бессилию, наконец, должна была оказывать нам хотя нравственное содействие, если бы [мы], говорю, в то время, когда войска наши после венгерской кампании находились вблизи турецкой границы, двинули их в пределы ее, или по крайней мере настоятельно потребовали удовлетворения от Порты, конечно, мы бы имели более успеха как в политических переговорах, так и в военных действиях; но мы как будто выжидали еще большего оскорбления со стороны Турции, к чему обыкновенно ведут всякие уступки на востоке или того, чтобы Австрия предупредила нас в переговорах с Портой, поддерживая их военной силой; и то, и другое случилось вскоре. Едва Австрия несколько оправилась от ряду нанесенных ей ударов, она придвинула войска к турецкой границе в Кроации и в Боке ди Каттаро и послала в Константинополь графа Лейнингена с уполномочием требовать полного и скорого удовлетворения своих жалоб.

Австрийский двор не предупредил о том русский кабинет, как бы следовало доброй союзнице нашей; конечно, совокупные наши настояния скорее и вернее достигли бы своей цели, но Австрия тогда уже боялась показываться всюду вместе с Россией, и, так сказать, под ее покровительством; ей хотелось действовать самостоятельно, доказать, что она может обойтись и без нашей опоры и она тщательно скрывала от нас не только интрукцию, но и самую посылку гр. Лейнингена. Тем не менее, когда первоначально переговоры его с Портой пошли дурно, русский поверенный в делах в Конст[антинополе] Озеров получил в Константинополе приказание поддерживать требования гр. Лейнингена, особенно в деле Черногории. Черногория в то время находилась в открытой войне с Турцией. Омер-паша, начальствовавший турецкой армией в 30.000 человек успел подкупить нескольких Белопавличей, подданных Черногории, и изменой проникнул в ее границы и занял равнины, за Спужем лежащие. Австрии нужно было восстановить хотя часть ее потерянного влияния на соседственных славян и она потребовала от Порты, чтобы Омер-паша очистил Черногорию и чтобы прежний порядок вещей (status quo) был [361] восстановлен вполне. Русский двор не мог оставить это дело в одних руках Австрии; руководствуясь преданиями своей политики, он решился послать своего комиссара ехать, предоставив ему действовать на Омер-пашу более переговорами, в совокупности с австрийским агентом, чем силою вместе с черногорским владетельным князем Даниилом.

Между тем, как мы сказали, Порта нанесла новое оскорбление русс[кому] дв[ору] и вполне выказала до какой степени можно полагаться в отношении к ней на святость взаимных обязательств в какой бы они форме не были заключены. Порта, едва уступив нам в справедливых требованиях наших в вопросе о св[ятых] местах, и султан подтвердил эти уступки собственноручным хатти-шерифом, актом, считающимся самым важным и действительным в Турции, как вслед за этим нарушил этот акт и по настоянию французского кабинета передал данные нам права духовенству католическому.

Русский двор решил действовать по примеру Австрии — нужно было наконец восстановить силу попранных трактатов. Для этого щекотливого поручения был избран князь Меншиков. Но давая ему столь положительные на этот предмет инструкции, надо уже было заранее решиться на какую-нибудь меру в случае неуспеха и деятельно готовиться к войне; кажется в то время никто не думал о возможности неудачи посольства Меншикова, особенно в виду переговоров гр. Лейнингена, которые впоследствии приняли очень благоприятный для Австрии переворот. Что мысль о задуманной уже тогда Россией войне с Турцией существовала только в воображении европейских дворов, а не на деле, ясно показывает и тогдашнее расположение наших войск и увольнение солдат в бессрочные отпуска. Даже в последствии, когда кн[язь] Меншиков уже уезжал из Константинополя, где мог, так сказать, осязать — не только видеть все приготовления турецкого правительства и все действия европейских держ[ав]; он утверждал людям, его окружавшим, что войны ни в каком случае не будет.

Следуя хронологическому порядку, обратимся к предмету поручения русского комиссара в Черногории. Полковник Ковалевский должен был ехать с возможною поспешностию, чтобы предупредить решительную катастрофу в этом крае. Он пробыл только несколько часов в Вене и, несмотря на всю строгость этикета венского двора, успел видеться с императором Франц[ом-Иосифом]. Говоря о необходимости для обеих держав спасти самостоятельность Черногории, Ковалевский передал слова, сказанные перед его отъездом покойным императором Николаем I, слова, проникнутые истинною теплотою души: »Я не отличаю императора Франца от своих сыновей; я его считаю старшим между ними«. Холодное лицо Франца подернулось судорожной улыбкой: была ль улыбка удовольствия или уязвленного, мелкого тщеславия человека, которому недоступно было чувство любви и который усиливался стать в уровень с русским императором, показали последствия. Император, как и граф Буоль и генерал-адъютант Грюн, приняли впрочем живое участие в поручении Ковалевского: немедленно было дано приказание по телеграфу, чтобы в Триесте ожидал под парами военный пароход для переезда его через Адриатическое море; назначен был австрийский комиссар; войскам, стоявшим на границе, велено [362] держаться в готовности и согласовать свои движения с действиями комиссаров.

Из этого краткого очерка уже видно, что дело Черногории, постоянно под нашим непосредственным покровительством находившейся, переходило в руки Австрии, тем более, что и переговоры о ней с Портой были начаты и велись граф[ом] Лейнингеном. Только одно имя русского комиссара, столько раз появлявшегося в Черногории в минуты ее бедствия, отчасти показывало участие в ее судьбе русского двора. Так как военные действия Омер-паши не прекратились, то русский комиссар по приезде на место распорядился немедленно, чтобы черногорский отряд, расположенный на южной границе, ударил на турок, которые в этом месте были весьма в дурном положении по случаю разлива воды, недостатка в продовольствии и даже в боевых снарядах. Черногорцы разбили наголову турок и отняли два орудия; этим заявили они свету, что не только участию двух европейских держав, но и собственному оружию они обязаны успеху переговоров.

Комиссары хотели вести переговоры в лагере Омер-паши, но он встретил их в нескольких верстах оттуда, в Подгорице, небольшом турецком городке на границе Черногории. Австрийского комиссара полковника Зайчека, почтенного педагога, воспитателя принцев Кобургских, сосланного за наказание комендантом в Каттаро, занимала гораздо более чем самое существо дела мысль о том, каким образом он, полковник императорского королевского войска, должен являться к Омер-паше, австрийскому беглому унтер-офицеру, спасшемуся в Турции от переследования закона и от наказания за растрату казенных денег. Все поведение Омер-паши во время переговоров, его изворотливость, постоянный обман, наконец, самая жизнь, исполненная цинизма, внушали к нему отвращение. Больно было видеть, что судьба нескольких миллионов христиан находилась в руках этого ренегата. Наконец, после долгой борьбы обоюдным комиссаром удалось заключить с ним конвенцию, в силу которой военные действия прекращались; Омер-паша немедленно должен был очистить Черногорию от своих войск и возвратить захваченных врасплох пленных черногорцев, status quo, согласно обоюдных инструкций, восстанавливалось вполне, т.е. восстанавливалась прежняя неопределенность и границ и самого положения страны; прежняя путаница вещей, которая, конечно, должна была повести к прежнему кровопролитию. И этому успеху обязаны, конечно, не красноречию двух комиссаров, на переговорам, которые велись в то же время в Константинополе, а тому бедственному положению, в котором находилась армия Омер-паши. Весь край был затоплен водой; чрезвычайные усилия нужно было употребить комиссарем, чтобы добраться до Подгорицы; лагерь Омер-паши был расположен буквально в воде; продовольствие доставлялось несчастными жителями с трудом, солдаты нуждались в первых потребностях и гибли сотнями. Только господствовавшее в то время волнение в самой Черногории спасло армию Омера-паши от поражения.

Это происходило в первой половине марта месяца 1853 г. Князь Меншиков приехал в Константинополь 16/28 февр[аля] того же года; [363] 24-го он имел торжественную аудиенцию у султана. Прием, сделанный ему султаном, и все уверения великого визиря Мехмет-али, наконец, смена мин[истра] ин[остранных] д[ел] Фуад-эфенди, с которым русск[ий] пос[ланник] отказался вести переговоры, обещали успех посольству; пользуясь первым впечатлением, кн[язю] Меншикову, кажется, должно было действовать с тою же решимостью и особенно поспешностью, с какой действовал предшественник его гр[аф] Лейнинген: на Востоке это первое условие успеха. Ему следовало бы предложить все свои требования зараз и назначить срок для окончания их как можно короткий, а главное не ожидать приезда английского посла лорда Стратфорта Редклифа, которого ненависть к России была известна, но князю Меншикову как бы хотелось померяться силами с этим искусным дипломатом; действительно, Редклиф как бы поддался вначале влиянию кн[язя] Меншикова; он содействовал ему в вопросе, который первоначально и отдельно был предложен русским послом относительно прав наших в храме господнем. Порта исполнила законные требования русского кабинета и в этом случае права наши были восстановлены в прежней силе. Но английский посол знал, что Меншиков вслед за тем предложит новые требования; ему нужно было решением первоначального вопроса восстановить против нас французского посланника, для которого это было вопросом личного интереса и заявить свету мнимое свое беспристрастие.

Как скоро русский посол заявил второе свое требование в пользу угнетенных христиан, подданных Турции, тогда лорд Стратфорт Редклиф объявил, что Меншиков приехал с твердым намерением возбудить разрыв и войну с Турцией, что в случае благоприятного исхода этого вопроса он сделает Порте новые более тяжелые требования и будет действовать таким образом, пока не достигнет свой тайной цели. Он возбудил против него весь дипломатический корпус, представляя его сношения двуличными. Тут князю Меншикову следовало хорошо взвесить все случайности успеха и сообразить в состоянии ли он выдержать возбужденную против него бурю; ему надо было решиться на одно из двух, или довольствоваться тем, что было уже приобретено, потому что в этом и состояла открытая цель его посольства, или, не подвергая себя новому унижению отказа и не уменьшая постоянно своих требований до того ничтожества, какое представляли они под конец, уехать из Константинополя немедленно. Действительно, что требовал впоследствии кн[язь] Меншиков? Чтобы Порта обыкновенной нотой подтвердила то, что заключается в обязательствах гораздо более торжественных, чем обыкновенною нотою, именно в трактатах, и станет ли она соблюдать условия, обозначенные в ноте, когда не исполняет самих трактатов! Ясно было, что кн[язю] Меншикову хотелось выйти как-нибудь из своего положения и достигнуть хотя мнимого удовлетворения, но этого удовлетворения его тщеславия и не хотели ему доставить, — напротив, Редклиф боялся, чтобы русский посол не пренебрег этим отказом и не сошелся опять с Портой. Его давнишние планы, его самые задушевные желания готовы были осуществиться; он уже предпринимал грозный союз против России и только боялся, чтобы [364] его не проникли и чтобы излишняя уступчивость князя Меншикова или слабость Порты не разрушили его плана.

Личный характер кн[язя] Меншикова и поверенного в делах наших Озерова отчасти способствовали замыслам Редклифа. Озеров, которого положение и без того было слишком тяжело до приезда князя Меншикова, потому что Порта, поддаваясь влиянию западных держав, не думала об удовлетворении требований нашего поверенного в делах, Озеров с ужасом помышлял о том, если ему придется остаться представителем русск[ого] государства после неудавшегося посольства кн[язя] Меншикова. Посол же наш, начавший так грозно свои требования, был лично уязвлен торжеством представителей западных держав, к тому же, он не хотел верить в возможность материального вмешательства этих держав, а след[овательно] никто не помышлял о том, что положение наших представителей, которые будут следовать после них, может быть несравненно еще хуже и этому они обязаны будут минутному увеличению. Кн[язь] Меншиков уехал из Констант[инополя] 9-го, а Озеров со всею свитою 16 мая. Попытки гр[афа] Нессельроде сохранить еще мир с Турцией сношением с Решид-пашей, конечно, не могли иметь успеха, потому что морские державы уже отдали приказания своим эскадрам двинуться к Дарданеллам, и Решид- паша отвечал уже не уступками, а требованиями в отношении России.

До сих пор действия с[анкт]-петербургского кабинета были чрезвычайно последовательны. Гр[аф] Нессельроде не одобрял резского поведения кн[язя] Меншикова, неблагоприятно смотрел на действия Озерова, всячески противился вступлению наших войск в княжества, предвидя к чему оно поведет, одним словом, никак не хотел допустить войны, но как скоро она сделалась неизбежной, как скоро она была решена в мысли покойного государя императора, он должен был или чистосердечно пристать к этой мысли и действовать в ее духе, или оставить министерство. Он не сделал ни того, ни другого; отсюда та двойственность политики, то противоречие даваемых инструкций с положением дел, то постоянное колебание поступков и приказаний, которые имели самое вредное влияние на весь ход наших дел. Действительно, после движения флотов Англии и Франции, после ответа Решид-паши и вступление войск наших в придунайские княжества рассчитывать на примерение было невозможно; искать союза, поддержки, хотя нравственной, между западными державами было напрасно; довольно вспомнить тогдашнее политическое положение Европы. Наполеон III только затаил личное оскорбление, ему нанесенное и, конечно, не ждал, чтобы ему представился так скоро желаемый случай отплатить нам. Англия постоянно стает в число врагов наших, если только имеет возможность обойтись без нашего союза. Взаимные интересы слишком близки, на Востоке ее постоянное стремление уничтожить то наше влияние, которое предназначали нам история и географическое положение. Австрия уже давала нам чувствовать, что знаменитая фраза, сказанная князем Шварценбергом, были не пустые слова. Соображая все тогдашние обстоятельства, трудно понять, как могли еще в то время надеяться, если не на союз, то на расположение к нема Австрии. Государи германских королевств, хотя и [365] видели всю пользу долголетнего союза с Россией, но тяготились этой опекой, а народ видел в ней преграды для расширения мнимых прав своих. С Сардинией мы перервали уже сношения ради Австрии. Швеция всегда готова будет вступить в союз против России в надежде возвратить себе потерянные провинции.

При таких условиях мы, конечно, могли только желать и надеяться на нейтралитет Пруссии и искать своей опоры, искать союза и помощи в недрах самой Турции и на ее границах между племенами, которых и происхождение, и вера, и взаимные стремления определили нашими природными союзниками. Решено было послать к ним русских агентов; эта мысль, как из последующего предполагать можно, принадлежала самому покойному государю императору, но инструкции, данные от мин[истерства] агентам были таковы, что совершенно разрушали эту первоначальную мысль: на них возлагалось наблюдение за ходом дел и воспрещалось вмешиваться в эти дела, как будто возможно было русскому агенту оставаться хладнокровным зрителем в виду бывших тогда обстоятельств и оттолкнуть своих единоверцев, ищущих в нем совета и покровительства. Едва ли русские агенты приняли бы эти инструкции, если бы личные объяснения с государем императором не дали им почувствовать другой цели отправления их. Агентами назначены были в Сербию д[ействительный] с[татский] с[оветник] Фонтон, в Черногорию и к славянским племенам полковник Ковалевский, уже находившийся в Петербурге; в Эпире, как увидим, русское влияние выразилось иначе. В объяснениях своих с полковником Ковалевским государь, если не определил положительно цели отправления русских агентов, то уже дал возможность предугадывать ее. Он говорил об участии христиан, подданных Турции, которые не переставали его заботить особенно последнее время, приказывал донести по приезде на место о том, чем нужно пособить им при всеобщем волнении страны, обещал со своей стороны сделать все возможное для них, наконец, изволил спросить: если бы удалось, наконец, им освободиться от турецкого гнета, какое устройство, какое управление возможно между ними? Ковалевский отвечал, что трудно предвидеть все случайности переворота, изменяющего совершенно судьбу нескольких миллионов людей, но единственное возможное управление в духе настоящего направления гражданского и политического в Европе, это устройство федеративное, составленное из 5 владений или королевств, по нациям и религиям, с главою сейма, пребывающего в Конст[антинополе], а в случае, если европ[ейские] государи потребуют общего покровительства над Конст[антинополем] как вольным городом, то в Андрианополе или Софии. Гос[ударь] имп[ератор], сколько мне казалось, славянами не существует более древних династий, которые бы происходили от прежних владетельных домов.

Ковалевский застал в Вене на этот раз посланника нашего бар[она] Мейендорфа. Он имел с ним сношения прежде и потому не удивился, что нашел в нем самого явного противника славянского движения. Для бар[она] Мейендорфа вопрос был поставлен таким образом: что должны мы предпочесть, восстание ли славян и греков или [366] союз с Австрией и разрешался для него, конечно, в пользу Австрии. Я усиливался доказать, что если бы еще пожертвованием славян мы могли быть уверены в союзе Австрии, вопрос мог быть поставлен таким образом, но мы уже видим все проявления ее двусмысленных поступков; Мейендорф твердо был убежден в сохранении прочного и надежного мира с Австрией; и то время он еще не поссорился с своим другом и близким родственником гр[афом] Буолем, который предал его задушевный разговор печати, только чтобы повредить России, не обращая внимания на то, в какой степени он тем губил свое доброе имя. Мейендорф, как человек безусловно честный, действовал открыто; он удерживал Ковалевского в Вене, а когда тот решился непременно ехать, он подтвердил ему ту пассивную роль, которую поручило ему ми[нистерство.] На Фонтона Ковалевский в то время вполне рассчитывал; они часто и долго толковали еще прежде о состоянии славян и вполне согласовались в своих предположениях об этом предмете; более, Фонтон, оставаясь повременным в делах в предшествовавший проезд Ковалевского через Вену, энергически своими действиями во многом способствовал успеху возложенного на русского комиссара поручения; наконец, он поставил его в сношения с венгерскими выходцами, которые, несмотря на раздражение свое против России, готовы были, в случае славянского восстания, оставить ряды гурок, считая постыдною свою службу, и перейти на сторону славян. Разумеется, на убеждение Фонтона надеяться было нельзя, но дружное его действие в пользу славян вполне помогало ему к осуществлению его личных интересов; он не любил бар[она] Мейендорфа и видел в нем единственную преграду к своему повышению, которого он так долго добивался; к тому же он вполне знал мнение о славянском вопросе покойного госуд[аря] импер[атора], который в бытность свою в Вене изволил о нем говорить с Фонтоном; наконец, это вполне согласовывалось с его жаждой деятельности и давало возможность употребить в дело свой необыкновенный ум и замечательные способности.

План действий черногорцев и других славян находился в тесной связи с восстаниями в Епире и с предполагаемым восстанием в Сербии; он был соображаем вместе с деятелями первого и с некоторыми сербами. Фонтон не только знал о нем, но одобрял его и должен был ему содействовать во время своего пребывания в Сербии. Так как при составлении его принимали в соображение движения русских войск за Дунаем, то я должен сказать несколько слов о предположениях пр[авительства] относительно военных действий.

Была мысль, не знаю кем поданная, чтобы немедленно по прерывании сношений наших с Турцией сделать высадку тысяч в двадцать человек вблизи и в тылу Константинополя, идти прямо на этот город и принудить силою султана к тем уступкам, которых мы требовали. Здесь не место разбирать достаточны ли были наши морские силы, чтобы разом перевезти и высадить под своею охраною 20 т[ыс.] чел[овек] и имели ль мы решительного и энергического генерала, который бы мог привести в исполнение эту смелую мысль; замечу только, что она, [367] кажется, не обратила на себя серьезного внимания и в скором времени была оставлена. Другой план подвергался положительному обсуждению; казалось даже, что пр[авительство] согласилось с ним и одобряло его; он состоял в том, чтобы не следовать тому обычному ходу войны, который усвоили себе русские военачальники, то есть не терять времени в осаде крепостей и людей на пагубной для нас почве безводной и безлюдной Добруджи, а переправиться через Дунай выше Видина, у Калафата, идти на Софию, где страна представляет довольно средств к продовольствию армии, где воинственное и преданное нам население восстало бы при первом появлении русских, где не было сколько-нибудь значительных крезаметивши свою слабейшую сторону, куда, наконец, никак не могли прийти к нам на помощь западные их союзники за неимением перевозочных средств вдаль и вглубь страны их враждебной. Под влиянием этих предположений находились и славянские племена Западной Турции, и греки, и русские агенты, действовавшие между ними. План действий их состоял в следующем: исходной точкой, так сказать базисом военных операций была взята тогда (как и теперь) Черногория, где можно было свободно действовать и противостоять всем нападениям под защитой природных укреплений. Черногорцы должны были двинуться из Васоевичей на север, разбить турок, стоявших у Калашина и идти навстречу сербам, которые должны были соединиться с ними по взятии Нового Пазара (в Старой Сербии) и таким образом отрезать Боснию и Герцеговину от остальной Турции; если взять во внимание небольшое пространство, отделяющее в этом месте Сербию от Черногории и идущий кряж гор, то легко убедиться, что не только не трудно было очистить это пространство от турок, но и укрепиться в нем и не допустить проникнуть сюда свежим войскам неприятеля. Тогда небольшие отряды султанских войск, находившихся в Требинье, Столаце и еще двух-трех крепостцах, должны были по необходимости сдаться. Таким образом, труднейшая часть доставалась на долю черногорцам, если поручалось взятие Нового Пазара сербам, то просто для того, чтобы доставить им эту легкую славу, потому что наперед можно было сказать, что турки не станут защищать этот, хотя довольно важный, но вовсе не укрепленный пункт. С другой стороны, черногорцы должны были войти в сношения с восставшими жителями Эпира: это было необходимо, потому что становилось уже почти невозможным получать боевые снаряды иначе, как через них. Открыть сношения с греками легче, чем кажется с первого раза, потому что мирдиты, стоявшие главнейшею преградою на пути и составляющие почти всю силу Албании, заключили условия в соблюдении в отношении восставших жителей строгую неприкосновенность, не пошли против них по требованию Порты и даже обещали вступить в ряды инсургентов за небольшую плату. Таким образом, Турция лишилась бы половины своих средств, которые получила из этих лучших и воинственных провинций, а если бы к тому русские войска, перешедшие у Калафата, достигли до Софии, то Турция была бы парализована внутри своих собственных владений и, конечно, один Константинополь с его окрестностями не мог содержать ее армии и правительства. Хотя об этом [368] плане никто не заявлял официально, (Так в тексте) хотя о восстании боялись говорить вслух, как о деле преступном, однако, кажется самый план был известен покойному государю императору. Князь Паскевич знал о нем через Фонтона.

Ковалевский по приезде своем в Черногорию данас немедленно, помимо венского посольства, прямо в Петербург, что в Черногории необходимо для собственной защиты и охранения своей независимости (Так в тексте) сколько-нибудь усилить средства обороны, а потому он просил прислать ему офицеров и нужних чинов артиллерийских и полевых инженеров, а также хотя сколько-нибудь денег для покупки пороху и свинца и приготовления боевых снарядов. Правительство знало, что никто не угрожал нападением на Черногорию и если немедленно последовало выс[очайшее] повеление об отправлении одного арти[лерийского] офицера с фейерверкером и одного офицера полевого инженера с унтер-офицером, а равно о высылке 60 т[ыс.] руб. к полк[овнику] Ковалевскому, то, конечно, стою таюною целью, о которой никто не смел говорить. Прежде всего выслано было 100 тыс. руб. греческим инсургентам. (В писарской копии — 300 тыс. руб. (У концепту пише — 100 а у копиии — 300 хильада рубальа))

Барон Мейендорф употребил все усилия, чтобы задержать офицеров в Вене: штабс-капитан артиллерии Констадиус, преодолев преграды, приехал в Цетинье, но штаб-офицер полевых инженеров, к сожалению, поддался влиянию русской миссии и остался в Вене, чем лишил важного пособия Черногорию; кроме того, ни копейки из высланных в Вену денег не было доставлено Ковалевскому и самая пересылка его содержания задержана, между тем им сделаны были многие подряды пороха и свинца, в которых крайне нуждались особенно герцеговинцы. Ковалевский был поставлен этой мерой в крайнее затруднение, тем более, что касса Черногории после войны с Омер-пашей была пуста. Начальники греческого восстания, узнавши о том, выручили его. Нужна была вся хитрость грека и смелость славянина, чтобы, несмотря на бдительность австрийской полиции и войска, доставлять военные снаряды в Черногорию; перестрелка контрабандистов на границе слышалась почти каждую ночь. В Цетине кипела деятельность. Надо отдать полную справедливость Констадиусу, который, создав целую батерею из разных орудий, большею частью отбитых у турок, часто вовсе без лафетов, и научив стрельбе черногорцев, оказала важную услугу стране. В Граховской победе артиллерия черногорская ускорила решение дела.

Между тем начались военные действия черногорцев, верные предначертанному плану они двинулись вместе с некоторыми гецеговинскими племенами из Васоевичей: они сначала потерпели поражение, но это их нисколько не расстроило, бывшие тут двое русских офицеров успели восстановить порядок и предали хотя некоторое единство и подчиненность в отряде, представлявшем довольно [369] нестройную толпу; особенно албанцы мешали вначале его действиям, ничем не отличаясь от своих единоплеменников в турецких рядах; в пылу дела трудно было отличить своих от врагов. Вскоре христиане одержали совершенную победу над турками недалеко от Колашина. Замечательно, что Ковалевский, донося об этом деле в русское посольство в Вене, всячески старался оправдать черногорцев в том, что они осмеливались разбить турок; он обвинял последних, которые по его словам, своими нападениями на границы черногорцев принудили их к решительным мерам. Христиане умело воспользовались своею победою, так что после нескольких еще кровавых стычек они очистили всю страну от неприятеля и беспрепятственно достигли Нового Пазара, в точности исполнив возложенную на них обязанность. Но тут ожидали русских офицеров самые печальные известия: Фонтон не только не помогал сербскому движению в пользу славянского восстания, движению, образовавшемуся в противность воле владетельного князя Кара-Георгиевича, но, пользуясь огромным влиянием русского агента, уполномоченного свыше, открыто объявлял всюду народу, что Россия не желает этого движения, более, он успел примирить народ с Кара-Георгиевичем врагом России и в душе своей преданным Австрии. Откуда же произошла эта внезапная перемена в поступках Фонтона; дело в том, что рассчитывая и так сильно надеясь на содействие его, не приняли в соображение одного важного обстоятельства. Фонтон по прежней своей службе находился в самых тесных и близких сношениях с фельдмаршалом кн[язем] Паскевичем и безусловно веровал в его влияние на дела в России как военные, так равно и политические. Кн[язь] Паскевич, считая мнение бар[она] Мейендорфа непогрешимым, был сильно восстановлен против славянского движения; кажется теперь ясно убедились, что он не хотел войны и вместо того, чтобы спешить порешить ее до появления европейских войск, он тянул дело в бесполезной осаде Силистрии, все ожидая мира через посредство Австрии. Согласно такого направления, которого никак нельзя было предвидеть, зная намерения государя императора, был оставлен план движения русских войск на Софию, хотя с ним были согласованы все действия славян. Ковалевский все еще надеялся, что кн[язь] Васильчиков, бывший в то время с отрядом в Малой Влахии, сильно сочувствовавший делу славянского движения, найдет предлог показать хотя нескольких казаков за Дунаем и выбросить христианам оружие, в котором они нуждались, но узнавши о положении дел в главной квартиер, он должен был убедиться, что и на это нет никакой надежды.

Между тем австрийское правит[ельство] угрожало занятием Боснии и Герцеговины и вторжением оттуда в Черногорию; оно сильно жаловалось на полк[овника] Ковалевского, которого действия заслужили полное неодобрение русской миссии в Вене. Сначала ему было валено уехать немедленно по вступлении австрийских войск в Черногорию или турецкие влад[ения]. Но Ковалевский был уверен, что австрийцы не могут привести в исполнение своей угрозы, потому что жители Бокко ди Каттаро говорили явно, что при первом движении черногорцев в их провинцию они все восстанут против Австрии. Вскоре [370] получено было новое неприятное для восставших известие. Греческая королева, которая хотела было оставить Афины, уйти в горы и стать во главе восставших эпиротов, отказалась от своего намерения, и западные союзники готовились вступить в Афины.

В таких обстоятельствах, что было делать славянским христианам, находившимся у Нового Пазара и оставившимися одними, без помощи Сербии, без участия в их деле русских войск, начальники которых боялись себя компромитировать даже сношениями с ними, наконец, без копейки денег (В писарской копии далее следует: »и без пороха. Бокезцы, существующие только рыбным промыслам, сняли свинцовую оторочку своих сетей и отправили ее восставшим против мусульман: таково было сочувствие австрийских славян по делу своих единоверцев) и снабженные только теми военными снарядами, которые отнимали у неприятеля. Между тем турки, узнавши о плане действий христиан в совокупности с русскими войсками тогда, когда этот план был оставлен последними, усиливали свои войска в Софии; восставшим христианам одним, в числе не более 8 т[ыс.] человек, вдали от своих домов приходилось вступать в борьбу с этими войсками. Было бы неблагоразумно допустить их гибнуть. Но напрасно думают так, которые распоряжаются из кабинета, что легко было распустить восставших; в детском неведении политических дел Европы они радовались, что успели сбросить иго турецкое с части своих единоверцев, что разбили и прогнали турок и властвовали в стране, где многие из них недавно были рабами. Среди такого их торжества надо было объявить, что Россия, провозгласившая за них войну и за которую они в свою очередь ополчались, сама устраняет их с поля битвы; они не могли понять тех тонкостей политики, тех соображений, по которым Россия добровольно лишала себя сильной помощи, да признаться и мы русские не понимали этого; напрасно нас уверяли, что этою ценою мы покупали союз с австрией, не будучи посвящены в тайны высшей политики, мы по инстинкту угадывали, что этот союз для нас невозможен. Нужно было много приданности делу славян, чтобы взяться свести их с поля битвы, оставшегося за ними; нужно было много веры в непогрешимость русских с их стороны, чтобы опять вернуться под то ярмо, которое столько лет влачили они в Турции. Яне стану описывать ту раздирающую душу картину, когда эти люди, прощаясь друг с другом, возвращались под свой кров, где осуждены были влачить жизнь постоянного страдания и пытки и когда же? когда они уже вкусили свободы, вдохнули в себя ее целебной силы. Я полагаю, что какая же картина представилась бы теперь в России, если бы объявили бывшим крестьянам, что они обращаются в прежнее рабство: благодаря бога, это последнее невозможно: ее внушил бог, ее приводит и исполнение один государь. Австрийское правит[ельство] воспользовалось еще одним случаем, чтобы нанести оскорбление русским: оно задержало Ковалевского в Рагузе, требуя подписки, что он никогда не вернется более в Черногорию; подписки, конечно, ему не дали, но потом оно не допустило его даже проехать через свои владения, в противность международному праву. [371]

В Вене русский агент нашел уже кн[язя] Горчакова. С первого взгляда ясно было, что нашему уполномоченному оставалось только с большим или меньшим достоинством сносить ряды поражений, на которые он был осужден. Австрийцы, не угрожаемые более славянским движением, действовали открыто против нас и скопляли войска свои в тылу русской армии, находившейся в Придунайских княжествах. Положительно утверждали даже, что австрийский генерал Гесс, командовавший на границах княжества, писал к союзным начальникам войск, убеждая их напасть на русские войска на Дунае, обещая в то же время ударить на нас с тылу. Арно и л[орд] Роглан, занятые в то время высадкой в Севастополь, возлагали это на него одного, на что, конечно, Гесс не решился. Положение русских офицеров в Вене, за которыми тщательно следила австрийская полиция, было тяжелым. Они просились в действующую армию и вскоре один из них добросов. (Слово недописано и неразборчиво. По-видимому, следует читать: »добросовестный« или »добрейший«) офицер Конастадиус нашел смерть под стенами Севастополя.

Если я с подробностию описал некоторые обстоятельства, то это потому, что еще может быть никогда так явно не разоблачались тайная мысль и скрытая политика европейских держав, как при тогдашних событиях; и кабинет наш, конечно, воспользуется этим открытием, если он до того еще сомневался в истине и озаботится о том, чтобы на будущее время сделать невозможною общую против нас коалицию. Конечно, ни с какою державою взаимные интересы наши не сталкиваются так часто, как с Англией на Востоке и с Австрией в Европе; я не упоминаю с Турции, которой самобытность только мнимая, а в сущности она вполне подчинена политике и влиянию той или другой державы. Может ли быть союз наш с Австрией прочен, когда, славяне, составляющие большинство населения ее по натуре вещей неприменно должны слиться со славянами Турции, по крайней мере те их них, которые православного исповедания, а этого иначе нельзя достигнуть как под влиянием или при посредстве России. Славяне в Австрии находятся в отношении к России в том же положении, в каком находятся итальянцы в отношении к Франции. Австрийцы это знают: они думают либеральными учреждениями привязать их к себе, но народ не имеет доверия ни к правительству, ни к правителям. При том же враждебные отношения австрийцев, несмотря на всю их сдержанность прорываются беспрестанно, особенно в их стремлении огерманизировать все подвластные им народы. Этими действиями нельзя привлечь к себе подданных. Народ по инстинкту угадывает, что нечестно, что истекает не от убеждения, а от необходимости; его трудно обмануть. Тесный союз наш с такою державою губит наши интересы между славянами, унижает нас в глазах собственных, наконец, противоречит здравой политике, связывая с державой слабой, от которой нам нет никакой пользы и которую мы защищали истощением собственных сил. Австрия вполне показала, что она только в этом последнем отношении [и] принимает наш союз. Интересы наши с Англией сталкиваются еще чаще, еще сильнее. [372] Исходным пунктом политики и всех стремлений России составляет освобождение славян и христиан из того рабства, которое постыдно было бы даже в средневековые времена, и образование сильной федеративной славянской державы на юге, став во главе ее и, наконец, преобладание на крайнем Востоке, где назначение преобразовательницы и просветительницы миллионов диких народов указано ей самою природою.

Стремления Англии к преобладанию в Турции и на крайнем Востоке основаны на других, но тем не менее сильных побуждениях; от этого преобладания зависят не только ее торговые интересы, но ее политическое значение и безопасность ее колоний, особенно Индии. Отсюда ее беспрестанные столкновения, которые только на время затихают в скрытой затаенной вражде. Англия постоянно держит занесенный над нами меч в образе своих флотов, которые безнаказанно могут развить и жечь в образе своих флотов, которые безнаказанно могут разить и жечь наши берега, не допуская развития флота нашего на Черном море; не допуская этого развития и на Балтийском. Для Англии беззащитность и безнаказанность составляет уже причину нападения.

Где же должны мы искать угрозы и возможности в свою очередь нанести удар на Англию. Единственная слабая сторона Англии, единственная для нас доступная часть ее владений, доступная, чтобы не говорили против этого — это Индия. Тогда только Англия смягчит голос свой, не станет такою требовательной в отношении к нам, когда убедится в возможности проникнуть в Индию русским войскам, не надо терять времени и постепенно прокладывать туда путь. Конечно, на крайнем Востоке повторится вопрос восточный в Европе; наше правительство должно предвидеть его; дело в расчете времени и ходе событий в Европе. Я дозволю себе развить этот предмет в особой записке, если настоящая признается не совсем бесполезной. Союзников наших указали нам не только события предшествовавшего десятилетия, но [и] исторический ход дел. На поддержку со стороны славянских племен нам единокровных и единоверных, которых стремления и интересы нам близки, можем мы надеяться и рассчитывать всегда. Далее Франция, которой народ сочувствует нашему народу, который вражда к Англии известна, которой, наконец, интересы так редко сталкиваются с нашими, Франция всегда желала союза с нами, только бы мы умели щадить ее тщеславие. Это единственный союз, который может оказать существенную пользу и потому теперь стараться всячески скреплять его. Пруссия, нейтралитет которой еще недавно принес нам важную пользу, должно надеяться надолго останется в приязненных сношениях с Россией; ее соединяют с ними близкие родственные связи государей обеих держав; но больше от нее нельзя и требовать, она никогда не пойдет заодно с Францией и ни за что не решится противодействовать Англии.

Многие и может быть большинство дипломатов продолжают называть стремления русских к освобождению славян и желание их автономии — панславизмом, поэтическою мечтою, а тесный союз с императором французов — унижающим наше достоинство; относительно первого заметим, что должны же иметь эти стремления [373] свою почву, и плотно сидящие в ней корни, когда в короткое время разрослись и распространились по всей Европе и сделались могущественным рычагом народного движения. Нельзя же после этого называть их мечтой? Относительно второго возражения остается здесь повторить правило тех же, которые представляют эти возражения а именно, в политике прежде всего должно обращать внимание на выгоды своего государства, а мы уже доказали, конечно, со своей точки зрения, в какой степени для нас выгоден союз французский. Притом же благоразумная политика никогда не упустит из виду непрочность и частую перемену французского правления и в сношениях своих всегда будет обращать внимание на союз двух народов столько же, сколько на союз правительств.

ГПБ ОР, ф. 356, д. 89. Писарская копия. Опубл.: Н. И. Хитрова. По поводу записки Е. П. Ковалевского о Восточном вопросе. В кн. В памет на академик Михаил Димитров. Изследвания върху Бълагарского възраждане. София, 1974, с. 683-696. (По черновому автографу).