СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ИНОСТРАННОЕ ОБОЗРЕНИЕ

1 октября 1899 г.

Белградский процесс и сербские дела. — Роль дипломатии и вопрос о вмешательстве. — Отношение нашей печати к сербским событиям.

Происходивший в Белграде Шемякин суд над противниками экс-короля Милана окончился 25 (13) сентября приговором заведомо лживым и жестоким, хотя и не столь кровавым, как ожидали многие в Сербии. Опасения искренних сербских патриотов — и в том числе автора письма, помещаемого ниже в настоящей книге нашего журнала, — вполне оправдались: общественное мнение Европы с замечательным единодушием отвернулось от представителей и мнимых защитников династии Обреновичей, доведших Сербию до нынешнего ее печального состояния. Настойчивые советы дипломатии побудили короля Александра и его министров отказаться от первоначального намерения — судить арестованных «радикалов» скорым военным судом, без публичного разбирательства и без защитников; но некоторое подобие правильного судебного процесса, допущенное правительством, еще ярче оттенило произвол и беззаконие состоявшегося приговора. Адвокаты подсудимых лишены были права предлагать свидетелям вопросы, которые могли бы способствовать выяснению истины; допрос производился одним председателем, исключительно в интересах обвинения, и явные противоречие и несообразности в показаниях оставались неразследованными. Виновник покушения, Кнежевич, сначала оговорил разных деятелей радикальных партий и путался в рассказах об их соучастии, потом признался пред судом, что оговорил их ложно, в надежде на смягчение своей участи, затем опять взял назад свое отречение, и наконец, в своем последнем слове, снова торжественно поклялся перед евангелием, что взвел напраслину на невинных людей. Другой обвиняемый, Кресович, старался выгородить себя какими-то небылицами о сношениях радикалов с черногорским князем и его зятем Петром Карагеоргиевичем, причем называл имена радикальных вождей, которые при нем, будто бы, говорили о предстоящем государственном перевороте; но на суде он не мог с точностью указать ни одного из этих воображаемых [821] заговорщиков между лицами, сидевшими на скамье подсудимых. Доносы Кнежевича и Кресовича были, очевидно, внушены им при производстве следствия, так как с самого начала от них требовали каких-либо указаний относительно сообщничества известных личностей оппозиционного лагеря; но Кнежевич в конце концов не выдержал и отрекся от навязанной ему роли, а Кресович косвенно сам уличил себя в неумелом сочинительстве. На основании подобного материала суд присудил десять человек, в том числе полковника Николича и протоиерея Джурича, к тяжкому тюремному заключению в оковах на двадцать лет; восемь человек, и между прочим бывшего министра-президента Пашича, — к тюрьме на пять лет, и одного, — бывшего министра Таушановича, — на девять лет; сам Кнежевич, несомненно стрелявший в Милана, присужден, вместе с отсутствующим Ранкой Тайсичем, к смертной казни. Обвинение в государственной измене мотивировано тем обстоятельством, что отец короля есть, будто бы, законный наследник престола, и что нападение на его личность составляет поэтому измену. За-одно с делом Кнежевича разбирались несочувственные отзывы о Милане, которые почему-то отнесены к категории тяжких преступлений, под видом оскорблений величества; по такому именно обвинению осужден Таушанович.

Оказывается, что Милан, будучи оффициально только главнокомандующим, пользуется одновременно привилегиями царствующего короля, правами наследника престола и положением всемогущего руководителя и опекуна короля Александра, — хотя он сам должен был уступить свой престол сыну после неудачного и разорительного для страны, управления. По его желанию закованы в кандалы некоторые из лучших и передовых людей Сербии, бывшие министры и чиновники, адвокаты и журналисты; а сербская тюрьма, сохранившая поныне свои турецкие особенности, действует как могила, — она доводит до самоубийства физического, какое случилось с одним из арестованных, Анджеличем, или до душевного расстройства и упадка, какому, вероятно, подвергся Пашич. Анджелич повесился, не дождавшись суда, — он знал, что значит сербский суд при господстве Милана. Пашич, под влиянием страха тюрьмы и казни, покаялся на суде перед экс-королем, заявил о своих благоговейных к нему чувствах преданности и благодарности, просил прощения за свои бывшие и невольные грехи и обещал посвятить остаток своей жизни усердной борьбе с противниками славной династии Обреновичей. Это заявление Пашича не помешало суду приговорить его к пятилетнему заключению в тюрьме; но оно дало повод королю помиловать осужденного вождя радикальной партии, и Пашич [822] отвечал восторженным выражением своей признательности за этот акт милосердия, чем признал за собою вину, которой в действительности не существовало. Нельзя было доказать и нелепо было предположить, что Пашич, только что отсидевший девять месяцев в Пожаревацкой тюрьме за мнимое оскорбление величества имел какие либо сведения о решимости Княжевича стрелять в Милана на одной из белградских улиц. Для всех было ясно, что Пашич невиновен в том, в чем его обвиняли, и тем не менее он ожидал своего спасения только от акта королевской милости, к которому и взывал в тоне отчаянного самоуничижения, — ибо он чувствовал, что его судят и осуждают не как виновного в чем либо, а как человека, издавна неприятного Милану. Злосчастный узник, приговоренный уже когда-то к смертой казни и испытавший на себе все ужасы сербской тюрьмы, знал по опыту, что бесполезно доказывать свою невинность в подобных случаях; он даже не упомянул об этом в своей благодарственной телеграмме — и принял прощение не как акт справедливости, давно упраздненной в Сербии, а как особую милость, на которую можно рассчитывать только в виде редкого исключения. И этот раскаявшийся и великодушно помилованный «преступник» — не какой-нибудь заурядный подданный короля Александра, а бывший его министр-президент, затем посланник в Петербурге, глава наиболее влиятельной и популярной политической партии! Выпущенный на свободу, он удостоился аудиенции у обоих королей, и очень возможно, что он опять еще будет министром, так как переход от тюрьмы к министерскому посту и обратно — не представляет ничего необыкновенного в Сербии. Помилование Пашича под условием его публичного раскаяния было результатом сделки, устроенной одним из министров, Генчичем; это считалось ловким ходом, убийственным для так называемых радикалов и в то же время способным произвести благоприятное впечатление в народе и за границей. Но осуждение целого ряда ни в чем неповинных лиц остается в своей силе; Таушанович, также бывший министр, сидит в оковах в тюрьме; протоиерей Джурич, по газетным известиям, успел уже сойти с ума; полковнику Николичу и его товарищам по несчастию предстоит медленная смерть, а экс-король Милан, напустив панический страх на оппозицию, свободно занялся своими обычными проектами извлечения из страны дальнейших миллионов при помощи австрийских банков.

Что же делают представители великих держав в Белграде? Говорят, что они старались смягчить обоих королей после покушения Кнежевича и давали в этом смысле хорошие, благоразумные советы; но роль дипломатии относительно Сербии не должна бы [823] заключаться в простых закулисных ходатайствах, более или менее бесплодных и бессильных. Последний процесс имел и политическую подкладку. Милан, со свойственною ему бесцеремонностью, впутывал в дело Черногорию и Россию, приписывая им враждебные замыслы относительно династии Обреновичей; он прямо обвинял черногорского князя в стремлении доставить сербский престол своему зятю Петру Карагеоргиевичу при помощи сербских радикалов и родственно-политических связей с Россиею. В сущности не было бы ничего дурного в замене Обреновичей Карагеоргиевичами, так как нельзя себе представить более жалкой и вредной правительственной системы, чем нынешняя сербская, олицетворяемая людьми с хищными наклонностями и с весьма смутными понятиями о честности. Династия, во главе которой стоит Милан, и вся будущность которой держится на его слепом орудии, короле Александре, сама уничтожает для себя шансы прочности и подготовляет свое падение. Сербия могла бы только выиграть, если бы на место выродившихся Обреновичей утвердилась более здоровая царствующая фамилия, связанная родством с Черногориею и Россиею; и, вероятно, к этой развязке приведут события в Сербии, при угнетающем и разорительном режиме Милана и его безвольного сына. Карагеоргиевичи могут спокойно ожидать своей очереди; для них работают и о них хлопочут Обреновичи, с своим бессмысленным террором. Но если бы было кому-нибудь желательно произвести эту перемену насильственно, то всего менее понадобилось бы для этого покушение на жизнь Милана, смерть которого вовсе не устранила бы династии, а только поправила бы ее положение в лице короля Александра. В действительности Кнежевич, как видно и из его объяснений, руководствовался лишь распространенным в народе взглядом, приписывающим все бедствия страны бывшему королю; он проникся к нему чувством личной злобы и решился на преступление без всякой сознательной цели и без определенного политического плана. Милан придал этому делу характер опасного заговора и сразу усмотрел в нем участие не только сербских радикалов, но и Черногории и России; с этой точки зрения он отыскивал признаки измены в существовании каких бы то ни было сношений с названными государствами. Руссофильские связи и симпатии сами по себе объявлены преступными, и заподозренные в них сербы рассматривались как изменники. Русская дипломатия должна была бы немедленно и энергически протестовать против подобного отношения к державе, которой Сербия обязана своею независимостью. Дипломатические представители в Белграде имели право и обязанность заявить с самого начала, что не допустят действий и распоряжений, [824] могущих вызвать какие-либо замешательства в Сербии или поссорить ее с Черногориею и прямо или косвенно нарушить мир на Востоке. Задуманная Миланом расправа с неприязненною ему политическою партиею была тем более незаконна, что он не имел вовсе права распоряжаться в стране после своего отказа от престола, и что пребывание его в королевстве служит постоянным источником беспокойства, несовместимого с общими интересами. Дипломатия могла бы потребовать удаления Милана или приостановки крутых и произвольных мер партийного преследования, и это требование вполне соответствовало бы задачам великих держав, озабоченных сохранением прочного мира в балканских землях. Не трудно было достигнуть соглашения с Австро-Венгриею для своевременных совместных действий в этом духе.

На Западе говорят, что Россия пользуется теперь необыкновенным политическим влиянием и авторитетом в Европе; в чем же выражается это влияние и этот авторитет в области наиболее близких нам восточных дел — напр., по отношению к Сербии и Болгарии? В Сербии мы всецело уступили место австрийцам и дошли до того, что пассивно смотрим на возмутительные насилия над приверженцами политического сближения с Россиею. В Болгарии мы довольствуемся чисто внешним почетом, и наши дипломатические агенты далеко отстают от своих западных коллег по части знакомства с ходом дел княжества и по искусству завязывания хороших отношений с местными деятелями. Защита русских подданных и русских интересов как будто совершенно не входит в круг обязанностей нашей дипломатии за границею. Нельзя сказать, чтобы чувствовался недостаток энергии и настойчивости со стороны наших заграничных представителей; напротив, энергия и настойчивость имеются на лицо, но они направлены большею частью не в ту сторону, куда следовало бы, и нередко обрушиваются именно на русских поселенцев и путешественников. Напр., в Софии мы хлопотали об удалении со службы русского ученого, преподавателя русской истории в болгарской высшей школе и автора талантливых книг, свободно печатаемых и продаваемых в России; и это странное желание причинить вред соотечественнику высказывалось в виде категорического и резкого домогательства, которое по неволе пришлось исполнить местному правительству. Казалось бы, что широкий успех русских лекций г. Милюкова перед болгарскою аудиториею должен был бы только радовать оффициального представителя России в княжестве, и всякий другой иноземный агент отнесся бы к такому факту с безусловным сочувствием и одобрением; однако наша дипломатия нашла в этом какую-то обиду и [825] ущерб для русских интересов, в виду того обстоятельства, что за названным ученым числились давно законченные и забытые цензурно-полицейские счеты, не имеющие абсолютно никакого отношения к его деятельности в Болгарии. Мелкая полицейская точка зрения слишком часто подавляет у нас понимание истинных интересов России и русского общества, и эта особенность наша отражается также в действиях наших агентов за границею. Дипломатическое представительство обходится настолько дорого, что существование его не может оправдываться одними парадными приемами и оффициальными отписками; этот сложный, много стоющий аппарат должен употребляться для известных реальных целей и приносить положительную пользу; необходимо извлекать из него то, что он может дать при современных условиях, без риска для общего мира. Так понимают назначение дипломатии другие великие державы, особенно Германия, Англия и отчасти Австро-Венгрия, охраняющие повсюду свои национальные интересы, равно как и выгоды своих подданных, с замечательною последовательностью и твердостью; пора и нам усвоить такой же взгляд и отказаться от системы молчаливого бездействия в тех случаях, когда требуется поднять свой голос в защиту справедливости. Если мы почему либо воздерживались от вмешательства в сербские дела до последнего времени, то окончание белградского процесса обязывает нас заступиться за пострадавших от неправого суда и ясно поставить вопрос о роли Милана в королевстве, где он формально перестал быть королем. Наше дипломатическое вмешательство, не переходя известных границ, могло бы облегчить для Сербии выход из нынешнего кризиса и, быть может, также восстановило бы утраченное нами влияние в делах Балканского полуострова.