СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

Черногория и ее война с турками в 1877-78 годах
Из воспоминаний д-ра А. В. Щербака (в двух выпусках). Выпуск первый. Спб. 1879.

Г. Щербак был в Черногории в качестве врача, заведывавшего перевязочным пунктом, и в тоже время состоял корреспондентом «Нового Времени». Корреспонденциями своими он не удовлетворен. Он говорит, что внешние условия, окружавшие его, заставляли его выпускать «многое, имевшее значение характеристики социально бытовой стороны»; что и помимо этого, «сообразуясь с современными и политическими обстоятельствами, приходилось многое не договаривать, а об ином и вовсе умалчивать». Восполнение этих пробелов и составляет цель лежащей перед нами небольшой книжки. Было бы очень любопытно сравнить с ее содержанием корреспонденций доктора Щербака и таким образом определить, что именно приходится на долю «соображений времени и политических обстоятельств», что именно в свое время не договаривалось и об чем умалчивалось. Но на эту утомительную, хотя и не безынтересную работу мы не посягнем. Возьмем воспоминания г. Щербака, как они есть. Интерес их неравномерен, но есть страницы чрезвычайно поучительные.

«Черногорцы что такое? Бонапарте вопросил». Мы не Бонапарты, а близкие, кровные родственники черногорцев, и потому не «вопрошали» на этот счет. Мы уже давно прекрасно знали, что черногорцы — небольшое, истинно рыцарское племя, непобедимые горные орлы, витязи без страха и упрека. Правда, этот общий, несколько восторженный характер наших мнений о черногорцах требовал кое каких поправок, и мы вынуждены были сожалеть, что суровые витязи Черной Горы держат своих жен в рабстве, что они имеют немножко слишком мясничью привычку резать врагам носы и т. п. Но в общем счете эти маленькие неприятности не мешали большому удовольствию, и черногорец стоял перед нами в лучах своей рыцарской славы. Удовольствие увеличивалось еще тем обстоятельством, что ведь это — наш славяаский рыцарь, не задетый тлетворным дыханием Запада, сохранивший истинно-славянский [220] демократический характер, может быть, несколько суровый, но зато неспособный к интриге, обману и предательству, прямодушный, самоотверженный.

Г. Щербак несколько рассеевает этот величественный образ, хотя не сомневается ни в любви черногорца к родине, ни в его храбрости (последняя, впрочем, замечает он, «временами требует подогревания»). Вот, например, картинка, характеризующая свободу от тлетворного влияния Запада: «У входных дверей, на гладко вымощенной площадке, пестрели небольшие группы черногорцев в ярких, шитых золотом костюмах. Это была свита князя, составлявшая большую часть его штаба. Одни из них усердно занимались игрою в мяч, другие от скуки бесцельно прохаживались, насвистывая мотивы итальянских опер. Возле телескопа, установленного тут же на треножнике и направленного к крепости Спуж, стояло двое, костюм которых отличался большою изысканностью и богатством — это были адъютанты князя, походившие скорее на театральных Аяксов. Один из них с презрительным смехом учил только что прибывшего черногорского офицера действовать телескопом. «Задигни ендо око, будала» (закрой один глаз, корова), говорил он, когда тот, смотря в окуляр обоими глазами, смущенно приговаривал: «ништо не могу глядать, Богами!» (ничего не вижу, ей-богу). Громкие французские фразы с своеобразным акцентом, прерываемые черногорскими словами, давали чувствовать простому смертному, что это сливки черногорской интеллигенции. Их наружный вид невольно вызывал в памяти представление о конвое из кавказцев в Петербурге. Большинство принадлежало к благородным черногорским фамилиям и получило высшее образование в Париже. Но, к сожалению, выразителем его является, главным образом, внешний аляповатый лоск при отсутствии всякого внутреннего содержания: то был дикий человек, воспринявший по своему одну только действующую на глаз яркую сторону предмета».

Что касается черногорского демократизма, то г. Щербак сообщает, что в Цетинье есть институт благородных девиц, в который очень трудно попасть простой черногорке; что во время прогулок княжеских детей, за ними идет несколько «нервников» (почетная стража): «чуть кто либо из детей оглянется назад или в сторону, переники в тоже мгновение снимают шапки; эту операцию иногда им приходится проделывать бесконечное число раз в одну прогулку». Такая процедура едва ли где в Европе, кроме Черной Горы, практикуется.

К характеристике прямодушия рыцарей Черной Горы может служить, например, следующий эпизод сражения при Крстаце. Сражение было проиграно, потому что знаменитый воевода Пейко Павлович не подошел со своими батальонами, а [221] не подошел он из личной мести к главнокомандующему Вукотичу. «Вражда между ними существовала старинная. Поводом же к настоящей выходке послужило то обстоятельство, что Пейко, благодаря интриге Вукотича, имевшего влияние на князя, был обойден георгиевским крестом, полученным в числе пяти из России, для раздачи черногорским воеводам. Знавшие близко Пейко рассказывали мне, что за несколько времени до сражения при Крстаце, он высказывал свое мнение о Вукотиче приблизительно в таких выражениях: когда имеешь бычачью голову, не можешь иметь георгиевского креста». Результатом этой дрянной и мелочной интриги было страшное поражение черногорцев. А вот и еще случай, еще более характерный, хотя и не имевший таких крупных последствий.

В свите князя был герцеговинский удалец, поп Мило Попович, обобранный Вукотичем и его родственниками и добивавшийся правосудия. Вукотичи «не видели возможности отвязаться от Мило без ущерба своему карману, хранившему между другими и крохи попа Мило». И вот разыгралась, наконец, такая сцена. Дело было под Никшичем. Князь подозвал Мило к себе «и сказал с легкой насмешкой в голосе: «о тебе, поп, что-то не слышно в эту войну, ты, как я вижу, сделался бабой». Приговор этот герою, в устах представителя черногорского народа, был почти тождествен с конфирмацией на смертную казнь. Только необычайная заслуга или какая либо из ряду вон выходившая храбрость могла уничтожить его». Поп Мило на другой же день пошел искать очищения перед стенами турецкого укрепления и был убит (151-2). Вукотичи могли спокойно держать «крохи» в кармане...

Отношения рыцарей Черной Горы к герцеговинским эмигрантам были вообще возмутительны. Усиленная эмиграция из Герцеговины вызвала помощь из России хлебом и деньгами. Но стоявший во главе лиц, занимавшихся раздачей хлеба, черногорский воевода Матанович, «заботился, главным образом, о прирощении своего кармана, продавая хлеб прибрежным далматинцам и променивая его на всякую гниль. Что же касается денежных субсидий, то становится весьма сомнительным, достигали ли они до голодавших, и если только выпадало что либо на их долю, то, вероятно, ничтожные крохи. Другие нужды, как ремонтировка дворца, военные приготовления штаба и т. п., оправдываемые, может быть, временем и положением вещей, с точки зрения черногорского правительства, но вряд ли входившие в расчет жертвователей, поглощали почти все денежные присылки» (22).

Впрочем, грабеж этот не щадил и самих черногорцев. Черногорский министр финансов Церрович употреблял при раздаче войскам жалованья следующий фортель: скупал в Австрии по дешевой цене старую, потертую монету, [222] подлежашую перечеканке, и платил ею жалованье, как годной монетой. При этом от четверти до одной трети всей суммы, предназначенной к раздаче, у него прилипало к рукам (156).

В заключение, вот еще картинка, свидетелем которой был сам автор. Черногорец убил герцеговинца и отрезал ему нос. Кровавая расправа между черногорцами и герцеговинцами из-за этого казуса была кое-как предотвращена, но при этом оказалось следующее. Черногорец, отрезавший известное число вражеских носов с верхней губой (для того с губой, чтобы усы были на лицо, а то можно ведь и женский нос представить) имеет право на медаль. Так как у черногорца, о котором идет речь, не хватало всего только одного носа до медали, то он и соблазнился носом брата-герцеговинца. «Мне приходилось, — замечает доктор Щербак — не раз слышать в откровенных беседах с черногорцами, что вот такой-то имеет медаль за столько-то носов, и вряд ли половина их действительна, то есть с турок, а не с убитых собратьев, или того хуже» (121).

Для оценки всей этой возмутительной кучи первобытнейшей дикости и утонченных интриг надо иметь в виду, что доктор Щербак отнюдь не предубежден против черногорцев. По крайней мере, в его небольшой книжке нет и следа такого предубеждения; везде виден спокойный наблюдатель, заносящий, рядом с мерзостями, и черты высокого мужества и большого добродушия. Тем не менее, мы думаем, что для большинства читателей приведенные факты составляют новость. По всей вероятности, именно они подвергались усышке и утечке в корреспонденциях «Нового Времени», печатавшихся во время войны. «Черногорцы что такое!». Черногорцы сами по себе не Бог знает что, и если им суждено играть какую-нибудь роль в истории, так они к тому времени, надо надеяться, перестанут резать носы «на медаль» и вообще маленько отшлифуются. Но все таки обидно, что даже об этой ничтожной горсти витязей Черной Горы мы узнаем правду только теперь, а не тогда, когда все кликуши выкликали дух славянской цивилизации и носились с витязями, как с писаной торбой.