ПОПОВ Н. А.

СЕРБИЯ И ПОРТА

В 1861-1867 г.

IV.

Редкий из международных вопросов так часто обсуждался в нынешнем столетии, как восточный: при малейшем соприкосновении исторических событий с каким-либо частным или местным интересом, из общей совокупности коих он слагается, тотчас же в целой Европе начинается пересмотр целого вопроса, как в его общем значении, так и в мельчайших подробностях. Всякое дипломатическое мероприятие, направленное в эту сторону, вызывает в деятельности не только парламентских ораторов, но и политических писателей, и наибольшую ревность в этом случае обыкновенно обнаруживает английская публицистика. Так было и после [241] константинопольской конференции, предполагавшей своим протоколом устранить борьбу между Портой и Сербией, к какой могло повести бомбардирование Белграда. Главные и ожесточенные враги христианской свободы на Востоке, когда дело идет о признании этой свободы путем дипломатическим, англичане в то же время умеют оставить далеко позади себя все остальные нации в выражениях сочувствия к пострадавшим, пользуясь для того и парламентскою трибуной, и литературой, и благотворительностию. Такой образ действия, усвоенный великобританским правительством издавна, пущен был в ход и относительно Сербии после неудачи, какую потерпело ее правительство от вмешательства европейской дипломатии. Англичане, настоявшие на сохранении турецких гарнизонов в важнейших сербских крепостях, принялись потом всеми силами доказывать свое сочувствие к сербскому народу и княжеству и даже всячески порицать решение конференции, предоставляя только двум, трем министрам королевы обязанность защищать целесообразность принятых Европою дипломатических мер.

Едва сербы успели прочесть в газетах скорбную прокламацию своего князя, приглашавшего их покориться обстоятельствам, как уже получены были в Белграде первые заявления народного сочувствия англичан к их делу. Один из государственных людей Сербии, посланный в Лондон для ознакомления с тамошними делами, писал в начале ноября в Белград, что в великобританском парламенте готовятся решительные прения по вопросу о положении христиан на Востоке. Не одна сирийская резня, не греческая только революция, повлекшая за собою в том же году изгнание короля Оттона из Афин, не одни волнения в Боснии и Герцеговине, но и интересы сербского княжества послужат предметом для этих прений. Белградская либеральная печать с восторгом приветствовала это известие: «настолько мы прежде удивлялись, — сказано было в одном из органов сербской либеральной партии, — что Англия, одна из наисвободнейших наций, обнаружила наклонность в пользу систематических угнетений, чинимых турецким правительством, настолько теперь радуемся, что и она усматривает необходимость обратить внимание на жалостное состояние христианских народов в Турции. Не оставит ли Англия отныне навсегда свою ретроградную политику в восточном вопросе, которая находится в таком радикальном противоречии с основными началами ее государственной жизни!» Получено было также известие из Лондона, что там вышла [242] книга «О Сербии и сербах», написанная английским пастором Виллиамом Дентоном, незадолго пред тем посетившим княжество, представлявшая сербский народ и его страну в благоприятном виде и привлекавшая, к ним благосклонность англичан («Servia and the Servians», by the Rev. W. Denton. London, 1862. Ha немецкий язык переведена бывшим пастором евангелической церкви в Белграде Клейном и напечатана в Берлине, в 1865 году). Известно, что Дентон проводил в своей книге такую мысль: «английское правительство гораздо более повредило своими действиями христианам, чем помогла им Россия». Он ссылался, между прочим, на пример того года: «турецкие войска в последнее время не могли бы, — говорил он, — воевать против независимой Черногории, еслиб не было известного лондонского займа, а этого займа не было бы, еслиб его не поддерживало британское правительство. Сербский народ, живущий в Сербии, Боснии, Герцеговине, Черногории и большей части Румелии, глубоко проникнут стремлениями к независимости в сербах народный дух пробужден точно так же, как в любом из европейских народов. Страны между Черным и Адриатическим морями полны воспоминаний и преданий о старом сербском царстве; нынешние обитатели этих земель стремятся обновить свою силу и воскресить свою славу, — и они это сделают. Англия может на короткое время поддержать в Турции правительство, коим гнушаются его подданные, но в конце-концов эти подданные освободятся, — и в этом состоит истинное решение восточного вопроса». Белградские газеты наперерыв спешили знакомить своих читателей с книгою Дентона, помещая на своих столбцах наиболее интересные для них отрывки из нее.

В декабре, в тех же газетах пояаились в сербском переводе с латинского подлинника письма к митрополиту Михаилу епископов, лондонского Арчибальда и оксфордского Самуила, которые выражали свое сочувствие к православной церкви вообще и сербской в особенности. Вскоре в Англии начались публичные митинги, переходившие из города в город, где Дентон произносил длинный речи в пользу Сербии и сербов, и где посетителям предлагались литографии, представлявшие сербскую жизнь с различных сторон, и издания Вука Караджича, заключавшие в себе образцы народного языка и народной поэзии сербов (См. «Трговачке Новине», за 1862 г., №№ 110, 116, 118, 120, 123, 124, 125 и 130). [243]

А между тем лондонский кабинет по-прежнему продолжал держаться политики, враждебной сербским интересам. Из России, где в то время сочувствие к сербам выражалось преимущественно оффициальным путем, вскоре после закрытия константинопольской конференции отпущено было из старых складов несколько тысяч ружей, которые сербы думали переделать у себя в крагуевацком оружейном заводе; чрез Россию же провозилось отчасти и заказанное сербами оружие. Для приема того и другого высланы были в южную Россию сербские офицеры, в том числе начальник крагуевацкого завода, впоследствии военный министр и один из регентов Сербии в малолетство нынешнего князя, Миливой Блазнавац. Английские консулы проведали о том; им помогло крушение одного из судов, занимавшихся перевозкою — отчасти подаренного, отчасти купленного оружия. Лондонские дипломами подняли тревогу, и лорд Россель при свидании с русским посланником бароном Брунновым, заметил, что близ Аккермана потерпел крушение корабль, груз с которого был снят тотчас же без всякого контроля со стороны русской и румынской таможен, и без всяких препятствий перевезен на берег. Барон Бруннов возразил английскому министру: «если вы проследите происхождение этого груза, то, быть может, откроете, что он ждет из Бирмингамских заводов». Россель, сказав, что замечание барона может быть справедливо, перешел к упрекам, направленным против Михаила Обреновича и князя Кузы: «первый, — говорил он, — запасается оружием, не испрашивая разрешения Порты, второй покровительствует столь незаконной перевозке, а Порта жалуется на обоих». В ответ на это барон Бруннов выразил мнение, что вопрос, затронутый лордом, не относится к области политики, а касается только исполнения таможенных правил, и покровительствующие державы не имеют надобности вмешиваться в него; если они будут это делать при всякою споре, то скоро перейдут за пределы своих прав, которые имеют характер политический, а не административный, т.-е. станут вмешиваться во внутренние дела Порты и вассальных ей княжеств. По мнению Бруннова, князю Кузе принадлежало право объяснить Порте участие, какое он принимал в этой экспедиции, а Михаилу Обреновичу — определить, что было недозволительного в самом способе этой пересылки. Россель, не отвергая справедливости такого мнения, заметил, что, пока будут ведены все эти переговоры, румынские власти получат возможность переслать в Сербию большую часть оружия, [244] хотя и секвестрованного, но дурно охраняемого (Из депеши барона Бруннова к русскому генеральному консулу в Букуреште, от 14 (26) декабря 1862 года, за № 264). Он не ошибся: Сербия получила назначенный для нее склад оружия, а придирчивость английского министерства к этому происшествию дала со временем лишний повод парламентской оппозиции к нападению на него. Военные приготовления для Сербии были необходимы, потому что Порта не исполняла даже всех постановлений канлиджского протокола. Сохранив, согласно постановлениям конференции, гарнизоны в Белграде, Шабце, Смедереве и Фет-Исламе, и срыв крепости Сокол и Ужицу, Порта и не думала входить в соглашение с сербским правительством относительно спорных между ними селений, лежавших на сербском берегу Дрины против турецких укреплений Большого-Зворника, именно: о Малом-Зворнике, Сакаре и Радевине, а также относительно форта Кастель (св. Елизаветы) на Дунае, лежавшего на супротив укрепленного острова Оршова. На все запросы по этому делу из Белграда Порта отвечала, что наводит справки по карте, составленной коммиссиею пограничного размежевания в 1831 году, и сличает ее с хаттишерифом 1833 года и с самою местностию, где находились означенные поселения. Европейская дипломатия не вмешивалась в эту мелкую распрю, и Сербия продолжала увеличивать свои военные силы.

В это самое время международные отношения в Европе значительно изменились. Поднявшееся, не без содействия Франции и Англии, польское восстание послужило поводом к дипломатическому походу всех почти европейских держав против России: сама Порта готовилась принять в нем участие. Она не ограничилась, впрочем, одним канцелярским красноречием в этом случае, но и допустила летом 1863 года организацию польского отряда в тульчинском округе, пытавшегося потом пробраться чрез Румынию в пределы южной России. Несомненное участие не только самой Порты, но и дипломатических агентов Англии в этом предприятии, не было в то время ни для кого тайной (Волонтеры этого отряда, под начальством Мильковича, высадились на румынский берег с английского корабля, как говорилось в депеше русского поверенного в делах при Порте, от 6 (18) июня 1863 г., за № 111, и в донесении русского генерального консула к Букуреште, от того же числа, за № 42). Это-то самое время и сочтено было в Лондоне наиболее удобным коснуться в парламентских прениях, вызванных греческою революцией и общим положением дел на Востоке, сербского вопроса, чтобы произвести на сербов [245] благоприятное для английской политики впечатление и показать восточным христианам, что они могут ожидать из Лондона большего покровительства, чем из Петербурга (Эти прения изданы были тогда же особою книжкой, из коей мы и берем наши сведения: «The Debate on Turkey in the House of Commons, on friday, May the 29-th, 1863». With Remarks by «Ph. Christitch, serwian senator» (London, 1863); и в сербском изложении: «Српска ствар у Енглесвом Парламенту» (у Београду, 1863)).

17 мая, в палате общин произнес длинную речь Грегори, порицавший политику министерства и объяснявший ее единственно страхом пред Россией, который он считал понятным до Крымской войны, и для которого, по его мнению, не было уже достаточных оснований в 1863 году, когда Россия занята волнениями в Польше, а конституционная Италия может соперничать с ней в водах Леванта. «Если Англия, — говорил он, — покажет, что она не относится равнодушно к желаниям восточных народов, если обнаружит старания о том, чтобы эти народы вышли из многовекового принижения, созданного турецким варварством, тогда можно надеяться, что превратятся слухи о русских интригах в этих землях. До сих пор все верили, и что родство русских по народности и вере с двумя третями населения европейской Турции делало Россию неодолимою и подвергало балканских жителей ее влиянию. Но нет более грубого заблуждения, чем это. Еслиб вы спросили любого серба, желает ли он сделаться русским подданным, он вам решительно и искренно ответил бы, что предпочитает свою независимость и свободу русской администрации. Не должно, однакож, упрекать ныне Сербию за то, что она прежде была наклонна и предана России; ибо еще во время венского конгресса, когда сербские депутаты жаловались на турецкое варварство, дипломаты смеялись над ними и советовали обратиться с своими жалобами к России. И с греками русские сродны по вере; но разве Греция, освободившись от дурного правительства, обратилась к России? Она ждала и смотрела, как примет эту новость Англия, и когда греки уверились, что их дело принято там благосклонно, они обратились не к Петербургу, а к Лондону... Наибольший и наивернейший способ к отпору России, — говорил далее Грегори, повторяя мысль Гладстона, высказанную 22 апреля 1858 года в его знаменитой речи о соединении румынских княжеств, — заключается в увеличении свободы и силы тех земель, которые находятся подле нее. Необходимо окружить ее живою плотиной, а нет на [246] целом свете лучшей плотины, как грудь свободных людей. Если вам нужна такая защита против России, то вы вооружайте народы свободою и тою силою и благосостоянием, которые свобода приносит с собою. Не оставляйте же эти народы в столь жалком состоянии слабости и раздора, в коем они до сих пор пребывали; не отказывайте им, но дайте то, что сделает их вашими друзьями, а России — врагами, каких вы не могли бы приобрести ни за какие деньги». Требуя применения такой политики к народным интересам Сербии, Болгарии, Боснии и Герцеговины, Грегори не желал, чтобы англичане оставались единственным народом между христианами, который в союзе с австрийским деспотизмом поддерживает варварство, стоящее против цивилизации. Далее оратор изображал современное устройство Сербии, противополагая ему прежнюю жизнь сербов под турецким владычеством; излагал историю отношений Порты к сербскому княжеству с 1830 года и июньские события 1862 года; сличал донесения Лонгвурта о бомбардировании Белграда, благоприятные для турок, с донесениями французского консула Тастю своему министерству, ссылался на прежние донесения английских дипломатов о негодности турецкого управления, о жестокости мусульман, о бесчисленных страданиях христиан. Таким образом, он подверг разбору цитаты из донесений лорда Стратфорда-Редклифа, Генриха Бульвера, Джона Росселя, консула в Алеппо Скина, которого предал осмеянию палаты, мостарского консула Або, солунского — Кальверта, смирнского — Блунта, иерусалимского — Фана, Букурештского — Кокса, белградского — Лонгвурта, причем последнему сильно досталось за его извращение фактов. Но всего более он издевался над Леярдом, который в 1863 году защищал правительственную политику в качестве помощника секретаря иностранных дел, а прежде в описании своего путешествия по турецким землям жестоко порицал и действия Порты, и владычество мусульман над христианами. Касаясь Сербии, Грегори особенно сетовал на то, что английская дипломатия постаралась сохранить поводы к дальнейшим столкновениям между Турцией и Сербией, и резко отзывался о письме лорда Росселя к князю Михаилу Обреновичу за неточности, в нем находившиеся. В заключение он выразил надежду, что рано или поздно превратится политика, приносящая срам Англии и несчастие целому свету. За ним говорил Белли Кокрен, который недавно защищал в палате общин берлинский трактат, поставивший, по его мнению, Россию в более слабое положение для исполнения ее замыслов [247] на Востоке: и за пятнадцать лет пред тем Кокрен, доказывающий непоследовательность английской политики и порицавший расточительность Порты, был также за сохранение Турции, то вместе с тем и за улучшение быта христиан.

Далее следовала речь того самого Гранта-Доффа, который в заседании палаты общин 29 июля 1878 года так строго критиковал и сан-стефанский, и берлинский трактаты, сокрушившие, по его мнению, больного человека, но не поставившие на его место ничего, что могло бы жить собственною жизнию, и не решившие вопроса о Константинополе, оставшегося постоянной угрозой для европейского мира. «Наши дети, которые увидят вопрос о Константинополе снова поднятым, едва ли поблагодарят вас», — говорил Грант-Дофф по поводу берлинского трактата, и ту же самую мысль выражал он в речи, сказанной в 1863 году. Изложив вкратце историю отношений между Турцией и Сербией, из коих последнюю он сам посещал, Грант-Дофф советовал правительству стоять за интересы христианских народов Турции и из всей программы Пальмерстона сохранил лишь одну статью о недопущении России в Константинополь. «В восточной политике благородного лорда, — говорит он, — есть одна часть, которую должны наследовать все английские государственные люди, именно убеждение, что Россия никогда не должна получить Константинополь в свои руки. Это — молитва, которая основывается не только на чувствах английского народа, но и на чувствах всех западных народов; это — политика, которую поэт так прекрасно вообразил в своих стихах: «увы вам! увы нам! увы людям, которые чувствуют и думают, что когда-нибудь над Босфором пята славян будет попирать землю!». Я надеюсь, что Константинополь никогда не будет принадлежать ни русским, ни сербским славянам, и сербы вполне правы, не желая иметь этого города в своих руках. Они удовольствуются тем, что Константинополь, как и следует быть, и как, я надеюсь, будет, наконец, станет свободным пристанищем под защитою целой Европы и под охраной всего цивилизованного мира».

Защитникам восточных христиан отвечал тогда Леярд, начавший свою роль похвалами сведениям, обнаруженным Грегори, но пообещав в то же время изложить пред палатою [248] историю сербского княжества с своей точка зрения, более верной по его мнению. Начав с восстания Карагеоргия и указав на участие Порты во внутренних делах Сербии до адрианопольского мира, устранившего это участие, Леярд стал защищать дальнейшее вмешательство Порты в сербские дела при Милоше с той точки зрения, которой держались домашние враги этого князя, так-называемые старейшины, успевшие тогда привлечь на свою сторону и русскую дипломатию. Как они в борьбе своей с Милошем, так и Леярд в своей речи, произносившейся узко по смерти первого Обреновича, объяснял вмешательство Порты во внутренние дела Сербия необходимостью защищать сербский народ от его правителя. Выставляя в ложном свете события 1835-1845 годов, единственно с целию нападения на Милоша, он умышленно держался в своей речи той политики, посредством которой увлекли некогда противники последнего русскую дипломатию к разрыву с первым князем Сербии, успели низвергнуть его самого и его сыновей; что послужило к подрыву русского же влияния в Сербии. За то он всеми силами восхвалял Александра Карагеоргиевича, сменившего Обреновичей, при котором, по ироническому выражению Леярда, никто и не слыхал о Сербии в течение двадцати лет: и действительно, при Карагеоргиевиче Турция и Австрия безнаказанно хозяйничали в Сербии при помощи преданных им старейшин. Англичанин Леярд, восхваляя Карагеоргиевича и порицая Обреновичей, сошелся таким образом с мадьяром Каллаем, изложившем в недавнее время историю Сербии именно с этой точки зрения (На речь Леярда тогда же тогда же составил дельные возражения член государственного совета Сербии Филипп Христич, которые и были напечатаны как при английском, так и при сербском издании парламентских прений). Неудивительно, что Леярду не нравилось изгнание Карагеоргиевича из Сербии, и что в действиях Обреновичей, возвратившихся в Белград, он видел угрозу не только Порте, но и европейскому миру. Он обвинял князя Михаила в намерении стать во главе славянского движения на Балканском полуострове, и все события последних годов, совершившиеся в Европейской Турции, считал вызванными сербскою интригой. Само собой разумеется, что Леярд, высказывая такое мнение, не считал нужным подкреплять его какими-либо иными фактами, кроме донесений подчиненных ему консулов. Из последних он особенно защищал Лонгвурта, не забыв указать при этом и на посылку оружия из России в Сербию. В [249] заключение своей речи он вообще порицал правление князя Михаила, считая его обременительным для такой маленькой страны, как Сербия, и словно для противоположения приводил все места из консульских донесений, где восхвалялись действия Порты, из чего выводил заключение, что политика Англии была благоразумна, человечна и стремилась к счастию христиан на Востоке.

Леярду отвечали многие из членов палаты: прежде всего Магир опровергал мысль, что Турция делает постоянные успехи на пути цивилизации; далее Сеймур выражал неудовольствие вообще по поводу английской политики относительно восточных христиан; затем Генрих Скотт приводил те места из консульских донесений, которые противоречили утверждениям Леярда; но сильнее всех возражал ему Кобден, который, преступив прямо к вопросу о сербских крепостях и изложив события, предшествовавшие бомбардированию Белграда и сопровождавшие его, приходил в заключению, что крепости должны быть разрушены. Разбирая известия английских консулов, Кобден успел доказал, что эти известия были благоприятны христианам, пока лондонский кабинет не сделал им приличных внушений, после чего характер донесений изменился, склоняясь в пользу Турции; но, несмотря на такое давление со стороны лондонского министерства, в консульских донесениях все еще попадались известия, не одобрявшие Порту. Особенно неотразимы были нападения Кобдена на сообщения Лонгвурта, который с первых годов своей дипломатической деятельности, следя с сочувствием за борьбою кавказских горцем с Россией, стал непримиримым врагом последней и, говоря о турках и восточных христианах, всюду искал и видел одни только русские интриги. Воспользовавшись затем сведениями о турецком управления, заимствованными от разных путешественников, Кобден заставил Леярда согласиться с его мнением о турках. В заключение он изображал печальное положение турецких финансов и постепенное падение турок, отвергал всякую возможность революций в придунайских землях после разрушения Турции и высказывал только желание видеть Англию и Францию в тесном союзе между собою на такой случай. Министерство не могло возражать на речь Кобдена во всем ее объеме. Только Гладстон защищал действия правительства от упреков во вмешательстве в сирийские дела и в финансовое положение Турции. При этом он высказал мысль, что хотя дипломатия и должна предоставить свободному развитию [250] отношения турок к христианам, но обязана соблюдать существующие трактаты. Прения заключил член палаты Грифит, настаивавший от имени своих товарищей на мысли, что пребывание турецкого гарнизона в Белграде угрожает европейскому миру.

Все эти отзывы государственных людей Англии о восточных делах вообще и сербских в особенности тогда же сообщены были в белградской газете «Видовдан», и, кроме того, в ней была напечатана статья, направленная против речи Леярда, особенно против исторической части ее, где порицалось правление Обреновичей (В вышепомянутом сербском издании парлпментских прений, кроме этих возражений, перепечатаны также благоприятные для сербов статья газет: «Times», «Daily News», «Examiner», «John Bull», «Spectator»). Эти парламентские прения ободрили сербов, увядавших, что в Европе интересуются их отечеством и ведут споры о его судьбе. Но само собой разумеется, что политические вожди сербского княжества не могли возлагать все свои упования на английских друзей, как называли в Белграде некоторых из ораторов, решившихся замолвить слово в палате общин за сербские интересы. Сербия сама должна была позаботиться о своей будущности и в тихомолку подготовляла свои военные силы. Пугливая Порта проведала о том, при помощи своих благоприятелей, состоявших в сношениях с белградским пашею, и месяц спустя после прений английского парламента протестовала против вооружения Сербии. Она уверяла, что Сербия поставила на военную ногу до ста тысяч человек, устроив по турецким границам до семидесяти шанцев, и что более 1,500 человек заняты постоянными работами в ее арсеналах. В то же время Порта жаловалась покровительствующим державам, что вопрос о вознаграждении удалившихся из Сербии мусульманских обывателей за оставленные ими жилища остается неразрешенным, что мусульманские кладбища и некоторые мечети обращены сербами в магазины и харчевни, и что не вольно сербская печать, но и иностранная нападают на турецкое правительство. Гарашанин отвечал на эти упреки чрез Ристича, от 4-го июля. Он уверял, что набрано только 800 новых рекрут, и то очередных, в замен отслуживших свой срок; что всех рабочих в оружейном заводе считается не более трех сот, которые и заняты исправлением старого оружия; что никаких мечетей; кладбищ и домов никто из сербов не трогал, а если некоторые и заняты, то по договору с их хозяевами; что сербская [251] печать гораздо сдержаннее константинопольской, что переговоры о вознаграждении мусульманских владельцев остановились вследствие препирательств о Малом-Зворнике и о районе белградской крепости. Порта не успокоилась этими объяснениями и представила жалобу на три статьи, помещенные в «Видовдане», из коих в одной защищались действия сербского князя, в другой упоминалось о турецком фейерверке, устроением в белградской крепости и причинившем пожар в соседней чаоти города, а в третьей сообщалось о турецких жестокостях в Сераеве.

Не вступая в бесполезные объяснения с Портою по поводу подобных жалоб, сербское правительство уведомило в августе Порту, что им назначены в члены смешанной гражданской коммиссии, согласно пятому параграфу протокола в Канлидже, сенаторы Гавриил Еремич и Димитрий Црнобарац. Порта уполномочила с своей стороны заседать в этой коммиссии того же Мехмед-Али-бея, который был членом военной коммиссии. Таким образом, политический вопрос об удалении турецкого гарнизона из белградской крепости дошел до простой коммерческой сделки между Портою и сербским правительством, имевшей своим предметом здание и земли, покинутые мусульманами. Неудивительно, что даже австрийский министр иностранных дел, граф Рехберг, в своей беседе с русским поверенным в делах Кноррингом (Из депеши его от того же числа, за № 215), происходившей 13 (25) августа 1864 года, заметил, что Сербия заслуживает всякой похвалы за ее мирное и спокойное настроение, хотя и окружена отовсюду опасными элементами, имея пред глазами дурной пример в поведении князя Кузы. Австрия в это время, не считая для себя опасным соперничество России на Востоке, опасалась только постоянно усиливавшегося там влияния Франции. Наполеон III в это время постоянно твердил чрез своих агентов и в Букуреште, и в Белграде, и в Цетинье, и в Афинах, что Франция готова всячески помогать восточным христианам.

В Лондоне знали о всех этих происках французского императора, но опасались еще более русского влияния на Востоке, и лучшие из английских политиков начинали склоняться в пользу решительного покровительства сербам. «Оставим Сербию, — говорил один из английских публицистов, — под верховенством Порты без всякого другого покровительства, кроме того, [252] которое сербы могут почерпнуть в своей силе и в своем благосостоянии. Они хотят сами устроить свои отношения к Порте и не требуют иноземного вмешательства. Независимость они приобрели себе сами, с оружием в руках, и сами съумеют сохранить ее. Они идут спокойным, но верным шагом вперед с тех пор, как свергли с себя турецкое иго, и обязаны своими успехами собственному национальному характеру, который отличается многими замечательными свойствами: непоколебимым стремлением к независимости, достойным уважения трудолюбием, чистою и твердою нравственностью, и в этом отношении состоят в резком противоречии с другою, более облагодетельственною державами, нациею, греками, с которыми они одновременно, только при совершенно иных условиях, начали борьбу за независимость. Сербы сохранили и постепенно улучшили приобретенные ими свободные учреждения; они не завели у себя дорого обходящегося, блестящего двора, они не истощают своих средств на дипломатические миссии, на бесполезные государственные должности, на публичные развратные места, не перенимают у Европы дурных мод и пороков. Поэтому у них нет государственного долга, и подати установлены умеренные; ежегодный государственный доход их совершенно достаточен для покрытия всех расходов. Воспитание юношества у них быстро совершенствуется, внутреннее спокойствие страны вполне обеспечено. Сербы состоят лучшими представителями мощного племени, которому без сомнения суждено играть в истории великую роль. Пусть же они сами развивают свои учреждения, не допустим оковывать их гарантиями и чуждым вмешательством, и в таком случае скоро наступить время, когда восточный вопрос будет решен лучше и полнее, чем при пособии каких бы то ни было придуманных дипломатией многосложных систем» (См. «Quarterly Review», vol. 97, р. 284-285).

Помимо разногласия между великими державами относительно политики, какой следовало держаться в сербских делах, внимание, а стало быть и вмешательство Европы, отвлечено было от Сербии другими, более важными событиями. Истощался материал для дипломатической переписки, представившийся вследствие польского восстания, начинался Шлезвигский вопрос, поведший к войне между Данией с одной стороны, Пруссией и Австрией — с другой. Совместное занятие Шлезвига и Голштейна войсками двух великих держав, входивших в состав германского [253] союза, создало соперничество между ними; а вопроса о преобразовании германского союза вызвал, наконец, и ту войну, которая переместила центры политического равновесия в средней Европе. Все эти европейские события имели важное значение и для Сербии. Выйдя с успехом из дипломатической борьбы, открывшейся по поводу польского восстания, Россия могла уже свободнее относиться к другим международным вопросам. Пруссия, образовав северо-германский союз, явилась могущественною силой, о которую должна была сокрушаться политика Наполеона. Австрия, вытесненная из германского союза, потерявшая Ломбардию и испытавшая финансовые затруднения, не могла уже иметь прежнего влияния на Балканском полуострове. Но еще не выяснились окончательно возникшие из этих войн международные отношения, и в эти годы неопределенного положения и колеблющейся политики — Балканский полуостров предоставлен был самому себе. Желание английских публицистов, чтобы судьба восточных христиан устроивалась помимо всяких посторонних вмешательств, исполнялась в силу самых событий, и Сербия по мере сил и средств своих воспользовалась таким положением дел в Европе.

Открывая народную скупщину в августе 1864 года, князь Михаил так изображал в своей речи к народным представителям внешние отношения Сербии: «Мы пережили тяжкие времена с тех пор, как я закрыл последнюю скупщину. Наше отечество было потрясено бомбардировкою нашей столицы, и едва было не возникли события величайшей важности. При посредничестве покровительствующих держав, дальнейшее столкновение было отвращено, а потом между Высокою Портою и великими державами было заключено в Константинополе соглашение, которое, как я уже заявил в моей прокламации, от 24 сентября 1862 года, хотя не вполне соответствовало нашим ожиданиям, однако повело к тому, что наше права, до тех нор неуважаемые, теперь осуществляются. Сверх того, Сербии дарованы некоторые новые обеспечения и выгоды. Не все еще постановления Константинопольской конференции выполнены. Хотя турки, жившие вне крепостей в Белграде, Шабце, Ужице и Соколе, удалились из Сербии, а крепости Ужицкая и Сокольская срыты; однако из Малого-Зворника и Сакара турки еще не выселились, и не срыт еще Кастель, представляющий важную помеху сухопутной торговле и судоходству по Дунаю. Равным образом вопрос о белградском крепостном районе еще не решен, и смешанная коммиссия, которой поручено определить [254] сумму вознаграждения за покинутую турками недвижимую собственность, еще не кончила своих занятий. Тем не менее я не перестаю настаивать, чтобы все постановления Константинопольской конференции были как можно скорее выполнены. Очень естественно, что упомянутые нами прискорбные события должны были изменить наши отношения к Порте, но, по счастию, я могу сказать вам, что отношения эти стали улучшаться, и я буду стараться, насколько это от меня зависит, чтобы они постоянно улучшались, ибо ожидаю от того благих последствий для ваших взаимных интересов. К сожалению, неестественное и тягостное положение, в какое ставить нас то обстоятельство, что турки продолжают удерживать за собою некоторые крепости, препятствует вам пользоваться плодами нашей доброй политики. Но когда я сравниваю вредное действие крепостей с выгодами, которые должны произойти от перемены такого порядка вещей, тогда я предаюсь надежде, что блистательная Порта должна будет, наконец, убедиться, что удовлетворение и успокоение Сербии послужить гораздо более к защите самой империи, нежели крепости, которыми она владеет на наших границах». Коснувшись далее материальных средств, которыми Сербия могла поддержать свое политическое положение, князь сказал: «Три года только прошло с тех пор, как мы решились ввести у себя народное войско, — теперь я могу сказать вам, что у нас уже есть хорошо устроенное войско. Благодарю народ за его усердие, доставившее мне возможность достигнуть столь прекрасных результатов в такое короткое время. Я, с своей стороны, постоянно заботился и буду заботиться, чтобы наше войско было возможно большее, а народные тягости от того возможно меньшие. Но не следует забывать, что без труда ничто не создается. Когда мы завели народное войско, нам приписывали разные намерения. Но теперь оно уже существует, и каждый может удостовериться, что оно никому не грозить опасностью, а служит только поддержкою порядка и законности» (См. Протоколи редовне народне скупштине, држане 1864 године у Београду (Б. 1864), стр. 2-3, 6). Народная скупщина, выразив в ответном адресе князю сетование, что постановления Константинопольской конференции не удовлетворили всех желаний сербского народа, так высказалась о народном войске: «Оно — наша надежда и опора порядка и законности в земле. Вашей Светлости мы можем изъявить за эту меру только благословение от имени нашего и тех, которые нас послали. [255] Какие бы намерения не приписывались мерам, предпринятым для преуспеяния отечества, ты, светлый господарь! не оставляй пути, коим пошел для счастия Сербии; народ всегда будок подле тебя и за тебя. Ты устроил Сербии войско; ты дал этому войску оружие в руки. Нет слов, коими бы мы могли выразить те чувства удовольствия и гордости, которые, при мысли обо всем этом, одушевляют весь сербский народ (Там же, стр. 14).

В четвертом заседании скупщины представлен был, между прочим, и отчет министерства военных дел об его действиях за последние три года. В этом отчете изложены были все первые заботы, употребленные сербским правительством на устройство в княжестве народного войска. Тотчас же после Преображенской скупщины приступлено было к переписи народных ополченцев; когда они были разделены на команды, разосланы были учителя к ним; но едва только началось обучение, как произошло бомбардирование Белграда. Это событие еще более убедило всех в необходимости иметь народное войско. Первою заботою князя было надлежащее вооружение народного войска, и ко времени Успенской скупщика верный призыв войска был снабжен хорошим оружием. Обращено было внимание, чтобы распределение народного войска и росписание сборных мест для него соответствовали местным условиям страны. При обучении, ополченцев знакомили преимущественно с теми приемами, которые шли к роду их вооружения. Пушечно-литейный завод совершенно переустроен. При нем открыта лаборатория. Учреждены понтонеры, которые занимались устройством постоянных и передвижных мостов, как в стратегических, так и в торговых пунктах Сербии. Близ Дюниша устроены казармы для одного понтонного отделения. Число полевых и горных батарей значительно увеличено. Артиллерийская прислуга обучена к прицельной стрельбе из пушек и оказала большие успехи в том. Во многих местах княжества устроены пороховые магазины, а также конюшни и склады для всякой аммуннции. Оружейный завод в Крагуеваце так расширен, что может производить все военные припасы скоро, удовлетворительно и дешево. При заводе открыта ремесленная школа на сто воспитанников, и со временем число иностранных мастеров в Сербии должно значительно уменьшиться. Учреждается при войске перевозочное отделение и установлен инвалидный фонд, в пользу коего обращены остатки [256] от различных сбережений. Военное министерство не упомянуло в своем отчете о постоянном войске, существовавшем в княжестве издавна. В то время, о котором у нас идет речь, этот отдел сербской армии состоял из двух баталионов пехоты по четыре роты в каждом, одной роты егерей, двух эскадронов кавалерии, четырех батарей полевой и такого же числа горной артиллерии и одной роты понтонеров, всего около 4.000 человек. Что касается народного войска, то оно в полном составе своем могло доходить в то время до 70.000 человек; по крайней мере, на такое число людей имелось более или менее удовлетворительное вооружение. Кавалерия и артиллерия для народного войска набирались в то время преимущественно в белградском и крагуевацком округах; остальные доставляли пехоту. Остается прибавить, что с 1864 года в Белграде появился специальный военный журнал (Там же, стр. 64-66. Срв. «Воjнье, лист за воине науке, вештине и новости», изд. проф. Драгашевичем, в коем помещались сведении о сербском народном войске и его маневрах, о военных учреждениях и школах).

В следующие годы устройство народного войска продолжалось. Оно было уравнено с постоянным войском в деле обучения и управления. Для этой цели устроены были офицерские школы в Белграде к Крагуеваце. В 1866 году открыто было инженерное отделение. Военно-технические заведения в Крагуеваце значительно расширены и число воспитанников в военно-ремесленных школах увеличилось. В местечке Майданпеке открыта руда, и все добытые в ней металлы: медь, олово, свинец — обращены на военные заводы. Наконец, введено лагерное обучение для всего народного войска в различных местностях княжества, находившихся в районах штабного управления отдельными отрядами этого войска (См. Протоколи редовне народне скупштине, држане о мнолюдне 1867 године, у Крагуевцу (Б, 1867), стр. 242-244). Так в течении шести лет сформировалась в Сербии армия, состоявшая из постоянного войска, из двух призывов народного ополчения с различными служебными отделениями, и доходившая к 1867 году до 100,000 человек.

Военные приготовления Сербии пришлись во времени. Удар, грозивший Австрии со стороны Пруссии, должен был отразиться волнениями на ближайшем Востоке. 1866-й год, столь обильный важными последствиями для Европы, был решительным и в жизни христианского и мусульманского Востока. Падение румынского князя Кузы было первым происшествием, [257] обратившим снова внимание дипломатии на Турцию. В Париже открылась конференция для устройства румынских дел. Франции особенно нужно было содействие России в этом случае, ибо влияние последней на христианском Востоке в то время значительно возрасло; рассчитывать же на вмешательство в дела балканских народностей со стороны Австрии, Италии и Пруссии было нельзя: они готовились к великой войне. А так как Франция и Россия более или менее благоприятствовали восточным христианам, то сербский министр иностранных дел, Илья Гарашанин, и решился написать (от 15-го февраля) дипломатическому агенту княжества в Константинополе Иовану Ристичу, что намерен похлопотать о том, чтобы срыты были, по крайней мере, укрепления в Шабце, Смедереве и Фет-Исламе, а если Порта согласится, — то, может быть, князь Михаил Обренович и прибудет в Константинополь для представления султану, чего уже давно желала Порта. Но Ристич, пред глазами которого происходили все явные и тайные сношения во время канлиджской конференции, рассматривавшей вопрос о сербских крепостях после бомбардирования Белграда, зная, что международные отношения в Европе изменились с тех пор в выгоде восточных христиан, думал иначе: он первый из сербских политиков возымел мысль воспользоваться благоприятными обстоятельствами, чтобы поставить решительным образом весь вопрос о сербских крепостях и турецких гарнизонах, в них пребывавших.

27-го февраля 1866 года, И. Ристич представил русскому посланнику генералу Игнатьеву, успевшему в непродолжительное время по назначении на свой пост приобрести значительное влияние в Константинополе, обширный мемуар, в котором указывал на недоконченность решений конференции 1862 года, на упадок торговли и промышленности в сербских городах со времени бомбардирования, на выселение из них капиталистов и ремесленных людей, опасающихся всегда возможного повторения событий 1862 года, и доказывал, что белградская крепость, невходящая в общую линию обороны для турецкой империи, важна только для одной Сербии. Между тем, содержание турецкого гарнизона в ней обходится Порте 50,000 дукатов ежегодно, что поглощает 2/3 той дани, которую Турция получает от Сербии; притом же Порта не заботится о поправке укреплений, год от году разваливающихся и делающих существование белградской цитадели бесцельным. О других крепостях и говорить нечего: они давно уже потеряли [258] значение прочных военных укреплений и служат только устрашением для мирных жителей и помехою для местной промышленности и торговли. Вот почему передача крепостей сербским гарнизонам была бы выгодна и для Турции, и для Сербии. Еслиб Порта решилась на это, то сбылось бы ее давнее желание — сербский князь явился бы в Константинополь заявить пред султаном свою преданность и готовность служить общим интересам империи (Все сведения о переговорах сербского правительства с Портою об уступке крепостей, какие читатель найдет здесь, почерпнута нами из документов, хранящихся в белградских архивах). Копию с своего мемуара г. Ристич отправил и Белград в министру иностранных дел Гарашанину, доказывая, что политика не имеет раз навсегда установленных правил и что надо пользоваться всеми обстоятельствами, пока не получится успеха, причем указывал на пример Италии, усердно добивавшейся Венецианской области. Вместе с тем он отвечал на запрос Гарашанина о путешествии князя в Константинополь. Разрушение трех меньших крепостей, по его мнению, не стоило такой жертвы, ибо они без Белграда не имеют никакой цены. «Ограничившись только требованием трех укреплений и оставив в стороне Белград, — писал Ристич, — мы бы свели свои требования на minimum и пропустили бы случай поставить на вид главный вопрос. За два года пред сим, мы не согласились на разрушение одной только части белградской крепости, называемой полумесяцем, дабы не отказаться от прав на целую крепость. Так и теперь: ограничить требования Шабцем, Смедерером и Фет-Исламом — значило бы изменить программу сербской политики». Белградское министерство вполне согласилось с мыслями Ристича, и в апреле председатель государственного совета Маринович уже отправился в Париж и Лондон, где и представил мемуар о всех крепостях, сходный с мемуаром, который был подан Ристичем Игнатьеву. Обе эти попытки остались без ближайших последствий; но они важны были тем, что для самого белградского правительства выяснилась его будущая программа.

А между тем, дела на Востоке все более и более приходили в замешательство, хотя это нисколько не уменьшало надменности Порты. Так, на постоянные требования сербского агента, основанные на хаттишерифе 1830 года, возвратить Малый-Зворник — Али-паша отвечал, что князь сербский [259] должен просить о том великого визира письменно, как о милости. Сербский агент отказался передать в Белград такое требование; а в Сербию писал, что письмом князя к великому визирю, однакож, в более достойных выражениях, можно воспользоваться для более важных целей. В то же время Ристич постоянно советовал Гарашанину держать вопрос о крепостях открытым, заявлять о нем публично и не ослаблять никаким колебанием, ибо Порта все более и более начинает сознавать тяжелое давление обстоятельств. Донесения Ристича, который сообщал в них подробные сведения о множестве затруднений, беспрестанно возникавших на Востоке, о готовившемся восстании в Крите, о тайных действиях прусских агентов, сновавших в европейских провинциях Турции и возбуждавших христианское население их к восстанию с целью затруднить тем и Австрию, с которою Пруссия собиралась воевать, — донесения эти дали повод князю Михаилу вызвать Ристича в Белград для личных объяснений. Ристич явился в начале октября и представил предложение о том, чтобы сербское правительство потребовало от Порты сдачи крепостей формальным образом. Если Порта откажет в требовании, то она тем облегчила бы положение Сербии на случай, еслиб крепости пришлось брать оружием; но Ристичу представлялся более вероятным такой случай, что Порта, под давлением обстоятельств, все более и более ухудшавшихся для нее, сама передаст крепости сербам. Князь Михаил, рассмотрев это предложение, убедился, что образ действий, советуемый Ристичем, во всяком случае не может принести никакого вреда. Маринович также оценил уместность подобной политики. Один только Гарашанин колебался. Он держался вполне старых преданий, под влиянием которых вырос, не верил ни в какое стечение обстоятельств и обыкновенно прикрывался пассивным мудрствованием, когда ему возражали. Когда затронутый Ристичем вопрос рассматривался в министерском совете, под председательством князя Михаила, Гарашанин сказал: «Ристичу хочется только поиграть»; а Мариновичу и Милою Лешанину заметил, что Ристич путает ему политику. Ристич, жалуясь на затруднения, встречаемые им у министра иностранных дел, вынужден был обратиться за помощию к министру внутренних дел. Никола Кристич отвечал ему, что вполне разделяет его образ мыслей, но не имеет повода участвовать в делах такого рода. Когда, наконец, и Гарашанин пристал к предложению Ристича, и когда [260] зашла речь о программе, какую следует принять для выполнения задуманного дела, Ристич предложил обратиться на Порте посредством княжеского письма на имя великого визиря, которое должно быть написано тоном предупредительным и ласковым. Маринович выразил мнение, что княжеское правительство таким тоном может осудить свою прежнюю требовательность; но после некоторых объяснений Ристича все согласились на его предложение. Кроме того, Маринович, верный своей привычке вести сербскую политику в общем кругу покровительствующих держав, предлагал обратиться одновременно с письмом князя к Фуад-паше и к великим державам. На это Ристич представлял, что Сербия, щадя самолюбие Порты, успеет скорее в своих исканиях, ибо был вполне уверен, что Порта мало обращает внимания на Европу, когда видит, что Европа не намерена принуждать ее к чему-либо. При этом случае Ристич сказал: «позднее, если бы Порта отказала нам, ничто не может помешать нам обратиться и к державам; испытав все прямые пути, ведущие к самой Порте, мы бы тогда стояли гораздо тверже против нее и пред судом Европы и общественного мнения». Маринович вполне согласился с основательностию таких суждений. Таким образом, принята была и самая программа Ристича для исполнения ее. В конце октября Ристич возвратился в Константинополь, имея при себе письмо князя к великому визирю, написанное отчасти в просительном тоне. Его отъезд из Белграда сопровождался всякого рода насмешками со стороны людей, посвященных в политические дела страны. Так, например, иные говорили, что великий визирь прогонит его за дверь подобно тому, как один белградский доктор гоняет тех, которые приходят к нему просить денег взаймы, но не приносят с собой залога.

На другой день по прибытии в Константинополь Ристич был уже у великого визиря. В начале разговор зашел о Румынии; но, упомянув о посещении новым князем Карлом Константинополя, Фуад-паша спросил: «а сербский князь не думает побывать в Стамбуле?» — «Это совершенно зависит от вашей светлости», — отвечал Ристич. — «Как это?» — «От Порты зависит проложить и уровнять для нашего князя путь в Стамбул». После некоторых объяснений Ристич вручил письма князя великому визирю. Тот взял его, но более десяти минут прошло прежде, чем он распечатал конверт, и, удалив секретарей своих с разными поручениями, спросил Ристича: [261] «а потом?» — «Извольте посмотреть ваша светлость, что сказано в письме». Великий визирь медленно прочел его про себя и тем же ровным тоном отвечал: «мы рассмотрим его между собой, а потом будем говорить и с вами». Ристич просил позволения представить, в случае надобности, несколько дополнительных объяснений к письму и затем отправился к Али-паше. Когда он сообщил ему, какого рода письмо передал великому визирю, Али-паша вспыхнул, но не сказал ничего; а Ристич повторил и ему те объяснения, которые представил Фуаду. «При нынешнем положении дел, — говорил он между прочим, — можно было бы давать вашему решению такое толкование, какое не следует; но мы предприняли это дело тогда, как турецкое оружие оказалось победоносным. Притом, на вопрос о Малом- Зворнике и Кастеле мы смотрим как на запрос, основанный на праве; но вопрос о крепостях мы не выставляем таковым. Трактаты обеспечивают за Портою право содержать гарнизоны в крепостях, и потому сербский князь опирается в этом вопросе на великодушие султана и на расположение Порты; потому князь и обратился с этим вопросом прямо и доверчиво к султану». После таких объяснений Али-паша успокоился. Ристич стал налагать ему причины, вынудившие сербского князя к такому шагу: «недоверие народа к турецким гарнизонам с 1862 года, сильный упадок торговли и промышленности, убеждение, что Порта посредством крепостей хочет держать сербов в страхе, — вот что заставило князя Михаила вступить в объяснения с Портою. Сербское правительство знает, что этот вопрос должен быть труден и для министров султана, ибо соседние с Сербией мусульмане смотрят на владение крепостями, как на силу, а на уступку их, как на слабость; но правительство всегда может направлять народное мнение в необходимую сторону. Сербский же народ не может успокоиться, пока будут обращены на город крепостные пушки. Чтоб отклонить столкновение, князь протягивает свою руку правительству султана. Уступчивость Порты может побудить князя и на приезд в Константинополь. Правда, князь гордого характера, но благороден и постоянен; теперь и он держится как-бы в стороне, но причиной тому — крепости; если он упорен в своем отчуждении от Порты, то столь же будет постоянен и в приязни в ней». Али-паша возразил: «зачем вы хотите, чтоб мы теперь же сделали все? оставим часть затруднений и нашему потомству». — «Оставим, — отвечал Ристич, — потомству мир и спокойствие, ибо это наибольшее [262] наследство, какое можем ему завещать». Али-паша заметил на это: «так как предложение уже сделано, то мы примем его в рассмотрение». Вообще, Ристич в своих объяснениях с великим визирем и министром иностранных дел Турции держался княжеского письма. Так, когда Фуад-паша сказал между прочим, что крепости не турецкие, не австрийские, но сербские, и разрушать их не след; то Ристич поспешил прибавить: «так сербы должны и охранять их». Когда Али-паша говорил, что ему удалось счастливым образом распутал румынские и черногорские затруднения, то Ристич выразил надежду, что Али-паша съумеет разрешить и сербские просьбы.

Извещая Гарашанина о своих переговорах с турецкими министрами, Ристич выражал надежду, что удастся ему добиться и главного желания. Гарашанин отвечал от 22 ноября: «не будет тебе удачи; только-что Порта надумается что-нибудь дать тебе, а ты уж просишь у нее и другого, забывая о первом. Или все, или ничего, правило — не мудрое, за то чисто по-сербски: куда ни попал заряд, только-б попал». А чрез несколько дней пришло еще письмо от Гарашанина, который изведал, что Али-Риза-паша согласился на оценку, назначенную белградским правительством за сербские имущества, отошедшие под крепостной район: «кто знает, может быть, виной тому был приезд твой в Белград и письмо князя, которое ты у нас выманил. Я хочу взять деньги, хоть потом и придется возвратить их, когда ты добудешь крепости». Так мало верили в успех дела, начатого Ристичем, сербские дипломаты того времени.

Вскоре Ристич мог уведомить Гарашанина, что письмо князя произвело вообще в Константинополе благоприятное впечатление (Письмо Ристича Гарашанину, от 9 ноября 1866 года). Али-паша сам заговорил в первых числах ноября о сербском запросе с русским драгоманом Богуславским и выразился так: «две сильные препоны встретит это дело: общественное мнение и султана. В последнее время вышло в свет много исторических сочинений, в коих описываемы были битвы под Белградом, и мусульмане как историей, так и преданиями научены смотреть на Белград, как на твердыню мусульманства. Вследствие этого трудно будет убедить султана уступить крепость». На замечание русского драгомана, что все министры могли бы разъяснить султану возможность и пользу такой уступки, Али-паша возразил, что, быв великим [263] визирем при Абдул- Меджиде, он собрал министерский совет и представил Дивану в ярких красках печальное положение империи, все обещали поддерживать его в представлении о том султану; а когда явились во дворец, то ни один не раскрыл рта, так что он один подвергся гневу султана. Французскому посланнику Бурем Али-паша говорил, что вопрос о Малом-Зворнике и Кастеле должно считать уже оконченным. Запрос о крепостях ускорил и это дело. Английскому послу Лайонсу сообщил о сербском запросе сам Ристич. Англичанин был доволен тоном княжеского письма и тем, что сербы обратились прямо к Порте. Тем не менее турки, по своему обычаю, медлили обсуждением представившегося им вопроса. 22 декабря Ристич был в Порте и просил ответа. Ему сказали, что еще не приступали к решительному обсуждению вопроса. Фуад-паша говорил о необходимости для самого князя Михаила посетит Стамбул. Али-паша обещал, что письмо князя во всяком случае не останется без ответа. Из иностранных послов, австрийский Прокеш-Остен не обнадеживал ничем; Буре казался наклонным в пользу Сербии; итальянский посланник Де-ла-Кроче выражал полное сочувствие. Английские дипломаты желали сперва определить права Порты в этом вопросе и потом уже предоставить ей самой решат вопрос об уступке. Кроме того, Бульвер советовал Порте: 1) подавить оружием греческое восстание; 2) отделить от греков другие христианские народности новыми льготами; 3) предоставить крепости сербам и вообще поставить греков в уединенное положение. Известно, что к этому времени относилась самая горячая деятельность самостоятельности болгарской церкви. Болгары, подбиваемые одним из главных деятелей по этому вопросу, доктором Чомаковым, подали Порте адрес по поводу критского восстания, в котором отделяли свое дело от греческого.

К концу года политика Порты изменилась не в пользу Сербии. Надежды на уступку с ее стороны уменьшались со всяким днем и часом (Письмо Ристича к Гарашанину, от 4 январа 1867 года). Вопрос о белградской крепости представлял им более затруднений. Первый драгоман прусского посольства Божович имел разговор с великим визирем о сербском запросе и получил в ответ: «этот вопрос тяжелее всех других для меня, я никаким образом не могу взяться за него». Носились слухи, что Али-паша, находившийся в личной переписке с министром иностранных дел [264] Франции Мутье, старался убедить его, что Порта не может уступить Белграда; а Мутье будто бы советовал уступить. Эти слухи были вполне справедливы (См. письмо Мутье к посланнику Буре с советом Турции передать крепости сербам, в «Archives diplomatiques», 1867, t. IV, р. 1558 etc.). Даже лорд Лайонс осуждал Порту за медлительность: «еслиб Порта, — говорил он сербскому агенту, — сегодня или завтра решилась на то, что не сделала два месяца тому назад, то не было бы еще поздно; но спустя два месяца еще — будет уже поздно». Он был за сербов в «интересах Турции», и что прежде говорил лично от себя и с некоторою сдержанностию, то говорил теперь от имени своего правительства. Встречаясь с Ристичем, он удивлялся, что еще ничего не решено даже о Малом-Зворнике, что Порта до сих пор не сообщила ни одной европейской державе о намерении сделать какие-либо уступки сербам. Лайонс, впрочем, не приставал к Порте с своими советами, ибо на ее стороне было, как он выражался, формальное право. Сам же лорд Станлей высказался Бруннову, что сербское дело тем занимает его, что он извещен, будто бы сербские военные приготовления уже вполне окончены. Медлительность Порты сделала то, что стало обнаруживаться дипломатическое влияние на ход вопроса. Впрочем, ни одна держава не желала потрясений в Турции и потому в Белграде не могли еще надеяться, что дипломатия не будет против Сербии, хотя, с другой стороны, ее вмешательство могло быть опасно тем, что свяжет Сербию каким-либо международным актом. Это было бы тяжким искушением для Сербии.

Много зависел исход сербского дела от положения критского вопроса. В начале 1867 года стали в Константинополе поговаривать об автономии Кандии. Французы предлагали Фуад-пашу как вассального владетеля острова, а помощник его был бы из греков. Но греки не были согласны принять ни какой другой комбинации, кроме присоединения Кандии к греческому королевству; Фуад, по их мнению, был бы скорее наполеоновским вассалом, а не султанским. Лорд Станлей тоже думал, что присоединение Кандии в Греции есть единственный исход недоразумений, хотя английский кабинет вообще равнодушно относился к интересам Греции. Но каков бы исход ни имели все эти вопросы, французский министр иностранных дел уже не верил, что Порта могла поддержат мир оружием и советовал ей уступки. Получив донесение от [265] Ристича обо всех этих дипломатических соображениях, Гарашанин упрашивал своего агента только об одном: не переходить границы осторожности. Он по-прежнему не верил в успех затеянного дела.

Но вскоре затруднения Порты увеличились; султанский Диван, находясь под бременем всякого рода требований и вопросов, не знал, за который из них следовало прежде приняться, и ничего не предпринимал в своем смущении. Сербский вопрос также оттягивали. Али-паша думал ограничиться уступкою Шабца и Смедерева, чем был бы доволен Гарашанин; а в Белграде (Дом святой войны) и Фет-Исламе (Победа ислама) желал удержать турецкие гарнизоны. Но уже эти уступки показывали, что надо было просить большего. Али-паша был рад, когда его не беспокоил сербский агент, и сам не требовал уже никаких разъяснений от него. Так он промолчал о торжественной панихиде, которая была отслужена в Белграде за греков, погибших в монастыре Аркадионе, хотя при других обстоятельствах подвиг бы за это громы на сербов. С Кандией министры турецкие хотели бы покончить полумерами. Мысль об автономии Кандии они понимали по-своему, желая дать кое-какие уступки, но сохранив за султаном полное главенство, а не главенство над островом: положение Самоса, по их мнению, не могло быть дано Кандии, ибо на первом острове нет турок, а на втором они составляют треть населения. В крайнем случае они готовы были дать Кандии военного губернатора — мусульманина, а гражданского — христианина, как на Диване. Впрочем, в этой мысли поддерживала Порту Франция, которая была бы рада, еслиб Турция отделалась как можно учтивее от кандиотского восстания. Но и у самих европейских дипломатов взгляды на это были различны. Пока французское посольство советовало в Константинополе дать кандиотам автономию, французский консул в Кандии приглашал американского консула, пользовавшегося наибольшею популярностью в населении, чтоб он помог ему убедить кандиотов к исканию соединения с Египтом. Тот советовал ему искать помощи у английского консула. Ристич уведомлял также, что не должно печалиться и возвращением 440 волонтеров из Кандии в Афины на двух турецких и одном французском пароходах, что вызвало великую радость в Константинополе, ибо русский посланник в Афинах, г. [266] Новиков, телеграфировал русскому посольству в Константинополе, что это все жители Смирны и Константинополя, стало быть — турецкие же подданные. В коренном же населении греческого королевства замечалось сильное движение в пользу кандиотов, причем Франция и Англия советуют умеренность, а Россия одобряет действия греческого правительства. Восстание в Эпире и Фессалии слабо, ибо не имеет поддержки из Греции, хотя распространено от Вопо до Арты. На Ливане Карам опять начал обеспокоивать турецких правителей. Вице-король египетский требовал, чтоб Порта признала за ним титул азизи-мисир, как назывались халифы; кроме того, право иметь неограниченное число войска — и другие уступки. Вообще Порта не желает ни чьего вмешательства в критский вопрос, почему генерал Игнатьев в разговоре с Али-пашей спросил его: «а египетский паша зачем вмешался?» Франция хочет, чтоб не вмешивались Греция, Сербия, Черногория и Румыния. Англия высказалась за простое невмешательство. Бисмарк не желал этого начала, ибо рассчитывал, что война на Востоке поможет ему окончить дела в Германии (Из письма Ристича, от 11 января 1867 года).

Газеты так много говорили о вооружения Сербии, что со всех сторон Порта получала одно известие, что наибольшая опасность грозить ей из Белграда. Трудные для Порты обстоятельства продолжались, и они-то возрастили то семя, которое было брошено сербскою дипломатией. Всегдашний приверженец Франции, Риза-паша первый склонился в пользу сербских требований; его примеру последовал капудан-паша, т.-е. Мехмед Али. К 15 января в министерстве образовалось уже единогласие. Великий визирь подал в отставку. Совет министров пригласил Риза-пашу быть докладчиком по вопросу о крепостях пред султаном, как военного министра. Риза-паша возразил, что это не есть специальный, а общий вопрос всего министерства. Тогда решились все идти к султану и даже уговорились, в случае несогласия его, подать в отставку. Султан уже знал слегка от Али-паши о существе вопроса; но дать прямой ответ на него сочтено было невозможным, пока не узнают, какой отзыв встретит в Сербии благоприятное решение (Из письма Ристича, от 25 января 1867 года). Из Белграда отвечали, что в таком случае князь даже явится в Стамбуле. Али-паша и Фуад-паша говорили, что князь должен это сделать, и что Порта надеется, что [267] Сербия не отделится от империи. Ристич отвечал, что сербы ищут только безопасности на своем огнище, и отделяться от империи не намерена, ибо знают, что малая держава не может существовать безопасно на границах великих, а, находясь в общем составе империи, обеспечена общим договором, охраняющим целость империи. Более всего удивились успеху Ристича в самом Белграде. Гарашанин писал Ристичу, поздравлял его с успехом: «еслиб имя Бисмарк было звание, то я бы дал его тебе. Пусть иностранные дипломаты оспаривают друг у друга право на то, кто из них склонил Порту к уступке».

Иностранные дипломаты однакож не спорили; они не вдруг поверили счастливому обороту сербского дела. Многие говорили, что Сербии взамен уступки со стороны Порты будут предложены следующие условия: 1) чтобы князь подписал новые обещания верности; 2) чтоб увеличена была дань; 3) чтоб войско было ограничено 4,000 человек, и 4) чтобы железная дорога, которую сербы будут строить, была поставлена в связь с турецкими. Но был еще вопрос, который выдвинут был самым существом дела: передать все крепости в сербские руки, или разрушить их? Монден, дослуживший свой срок в Сербии, подал такое мнение: Сербия не межет защищать крепостей от Австрии, которая может воспользоваться ими как средством для влияния, а потому лучше срыть их. Французские дипломаты придавали большое значение этому вопросу; но сами не знали, какой совет дать Порте. Али-паша и Фуад-паша скрывали от других дипломатическое состояние вопроса; один Буре пользовался их откровенностью и доносил в Париж о ходе дела; но и он не знал, решится ли Порта дать самостоятельный характер своему решению; ей так давно уже не приходилось действовать независимо от внушений общеевропейской дипломатии. Буре, с своей стороны, уверил Ристича, что Порта уступает потому, что не смеет вступить в открытую борьбу с сербами. Но итого мало: в Белграде ходили даже такие слухи, что другая великая держава готова помочь Сербии присылкою денег и офицеров, если она вступать в войну с Турцией, отвлечет на себя часть турецких сил и поможет чрез то Греции освободить Крит. Этим слухам верили и в Константинополе. Особенно убедились в справедливости их, когда князь Михаил произнес публично здравицу в честь своих войск, причем возлагал на них большие надежды. Все это подействовало на Порту.

20 февраля (4 марта) вручен был Ристичу ответ [268] великого визира на октябрьское письмо князи о крепостях (См. «Archives diplomatiques», 1867, t. IV, р. 1560-1562). Извещая, что султан выразил большое удовольствие по поводу уверений в чувствах преданности к нему, коими проникнуто было письмо князя, и что оттоманское правительство всегда высоко ценило законность действий и верность сербского народа, ныне снова заявленных его князем, достоинство коего столь известно повсюду, великий визирь замечал, что Высокая Порта не могла бы поверить, что сербский народ смотрит на пребывание мусульманских гарнизонов в императорских крепостях как на постоянную угрозу, направленную против спокойствии княжества, чего турецкое правительство никогда не имело в виду. Но так как сам князь, а чрез него и сербский народ выразили свои опасения по этому поводу, то султан, августейший повелитель Сербии, уполномочил своих министров обсудить этот вопрос и приискать решение, согласное с его чувствами благоволения к сербам и с непререкаемыми правами его трона. Объясняя далее, сколько великодушие в таком решении султана, Али-паша прибавлял: «Вашей светлости известно, какое высокое значение придают наши соотечественники крепостям, о которых идет речь. Вам не безызвестны многочисленные исторические воспоминания, которые связаны с ними. Но, помимо этих весьма важных соображений, существует еще одно, которое никоим образом не может быть оставлено без внимания: это — географическое положение названных крепостей. Мне нет надобности доказывать вам, князь, что вследствие своего положения они являются, так сказать, пирамидами, обозначающими крайние пределы империи. С этой точки зрения, равно как я по другим побуждениям, их охранение имеет одинаковую важность как для Высокой Порты, так и для сербского княжества, безопасность коего основывается на великом принципе целости империи. Итак, императорское правительство, не имея возможности принять предположение о срытии или отчуждении этих укрепленных мест, без принесения в жертву столь важных и столь жизненных интересов, вынуждено, было приискать другое решение, которое, устраняя помянутые неудобства, было бы в то же время новым и блистательным доказательством доверия к народу и князю Сербии. А потому совет министров, руководясь такою мыслию и одушевляясь искренним желанием разрешить вопрос таким способом, который бы удовлетворил все законные интересы, счел своим [269] долгом представить его императорскому веществу результат своих изысканий, состоявший в следующих трех системах: 1) поручить вашей светлости начальство над крепостями, останов в них мусульманские гарнизоны; 2) содержать в них смешанные гарнизоны, состоящие из мусульманских и сербских войск в одинаковом числе и притом под вашим верховным начальством; 3) вверить охранение крепостей лично вашей светлости, вывести из них совершенно мусульманские гарнизоны и заменить их сербскими солдатами с единственным условием, чтобы императорское знамя продолжало развеваться на их укреплениях вместе с сербским. Эти три способа решения, но нашему мнению, суть единственно возможные, единственно практические и единственно согласные с тою целию, достижение которой имелось в виду». Сообщая, наконец, что Высокая Порта из всех трех способов выбрала последний, что и было утверждено султаном в знак его величайшего благоволения и полного доверия к сербскому князю, Али-паша извещал Михаила Обреновича, что по прибытии его в Константинополь могут быть обсуждены и самые подробности такого решения.

Али-паша прочел свое письмо вслух сербскому агенту. Последний просил объяснений на некоторые вопросы. Прежде всего он желал знать, какие гарантии князь должен дать Порте в знак уважения своего к правам ее, утвержденным договорами, и какие доказательства своего твердого желания сохранять добрые отношения между княжеством и владетельным двором. Великий визирь отвечал, что под гарантиями разумеется обещание избегать всего, что может нарушить добрые отношения, напр., собирание эмигрантов, которые распространяют прокламации. Ристич спросил: не будет ли это стеснять отношения Сербии? Али-паша отвечал, что Порта не желает ограничения того, что уже утверждено за Сербией. Далее Ристич спрашивал, что должно разуметь под подробностями, которые должны быть определены уже в Константинополе после приезда князя: не будет ли это касаться каких-либо вопросов помимо крепостей? — Это будет касаться материальной сторона вопроса, — был ответ. На чем остановился вопрос о Малом-Зворнике и Кастеле? — спросил Ристич. Али-паша отвесил: Малый-Зворник надо бы нейтрализовать вследствие его близости к Большому-Зворнику; а Кастель надо разрушить, ибо он стоит против Ада-Кале. Затем предложен был вопрос: не намерена ли Порта касательно вопроса о крепостях [270] истребовать какой-либо международный акт? Ристич поставил этот вопрос, чтобы определить начисто характер решений Порты, и угнать, не хочет ли Порта облечь обещания князя в форму дипломатическую и санкционировать их согласием покровительствующих держав. Али-паша отвечал, что решение султана не дает основания никакому международному акту; вмешательство дипломатии нужно было для румынского вопроса, ибо там был нарушен парижский договор, здесь же никакие договоры не нарушаются; только турецкие посланники при других дворах извещались о том. Когда совершится удаление гарнизонов? — спросил, наконец, Ристич. После переговоров с князем, который, конечно, оценит доверие, оказываемое ему Портою. — Но для Порты не может быть лучшей гарантии, возразил Ристич, как рыцарский и правдивый характер князя. «Я на то более всего и рассчитывал, — отвечал Али-паша, — когда старался устранить затруднения. На меня много нареканий по этому вопросу; князь может облегчить мое положение и заградить уста моим противникам». Али-пашу султан считал главным виновником такого решения вопроса: Порта не отчуждает ценностей, но уступает право содержать гарнизоны, доверяя его лично князю; стало-быть, формальное право оставалось за Портой. Такая постановка вопроса исключала и всякую возможность требовать от Сербии денежного вознаграждения за крепости. Только турецкое знамя, которое должно было развеваться над белградскою крепостью вместе с сербским, могло быть неприятно для народного самолюбия сербов. Итак, формально Порта не уступала ничего, материально — все. На другой день Ристич опять был у Али-паша за разъяснениями. Он спрашивал: «что значит выражение: крепости передаются лично князю Михаилу?» Ответь был: сербскому князю, как главному правителю страны, как великому сановнику империи, точно также как в Египте крепости доверены вице-королю. Об этом упомянется в фирмане, который будет издан, как прибудет в Константинополь князь. Ристич был доволен таким заявлением и просил позволения изложить в виде мемуара на французском языке все свои сношения с министерством и потом прочесть его Али- и Фуад-паше. Когда мемуар был составлен и прочитан, Али-паша был доволен изложением, а Фуад-паша говорил: «вы, сербы, не доверчивы и я упрекаю вас в том, ибо до сих пор вы имели право на то; но отныне у вас нет основания не доверять нам. Белградская крепость не имеет стратегического значения; но имеет [271] огромное нравственное значение для нас. Она составляет сама-по-себе целый лист в нашей истории, и мы этот лист изодрали, чтобы удовлетворить вас. Весь свет думал, что мы не будем в состоянии дать завязавшемуся меж нами вопросу такое разрешение, и целый свет удивился, когда узнал об этом решении. Все думали, что мы представим тяжелые для вас условия, и все теперь изумлены, узнав, что условий нет. Нам придется бороться с затруднениями из-за «той уступки. Но мы примем на себя все, чтоб удовлетворить вас. Будьте в иной форме тем же, чем вы были тогда, как за-одно с нами сражались против Тамерлана — и тогда все получите (tout sera a vous) (Из письма Ристича к Гарашанину, от 21 февраля 1867 года).

Мемуар, составленный Ристичем, был как-бы своего рода договором между представителем Сербии и турецкими министрами. Когда исход всех этих переговоров стал известен в дипломатических кружках Константинополя, на представителя Сербии посыпались выражения сочувствия и советы. Буре поздравлял с успехом я советовал согласиться на турецкое знамя: двойственность знамени на белградской крепости, говорил он, должна изображать союз и дружбу. Одобрял он и то, что не будет никакого международного акта. Лорд Лайонс также советовал не обращать внимания на такую мелочь, как вывешивание турецкого знамени подле сербского. Барон Прокеш поздравлял с счастливым окончанием дела; но был недоволен тем, что крепости не будут разрушены, и сильно сердился на Кленке, консула австрийского в Белграде, которого честил нелестными прозвищами. Все говорили, что сербы получили более, чем просили. Греки, которым не давался остров Крит, несмотря на все их усилия, были даже недовольны успехом сербов. Порта отправила сообщения своим дипломатическим агентам при иностранных дворах, выставляя свой договор с сербами как доказательство того, что она умеет вести успешно дела с своими народами, если они только желают входить в прямые сношения с нею.

1-го марта Ристич уже мог написать в Белград: «Поле расчищено, затруднения удалены и князь может прибыть в Константинополь. Что он найдет за благо сказать для успокоения турецких министров, то и может скатать; а чего не пожелает обещать, на том и они не будут много настаивать». Князь Михаил немедленно отвечал Али-паше, выражая свою [272] глубокую признательность за великодушное разрешение вопроса и обещая прибыть вскоре в Константинополь (См. его письмо в «Archives diplomatiques» 1867, t. IV, p. 1563-1564).

20-го марта князь прибыл в Царьград с большою свитой и был принят султаном тотчас с парохода, как все иностранные принцы, между тем как румынские князья, и Иоанн Куза, и Карл Гогенцоллернский, наперед ехали в свое местопребывание и потом уже получали аудиенцию от султана. Михаил Обренович произвел хорошее впечатление на турок, а христианское население отнеслось крайне сочувственно к владетелю Сербии. Оффициальный мир давал обеды: так, был прием у великого визиря, у лорда Лайонса, у Буре, у русского посланника генерала Игнатьева. Султан подарил князю пред его отъездом пять арабских лошадей из своей конюшни. Сопровождать Михаила Обреновича в Сербию назначен был Риза-паша, который должен был передать ему ключи от крепости. Фирман, передававший сербскому князю охрану крепостей, вручен был Михаилу Обреновичу самим султаном на. прощальной аудиенции. По словам французского посланника Буре, в его донесении маркизу Мутье, князь Михаил, выразивший свою признательность в самых теплых выражениях лично султану, повторил их еще раз пред великим визирем, который провожал его до выхода из дворца: «благоволите повторить султану, — сказал он, — что я удаляюсь глубоко признательный за его милости, и что его величество может быть уверен, что имеет во мне верного и навсегда признательного подданного» (Срав. письма Буре к Мутье о пребывании кн. Михаила в Константинополе, напечатанные в «Archives diplomatiques», 1867, t. IV, р. 1563-1565. Султанские фирман напечатан там же, стр. 1411).

На другой день, 31 марта (12 апреля), Али-паша сообщил Ристичу подробности по всем вопросам, о которых велись только переговоры за последние годы между Портой и Сербией: а) мусульманские владельцы земель в городах Ужице и Соколе могут продолжить срок продажи своих имуществ чрез поверенных, насколько они не успели сделать того ранее; б) Али-бей останется в смешанной коммиссии, которая занимается разбором взаимных тяжб между мусульманами, жившими в Белграде, и сербами; в) близ Шабацкой крепости есть турецкие дома, и так как сербское правительство никогда не соглашалось определить район для мусульманского поселения подле этой крепости, то дома будут проданы; г) земля из-под [273] домов, взятая под крепостной район, остается крепостною; д) жалованье Али-бей будет получать в Белграде из дани; е) в Смедереве также есть частные дома, которые будут разрушены, а владельцы их будут удовлетворены из турецкой казны; ж) что будет из вещей в крепостных зданиях оставлено, то поступит в собственность Сербии; з) жизненные припасы в крепостях будут переданы сербам; и) движимость из джамий (мечетей) будет перенесена в Виддин; и) из военных материалов: пушки остаются в амбразурах, старые заменяются новыми; на всякую пушку оставляется 250 зарядов, а старые пушки будут вывезены; в) часть материалов для лафетов будет оставлена, а другая перевезена в Рущук; л) выселение гарнизонов последует в таком порядке: гарнизоны из Шабца и Смедерева пойдут в Белград и потом уже все направятся в Рущук. Но вследствие замечания Ристича, что такое движение войск может напугать народ, Али-паша объявил, что из Смедерева гарнизон отправится прямо в Виддин, а фет-исламский гарнизон выйдет по приказу виддинского паши.

Риза-паше поручено было руководить передачею крепостей и выселением из них турецких гарнизонов; но касательно Малого-Зворника и Кастеля он не имел полномочия. Князь просил Фуад-пашу о том перед самым отъездом своим; но вопрос этот остался нерешенным тогда. Сербы были вполне удовлетворены на то время и мирною передачею главных крепостей в их владение. Торжественная сдача белградской твердыня совершена была 6 (18) апреля, и вот как французский генеральный консул в Сербии Ботмилье описывал это происшествие в своем донесении маркизу Мутье: «нынешним утром прочитан был фирман, передающий князю начальство над крепостями. На Калимендане (Тогда открытое место между крепостью и городом, теперь бульвар) устроен был павильон; в нем поместились: члены княжеской семьи, паша, министры, консульский корпус в сенат. Два отряда, турецкий и сербский, образовали улицу, став друг против друга. Князь прибыл в 10 часов на одном из коней, подаренных ему султаном. Фирман прочитан: был сначала на турецком языке, потом за сербском. Затем князь направился в крепость, куда его сопровождали все лица, находившиеся в павильоне. Из крепости князь прибыл в своей дворец, где и принял поздравления от консульского корпусу. Сказав в своем ответе, что Порта уступкою крепостей удовлетворила самые горячие желания [274] сербского народа, он прибавил, что счастлив, имея случай торжественно заявить, сколь тронут был приемом, оказанным, ему султаном в Константинополе. Сербское знамя развевается с нынешнего утра над крепостью рядом с турецким знаменем и охрана ворот, выходящих к городу, уже сдана сербам. Весь город украшен флагами» (См. «Archives diplomat.», 1867, t. IV, p. 1565). Таким мирным исходом сербско-турецкого спора из-за крепостей были все довольны и прежде всего турки. Английский посланник в Константинополе Лайонс сказал Ристичу: «вы имели большой дипломатический успех и должны желать, чтоб и все другие вопросы, какие только могут породиться между Сербией и Портой, разрешались тем же путем без постороннего вмешательства».

Такой случай непосредственных объяснений между Портой и сербским правительством представился скорее, чем можно было ожидать. 4 (16) июля, Али-паша писал Гарашанину по поводу слухов, распространявшихся тогда чрез газеты, что Сербия производит чрезвычайные вооружения и даже приняла закон о допущении иностранных офицеров в свою армию. Али-паша говорил, что он обращается самым дружественным образом за разъяснениями по поводу помянутых слухов «к выдающемуся государственному человеку Сербии, который в высшей степени проникнут любовью к своей стране и ее истинным интересам». Полагая, что производимые вооружения превышают действительную потребность княжества, Али-паша припоминал, что еще так недавно Порта получила от сербского князя и народа совершенно свободное и добровольное заявление чувств признательности, и потому он, с своей стороны, не дает никакой веры распускаемым слухам, а обращает на них внимание сербского министра единственно из дружественных побуждений. Этот крайне-любезный тон в обращении великого визиря не к князю Сербии, а к ее министру, был первым примером в истории дипломатических сношений Порты с ее вассальным княжеством. Гарашанин, — отвечая Али-паше 17 (29) июля, прежде всего благодарил га дружественный характер его обращения и затем уверял, что военные преобразования в Сербии не имеют никакого чрезвычайного характера: контингент войска не увеличен, никакого набора людей не произведено; но только приняты меры к надлежащему обучению солдат, что весьма естественно, с каковою целию допущены в сербскую военную службу иностранцы, [275] имевшие уже давно доступ к службе по другим ведомствам. 24 июля (5 августа), Али-паша сделал краткий запрос Гарашанину, послав его с бригадным командиром Эссад-пашею, касательно вооружения добровольных отрядов на границах Сербии. Сербский министр отвечал 18 (30) августа, что донесения местных турецких властей о вооруженных сборищах на границах княжества лишены основания, и еще раз повторил уверение в признательных чувствах сербского правительства в Порте (См. «Archives diplomatiques». 1868, t. III, р. 1009—1014, 1045—1046). Но в то же время и самому Гарашанину пришлось сделать запрос турецкому министру иностранных дел Фуад-паше по поводу известного нападения турецкого отряда у рущукской пристани на австрийский пароход «Германия», последствием чего было умерщвление двух пассажиров, из коих один, Цветко Павлович, был сербский подданный, имел при себе надлежащий паспорт и нигде не выходил на турецкий берег. Возлагая долю ответственности на австрийские власти, допустившие турецких солдат на пароход, Гарашанин считал нападение турок на сербского подданного нарушением только-что установившихся добрых отношений между Портою и княжеством. Ответ был дан Фуад-пашою только 3 (15) октября. В нем Цветко Павлович изображался начальником шайки, которая готовилась произвести волнение в Болгарии, что будто бы доказывалось найденным при нем оружием и другими вещами. Вместе с тем Фуад-паша жаловался на проповедь, произнесенную митрополитом Михаилом в белградской соборной церкви после торжественной панихиды до убиенным на пароходе «Германия». Гарашанин тотчас же отвечал турецкому министру указанием на то, что рущукские власти составили суждение о намерениях Цветка лишь по осмотре его вещей, произведенном после катастрофы, что для нападения на путешественников во время их пребывания на пароходе не было никакого законного основания, и что такое зверство следует считать попирательством международного права (См. «Arch. diplom.», 1868, t. III, р. 1051—1053, 1082—1087. Эта переписка представлена была к народной скупщине 1867 года. См. протоколы ее, стр. 284—292). Само собой разумеется, что рущукское происшествие не могло служить поводом к какому-либо ухудшению тех отношений, которые установились между Портою и сербским княжеством вследствие поездки Михаила Обреновича в Константинополь и выхода турецких гарнизонов из крепостей. Чувство общего [276] удовольствия, вызванное этим важным успехом сербской дипломатии, не могло быть заглушено мелкими, случайными столкновениями с Портой.

Когда собралась в Крагуевце народная скупщина для своей очередной сессии (с 29 сентября по 13 октября), то князь в речи к народным представителям так изображал результаты переговоров с Портою по вопросу о крепостях: «Со времени последней народной скупщины, как вам известно, мы пережили столь важные события, что на сей раз можем приступить с веселым сердцем к нашим трудам. Одна великая забота моя удовлетворена, — одно великое мое и народное желание исполнено: турецкие гарнизоны выселены из Сербии, крепости на берегах Савы и Дуная в наших руках, свобода и внутренняя независимость Сербии стали действительною истиной. К нашим справедливым желаниям, к нашим трудам и настояниям о выселении турецких гарнизонов мы имели счастие найти в блистательной Порте благосклонное и мирное расположение. После того, как наши искания увенчались счастливым успехом, я решился отправиться в Константинополь, чтобы лично принести е. в. султану изъявление моей благодарности и признательности. Пред вами я могу только похвалиться приемом, который оказан был мне в Константинополе. Он был полон любезности, полон уважения ко мне и народу сербскому». В ответном адресе скупщины в этой части княжеской речи относились следующие слова: «потомки людей, собиравшимся в Такове (Селение, где Милош и его первые сотрудники уговорились в 1815 году поднять знамя восстания против турок), народные представители нынешней скупщины благодарят из глубины души своей всеблагого Бога за то, что услышали, наконец, из уст Милошева сына слова: «крепости на берегах Савы и Дуная в наших руках, свобода и внутренняя независимость Сербии стали действительною истиною». Итак, сын достойно довершил то дело, которое славно начал отец его. Да будет вечная слава имени того, кто начал, и всеобщая народная благодарность отзывом тому, кто довершил» (См. «Протоколи редовне народне скупштане држане о мнолюдне 1867 године у Крагуевцу (Беогр., 1868), стр. 7, 8, 14. Срв. «Archives diplom.», 1868, t. II, p. 1078). Такое важное значение во мнении народа, имела сдача крепостей Сербии и выход из нее турецких гарнизонов.

Семилетние усилия сербской дипломатии увенчались успехом. [277] Не даром совершилось напряжение народных сил во время свято-андреевской свупщины, которая изгнала Карагеоргиевича, преклонявшегося пред Турцией и Австрией, и возвратила Обреновичей, поспешивших восстановить политические права Сербии. Но этот успех не прошел даром для князя Михаила. Он возбудил тайную ненависть к нему не только в турках, уступивших его требованиям по необходимости, но и в соседней Австро-Венгрии. Восемь месяцев спустя после торжественных заявлений народной признательности за плоды его дипломатической деятельности, князь Михаил пал под ударами подкупленных убийц, и народная молва видела в этом темном деле участие не только изгнанных Карагеоргиевичей, но и покровительствовавших падшей династии турецких и австро-венгерских политиков.

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info