ПОПОВ Н. А.

СЕРБИЯ И ПОРТА

В 1861-1867 г.

…ставила себя в такие же отношения к Сербии, в каких находилась к румынским княжествам и Египту («Archives Diplomatiques», 1868, t. I, p. 237-239). Оказалось, однакож, что ни Англия, ни Австрия не были расположены в пользу планов Тувенеля. Сербия, с своей стороны, предстояла пред открытием, конференции и Порте, и европейским посланникам, акт, в коем просила только об устранении на будущее время причин, поведших к столкновениям, но, не формулируя своих желаний, выражала лишь надежду на мудрость и справедливость покровительствующих держав. Такою ничтожностью своих дипломатических заявлений Сербия обязана бала черезчур осторожному Гарашанину, противники которого замечали по этому поводу, что если бы его протест против турецких гарнизонов в сербских крепостях и не был уважен в конференции, то все-таки занял бы свое место в дипломатических архивах. Еще решительнее смотрел на права Сербии ее князь Михаил Обренович. Своему константинопольскому представителю Иовану Ристичу он писал, от 18 июня: «Господин посланник! судя по всему видимому и невидимому, можно сказать, что мертвый узел, завязавшийся между нами и турками, не разрешится, пока не будет рассечен саблей. Я приготовляюсь на такой возможный и вероятный случай, и приготовляюсь с радостным сердцем, хотя ж не встречаю такого сочувствия к моим приготовлениям в окружающих меня, какого следовало бы ожидать при нынешних обстоятельствах. Но я повторяю вместе с г. Гизо: «vous epuiserez mes forces, mais vous n’ab"attrez pas mon courage». Пока будут в Сербии турецкие крепости, невозможны для нее какое бы то ни было преуспеяние, а для меня пребывание в ней. Так мне представляется. Желая вам здравия, остаюсь доброжелательный вам — М. М. Обренович». В конце письма стояли следующие слова: «содержание этого письма только для вас» (См. «Бомбарданье Београда», стр. 47). Из этих слов сербский агент, живший в Константинополе, мог понять, что решимость князя не отражалась в намерениях его министерства.

Между тем заседания конференции открылись. На первом турецкие уполномоченные в третий раз повторили свои жалобы на Сербию, утверждая, что она поставила вод ружье 80,000 человек, готовится к нападению под самыми крепостными стенами и т. п. Такое важное значение придавала Порта собравшемуся в Белград народному ополчению, которое в июле [213] не превышало 20,000 даже с добровольными подкреплениями, в состав которых вошли белградские студенты и даже гимназисты. После долгих настояний со стороны турок, представители всех держав согласились телеграфировать своим консулам в Белград, чтоб они пригласили княжеское правительство удерживать сербский народ от всяких покушений на права Турции; турецкие же уполномоченные уверяли, что Порта не предпримет ничего, что могло бы угрожать жизни или имуществу сербских подданных. Что касается вопроса о пребывании мусульманских жителей в Сербии, то он не мог долго занимать собою внимания конференции, ибо сама Порта согласилась уже на выселение мусульман. Но о вопрос о крепостях разбилось единодушие дипломатов. Русский и французский посланники доказывали, что для самой Порты полезнее вывести гарнизоны из сербских крепостей; но турецкие уполномоченные возражали на то, ссылаясь на договоры и верховную власть Порты. Им говорили, что эта власть не ослабнет, а, напротив, усилится, если на будущее время устранены будут поводы к ссорам и восстановятся добрые отношения между вассалом и сюзереном. В подтверждение таких советов приводилось положение дел в румынских княжествах и в Египте. Турецкие министры не умели отвечать на такое доказательство. Им помог английский посланник Бульвер, заявив, что если бы Порта и решилась очистить крепости, то Англия протестовала бы против такого действия. Но, противясь очищению крепостей и осуждая сербов, английский посланник выразил сожаление, что Порта, замедлив посылкою коммиссара, довела дело до подобного положения. Таково было направление совещаний на первом заседании. Ему отвечали и внешняя форма их. Князь Лобанов-Ростовский нисколько не щадил туров в своих речах; но маркиз Мутье, державшийся тех же мнений, высказывался с большею мягкостию. Барон Прокеш-Остен быль резок в выражениях, но в сущности самых мнений уступал Бульверу, хотя последний вел себя сдержанно и холодно. Из турок Али-паша был ядовитее Фуада. Барон Вертер, прусский посланник, и граф Грепи, уполномоченный Италии, хранили молчание. Такой характер конференция сохранила до самого конца своего с тем лишь исключением, что на третьем заседании: графа Грепи уступил место маркизу Карачиоли, итальянскому посланнику при Порте, который, чем глубже вникал в предмет с развитием прений, тем более принимал участия в них и притом в духе, наклонном в пользу Сербии; ибо [214] инструкции, данные от итальянского правительства, предписывали ему действовать за-одно с тем из посланников, который бы наиболее защищал интересы Сербии. Только сербского уполномоченного не было на конференции, хотя по договорам и хаттишерифам сербские дела должны были решаться по соглашению с сербскими депутациями. И на этот раз затронуты были исключительно сербские интересы; а между тем в своем споре с Турцией Сербия видела свою противницу, заседающею на европейском суде, на котором не могла присутствовать даже в качестве подсудимого: ее судили и осуждали, не выслушивая.

Правда, мы видели, что роль защитника Сербии до известных пределов принял на себя французский министр иностранных дел Тувенель, еще накануне первого заседания конференции отправивший циркуляр к дипломатическим агентам Франции, пребывавшим в Лондоне, Петербурге, Вене, Берлине и Турине; но так как циркуляр его не имел значения акта, формально предложенного к обсуждению на конференции, и никто из уполномоченных других держав не выступал с каким-либо ясно-определенным предложением; то члены конференции пригласили на первом же заседании турецких уполномоченных изготовить к следующему заседанию собственное предложение. Но и тогда турецкие уполномоченные не представили собственно никакого предложения, но подали обширную жалобу на сербское правительство, заключавшую в себе результаты исследования, произведенного Вефиком-эффенди, и написанную в чисто-восточном стиле. Этот пространный акт изображал, как в Сербии правительство издавна приготовляет не что иное, как войну против Турции: и столкновения между мусульманами и сербами до бомбардирования Белграда, и события, непосредственно предшествовавшие ему, изложены были в таком освещении, что сербы всюду выставлялись зачинщиками борьбы, а турки — терпевшими от их нападений. Самой тон рассказа был проникнут легендарным характером. Показания мусульман, укрывшихся в крепость, об отдельных происшествиях, созданные восточною фантазиею события, искусно были комбинированы составителем документа с единственною целию доказать, что белградская крепость подверглась систематическому нападению, так что большинство дипломатов должно было поколебаться в убеждения относительно невиновности сербов, поколебаться тем более, что историческое наложение тех же событий, заявленное сербским правительством еще до конференции, было поверхностно и не входило в рассмотрение причин, [215] создавших эти события. Характеристическая черта турецкой жалобы состояло в том, что в ней строго проводилось раздвоение сербского народа от князя: народе во всем оправдывался; на князя возлагалась вся тяжесть вины. В доказательство того, что «сербский народ всегда жил в добрых отношениях с турками», приводилась ссылка на уважаемых между сербами деятелей, и прежде всего на Гарашанина, который будто бы незадолго пред тем сказал, что в Белграде за двадцать предшествовавших лет между сербами и турками было не более двух драк и одного убийства. Не трудно догадаться, что этим Порта желала показать различие между управлением Обреновичей и Карагеоргиевичей, не нарушавших мира с турками, и в подтверждение того Порта не без лукавства ссылалась на слова самого председателя министерства времен Обреновича. Так как турецкий мемуар был обнародовал вместе с депешею английского консула в Белграде, то Гарашанин, в опровержение турецких нареканий, отправил к сербскому агенту в Константинополе новое, более подробное наложение июньских событий, которое также было обнародовано (Турецкий мемуар был напечатан в газете «Видов-дан», от 21 авг. 1862 года; см. также «Archiv. diplomat.», 1862, t. II, р. 122-139. Сербское доподнительное изложение событий в июне 1862 года, см. в «Archiv. diplomat.», 1863, t. IV, р. 86-96). Эта дипломатическая полемика между Портой и сербским правительством не имела, однакож, особого влияния на ход совещаний в Калидже. Она указывала только на глубокое различие взглядов, на взаимные отношения руководивших действиями Порты и сербского правительства. Но для нас важно то, что это различие шло гораздо глубже; оно проникало в народные массы и руководило их действиями, ясно доказывая, что не только проникнуты были одинакими чувствами турецкие власти и мусульмане относительно сербов, но и жители Сербии единодушно поддерживали свое правительство и даже поощряли его к более энергическому противодействию турецким притязаниям. Стоит только взглянуть в тогдашние белградские газеты, чтобы понять, как мало удовлетворяли сербское народное чувство стромные попытки Гарашанина получить удовлетворение от европейской конференции за насилие, произведенное турками над Белградом, и как волновали сербов ничем не сдерживаемое нахальство турецких властей и продолжавшееся во внутренних областях волнение мусульман.

В Шабце белградские события отозвалась прежде всего. [216] Жители этого города, имевшего небольшой турецкий гарнизон, стали вооружаться точно так же, как жители Белграда; мусульманские жители, равным образом, удалялись в тамошнюю крепость. Опасаясь осады, турки захватили 14,000 ок пшеницы, только что привезенной из Белграда рекою одним из местных купцов, и выдали ему квитанцию с обязательством уплатить за взятое через три месяца. В шабацком гарнизоне открыт был заговор нескольких турок, намеревавшихся произвести стрельбу из крепости по городу и потом бежать чрез реку в Австрию. Заговор был предупрежден самим комендантом крепости, который распорядился, чтобы сербы не были пропускаемы ни в крепость, ни на дорогу, пролегавшую под крепостью и ведшую в реке Саве. Тем не менее, турки продолжали сноситься с пограничными австрийскими властями, и последние начали рубить лес, стоявший на австрийском берегу против шабацких укреплений. Некоторые из местных евреев, в обыкновенное время хвалившихся тем, что они — граждане Сербии, бежали в Австрию. Из Зайчара писали в белградские газеты, что население тамошнего округа выступило к границам для защиты их на случай турецкого нападения. В Смедереве, где бал также турецкий гарнизон, обнаружены были подстрекатели турок против сербов, принадлежавшие однакож к числу иностранцев. Из Неготина, Княжевца, Алексинца приходили известия о том, что народное ополчение усердно охраняет границы своих округов. Такое народное вооружение по восточным границам вызывалось двумя причинами: с одной стороны, прибытием в Виддин и другие болгарские крепости военных подкреплений и припасов, а с другой — увеличением насилий турок над болгарским населением, что вызвало усиление гайдучества в Балканских горах. До сербов дошли даже песни, которые распевались в то время болгарами. Некоторые из них попали даже в белградские газеты.

Из мусульман, живших внутри Сербии, наибольшее ожесточение обнаружили, как к прежде, жители Сокола и Ужицы: они вооружилась, грозя, с одной стороны, нападением на соседние села, а с другой — обещая выжечь всю Ужицу, в случае нападения на них сербов. Их настроение перешло и к пограничным боснякам. По ту сторону Дрины мусульмане выжигали леса, полагая, что сербские четы, в случае перехода своего в Боснию, могут укрываться в них. Наконец, само турецкое правительство спешило усилить свои военные средства [217] в сербских крепостях: из Виддина отправлены были в значительном количестве на австрийских торговых пароходах порох и аммуниция в Ада-Кале, Фет-Ислам, Смедерево и Шабац, а в Белград послан был целый полк низамов вверх по Дунаю на морском турецком пароходе. Протест Гарашанина не остановил этого парохода; но он погиб при переходе чрез пороги Дуная у Железных ворот. Турки обвиняли в том румынского лоцмана, будто бы с умыслом направившего пароход по ненадлежащему пути. Австрийцы помогли низамам спастись: только один из них утонул, а другой получил тяжелые раны; свезено было также на берег несколько пушек и пороху. Недели три спустя, остатки парохода, торчавшего в порогах, были сожжены (Обо всех этих происшествиях см. корреспонденции и статьи в газете «Трговачке Новине» за 1862 г. №№ 54, 55, 59,69, 72-74, 81, 82 и т. д.).

С другой стороны, одушевление жителей Сербии выражалось в пожертвованиях на военные потребности, на раненых и пострадавших во время июньских событий. Князь пожертвовал на эти цели целое годичное содержание, назначаемое ему государственным бюджетом; митрополит — половину своего содержания. Их примеру последовали остальные сербы всяких званий и замятий. Люди, наиболее отличившиеся в дни народной борьбы с турками, получали отовсюду публичные выражения благодарности. Особенною торжественностью отмечены были чествования, обращенные к Георгию Влайковичу. Произведенный князем в капитаны и назначенный начальником важнейшего из сторожевых постов пред крепостью, Влайкович принимал 19-го июля депутацию от австро-венгерских сербов из города Панчева в присутствии своих подчиненных. Депутация, поднеся ему вызолоченную саблю ценою в 100 дукатов и с надписью: «Храброму Георгию Влайковичу, в признательность и воспоминание об его мужестве в Белграде 3-го и 5-го июня 1862 года, от сербов-панчевцев», приветствовала его такими Словами: «Сербы-панчевцы никогда не забудут того мужества, коим вы столь доблестно отличились при защите сербской столицы, на которую 3-го и 5-го июни напали кровные неприятели столь же неожиданно, сколь свирепо и зверски. На память об этой защите панчевцы дают вам братски эту саблю и просят вас братски принять ее». Приняв дар, Влайкович отмечал: «Хвала сербам-панчевцам! Принимаю от всего сердца сей дар из их братских рук [218] и буду хранить его, пока жив, дабы действовать им с Божьею помощью просив врага сербской народной независимости и свободы», и, показав саблю своим ополченцам, сказал: «Воины! это для нас знак братства и надежд сербских сынов с той стороны Савы и Дуная: хотим ли все погибнуть за свой род?» В ответ из среды ополченцев послышались голоса: «Хотим все! все до одного! живио весь сербский народ! живио сербский господарь! живили наши братья-панчевцы! живио наш капитан! ура!» По приглашению Влайковича, панчеватские депутаты остались на целый день в кругу сербских ополченцев и патриотов, слушая юнацкие песни, напеваемые под звуки яворовых гуслей. Народные приготовления в борьбе с турками проявлялись собиранием денежных средств, вооружением добровольных ополченцев и обереганием границ; сербское правительство приобрело в это время на государственные деньги первый пароход, названный «Делиградом»: во время его стоянок у берегов, он был радостно приветствуем не только сербами, но и румынами.

Сочувствие последних к сербам в то время выражалось весьма заметно, ибо только-что объединившиеся Молдавия и Валахия находились в натянутых отношениях к Турции. Черногории не было надобности доказывать сербам, на случай их войны с турками, своего сочувствия к общему делу: черногорцы, поддерживая восстание Луки Вукаловича в Герцеговине, были уже в войне с Турцией. Население Болгарии и Старой-Сербии ожидало, что белградское правительство примкнет в этой борьбе. В греческих газетах печатались статьи, сочувственно относившиеся к делу сербов, и были переводимы в белградские газеты. Даже мадьярские газеты стояли на стороне Сербии. В то время Венгрия была не в ладах с сербским правительством по конституционным вопросам, и мадьярские публицисты провозглашали, что образование христианских государств вдоль нижнего течения Дуная на Балканском полуострове не только не противоречит интересам Венгрии, но прямо отвечает им, подготовляя для венгерского королевства возможность военного и торгового отношений с будущею конфедерациею этих государств. Сербские публицисты, с своей стороны, доказывали необходимость очищения Белграда не только от мусульманских обывателей, но и от турецкого гарнизона, ибо он служит для сербского княжества не только государственным, но торговым и умственным центром, не говоря уже о том, что сожительство в одном обществе с турками [219] решительно невозможно для христиан, вследствие дурных привычек и испорченных нравов у мусульман (См. «Трговачке Новине», 1862 г. №№ 42, 51, 65, 67, 68, 74, 90 и т. д.). Таким образом, население земель, наиболее заинтересованных в выгодном для сербов разрешения спора, проникнуто было на первых порах желанием услышать добрые вести о деятельности константинопольской конференции. Но первые же сообщения о том, появившиеся в европейских газетах, должны были разочаровать сербов и их довей.

Так как турецкий мемуар не заключал в себе никаких предложений для обсуждения на конференции, то Бульвер стал требовать, чтобы сербское правительство распустило народное ополчение, чтобы баррикады, воздвигнутые между Белградом и его крепостью, были разрушены, и чтобы вообще Сербия возвратилась на мирное положение. Исполнение этих требований считал необходимым и Вефик-эфенди для вступления в непосредственные переговоры с сербским правительством о выселении мусульман из городов. Но французский и русский уполномоченные успели доказать остальным членам конференция, что такие миры должны следовать за разрешением спора, а не предшествовать ему. После всех таких предварительных маневров, удалявших конференцию от прямого предмета ее занятий, чего так добивались Порта и ее друзья, Англия с Австрией, Бульвер внес письменное предложение, чтение которого на конференции он сопровождал и устными объяснениями.

Сущность английских предложений состояла в следующем: замешательство в Сербии произошло вследствие взаимного недоверия, которое можно устранить, издав новые постановления в смысле обеспечения белградской крепости и отделения сербов от турок. Первое может быть достигнуто срытием турецкого предместья, причем сербы, имеющие в нем недвижимое имущество, могут быть вознаграждены Порта», а Сербия вознаградила бы турок, кои имеют выселиться из сербских частей города. Очищенное, таким образом, около крепости пространство должно быть обнесено валом, который бы обозначал пределы крепостного района, взяв от города две трети его протяжения. Сербы отделились бы от турок, еслиб последние выселились из города и управление вне крепостного района было бы предоставлено исключительно Сербии. Порта, с своей стороны, обязалась бы пред великими державами не [220] прибегать к бомбардированию, разве последует нападение на крепость; а так как Сербия, по географическому положению своему, может подвергнуться нападению лишь с одной (австрийской) стороны, в случае чего ей пришлось бы защищаться в союзе с Портой, то она не должна без дозволения последней содержать более 12,000 войска. Что касается крепостей внутри Сербия, то, по мнению английского посланника, должны остаться: Фет-Ислам, который составляет часть Виддинской оборонительной системы; Смедерево, как военное депо на Дунае, и Шабац, как стратегическое место на Саве. Особая коммиссия исследовала бы: имеют ли какое значение Сокол и Ужица? И если эти две крепости не окажутся нужными для общей обороны, то могут быть разрушены и впредь не воздвигаемы. Бульвер добавляет, что и район белградской крепости должен быть обнесен укреплениями; но это замечание встретило такой общий отпор, что сам австрийский интернунций заявил, что новые укрепления не могут служат средством к достижению мира. Само собой разумеется, что Австрия не видела надобности к усилению белградской крепости, пока она находилась в руках турок ни сербов. Наконец, что касается выселения турок из городов, то Бульвер предлагал окончить его в три месяца, в течении которых должны быть решены и все проистекавшие из того вопросы (См. «Archives Diplomat.», 1863, t. I, p. 240—241; «Бомбарданье Београда», стр. 119—122).

Нельзя сомневаться в том, что английское предложение состоялось после отдельных переговоров с турецкими уполномоченными, ибо после продолжительных прений, возникших по поводу итого предложения, Фуад-паша заявил, что Порта, следуя советам своих друзей в союзников, готова сделать всевозможные уступки, и потому соглашается, чтобы: 1) приняты были необходимые меры для безопасности белградской крепости со стороны города; 2) чтобы турецкое предместье было снесено на условиях, предложенных английским уполномоченным; 3) чтобы разрушены были крепости в Соколе и Ужице, но не другие, так как они входят в оборонительную систему империи, и 4) чтобы турки, живущие вне крепостей, выселились из Сербии. «Делая такие уступки, Турция, — говорит Фуад-паша, — уступает не мало: она приносит в жертву 5,000 мусульман, живущих в Белграде, разрушает в турецком предместье многие памятники мусульманской славы, принимает на [221] себя вознаграждение убытков, связанных с выселением сербов из этого предместья, и готова на все это единственно из любви к миру. Но чтобы мир был вполне утвержден, необходимо, чтобы и Сербия, с своей стороны, дала ручательство в его прочности, для чего было бы достаточно, еслиб военные силы Сербии ограничены были, согласно с предложением английского посланника, двенадцатью тысячами человек». Кроме того, великий визирь требовал, чтобы Сербия вознаградила турок, потерпевших от грабежей во время июньских событий и после них.

Французский и русский посланники заявили на то, что предложенные условия сообщат своим правительствам, а что касается устройства военных сил Сербии, то конференция, по их мнению, не имеет полномочий входит в рассмотрение этого вопроса. Порта может, если хочет, обратиться прямо к кабинетам с подобным предложением, как и делала во время учреждения народного войска в Сербия, причем обнаружилось, что французское и русское правительства не разделяют ее образа мыслей. Едва-ли нужно говорить, что английский и австрийский уполномоченные сильно поддерживали турецкое предложение. Итальянский посланник был согласен с представителями России и Франции, а прусский, до тех пор хранивший глубокое молчание, был увлечен примирительным тоном Фуадовых речей. Мало того, хотя его инструкции и были наклонны в пользу сербов, так как уполномочивали его подписать даже изменение 29-й статьи парижского договора, признававшей за Портою право держат гарнизоны в сербских крепостях, он на одном из заседаний конференции предложил, чтобы по вопросу о крепостях был опрошен турецкий военный министр! Вообще его поведение под конец конференции клонилось в пользу Турции, и сербские публицисты приписывают нерешительному образу действий прусского дипломата то обстоятельство, что шабацкая крепость осталась в руках турок. Некоторые, полагали даже, что барон Вертер действовал в этом случае под влиянием Прокеш-Остена, как-бы стараясь загладить в австрийской дипломатии воспоминание о пассивной политике Пруссии во время австро-итальянской войны 1859 года.

Сербский агент, ознакомившись с ходом прений на конференции, обращал внимание членов ее на следующие вопросы: 1) в какой форме должна быть выражена гарантия для Белграда, т.-е. подходила ли бы она под 29-ю статью парижского [222] договора, или может быть иначе формулирована, ко, во всяком случае, необходимо определить понятие нападения на крепость и оценить причины, по коим могло бы быть произведено нападение на город из крепости; 2) Турция, требуя от Сербии материальных гарантий посредством умаления ее военных сил, с своей стороны, предлагает только моральные гарантии; 3) разрушением Сокола и Ужицы Турция устраняет лишь одну и притом незначительную часть тех пунктов, из коих могут выдти столкновения, и делает такой шаг, который не есть уступка Сербии, но природные последствия выселения турок, живущих около тех крепостей, после чего незачем держать в них и гарнизоны; между тем, как Турция удерживает за собой все речные крепости, под выстрелами коих лежат многолюдные и лучшие города сербские, и 4) так как грабеж в июньские дни был взаимен, то и при вознаграждении убытков, им причиненных, необходимо принять тоже начало взаимности («Бомбарданье Београда», стр. 57-60).

Конференция, дойдя до этих вопросов, не могла далее продолжаться без сношения уполномоченных с их кабинетами. Русский к французский посланники имели инструкции, предписывавшие им не подписывать никакого соглашения, которое не обеспечивало бы Сербии разрушения, по крайней мере, всех меньших крепостей, т.-е. за исключением белградской. Так как остальные члены конференции высказывались даже за сохранение мелких укреплений; то необходимо было, чтобы или они получили новые инструкция от своих кабинетов, или их противники. Обменявшись сообщениями с своим двором, французский посланник нашел полезным выступить на одном из заседаний с письменным разъяснением взглядов своего правительства. Всего важнее было то, что в этом акте Франция высказалась, хотя и под видом желания только, не только против сохранения малых крепостей, но и против занятия турецким гарнизоном белградской твердыни. По мнению Франции, белградская крепость имеет лишь одну цель — производить давление на город и сербское правительство, так как даже и та держава, против которой она первоначально назначалась (Австрия), высказывается за ее сохранение. Вообще французский посланник стоял на точке зрения, приличествовавшей представителю державы-покровительницы: в то время, как английский посланник предлагал лишь меры для обеспечения крепости, [223] уполномоченный Франции требовал и обеспечения города. Потому он старался изыскать материальная и моральные гарантии в ее безопасности; выражал желание, чтобы при размежевании крепости от города не затрогивались сербские части города и не воздвигались никакие окопы между городом и крепостью; он не требовал выселения турок из Сербии, но стоял за сербскую юрисдикцию над ними, считая источником всех столкновений двойственность власти, а не противуположность двух рас; малые же крепости предлагал разрушить возможно скорее, тем более, что они не приносили никакой пользы Турции («Archives Diplomat.» 1863, t. I, p. 242-244; «Бомбарданье Београда», стр. 123-128).

Столь основательные предложения, высказанные с большим искусством, произвели сильное впечатление на турок и их друзей. Бульвер, ударив шляпой о стол, крикнул: «да мы идем назад, вместо того, чтобы приближаться друг к другу!» Мутье отвечал на это сожалением, что они разошлись так далеко один от другого, между тем, как их министры сговорились между собой на лондонском свидании. Бульвер принял это замечание как протест против своей добросовестности (bonne foi) и выразил намерение представить конференции самые инструкции, на основании коих действовал. Может быть, Англия и согласилась бы, — как думал Тувенель, находясь в Лондоне, — чтобы кроме Ужицы и Сокола разрушена была еще какая-либо из малых крепостей, если не все они; но такое решение вопроса встречало сильное противодействие со стороны Австрии. Барон Прокеш-Остен объявил, что он должен будет оставить конференцию, если бы она согласилась на срытие речных крепостей. Странным казалось на первый ввглядь, что Австрия защищала крепости, воздвигнутые против нее. Но ясно было, что австрийская дипломатия питала надежды захватить со временем эти крепости в свои руки, чтобы посредством их, с одной стороны, препятствовать свободному плаванию по Дунаю, а с другой — держать сербский народ под своим влиянием. Такая политика Австрии всего яснее доказывала, что она действовала против интересов Турции, а не за них. Прокеш-Остен в не скрывал итого. Он в одном из заседаний прямо объявил, что всякий успех сербов в Турции воодушевляет сербов в Австрии. Бульвер также признавался в частных разговорах, что защищает не турецкое, но [224] австрийское дело. Таким образом, почти половица членов конференции была против Сербии, Представитель Пруссии более мешал настоящей задаче конференции, чем помогал, и только представители Франции, России и Италии старались отыскав более прочини основания для примирении сербско-турецких интересов, чего, по их мнению, можно было достигнуть, если бы Порта дала Сербии положение, которым пользовались соседние румынские княжества: ибо «самое различие, — говорено было на конференции, — которое Порта полагает между своими вассалами, имеет относительно Сербии вид таких отношений, какие обыкновенно существуют между мачихой и падчерицей» (См. «Бомбарданье Београда», стр. 62-63).

Несогласия, возникшие на конференции, не могли быть устранены и конфиденциальными переговорами самих кабинетов. Решение спорных вопросов и там встретило большие препятствия. Франция, видя безуспешность переговоров, предложила князю Михаилу отказаться от желания, чтобы белградская крепость была разрушена, обещая ему материальные гарантии в том, что передний край крепости, обращенный к городу, будет снесен. Впечатление, произведенное этим предложением на князя Михаила, выразилось в его письме в Ристичу, от 21-го июля, которое мы и приводим вполне:

«Господин посланник!

На прошлой неделе был у меня г. французский консул Тастю, по поручению г. Тувенеля, чтобы спросить меня, не приступлю-ли я к такому соглашению между нами и турками: чтобы турки выселились из Сербии и все крепости были разрушены, за исключением белградской, которая имеет быть обезоружена со стороны, обращенной в городу, и гарнизон которой должен быть доведен до нескольких сот человек (он прямо сказал — до 150 людей! не подумав, до турки будут смеяться такому предложению). Я отвечал, что не нахожу, чтобы Сербии дано было достаточное вознаграждение без разрушения всех крепостей, и что мы не можем быть спокойны, пока существует белградская крепость, бомбардировавшая вас; но что я все-таки принимаю предложение г. Тувенеля, как минимум, к коему может быть сведена наша распря с турками, и принимаю единственно потому, что предлагает это г. Тувенель, сохраняя, однакож, за собой право делать замечания, когда начнется обсуждение подробностей сего [225] предложении, принимаемого мною лишь в принципе. Сообщаю вам все это только для вашего сведения, дабы вы могли согласно с тем действовать. Мне кажется, что англичане, видя наши приготовления, не хочу сказать — испугались, но во всяком случае несколько, призадумались. А потому я неустанно предлагаю всем окружающим приготовляться так, как будто завтра же мы схватимся с турками за волоса. Нет сомнения, наши усердные приготовления влияют на умеренность советов, которые дают Порте ее приятели».

Готовя в это время речь, которою собирался открыть народную скупщину, князь Михаил посылал ее в черновой Ристичу и по этому поводу писал: «Я жду, что вы скоро вернете проект моей речи, исправленный, как вы найдете нужным. И я сам кое-что в эти дни переиначил и добавил. Так, например, нахожу, что нужно более и подробнее описал страдания христиан в Турции, не для того, однакож, чтобы еще более подстрекнуть слушателей, к которым буду держать эту речь; но ради иноземцев, которые не имеют истинного понятия об этих страданиях и сочувствие которых имеет большее значение, чем несколько вооруженных батальонов» («Бомбарданье Београда», стр. 64-66).

Франция, действуя, с одной стороны, в Белграде на князя Михаила, настаивала вместе с Пруссией в Петербурге, чтобы и Россия присоединилась к сказанному предложению даже и в том случае, еслиб пришлось, например, отказаться от шабацкой крепости. Русский кабинет, не имея возможности отделиться от остальных держав, уступил. Но противники не желали прений и по поводу этого минимума, заявляя, что были бы уступчивее как в этом вопросе, так и в других, если бы, с другой стороны, согласились на уменьшение военных сил Сербии; но так как согласиться на это условие было невозмможно без опасности для мира, то переговоры и возвратились в тому положению, в каком находились до перерыва заседаний конференции.

В то время война Черногории с Турцией приняла оборот, крайне невыгодный для первой: Герцеговина изнемогала от продолжительного восстания, Черногория не получала ни откуда помощи и стала склоняться к миру. Надежды ее на разрыв Сербии с Турцией иссякали: в белградских правительственных кружках обнаруживался дух несогласия. Хотя князь Михаил и склонялся в пользу войны в случае, еслиб постановления [226] конференции оказались невыгодными для Сербии; но Гарашанин с другими членами министерства, за исключением министра внутренних дел, находил, по мирный исход замешательства выгоднее всего для Сербии. Если бы князь вступил в войну, то он бы не оставил его, но говорил, что голоса на войну не подаст. Это разногласие в мнениях перешло мало-по-малу и в остальные слои сербского общества. В Белграде образовались две партии, из коих одна была за мир, другая за войну. Сторонники первой открыто проповедывали мир по уличным сборищам и кофейням и насмехались над стоявшими за войну. Говорили между прочим, что народ не хочет войны, и ополчение народное само разойдется. И действительно, 3 сентября возмутились три батальона народного войска, требуя или замены себе, или решения идти в бой: ополчению надоело оставаться в бездействии. Миролюбивая пропаганда проникла и внутрь страны, и хотя не находила там отзыва, но народ, утомленный неизвестностью, желал поскорее исхода из своего неопределенного положения. Подобные явления были гибельны для народного дела. Всего хуже было то, что они обнаружились во время отдельных переговоров между кабинетами, когда дипломатия готовилась произнести последнее слово об интересах Сербии. В то самое время, когда настояла надобность в единодушном действии сербского народа, в Константинополь приходили из Белграда известия, ободрявшие противников к отпору. Какого бы мнения о войне и мире ни были сербские партии, но им не следовало бы забывать, что дело, перешедшее однажды в руки дипломатии, надо поддерживать твердым поведением, которое бы ежеминутно указываю на серьезность намерений. Как бы то ни было, Порта не моги не знать истинного положения дел в Сербии; она должна была знать также, что в Париже на этот раз хотят мира и этому желанию подчиняют самый ход переговоров. Ободренная всем этим, ободренная успехами своего оружия в Черногории и опираясь на своих друзей, она отказалась от дальнейших уступок. Тогда Тувенель известил Мутье, чтобы он согласился на прежнее предложение Порты, обратив однакож особенное внимание на безопасность Белграда. Согласно с тем Мутье изготовил вместе с князем Лобановым проект протокола, который и представили конференции. Их предложение отличаюсь от английского проекта тем, что не признавало бомбардирование средством законной защиты, искало материальных гарантий для обеспечения города, требовало сербской юрисдикции над турками, [227] а не выселения их из княжества, и предполагало рассмотреть вопрос о том, не могут ли быть снесены к другие меньшие крепости, кроме Сокола к Ужицы. Так как по всем другим вопросам, входившим в круг занятий конференции, существовало большее или меньшее согласие между членами ее, то вышепомянутые четыре пункта и были предметом обширных премий. Особенно долго высказываемы были доказательства за и против законности бомбардирования в принципе. Даже Бульвер потерял свое обычное хладнокровие, но не мог увлечь за собой Мутье, который, среди самых жестоких прений, сохранил спокойствие. Защитники бомбардирования так далеко явная в своем усердия, что не хотели даже доводить постановки вопроса о законности его. Но русский и французский посланники видя, что при такой постановке вопроса невозможна будет и дальнейшая дипломатическая борьба, объявили, что выходят из конференции («Бомбард. Београда», стр. 67-70).

В то самое время, как покровители Турции давали столь единодушный отпор своим противникам, коммиссар Порты в Белграде правил такой угрожающий тон, что сербы начинали терять веру в мирный исход дела, особенно с той минуты, как Вефик-эфенди стал обводить крепость окопами со стороны Виддинской дороги. Из этого князь Михаил вывел заключение, что турки изготовляются на случай выгодного для Сербии исхода переговоров в Канлидже, и объявил консулам, что считает такой образ действий Вефика-эфенди противоречащим заключению, привитому конференцией в первом заседании. Не только консул, но и племянник Бульвера, секретарь английского посольства в Вене, Литтон Бульвер, находившийся в то время в Белграде, обратили внимание турецкого коммиссара на неправильность его действий; но, как выражался князь Михаил в своем новом письме к Ристичу, все замечания их «вошли Вефик-эфенди в одно ухо, а вышли в другое. Все его возражения сводились к тому, что г-ну Тастю он постоянно отвечал: вы думаете так, а я все-таки думаю иначе». Михаил Обренович начинал решительно склоняться в пользу войны и писал Ристичу, чтобы он постарался чрез посланников доброжелательных к Сербии держав протянуть заседания конференции с тою целию, чтобы Сербия могла приготовиться надлежащим образом к войне (une guerre a mort) до окончания конференции. Это желание князя не могло однакож исполниться: самой [228] дипломатии надоело тянуть прения; к тому же и угроза французского и русского посланников выступить из конференции заставила противников Сербии понизить тон и выкинуть из своей программы «законность» бомбардирования, после чего прения уже не останавливались («Бомбард. Београда», стр. 71—72).

При дальнейшем рассмотрении французско-русского проекта, статьи его о малых крепостях скоро была устранена, но вопрос о материальных гарантиях выяснился трудно и медленно. Мутье настаивал на своем требовании, чтобы передний фас белградской крепости, имеющий вид полумесяца, был снесен, доказывая, что он построен по старой Вобановой системе и только ослабляет крепость, ибо, выдаваясь вперед, легче может быть взять и падением своим предаст в руки нападающих остальные части крепости. Турки после долгих возражений пожелали рассмотреть этот вопрос особо, посредством военной коммиссии, составленной из офицеров, в число коих каждая покровительствующая держава назначила бы по одному, а Порта двоих, в том числе одного сербского. Турецкие уполномоченные самым решительным образом воспротивились присутствию сербского офицера, и Тувенель разрешил Мутье уступить им в надежде, что сербские интересы могут быть защищены и другим путем. Таким образом, задача эта предоставлена была той же коммиссии, которая должна была определить границы крепостного района в Белграде. Конференция обязала сербов уступить с этой целью часть города, известную под именем турецкого предместья, хотя в ней было почти столько же сербских домов, сколько и турецких. Дальнейшее продолжение крепостного района поставлено было в зависимость от приговора военной коммиссии. Турки говорили, что не желают оставить в сербских руках ближайшие к крепости мечети, а, получив их, стали твердить то же и об остальных, иначе мусульмане будут восстановлены против оттоманского правительства. Подобное требование предъявлялось однакож с тайным намерением, чтобы позднее иметь предлог захватить долю и из сербской части города для исправления линии. Много было облегчено разъяснение итого требования тем, что австрийский посланник получил сведение из Белграда о том, что некоторые из сербов ждут не дождутся такого решения, чтобы уступить свои дома за дорогую цену; а потому снесение сербских домов вне турецкого предместья предоставлено было [229] соглашению сербского и турецкого правительств, причем легче было устранять частные спекуляции.

Что касается сербской юрисдикция над турками, то она не была принята конференцией; ей предпочли выселение мусульман из княжества. Турецкие уполномоченные доказывали на конференции, что мусульмане не захотели бы остаться под сербскими законами, хотя впоследствии, при выселении их, и обнаружилось, что многие охотно бы остались на своих прежних угодьях, еслиб турецкие власти допустили то. Но совершенно иное, более основательное соображение отвращало Порту от сербской юрисдикции. Она пугалась мысли, что мусульмане будут жить под христианскими законами в стране, где бы они увидали себя гражданами, чиновниками, даже членами скупщины, одним словом, где бы их быть представлял живой контраст с бытом райи и даже самих турок в оттоманской империи. Только таким образом можно объяснить себе, почему Порта отстранила такую меру, которая не вызвала бы в мусульманах никакого неудовольствия против нее, и почему Порта предпочла подвергнуть несколько тысяч обывателей всем неудобствам переселения, а себя — проклятиям этих несчастных, рассыпавшихся потом по Боснии и Румелия, почему сама, наконец, подчинилась всем последствиям такого решения, которое принесло дурные последствия для мусульман вообще, и, напротив, ободрило и исполнило надежды христиан. Но так как выселение мусульман согласовалось с прежними хаттишерифами, то конференции и не зачем было настаивать на предпочтении сербской юрисдикции выселению.

Самые бурные прения вызваны были снова затронутым турецкими уполномоченными вопросом о сербском народном войске. Порта доказывала, что Сербия имеет 80,000 людей под ружьем; если и впредь будет содержать такое же число, то Порта должна иметь на сербской границе не менее 40,000 войска, что, с одной стороны, послужило бы к отягощению ее финансов, а с другой — повело бы к порубежным столкновениям. Али-паша указывал на пример румынских княжеств, для коих число войск определено было международным актом. «Сройте крепости в Сербии, — возразил ему князь Лобанов-Ростовский, — и сербы, конечно, не будут противиться уменьшению своих войск». Ристич заявлял членам конференции, что самый миролюбивейший из сербов не осмелился бы согласиться на уступку в этом вопросе: «если бы сербы, — говорил он, — напали на турок, логика Порты была бы [230] последовательна; но они подверглись нападению, нужно ли, чтоб они лишились еще и всякого средства к защите? Турецкие настоянии о разоружении Сербии не только не могут восстановить доверия, во еще умножают сомнения и подозрения». При всем том сторонники Сербии не могли отвергнуть занесения итого вопроса в протокол, хотя и без определенного решения. Они сначала хотели выразить, что между Сербией и Портой могут происходить конфиденциальные и дружественные переговоры о предметах, которых не предвидела конференция, в том числе и народном войске, какое бы было необходимо для безопасности (securite) страны. Противники предлагали выражение: для спокойствия (tranquillite), как употребленное в хаттишерифе, что и принято было с оговоркой: «согласно с духом хаттишерифа». Сторонники Порты с трудом присоединились к этой оговорке, опасаясь, что хаттишерифы могут быть различно объясняемы: и действительно, толкование могло быть сделано только в смысле первого предложения, ибо хаттишериф 1838 г. признавал за сербским князем верховное начальство над сербским войском, необходимым для поддержания внутреннего порядка и спокойствия, и в то же время добавлял: «и для защиты от всякого нападения». Из длинных споров по поводу этого вопроса возникло и то многословие, которое заметно в статье окончательного протокола, касающейся милиции. От взаимных пререканий английского представителя с французским, который при этом случае обнаружил не малое искусство, выросло то богатство изречений и определений в этой статье, которое отчасти затемнило даже смысл ее. Только устранив излишнюю многоречивость, доходящую иногда до противоречия, можно понять, что конференция хотела сказать следующее: если Сербия уменьшит свое войско, то и Турция убавит гарнизоны в сербских крепостях. Нужно прибавить, что уполномоченные Франции и России объявили, что они сказанное о народном войске считают личным мнением Порты, не связывающим толкований хаттишерифа, какие могут быть заявлены в случае надобности, и что конференция сослалась ясно и просто на дух хаттишерифов (См. «Бомбарданье Београда», стр. 73-78. Срв. циркуляр Тувенеля от 6/18 сент. 1862 г., напечатанный в «Archives dlplom.». 1863, т. I, р. 251-252 и в «Серпских Новине», за 1863 г., № 12).

При таких тяжких и настойчивых прениях составлялся мало-по-малу мемуар конференции. Предполагалось еще одно [231] заседание для окончательного пересмотра его и подписания. К величайшему своему ужасу сербский агент узнал, что в изготовленный таким образом акт не вошел срок для переселения турок и что для вознаграждения потерпевших во время замешательств мусульман хотели поставить круглую сумму, которая пала бы за Сербию. Но всем известно было, что хаттишерифом 1830 назначен был срок для выселения мусульман из княжества, и, однакож, с тех пор, прошло более тридцати лет, а не было даже гарантии в исполнении этого условия. Вместе с тем Сербия должна была платить вознаграждение за убытки мусульман, а сама, подвергшись грабежам и бомбардированию, должна остаться без награды, платя противнику круглую сумму в роде военной контрибуции. Желая устранить столь невыгодные условия, Ристич обратился к Мутье с письменным изложением своих мнений по этим вопросам. Он требовал сроков для исполнения Портою ее обязательства и взаимности для денежных вознаграждений. Сербское правительство, с своей стороны, сообщило белградским консулам, что принимает замечание своего агента; но даже французский консул высказал сомнение, чтобы желания Сербия были исполнены. Деятельность конференции видимо клонилась к уменьшению тех выгодных последствий, какие сербы могли ожидать от июньских происшествий. Положение русской дипломатии после крымской войны и парижского конгресса относительно Порты не давало ее представителю в Константинополе такого влияния, какое имел французский посланник; но и последний не мог бороться со всеми препятствиями без поддержки своего русского союзника, который обыкновенно пускал его в прениях вперед себя. Итальянский посланник, хотя и имевший поручение действовать за-одно с защитниками Сербии, не мог, по неустановившемуся еще значению своей страны, принимать на себя инициативу в подобном деле. Поведение прусского уполномоченного вызывало такие порицания со стороны покровителей Сербии, что князь Горчаков, на одном собрании предстателей великих держав в Петербурге, счел нужным высказаться против действий барона Вертера, и граф Гольц, тогдашний прусский посланник при русском дворе, просил князя «пощадить королевского представителя», хотя сам он был также недоволен деятельностию барона, шедшею вразрез с его чувствами к Сербии. Красноречие Мутье уже освободило Сербию от многих тяжких условий, которые могли быть навязаны ей. И на этот раз Мутье удалось, пожертвовав некоторыми подробностями из письменных [232] объяснений Ристича, выговорить на последнем заседании срок в четыре месяца для выселения мусульман. Понимая, какое тяжелое впечатление произвело бы на сербов вознаграждение турок круглою суммой, Мутье выступил с принципом взаимности, что было принято относительно грабежей, но не было принято относительно бомбардирования, ибо Фуад-паша объявил, что скорее оставит садразамство, нежели согласится на то. Легко понять, что турки не боялись денежных издержек, но опасались признанием права за сербами на денежное возмездие дать повод к заключению, что самое бомбардирование было не законно. Позднее султан выражал намерение вознаградит сербов за убытки, произведенные бомбардированием, но только по собственному побуждению. Сербское правительство, однакож, отказалось от такой награды (См. «Бомбард. Београда», стр. 79-82 и 128-131).

На десятом и последнем заседании (23 августа — 4 сентября) подписан был канлиджский протокол, состоявший из двенадцати статей. Он предписывал разрушить укрепления в Соколе и Ужице; турки должны были выселиться из Сербии отовсюду и из самого Белграда, за исключением крепостей. Вот все выгоды, принесенные Сербии конференцией: они были фактические и притом в юридическом смысле не новые. Кроме того, эти выгоды были куплены очень дорого. Прежде всего Сербия должна была отдать знатную часть своей столицы для расширения и вящшего обеспечения крепости, должна была заплатить мусульманам за убытки, понесенные ими во время смут, и отказаться от вознаграждения за вред, причиненный сербам бомбардированием. Главный город ее остался под постоянною угрозою пушечных выстрелов, что должно было парализовать его торговлю, кредит и промышленное». Государственная касса потерпела за все время замешательств дефицит в 400,000 дукатов, покрыть который приходилось путем чрезвычайных налогов. Наконец, вместо баши-бузуков в Шабце, Смедереве и Фет-Исламе получили низамов, а белградский гарнизон вообще усиливался.

Самое сообщение решений конференции в Белград предоставлено было султану, что он и исполнил посредством особого фирмана на имя князя Михаила и белградского паши. Кроме того, отправлены были: оффициальное письмо великого визиря Фуад-паши от 5 (17) сентября на имя сербского князя, вместе с копией окончательного протокола, подписанного [233] членами конференции г заключавшего в себе те же 12 статей, которые помещены были в фирмане, и инструкция для губернатора белградской крепости. Фуад-паша навещал князя Михаила, что между Портой и представителями великих держав приняты сообщаемые ему решения по сербским делам; что его величество султан благоволил признать эти заключения и известил о том особым фирманом губернатора белградской крепости для соглашения с князем относительно мер к истреблению всех следов недавних происшествий. «Блистательная Порта убеждена, князь! писал великий визирь, что ваша светлость найдете в этих постановлениях новое и очевидное доказательство высокого благоволения, какое она действительно питает к сербскому народу. Верховный повелитель нисколько не сомневается в том, что почтенный князь, призванный управлять сербским народом, посвятит все свои силы развитию его счастия и благосостояния, оставаясь верным основным законам и обязанностям, которые признаны и утверждены трактатами. Императорское правительство с своей стороны не пропустит ничего, — ваша светлость можете быть в том уверены, — чтобы утвердить свои связи с княжеством на чувстве взаимного доверия». Тем же наставительным относительно Сербии и хвалебным относительно Порты тоном отличалось и предисловие к протоколу конференции. В нем говорилось: «Так как происшествия, театром для коих было в последнее время княжество Сербия, побудили блистательную Порту созвать на конференцию представителей держав, подписавших парижский договор, то они, желая отстранить прежде всего новые причины к раздражению, нашли за благо воздержаться от обстоятельного исследования непосредственных поводов к этим достойным сожаления происшествиям. А потому они ограничились только признанием, что возобновление доверчивых и благоволительных сношений между владетельною державой и княжеством имеет важное значение не только для Турция, но и для европейского мира, и что необходимо изыскать все средства, годные для достижения сей цели. Они с удовольствием признали, что блистательная Порта готова ввести в положение дел, какое до сих пор существовало в Сербии, необходимые перемены, способные отклонить поводы к несогласиям и столкновениям и от всего сердца желает употребить все находящиеся в ее власти средства для убеждения сербов в том, что она искренно заботится об естественном развитии их благосостояния и их автономии. Итак, на сербах лежит обязанность дать с своей стороны [234] неоспоримые доказательства в удостоверение блистательной Порте, что в законном развитии этой автономии они не ищут средств в расслаблению связи, соединяющей их с оттоманской империей, но, напротив, будут всячески заботиться об утверждении этой связи и утверждении природной солидарности, проистекающей из общности интересов и потребности во взаимной обороне».

В инструкции губернатору белградской крепости предложены были, между прочим, к руководству следующие правила:

«1) Вы знаете, что внутренняя администрация сербского княжества исключительно вверена князю и его чиновникам; следовательно, вы никоим образом не должны вмешиваться в дела, кои относятся в сербской администрации; 2) вы должны делать все возможное, чтобы жить в добром согласии с сербскою администрацией, и как вы лично, так и ваши подчиненные должны оказывать не только князю, но и всем его чиновникам, всякое уважение, на которое они имеют право; равным образом и сербы не будут ни под каким предлогом вмешиваться в то, что касается крепости, и будут оказывать должное почтете вам, как высшему чиновнику блистательной Порты, а также и офицерам гарнизона; 3) вы не позволите ни одному мусульманскому обывателю Белграда жить вне крепости; 4) вы, при расположении вашей артиллерии, обращенной к городу, не дадите никакого вида угрозы, которая могла бы без нужды обеспокоить или напугать сербских обывателей; 5) вы не позволите себе прибегать в употреблению артиллерии, разве в случае решительного нападения на крепость, которую вы имеете обязанность защищать; лишь для необходимой обороны вы можете употребить артиллерию, стараясь направлять огонь на те части города, откуда исходит нападение; но и при том, руководствуясь всегда великодушными намерениями его императорского величества, вы должны сколько возможно щадит город, охранению и благосостоянию которого его величество придает величайшее значение. Но предварительно обороны вы должны исчерпать все мирные средства к избежанию столкновения, а в случае необходимости отпора — вы должны известить о том сперва иностранных консулов, пребывающих в Белграде, а потом, если возможно, и мирных жителей города».

Итак, весь вопрос, которому сербы придавали такое малое политическое значение, сведен был конференцией на спор между сербскою и турецкою администрациями, проистекший от взаимных недоразумений, от недостатка инструкций и от [235] вмешательства обеих властей в неподлежавшие их ведению дела. Тем не менее, для устранения столкновений на будущее время, явилась необходимость в переселении мусульман из сербских городов и в вящшем укреплении белградской твердыни. В этой, так сказать, переделке самого Белграда и его обывательства и заключались главные результаты конференции. А потому будет не лишне привести здесь хотя в извлечении первые пять статей окончательного протокола, сюда относящиеся («Трговачке Новине», № 94; «Бомбард. Београда», стр. 133-146):

«Ст. 1. Порта, с условием вознаграждения, предоставляет сербскому правительству в собственность все турецкие дома и земли внутри Белграда, также как стены, рвы, укрепления старого города и все четверо ворот его (савские, варошские, стамбульские и виддин-капия): все это должно быть срыто, и на всем этом пространстве сербы нигде не должны строить военных укреплений. Во всем Белграде будут установлены исключительно и единственно только сербские власти, но молитвенные турецкие здания и кладбища должны быть уважаемы и остаться в неприкосновенности. Ст. 2. Порта удерживает за собою крепость, которую она желает привести в достаточное оборонительное положение. Для этого она считает нужным существующую в настоящее время эспланаду привести в более правильный вид и расширить ее в некоторых пунктах, что можно сделать без неудобства для города на счет мусульманского квартала. В сербском квартале не должны быть срыта здания, принадлежащие церкви (семинария, архиепископский дом, собор), равно как и торговые улицы; относительно покупки частных домов, которые, по решению сведущих людей, будет необходимо нужно срыть для пополнения эспланады, турецкое и сербское правительства должны договориться между собою полюбовно и даровать «щедрое вознаграждение». Возведенная таким образом эспланада остается исключительно собственностью турок; на ней не должно последствии быть устраиваемо никакого рода здания, и на ней никто не должен жить, даже временно. Ст. 3. Всякая турками оставленная движимая собственность должна быть сербами возмещена или возвращена туркам; за ущербы и убытки, причиненные частным сербам, Порта вознаградит их. Способ вознаграждения предоставляется дружелюбному соглашению между обоими правительствами. Ст. 4. Порта решительно протестует против предположения, будто бы крепость, назначенная для защиты страны, может быть почему-либо опасною для прав; [236] дарованных Сербии, или чем-нибудь угрожать этим правам; Порта уверяет в своих отеческих чувствованиях к княжеству, нисколько не имея намерения притеснять его, или чем-либо устрашать тамошнее население, и в доказательство своих добрых намерений ссылается на инструкции, вполне миролюбивые, данные ею губернатору крепостей. Вооружение валов, обращенных к городу, не будет иметь грозного характера; пушки крепости будут употребляемы только в случае крайности лишь для обороны, но и в этом турки будут человеколюбиво стараться о том, чтобы не причинить значительного вреда богатому и многолюдному городу. Порта надеется впрочем, что сербы не подадут повода к такой прискорбной необходимости. Она предпишет даже осмотреть, в каком состоянии находятся валы крепости, привести их лишь в удовлетворительное для обороны положение и при этом удостовериться: нельзя-ли наиболее исходящие в южной стороне нерки переделать так, чтобы они менее были неудобны для города, разумеется, не ослабляя этим безопасность крепости. Ст. 5. Смешанная военная коммиссия определит новый объем эспланады, соберет на месте все нужные сведения и представит доклад высокой Порте, а последняя благосклонно примет и замечания, какие с своей стороны сербское правительство присовокупят в этому докладу».

Нет никакого сомнения, что дипломатия поспешила хоть как-нибудь разделить готовых вновь поссориться сербов и турок и не касаться других вопросов, в виду той натянутости отношений между ними, которая особенно замечалась в конце августа и о которой известил Порту возвратившийся в Константинополь Вефик-эфенди. В самом деле, на обеде, который князь Михаил давал не задолго пред тем народным ополченцам, он обратился к ним с следующими словами («Трговачке Новине», за 1862 г., № 81): «Господа! и в самые мирные времена воин есть один из наиглавнейших столпов государства, а во времена замешательства и чрезвычайных обстоятельств — воин есть тот столп, на коем почивает вся будущность земли, а чрез то — и ее владельца. Первое качество такого столпа состоит в том, чтобы никогда и ни в каком случае не дать себе поколебать. В вас, господа, я вижу такой столп для Сербии; в вас я вижу преданных мне сынов; а во мне вы видите первого сербского воина, для коего честь и слава Сербии выше [237] всего. Хвала вам на оказанном усердии при обучении нашего храброго войска, в чем я и сам на сих днях уверился». Речь эта одушевляла сербов на защиту отечества, а между тем 26-го августа, в воскресенье, ужицкие мусульмане, впав в оскудение после июньских событий, волнуемые разноречивыми слухами об их выселении из Сербии, открыли ружейную стрельбу из-за своих укреплений по сербским обывателям и их жилищам. Сербы отвечали тем же. Произошла стычка, в которой сербы потеряли 2 убитыми и 25 ранеными; кроме того, турки успели зажечь сербский город, причем сгорел большая часть базара. По первому известию об этих происшествиях, белградский паша отправил Али-бея, агента по выселению турок из Сербии, в Ужицу — и тот, разделив ужичан на три отряда, приступил к выселению их в Боснию (Переселение это совершилось уже по получении в Белграде фирмана и стоило, по сведениям газеты «Трговачве Новине», 30,588 пиастров; кроме того, мусульмане ужицкие остались должны сербским горожанам 116,191 пиастр; а их жены не возвратили сербам забранное в разное время тканье и полотно в количестве 10,000 аршин. Срв. №№ 82, 92 и 128. Т. Н.).

Тяжело было положение Михаила Обреновича в виду решений конференции, сообщенных ему Фуад-пашой. Затруднения увеличивались тем, что самый тон доставленных из Константинополя актов оскорблял народное самолюбие сербов. Орган либеральной партии — «Тргвачке Новине» (№ 91) так выпазился о султанском фирмане: «Только-что турки простили черногорцам и герцеговинцам, тотчас же поспешили простить и сербам, которым разорили город бомбардированием и погубили торговлю. Вчера получен здесь царский берат, коим повелевается некоторым туркам покинуть Сербию, а другим оставаться в разных крепостях. Мы не можем принять такого прощения, ибо не заслужили его». Но, с одной стороны, одиночество Сербии, — ибо в это самое время побеждена была Черногория и болгарские четы рассеяны; на содействие же Румынии и Греции, из коих в первой все еще решался вопрос о политическом единстве, а во второй, по изгнании короля Оттона, власть перешла в руки туркофильской партии, надежда была плохая; — с другой стороны, громадный заем золота в Англии, при помощи коего Турции вынула из обращения свои каиме, угрожающее письмо Джона Росселя к Михаилу Обреновичу, приезд самого Бульвера в Белград с настоятельными требованиями и полная невозможность рассчитывать на помощь которой-либо из покровительствующих [238] держав, — все это заставило сербского князя принять определения константинопольской конференции или, как он выразился в одном из вышеприведенных писем своих к Ристичу, отложить решение спорного вопроса до более удобного времени.

21-го сентября (3-го октября) Михаил Обренович отвечал Фуад-паше письмом, в коем выражалось сожаление, что в постановлениях конференции не приняты во внимание потери сербов, понесенные вследствие бомбардирования Белграда, и что, несмотря на то, крепость еще более расширяется, и заявлял пред Портою, что, по его мнению, подобные решения не могут открыть новой эры для доверчивых и постоянных связей между Сербией и Турцией, хотя он, с своей стороны, и принимает их, в видах сохранения мира. Гораздо труднее было князю объявить сербскому народу о таком исходе дела. В Белграде известно было, что не задолго пред тем князь составил одушевленное воззвание в народу, в котором ом объявлял войну туркам. Это воззвание оканчивалось такими словами: «в 1815 году отец мой, явившись пред вашими отцами, вонзил в землю знамя и сказал: «вот вам я, вот вам война с турками! Теперь пред вами я, сын Милоша, выхожу пред вас, сыновей его соратников, с обнаженною саблею в руке, отбросив от себя ножны, чтобы исполнить святую и великую обязанность свою. Милошеву сыну не может быть иного пути пред сербами, кроме пути к победе и славе! Вперед, братья! вперед, воины! с нами Бог!» Тем не менее, чрез три дня после письма, отправленного к Фуад-паше, Михаил Обренович издал прокламацию к народу, в которой говорил, что, приняв неограниченную власть после бомбардирования, он старался охранить отечество от дальнейших повреждений его прав, и что теперь принятые единогласно Портою и всеми покровительствующими державами решении, хотя и не отвечающий вполне его ожиданиям, но содержащий в себе удовлетворение некоторых, до тех пор остававшихся без внимания, прав Сербии, принимаются им с целью положить пределы замешательствам: «и хотя наши справедливые желания не исполняются чрез то, — добавлял князь, — но с великою надеждою на милость Божию ожидаю, что позднее они исполнятся» (См. «Бомбард. Београда», стр. 85-96, 131-132, 146-151). Итак, в глазах сербов вопрос о крепостях являлся неразрешенным и отложенным на неопределенное время. А между тем им пришлось вскоре быть [239] свидетелями работ международной военной коммиссии, которая должна была установить, на основании решений канлиджской конференции, взаимные отношения между Белградом и его крепостью.

Эта коммиссия собралась в Белграде в начале 1863 года и приступила к совещаниям о расширении и регулирования эспланады, отделяющей крепость от города, а такое о том, какое мнение она должна была заявить о переменах в укреплениях на южной стороне крепости, обращенных к городу. Основою своих совещаний и трудов коммиссия имела протокол; задачею ее было, тщательно осмотрев и обсудив местность, сообщить духу протокола практическое выражение — и таким образом осуществить намерения, по внушению которых протокол был составлен (Членами коммиссии были: от России — инженер-полковник фон-Тидебель, произведенный во время своего пребывания в Белграде в генерал-маиоры; от Пруссии — флигель-адъютант, подполковник фон-Штрубберг; от Франции — генерал-маиор штаба гр. Андлау; от Австрии — генерал-маиор штаба фон-Гоффингер; от Англии — инженер-маиор Гордон; от Италии — инженер-капитан Шарбоно; от Турции — полковник Мегмед-Али).

Эспланаду, близ Дуная весьма узкую, но потом постепенно расширяющуюся в направлении к левому бастиону, было нужно и можно распространить преимущественно на восточной стороне цитадели, так как тут находился турецкий город, который следовало срыть. Большинство членов коммиссии признало назначенную протоколом линию дальнейшим пределом для срытия домов, — пределом, за который, по мнению этого большинства, не следовало переходить, ибо очищать местность от жилищ еще далее не было никакой надобности для достижения военных целей, особенно при верном действии новейшей артиллерии, хватающей на огромное расстояние, и, сверх того, если бы перешли за эту линию далее, то впали бы в очень важную политическую ошибку, потому что, вместо имевшегося в виду примирительного настроения, она подала бы повод в ненависти и ожесточению. Напротив, существовали важные причины не простирать срытие даже до упомянутой протоколом назначенной линии, так как внутри пространства, отделенного ею, находились молебные и училищные здания и жилые дома трудолюбивого и мирного еврейского населения. Поэтому коммиссия решилась не разрушать лежащий к востоку от цитадели еврейский квартал и выбрала линию, параллельную линиям целости, идущую от монастыря дервишей до самого Дуная и [240] проходящую между синагогой и старым развалившимся минаретом.

На этой части эспланады, когорая лежит к югу от цитадели, коммиссия оставила в сущности прежнюю границу и определила срыть лишь весьма незначительную часть сербских домов. Здесь эта граница шла точь-в-точь по линиям, указанным в протоколе, вдоль находившихся тут домов, до выступа эспланады, а потом до семинарии. Таким обрядом, многие сербские дома и церкви были здесь пощажены, потому-что не предстояло надобности именно в этом месте расширить эспланаду в ущерб городу. От семинарии проектированная комиссией линия эспланады шла вдоль проезжей дороги к реке Саве, а потом, изгибаясь почти параллельно с крепостными линиями, по высокому берегу Савы. Но вопрос о срытии крепостною равелина, вдававшегося в город, — о замене его обширным плацдармом и вознаграждении мусульманских обывателей за оставленные ими дома должен был решиться только по соглашению между сербским и турецким правительствами. Для последнего регулирование эспланады было выгодно; а сербское правительство относилось почти равнодушно к этому делу, так как бомбардирование нанесло торговле и благосостоянию Белграда и всего княжества столь сильный ущерб, что все остальное сербы, не видя удовлетворенными свои главные желания, находили уже не важным. Какие бы ни были сделаны Сербии уступки по тому делу, никакая из них не могла иметь в то время ни малейшей цены, ибо сотни пушек с валов крепости продолжали грозить Белграду разрушением.

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info