-

В СЕРБИИ. ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О ВОЙНЕ 1877–1878 гг.

(Генерального штаба генерал-лейтенанта Г. И. Бобрикова).

В № 26-м «Русского Инвалида» за текущий год дан был краткий отзыв о только что выпущенных отдельным изданием воспоминаниях генерал-лейтенанта Г. И. Бобрикова относительно участия Сербии в Русско-Турецкой войне 1877–1878 гг., при чём, в виду интереса сообщаемых уважаемым автором фактов и их освещения, мы тогда же обещали познакомить читателей с названным трудом в более подробном извлечении.

Предварительно необходимо заметить, что воспоминания генерал-лейтенанта Бобрикова были частно помещены на страницах «Русского Вестника» за1890 г., и вслед за тем приведены в извлечении в № 3-м «Военного Сборника» 1891 г.: а потому этой части труда автора мы здесь и не будем касаться, а остановимся лишь на остальных его главах, в периодической печати не появлявшихся.

Прежде всего отметим весьма интересные и оригинальные суждения автора, представляющие характеристику операций нашей действующей армии на Балканском полуострове. Говоря об испытанном им личном впечатлении в начале кампании, автор замечает, что ему в особенности нестерпимо больно было сознавать факт перелома военных событий, утрату инициативы и подчинение операций воле противника. Движение вперед главной квартиры приостановленное в Тырнове, уже получило обратное направление к Горному-Студню. [94]

Блистательный порыв забалканского отряда генерала Гурко не закрепился переходом Балкан главным ядром действующей армии. Он замер под влиянием грозного впечатления, навеянного двумя плевненскими неудачами, оставя за собою лишь обгорелые пепелища болгарских селений и городов, да кучи мертвых тел несчастных обитателей, из мщения зарезанных турками. Было очевидно, что выполнение предначертанного плана войны приостановлено до разъяснения обстоятельств под Плевною.

«Ни одно дело рук человеческих не обходится без неудач; но почему же неудача под Плевною нас смутила до такой степени, что принудила отказаться от раз принятого намерения смелым наступлением как можно быстрее достигнуть положительных результатов и положить конец брани принятием наших мирных условий побежденным неприятелем. Что же сообщило этой неудаче такое роковое значение, что она оказалась в состоянии нарушить план, подорвать уверенность в успехе, привести дух в смятение. Как сопоставить блестяще выполненную операцию переправы через Дупай с последующими явлениями на болгарском театре военных действий? Говорят, что сила действующей армии слишком слаба для успешного выполнения возложенной на нас широкой задачи и что принятый план смелого наступления за Балканы является слишком рискованным, в виду большего числа крепостей и турецких войск, расположенных в Придунайской Болгарии. Говорят, что предварительно наступления необходимо овладеть некоторыми турецкими крепостями для большего обеспечения операционных путей. Говорят еще многое, но близко к сердцу я принимаю только нарекания на те меры и способы действий, которые истекали из предварительного исследования театра военных действий. Полную ответственность в этом отношении я принимаю на себя, так как, изучая топографический характер местности и вникая в свойства турецких войск, я сделал по стране в 1868 и 1873 годах до 3.000 верст верхом.

Отсутствие инициативы у частных начальников турецкой армии, почти неспособность её к маневрированию и крайняя впечатлительность умаляли силу сопротивления её решительному удару во время движения и отнимали почти всякое активное значение у гарнизонов крепостей, даже остававшихся в тылу наступающего. К этим руководящим фактам в войне с турками должна быть еще присоединена необыкновенная чуткость ко всякой опасности сераля, этого истинного распорядителя судьбами правоверных с тех [95] пор, как султаны променяли на него свои боевые доспехи. Отсюда сам собою раскрывался план смелого наступления за Балканы, от Систова через Шипкинские перевалы, прямо с угрозой против Стамбула. Можно было твердо рассчитывать, что при первой опасности непосредственно резиденции Пади-шаха, по повелениям последнего все турецкие войска будут вызваны на её защиту из Придунайской Болгарии, какие бы выгодные позиции они там не занимали. Такое центральное положение наступающего не только отнюдь не было бы рискованным, тем менее опасным, но представляло бы громадные преимущества пред разбитыми на несколько групп турецкими войсками, не имевшими даже в общей сложности и численного боевого превосходства. Вероятно, таков именно и был первоначальный план кампании, который только тогда был покинут, когда ряд ошибок, народив в окружающей среде преувеличенное опасение врага и неосновательную боязнь за тыл, заменил собою правильную оценку обстановки.

Операционный путь наступления от окрестностей Бухареста на Шипкинский перевал совпадал до Дуная с железнодорожною линией, а далее с шоссе от Рущука через Тырново. Совершенно правильно отклоненный к западу до Систова, в видах удобства и большей безопасности форсирования реки, следовало бы приблизить его затем к обеспеченным путям, что сделало бы его кратчайшим и удобнейшим. Безопасность же достигалась бы обложением, бомбардированием или сильным наблюдением Рущука и, во всяком случае, не привела бы к штурму Никополя, столь неблагоприятному по своим последствиям. Вред удлинения операционного пути выражался не столько в числе лишних верст, сколько в значительно большем числе лишних часов пути, в распутицу в целые сутки, и требовании поэтому несравненно сильнейшего охранения. Признавая значение переправы нашего отряда на нижнем Дунае, едва ли можно признать правильным оставление этого сильного корпуса на всё время войны в безлюдной и безводной Добрудже для самостоятельных операций. Он был слишком слаб для решительных действий и слишком силен, чтобы служить заслоном дунайскому низовью. Выполнить назначение, оттягивать на себя часть сил турецкой армии, он не мог, так как противник не мог быть столь наивным, чтобы не понимать всей бесцельности изолированного наступления отряда между тремя крепостями. Роль корпуса в Добрудже с большим удобством мог сыграть партизанский отряд, а сам он несравненно большую [96] пользу принес бы под укреплениями Рущука в общей связи с действующей армиею. Тогда главнокомандующий, сосредоточив семь корпусов действующей армии, имел бы полную возможность осуществить свою мысль, оставя по сю сторону Балкан четыре, с остальными совершить решительное наступление к Адрианополю.

Между тем действующая армия ослаблялась не только выделением добруджинского корпуса, но и оставлением сильных заслонов по Дунаю в местах, где почему-то боялись активных переправ турецких войск. Не говоря уже о неосновательности этих галлюцинаций, обеспечение румынской територии от шаек неприятельских мародеров, казалось, должно было быть возложено, во всяком случае, не на наши отряды, а на румынские войска, которые, выполнив здесь свое прямое назначение, усилили бы собою затем обложение Рущука. Крайне ограниченные плавучие средства в пункте переправы, донельзя задержав развитие военных операций, также неблагоприятно отразились на относительной силе армии, предоставлением противнику значительного периода свободного времени для его усиления. Но самым серьезным ослаблением действующей армии послужили штурм Никополя и фронтальные атаки плевненских позиций, окончательно подорвавшие решимость быстрого наступления. После переправы были образованы два отряда, восточный и западный, с одинаковым назначением обеспечивать пункт переправы и тыл передовой колонны. Почему же они усвоили себе прямо противопололшые между собою способы действия; неправильно действовавший не был остановлен и не получил вразумления примером другого. Восточный вошел в условия своей задачи, быстро освоился с тяжелою ответственностыо сторожевого поста и ограничился выполнением своего скромного долга, не мечтая о победных лаврах и отбивая зарывавшегося противника с жестоким уроном. Западный сразу полез на штурм. Под Рущуком можно было уложить еще более народа и еще легче можно было создать из разных Разградов свои Плевны. Почему только в западном отряде существовало нарекание на отсутствие обстоятельных рекогносцировок, на неподготовку артиллериею успеха штурма и атак, на бездеятельность кавалерии и её неведение о том, что делается у противника в одном, двух переходах, на отсутствие инициативы у сапер, оставляющих позиции без укрепления.

Выше было приведено, что выгоднейшему операционному пути мешал Рущук, а не Никополь, что поэтому нужно было стремиться [97] к уничтожению препятствия в первом пункте, а не во втором, что, наконец, в виду трудности атаки турок в укреплепиях, предпочиталось Рущук бомбардировать и даже только наблюдать. Если почему-либо, вследствие ли оставления пункта переправы под Систовым, или просто для пробы пера нашей артиллерии, пришли к решению овладеть Никополем, то было бы, конечно, целесообразнее отдать его в жертву артиллерийских снарядов и ни в каком случае не рисковать здесь ни одним солдатом. Следовало помнить, что на сколько всякая военная операция по ту сторону Балкан содействовала ускорению очищения придунайской Болгарии турецкими войсками, на столько же каждое наше агресивное предприятие по сю сторону Балкан их только задерживало. Никополь, упраздненная крепость, восстановленная в самое последнее время, к сожалению, представлялась слишком легким трофеем, чтобы ее миновать. Как бы вопреки указаниям опыта прошлых войн и наперекор обстановке, приступы штурмовых колонн торопливо сменялись атаками в лоб неприятельских позиций, даже без подготовки боя артиллерийским огнем. Вместо обуздания неопытной запальчивости, вновь повторявшиеся атаки всё тех же несчастных позиций, как нельзя более отвечавшие желаниям противника, быстро роняли дух армии, сильно подтачивали её силу и окончательно расстраивали активный план решительного наступления.

Пренебрежение заветами предшествовавших войн с турками было бесспорно и принесло нам горькие плоды. Вопрос же о числительном размере войск оспаривается еще тем аргументом, что лучше было бы задавить турок массою, чем подвергаться риску быть остановленным на половине пути. Если бы причина приостановления выполнения предначертанного плана заключалась в слабости сил, то упрек в неправильном рассчете состава операционной армии на один или на два корпуса следовало бы признать правильным; но выше было приведено объяснение обстоятельств, приведших к неудаче и заключавшихся в разброске сил и бесплодных атаках, особенно вредно отразившихся на нравственной стороне войск. Что же касается до мнения о преимуществе назначения подавляющего числа войск, то основательность его ни в каком случае признана быть не может. С полною уверенностью можно утверждать, что если бы успех в Болгарии нам достался с меньшею затратою вооруженных сил, мирное улажение результатов войны произошло бы с несравненно большею для нас выгодою. [98]

Только при желании оправдать сделанные ошибки можно искать причину неудачи в недостаточности войск. Утверждение, что причина неуспеха скрывалась в малочисленности армии, не только противоречит минувшим событиям, но и обнаруживает узкий политический взгляд. Сомневаться в неблагоприятном для Турции исходе начавшейся войны не мог ни кто, кто хотя сколько нибудь был знаком со средствами воюющих сторон. Весь вопрос заключался в том, какими силами мы раздавим силу турок. Сломить сопротивление Турции несколькими корпусами, или большею частью всех сил государства, – две вещи, влекущие за собой не только совершенно разные, но даже совершенно противоположные политические последствия. В первом случае получается высокое представление о могуществе, ставящее победителя на пьедестал обоятельного нравственного влияния и способное внушить саперникам серьезную острастку. Во втором случае, наоборот, наступает минута разочарования для союзников, ободряются враждебные силы. Но этим еще не исчерпываются невыгоды нравственной стороны вопроса. В эпоху подведения итогов бранных успехов, при подписании мирных условий, большая часть вооруженных сил остается еще до известной степени связанною на театре войны, почему она не может служить вразумляющим аргументом для закрепления приобретенных победами преимуществ. Таким образом, в самый важный исторический момепт соперничающие державы не только не видят перед собою грозной армии, готовой во всеоружии поддержать интерес государственной политики, но находятся в предубеждении её нравственного качества.

Характер нашего участия в судьбе христианских балканских народностей никогда не был насильственным. Сознавая свою историческую мисию, мы только содействовали самостоятельным усилиям народностей в их стремлении упрочить свою будущность и никогда и никого не принуждали к таким действиям, которые могли бы считать только для нас выгодными. Так создались румынские княжества, греческое государство и княжество Сербия. Почему же в настоящем случае мы взяли исключительно на себя всё дело, с тяжелою ответственностью за его успех, и не содействовали проявлению на театре войны союзной силы. При действии союзом усложнялись бы наши международные отношения, за то мы достигли бы после войны положения могущественной державы, не только не истощенной борьбою, но усиленной всеми вооруженными средствами союзников. [99]

Оглядываясь на события наших войн с Турциею, поражаешься резкими контрастами боевых успехов и неудач. На том же театре войны мы терпим поражения и одерживаем блистательные победы. Группируя эти явления и вникая в их смысл, оказывается, что произведенные в лучших условиях наши атаки и штурмы оказываются для нас крайне неблагоприятными и кровопролитными; а открытые бои, при самой трудной обстановке, покрывают оружие наше громкою славою. Так трудно дающийся нам успех в наших наступательных операциях, приводящих к атаке укреплений и штурму крепостей, разом превращается в победный разгром неприятельских полчищ, как только мы вынуждаем их к боевому маневрированию. Таков именно и был способ действия против турецких войск наших талантливых полководцев, увенчавший победными лаврами 17.000-ный корпус гр. Румянцова-Задунайского в бою с свыше 200.000-ной армиею противника.

Сравнивая взаимное положение сторон в те времена и в настоящее, нельзя сказать, чтобы теперь относительное состояние турецких войск было бы для нас более серьезным, чем тогда. Современный регулярный строй их отнюдь не сообщил им способности к маневрированию; а между тем уничтожил запальчиво стремительные атаки янычар и заменил бурный натиск стихийных атак прежней мусульманской конницы слабыми в кавалерийском смысле действиями конных черкес. Если в настоящее время превосходство вооружения находится на стороне противника, то какая громадная разница существует между нашею нынешнею армиею и нашими войсками того времени, в большинстве случаев ограждавшим себя от неприятельских атак переносными рогатками.

В особенности поучительна эпоха генерала Каменского. Талантливый 34-х-летний полководец, полный энергии и предприимчивости, сразу бросается на штурм крепости Шумлы. Уже войска наши успевают взобраться на высоты, когда упорная стойкость турок за укреплениями парализует их порыв и принуждает к отступлению. Потерпев неудачу здесь, Каменский обращается в другую сторону и покрывает валы крепости Рущука штурмовыми колоннами; но сила турецкого сопротивления и здесь оказывается несокрушимою. Крепостные рвы наполняются нашими сброшенными с укреплений войсками, а к главнокомандующему собираются только горсти оставшихся в живых. Казалось, настал час полного [100] истребления нашей армии. Сераскир собирает все турецкие войска, с которыми двигается против Каменского, предвкушая сладость победы и пленения армии. Но отважный герой, с оставшимися у него слабыми силами, сам идет к нему навстречу и под Батином наносит ему такое решительное поражение, которое разом кладет конец кампании.

Высказавши свой взгляд на способы ведения военных операций дунайскою действующею армией, автор переходит к изложению своей командировки в Сербию, причем указывает на сущность возложенной на него задачи, дает характеристику современного белградского правительства, состояния сербских вооруженных сил, подготовительных мер к открытию войны и, наконец, сообщает принятый план кампании. На этой части воспоминаний автора мы не останавливаемся, ибо она подробно передана в библиографическом отделе № 3-го «Военного Сборника» за 1891 г.; перейдем, поэтому, прямо к краткому изложению военных действий сербских вооруженных сил.

Прежде всего, необходимо заметить, что, хотя прокламация князя, обращенная к сербскому народу по поводу объявления войны, и отличалась высоким духом и настроением, тем не менее в частных разговорах князь давал понимать, как говорит автор, что участие сербов в войне вызывается непременным требованием главнокомандующего русскою армией, волю которого он, князь, не может не вынолнить, хотя и не скрывает от себя сопряженных с тем серьезных опасностей. В его словах слышалось желание заблаговременно сложить с себя всякую ответственность за катастрофу, которую он как будто предвидел. С тем же намерением князь придавал особую опасность мнениям генерал-лейтенанта Бобрикова, к которым постоянно обращался в сфере военных операций и подъезжал к сербским войскам, выдвигая его вперед.

Как известно, опасения сербского князя оказались неосновательными, военные действия сербских войск в общем были вполне успешны и закончились занятием Пирота, овладением Нишем и турецкими позициями к югу от этой крепости. Воспользоваться плодами победы сербская главная квартира решилась одповременным наступлением трех своих корпусов к Косову полю, чтобы на этой исторической местности разгрома турками сербов восстановить честь сербского оружия и сделать ее вновь достоянием сербского государства. Но цели этой не суждено было достигнуть [101] сербам, вследствие общего прекращения военных действий. По свидетельству автора, участие в войне сербов не лишено было весьма существенного значения для наших войск.

«Бои у Ак-Паланки и под Пиротом, говорит генерал-лейтенант Бобриков, оказали несомненное и немаловажное содействие отряду генерала Гурко. Оттянув на себя значительную часть армии Мегемета-паши, сербские войска, продолжая наступать, связали еще софийский турецкий резерв и тем облегчили корпусу Гурко перейти Балканы. 16-го декабря был занят Пирот, а 17-го числа главные наши отряды спустились с Балкан. Долг справедливости требует признать за сербами ту заслугу, что они не выжидали перехода Балкан нашими войсками, но, напротив, добровольно шли сами вперед без задней мысли, стараясь быть полезными союзниками, насколько могли. Если принять в соображение их слабую военную организацию и крайнюю изменчивость настроения духа, то нельзя не оценить по достоинству их смелого наступления, с оставлением в тылу большой крепости. Во всяком случае, всё, что было им поставлено задачею, было выполнено ими полностью и вовремя».

В конце декабря месяца автор иолучил письмо от князя Черкасского (Бывшего, как известно, начальником гражданской части в Болгарии) с предложением или оставить сербские войска и занять пост филиппопольского губернатора, или, оставаясь при князе Милане, соединить в своем лице звание представителя императорской армии с обязанностями нишского губернатора. Отклонив это предложение, генерал-лейтенант Бобриков замечает, что в нём крайне его удивило ложное понимание совершавшихся политических событий.

«В письме признавалась, говорит автор, вся вновь занятая сербскими войсками территория болгарскою областью. Об этом говорилось как о факте, который даже не может вызывать никакого сомнения. Но где же данные к такому признанию. Сербия примкнула союзом во имя освобождения христианской расы (?) от гнета турецкого произвола и никакою конвенциею не обязывалась ограничивать свои териториальные приобретения определенными этнографическими пределами. Высшие политические интересы требовали справедливого земельного разграничения между Сербиею и Болгариею, дабы обеспечивалось в будущем равномерное развитие их союзной силы; но ни этнографические, ни топографические, ни стратегические [102] условия не указывали на необходимость сохранения в неприкосновенности прежней границы княжества. Напротив, исправление сербской границы было во всех отношениях вполне необходимо. Только одним крайним увлечением идеальною Болгариею можно было объяснить возможность, например, включения Ниша в состав нового болгарского государства. До какой же степени господствовала в нашей главной квартире болгарская идея? если ее высказывал как непреложную истину высокодаровитый князь Черкасский, далеко не бывший слепым поклонником болгар».

«Если бы сербское нравительство каким-нибудь чудом усвоило предлагаемый взгляд, прибавляет автор, то не могло быть сомнения в том, что оно сделалось бы самым непопулярным и, конечно, просуществовало бы недолго».

Сопоставляя, далее, два почти совпадавшие крупные события на театре войны, пленение неприятельской армии у с. Шипки на главном театре и падение крепости Ниша в сербском районе, автор говорит по этому поводу следующее: «Наступало для нас время осуществления на деле тех территориальных требований, на которых мы твердо остановились во время константинопольской конференции. Надлежало, довершая главный удар в направлении Стамбула, в то же время овладеть без промедления всею тою местностью, которая входила в наш расчет, как для образования болгарского государства, так и для усиления сербских княжеств. В особенности было важно урегулировать земельные приобретения в Старой Сербии и Македонии между сопредельными здесь православными государствами, дабы, с одной стороны, упрочить между ними полюбовное соглашение, а с другой – положить тем самым твердое начало федеративному устройству государств Балканского полуострова. Если привлечение Греции к участью в общем деле в свое время встречало почему-либо препятствия, то переход её к более активной деятельности в настоящую минуту был не только крайне полезен, но и положительно необходим».

«Между тем, сделанные из главной квартиры сербской армии предложения о совместном действии войск к стороне Старой Сербии остались без прямого ответа. Истинное значение предложения ускользнуло от внимания нашей главной квартиры, объяснявшей себе его страхом сербов перед Гафизом-пашой (Командовавшим турецкими войсками в Ново-Базарском санджаке.) и настойчиво повторявшей о назначении сербских войск прикрывать нашу армию [103] с запада. Но какое же значение имел оставленный в Софии наш отряд из восьми батальонов, восьми эскадронов и 14-ти орудий? Почему он был прикован к месту и ему не была предоставлена свобода действий, в связи с наступлением сербских войск? Прикрывать Софию не к чему было с севера, ибо там были румынские войска, ни с запада, ибо там действовали сербы. София была открыта только с юга, т.е. со стороны Старой Сербии и Македонии, куда и предлагалось направить совместные удары. Сокрушенные на всех пунктах силы турок, в особенности при упадке их духа, не могли оказать серьезного сопротивления, почему оставленного отряда было совершенно достаточно, чтобы вместе с сербскими войсками занять важнейшие пункты страны. Все эти соображения настолько просты, что объяснить распоряжения нашей главной квартиры можно исключительно только одним недостаточно ясным представлением себе важности политического положения минуты и слишком сконцентрированным её вниманием на одних военных операциях наших войск на востоке. Распутыванию узла государственных пределов, таким образом, не только не было оказано никакого содействия, но даже частный вопрос об общей границе Сербии и Черногории в Ново-Базарском санджаке постоянно тормозился напоминанием тщательно избегать действовать в Боснии и Герцеговине. К сожалению, этот последний вопрос не был уяснен и самими непосредственно заинтересованными в нём сторонами, из которых одна была слишком слаба, чтобы вводить в свой расчет такой смелый шаг, а другая, по всему вероятию, никогда не пошла бы на соглашение из-за личной боязни князя Милана того обаяния, каким пользуется имя князя Николая во всех сербских землях».

19-го января 1878 года военные действия были прекращены. Уполномоченными враждующих сторон были одновременно подписаны акт перемирия и предварительные мирные условия. Для района сербского театра войны акт перемирия устаиавливал такую демаркационную линию, которая отнимала у сербов право на крупные териториальные приобретения к стороне Черногории и вообще в значительной мере разрушала их надежды в этом отношении, возбужденные удачным ходом военных действий.

«Как ни тяжело было сербам примириться с действительностью, говорит наш автор, далеко не отвечавшею страстным мечтам, тем не менее винить было некого, так как вожделенное Косово поле осталось на горизонте сербского театра войны, благодаря [104] собственным ошибкам. Общие результаты войны были все-таки громадны. Если на Балканском полуострове еще не закончивалось великое дело строения политических организмов в самостоятельных условиях религии и племени, то нужно сознать, что в фундамент этого здания клался последний камень и выдвигался на сцену другой жизненный вопрос их развития во взаимно-охранительной федеративной связи. Было чрезвычайно важно, с самого же начала, выяснить в определениой форме, что общие интересы как всех государств Балканского полуострова, так и единоверной им России, заключаются в обеспечении приумножения их союзной силы и что насколько необходимо им существование могущественной России, настолько же и последней несомненно полезен естественный союз балканской федерации. Было чрезвычайно важно, с самого же начала, достигнуть такого соглашения государств полуострова, которое исключило бы возможность взаимного между ними соперничества и вражды, и устанавливало бы за нами нравственпый авторитет высшей апеляционной инстанции. Соображая общую обстановку, при которой окончилась война, можно было ожидать, что, сведя наши бранные счеты с турками, мы озаботимся в то же время созванием уполномоченных местных народностей для совершения политического акта федерации и полюбовного раздела територий в справедливых пределах этнографических и экономических условий и права завоевания. Такой акт был необходим для установления, с одной стороны, отношения России к новому порядку вещей, а с другой – соотношений государств федерации между собою».

Как известно, ничего подобного сделано в действительности не было. В Сан-Стефано же «не только не вошли в рассмотрение с турками сербо-болгарской границы, говорит автор, но и оставлены вне сербских пределов, добытые сербским мечом, Ак-Паланка, Пирот и Вранья. Это решение было в особенности неожиданно в отношении последнего пункта, только-что отданного сербам по определению акта о перемирии. Как бы в возмещение територии, занятой сербскими войсками и отрезываемой теперь в пользу болгарского княжества, Сан-Стефанский договор обещал Сербии важное пространство Ново-Базарского санджака с Ново-Базаром, Митровицею и выгоднейшею позициею на возвышенности Рогозны, единственно удобного пути сообщения Боснии с Македониею. Но если громадное значение присоединения Ново-Базарского округа к Сербии не только нами сознавалось, нои признавалось [105] необходимым осуществить на деле, то почему же акт перемирия не отдавал во власть сербов важнейшие пункты страны, Ново-Базара и Митровицы, но, напротив, принуждал сербские войска к очищению в трехдневный срок всей занятой ими полосы по ту сторону границы. Постановление акта о перемирии было необходимо выполнить немедленно, тогда как статьи Сан-Стефанского договора выражали желания более платонического характера, яко бы, обязательные для турок. Взвешивая все данные создаваемой для Сербии обстановки, становится понятным то неудовольствие, с которым был встречен сербами Сан-Стефанский договор. Вообще, было весьма трудно отдать себе точный отчет в наших дипломатических намерениях того времени относительно сербского княжества. Можно было предполагать, что мирные условия, заключенные одновременно с прекращением войны, послужат базою для окончательного мирного договора и, что соглашенные с интересами наших союзников, они выльются в самую решительную и бесповоротную форму, которая только одна и могла сообщить устойчивость вновь созданному порядку вещей. Все совершенные нами в то время политические акты что-нибудь да вырывали от Сербии из тех земельных приобретений, которыми она уже на самом деле владела по праву завоевания и на которые она смотрела, как на свое законное достояние. Акт перемирия ей предписал очистить все земли, занятые по ту сторону южной граннцы; Сан-Стефанский договор отрывал от неё в пользу болгарского княжества лучшую и большую часть из её завоеваний, проблематически обещаясь вознаградить наделами из Старой Сербии. Но могли ли сербы питать доверие к последнему обещанию, когда из нашего же заявления видели, что обязательства выполнить его мы более на себя не принимали и, в то же время получали настояния немедленно очистить всё еще занимаемые ими участки земли в Ново-Базарском санджаке.

Период времени немедленно вслед за окончащем войны характеризуется нашим автором следующим образом.

«Бранные тревоги стихли, говорит он, но государственное дело еще далеко не было окончено. Отсутствие предварительной разработки общего плана действий, затруднившее достижение положительных результатов одновременно с окончанием военных операций, налагало теперь на главных деятелей событий тяжелые обязанности дополнения и исправления в свое время не сделанного, или направленного по ложному пути. Было необходимо вооружиться [106] мужеством, не поддаваться обаянию одержанных над врагом блистательных побед, памятуя, что сама по себе война есть зло, которое в известных только случаях нужно претерпевать для достижения высших государственных целей. Опыт прежних лет должен был нас предостеречь, что не раз нам уже удавалось наносить Порте Оттоманской решительные поражения, но что полученные затем результаты, при посредствующем влиянии западноевропейских держав, почти никогда не соответствовали одержанным успехам».

«С приобретением полной политической самостоятельности, продолжает автор, сербскому правительству было необходимо предусмотрительно озаботиться занятием такого международного положения, которое обеспечивало бы Сербии возможность, хотя бы со временем, войти в её этнографичфские и естественные териториальные пределы. Если для этого даже великие державы ищут союзников и идут на компромисы, то для такого, сравнительно маленького государства, каким все-таки было Сербское княжество, тем более было важно своевременно взвесить все условия обстановки и твердо установить себе наиравление и способы действий. Для решения вопроса не приходилось импровизировать, а только черпать исторические факты в богатом прошлом Балканского полуострова и наставляться ими на благо сербской народности, в интересах мирного развития федеративной силы и мощного утверждения православной культуры. Какое бы окончательное направление не приняла, однако, государственная политическая програма, прежде всего нужно было озаботиться приведением в порядок этой физической силы, с помощью которой был достигнут успех на войне, и, которая, главным образом, должна была служить охраною неприкосновенности нового порядка вещей. Было очевидно, что нестройные толпы сербского милиционного войска, одержавшие верх над слабым иротивником, не будут в состоянии выдержать серьезного натиска регулярной армии и легко скомпрометируют только что взлетевшее над Дунаем государственное знамя самостоятельной и независимой сербской народности. Поэтому было необходимо прежде всего заняться переустройством сербских вооруженных сил на началах их лучшей боевой иодготовки. Недостаток средств и времени перед надвигавшимися политическими событиями указывал необходимость неотложного сформирования из беспорочных в физическом и нравственном отношении молодых людей особого корпуса боевой готовности, силою по числу [107] комплекта ружей системы Пибоди, с артилерийскими, кавалерийскими и инженерными частями, всего числительностью до 50.000 человек. На изложенных основаниях военным министром, полковником Саввою Груичем, был разработан проект реорганизации, на которую нужно было получить санкцию князя, чтобы приступить к осуществлению её на деле. Однако, этого-то последнего и не удалось достигнуть. Груич, вероятно, не надеялся провести у князя свой проект путем личного доклада, а потому просил принять участие в этом деле генерал-лейтенанта Бобрикова. Князь Милан внимательно выслушал доводы представителя нашей армии в пользу реорганизации сербских вооруженных сил, вполне согласился с важностью и неотложностыо этой меры, и, тем не менее, сумел устроиться таким образом, что дело затянулось и было отложено на неопределенное время. Поэтому наш автор говорит: «не оставалось сомнения, что князю нежелательна реорганизация, но почему? Важное значение её было очевидно, недоразумения не могло существовать. Сначала я сомневался, не есть ли это реакция покоя после усиленной непривычной деятельности и крайнего напряжения нервной системы; но, припомнив мелочные обстоятельства, приобретавшие значение в общей совокупности, я пришел к убеждению, что князем руководят побуждения личной, эгоистической политики. Из расстроенных частей предполагалось создать сильный боевой корпус, вполне способный к активным операциям, который бы стоял на страже в начинавшийся период международного улажения государственных интересов. Противодействие, очевидно, не могло идти со стороны православного Востока, государства которого принимали большее или меньшее участие в войне и сами стремились к однородной с Сербиею цели сложения политических организмов в этнографических и стратегических пределах. Ревниво следила за возрастающею силою княжества её западная соседка, носительница соперничающей культуры Рима, для промышленного и торгового развития которой было нужно хотя бы нравственное порабощение богатых стран Балканского полуострова и тесное соединение Боснии и Герцеговины с её догматическим побережьем Адриатического моря. Больше чем вероятно, что сформирование активного сербского корпуса в ту минуту она приняла бы за вызов, направленный в её сторону и не преминула бы раздуть в серьезный вопрос это обстоятельство, чтобы в действительности только прикрыть благовидным предлогом свое противодействие во всяком случае всему тому, что клонилось бы на пользу [108] Сербии. Исходя из такого предположения, нужно было думать, что правительство князя Милана задалось задачею последовательною дружбою с востоком и западом извлечь для себя двойную выгоду. Вопреки логике событий и резким в поучительном отношении примерам из сербской пстории, княжеское правительство вступало на скользкий путь компромисов по таким предметам, которые были для того невозможны по внутреннему своему смыслу, принося в жертву блестящему миражу традиционное единение сербской народности в условиях сложения федеративной силы государств полуострова. Таким образом, один из ближайших нам по природе союзников, в первую же минуту вполне самостоятелыгой жизни, даже боится вооружиться, чтобы не прогневить своего естественного соперника. Кровавое прошлое его не научило, а у нас не достало способности разъяснить, что обоюдные их интересы, как соседей, будут измеряться равномерно только в том случае, когда за обеими сторонами будут стоять равные силы и что его силы должны расти столько же в области сербской народности, сколько на почве всеславянского союза. Если противоестественную политику шатания усваивало правительство государства, год тому назад спасенное нами от разгрома турецких войск и башибузуков, то что же можно было ожидать от других государств, одинаково нам родственных и близких, но менее нам обязанных».

«Было очевидно, продолжает автор, что исторические обязанности наши как могущественнейшей державы православия, какь первенствующего члена славянской семьи, как представительницы по наследству от Византии культуры Востока, не должны были ограничиваться в отношении государств Балканского полуострова одним содействием в достижении ими полной политической самостоятельности. Россия была обязана еще, в силу своего престижа покровительницы и защитницы, согласовать их государственную деятельность, в условиях взаимных интересов, для достижения общего благосостояния и федеративного могущества. При всей трудности начертания такого соглашения, оно было вполне необходимо. Оно могло быть сначала мало совершенно и ограничиваться чертами самого общего положения; сама жизнь выработала бы из него твердые основания братского союза внутри и внушительной силы извне. Как добровольный акт полюбовного единения, оно было способно предупредить, если не навсегда, то на продолжительное время, взаимную между братскими странами вражду и брань, к которым обыкновенно приводит обостренный до страстного состояния антагонизм [109] его жизненным вопросам, вовремя не обузданный равномерными уступками. Хотя достигнуть такого соглашения было неизмеримо легче до войны, самое участие в которой, поставленное в зависимость от материальных средств народностей, должно было служить связующим началом, тем не менее, ощущаемый в самых существеннейших вопросах недостаток в нём вызывал на каждом шагу сознание в полной его необходимости. Уклонение князя Милана, не связанного никакими формальными обязательствами от предложенной ему реорганизации армии, не только прямо нарушало гармонию общего дела, но могло незаметно привести его даже в враждебные славянству ряды в самую критическую минуту улажения международных вопросов. Поведение князя давало основательный повод к такому предположению, возлагавшему на меня неожиданную обязанность без промедления выяснить, на сколько же мы в будущем можем рассчитывать на верность князя Милана в военном отношении общему делу. Не располагая соответственным полномочием, я не мог поставить ему никаких условий соглашения и должен был ограничиться предложением высказаться по моей личной инициативе. Что мог я сделать при такой обстановке, как только предложить проект письма на имя Государя Императора от князя Милана. Проникнутый важностью минуты, долго не думая, я набросал черновое письмо и отправляюсь с ним в конак».

Хотя письмо это, точное содержание которого приводится автором, заключало лишь, в общих чертах, уверение в тесном единении с болгарами под охраною России, тем не менее, как и следовало ожидать, сербский князь не пожелал подписать его, находя, что слишком бы связал им себе руки.

Вскоре после этого эпизода генерал Бобриков получил вызов в Россию и оставил Белград, но перед отъездом ему суждено было еще испытать крайне тяжелое впечатление, вызванное добрым его заступничеством за подполковника Ефрема Марковича, одного из наиболее отличившихся в течение только что оконченной войны и вслед затем, по обвинению в политических преступлениях и в угоду князю – личному его врагу, присужденного к смертной казни. Так как Маркович в виду выдающейся храбрости и заслуги в ведении военных действий был представлен к ордену Св. Георгия, то генерал Бобриков и основал свое ходатайство именно на этом обстоятельстве. Нечего и говорить, что оно не имело ни малейшего успеха. Предстательству нашего военного [110] представителя князь Милан придал характер вмешательства в его внутреннюю политику и набросился на него с упреками в этом смысле; хотя вслед за тем, успокоившись, он и обещал генералу Бобрикову внимательно вникнуть в дело Марковича и прежде окончательного его решения предупредить представителя нашей армии и посоветоваться с ним, но на деле ничего этого не исполнил и через три дня после отъезда генерала Бобрикова Маркович был расстрелян.

Этот заключительный эпизод прекрасно характеризует личность Милана и объясняется нашим автором следующим образом:

«Несомненно, что личное я князем Миланом ставилось выше общественного блага. В достижении своих эгоистических целей князь неизбежно должен был столкнуться с людьми, принимавшими благоденствие родины близко к сердцу и успевшими упрочить за своим именем народное уважение. Для борьбы с ними ему нужно было искать новых министров, более свободных воззрений и более связанных с ним общностью личных интересов. Следовало ожидать событий во внутренней жизни княжества и, в зависимости от успеха в них князя, изменений во внешних международных отношениях».

На этом характерном эпизоде мы и заключим наше извлечение из крайне интересной и высоко поучительной книги генерал-лейтенанта Г. И. Бобрикова.

Е. У.

Текст воспроизведен по изданию: В Сербии. Из воспоминаний о войне 1877-1878 гг. (Генерального штаба генерал-лейтенанта Г. И. Бобрикова) // Военный сборник, № 4. 1892

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info