ДЮБУА-ФОНТАНЕЛЬ ЖОЗЕФ-ГАСПАР

КОРАБЛЕ СОКРУШЕНИИ И ПОХОЖДЕНИИ

Г. ПЕТРА ВИОДА

УРОЖЕНЦА ГОРОДА БУРДО КОРАБЕЛЬНОГО КАПИТАНА

NAUFRAGE ET AVENTURES DE MONSIEUR PIERRE VIAUD, NATIF DE BORDEAUX, CAPITAINE DE NAVIRE, HISTOIRE VERITABLE,

VERIFIEE SUR L'ATTESTATION DE MR. SEVETTENHAM, COMMANDANT DU FORT ST. MARC, DES APPALACHES

Я должен сказать, что по среде сих размышлениев, представлялись и другие, которые вступались за стенящее человечество, и с трудом на оное склонялись. Я думал, что мое путешествие будет не продолжительно, и что я скоро приеду в жилые места, где я бы мог взять судно, и людей для переведения его к матери. Сие расположение было сумнительно, а успех был еще и наиболее; но нещастие мне его представляло весьма здравым и разумным.

Однако я не мог вознамериться выехать во весь день: вечеру молодой Лакутюр мне выговаривал за мою медленность. Естьли бы ваше здешнее [90] пребывание могло продолжить мою жизнь, сказал он мне, я бы вам не противоречил, но чувствую, что ваши старании будут бесполезны; я могу про мучиться еще день или два, но в сие время может восстать другая буря, которая вас лишит плота; вы бы тогда желали удалиться, но вам уже не возможно будет; вы будете терзаться о том, что промешкали, и ваша печаль будет тем жесточае, что сия медленность для меня бесполезна; умирая в глазах ее, в гроб с собою снести я должен ужасную мысль, что и она скоро за мною последует; я оставлю ее в слезах и отчаянии; сие пагубное место, которого она не оставит, будет беспрестанно ей обо мне напоминать, и возобновлять источник слез. Ее отсудствие, отдаление, время, могут ее утешить; пользуйтесь сею ночью для ваших приготовлении; исправьте судно, наберите запасу, оставьте мне несколько оного, и выезжайте завтре на рассвете; разбудите матушку, в самое то время, как будет все готово; она подумает что меня уже нет на свете, и что вы отторгаете от сего печального зрелища. Не выводите ее из заблуждения, ступайте, и утешайте, ее. [91]

Состояние сего молодого человека, твердость духа, с которою он говорил, наконец нужда в сем утвердили. Я взял одеяло, которым он был покрыт и вместо оного дал ему мой редингод, которой носил сверх платья; я снял еще камзол, которой так же ему оставил, и пошел переделать мачту моего плота, и к оному привезал одеяло. Между тем мой арап собирал раковины, коих он нашел много. Мой экипаж скоро был готов; я ему помог перенесть довольно запасу молодому Лакутюру. Мы высушили несколько рыб у огня, дабы они могли долее пролежать, и положили близ его там, чтоб ему достать их можно было. Тогда уже наступала весна. Ночи не были столь холодны, следовательно и в огне нужды ему такой не было.

Я отдыхал несколько часов ожидая того, в которой должен был выехать; однако я не спал, но долго разговорил с молодым Лакутюром, которой себя чрезвычайно перемогал, чтоб меня утешить о нашем разлучении, и препоручить мне мать свою. За час до рассвета впал он в наибольшую слабость, лишился чувств, и я не мог достигнуть [92] до того, чтоб его привесть в память. С сей минуты я почитало его мертвым; но должно ли признаться? в смерти его почитал его благополучие, и свое собственное утешение. Я расставался с ним уже с меньшею горестию. День настал: он еще дышал, но уже более не говорил, и мне казалось, что он отходит. Я не думал, чтоб он мог еще прожить полчаса; однако положил возле его столько пищи сколько мне возможно было. Я налил водою все раковины устерс, которые мы нашли, дабы он мог найти помощь, естьли будет иметь довольно сил оным пользоваться; но я не надеялся, и стараясь о том не сумневался, что оно будет без полезно. Препоручив его во власть небесную побежал к его матери, которую с трудом мог разбудить. Соберите все ваши силы сударыня сказал ей сторопостию; небо, того хочет, чтоб мы отдалились; повинуемся его определению; поспешим; опасно чтоб промедление не обратилось нам во вреде, которого уже исправить не можно нам будет. Праведное небо, вскричала она! сын мой, умер... Нет у меня мужа... Я всего лишилась. [93]

Произнося сии слова она замолчала; источник слез полился из глаз ее. Я не о том думал, чтоб отирать их. Подхватя ее с моим арапом, перенесли на плот без наималейшего от нее сопротивления; я боялся чтоб она не попросила поглядеть на своего сына. Сие естественное движение могло быть для нее вредно, и остановило бы отправление наше до завтрева; но как она была твердо уверена, что он уже умер, то более об о нем не думала; да и какую бы она ему могла подать помощь, когда уже нет его на свете? она не имела надобности в таком позорище, которое бы лишило ее последних силе, и которые в настоящем обстоятельстве, столь были для нее нужны.

Я сам, когда мы отплыли от берегу был уверен, что сына ее уже не было на свете Будучи занят сею мыслею, и управляя наше судно, воссылал о нем мои молитвы к небу, и так же о том, чтоб оно нам было благосклоннее.

Мы выедали 19 Апреля [естьли я не ошибаюсь] и плыли к твердой земли без наималейшего приключения, кроме того, что были обеспокоены. Наше плавание продолжалось двенатцать [94] часов, по прошествии которых мы сошли на землю. Наше первое действие состояло в воздаянии Богу благодарности за наш благополучной приезд. Мы оставили плот, взяв только запас, одеяла и веревки, которые мы сделали из наших чулок. Мы пошли далее по берегу, земля, которого была не проходима и почти вся мокра. Сие не удобство, нас опечалило дав знать, что мы еще не так скоро избавлены от нещастия, и что оно еще и на твердую землю нам предследует.

Солнце стало садится. Усталость, и страх, чтоб не заблудится во время ночи в не знакомое место заставили нас искать такого места, где б мы могли сколько можно спокойнее препроводить. Мы выбрали высокое место, которое не столько было сыро. Вместо покрышки служили нам сучья, трех больших дерев, которые не в дальном между собою были расстоянии. Кремнем, которой не по забыл я взять с собою развел большой огонь, подле, которого севши мы поели часть провизии с собою привезенной.

Мы располагались по успокоится имея в том великую нужду. Лишь только стали закрывать глаза, чтоб [95] соснуть, то услышали преужасной рев, которой нас разбудил и произвел несказанной страх. Это был крик диких зверей. Они нам слышны стали со всех сторон. Казалось, что они друг другу ответствуя нас окружают. Мы тотчас встали с таким страхом, которого ничем изобразить не можно, и всякую минуту ожидали, что сии лютые чудовища на нас бросятся. Мы беспрестанно туда обращали свои взоры, где могли слышать их рев, которой беспрестанно прибавлялся. Казалось, что сии звери к нам приближались; и мы так рассудили по их крику, которой нам казался час от часу жесточее и сильнее.

Арап мой в сие время не мог вытерпеть страха: побежал к одному из тех дерев, под которыми мы находились, и бросясь с непонятною быстротою тотчас вскарапкался на верхушку. Г. Лакутюр за ним следовала и просила его, чтоб он ей подав руку туда же втащил; но не смотря на то, что я ее кликал и говорил чтоб она не удалялась от огня, которому дикие звери не приближались, и которой я старался умножить кидая в него множество [96] дров. Она меня не слушала, но продолжала плакать и просить арапа, которого собственной страх делал глухим.

Я так же тщетно старался, чтоб она у слышала мой голос, и не смел к ней побежать, чтоб ее отвести прочь. Я боялся отдалится от огня составляющего мою без опасность, но чрез минуту услышал, что она изо всей мочи кричала: помогите господин Виод, я погибла. Я не мог ее оставить в таком случае, но взял большую горящую головню, и мое усердие превосходящее ужас влекло меня туда, где она была. Я увидел ее, что она бежала изо всех своих сил, а за нею гнался медведь необычайной величины, которой увидя меня остановился. Признаюсь, что увидя его затрепетал я, и подходил тресучись и грозя ему головнею. Взяв госпожу Лакутюр и приведши ее к раскладенному огню, куда уже медведь за нами не пошел, я ей то показав уверял, что огнем защищаются от диких зверей. Видя медведя стоящего издали, смотрящего на нас сверкающими глазами, она словам моим поверила и успокоилась. [97]

Дерево на которое взлез мой Арап неподалеку от нас было. Страх его не позволял ему выбирать деревья. Он и не приметил того, что много было их и ближе. Скоро услышал я, что и он изо всей мочи закричал. Я оборотился к той стороне, чтоб посмотреть; и как огонь светло горел, то и можно мне было видеть, что медведь ухватясь за то дерево, на котором бедной Арап сидел хотел взлесть. Я не знал какое взять предприятие, чтоб избавить. Я кричал ему, чтоб он взобрался на самою вершину дерева и искал бы гибких сучьев, которые бы однако же могли его удержать, и где бы медведь не мог его достать, потому, что медведи следуя естественному порядку хватают сколько им возможно за самые толстые сучья, боясь тех, которые под ними гнуться. В самое то время вознамерился я на кидать около дерева большие горящие головни которые бы могли испугать зверя, и принудить оставить его предприятие. Я туда оных кидал весьма много, с таким искуством и щастием, что они у самого дерева падали друг на друга, и продолжая гореть, составили костер горящей, [98] каков и у нас был. Произведенное от горящей паленницы сияние, привело в робость медведя, и он с споспешностию спрыгнув на пень удалился тотчас. Не должно было во всю ночь спать. Страх произведенной, в нас, от реву диких зверей, и беспрестанно умножающейся, не допускал о том и помыслить. Никогда я не чувствовал ничего столь жестокого и ужасного. Многие медведи еще к нам приближались, весьма в малом расстоянии, так что могли их видеть при сиянии нашего огня. Мы также увидели тигров, которые нам казались чрезвычайной величины. Может быть страх нам их так представлял. Один из них не смотря на наш крик весьма близко к нам приближился. Несколько зажженных палок, которые мы в него пускали принудили его удалиться, однакож с таким ужасным криком, на которой все прочие звери ответствовали.

Чтоб избавиться от покушениев подобных гостей, которые еще ближе к нам были, то бросили мы множество головней в некотором расстоянии вокруг большого огня у так что стали мы сами в средине. Сия предосторожность принудя от [99] нас зверей разбежаться уменьшила в нас боязнь; но все сие чинили мы посредством нашего костра. Дрова оной составляющие, почти все сгорели, и мы очень опасались, чтоб ночь не скоро окончилось, но по щастию уже было ближе к утру нежель мы чаяли. Вой нас устрашившей умолк, удалился и престал. Коль скоро рассвело, то звери прятались в свои норы, и не прежде сумерек выходили.

Я пользуясь сим временем, подобрал еще несколько ощепков дров, которые побросал в огонь. Потом стал кликать своего арапа, которой с великим принуждением слез с дерева, на котором спрятавшись сидел, и пришел, больше похож на мертвого нежель на живого. Утрудясь и проводя в страхе ночь, не могли мы скоро отправиться. Мы имели нужду в покое, которого и искали, но беспокойство наше не дозволило оного скоро получить. Мы больше саснули нежели до половина дня, и перехватя несколько кушанья последнего нашей провизии, пустились в намерении дойтить к восточной стороне Санкт Марка Аппалатского, в надежде найтить каких [100] нибудь диких, которые бы выпроводили нас снабдя пищею или бы лишили жизни. Нам хуже сего страшиться было нечего, и мы желали лучше мгновенно умереть, нежели жить, как прежде, преходя из одной опасности в другую, и подвергаться голоду, или быть съедену от хищных животных.

Силы наши не дозволяли нам далеко иттить. Мы перешли только расстояния на полтара часа. Спешили остановиться доколе еще не совсем истощились в нас силы, настрашась случившегося накануне с нами. Хотели иметь больше времяни, чтоб набрать охапок дров. Мы их на таскали сколько было, возможно в такое место, которое было подобно прежнему. Изготовя костер, и не зажигая еще огня, расклал я таких же еще вокруг двенатцать, в двадцати шагах расстояния, и в равном одно от другова отдалении. Сею предосторожностию со всех сторон мы оградились, почитая ее вернейшею от нападения от диких зверей.

Страх был первое чувствие понуждающее нас к попечениям. Надобно чтоб оной был весьма силен, когда превозмогал голод. Наконец мы [101] вымышляли средства оному помогать. Земля, на которой мы расположились была бесплодна. Мы не видали, ни раковин ни кореньев годных к пище. Все тщетны были наши искании. Мы не нашли ничего служащего к пропитанию, но почитали за щастие, что нашли хотя грязную, но пресную воду, которой довольно напились. В сем одном только состоял наш ужин.

По наступлении ночи развел я огонь, и зажег все костры. Я не хотел, то сделать ранее, потому, что нужда не настояла, желая сберечь дрова, собранные с великим трудом, и чтоб оных стало до утра. Потом легли мы, чтоб хотя мало заснуть, прежде нежели звери по долине рассеянные, не помешают нам своим ревом. В самом деле разбудили они нас не прежде полуночи. Мы очень до того времяни крепко спали: усталость наша не дозволила нам скоро их услышать. Я рассуждаю о том по ужасному крику, которой проснувшись мы услышали. Будто бы все звери на новом свете обитающие, собрались в сию степь, чтоб пугать нас своим криком, которой мы отличали [102] по роду каждого. Рыкание львов нам казалось всех страшнее: оное проницало сквозь крик прочих зверей. Они неподалеку от нас были, и казалось, что огонь полагал между нами преграду, чем мы весьма были довольны. Ни один из них не подошел столь близко, чтоб быть видиму, и сие было для нас отменным щастием, ибо были уже настращенны их криком, по которому заключали мы, что их не малое число. Мы бы не могли выдержать их виду, и хотя бы один приближился, то бы страх сразил нас.

Госпожа Лакутюр и Арап мой находились в жесточайшем состоянии. Я видел их много раз, едва не упавших в обморок, и хотя я не меньше робел, однакож старался их ободрять. Побуждаю их к храбрости, а сам оной лишился. Холодной пот тек по всему моему телу. Я окаменел, но огонь, подле которого стоял много мне способствовал.

Осветившей день разогнал диких зверей, окончав наши смущении, удержавшие в нас на некоторое время действие голода. Но лишь только страх [103] миновался, то мы тем сильнее оной восчувствовали. Вот как преходили мы из одного бедствия в другое! Нужда в пище, и не возможность сыскать оную, суть без сумнения нестерпимые мучении. Мы отведывали все, что ни представлялось глазам нашим; копали землю, и оную поднося ко рту, принуждены были бросать.

Мы уже не рассудили отдыхать утром, так как накануне, но шли в надежде, что ни есть найтить. Отведывали всякие растении, какие были в сей степи, но оные были дикие без всяких листьев, и стебли столь туги, что мы не могли без труда разжевать зубами, а глотать и не возможно было. При каждом столь бесполезном испытании проливались наши слезы, и усугублялось отчаяние. Час после полудня мы остановились удрученны изнеможением, и не имея сил дале иттить. Мы полегли на землю, не зная, будем ли в состоянии подняться на ноги, и ожидая смерти, призывали ее к себе стенаниями и в ней одной полагали всю надежду.

Арап мой будучи столько же изнурен, как мы, но крайностию [104] побуждаем вставши побежал к дереву, которого сучья не очень были высоки, и которые он достать мог руками. Он начал рвать листья, и жрал с удивительною жадностью, что заставило нас думать, что листья были приятного вкуса. Воображение, что они способны к насыщению, произвело в нас желание их отведать. Мы бросились к Арапу, чтоб разделить с ним такой бедственной обед, и уже листья заблаговременно казались нам смачными. Мы не ели их но жрали. Такая пища наполнила нам желудок без насыщения. Наевшись довольно, мы рассуждали, что великое количество может нам вредить, и потому положили на себя воздержание.

Довольны будучи кушаньем, которое почитали питательным, старалися мы, как бы провести ночь. Мы собрали все силы, чтоб, изготовить по прежнему костры дров, и для сего все единодушно принялись за работу. Множество сухого леса вокруг нас растущего, способствовало нашему труду, которой скоро окончался. Мы сели воожидании времяни для разведения огня. Не прошло часа отдыха, как мы почувствовали, что все за не могли. Листья, которых [105] мы наелись великую произвели дурноту в желудках наших. Мы прибегли к питию и едва до тащась до ближнего ручья лишь только напились, то почувствовали, что нас раздуло; листы разбухли в нас наподобие грецкой губы, но рвотою с кровью и с великим мучением от того освободились.

Мы долго лежали почти без движенья, у ручья, и при последнем почти конце; не имея силы прочь отойтить. Закатясь солнце оставило нас в сем жалостном положении. Ночь уже приближалась, а мы не могли пошевелиться и скорбели, что не могли иттить, к кострам и оные за жечь. Уже представляли, мы диких зверей нас терзающих. Сия мысль умножала наши немощи. Мы вздыхали, проливали слезы, произносили жалобы, и не в состоянии были кричать.

Ночь наступила умножа в нас ужас. Мы покушались до полсть до костров, и по многим трудным стараниям, наконец к тому достигли, будучи истощены. Едва мог я ударять о кремень, чтоб высечь огонь, и с великим напоследок трудом мог, зажечь кусок манжета, которой госпожа [106] Лакутюр отодрала от свой рубашки. Когда же оной загорелся, то не находил я себя в состоянии зажечь им куски сухой корки, и листьев, а раздувать никто из нас не мог. Сия работа заняла нас около получаса. Мы накидали зажженную кору на дрова, которые по щастью тотчас запылали.

Ужасной крик, которой слыхали мы в прошедшие ночи, зачинался еще издали. Мы сообщали друг другу радость, что развели огонь, ибо в том настояла необходимость; а чтоб привесть себя в вящую безопасность, то надлежало зажечь, и прочие вокруг нас разложенные плахи. Мы новые напрягли к тому силы, и труды разделили на равные части. Каждой из нас взяв по головне в руки, зажигали костры. Страх придавал нам силы, и нужное проворство. Мы работали проворнее, нежели изнеможение от нас того требовало. Лишь только успели все привесть к концу, то рев нами слышимой, происходил от нас не гораздо в дальнем расстоянии.

Сколько тогда почитали мы себя щастливыми, что развели огонь, и посредством оного себя могли спасти! [107] В сей вечер мы его преумножили, и от того были спокойнее, но не могли однакож не чувствовать чрезмерного страха: оной умножался по мере нашей слабости и голода. Пища, которую мы нашли, служила лишь нам к пущему расслаблению. Под утро мы заснули, но сие произошло без сумнения от лишения сил.

Мы проснулись уже гораздо не рано, и чувствовали себя несколько успокоенными, но пуще прежнего мучимы были голодом. С трепетом и отвращением самой голод превосходящим смотрели мы на дерево, которого листья казались нам накануне столь питательными, но которые едва нас не уморили. Мы встали, чтоб иттить искать чего нибудь для своего подкрепления, но и в сей раз, равно как и в прошедшее время ничего не видно было, кроме дерев и кустарника.

Между тем голод становился чувствительнее. Надежда утолить оной остановляла нас при всяком шаге, и принудила продолжать путь даже до половины дня. Взоры наши устремлялись вокруг нас, и в дальные места без малейшей пользы. Мы находились [108] на высоте, откуда виден был бесконечной горизонт. По правую сторону было море, по левую лесе, которому конца не видно было, а всегдашняя наша дорога представляла бесплодную долину и степь, где ничего, кроме следов зверей не представлялось. Сие позорище погрузило нас в горчайшее отчаяние. Смущенная в нас душа лишилась всей своей бодрости. Мы уже не желали далее продолжать путь свой, ибо окончание оного не было нам известно, а к тому ни малейшей надежды к обретению отрады и пищи не видно было.

Мы держались левой стороны к лесу, неподалеку отстающему. Густота оного заставляла нас трепетать. Деревья почти сраслись вместе, и проход был только в некоторых местах, да и то дорога скоро пресеклась, а видны были такие входы, в которые б зашед, можно было потерять дорогу, и быть жертвою диким зверям.

Ни на одном дереве не было признаков к удовлетворению искомого, но большая часть имела листья подобные тем, которые причинили нам столь много вреда. Все свершилось, [109] вскричал я, пронзаем нестерпимою грустью, все свершилось, надобно умереть: мы не в силах более сносить нашу бедственную жизнь.

Произнеся сие бросился я на землю. Госпожа Лакутюра легла подле меня, а Арап мой, кинулся у нас в ногах несколько по далее. Мы проливая слезы друг на друга не глядели, но зверовидное сохраняя молчание погружены были в печальные размышлении. Мы не имели нужды сообщать друг другу свои мнении, но оные узнавали, которые касались единственно до нашего только ужасного состояния.

В сию минуту терзаем я был наижесточайшими размышлениями. Есть ли кто в свете говорил я сам себе, кто б доведен был до такой крайности, как я! Какой человек находясь в степи лишен был всего, и умирал с голода? тотчас пришли мне на мысль похождении некоторых путешествователей, которые сбившись бурею с дороги удержаны будучи на не знакомых морях, или иногда тишиною, лишены бывали съестных припасов не имея способу достать оных. Я размышлял, что претерпевая голод [110] до последней степени, оные несчастливые не имели другого средства, как одним из товарищей своих жертвовать к спасению всех протчих, и что жребии избирал иногда жертву долженствующую чрез лишение своей жизни сохранить жизнь своих товарищей, дав им тело свое в пищу.

Осмелюся ли я тебе признаться друг мой? ты затрепещешь от того, что я скажу тебе; но будь уверен, что твой ужас с моим не может сравнятся: рассуди до чего доводит нас крайность отчаяния и голод, и не жалей о несчастиях, до которых я доведен был.

Как скоро сии ужасные случаи представились моему воображению, то заблудшие взоры мои обратились на Арапа; они устремились на него с некоторою алчностию. Он умирает, вскричал я с яростию, поспешная смерть будет для него благодеянием. Он нечувствительно издохнет. Всякая человеческая помощь недостаточна спасти его: для чего не воспользоваться мне его смертию?

Сия гибельная мысль признаюсь тебе не восколебала моего воображения. Рассудок мой окаменел; он ощущал изнеможение моего тела; голод меня [111] мучил; я чувствовал терзании всей моей внутренности; желание облегчить их меня мучило; средств никаких не было; кроме сего, смущенная душа моя не во состоянии находилась размышлять и рассматривать; она сооружала ужастные желании, и давала мне премножество софизмов к их оправданию.

Что я дурного сделал продолжал я? он мне принадлежит; я купил его для услуг моих; какую же может он важнее сей оказать мне услугу? Госпожа Лакутюр побуждаема подобными размышлениями услышала сии последние слова; не ведала она причину их произведшую и рассуждении их предследующие, но нужда ее просвещала: она кликнула меня слабым голосом. Я на нее взглянул, а она кинув алчные взоры на моего арапа, и указав на него рукою, на меня по смотрела, и подтвердила, то таким движением, которое было для меня вразумительно.

Казалось что исступление мое ожидало минуты подкрепляющейся советом, я не стал медлить. Радуясь найтить в ней соучастницу моих мыслей, почитал себя оправданным. Я вскочил скоропостижностию и схватя суковатую [112] палку, которою подпирался я в наших путешествиях, подошел к арапу, который заснул и ударил его изо всей мочи по голове. От удара сего он пробудясь ошалел. Трепещущая рука моя не отважилась повторить удара. Сердце во мне за кипело. Стенящее человечество испустило крик отнявшей у меня продолжение.

Арап пришед в память стал на колени; жал руки, и взирая на меня смущенно, сказал мне утомленным голосом с наижалостнейшим произношением: что ты делает барин мой? - что я тебе сделал? - по крайней мере пощади жизнь мою.

Я не мог одолеть жалости: слезы из меня покатились. Минуты с две я не мог ничего ответствовать, и ни на что решиться. Напоследок страдании голода заглушили во мне глас рассудка: жалостной вопль, повторенной взгляд моей спутницы возродили во мне прежнюю свирепость. Взбешенный, приведенной вне себя, наполненный не слыханного остервенения, кинулся я на сего злощастного, и повергши его на землю испускал крик, чтоб совершить мое исступление, и не внимать его воплю, которой бы опровергнул, жестокое мое предприятие. [113] Завязал ему руки назад, призывая товарища своего, которая пришед подсобила мне совершить варварское действие, она уперла коленом в голову несчастного, покаместь я вынув нож вонзил изо всей силы ему в голову, и сделал глубокую рану, от чего он тотчас и спустил дух.

Не далеко от нас лежало поваленное дерево, к которому я притащил арапа, и на оное положил его поперег для удобнейшего стечения крови. Госпожа Лакутюр дала мне еще руку помощи в сем случае.

Ужасной сей удар истощил наши силы и уменьшил лютость; глаза наши отвратились с ужасом от окровавленного сего трупа, которой за минуту пред тем наслаждался жизнию. То, что мы сделали, приводило нас в трепет. Мы стремительно побежали к близь находившемуся источнику, чтоб в оном обмыть окровавленные наши руки, на которые мы взирать только могли с ужасом; потом пали на колени, и просили Бога о прощении нам учиненного нами толь бесчеловечного дела, так же и о помиловании несчастного нами умерщвленного. [114]

Сколь естество соединяет крайности! сколько противные между собою чувствования тревожили нас в одну минуту! набожность последовала за зверством, однако зверство скоро возымело преимущество. Благочестие торжествовало над свирепостию, но крайность голода восприяла паки свое право, и прервала молении наши. Великий боже, вскричали мы! Ты зришь наше состояние и крайную нашу бедность; она то принудила нас сделать сие смертоубийство; прости нещастных и благослови, по крайней мере мерзкую пищу, которую они имеют вкусить, не сделай ее им злощастною; и так уже она довольно дорого им стоила.

При сих словах мы встаем, зажигаем великий огонь, и производим наконец окончание бесчеловечного действия: могу ли я взойти в сии подробности? Одно напоминовение делает мне их мерзкими! нет мой друг, я никогда кроме сего времяни не был варваром. Увы! я к тому не был рожден, ты меня довольно знаешь, да ведаешь и то, что я пред тобою не могу хвалиться; ты только один [115] должен быть моим читателем, а естьли б я знал, что будут еще другие, то непременно утаил бы сию часть моей истории. Какое будут они иметь мнение о моем свойстве? к каким бесчеловечиям не почтут меня склонным? Они может быть станут меня рассматривать по замешательству моего рассудка, случившемуся от великих бедствии. Мало будет справедливых, которые бы вошли в мои нещастие, и почувствовали, что нещастия сего роду сотворены, для делания великих перемен в природе человеческой, и что заблуждения, в которые они могут ее ввергнуть, не должны быть причтены в беззаконие.

Как скоро огонь наш был готов, я отрезал голову у арапа, воткнул ее на палку, и ворочал часто пред разгоревшимися угольями, чтоб она со всех сторон равно была зажарена. Голод наш не позволил, чтоб пища наша была готова. Мы ее в короткое время съели, и насытившись, приуготовлялись препроводить ночь на сем месте, и защищаться от нападения зверей диких. Мы ожидали, что их приближение препятствовать нам [116] будет спать, и в том не обманулись. Мы препроводили ночь, разрезывая на куски тело нашего арапа, подпекая и коптя на угольях, чтоб тем сделать его удобнейшим к неповредимости. То, что мы претерпели от голоду, заставляло нас бояться, чтоб тому же опять не быть подверженными; и мы только избежать того могли заготовлением запасов на долгое время. Мы препроводили еще следующий день и ночь на том же месте для окончания наших приуготовлении. В сие время мы очень умеренно употребляли нашу пищу, и ели только то, что трудно было соблюсти, и чего следственно не могли мы взять с собою. Остальные куски, обвертили платками, и лоскутьем нашего платья, и привязали их к себе веревками от плота отвязанными.

Около 24 Апреля, пустились мы в дорогу. Отдохновение, которое мы имели, и пища нами употребленная возвратили нам силы. Надеясь, что несколько времяни оной не будем лишены, мы не боялись вступить в средину степи, которая нам показалась толь ужасною в день умерщвления арапова. Наше [117] путешествие было медлительно. Мы не без сожаления начали путь о нашем товарище, которой за нами прежде следовал, и которого мы несли с собою печальные остатки. Многие дни шли мы с великим беспокойством и затруднением, чрез находившийся близ моря тростник, сквозь колючие кустарники, и другие растения не меньше опасные, от которых у нас все ноги были в крови.

Сие беспокойство хотя не только ужасное, как голод, умедливало часто наш путь. Уязвление мустиков, мариенгуенов (Такового родка ядовитые мошки.), и других бесчисленных несекомых находящихся в тех странах, так нас обезобразило, что узнать нас больше было не льзя: лицо и ноги были у нас искусаны и распухли. Чтоб избежать, естьли возможно, сих несекомых, приближились мы к берегу морскому, принявши намерение впредь оным итти в надежде, так же что найдем на оном какое нибудь щастливое открытие, которое подавая в скором времяни пищу продлить, запасы нами несенные. Мы не обманулись в [118] нашем ожидании: когда море збывало, и время было хорошее, то находили иногда на песке маленькие раковинки, и плоские рыбки, которых мы ловили помощию палки обвостреной с одного конца, которым их прокалывали; но оных никогда довольно не имели для нашего насыщения, и мы их находили очень редко; однакож сия помощь не была презираема, и мы ее от провидения небесного принимали благодарными сердцами.

Не могу вам описать по вседневной подробности мучительной сей дороги, по которой мы шли с терпением, и которой конец казался далеко отстоящим. Тростник, которым берег морской был покрыт, во многих местах, и сквозь которого принуждены мы были итти, столько же для нас был несносен, как и кустарники, которых мы старались избежать. Сей сухой и ветром изломанной тросник разрезывал нам ноги на и немилосерднейшим образом. Дикие звери наносили нам страх всякую ночь, а всего было скареднее, что мы принуждены были есть ужасную пищу нами приготовленную. Ожесточение наше исчезало [119] вместе с исчезанием голода. Рассудок брал иногда преимущество, и трепетал от одного только воображения пищи человеку не сродной, к которой мы прибегали только к крайности; и когда нам ничего со всем не попадалось, тогда возобновляющийся голод изгонял омерзение.

В один вечер, как имели мы обыкновенной наш раздых, я столь почувствовал себя слабым, что на силу мог набрать дров для разведения огня; не в силах я был огородить себя кострами, как делал обыкновенно всякую ночь: чрезвычайно распухшие ноги, не могли меня больше держать. Чтоб наградить недостаток дров, вздумалось мне зажечь тросник и хворост. Веющий тогда ветр не преминул распространить пожара; сего было довольно для отогнания диких зверей; от того должна была воспоследовать другая выгода для нашей дороги, которая бы от не удобного троснику была очищена, и чтоб мы могли тем способнее итти по берегу морскому. В самом деле на другой день огонь нам показал нашу дорогу; я сожалел, что не пришел мне на ум [120] прежде сей вымысел, которой бы нас избавил от ран, которые мы имели на ногах, и от которых терпели не сносную боль, и принуждены были не помногу в день итти.

Мы нашли так же на дороге некоторую провизию, которая нам была очень приятна, а имянно: две змеи с колокольчиками. Одна из них имела 14, а другая 21 колокольчик, что ясно показывает их леты; естьли в самом деле ростет у них при окончании всякого года по колокольчику. Они были очень толсты. Огонь застиг их спящих и задушил. Сии змеи доставили нам пищу свежую, тот и последующей дни. Мы так же засушили некоторую часть их тела в прок, и оное присовокупили к запасам, которые мы уже имели.

В течении нашего путешествия нашел я еще случай оные приумножить. В одно утро увидел я в близь находившемся болоте спящего Каймана (Род крокодила. Сей, о котором я говорю имел 12 футов в длину.). Я подошел к нему, чтоб его рассмотреть: вид сего зверя нимало меня не [121] устрашил, хотя я и знал сколько оной опасен; одно только воображение занимало меня, что естьли могу его убить, то тем приумножу себе пищу. Я несколько медлил на него напасть; но не страх от того меня удерживал, а только неизвестность, каким образом поступать должно.

Я подошед с палкою, которая была увесиста и из твердого дерева, ударил его, так сильно три раза по голове, что лишил памяти и не допустил на себя броситься ни бежать. Он отворил только ужасную свою пасть, в которую я воткнул конец палки, и одним концом пронзивши горло, другой конец приклонил к земли, и так держал его, как будто прикованого. Сие животное такое ужасное делало движение, и так сильно билось, что естьли б моя палка некрепко была утвержена в песок, то бы мне невозможно было со владеть с сим диким зверем, и я был бы жертвою моей смелости.

Я употреблял все мои силы, чтоб его удержать. Трудное положение, в котором я был, не позволяло мне сделать другого движения, чтоб со всем [122] его умертвить. Я звал госпожу Лакутюр к себе на помощь, но она того не смела сделать, а принесла только кусок дерева в 3, или 4 фута длиною. Я оное употребил к окончательному убиению животного, одною рукою его бьючи, а другою держа палку; и когда уже никакого почти движения он не делал, тогда ободренная моя участница заняла мое место; а я будучи свободен действовать обеими руками, раздробил голову Кайману и отрубил ему хвост.

Сия победа стоила мне труда, однако довольно за оной и наградила. Мы не были намерены продолжать наш путь в тот день, а старались только сделать хорошей обед, и там же состряпать мясо Кайманово, как и арапово. Мы его разрезали на куски величиною в ладонь, чтоб удобнее и скорее могло сохнуть, и чтоб не долго нас задержало. Кожу я употребил по обыкновению диких, на обувь для госпожи Лакутюры, и для себя. Мы обвертели себе ноги другим куском сей кожи, наподобие сапогов, охраняющих нас от ужаления несекомых, которых столь много мы претерпевали, и чтоб жало их не могло на сквозь колоть; другие [123] же куски употребили на закрытие рук наших и лиц. Мы сделали из того род мазок, которые сперва для нас весьма были неудобны, но напоследок предохраняя от кусания, стали гораздо пригодны.

Такого роду были разные помощи, которые мы имели от Каймана. В сих приуготовлениях препроводили весь настоящей день и следующую ночь. Нам не хотелось спать, и там отложили до предбудущей ночи, удовольствие несколько успокоится опасаясь, чтоб не преодолеть остановками наше путешествие; оно и так уже было довольно продолжительно весьма малым расстоянием, которое мы в день переходили. На другой день чрез час путь наш прерван был рекою впадающей в море. Она была хотя и не широка, но текла весьма быстро. Я рассматривал можно ль нам ее переплыть Я разделся и пошел измерять ее глубину, но нашел непреоборимые препятствия: для глубины ее необходимо надлежало в плавь перебираться, а быстроту течения пресечь весьма было трудно, и она бы меня непременно в море у несла; но хотя б я и мог преодолеть сии трудности, но Госпожа Лакутюр того сделать была б не в состоянии; и так я опять на [124] берег вышел с несказанным огорчением. Иного делать не оставалось, как только берегом иттить вверх сей реки, пока найдем течение ее, в котором нибудь месте тише или мельче, чтобы можно было перейтить в брод.

Мы опять начали иттить. Прошло равно два дни, но ни какой надежды не подавалось. Чем далее шли тем более река казалась неприступною. Беспокойство и отчаяние наше умножалось, и мы не надеялись уже выбраться из сего места. Во все сие время не попадалось нам ни какой пищи, следовательно были принуждены употреблять Каймана сберегая арапа, для последней крайности. Дрожали от страха, чтоб не извести всей пищи, прежде нежели дойдем до какого нибудь селения, не находя средств к получению оной.

Настращены будучи прошедшими приключениями, не известны о будущем времяни продолжения своих нещастии, время протекало в надежде, стенании в отчаянии. Вид реки не переменяющей своей быстрины умножал наше утомление; не возможность оную перейтить, нужда иттить долее? пока найдем [125] способное место, отнимало у нас всю твердость.

В исходе следующего дня, как мы шли по берегу сей реки, перевернул я, палкою черепаху, в которой весом было около десяти фунтов. Сие новое пропитание сниспосылаемое нам небом, прекратило на несколько времяни наше роптание ежеминутно произносимое, и пременило на изъявление благодарности. Прежде видали мы жирную Индейскую курицу, которая в виду нашем прихаживала пить по утрам и вечерам, и казалось, что у нее, где нибудь в той окружности гнездо было. Мы принялись ее искать в той надежде, что в ее яицах будем иметь весьма здоровую пищу; и так исправно все места пересмотрели; но все было напрасно, и сия печаль не мало способствовала к приведению нас в большее огорчение, и принудя проклинать нашу судьбину.

Находка черепахи, нас на несколько времяни со щастием примирила: мы стали помышлять о том, как бы ее испечь: очаг наш уже был изготовлен; но в какое я был приведен замешательство, когда кремня не нашел! я пересмотрел в своих карманах. [126] Их выворотил, развезал узлы с припасами, везде перешарил с величайшею осторожностию, и не доверяясь самому себе Госпожа Лакутюр за мной пересматривала, но мы его не нашли. Какие были наши сожалении! они были соразмерны с нуждою какую мы имели в сем камне и с помощию, какую мы от него уже получали. Никогда и никакая потеря столько человека не огорчала. Мы смотрели уже беспристрастно на черепаху, которою с толикою радостию нашли, и с охотою б ее на кремень променяли. Мы бы не столько огорчения имели, естьли б потеряли половину нашей провизии: без его помощи, как защищаться от стужи и от нападения диких зверей? как печь пищу, и как предохранятся от сырости воздуха?

Госпожа Лакутюр не менее меня огорчения чувствовала. Я полагал, что мы конечно кремень наш в том месте потеряли, где прошедшую ночь отдыхали, или на дороге, по которой после того шли. Не смотря на мою слабость и усталость, я не поленился, чтобы возвратится его искать. Предложил госпоже Лакутюр, либо за мною [127] следовать, либо меня дожидаться. Она принуждена была на последнее согласиться, не имея довольно сил к предприятию такого пуши. Хотя опасалась одна остаться, но не менее меня желала обрести сокровище, которое потеряли; и так заставила меня дать ей обещание, чтоб ее не оставить, и как на и скорее возвратиться.

По щастию мы мало отошли; было еще полтора часа дня, и до ночи довольно оставалось времяни. Я пошел назад по той же дороге, в таком намерении, чтоб прежде сумерек возвратиться; но сего сделать было не возможно: слабость меня поспешать не допускала, да к тому ж при всяком шаге осматривался не найду ли, где моего кремня. Я надеялся, что мы его может быть на дороге потеряли, и что я его найду, не ходя далее, но надлежало дойтить до того места, в котором отдыхали.

Уже прошло много времяни. Ночь наступала, как я на то место пришел, так, что почти уже не видно было. Я искал везде, где видны были следы наши, но старания сии были бесполезны. Я ничего не нашел. Я лег [128] на землю, и везде руками шарил. Они служили мне вместо глаз, которые при темноте не могли мне служить.

Утружден будучи тщетным исканием, я побежал к огню, которой прошедшую ночь разводил, и смотрел не найду ли уголька, помощию которого мог бы возобновить огонь, и освещать мне место искания, но он уже погас, и я видел только одну золу, а ни малейшей искры не было.

Опечален сим новым неудобством, как будто бы я оного и не ожидал, лежал терзаем глубочайшею тоскою, отчаясь получить пользу от моих трудов, не в состоянии возвратиться ночью к госпоже Лакутюр, и не думая на то отважиться. Воображая себе, что я принужден буду иттить назад без кремня, приходил в отчаяние. И так вознамерился дождаться дня, чтоб возобновить мое искание, надеясь, что наконец удастся мне его найтить.

Я встав пошел к куче листьев и разных трав, которые нам место постели служили, в чаянии, что мы его может быть в сем месте потеряли. Я несколько размышлял не отложить ли [129] мне до утра моего намерения, и сие было лучшее; дневной свет мне был полезнее; не можно было найтить в потемках. Я в том утвердился, но мое беспокойство не допускало меня терпеть отсрочки.

Я много раз руками перешарил по поверхности той кучи, но ничего не ощупал. Первое мое намерение было, чтоб на сем остановиться, и исправнее поискать днем, но не мог сопротивляться нетерпеливости. По горсти разрыл кучу листьев, и не осталось ни одного, которой бы мне в руки не попадался. Пересмотревши их хорошенько, поклал в другое место; и в сем упражнении препроводил большую часть ночи. Я уже отчаявался найтить мое сокровище. Все те листья были уже не на своем месте. Я водил руками по земле, которая сперва была покрыта теми листьями, и ощупал тот час предмет моего искания Я его ухватил с радостию, равняющеюся с печалью, какую чувствовал при потере оного. Я его держал с возможною осторожностию, чтоб в другой раз не лишиться. [130]

Покамест я в сем упражнялся, то так же не менее был беспокоен от диких зверей. Крик их был слышен, но весьма далеко. Я много раз приходил в ужас, как для себя, так и для моей нещастной сообщницы, которая была одна, и конечно в чрезмерном ужасе посреди ночи. Я помышлял к ней иттить, чтоб сколько можно вывесть из страха; но признаюсь, что боязнь в случае опасной встречи, долго не допускала меня на то решиться. Наконец вздумал я, что старание, которое мы имели, зажечь дорогу, конечно отдалило от оной зверей, и что они для избежания оного скрылись в отдаленные места степи, и действительно, то так сделалось: с тех пор они никогда не подходили к тем местам, где мы останавливались, и крик их слышен нам был только в отдаленности, которая гораздо уменьшала наш ужас. На конец я уверился, что ни один со мною не встретится. И так пустился в путь; но не без страха, и часто доходя до того, что хотел остановиться, и развесть огонь для безопасности. [131]

Однако я продолжал свой путь. Страх давал мне крылья, и не смотря на мою слабость, пришел я к госпоже Лакутюр за два часа до свету. Едва мог найтить, то место на котором ее оставил: темнота и страх не позволяли мне узнать оного; но стенание, которое я нечаянно услышал, и которое меня в ужас привело, дало мне знать, что я было мимо ее прошел. Она услышала что я иду, и в ужасе своем представила себе: что идет к ней дикой зверь и от того то она стенала. Я ей громко закричал: вы ли это сударыня? я, отвечала она, почти прерывающимся голосом. О боже! как вы меня испугали и сколь жестокие минуты препроводила я во время вашей отдаленности! слышали ль вы ужасные крики? они меня сразили, и не видя вашего возвращения думала, что вас растерзали, и что я в скором времени буду иметь такую же участь.

Я еще жив, вскричал я, и вас нашел. Сие нам стоило только страха: я кремень нашел; мы высечем огня и можем отдохнув поесть.

Сказав сие я подобрал несколько сухих сучьев; высек огонь кремнем. [132] Лоскуток от моей рубашки, которая была уже почти вся истерта служила мне место трута. Давно уже я ее на сие употреблял, иногда же госпожи Лакутюры рубашка к тому служила.

В скором времени развели мы великой огонь; испекли кусок черепахи, которой мясо было очень мяхко и сочно. Распластав ее нашли в ней множество маленьких яичек, которые мы испекли на угольях, и в них имели здоровое и прохладное кушанье, которое нам весьма много помогло. Потом мы заснули, и покой, которой нам был столько нужен продолжался пять часов и возвратил нам несколько потерянных наших сил.

Проснувшись советовали мы продолжить ли нам далее наш путь. Глядя на реку, которой течение было прямое, отчаялись мы найтить скоро свободное место, где б ее перейтить; однако вознамерились отважиться перебираться в том месте где находились. На такой конец я вздумал сделать плот. Шесть дерев без листьев водою прибитых к берегу, и одно ветром наклоненное на воду, которого корни еще твердо в земле держались, казались мне способными к [133] произведению в действо моего намерения. Я вошед в воду, которая к щастию в том месте была неглубока, сплотил четыре дерева в месте, и их было к тому довольно. На место связок употреблял кору. Прибрал шест с одного конца толстой, чтоб его употреблять в место весла и правила.

Окончав сие дело изготовились мы к переплыванию. Скинув с себя платье, собрали в месте и связали корою. Сию предосторожность взяли мы для того, чтоб свободнее в противном случае спастись; платье могло бы нас спутать, естьли б мы упали в воду, а собрали в связки для того, чтоб их свободнее поймать, естьли б меня нужда привела за ними плыть. Следствие доказало, что мы не напрасно предостерегались.

Состояние, в котором мы находились не дозволило помышлять о стыдливости: с тех пор, как в месте путешествовали едва помышляли, что были разного пола. Я узнавал о моей сообщнице только по слабости, которая обыкновенно женщинам сродна, а она во мне отличала пол по мужеству и твердости, которые в нее поселить старался, и по помощи, которую подавал я, имея [134] несколько сил с превосходством противу ее. Всякое другое чувствование было в нас умерщвленно, и истощенная для прочих предметов, в нас природа, требовала, от нас одного только пропитания.

Боязнь противных приключениев не дозволяла нам оставлять в небрежении сколько пищу столько и одежду. Лишение последнего, не столько бы нас огорчило, как потеряние первого. Мы разбили наши связки, чтоб обвязать вокруг себя, уверены будучи, что либо их с собою сохраним, либо с ними погибнем. Потом сошли на плот, которой я отчалил, и правя сколько возможно было, старался на другую сторону переплыть. Течение понесло нас сперва с быстротою, которая меня в робость привела: в одну минуту отнесло нас более трех сот шагов; но боялся, чтоб нас таким же образом, и в море не снесло: с великим трудом старался рассекать быстроту, и мне наконец, то сделать удалось, однако же всегда лавируя, так что считал подъехать к другому берегу, не менее полумили, противу того места откуда отправились. [135]

По многих трудах переплыли мы средину реки. Течение начинало уже быть не столь быстро, и мы находились уже почти на конце места, в котором наисильнейшее было стремление, как вдруг плот наш опрокинуло на дерево, которое по поверхности воды возле нас стояло. Движение, с которым я старался дерево объехать, способствовало плоту разбиться. Удар был столь силен, что связки, которыми наш плот был сплочен, лопнули и деревья разошлись. Мы упали в воду, и конечно бы утонули, естьли б я не ухватился одною рукою за сучья того дерева, а другою не поймал Г. Лакутюр за волосы, в самое то время, как она тонула, и может быть не могла бы выплыть. Одна только поверхность головы не покрыта была водою. Я ее с поспешностию вытащил. Она еще не лишилась чувств; и так я ей кричал, чтоб она руками и ногами барахталась, и тем бы по могла мне себя удержать.

Место, где мы находились, было чрезмерно глубоко. Я ей помог взойтить на дерево, вокруг, которого я поплыл. Другой его конец касался берега, [136] и сие способствовало мне ее на оной взвести. Она села, а я развязал связки с едою, которые были около меня обвязаны, и положил их возле ее; потом подошел опять к реке, и смотрел, не увижу ль, где нашего платья: оно зацепилось за сучья, и я его усмотрел, но движение воды его отбивало; и в самое то время, как я за ним бросился в воду, течение начинало уже их относить, но я по щастию их догнав, пригнал к берегу.

Первое мое попечение было, чтоб его отнесть к госпоже Лакутюр, которая его развязала, выжала воду, и разложила на солнце; а я между тем разводил огонь, чтоб его скорее высушить, и испечь еще несколько кусков нашей черепахи. Все у нас осталось цело после сокрушения плота. Мы не сожалели об нем, потому, что естьли б на нем и до берегу доплыли, то бы он нам был бесполезен, и мы бы его оставили.

Поевши несколько, и тем оправясь от усталости, стали сушить наш съестной припас, и в сем препроводили весь день. Переночевав в сем месте, почувствовали на утро, [137] что мы отдохнули и оправились; и так пустились в путь, держася дороги, ведущей к Санкт Марку Апалашскому. Леса по сию сторону реки, были столь же непроходимы, а дикие, луга и тростник, столь же были не приятны и опасны. Наша обувь, перчатки и мазки истаскались. Будучи намочены водою, не могли более нам служить; терновник нас колол; несекомые по прежнему мучили: от ядовитого и беспрестанного их кусания тела наши ужасно опухли. На сем береге находили мы еще менее съестного; Арап и Кайман были единое наше спасение от голода.

Мы шли много дней во всех сих беспокойствиях, которые ежедневно умножались. Равно как телом, так и духом страдали. Надежда единое наше утешение, уже не услаждало нас воображениями. Мы находились в ужасном состоянии, и походили больше на полные бочки, нежели на людей. Шли очень тяжело, и едва ноги волочили, и естьли где присаживались, вставали с великим трудом.

Госпожа Лакутюр сносила более меня. Пока я имел несколько сил, [138] то поберегал ее, и брал на себя все труды, дух ее так же был спокойнее, потому, что она во всем на меня одного полагалась. До сих пор я о всем заботился, но уже пришло время уступить столь долговремянным нещастиям.

В один день выбившись из сил, расслаблен, едва глядя глазами, ибо опухоль от ужаливания несекомых, приводила их в слабость, и уже почти со всем закрывала; я бросился на берегу под дерево шагов на сто от моря; отдохнув с час хотел встать, чтоб опять иттить, но уже сил недоставало, и сие превосходило возможность.

Все теперь свершилось, сказал я моей спутнице, мне далее иттить не можно: тут будет конец моему странствованию, нещастиям, и жизни. Употребите в пользу оставшие ваши силы, и дойдите до обитаемого места, возьмите с собою наши съестные припасы, и не тратьте их напрасно здесь меня дожидаясь бесполезно. Я вижу, что не угодно небу, чтоб я из сего места вышел, оно мне то истощением сил моих извещает. Здоровье и [139] бодрость, которые оно в вас сохранило, доказывает, что об вас иное определило. Наслаждайтесь божиими благодеяниями, и вспоминайте иногда о бедном, которой столь долго с вами разделял нещастие, которой вам помогал сколько мог, и которой бы вас никогда не покинул, естьли б ему было дозволено за вами следовать, и естьли б в его было власти быть вам еще полезным. Будем повиноваться жестокой необходимости, которая нам столь несносные предписывает законы. Подите, старайтесь сохранить жизнь, и естьли будучи некогда в изобилии позабудете претерпеваемой нами здесь голод то скажите иногда: я лишилась друга в пустынях Американских, Вы конечно, когда нибудь опять будете со Европейцами, то непременно будете иметь случай, найтить корабли отправляющиеся в мое отечество, тогда употребите в пользу оказание мне услуги, которую мне желать остается, и которую я от вас, как от друга ожидаю: отпишите моим сродственикам о судьбине нещастного Виода, уведомьте их, что его уже не стало, и что они могут разделить несчастливые [140] остатки его имущества, и употреблять, как за благо рассудят, не боясь моего возвращения. Скажите им, чтоб обо мне потужили, и молились за меня.

Госпожа Лакутюр ответствовала мне только слезами. Чувствительность ее меня тронула. Не малое утешение приносит нещастным, когда они в других жалость возбудить могут. Она взяла мои руки и с нежностию их пожала. Я еще убеждал ее к тому, чтоб она меня оставила, но тщетно старался ей доказать! нет друг мой, сказала она: нет я тебя не оставлю, и по моей возможности буду оказывать услуги, которыми я вам обязана, и которые я от вас столь долгое время получала. Ободрись; может быть ты оправишься; но естьли надежда меня и обманывает, то не уйдет время подвергать мне себя одной всему в сих пустынях, в которых будут мне сотовариществовать только моя робость, в которой я ежеминутно думать буду, что небо ниспошлет диких зверей, чтоб меня растерзать, и наказать за то, что оставила тебя в самое то время, как я могла быть [141] тебе полезна. Что касается до пищи, то мы станем ее поберегать, и я пойду поискать свежей на берегу; может быть, что я и найду, и она тебе будет здоровее. С сих же пор начну тебе служить, а чтоб от ужаления несекомых избавиться, от которых тебе трудно защищаться, так возьми это.

Говоря сие отвязала она одну юпку, которых на ней было только две; помощию моего ножа, распорола она ее на две части из которых, одною одела мне ноги, а другою лицо и руки, и сие мне весьма по могло, и в самом деле защитило от ужаливания, которого я боялся. Потом спутница моя разведя огонь, пошла к морю и возвратилась скоро, неся черепаху. Я воображал себе, что кровь сего животного может мне помочь, естьли ею помажу раны, и так сделал сей опыт. Потом советовал Госпоже Лакутюр, то же сделать. Она охотно мне последовала, ибо оводы искусали ей шею и руки. Потом мы отдохнули; но слабость моя не уменьшалась и я столько был болен, что не сомневался о скором приближена моей смерти. [142]

Большая Индейская курица, которую мы видели спряталась в кустарник, которой от нас был шага на два, что нас заставило думать, что она тут несется, и сие возбудило желание достать ее, Госпожа Лакутюр взяла на себя чтоб поискать, а я то сделать был не в состоянии: мне не возможно было и шевелиться. В таком состоянии лежал я у разведенного огня.

Таким образом пролежал я один, часа с три. Солнце уже садилась. Я был почти вне себя без малейшего движения и почти лишен разума. Тогдашнее мое состояние сравниться может только с тем, когда человек еще не совсем заснул, но уже в забытии. Отягощенные мои члены онемели, я не чувствовал боли, но расслабление во всем теле. В самое то время услышал крик, которой вывел меня из забытия, и заставил опомниться. Я стал прислушиваться, и мне казалось, что то происходило на море от крику диких, которые к берегу приближаются.

Всемогущий Боже, вскричал я! не конец ли моих печалей возвещают мне сии восклицания? На помощь мне ты [143] ниспосылаешь, или для пресеченья томящейся моей жизни? но чтобы ты ни повелел, хоть поразишь, хоть помощь подашь, но все уже буду избавлен от моих скорбей; и как за одно так и за другое равную благодарность принесть должен.

Крик был много раз повторяем. Луч надежды озарил мою душу. Я хотел приподняться, чтоб сесть, и мог то сделать с великим трудом. Такое жестокое размышление уменьшило мою радость. Может быть, думал я, что сии люди, которых голос слышу я на море, и плывут возле берегу в судне, мимо проедут, и естьли на берег не выдут, то меня не увидят. Но что же со мною сделается, естьли они тут не остановятся? Изнеможение в котором я нахожусь, как дозволит мне дать знать, что в сем месте есть нещастной, и помощи их требующей человек?

Сие воображение приводило меня в отчаяние. Я хотел кричать, но уже не имел голоса; однако боязнь, чтоб не лишиться единственной отрады, которая нам по столь долгом времяни представлялась, несколько моих сил возвратила. Я приполз сколько можно [144] было ближе к берегу, и увидел большую лодку, которая возле берегу в низ по реке плыла, и меня еще не миновала. Я встал на колени, и взяв колпак в руки, делал знаки, которые поминутно прерывались для того, что не мог держаться, и все на брюхо падал. Сколько сожалел я, о том, что не было тогда, Госпожи Лакутюр! она бы могла подойтить к берегу, бегать, кричать, просить помощи, и довела бы до того, чтоб ее услышали; но она была далеко, и конечно не слыхала крику, которой происходил с лодки, а то бы она прибежала.

Не имея ее, все употреблял, чтоб только меня увидели: нашед возле себя долгой шест, поднял на нем вверх свою шапку и кусок от юпки моей сообщницы, и так сие развеваясь по воздуху наподобие паруса, привлекло зрение едущих в лодке. Я сие приметил из возобновления их криков, и из движения судна, которое перестало плыть в низ, и стало причаливать к берегу. Я воткнул в землю шест, чтоб они не упустили из глаз моего знака, а сам растянулся на песке, хотя и утружден чрезмерно; [145] но уверен о будущем избавлении, и благодаря Бога за благодеяние, которые оно мне оказывать соблаговолило.

Прилежно рассматривая судно приметил я, что находящиеся на нем люди были одеты. Сие примечание убедивши меня, что я дело иметь буду не с дикими но с Европейцами избавило от всех беспокойствий, которые бы я имел, когда б увидел приближение первых, которые не преминули б мне нанести вред. Дожидаясь моих избавителей я оглядывался на огонь, искав Г. Лакутюр. Я нетерпеливо хотел ей сказать о нашем благополучии, и с нею его разделить. Без нее не мог я довольно наслаждаться оным: попечении ее обо мне, намерение меня не покидать, утвердили дружбу, которая меня с ней соединяла, и которой общие злосчастии были источником. Я ее не видал, и в то время ощущал только единую сию печаль, но я слабо о том печалился, ибо и ее благополучие тем бы не меньше было, да к тому же и она не могла долго замешкаться: время уже становилось поздно, и ночь наступала.

Люди, от которых я всего впредь ожидал, в самое то время наехали, [146] увидя их столь близко возле себя, чуть было не сделался нещастлив от излишества моей радости: она во мне столь сильное движение произвела, что я несколько времяни не ответствовал на их вопросы, будучи не в состоянии слова промолвить. Они мне дали выпить не много тафий, которая меня подкрепила, чрез что пришел в состояние принесть им мою благодарность и объявить частию о моих нещастиях. Они увидя опасность, в которой я находился, приняли осторожность не принуждать меня говорить. Будучи доволен видя пред собою Европейцев, и из разговоров их на природном моем языке, приметя, что они со мною не одноземцы, не спрашивал их какой они были нации, да мне правда и нужды не было о том знать; довольно того, что я был с людьми и мог на них надеяться.

Я их просил еще покричать и по искать за кустарником, которой был пред нами, чтоб госпожа Лакутюр могла услышать, которой долгое ее отсудствие меня беспокоило. Не замедлилось время, в которое ничего мне более желать не оставалось: она появилась, бежав ко мне изо всех сил, и несла [147] курицу и ее гнездо. Друг мой сердечной, сказал я ей, ты очень к стати принесла это кушанье: мы поделимся с господами, которых небо нам на помощь посылает. Радуйся, щастие тебя не оставляет, и соболезнование твое обо мне, не остается без воздаяния.

Как уже ночь настала, то и не льзя было помышлять, чтоб прежде свету убраться. Тогда узнал я, что было тогда шестое число Маия, а до того времяни не известен я был о многих числах. Мы собрались к огню. Мои избавители меня перенести потрудились. Мы съели Индейскую курицу и ее яицы, прибавя к тому несколько копченого мяса, и несколько рюмок тафии.

Наш ужин был превеселый из всех после моего разбития, удовольствие духа спомоществует к телесному облегчению: я почувствовал возвращение прежних моих сил. Мои гости объявили мне, что они Англичане. Главный из них был пехотным Офицером в службе Короля Британского; он назывался Г. Вригтом. Я говорил с ним за ужином несколько о приключениях госпожи [148] Лакутюры и о своих. Многожды видел я, что он трепетал, слыша ужасные злоключения, которые мы претерпели. И как говорил я ему о необходимости, которая принудила нас искать в моем нещастном арапе пищи, которой нас самая природа в сей пустыне лишила, он хотел видеть сию ужасную пищу. Любопытство привело к тому, что он взяв кусок оной, и поднес ко рту, но кинул его с несказанным отвращением, и сожалел об нас, что принуждены была столь невкусною пищею кормиться.

Я скажу кратко, что кроме Офицера и одного солдата, никто не умел по Французки; а как прочие желали слышать мою историю, то и был я принужден рассказывать оную на Аглинском языке. Как я дважды был пленником во время последней войны, то и имел случай выучиться сему языку, от которого получил я в последующее время не малую пользу, а при сем случае доставил он мне дружбу моих избавителей.

Как окончил я рассказывать мое приключение, то спросил и сам Г. [149] Вригта какому щастливому случаю обязаны, мы его встречею? на сие мне сказал, что он из Деташемента святого Марка Аппалашского, под командою Г. Севетенгама; что несколько дней пред сим уведомил их дикой, что он нашел на берегу мертвого человека, которого остатки платья его покрывающего показывали, что он Европеец, и что уже брюха и лица у него не было, которое казалось, что были съедены дикими зверями. Г. Севетенгам сие услыша отправил его с четырью солдатами и с своим переводчиком, для проезду около берега на лодке, и для отысканья несчастных, которые может быть еще в состоянии пользоваться его помощию. Он прибавил к сему, что его командир видя продолжение противных ветров, догадывался, что не разбилось ли какое судно, и он опасается, что не то ли, которое ожидал он из Пансаколы нагруженное съестными припасами для его команды.

Я не сумневался, чтоб лежащее тело найденное диким, о котором уведомление было причиною отправления Г. Вригта не было, нещастного Г. [150] Лакутюра, или Г. Десклау моего товарища. Они оба конечно утонули; один может быть был занесен на средину моря, и съеден кайманами, а другой выброшен на берег. Все меня уверяет, потому что я никакого известья обе них с того времяни не получал.

Таким образом поговоря несколько времяни, предалися сну, которой тотчас жестокою грозою был прерван. Дождь, ветр, гром и молния беспрестанно во всю ночь продолжались. Они чрезвычайно беспокоили Англичан, но госпоже Лакутюре и мне к сему давно привыкшим, казалась сия ночь еще не столько обременительна по причине вспомоществования, которым мы были обнадежены, и которым уже и наслаждались. Злополучие нам не столько чувствительным сделалось с тех пор, как приметили оному окончание. Наша слабость и раны менее причиняли мучения, и уже мы начали их почитать за такие преходящие случаи, которые при помощи не многого попечения и спокойствия окончиваются.

Буря в наступающей день начала уменьшаться, а при восхождении солнечном и совсем миновалась; и нам [151] только оставалось сесть на судно. Я получил бодрость, которая меня довольно подкрепляла, что бы самому без помощи других дойтить до лотки, но Г. Вригт сего мне не дозволял. Он приказал меня туда отнесть, сказав мне: я вас с возвращением ваших сил поздравляю, но не должно их всуе истощать; щадите их, вы иметь будете время и случай к употреблению оных. Госпожа Лакутюр, идучи подле смотрела на меня с изъяснительною и сердечною радостию. Видите, сказала она, ошиблась ли я в том, что в противность вашего желания осталась с вами. Нам обеим возвращается жизнь, которою без смущения и раскаяния наслаждаться можем. Ах! отвечал я ей, никогда не утешился бы я принудив вас со мною разлучиться, естьли бы спомоществование было подано тогда, как уже вы не в состоянии б были оным пользоваться.

Мы все взошли в лодку, где я совершенно отдохнул. Г. Вригт старался окончать исполнение своей должности: он уже прошел многие острова, и только остался ему один до возвращения своего к Святому Марке [152] Аппалашскому. Он туда свое судно направил. Мы при благополучном ветре достигли оного чрез 12 часов. Я узнал, что он тот самой от куду я с госпожою Лакутюр выехал, и в котором оставили ее сына. Нещастия претерпенные мною со времени нашего отъезда, почти не допущали об нем думать; но возвращение мое в сей остров привело его мне на память; я не мог воздержаться чтобы еще не испустить несколько слез о его участи; посреди сожалении я вспоминал, что я оставил еще его живого. Сия мысль меня потревожила: представляющее воображение мне его не умершим, и к получению некоторой помощи способным, меня поражала; тщетно рассудок ее испровергал, как дело не возможное; не мог я удержаться, чтоб не желать уведомиться о его состоянии.

Мы плыли всегда в таком намерении, чтобы кругом объехать остров. Во время сие, наши солдаты кричали от времяни, до времяни изо всей силы, чтобы подать голос. Им никто не отвечал. Сие молчание не успокоило ни моего смущения, ни тайного движения моего духа: несчастной молодой [153] человек мог слышать сии крики, но не был в состоянии подать ответа на оные. Я рассуждал по состоянию, в котором и сам находился на берегу, когда Англичане к оному приехали, но состояние Лакутюрово естьли он жив был должно быть еще плачевнее. Не мог я долгое время противиться нетерпеливости в своем изъяснении: я свои приключения и сумнения открыл Г. Вригту. Сей Офицер представлял мне, что такое искание не полезно, которое по видимому только медлительности нам причинит; однако его человеколюбие преодолело сопротивление; и так приказав остановиться, послал солдата на берег с повеленим изведать о состоянии молодого человека.

Спустя полчетверти часа, возвратившись солдат, сказал нам, что видел он его уже мертвого. Г. Вригт приказал ему уже садиться в лодку, как я подошед к нему, сказал: вы почтете меня без сомнения за безрассудного; но я требую у вас новой милости: этот молодой человек мне был мил; его одною твердостию вышел я с его матерью из сего острова; я ему обязан [154] благодарностию, которая слабо может оказана быть; но пусть я сделаю то, что в моей возможности: дозвольте мне воздать ему последний долге; отсрочьте нам время для его погребения.

Г. Вригт будучи наполнен учтивством и снисхождением, согласился еще сделать мне удовольствие. Он приказал всем своим выходить из лодки и меня перенесть к мертвому. Мы все туда пошли. Госпожа Лакутюр желала, так как и мы, быть при сей благочестивой должности. Сын мой несчастной, вскричала она воздыхая, последовал во гроб за отцом своим, а мать после него жива осталась; избавление мое начинает казаться не столь приятным, потому что не могу его с ним разделить.

Мы пришли к сему нещастному мальчику: он лежал на брюхе ниц лицем; тело его все было красно; уже от него смердело. Сие доказывало нам, что он давно уже умер; около подвязок, на ногах были черви. Сие было позорище ужасное и отвратительное, которое пронзило мое сердце. Я начале молиться, между тем, как солдаты рыли могилу; как скоро [155] ее выкопали, то пошли взять его, чтоб в оную кинуть. Какое их и наше с матерью его было удивление, увидя, что сердце в нем еще билось! и как солдат подошед к нему хотел его взять за ногу, то видели, что он ее отдернул. Тотчас начали мы стараться употребить для него возможные наши попечения. Подали ему проглотить не много воды с тафиею. Сим же самым обмывали мы раны, которые были у него на коленях, и из коих вытащили множество червей, которые может быть их разъели, и заразили.

Госпожа Лакутюр сделавшись не подвижною, приходила по переменно от страха в радость, видя мнимого мертвого своего сына еще дышуща, и не доверяясь своим глазам; возможно ли сему быть пришед в исступление, вскричала! Бога ради не обманывайте меня, уверьте меня в истинне, не подавайте мне суетной надежды, которая увеличит мою печаль, естьли не будет справедлива.

Выговорив сие бежала она к своему сыну, осматривала его, потом смотрела на нас и старалась узнать из наших лиц мнение о его состоянии; [156] потом спустя минуту, пришед в себя взяла его к себе на руки, и старалась своими поцелуями его согреть. Мы были принуждены ее отдалить, потому что она препятствовала об нем нашему попечению; и как я был не в состояний оного более оказывать, то просил ее возле себя сесть, и разговаривал с нею о всем том, что только могло ее льстить; но она с беспокойствием слушала, и ежеминутно глаза ее обращались на ту сторону, где сын лежал; она с поспешностью встала, чего ради я был принужден к удержанию ее собирать все свои силы.

Оставьте, сказал я ей на минуту сих великодушных Агличан; не прерывайте их попечениев; ваша горячность им мешает. Я сама вижу, отвечала она мне; хочу вам повиноваться; я остаюсь. Но после того спустя минуту старалась она от меня уйтить. Я увещевал ее взять терпение; возобновлял ей свои представлении, и напоминал то, что она обещалась и должна такою остаться. Но любезный Виод, сказала она я не властвую собою, и мои желании удовольствовались бы, есть ли бы я видела его хотя одну минуту. Для чего [157] удерживаете вы меня? сколь вы жестокосерды! Ах, естьли бы знали вы, что такое быть матерью! разве у вас никогда детей не было? И не дожидаясь моего ответа, продолжала новые вопросы; опрашивала меня что думаю я о сем приключении, надеюсь ли я чтоб сын ее мог ожить? не слушала на сие моих ответов, и старалась от меня уйтить.

Наконец господин Вригт пришедши к нам сказал, что сын ее пришел в чувство, что он открывал глаза, плакал, смотрел на всех ему незнаемых, спрашивал о своей матери, и меня называл по имяни. Мы пришли к нему, он нас узнал: это вы, вскричал он нам томным голосом, возможно ли чтоб вы еще здесь были! Я вас несколько времени не видал, где ж вы были?

Сие время не было такое, в которое бы можно было войти в подробность. Мы ему сказали, что пришли его освободить от его несчастиев, и увещевали его ободриться. Велели его внесть на судно, куда и меня проводили. Я велел ему лечь на платье солдацкое, которое ему охотно уступили. Я одел ево другим, и взял на себя [158] иметь попечение об нем. Во всю дорогу, мать от него не отходила ни на минуту, и я имел не изъясненную трудность удерживать нежную ее болтливость, и обременительные к нему ласки.

Но как было поздо, то недалеко мы отплыли. Мы пристали к другой стороне острова, куда и сошли с судна для препровождения ночного времяни. Двум из наших солдат посчастливилось в охоте убить трех сытых драхв, которые служили нам изрядным ужином. Молодой человек поевши несколько спал всю ночь. По утру стал он лучше, то есть, что он совсем получил память; однакож не мог рассказать нам, что он делал после нашего отъезда, только уведомил нас, что он находился многожды болен, и как приходил в память, то чувствовал великую нужду в питье и яде: вода оставленная подле его и съестное, много ему спомоществовали; столь был он слаб, что ползал по устерсам, которые для пищи доставал ртом; он совсем не знал о времяни, которое в сем состоянии один препроводил, и почитал, что мы еще не [159] уехали, но сыскали ему средства помочь, которыми он и пользовался.

Мы опасались очень, вывесть его тогда из незнания, но средство которым он до тех пор жил, казалось нам не понятным. Естьли бы об оном нас известили, то мы бы не поверили, и все в самом деле, так было, что делало сие происшествие невероятным. Мы выехали из острова 19 Апреля, а возвратилися во оной 7 Мая. Сие составляло 19 дней в которые он жил. Каким образом возможно было ему без чудотворения прожить столь долгое время! госпожа Лакутюр и я, видели на нем десницу всевышнего. Она пала на колени. Великий Боже вскричала, ты сохранил моего сына, и мне его вручил; теперь удостой меня не лишения оного, хотя окончи дело твое; подай мне здесь за горести мои сие воздаяние, и естьли благоволишь его взять к себе; показав мне его жива, ради того, чтоб опять скоро восхитить, то подай мне силы к снесению сей последней горести, или и меня с ним во гроб низвергни.

Я соединя свои с ее молитвами, дерзал всего надеяться. Мы в тот же день отправились к святому Марку [160] Аппалашскому. Ветр нам споспешествовал. Сие плавание происходило весьма щастливо, и я уверен был своими примечаниями, что без помощи Англичан некогда бы мы не смогли до оного дойтить. Сие место отстояло от той части, где нас нашли на 15 миль. Как бы удалось нам оные перейтить? Каким образом переплыли бы мы многие преширокие на нашем пути текущие реки, которые видел я в проезде? Устья уверяли меня о их широте, глубине и быстроте течения. Сколько препятствиев не преоборимых предлежало бы нашей слабости! сколь много раз надлежало бы нам удаляться от настоящее пуши для переходу чрез реки не известные и степи ища тропинки, или проезду без опасности! сколько бы, сие совращение с дороги умножало число миль! не можно исчислить. Известно только то, что бы нам никогда не удалося, и что мы окончали б жизнь от труда.

В тот же день 8 Маия прибыли мы в 7 часу пополудни, в крепость святого Марка Аппалажского. Господин Севетенгам принял нас с человеколюбием, которое он начал [161] приказанием перевесть меня к нему в дом, а госпожу Лакутюр с ее сыном послал к копралу своего деташамента; он приказал в тож самое время своему лекарю подавать нам возможную помощь, от искусства его зависящую. Он благосклонность свою столь много оказывал, что наконец разделил со мною свою постель, принудив взять один из своих тюфяков; он так же велел принесть простыни для госпожи Лакутюр, и ни одного попечения не упустил, которые служили к нашему облегчению, и в которых мы имели столь великую нужду.

Щастие привело нас к снисходительному человеку, доказавшему нам, то скорыми опытами. Чтоб с нами было, естьли бы не столь чувствительного Офицера сыскали, которой бы может статься почтя одно изведение нас из степи довольным действием человечества, оставил бы нас самих промышлять о прочих потребностях, столь для нас необходимых?

Настало то время, в которое положен предел нашим злополучиям: они начались ужаснейшим образом 16 [162] Февраля 1765 случившимся разбитием корабля, а продолжались чрез 81 день до 7 Маия 1766 года. Сколь долго казалось для нас сие время! Сколь ужасные испытания проходили мы! Кто из людей сказать может, что он был нас нещастливее! не удивительно, что претерпение столь продолжительных нещастиев расстроило состояние нашего здоровья, то лишь заслуживает удивление, как мы могли оставшись живы, наконец оправится. Однакож возвращение здоровья нашего несколько дней было сумнительно. Ужастным образом мы опухли. Лекарь, которой за нами ходил, вскоре отчаялся в нашей жизни. Не иным чем, как только весьма питательною пищею в малейшем ее количестве, так как прилично к возврату истощенных сил причиненное недостатком в пище и вредительным ее свойством, удалось ему нас вылечить, и воскресить молодого Лакутюра, которого болезнь была наиопаснейшая. Ему не столько стоило труда к приведению в прежнее состояние здоровья его матери.

В крепости препроводил я тринадцать дней. В сие время уведомился [163] я от начальника диких, которой принес письма к Г. Севеттенгаму от Аглинского Офицера, командующего в Пансаколе о новых действиях вероломного Антония, и о матросах оставшихся позади нас на острове, в которой он нас всех привел: сии нещастные подождав напрасно возвращения сего дикого, напали во время сна на его мать, сестру и его племянника, и их порубили; завладели потом их лодкою, огнестрельным оружием, и порохом. Как сие судно не более могло держать, как только 5 человек, то они кинули жребии, кто из них должен сесть на судно, и кто остаться; трое принуждены были на том месте дожидаться лучшего щастия, и с горестию смотрели на отъезд своих товарищей. Спустя два дни после сего, пришел Антоний для взятья с собою остальных наших пожитков. Он отмстил им смерть своих единокровных, убивая их одного после другого из ружья. Возвратясь в свое селение, хвалился сим походом. Сим то образом главный из диких был известен, и меня о том уведомил. Я не мог знать никогда того, что [164] случилось с пятью отправившимися в судне. Все сие меня уверило, что из 6 человек, с коими предприял я сие плачевное путешествие, только нас трое спаслись.

После отдохновения почти тридцатидневного в Санкт-Марке Аппалашском, чувствуя лучшее здоровье, которое только надлежало укрепить, думал я отправиться из сей крепости; и как оказался случай, то тотчас вознамерился оным пользоваться, опасаясь, чтобы не остаться долгое время в напрасном ожидании. Туда весьма редко приходят суда так, что никогда чрез полгода там оных совсем невидно. Я известился, что 21 числа одно судно отправится в Сент Августин, то за лучшее почел на оном выехать. Я рассуждал, что для меня способнее будет сыскать в оном городе не обходимую помощь, нежели в столь отдаленной крепосце, какова есть Сент Марк, в которой не мог в прочем далее пребывать без уменьшения провианту комендантского, и припасов для гарнизона изготовленного.

Госпожа Лакутюр не отстала бы от меня со всею охотою, но сыне ее [165] еще не был в состоянии ехать, и она не хотела его подвергать сумнению. Как она была из Лузиании, в которой ее родители жили, то и предпочла туда ехать, и ее уверили, что она сыщет к тому случай в последних числах будущего месяца, и что тогда сын ее может без вреда путешествовать. Разлука наша с обеих сторон была не без горести: привычка к странствую и к снесению вместе нещастиев соединила нас нежною дружбою. Казалось будто нам чего недоставало, когда мы друг друга не видали; но мы привыкли уступать нужде; она нас в разные ввела климаты. Утешало нас то, что злощастия наши миновались, и что нам не было причины о жребии друг друга беспокоится.

Наше прощание было чувствительно. Мы не могли от слез, удержаться, и обещались друг друга содержать в памяти. Сын ее которой в сие время лежал на своей постеле, пристал к нашим разговорам. Он встал и падши на колени, вскричал: О Боже мой! сохрани возвратившего мне мать, и соблюди жизнь мою спасившего; воздай ему [166] за сии два благодеяния, и удостой, чтоб я ему мой долг заплатить мог.

Сие изъяснение добродетельного и чувствительного сердца тронуло меня еще более. Я с восхищением обнял его говоря, что он очень много платит мне признательностию, которую мне совсем не обязан; что естьли пощастливилось мне быть полезным его матери, то и ее вспомоществованиями не менее я одолжен; что ж до него касается, я исполнил свой долг, и что, подав ему помочь быть выведену из острова, тем исправляю жестокосердную поступку, что его на оном оставил.

Когда себе на мысль приводил, то состояние, в котором его нашел, то я сам себе несносным казался, и радовался, что пришла счастливая мысль, которая заставила его сыскать на острове для погребения. Я трепетал думая, что уже прекратилась бы жизнь его, естьли бы не остановились на нашем пути тогда, когда солдат нам сказал, что он умер.

Наконец должно было расставаться с госпожою Лакутюр. Я пошел проститься с нею и благодарить Г. Вригта. Они не хотели слышать от [167] меня благодарности, и обняли меня так, что оную приумножили. Они шли со мною до судна, где видел я, что они уже приказали положить все нужные к моему пути припасы. Они рекомендовали меня Капитану чрезвычайно много, и принудили его обещаться, чтоб он величайшее имел о мне попечение, и что бы мне оказывал все от него зависящие услуги; они сами обязались за сие его возблагодарить, и снова обняли меня. Г. Севетенгам вручил мне потом письма к Губернатору Святого Августина, и дал мне свидетельство о том состоянии, в котором Г. Вригт нашел, госпожу Лакутюр и меня, а напоследок и ее сына (Перевод сего засвидетельствования находится на конце приключениев я об оном просил по прибытии в С. Марк. Господин Севетенгам его приготовя отдал мне, когда я из оного отправился.). Потом сии два Офицера от меня ушли, и оставили меня погруженным в удивление и благодарность, которую я имел в рассуждении их поступок.

Путешествие мое из Сент-Марка Аппалашского в Сент Августин [168] продолжалось три недели и три дни. Я не намерен входить в подробность, и довольным кажется для меня объявить то, что наиглавнейшее дело, которое учинил главнокомандующий судна, было забвение прозьбы господина Севетенгама. Он поступал со мною весьма сурово, чего я не ожидал, и никогда не знал тому причины. Он сделали мое путешествие весьма несносным, и причинил продолжительную дорогу; к тому же имел я недостаток в воде, и Капитане был столько жесток, что мне в оной отказал. Сей не достаток в питье столь нужной выздоравливающему, едва не принес новую болезнь, и я бы без сумнения жестоко занемог, естьли бы уже наше путешествие не оканчивалась.

Я прибыл 13 числа Июля в Сент Августин. Судно было поставлено на якорь, а я был высажен на берег, где взял меня Капрал и повел к господину Гранту, которой в сем месте командовал, и коему вручил я письма от Г. Севетенгама. Естьли имею причины хвалиться благосклонностью первого, то о благодениях и от Г. Гранта оказанных умолчать не должен. Он не хотел [169] отпустить меня из своего города, но приказал приготовить для меня комнату и хорошую постелю. Его лекарь по приказу его ко мне прихаживал. У меня было в горле несколько чирьев причиненных недостатком воды. Некоторая часть моего тела начала снова пухнуть; но попечением, которое обо мне имели, все, сии знаки, наконец миновались. 7 Июля, находился я в состоянии выходить, и прогуливаться по городу. Я был обязан великодушию господина Гранта, в соблюдении мне жизни, которою Г. Вригт и Г. Севеттенгам мне возвратили. Я не мог без чувствительности подумать о благосклонностях мне от них оказанных, и что не знакомой чужестранец почти не имел причины оных ожидать. Но я был несчастлив; сего единого было довольно к возбуждению их соболезнования.

Я пробыл у Г. Гранта до 21 Июля, в которое число отправился я в новую Йорку, Никогда не позабуду я поступок, которым великодушный Губернатор увенчал свои благодеянии: он снисходительствуя ко мне, приказал к себе позвать [170] Главнокомандующего судном, которому меня препоручил, подарил 37 шелингов и выбрав сам нужные для меня припасы, дал мне на дорогу с некоторыми особливыми прохлаждениями. Снабдя всем, что служило к нужде и спокойствию, подарил мне также чемодан с бельем и платьем, в чем имел я великой недостаток. Когда же пришел я к нему для засвидетельствования моей благодарности, и простится с ним, не говорите об этом сказал он мне, вы претерпели. Я то все делал, чтобы и для меня в подобном случае было сделано, но сего из довольно, сказал он, у вас нет денег которых вам не много должно иметь. Вы сыщете должность в новой Йорке. Я думаю, что туда прибывши, вы не ожидаете получить оную. Между тем времянем вы можете иметь нужду: Десять гиней вам годятся. Я надеюсь, что вам более будет не надобно, вот они возьми те их.

Г. Грант отдал мне их. Вид, с которым мне они подарены и благосклонность, с которою я был в том предупрежден, меня восхитили. Я хотел вымолвить несколько слов для [171] принесения благодарности; моя чувствительность была чрезвычайна. Сильное чувствие всегда с трудностию выражается. Г. Грант обняв меня, сказал: это безделица, и вы очень чувствительны; вы меня оскорбите, естьли мне об том не перестанете говорить; делайте так как я: позабудьте сие, а я уже об том более не помню.

Хотя и принужден я был молчать, однако сердце мое и глаза изъясняясь, уведомили меня, что за меня говорили. Меня пришли уведомить, что ожидают к отъезду, и я оставил моего благодетеля с наичувствительнейшим сожалением.

Чрез четырнатцать дней, под предводительством Капитана, которой был честнее, нежели прежней, и которой не менее бы о мне имел старания и попечения хотя бы я от Губернатора Сент Августинского, и не был ему препоручен, прибыл я в новую Йорку. Тогда было 3 Августа. Я познакомился с некоторыми Французами, которые в сем городе жили, и кои будучи моими злополучиями тронуты, предложили мне всевозможные услуги. Они представили меня 7 числа, того же месяца [172] господину Дюпейстру наибогатейшему купцу сего города, которой великодушно предложил мне вступить в должность; но выслушав повествование моего не слыханного странствования, сказал мне: не благоразумно поступите, естьли вы начнете скоро заниматься каким нибудь делом. После претерпения толиких трудов долговремянное отдохновение вам нужно, а чтобы его совершеннее учинить, то должно, чтобы вы освобождены были от всяких беспокойствий, как теперь, так и впредь, так же вы без попечения и лекарств не должны остаться. Все сие беру я на себя, с нынешнего дня, принимая вас так как гостя. Для вас отведена будет покойная комната, кровать и стол довольной и здоровой. Как скоро у вижу вас совершенно здоровых, то не только не воспрепятствую искать должности, но и постараюсь оную вам доставить. Такое расположение вам нужно прибавил он, взяв меня за руку, и тотчас приказал чтобы изготовили для меня покой, и ни в чем бы недостатка у меня не было.

Умолчу изъяснять вам благодарность, которую сии поступки во мне [173] произвели. С тех пор, как оставил я пустые берега, где я при последнем дыхании лежал, находил я повсюду честных, чувствительных, и великодушных людей; но много ли таких найтиться может? Сколь усладили они мои горести, которым обязан я за то, что они меня с ними познакомили.

Во спокойном препровождении дней в доме Г. Дюпейстра, писал я к своим сродственникам, что я еще жив, и что чрез 81 день, не изъяснимые претерпевал трудности. То самое было письмо, которое они показывали, и которого подробности не удовольствовали вашу дружбу. Я пользовался случаем с отправляющимся кораблем в Лондон. Не зная сколь долго проживу в новом Йорке, то и не требовал ответа, предоставляя надписывать к себе тогда, когда я точно осную место моего пребывания.

Г. Дюпейстр держав меня у себя до Февраля месяца 1767 года, предложил мне проводить в Нант, Сено (Сено особливого рода судно.) Граф Дестенг именуемой. И так выехал 6 февраля, и прибыл благополучно к пристани, 27 того ж месяца. Мой Сено был адресован Г. Валху, которой был столь же чувствителен о [174] моих нещастиях, как Г. Дюпейстр его Корреспондент. Из Нанта писал я к родственникам. В сем же городе я получил от них ответы, и твое письмо. Ты требовал от меня подробного описания моих нещастиев. Я не мог ни в чем отказать дружбе; употребил остальное время от своих упражнениев на записку оных; я не сумневаюсь, чтобы сие печальное уведомление тебя не привело в жалость, о жребии твоего друга. Я желаю, чтоб старание, с которым я поспешал отвечать на твои желании, удостоверили тебя о истинной и вечной моей преданности, и сколь много во взаимность ожидаю я твоей дружбы.

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info