-

ПУТЕШЕСТВИЕ И ОТКРЫТИЯ ЛЕЙТЕНАНТА Л. ЗАГОСКИНА В РУССКОЙ АМЕРИКЕ

Квихпаг-мюты славятся чистотою отделки домашней посуды, состоящей из различной величины лотков и чаш или кондаков; некоторые кондаки, для сохранения в них ягод или квашеной чавычи и икры, равняются вместительностию тридцативедерной бочке; другие столовые изящно украшаются вставками костяных или каменных фантастических изображений людей, птиц и животных: все вообще красятся снаружи красной глиной, разводимой на урине. Материял для больших кондаков выбирается из здоровых кореньев сплавных дерев, вначале хорошо высушенных, потом при работе распариваемых в той же кислоте, которая туземцам служит и мылом при мытье и оливой при крашении. Все столярные их инструменты заключаются в алеутском топорике, кривом небольшом ноже и сверле из гвоздя, которое употребляется посредством обыкновенного небольшого лучка. Не говоря о весьма искусном приготовлении личин или плясовых масок, равно общих в достоинстве у Кускоквимцев и Квихпакцев, эти последние и особенно туземцы некоторых селений отличаются резною работою различных фантастических табакерок, игольников, кукол, серег, пряжек и других костяных и деревянных изделий, в которых, сверх того, что они могут вести этнографа к общему выводу о происхождении народа, мы замечаем степей его умственных способностей. Пропорциональность частей, [137] правильность целого соблюдаются глазомером, так что у нас потребовались бы на то различные инструменты.

Зимние жилища Кускоквимцев и Квихпакцев обширнее поморских; конечно, этому причиною изобилие леса, сухость почвы и многочисленность жителей, сосредоточивающихся на одном пункте. Кажимы некоторых селений могут вмещать до пятисот человек. Нары в зимниках настилаются футах в пяти в более от полу по всем сторонам жилища и бывают до осьми фут шириною: всходят на них по стремянке; выходов из зимников бывает два: один летний ведущий с нар прямо на поверхность земли; другой нижний которым выходят в сени чрез подземный коридор.

Если удобство местности дозволяет, туземцы Квихпака и Кускоквима ставят в одном месте с зимниками и летние своя бараборы; в противном случае строят их на более притонных рыбою местах. Тут и там ставят по нескольку кладовых для складки запасных кормов. Независимо от этих летних хуторов или одиночек, в тундрах, простирающихся между Квихпаком и Кускоквимом, они имеют особые заимки в которых проводят время осенней или весенней распутицы или производят промысел выдр, выхухоли и прочая. Такие заимки обыкновенно ставятся при берегах озер или истекающих из них речек и протоков и состоят из низких вырытых в земле и обставленных хворостом землянок. В них путешественник находит ту же нечистоту, которая составляет неотъемлемую принадлежность жилищ верховых племен Ттынайцев; впрочем здесь наиболее, потому что такие заимки, находясь, на пути сообщения между реками и составляя только временное жительство истинного своего хозяина, для других служат как бы караван-сараями.

Море доставляет существенное пропитание племенам приморским: Кускоквим и Квихпак особенно в низовых своих частях представляют свои богатства на пользу проживающих по их берегам туземцев. Разность в произведениях произвела разность в способах промышленности. У поморцев сеточный промысел рыбы в открытом море или заливах, доставляет мало пособий и они во время хода рыбы скопляются большею частию к устьям речек; туземцы Квихпака в Кускоквима также не на сеточном промысле основывают главные свои запасения; притом сети становятся или там, где не [138] удобен лов саками и запорами, или употребляются по способу наших сплавных неводов.

Обыкновенный сеточный промысел производится весьма просто: один конец сети опускается с грузом в реку; другой соединенными побочнями привязывается к талине воткнутой в берег, которая своим колебанием показывает добычу. Для того чтоб сеть стояла в вертикальном положении по верхнему ее краю, подвязывают из тополевой коры поплавки.

Плавают сетями точно также как наши рыбаки, то есть, один конец сети с грузилом и поплавком отпускается на волю; другой держится в лодочке промышленником тихо сплывающим по течению. Этот способ наиболее употребителен для ловли Нельмы в весеннюю водополь или в глубокую осень, когда появляются забереги и рыба отходит на средину реки.

В посадке сети бывают от осьми до двенадцати сажень длины и пять фут глубины; на сиги, нельму и красную рыбу вяжутся из таловой коры, на чавычу из тонких ремней, нарочито вымораживаемых средних маклячьих лавтаков. Способ вязанья у каждого племени отличен.

Саки, то есть, сети обтянутые на обруче в роде не глубокого кошеля с шестом вместо рукоятки, употребляются исключительно для ловли чавычи, которая в первые дни своего появления идет вверх реки серединой по глубине. Диаметр обруча делается до четырех фут; длина шеста до двух с половиною сажень. Саками плавают также как и сетями.

Запоры устраиваются следующим образом: смотря по состоянию воды и отлогости берега вбивается в ложе реки под прямым углом к берегу несколько кольев в расстоянии не более сажени друг от друга; к ним приставляются решетки; крайняя из них ставится в паралель берега. Это составляет собственно запор. Решеток в запоре бывает от трех до шести на Квихпаке и десять и более на Кускоквиме. К вольной стороне запора и вплоть внутренней стороны поперечной решетки, вбиваются четыре кола, в середину которых опускается морда, плетеная как и решетки из еловых драниц.

На связку как решеток так и морд туземцы употребляют еловые коренья и таловую кору. Диаметр морд бывает до четырех фут; диаметр горла до шести, длина морды до полуторы сажени. Во время изобильного хода рыбы в заднему концу морды привязывается так называемый хвост или [139] рукав, который в сущности есть тоже длинная и узкая морда, в него рыба набивается из настоящей. Хвосты облегчают промышленника при вытаскивании добычи и сохраняют морду от поломов.

Смотря по назначению, для какого сорта рыб плетется морда, расстояние между драницами и тонкость их бывают различны. Для миног морды плетутся самые тонкие и частые; для имагнат и рыбы, родившейся в реке и возвращающейся осенью обратно в море, несколько реже; наконец для рыб лососинного вида, нельм, сигов, налимов и других, служат одни морды, в которых толщина драниц в диаметре около половины а расстояние между ними до двух дюймов.

Кускоквим далеко уступает Квихпаку в изобилии, разнообразий и крупности рыбы и потому верховые жители его, принадлежащие к селениям ближайшим к редуту Колмакова, занимаются усерднее добычею оленей и промыслом бобров, выдр и других пушных зверей, вообще доставляющих им пищу; из них одна лисица по особенно нестерпимому запаху ее мяса употребляется только в крайних случаях.

Промысловое и оборонительное оружие туземцев низовья обеих этих рек состоят из такого же размера луков и стрел как у приморцев Нортонова Залива, исключая, что луки для бобрового промысла выгибаются простые, из березы.

Промысел лисиц и соболей производится ловушками, которых устройство довольно сходно с клепцами и кулемами. На лисиц, промышляемых вблизи селений, ставят квадратные или круглые плетневые загородки, настораживая при входе в них сеть, в которую забежавшая лисица запутывается; впрочем, такие ловушки караулятся кем-либо из семьи.

Зайцы, кролики и рыси ловятся на оцеп или длинный шест настороженный так, что попавшихся в раскинутую от него петлю поднимает на воздух.

Выдр стреляют из лука, ловят мордами, а иногда и просто руками; в последнем случае промышленик, догнав выдру и схватя ее за хвост отделяет заднюю часть туловища от земли на столько, чтоб она оставалась на передних лапах до тех пор пока другой рукою успеет распороть ей брюхо; выдра таким образом приподнятся не имеет [140] возможности обернуться: иначе, остервенись, бросается и наносят смертельные раны (В наших колониях отдают вообще преимущество цвету и пуху выдр добываемых гудзон-байской компаниею по восточную сторону Каменных Гор. Мне кажется, только те шкуры выдр, которые поступают с острова Кадьяка, прибрежья Кенайского Залива и мест, прилежащих к Ново-Архангельску, своим достоинством ниже загорных. Выдры, скупаемые в Михайловском отделе и на Кускоквиме особенно глянцовидно черны и пушисты, в особенности добываемые весною до линянья; промышляемые осенью, хотя и получают достаточный пух, однако становятся выгодными только с наступлением зимнего времени.).

Бобров промышляют трояко: 1) Луком и стрелами; в этом случае бьют бобра гуляющего, то есть такого, который по вскрытии речек, в первых числах апреля оставляет свою барабору и спустившись в большие реки до осени не имеет постоянного на одном месте пребывания. 2) Бобр не в состоянии наготовить себе запаса на всю зиму и потому всегда оставляет не тронутым вблизи растущий тальник. В оттепели он выходит и тогда скраденный или подкарауленный убивается просто палкой. 3) Промышленная осенью замечают жилые бобровые бараборы и с наступлением хороших зимних дней, отправляются доставать их как называют в колониях из-под льда: бобр зимою пушистее и ось на нем гуще. Операция промысла весьма простая: перед бобровыми выходами выше и ниже его жилища прорубают лед и опускают ременные сети, в которые путаются бобры, желая пробраться к своему обыкновенному выходу. Если таких выходов не заметно во льду, то отыскивают отнорки (Бобр, исключая обыкновенных выходов из-под льда, делает в земле продушины, через которые освежает воздух в своем жилище. Он об этих отнорках весьма заботится, и хотя в жестокие морозы их затягивает, однако при первой оттепели бобр с своей стороны отогревает их дыханием. Я удержал это местное выражение, потому что оно характирует производство дела этого умного животного.) из боковых корридоров и перед ним ставят ловушку. Бобр избавившийся каким-либо случаем от ловушки, становится осторожен: заметя западню, толкает в нее полено и когда ту захлопнет, то перелезает через нее беспрепятственно.

Сверх этих туземных способов бобровой промышленности проник на Кускоквим и к несчастию перенимается Квихпакцами способ, конечно вначале введенный русскими [141] промышленниками частных компаний, и который по своей истребительности можно назвать вернейшим для конечного перевода этого животного. В доказательство тому служат берега Аляксы в окрестностях Катмая и округи редутов Александровского в Нушагаке и Николаевского в Кенайском заливе. Способ этот состоят в разорении бобровых жилищ; производство следующее: в зимнее время, ранней весною или в глубокую осень, отыскав бобровую барабору, спускают плотину или затыкают все отнорки и выходы из подземных корридоров, в которые прячутся бобры почуя опасность, ломают верх бараборы и в отверзтие опускают толстый железный крюк, насаженный напалку; ощупав бобра зацепляют за него крюком и таким образом вытаскивают одного за другим и до последнего. Бобры щенятся в исходе апреля м начале мая; ходятся в августе и сентябре; самцы рубят и таскают лес и запасы; самки носят землю, прудят и убивают плотину и на дальнее расстояние, за исключением молодых, от своей бараборы в отлучаются, и потому почти одни они при разломке барабор становятся жертвами; с ними без пользы теряются от двух до пяти щенков, готовых произойти на свет.

К слову о бобровой промышлености считаем не лишним прибавить, что Русские в округах Кускоквимском и Нушагакском стреляют бобров из ружей; это производство не выгодно для края, заставляя бобров удаляться в более глухие места и не вознаграждает промышленика, потому что из десяти стреляных бобров, разве три доходят к рукам, прочие или тонут на месте или скрываются раненные и после издыхают. В последнее время узнав, что гудзон-байская компания промышляет бобров канканами, в редут Колмакова был запрос, сколько для его производства требуется этих орудий. В Новой Каледонии Англичане промышляют бобров сами, то есть, канадскими уроженцами. В бассейнах Квихпака и Кускоквима туземцы, не видя надобности изменять способов своей промышлености, не станут покупать привозимых капканов, которые при таких обстоятельствах составят мертвый капитал; чтоб раздавать их без обеспечения, мы еще в довольно сильны: все железные принадлежности капканов переделаются туземцами в ножи, топорики, кольца и прочее.

Быстрому уничтожению бобров в округе Александровского редута весьма много способствовали так называемые партии, [142] составляемые из туземных временных работников и служащих креолов. Они промышляли всеми возможными способами. В 1843 году снаряжение партий было предписано и на Кускоквиме, но в этом крае мы еще не имеем такого влияния над туземцами, как в Нушагаке над Алег-мютами, да если б оно и утвердилось, то и тогда полезнее бобровую промышленость оставить в настоящем порядке. Снаряжение партий потребует особенного заготовления провизий, байдарок, стрел, сетей, часто одежды нанятому бедняку, и все это в сложности с месячною платою работнику обойдется несравненно дороже той суммы, за которую скупается ныне пушной промысел; притом можно быть уверенным, что такие расходы не покроются выручками; в партии будут наниматься только молодые люди или лентяи; исправный промышленик не согласится: он отправляясь на бобровый промысел для себя, не исключительно им занимается, но ставит и петли на оленей и ловушки на соболей и лисиц или, смотря по времени года, ловит рыбу в озерах и протоках; семья помогает ему, и в то же время занимается приготовительными работами для рыболовства: сучат таловые вятки, вяжут сети и прочая. Ко всему этому следует вспомнить, что не только отдельные племена, но и каждая семья туземцев имеют как бы свои родовые промысловые дачи, поиск в которых наемных партий может породить и неудовольствие на нас и междоусобные вражды туземцев, всегда не выгодные торговым операциям компании.

Бобры легко становятся ручными. Ручная выдра и норка не редкость. В Ново-Архангельске одно время под одной крышей жили не ссорясь лисица, соболь, тарбаган, пара песцов и кошка.

Основой пропитания туземцев Квихпака и Кускоквима служит рыба в различных ее видах, как-то: вареная, кислая, жареная, мороженая или струганина; сушеная, из которой весьма вкусны продымленные тёшки чавычи и полувяленая промороженая нельма; наконец живая, мелкие однолетние сиги и другие, ловимые осенью заколами в узких протоках; жиры, в особенности белужий покупаемый у поморцев и вытапливаемый из миног, считаются лакомством; толкуши с ягодами, кореньями, рыбой, оленьим салом составляют непременные блюда при угощениях: сверх того по временам года стол их разнообразится олениной, бобрами, выдрами, перелетной птицей, и вообще всем, во что можно пустить стрелу, что [143] можно затянуть в петлю, поймать сетью или ловушкой; различные коренья пропитывают в голодное время тех, которые не занимаются никаким промыслом, не имеют или не расположены весновать на своих заимках в тундре.

Нельзя назвать Квихпакцев и Кускоквимцев от природы ленивыми или беспечными, потому только, что они мало заботятся о будущем: напротив, мы показали, что там, где необходим труд, туземец в высокой степени обладает стойкостию и терпением; некоторые торговцы по нескольку лет держат у себя сотни бобров и других дорогих шкур, дожидая привоза требуемых ими предметов, или изготовляясь к главным поминкам своих родственников. Отдельно каждая семья живет хозяйственно: у женщин всегда найдется в запасе игла, пеколка, нитки из оленьих жил, обрезки различных шкур для исправления одежды и обуви. Муж ко времени построит нарту, сделает лапки, сплетет морду и прочая. Впрочем, в семье в без урода: нерадивые прокармливаются на чужой счет, но остаются в пренебрежении.

Дух общественного быта таков, что общее уважение сопутствует благотворительному или, вернее, щедрому; со всем тем каждый остается свободным в своих действиях, ни что не обязывает бедняка службою богатому; и хотя вообще старики уважаются, однако никто из них не вздумает заставить кого либо из молодежи принести дров для истопления кажима. В этом весьма важном для туземцев деле не ведется очереди, но оно выполняется всеми жителями так безусловно по какому то тайному соглашению, что все проживающие в одном селении должны нести общественную повинность. Не понимая подчиненности между собою, они как-то произвольно предаются в распоряжение Русских; часто приходят за советами к управляющим или служителям, разумеется и к тем, которых уважают, и, наконец, буквально выполняют наставления высшего колониального начальства. Приведем тему один пример. Бывший главным правителем Ив. А. Куприянов, узнав, что многие Кускоквимцы берут себе жен из крещеных Аглег-мюток и продержав некоторое время, отпускают обратно, причиняя тем раздоры в семействах, прислал к последним, в 1838 году, некоторого рода прокламацию, в которой предлагает отцам не выдавать своих дочерей за язычников: Аглег-мюты послушались и с той поры кускоквимские [144] женихи крестятся и переходят на житье в окрестности Александровского редута.

В зимних своих жилищах туземцы проводят время подобно тому как мы в городах, предаваясь отдыху и увеселениям, выполняя все обряды касательно своих верований и условий общественной жизни. В кратком очерке одних суток, постараемся выразить общий характер их домашнего быта.

В главе о поморцах мы сказали, что мужчины племени народа Канг-юлит ночуют в кажимах. У кого есть оленина, тот спит на ней, покрывшись паркой; у кого нет, тот располагается прямо на досках; некоторые для изголовья приносят другую парку; большей половине подушкою служат торбаса и штаны. В зимнее время, утро у туземцев начинается близ осьми часов. Кто ранее встал, или кому нужно, тот зажигает жирник, если что осталось в нем от вчерашнего вечера, в противном случае приносят жиру из своего зимника. Кажим как общественное здание принадлежит всем; несмотря на то, что некоторые старики или строители считаются в нем хозяевами, в кажим от общества жертвуются топоры для колотья дров, каменные жирники, слишком в пуд весом, плод многолетних трудов, занавесы на дверь, на светлый люк и прочее, но ни хозяин, никто другой не обязывается освещать его или наблюдать за чистотою и исправностью.

С рассветом, после обыкновенного завтрака, мужчины отправляются в осмотру запоров на какую-либо добычу, или зачем-либо по своему хозяйству, не вместе, но кто куда и как вздумал; жены помогают мужьям запрягать собак и в свою очередь идут собирать сухие дрова, или принимаются за домашние, работы, — шьют парки, камлеи, плетут рогожки, чулки, и прочая. Мальчики и девочки расходятся к осмотру расставляемых оцепов на кроликов или пленок и куропаток. Вот одна из женщин принимается преусердно колотить по одному из столбов ближайшей кормовой бараборы: она на последних днях беременности и общее поверье таково, что эта робота способствует благополучным родинам.

К часу за полдень усиленный беловатый дымок из зимников, означает возвращение и обед детей, затем собираются старшие. Жена снимает с мужа налимью камлею, отпрягает собак, ставит на вешала нарту, с заботливостью [145] откладывает в особый угол кормовой бараборы привезенную добычу, опасаясь, что не будет счастья в улове или промысле, если она забывшись продаст что или издержит из свежего в течении трех суток со дня ее привоза. Кажим наполняется: мужчины вносят в него свои пешни, состоящие из оленьего рога, насаженного на палку. Они доселе веруют, что в прорубь, вырубленную топором или пробитую железной пешней, не войдет рыбы столько сколько бы следовало; развешивают для обсушки рыбьи черпаки, и вот наступает пора высшего наслаждения туземцев — баня. Одни бойкие промышленники, избегая этого изнеживающего удовольствия, отправляются на реку бегать на лапках в запуски, или вести какую нибудь иную игру.

Пока один из претендентов на баню оленьим клином колет на мелко дрова, а другой складывает их клеткой, фут четырех в квадрате, остальные убирают развешанные парки, приносят или достают с верхних лавок все нужные принадлежности паренья: чашку известной жидкости, травяную мочалку, из мелких стружек неплотно связанные затычки (не знаю другого равносильного слова); наконец изготовились: принесена, раздута и подложена головня, огонь быстро обхватывает костер, дым как густой туман застилает кажим от палу до потолка, не находя достаточного выхода в верхнем люке, искры еловых дров с треском разбрасываются во все стороны, парильщики обсели огнище и, чтоб не задохнуться, вооружили своя рты поименованными затычками; операция началась и вместе с тем оглушительный вой и плач понеслись из кажима: это, мы знаем, туземцы оплакивают умерших; вспоминают славные деяния предков и невозвратные дни своей молодости; мы знаем, что некоторые прожареные у огня; без памяти вытаскиваются на снег собратиямя; знаем, что с окончанием бани, вся остающаяся жидкость выливается на угли и распространяется удушающий завах, по крайности ни полчаса, и потому это время проведем с молодежно.

Один известный ходок трижды опередил своих товарищей; принялись за другого рода забаву: наломав до десяти штук таловых ветвей, разложили их одну от другой в расстоянии шести фут; каждому участнику следовало перескочить чрез пространство между ветвями безостановочно, так, чтоб во время бега становиться ногами по этим меткам и не сдвигать их с места: чрез шестифутовые расстояния перескочили все [146] участвующие; раздвинули ветви на семифутовые: некоторые спутались; прибавили расстояния еще на фут и малая только часть совершила скачку с успехом; наконец, чрез девять девятифутовых расстояний мог скакать, не переводя духу, только наш малорослый стрелец Никитин. Собравшиеся на угоре женщины не оставались праздными зрительницами; водруженные нарочно для того приготовляемыми ножами, из мамонтовой и моржовой кости, они весьма искусно выводили по снегу различные узоры; одна из них случайно упала, вскочив, тотчас начинает бросать на себя снег, оплевываться, смеяться: кто пренебрежет этими предосторожностями, тот рискует занемочь и даже умереть.

Баня кончилась, светлый люк накрыли; но молодежь расположилась веселиться. Положили на славу: кто скорее другого продолбит лед, толщиною четырех фут; отравились в кажим за пешнями; там парильщики оканчивали обед и большая часть из них приняла участие в этой забаве. Двое стариков выбраны старшинами: один для подания сигналов последовал на реку вместе с состязателями, другой, свидетельствующий о победителе, остался в кажиме: остальное народонаселение, от старого до малого, высыпало на берег. Состязатели выстроились в линию, футах в пяти друг от друга; старшина кинул вверх шапку и в тот момент, как она достигнув высшего предела своего полета, обратилась к низу, все пешни разом вонзились в лед. Мы удивлялись ловкости некоторых туземцев; казалось, они менее других прилагали усилия и вовсе не торопились, но дело у них шло скорее. По мере накопления осколков, их выгребали ногами и руками; через семь с половиною минут у одного выступила вода; он погрузил пешню в сделанное отверзтие по самую рукоятку, в знак убеждения зрителей, и потом стремглав бросился в кажим для представления ее оставленному там судье. Общее шумное одобрение сопутствовало победителю.

Смеркалось; народ расходился; снизу реки показались две нарты; несколько детей остались на берегу из любопытства взглянуть на подходящих; вскоре они подвались к селению и остановились у одного зимника: то была семья, состоящая из мужа, жены, взрослой дочери и мальчика-подростка. Никто их не встретил; со всем тем приезжие располагались как дома; привязали собак к столбам кормовой бараборы, сложили в нее привезенный скарб и товар, подняли нарты на вешала; [147] потом женщины и мальчик спустились в зимник, мужчина пошел в кажим. Здравствуй, прощай, спасибо — этих слов не существует в туземном словаре. Вошедший отряхнулся, сколотил снег с торбасов, снял и повесил для просушки камлею, или верхнюю парку и, вытащив руки из рукавов той парки, в которой остался, — что вообще делается ради большего тепла и выражения безделья, — молвил тому, у кого он остановился: «Я к тебе». Тот ответил обычным «Тавай-хвай», которое в этом случае всего ближе выражается наречиями «ладно», «хорошо». Тем приветствия кончились.

Отогревшись, понюхав или покурив табаку, приезжий заводит речь, не обращая ее собственно ни к кому, о том, что нового произошло в его стороне, рассказывает виденное и слышанное во всех селениях, чрез которые он проезжал, но изъясняется всегда слогом повествовательным, в неопределенном наклонения и в иных случаях иносказательно, так например: на таком-то селении, говорят, касяги ходят и дарят табаком; это значит, что он видел Русских, получил подарок, но не утверждает положительно, чтоб Русские одаривали и в других селениях; или такой-то, одетый в новую парку, лежат в кажиме головою к стене, это означает умершего; над таким-то шаманят, — знак болезни; там-то много жиру или чего другого, — свидетельство изобилия промысла или улова, я тому подобное. Кто умер, кто и чем болен, кто и что добыл, объясняется по особенным вопросам впоследствии; во время же повествования все слушают, только изредка восклицая: «А! кика», то есть «так, так».

Гость приехал не к кому-либо исключительно, но желает своему товару найти покупщика за необходимые для него предметы; удовлетворив себя и других рассказом, он вносит в кажим все привезенное для промена и объявляет, что за то и то желательно иметь это и это. Каждый рассматривает, и если кто находит промен для себя выгодным или полезным, то с своей стороны, не говоря ни слова, приносит требуемое, чтоб все видели доброту и качество поступающих в обмен вещей; если цены привезенных предметов дороги, то одни молча отходят прочь, другие торгуются. Но вот приезжий подает одному из туземцев вещь, которую выменял от него назад тому около года: «Это, говорит он ему, не годится для меня!» и тот, оглядев вещь и признав ее [148] действительно за свою, возвращает то, что получил, без всякого возражения. Из прибывших женщин у молодой муж остался на своем селении: войдите в зимник, вы увидите у нее другого; это второй, не половинщик, как то бывало в старику у Алеутов и Кадьякцев, но кукла, которую она и раздевает и кормит и спит с нею. Мужья, любящие или имеющие жен малолетних, таким же порядком обращаются с своими нареченными.

Настал вечер. В кажиме долго и темно и пусто; большая часть мужчин ужинает в зимниках; наконец мало-помалу собираются, щедрые или достаточные приносят жир; иные принимаются за различные работы; другие, сидя на лавках и покачиваясь взад и вперед, слушают рассказы приезжего или домашнего краснобая; по временам нюхают или курят до одурения; вдруг из одного зимника раздаются звуки бубен и завывания шамана: это лечение бального. Как не посмотреть! пойдемте: нам сопутствуют не многие.

В одном из углов зимника сидит больной: он страдает простудой и в особенности ломотой поясницы; перед ним горят два жирника; зад парки поднят ему на голову; два шамана, по той и другой его стороне, по временам поют и бьют в бубны; за ним виднеется растрепанная голова старухи: она каркает по вороньи, клюет носом в спину больного, с кем-то переговаривается и встречая или препятствия или ведя неуспех, переменяет голос, щекочет по сорочьи, лает по собачьи; вот, наконец завыла волком, начала кидаться на больного, как будто грызет ему спину, срывает с него что-то, показывает вид, что бросает на воздух; в бубны забили сильнее; старуха, вскочив, сдернула парку с пациента, принялась ее вытряхивать; потом, схватя веник, начала махать им во все стороны, выметать из-под нар, как бы кого выгоняя; открыли верхний люк; четыре других Тунгаков на крыше зимника ударили в бубны, закричали: «Побежал, побежал! у! у!» старуха притворилась или точно обеспамятела. Этот был третий дух, выгнанный ею из больного, сколько еще их в нем осталось, никто не знал. Если то был последний, больной в скором времени долженствовал поправиться, в противном случае шаманство продолжится, разумеется, по воле больного, потому что он за это платит и иногда довольно дорого. Тунгаки утверждают, что вся сила их искусства состоит в [149] отыскании, который дух вселился в больного; выгнать его они не считают важным. Не так ли и в медицине?

Время склоняется к полуночи, туземцы располагаются спать, и когда все стихнет, мужья дезертируют к своим дражайшим половинам.

Пляски туземцев Квихпака и Кускоквима вовсе различествуют от поморских в духе и действиях. Пляски первых — собственно передача в мимических представлениях, явлений духов Тунгакам при каких-нибудь случаях частной их жизни; и как дух является в образе зверя, птицы, человека или в другом каком фантастическом виде, то вместе с пляской Тунгак представляет и его личину или маску. Слова песни — описание в известном размере явления или беседы Тунгака с духом. Каждую пляску в первый раз выполняет в кажиме сочинитель, а потом она переходит вместе с личный в общее достояние. Песни поются теми, которые дают вечеринку; напев одинаков с приморским.

Представления выполняются мужчинами нагишом, потому что, все искусство их пляски состоит в выказании проворства, легкости и быстроты; по одной или по паре женщин с каждой стороны плясуна окаймляют картину; движения последних всегда плавны, исключая обыкновенных частных вечеринок, в которых старушки позволяют себе различные вольности. Пляшущие женщины одеты и обвешаны бисерами, колокольчиками, медными обрезками и тому подобными украшениями; на нарядных представлениях, то есть тех, на которые съезжаются гости с окрестных селений, женщины одеваются в прозрачные камлеи, в руки берут различных видов резные из дерева фигуры, украшенные перьями или длинною оленьей шерстью: эти фигуры служат им для придания большого эфекта и соразмерения своих движений.

Сколько бы ни было действующих лиц, все они бывают в масках; впрочем, воображение тунгаков не создает представлений более как из трех персон. Если дают вечеринку женщины, то одеваются в мужское платье и тогда пляшут в масках. У квихпакцев и кускоквимцев есть своего рода паяцы или шуты. В интермедиях между представлениями они отпускают разные шуточки, подсмеиваются над плясунами, зрителями и часто довольно неблагопристойно, но у каждого народа свои понятия о любезности. [150]

Для яснейшего ознакомления читателей с туземной пляской, расскажем содержание некоторых их представлений.

В кажиме десять сажень в квадрате; по всем трем ярусам лавок и по полу, исключая передней стороны оставленной для действующих лиц, сидит народ. Мужчины одни совершенно нагие, другие без парок занимают лавки, женщины скучились на полу; со многими из них грудные дети. Жарко и душно. Два жирника на авансцене, то есть по углам передней стороны ямы огнища, и четыре в разных местах кажима, тускло разливают свет на пеструю толпу зрителей; с нижней лавки передней стороны спущены травяные рогожки, отделяющие гардеробную актеров. Четверо Тунгаков сидят на этой лавке, держа в руках бубны в два с половиною фута в диаметре; два старика в оборванных парках с замаранными лицами, по временам появляются на сцене, дразнят друг друга и подсмеиваются над зрителями, что те понапрасну собрались смотреть новую пляску, которую они старики украли у сочинителя. Это вместо увертюры. Но вот открылся светлый люк и по ремню спустился быстро, можно сказать мгновенно, плясун, легким скачком он очутился на сцене; две пары женщин обстали его по сторонам; на нем личина, изображающая фантастическую голову ворона; вот он заскакал по сцене, закричал по вороньи, бубны забили свой мерный такт; певцы затянули песню. Плясун представляет то ворона, приседая и скача по птичьему, то известные действия человека, которому во всем неудача. Содержание пляски выражается словами песни, которых сущность заключается в следующем: «Жил Тунгак на своей заимке и голодовал, и приметил он, что куда бы он ни пошел, везде сопутствует ему и становится помехою ворон; пойдет ли на добычу за оленями, ворон от куда ни возьмется закаркает, встревожит оленей и не допустит скрасть их в меру полета стрелки; поставит ли петли на ушканов или куропаток, ворон спутает, сорвет их; опустит ли в озеро морду на рыбу имагнат, и тут ворон находит способы повредить ему. Кто ты, наконец восклицает Тунгак. Дух в образе ворона усмехаясь отвечает: «Горькая твоя доля». Таким образом в этой пляске представляется в мимике, охота за оленями, ловля ушканов, куропаток, рыбы и беседа Тунгака с вороном. За пляской следует антракт: семья плясуна в память своих родных одаривает гостей различными запасениями или какими либо вещами; в последнем [151] случае наблюдается, чтоб число раздаваемых вещей было или двадцать или дважды двадцать, мы считаем по-туземному, и так далее; притом раздаватель до самого момента дележа, старается сколько возможно скрыть от всех присутствующих то, чем он намерен дарить. Положим, что мужчина расположился одарять своих гостей подошвами; перед глаза зрителей он представляет байдарку, вырезывает из ней двадцать, сорок или шестьдесят пар подошв, а в тоже время рассказывает каким образом байдарка была приобретена, долго ли на ней ездили, благополучно да производил ловлю, выхваляет доброту лавтака и прочая. Если одаривает женщина, например мешками из рыбьих шкур, тоже число двадцать или сорок она сшивает между собою, растягивает их во всю ширину кажима, объясняет труды и время употребленные ею, на выморозку шкур, на шитье, на приобретение различных украшений, наконец на тайну производства своей работы. Если раздаются провизии, то всего чаще передают их из рук в руки. В обыкновенных игрушках раздача подарков зависит от воли раздавателя, и предпочтением никто не обижается. Обратился снова к представлениям. Вот три человека выскочили из под лавки; один из них с собачьим рылом, на четвереньках, с загнутою рукою вместо хвоста, как будто тянет нарту; второй в весьма правильной маске человека показывает что толкает нарту сзади; третий в дичине слишком трех фут величины, изображающей уродливое человеческое лицо на лягушечьем рыле, окруженное ореолом из орлиных перьев, представляет духа. Содержание пляски и песни следующие. Идет Тунгак с своей одиночки на зимники; собака его тяглая, кормленная, вдруг чего-то пугается, поджимает под себя хвост, визжит; Тунгак осматривает ее, не занозила ли она ногу, не трет ли ей где алык: напрасно; собака не трогается с места, нечаянно поднимает он голову и видит духа. Что тебе, вопрошает Тунгак? Не ходи, отвечает дух, на твоем жиде повальная болезнь, люди умирают скоропостижно. Что ж, возражает Тунгак, если мне умереть этой болезнию, то я умру, где бы я ни был, а на жиле у меня жена, дети и прах моих родственников...

Мы здесь представили два образца туземной пляски, но есть такие которые невозможно передать, иначе как перекладывая к ним песни из слова в слово. Для нас, по незнанию обстоятельно языка, это было бы сочинением, чего мы [152] себе не дозволяем. Эти пляски выражают прошения, обеты, знаки благодарности изъявляемые духам, или видения представляющиеся Тунгакам. На Кускоквиме, мы видели пляску новокрещеных, которой содержание было благодарность тяте, так зовут туземцы управляющего редутом Колмакова, С. Лукина, за озарение их светом христианства, за прекращение между ними несогласий и за услуги, которые он оказывает им, продавая по сходным ценам табак, котлы и другие товары, и признаемся, что считаем мимику Квихпакцев и Кускоквимцев доведенною до замечательной степени совершенства. Личина вырезывается также с большим искусством; красят их цимолитом, болюсом, кровавиком и фосфоро-кислым железом; некоторые украшаются перьями.

У туземцев Квихпака и Кускоквима, мы замечаем признаки идолопоклонства, в плясовых личинах, в болванах или куклах, чествуемых под видом отсутствующих особ, и наконец к особой игрушке, которую туземцы отправляют на своих жилах без приглашения гостей из окрестных селений. Находясь в редуте Колмакова, мы этой игрушки не видали, но для любопытных и для соображения будущих этнографов прилагаем ее описание словами толмача экспедиции.

По утру, 27 декабря, несколько стариков пришли в байдарщику (Представление этой игрушки толмач видел в Иког-мюте. Управляющий артелью Глазунов называет ее «поголовной женитьбой».). Понюхав табаку один из них начал говорить: мы тебя женим Андрей. — Ладно! отвечал байдарщик» — И команду твою женим. — Пожалуй! — И капитана женим? — так звали туземцы меня. Как же это так? Он на Кускоквиме; мы сделаем его болван. — Ну, этого нельзя. Байдарщик боялся чтоб чего со мною не случилось. — А команду его, которая здесь, можно? Хорошо, отвечал байдарщик. И старики вышли. Глазунов объявил команде, что туземцы нынешним вечером собираются всех их женить. Павел Колоша обрадовался, потому что все бабы боятся его как зверя. Я побежал к Куропатке, той девке, которая жила с нами в Нулато, узнать на ком женят меня; она засмеялась и отвечала, что это только так, не вправду; и что молодых ребят женят всегда на старухах или малолетках. Своим я никому ни олова; байдарщик тоже не сказывал, в чем дело. Ввечеру пошли в кажим, для осторожности имели под парками пистолеты. Народ был в [153] скопе; на передней лавке стояло пять деревянных истуканов нагишом, величиною в аршин, руки были особо подвязаны, ноги только обозначены чертою; два из них были женские; на лицах у всех надеты были маски; пред каждым горело по жирнику. Дикари по очереди плясали по своему и потом перед каждым истуканом ставили калужки с рыбой, толкущей и другой пищей, приговаривая: «Это вам от наших запасений, помогайте и впредь больше». Жалостного ничего не было. Когда все отплясали, началось общее угощение; каждому приносила нареченная жена, и потом разошлись все спать, женщины по своим зимникам, а мужчины в кажиме.

На другой день на заре пришли к нам мужики с жила, звать по обычаю топить баню. Мы не захотели служить дикарям; байдарщик велел откупиться или нанять мальчиков, которые и за себя бы и за нас принесли по вязанке. Сам он отдал фунт табаку; пришлось нам заплатить по папуше со своего счета. Колоша сердился пуще всех, что за горсть толкуши и одну юколу принужден был заплатить так дорого, но до расплаты не дошло; байдарщик выплатил за всех нас, говоря, что он знал умысел дикарей, чтоб получить от нас подарки. По окончании бани, тем же утром, истуканов уложили на старое место за кажимом; завалили берестой и дровами; старики рассказывают, что и отцы их не помнят, когда они были сделаны».

Квихпакцы и Кускоквимцы покойников своих кладут, пригнувши ноги к животу в сколоченные из досок ящики, обертывают берестой и накрепко забивают крышкою. Гробы эти ставят на четырех столба фут пяти высоты и к лицевой стороне прибивают стоймя особый щит от четырех до шести фут в квадрат, на котором малюют профессию покойного, как то: байдару, если он был торговец; оленя или бобра, если был промышленник, и прочее. Перед могилами втыкают копья, весла, вешают луки, стрелы, кладут целые байдары и прочее.

В материалах о поморцах мы описали годичные поминки по умершим, отправляемые у всех племен народа Канг-юлит одинаково. Главные или окончательные поминки празднуются с большими приготовлениями. Те, которые намерены справлять их, посылают нарочных миль за полтораста за одноимянником поминаемого умершего; одевают его с ног до головы в лучшую и дорогую одежду; дарят большими партиями [154] бобров, выдр и прочего; наконец, если невозможно такому человеку приехать, то посылают все предназначенные вещи к нему; сверх этого по крайности за три месяца собирают всех окрестных жителей от мала до велика, и делают им о своем намерении формальное объявление.

Здесь повещаем церемонию такого объявления, виденную нами в селении Икалигвиг-мют, в сентябре 1843 года.

Мы приехали перед вечером и нашли до трехсот душ обоего пола гостей, с Кускоквима, низовья Квихпака в реки Иттеге. В сумерках осемь человек старшин тех семейств, которые вознамерились делать окончательные поминки по своим родственникам, принесли в кажим по засвеченному жирнику и поставили их кругом ямы огнища, заложив его досками; потом принесли три небольшие рогожки, разложили их на полу в трех углах кажима и стали выкликать из среды гостей трех человек, которые решились бы итти на кладбище; выступили трое желающих; поминающие посадили их на рогожки, раздели до нага, обмыли и снова одели в новое платье, подпоясали нарочно сохраняемыми издавна на такой случай поясами (Пояса эти, с лишком в фут ширины, были сшиты из оленьих белых брюшин с росомашьими хвостами.), дали каждому по выструганной палке и поставили среди кажима. Тогда старший из гостей велел им идти и созывать в кажим покойников. Посыльные ушли, за ними удалились и делающие поминки. Минут чрез десять первые возвратились, еще чрез такой же промежуток вошли все жители этого селения: принесли и слабых старух и грудных детей; наконец явились и справлятели поминки; они были переодеты в новую обыкновенную свою одежду; кроме того у мужчин надеты были длинные, по локоть лавтачные рукавицы с раструбом, густо увешанные топорковыми носами (Fraterenla cirrata.); женщины имели в руках по два орлиные пера, а на голове узкие повязки из белых соболей (Все эти вещи с заботливостию сохраняются и передаются из рода в род. Соболи, белые, как зайцы, весьма редки, так что за них туземцы платят между собою по 20 и более бобров или выдр. Мы достали шкуру одного и передали зоологу-препаратору императорской Академии наук Вознесенскому.). Каждая семья, остановясь за своим жирантом, по очередно пела особо плачевным голосом [155] сочиненные нарочно на этот случай песни, в которых назывались поименно все сродники поминаемого; плясали не сходя с мест; многие из присутствующих плакали. Когда окончилась «песнь мертвых», как называют это представление туземцы, последовало обыкновенное угощение, заключившее церемонию объявления первого дня.

На другое утро, после бани, собрались в кажим приготовляющиеся к поминкам, в вчерашней новой одежде, проплясали пред ямой огнища, пропели другие свои плачевные песни, потом в сопровождении одного старика с бубном в несколькими песенниками, ходила тихими мерными шагами по всем памятникам; пред каждой подновленной могилой останавливались и не много плясали. Зрители, гости и остальные жители этого селения во все время процессии, находились на крышках зимников и других возвышенностях и плакали; потом собрались в кажим на последнее угощение, после которого начали разъезжаться по домам.

При отправления главных поминок следуют той же церемонии что и в годичных; тому кто раздает все свое имение палят ресницы, бреют брови и нагого на трое суток сажают за рогожку в угол кажима, не давая нисколько ни пищи ни витья; потом, по истечении этого поста, все собравшиеся гостя приносят ему различные подарки, кто что вздумал; туземец снова обзаводится, богатеет и на всю свою жизнь приобретает общее уважение. Со всем тем, такого доброхотного поминщика, мы знали только одного.

Все племена народа Канг-юлит, проживая на месте, не ведут никакого времясчисления; расстояния меряют ночами остановок; редко ошибаются в днях равноденствия и солнцестояния; какие у них на то приметы узнать не мог; год разделяют на двенадцать неровных месяцев, начиная с сентября, то есть с окончания своих рыбных запасений; называют их по различным видимым переменам в жизни природы: так первый осенний месяц сентябрь зовут Тунтут Нулигун «олени ходятся», или в буквальном переводе олени берут жен; октябрь Кунгдан, «иней падает» и прочая. Числа годов не считают, и потому ни кто не знает своих лет, и при таковом вопросе обыкновенно отвечают, что на их памяти такое-то дерево выросло или указывают на какую-нибудь другую перемену местности; различают некоторые созвездия; [156] отличают планеты от неподвижных звезд, дают особые названия появляющимся кометам и метеорам; ворочен астрономические их познания так спутаны, что мы не могли сообразить ничего положительного; может быть, причиною этому было и незнание наше туземного языка, заставлявшее крайне беречься вносить в свои заметки рассказы толмачей, не понимающих сущности того, о чем их самих спрашивали.

Обширное поле остается после нашей скудной жатвы тому, кто будет иметь более средств и способностей к описанию нравов и обычаев народа, с которого нам удалось приподнять завесу. Если захотим сохранить память их первобытной жизни, не мешает поторопиться; с распространением христианства, в столкновении с нашим образом жизни, туземцы так скоро теряют народность, что чрез десяток, другой лет старики будут таить или стыдиться рассказывать прежние свои обычаи, поверья и прочая, и весь общественный быт их изменится. В настоящее время мы это заметили на Кускоквиме у новокрещенных. Это же видим у Алеутов и Кадьякцев.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие и открытия лейтенанта Л. Загоскина в Русской Америке. Статья четвертая // Библиотека для чтения, Том 84. 1847

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info