ГИЛЛЬСЕН КАРЛ

ПУТЕШЕСТВИЕ

НА ШЛЮПЕ «БЛАГОНАМЕРЕННЫЙ»

для исследования берегов Азии и Америки за Беринговым-Проливом с 1819 по 1822 год.

Оставив порт св.-Франциска, мы взяли курс на SW и шли по нем с переменными ветрами до широты 27°. Достигнув этой параллели, мы стали по-возможности держаться ее, продолжая путь свой к W. Целью этого действия, было намерение отъискать два острова, нанесенные испанскими мореплавателями на карту около этой широты: Rico d’Ora и Rico-plata — острова, никем, ни Куком, ни Клерком, ни Ванкувером, неотъисканные. И наши труды были напрасны; хотя мы два раза имели признаки близкого берега, потому-что к нам прилетали береговые птицы, и море было покрыто травою и пловучим лесом, но самого берега мы не могли увидеть, почему, достигнув долготы 202°, спустились на S к острову Овайги или Гавайэ.

17-го марта мы увидели этот остров; ветер сильно дул от, NO и так успешно подвигал нас вперед, что мы около полудня прошли пролив между островами Овайги и Муве. Оба эти острова принадлежат к высочайшим из всей группы; на острове Атон, самом крайнем к северу, подымаются три высокие горы, называемые Мон-Роа, Моно-Каа и Моно-Моротай. Первая выше остальных и вечно дымится; она высотою 8,700 футов над поверхностью океана и находится на северо-восточной оконечности острова; потом следует, по величине, Моно-Каа, лежащая на южном конце и, наконец, Моно-Моротай — на северо-западном, недалеко от бухты Киаракуа, знаменитой смертью Кука.

Когда мы прошли упомянутый пролив, около двух часов по полудни, и укрылись за остров Гавайэ, высоты его заслонили нам ветер, и мы совершенно заштилели. Стоя на одном месте, мы имели время рассмотреть прекрасные, очаровательные виды, представляемые этими островами. Сначала низменный берег в некотором отдалении начинает подыматься постепенно, доходя до высочайших гор, и переливаясь от самой темной зелени до светлой, пока она совершенно пропадает; вершины гор представляют глазу вид бесплодных скал, изрытых лавою, длинные остывшие потоки которой простираются местами до самого морского берега, где [216] расположены домы или, лучше, шалаши туземцев, окруженные кокосовыми рощами, банановыми и хлебными деревьями. Словом, вид до-того очарователен, что нельзя на него наглядеться. Слабый, иногда с берега подувавший, ветерок, приносил к нам благоухания; но нетерпение наше выйдти на землю, которая в состоянии производить такие ароматы, было напрасно — ветер не допускал нас ближе к заливу Киаракуа, почти единственному якорному месту около острова. Притом, полагая, что в селении того же имени или в ближайшем от него, называвшемся Тиататуа, найдем короля этих островов, нам и незачем было искать другого места, где бы можно было стать на якорь.

На другой день, то-есть 18-го февраля, нам удалось приблизиться к бухте на такое расстояние, что простым глазом могли мы различать людей, стоявших на берегу; но все-еще не могли мы достать лотом морского дна. У лейтенанта Лазарева была прекрасная собака, из рода Ньюфаундлендов. Она по приближении к берегу беспрестанно лежала на сетке и с жадностью втягивала береговые благоухания; но наконец, видя себя так близко к берегу, не удовольствовалась этим, бросилась с борта в море и поплыла. Ни клики, ни брань не могли ее принудить возвратиться: она, с свойственною этой породе легкостью, плыла все далее и далее, не обращая на нас внимания. Посредством зрительных труб, мы, следовали за нею и видело, как она благополучно достигла берега, хотя мы были от него на расстоянии более 2-х миль.

«Открытие» находилось впереди нас, ближе к бухте Киаракуа, и, пользуясь полосой ударяющего в паруса ветра, успело войдти в бухту и стать на якорь, между-тем-как мы, штилюя, вертелись на одном месте, относимые только течением.

В таком положении находились мы до утра 19-го числа. Тогда увидели, что товарищ наш опять снялся с якоря, и мы было уже стали отчаиваться выйдти на берег; но вскоре «Открытие» подошло к нам и рассеяло наши опасения, сделав телеграф, что король, уже несколько времени назад, основал свою резиденцию на острове Вагу, имеющем превосходную гавань, и что по этой причине нам надлежало отправиться туда.

К 3-м часам мы приблизились к малой бухте Тиататуа и совершенно заштилели; в это время увидели большую пирогу, сопровождаемую множеством малых, идущих к нам с берега. Вскоре они пристали к борту и к нам вышел на дек губернатор острова, дядя короля, известный под именем Мер-Адемса. Такой огромной человеческой фигуры мы не имели еще случая видеть: ростом он был полных семь футов и соразмерно толст; он нам представился одетый в коричневом сюртуке, таком же нижнем платье и в круглой соломенной шляпе; впрочем он был без чулок и обуви; по-английски изъяснялся он довольно-свободно; привез нам в подарок кокосовых орехов, бананов, ананасов, арбузов, патат или сладкого картофеля и таро, корня, составляющего главную пищу этих островитян, и о котором я ниже буду говорить подробнее. Матросы наши выменивали такие фрукты у других островитян на разные мелочи и моржовые зубы; но туземцы их не очень ценили и брали охотнее испанские пиастры, ценя их, впрочем, весьма-низко. Они у нас пробыли до [217] пяти часов. Тогда поднявшийся от NO довольно-свежий ветер заставил их удалиться, а мы к утру подошли к острову Вагу; но заштилев тут, принуждены были провести ночь в море. После полуночи поднялся легкий SW ветер, с которым мы успели подойдти к берегу, по штиль снова удержал нас в море, и мы должны были пробыть еще сутки под парусами, в виду покойной, прекрасной гавани.

21-го числа мы находились так близко от берега, что могли воспользоваться поднявшимся морским ветром ², и войдти в гавань; но как она образуется из кораллового рифа, покрытого во время приливов водою и простирающегося широкою дугою от севера к югу — а мы знали, что вход находится только с этой последней стороны, то капитан наш, для безопасности, приказал, подняв на фор-брам-стеньге кейзер-флаг и выпалив из пушки, потребовать лоцмана

Вскоре мы увидели несколько пирог, гребущих к нам из гавани; на одной из них было два Англичанина, матросы Ботл и Уорн. Первый, вышед на дек, отрекомендовал себя лоцманом его гавайского величества в гавани Ганаруро, и представил Уорна в качестве ученика своего. Этот тотчас воротился на берег, донести губернатору острова, по имени Поки, о приходе русского военного судна, и испросить позволение ввести его в гавань. Между-тем ветер начал стихать и Ботл решился, не ожидая ответа ввести нас, тем-более, что отказа ожидать было нельзя.

С помощью буксира, мы благополучно прошли проход, который не шире ста сажень и бросили якорь на глубине девяти-сажень, прямо против крепости Кагуманна, которая нам тотчас отсалютовала восмью выстрелами, и получила столько же в ответ на свое приветствие.

Вскоре после нас вошло «Открытие» и было встречено тою же почестью.

Крепость Кагуманна, названная так по имени мачихи царствовавшего короля, построена не у входа, а на низменном берегу, против самой середины гавани, и состоит из квадратного редута с низким земляным валом, на котором поставлены тридцать-два чугунные орудия разного калибра, начиная от 12-ти-фунтовой пушки до 48-ми-фунтового единорога; все они стояли на морских лафетах. Инженер, строивший эту крепость, видимо был из туземцев, ибо для нее нельзя было избрать худшего места. Берег, на котором она стоит в самый вал, так низки, что ядра, с самого малого военного судна могли без труда сбить орудия с лафетов, и заставить их молчать.

Гавань Ганаруро одного имени с селением за крепостью, простирающимися вдоль берега, не очень-велика, и может вместить не более пятидесяти судов, но очень-покойна. Коралловый риф, защищающий ее от морской зыби, оставил столь узкое отверстие, что [218] зыбь во внутрь не может проникнуть, тем-более, что проход находится на западной стороне острова, а в тропиках, где господствуют пассатные ветры, волнение обыкновенно идет от востока. Эта природой созданная гавань — единственная по всей группе гавайских островов, и так-как она образовалась от кораллового рифа, которые обыкновенно постепенно разрастают, то проход должен современен закрыться, и тогда мореходцы лишатся покойного, прекрасного места, для отдыха и запаса свежею провизиею и водою. Некоторые старики из туземцев помнили, что проход был втрое шире тогдашнего. Берега до гор, составляющих внутренность острова, представляются в виде наклонной долины, покрытой вечною зеленью, окраенной около самой воды узкого песчаною полосою, за которою полукружием расположено селение Ганаруро, состоящее из шалашей туземцев и двух домов, построенных на европейский манер. Один из этих домов, лежащий прямо против пристани, построен американскими купцами, в два этажа, из досок, и продан королю; но король сам не живет в нем, и отдал его мачихе, Кагуманне; в верхней этаже ее покои, а внизу помещается придворный штат. Другой дом, лежащий на северо-восточной оконечности селения, каменный, окруженный такою же стеною, вышиною в 6 футов, принадлежал одному Испанцу, там поселившемуся, по-имени Марини. Дома, или лучше шалаши островитян, расположенные без правила, то по нескольку вместе, то по-одиначке, построены в виде домовой кровли из жердей, прямо на землю поставленной, покрытой длинною травою. Оконные отверстия находятся в редких шалашах, за-то почти каждый имеет двое дверей, с противоположных сторон шалаша; двери завешаны только цыновкою; шалаши у простого народа величиною от 2 до 4 квад. саж.; королевские и те, которые принадлежат его вельможам, гораздо-просторнее и имеют до двадцати квадратных. сажень. Внутренность этих шалашей у всех одинакова, то-есть, пол, покрытый весьма-чистыми узорчатыми травяными цыновками, имеет в одном конце возвышение, которое отделяется от остальной части шалаша занавесом из того же материала и служит спальною; вся разница королевских шалашей от простонародных состоит в том, что стены в королевских обшиты цыновками. Селение кажется весьма-большим, потому-что у самого бедного Сандвичанина должны быть два шалаша — один для него и сыновей, а другой для жен и дочерей; король же и вельможи имеют для каждой жены и дочери особый шалаш.

Вправо от селения, в расстоянии трех верст, около самой подошвы гор, американские миссионеры из секты моравских братьев основали, с дозволения еще покойного короля Тамеамеа I-го, свое жилище, состоявшее тогда из двух небольших досчатых долов со службами и из большего шалаша, в виде дома построенного и служившего церковью.

Прямо за селением начинаются плантации жителей. В них они садят сахарный тростник, пататы или сладкий картофель — достигающий величины человеческой головы и имеющий приторно-сладкий вкус — арбузы, дыни, ананасы и, европейцами привезенные, огурцы; по главный предмет, разводимый ими — корень, называемый таро, и иньямы — весьма сходные между-собою как наружным видом, так и вкусом. Таро, корень похожий видом и величиною на нашу [219] брюкву, с тою только разницею, что имеет черную наружную кожу и белую как снег внутренность: он любит мокрую, болотистую почву, почему разведение его сопряжено с большими трудами. Посеяв таро, жители обносят место земляным валом, который для большей прочности одевают дерном и проводят туда, из близь текущей речки, воду, которую по испарении возобновляют. Один раз засеяв такое место, не нужно повторять посевы после каждого сбора плодов; выдернув корень отрезают его от листьев, оставляя небольшой кусок плода при зелени так, чтоб листья могли держаться не распадаясь, и втыкают их назад в то же место: через три месяца корень возобновляется, и опять может быть отрезан. В хорошем грунте и при бдительном присмотре, процессию эту можно повторять до десяти раз. В пищу корень употребляют следующим-образом: обмыв в морской воде, кладут корни, завернутые, каждый особо, в банановые листья — в ямы, в земле вырытые, булыжником обложенные и раскаленные, закрывают их раскаленными же каменьями и засыпают яму землею; чрез несколько часов корни испекаются; тогда очищают их от кожи и растирают в корытах, разбавляя тесто горячею водою до-тех-пор, пока из него сделается кисель или, лучше, масса, на разведенный крахмал похожая; тогда корень готов и употребляется туземцами при всяком другом кушанье, как хлеб. Этот корень имеет странное свойство: не печеный, а вареный, производит нестерпимую жгучую боль во рту и в горле: чтобы избегнуть этой жгучести, его надо варить раза три, давая ему сначала всякий раз остыть; таким-образом приготовленный, потом разрезанный на пластинки и поджаренный в масле, корень этот составляет весьма-приятную и здоровую пищу. Иньямы не имеют этого свойства, и потому островитяне не так любят их; иньямы не могут быть обращены посредством растирания в кисель.

Кроме этих овощей, туземцы во множестве разводят каву или аву, давно известную из описании других путешественников; но теперь употребление ее выходит уже из обыкновения, особенно между простолюдинами, и только одна знать пьет из нее приготовленный напиток.

Из фруктов здесь водятся: кокосовые орехи, бананы, пизанг, хлебный плод, апельсины, лимоны и виноград. Последние три сорта завезены сюда за несколько перед этим лет и растут очень-успешно, кроме винограда, для которго, хотя он Испанцем Марини рассажен в тени, климат слишком тепел.

Относительно царства животного, нет страны беднее этих островов; впрочем, это свойство общее со всею Океаниею. Из четвероногих есть там крысы и мыши; из домашних животных туземцы имеют свиней, коз, собак и кошек: последние завезены со времен открытия островов; а в недавнем времени привезены лошади, рогатый скот и овцы.

Тогда царствовал король Тамеамеа II, сын преобразователя и покорителя всей группы островов, Тамеамеа I, о котором г. Коцебу, в описании своего путешествия кругом света на бриге «Рюрик», весьма-подробно говорить. Сын принял имя отца по восшествии на престол, а до того времени его звала Рио-Лио. Он имел тогда около 25 лет, был очень некрасивой наружности и не отличался, как прочая знать, большим ростом и вообще прекрасным телосложением. Умственные [220] его способности также были не из-ряда-вон, почему мудрый отец его, зная слабость сына, при смерти постановил, чтоб любимая жена его, вышеупомянутая королева Кагуманна, участвовала в правлении. Он, казалось, был очень-доволен этим распоряжением своего родителя и почти ни чем не занимался; целый день проводил в своем шалаше, окруженный любимцами, и попивая аву или ром, и редко кап — мадеру, которую он предпочитал всем винам. Иногда для разнообразия садился он в свою прекрасную яхту и катался по островам в сопровождении своей любимой жены, Камегамеги, умершей в-последствии с ним вместе в Англии.

Покойный король Тамеамеа I, при жизни своей, несмотря на просвещенный образ своих мыслей относительно религии, не хотел вводить на островах, им покоренных, новую веру; но на смертном одре завещал сыну и правительнице Кагуманне стараться постепенно это делать. По смерти его первым делом их было уничтожить Табу ³, сжечь идолы и разорить моран; итак жители не имели ни какой религия, потому-что уничтожив старую, христианской веры не приняли, хотя имели уже наставников. Миссионеры, о которых выше было говорено, назывались: старший Биньям, младший Ферстер; при них находился костер или дьячок по имени Ламис и один земледелец. Ламис сверх своей обязанности управлял маленькою типографиею, в которой печатался тогда переведенный миссионерами на гавайский язык краткий катихизис и азбука, латинскими буквами. По прибытии их в 1818 году, король отвел им земли и дал рабочих; позволил проповедывать христианство и крестить, кто захочет; но сам не принял веры, полагаю, из лени. Миссионеры завели школу, в которой обучалось до тридцати детей письму, чтению, первым началам священной истории и закону Божию. Все взрослые и особенно вельможи, следуя примеру своего правителя, чуждались миссионеров и не хотели принять не только христианской веры, но и ни каких наставлений, ни относительно правления, ни хозяйства, особенно хлебопашества, хотя своими глазами могли удостовериться, что Европейцы лучше обработывают землю. Разработанные и засеянные пшеницею и кукурузою (которая, впрочем, уже была на островах до миссионеров), поля ожидали богатой жатвы. Причины этого равнодушия туземцев к лучшему, нельзя было искать в одной лени и приверженности к старому, но более в наущении живших на островах европейцев, из которых опять отличался один беглый французский матрос, по имени Rives. Они находили для себя выгодными, чтоб жители этих островов оставались в невежестве, боясь, что учение миссионеров исправит нравственность этого народа, особенно женщин, ведших довольно-развратную жизнь, и что тогда им невозможно будет более удовлетворять своим страстям: сластолюбию и жадности обогатиться посредством обмана — деньгами, вырученными у Американцев и прочих командиров судов, посещавших гавань Ганаруро. В то время разврат на этих островах господствовал еще в полной силе, особенно в Вагу, так часто посещаемом европейскими, а более всего американскими китоловами. [221] Незамужние женщины не знали стыда; замужние же, из боязни быть обличенными перед своими мужьями, были более воздержны и бывали в связях только с иностранцами; часто сами властители продавали своих супруг из корысти; если которая-нибудь из них бывала уличена в связи с соотечественником, то смерть была неминуемым ее жребием.

При нас многоженство было почти в общем обыкновении, особенно между вельможами. Король имел семь жен, губернатор острова, человек прекрасный, не старее двадцати-двух лет — столько же. Сколько миссионеры против этого обычая ни восставали, но он оставался в силе по старому, хотя они и приводили, себя в пример, уверяя жителей, что чрезвычайно-счастливо живут и с одною женою.

Странно, что вельможи на этих островах разительно отличались от простонародья своим наружным видом, Простой народ — более среднего роста и сухощав; вельможи — почти все исполинского роста и тучны. Чему приписать это различие? Лени ли, в которой они проводят свою жизнь, или совершенно беззаботной жизни?

Народ разделялся только на два класса, вельмож и простонародье. Первые происходили от родственников кациков или королей, как прежних династий, так и нынешней. До Тамеамса I, каждый остров имел собственного короля, независимого от других, управлявшего народом совершенно деспотически. Тамеамеа соединил все острова под один скипетр и назначал губернаторов острова, кроме одного — Атоса, который сохранил своего короля, платившего только дань. Люди, составлявшие второй класс хотя не были настоящими рабами, однакож безвозмездно должны были работать для первых; из них избираются матросы и солдаты, составляющие военную силу этих островов.

24-го марта увидели мы входящую в гавань эскадру мелких судов, под сандвичеким флагом, состоящую из двух бриггов и четырех шхун: из них одна, шедшая впереди, была собственная яхта короля, на которой и сам он находился. Эта яхта куплена им у одного американского купца за 80,000 пиастров, и хотя была отделана внутри позолотою и зеркалами и имела 16 медных каронад І2-ти-фунтового калибра, однакож никак не стоила этой огромной суммы. Король, в-сопровождении наставника своего, по имени Краймоку, приставленного к нему еще покойным отцом его, Тотчас по прибытии своем на берег, пошел посетить больную свою мачиху. Вслед за ним, и мы вышли на берег и, отправились туда же, желая сделать ему визит. Нас ввели в верхний этаж; мы полагали, что увидим в комнатах королевы-правительницы, хотя не королевское убранство, однакож, по-крайней-мере, некоторую меблировку; по как же мы удивились, когда нам, вместо всего этого; бросились в глаза голые стены и пустая большая комната. Пол был покрыт цыновками, на которых посреди комнаты лежала больная королева Кагуманна: ее лечили бабы, по-сандвичски, то-есть, коленами давили ей живот из всех сил, причем не только сами лекарки, но и с дюжину других баб, сидящих в одном углу комнаты, выли и кричали раздирающим душу голосом; на крик этот отвечала так же бесчисленная толпа туземцев, расположившихся внизу. Когда король вошел, мачиха приподняла голову и заплакала; это было новым сигналом к всеобщим крикам, к которым пристал и [222] сам король с своею свитою. Процессия эта продолжалась с полчаса; потом король выгнал всех из комнаты и стал на колени подле мачихи, которая, поговорив с ним, потребовала от нас лекаря. Г. Ковалев, лекарь с «Открытия», находился с нами; он взялся тотчас за дело и чрез несколько дней вылечил королеву. Она была женщина лет пятидесяти и настоящая великанша; когда мы вошли, ее еще мяли женщины, а она лежала на полу.

Посидев, или лучше, постояв несколько времени, потому-что сидеть было неначем, кроме как на полу — король пошел в свой шалаш и пригласил нас с собою. Прибыв туда, первым делом его было снять с себя всю одежду, состоявшую из белой фланелевой куртки, такого все нижнего платья, рубахи, башмаков и круглой соломенной шляпы; вместо всего этого он надел свой маро, род узкого пояса, один конец которого проходит промеж ног и закрепляется на спине за тот же пояс. Этот маро составляет единственную одежду мужчин, и сделан из материи туземного изделия, приготовляемой из коры папируса следующим образом: содрав с дерева кору, они мочат ее в известковой воде около двух недель; потом, вынув ее, растягивают на досках и складывают краями вместе, столько, как широка нужна им материя; после бьют ее плоскими вальками, подавая тою же водою до-тех-пор, пока она сделается тонка как бумага; в таком виде сушат ее на солнце, потом растирают руками, пока сделается мягкою. Ее красят разными растительными красками весьма-ярких цветов. Раздевшись, король лег на цыновки и пригласил нас сделать то же. Тут он начал расспрашивать нас, посредством переводчика, Француза Rives, о России, причем изъявлял желание посетить императора Александра — об американских колониях наших, известных ему по экспедиции какого-то искателя приключении доктора Шеффера, уверившего управляющего Баранова, что нет ничего легче, как занять остров Вагу, откуда был он удален покойным отцом короля — и, наконец, о цели нашей экспедиции, которую он никак не мог понять и спросил: какое дело нашему императору, вода или земля находится на севере? Капитаны наши просили у него позволения раскинуть на берегу палатки для астрономических наблюдении, и он тотчас приказал отвести нам место по правую сторону крепости. Когда мы хотели откланяться, ему вздумалось пригласить нас на свою яхту. Он опять оделся, и поехал на нашем катере с нами вместе; на яхте нас подчивали вином и фруктами. Когда мы отвалили, он приказал салютовать пятью выстрелами, на которые ему ответили столькими же с «Открытия».

На другой день его гавайское величество удостоил нас чести своего посещения. Он явился в английском адмиральском мундире, в соломенной шляпе и в башмаках на босую ногу; его сопровождали вышеупомянутый Краймоку — губернатор Поки, также как и король, в мундире английского флота — и любимая жена его, Камегамега в белом атласном платье, хотя голова ее была убрана по-гавайски, а ноги были вовсе без обуви. Позади короля, королевы и каждого из вельмож, ходил один прислужник, носивший плевательницу; в качестве переводчика в этот день находился при короле Испанец Марини. Все они сошли в каюты, сели за стол вместе с нами, и ели наши кушанья с большим аппетитом, не забывая однако своего любезного [223] таро, привезенного ими с собой; вина они мало пили, и больше употребляли ром, так-что встав из-за стола почти все были пьяны. Король, отъезжая, просил нас через день к себе отобедать; ему салютовали девятью выстрелами, на которые с яхты и потом с крепости отвечали столько же. В назначенный день мы приехали к королю. Стол, накрытый по-европейски в одном из больших его шалашей, блестел множеством серебра и хрусталя; обед был в английском вкусе. Кроме нас, были миссионеры, европейцы острова и три капитана американских судов. Король в этот день был одет в морской английский генеральский мундир. Церемониймейстером был Француз Ривес, а кушанье приготовлял повар с одного из американских судов; ванн были отличные. Во время обеда пили за здоровье нашего императора, короля и американского народа. Из этого видно, что он старался перенимать обычаи просвещенных народов, но это было ему не к-лицу: он даже не умел сидеть на стуле и никогда не употреблял ложки, ножа и вилки.

Военная сила короля состояла из нескольких тысяч солдат, расположенных на всех островах; они были обмундированы в английские красные мундиры, но без нижнего платья и головного убора. Нельзя было без смеха смотреть на них; потому-что они, при своей красной коже, походили на наряженных обезьян. Ружей хранилось в крепости, построенной на горе за селением Ганаруро, 40,000; там же было несколько полевых орудий с принадлежащими к ним зарядными ящиками и всеми принадлежностями. Флот состоял из девяти бриггов и четырех шхун, вместе с яхтою. Эта суда управлялись Англичанами, а матросами были туземцы. Капитаны не могли нахвалиться проворством и сметливостью этих людей. Плавание гаванских судов простиралось не только по островам, но они ходили даже в Кантон; в наступающее лето король хотел отправить один бриг с солью в Камчатку, чтоб взять оттуда солёную и вяленую рыбу, до которой Гавайцы большие охотники, но приготовлять ее не умеют.

Доходы королевские не определены и зависят от обстоятельств, потому-что, постоянных податей или сборов нет. Когда король нуждался в деньгах, то приказывал выстроить себе новый шалаш, а старый сломать. Перебравшись, у дверей ставил он большие глиняные горшки, у которых стояли часовые и один из приближенных короля; по всему острову посылали гонцов с известием об этом, и всякий подданный мужеского пола, старее десяти лет, обязан был бросить по испанскому пиастру в горшок. Этот сбор повторялся два и три раза в год на каждом острове, смотря по надобностям короля. Так-как остров, на котором он имеет свое пребывание, обязан содержать съестными припасами большой двор и короля, то король часто переезжает с одного острова на другой, но более всего живет он на Гавайэ и Вагу; почему прочие острова должны иногда провизию присылать в местопребывание короля. Другой доход состоял в продаже сандального дерена, отпускаемого за деньги или вымениваемого на разные товары; сандальное дерево растет в изобилии на всех островах и принадлежит только королю. Американские купцы платят ему от 5 до 7 пиастров за пикуль и продают его в Кантоне по 9 и 11.; Это дерева так тяжело, что кусок его длиною в одну сажень и толщиною не более трех [224] вершков, составляет пикуль. С отпуска сандала король получал от 30,000 до 40,000 пиастров. Третий доход составляла соль, собираемая на морском берегу в изобилии. Сандальное дерево не рубили топорами, а пилили, чтоб не тратить материала в щепах. Работа эта и собирание соли производится, по наряду, простым народом. Должность министра финансов исправляли Испанец Марини и Француз Ривес, которые обманывали короля, как могли. Им это было весьма-легко, потому-что учитывать некому; а о правильном расходе и приходе в хозяйстве, и думать нельзя. Марини занимался продажею сандального дерева и соли, отдавая королю сколько ему вздумается. Чтоб купцы не открыли его плутней, он делился с ними Ривес был, так-сказать, государственным казначеем. Плутуя заодно с Марини, он показывал менее прихода, чем действительно было; и сумму, собираемую в горшки, он не показывал всю. Первого туземцы любили за то, что он им не вредил и не возносился над ними; но второго ненавидели и несколько раз, во время вашего пребывания на острове, сжигали его шалаш, чем изъявляли свое негодование против него.

29-го числа приехала к нам выздоровевшая королева Кагуманна и привезла в подарок на каждый шлюп по двадцати свиней, множество фруктов и зелени. Она была одета в черном бархатном платье, но весь придворный штат, сопровождавший ее, и состоявший из восьми женщин, не имел иной одежды, кроме пау, род юбки, покрывающей тело и состоящей из куска вышеописанной материи, ярко-желтого, зеленого, или пунцового цвета, который в несколько раз обвернут вокруг тела. Волосы их сзади были, заплетены в две косы, а спереди коротко выстрижены и около лба намазаны известью. Во время танцев, которые состояли в разных телодвижениях и жестах, мужчины пели и били такт коротенькою палочкою по длинной, издающей весьма-неприятные звуки и — смотря по величине их — то низкие, то высокие тоны. Женщины иногда еще более наряжаются — тогда над обыкновенною пау надевают фестонами другую — разноцветную; на головах и вокруг шеи носят тогда венки, из красных, желтых и черных перьев сплетенные; около плеч — сзади завязанные банановые листья; а ноги повыше ступни и руки у кисти, обвертывают плющом. Танцуя, они становятся в три ряда и все вдруг делают, по такту, одинакие телодвижения. Музыканты или певчие стояли позади их.

Вот политическое, нравственное и общественное состояние Сандвичевых, или Гавайских-Островов в 1821 году, потерпевшее с-тех-пор, во всех этих отношениях, большие перемены.

Язык сандвический мягок, приятен для слуха и весьма-легко выговаривается иностранцами; он имеет в словах своих весьма-много гласных букв, а р почти вовсе не слышно. На всех островах говорят одним общим языком и только некоторые разнятся произношением или недостатком букв, как-то: Остров-Вагу, где буквы к вовсе нет и вместо ее ставится т; на-пример, на Оваги жрец называется кагуна, а на Вагу тагуна; на нем же королев Кагуманну и Калигамегу звали Тагуманна и Талигамега.

3-го апреля мы совсем были готовы к отплытию, но тут король прислал к нам просить Ваших врачей. Его любимая жена, королева Калигамега, внезапно занемогла. Тотчас послали обоих лекарей [225] на берег. Они нашли, что припадки были действительна опасны, почему отплытие наше отложено; до 7-го числа она находилась в опасности, потом поправилась, и мы не замедлили оставить этот прекрасный остров, имеющий лучший климат на земном шаре и освобожденный от всех мучителей рода человеческого, живущих между тропиками, как-то: москитов, ядовитых мошек, змей и прочих, чтоб отправиться обратно к северу, на страдания и недостатки.

Вышед из гавани вместе с «Открытием», мы взяли курс на N и увидели 8-го числа на рассвете Остров-Атой. Этого остров хотя горист, но несравненно ниже прочих; северная часть его низменна, и только на южной оконечности возвышается довольно-высокая конусообразная гора; хотя она гораздо-ниже гор Моно-Роа и Моно-Каа, но тем не менее очень-далеко видна с моря и, стоя совершенно отдельно, служит мореплавателю хорошею опознательною точкой.

Пройдя Остров-Атой, нас встретил северо-восточный пассат, который весьма-замедлял наше плавание, пока мы не дошли до широты 39°, где, после довольно-сильной бури, получили SW. Здесь кружилось около нас бесчисленное множество морских ласточек, обыкновенно недалеко от берега пускающихся в океан, почему мы появление их приняли признаком какого-либо острова; но как цель нашего путешествия не дозволяла нам терять время на изъискания в океане, то мы воспользовались упомянутым ветром для возможно-поспешного достижения Ситхи.

8-го мая мы находились в широте 53°. Здесь густой туман разлучил нас с «Открытием», но это не помешало нам продолжать плавание, так-что 12-го числа мы увидели гору Эджкумб, к которой к-вечеру и подошли; но удержанные противными ветрами, не могли войдти в Зунд до 14-го числа.

В этот день мы благополучно прошли средним проливом и бросили якорь прямо против крепости, которая отсалютовала военному флагу, лишь-только мы вышли из-за Японского-Острова (так называется один из малых островов, образующих защиту гавани с моря). Мы весьма удивились, что «Открытие» еще не прибыло, потому-что оно ходило гораздо-лучше вас.

Глазам нашим представился совершенно-готовый и оснащенный бот на стапеле. Лейтенант Игнатьев приехал к нам на шлюп вместе с капитаном Муравьевым и очень-сожалел, что обстоятельства удерживали его в Ситхе, в то время, когда мы имели случай быть в землях, одаренных щедрою природою всеми прелестями теплых стран. Мы с нетерпением ожидали прибытия «Открытия», чтоб спустить бот и удалиться из плачевной Ситхи — истинно плачевной, по беспрерывным дождям, здесь господствовавшим. Наконец мы увидели «Открытие» 18-го числа к вечеру; оно бросило якорь у баттарейного острова, в западной гавани, очень-далеко от нас.

19-го числа, отслужив молебен, спустили со стапеля новопостроенный бот, и он, как уточка, поплыл к «Открытию», став рядом с ним на якорь. Командиром его назначили лейтенанта Игнатьева и к нему отрядили: одного урядника, лекарского помощника и десять человек матросов.

Начальник колоний, капитан Муравьев, сбирался отправиться, для осмотра Кодьяка и Уналашки; для этого вооружалось компанейское судно «Головин», которым командовал мичман Храмчеико. Г. [226] Муравьев хотел остаться некоторое время на Кодьяке и, между-тем отправить Храмченко к северу также для изъисканий. Результат этого предприятия мне не известен.

Во время нашей стоянки, нас опять, как и в первый раз, почти ежедневно посещали Колоши, которых теперь поселилось большое число около крепости, для рыбной ловли, в ожидании хода сельдей.

29-го мая, взяв одного Камчадала, здесь находившегося, и одного же Агалахмюта, переводчиками, мы снялись с якоря и благополучно вышли в море. Бот, взятый «Открытием «на буксир, весьма-задерживал нас, та к-что мы, при постоянно-благополучном ветре, только 13-го июня увидели гряду Лисьих-Островов. Тут нас встретили туманы и противные ветры, не позволившие нам ранее 17-го числа пройдти Уналашкинский-Пролив. Вступив в Камчатское-Море, мы до Уналашки должны были бороться со штилями и крепкими ветрами. Наконец, 21-го числа, могли мы войдти в Капитанскую-Гавань, бросив в третий раз якорь против селения Иллюлюк. Тотчас приехали к нам старые наши знакомые и несколько новых лиц, присланных сюда из Ситхи. Зная приход наш, с соседних островов съехались в Уналашку множество Алеутов и Русских, чтоб у нашего священника приобщаться, венчаться и креститься.

В последний крепкий ветер, у нас повредилась фор-стеньга и лонг-салинг у фор-марса; для починки первой и перемены другого, спустили ее вниз; это задержало нас до 27 числа.

Отправляясь отсюда к северу, где нас ожидали и ненастная погода, и холода, и разные труды, и где трем офицерам было слишком-тяжело — с «Открытия» откомандировали к нам лейтенанта Зеленого, и когда он перебрался, мы вместе с «Открытием» вышли упомянутого числа из гавани, взяв разные с ним курсы, потому-что перед выходом наш капитан получил от командира экспедиции следующее предписание. «По выходе из гавани взять курс к виденному каким-то промышлеником Острову-Преображения, определить, или удостовериться в существовании его; потом отправиться к Острову-Андерсону, поставленному на карту капитаном Куком, но после его никем не найденным. Описать Острова-св.-Матфея и Лаврентия, и, наконец, стараясь достигнуть Ледовитого-Моря к 7-му июля, идти вдоль азиатского берега до возможной высоты, отъискивая проход кругом этой части Света к западу».

Имея разные курсы с «Открытием», мы направились к WNW, а оно в сопровождении бота, определенного для описи Бристольской-Бухты — к Мысу Невенгаму к NO. Вскоре мы потеряли из вида друг друга, чему способствовал поднявшийся густой туман.

1-го июля дошли мы до места, где на карте назначен был Остров-Преображения, т.-е. до широты 58°48' и восточной долготы 183°24'. Погода была довольно-ясная и горизонт чист; но и с саленгов, на которые я влез с трубою в руках, ничего нельзя было видеть; поэтому капитан недолго задумывался и стер остров этот с лица земли, или лучше — с лица моря.

Окончив это дело, мы продолжали путь свой к Острову-св.-Матвея, до которого на другой день дошли; но за густым туманом видели только в воздухе очерки высоких гор его; низменная часть его была совершенно укрыта от глаз наших. Не теряя времени в [227] ожидании пока прочистится туман, мы направили путь к месту, где на карте находился Остров-Андерсон, и 3-го числа достигли этого места; но также при несовершенно-ясной погоде ничего не видели похожего на остров. При всем этом мы медлили стереть его с карты и продолжали путь свой по взятому направлению к NNO. Около четырех часов пополудни, горизонт к SO совершенно очистился, и мы по этому направлению увидели высокую землю. Находясь в это время в широте 62°56' и долготе 193°32', мы находились от американского берега по этому направлению на расстоянии более 180 миль — слишком-великом, чтоб увидеть и самую высочайшую гору на земном шаре; поэтому приняли этот берег за новое открытие или, предполагал неверности в сочинении капитана Кука, за Остров-Андерсон. Желая более удостовериться, капитан приказал спуститься к этому берегу. Подвигаясь вперед, беспрерывно бросали лот. Эта предосторожность оказалась очень-полезною, потому-что глубина приметно начинала убавляться. Когда мы прошли несколько миль, вода начала изменять цвет свой и из темно-зеленой становилась желтою и мутною: ясный признак мелководья в открытом море; и действительно, глубина вдруг убавилась с восьми до четырех сажень. Видя невозможность без опасности и потери времени проникнуть к виденному берегу, мы, находясь в расстоянии 67 1/2 миль от него, по приказанию капитана переменили направление и пошли прямо кд. Острову-Св.-Лаврентия. Имея противные ветры, доходившие своею силою часто до бури, мы не прежде 9-го числа подошли к западному мысу этого острова, который вскоре скрылся от нас в тумане; после полудня, туман прочистился, и мы увидели десяти больших байдар, идущих к нам с острова. Чтоб дать им время приблизиться, капитан приказал лечь в дрейф, и они вскоре подошли; но люди на них находившиеся, не только не хотели выйдти на палубу, но даже боялись пристать к борту, пока Агалахмют наш и Камчадал не заговорили с ними на своих языках. Тогда началась мена, и за табак, ножи, ножницы, топоры и разные мелочи они отдавали все, что у них было, даже снимали с (….) оленьи парки и камочные камлейки, называемые ими кам(…). Променяв все, что имели при себе, они отвалили и погребли назад к острову.

Желая освежить команду не с(тарой) пищею, капитан приказал держать к губе, одного имени с островом, чтобы у Чукочь достать оленей. На другой день, мы вошли в нее, и бросили якорь против небольшого селения оседлых Чукочь.

Губа-Св.-Лаврентия открыта и беспокойна; она была бы вовсе неспособна к якорной стоянке, еслиб от северного берега не простиралась низменная песчаная коса, образующая маленький залив, к которому морская зыбь достигает только отражаясь от противолежащего берега; впрочем она совершенно открыта и простирается во внутрь берега более чем на 15 миль к NW. В самой глубине, по этому направлению, лежат два небольших острова, за которыми, ежели бы понадобилось кому простоять здесь продолжительное время или даже зимовать, можно найдти спокойную стоянку. Берега и земля окружающие губу, большею частью высоки и гористы; эта страна не только на высотах, но и в лощинах между горами покрыта вечным снегом; только вдоль берега, на низменностях, можно видеть нечто похожее на произрастение, т.-е. желтую и сухую траву, [228] над которой изредка подымается желтый цветок; тут не видно не только дерева, но даже и мелкого кустарника; словом, здесь взорам мореплавателя представляется печальная, угрюмая природа. По берегу губы, в нескольких местах виднеются конусообразные юрты туземцев, которые заметя нас тотчас сели в байдары и погребли к нам. Они без приглашения и боязни пристали к борту и вошли на палубу. Их было двенадцать человек, и между ними находился старшина селения, перед нами лежащего. Приняв и одарив как-можно-лучше, этих Чукочь, которые сами себя называли Чаучи, капитан просил старшину доставить десятка два оленей; но он уверял, что этих животных в окрестности нет, и так-как они, по недостатку мха вблизи, угнаны далеко во внутрь земли, то необходимо, по-крайней-мере 12 дней, чтобы их пригнать. Нам нельзя было потерять такт, много времени, почему мы и хотели тотчас сняться с якоря и идти далее по данному, назначению, но должны были отложить это намерение, по причине совершенного безветрия.

Отобедав, мы для препровождения времени и для познания домашней жизни Чукочь, следуя приглашению их, поехали на берег в близлежащее селение. Оно состояло из семи кожаных юрт, совершенно подобных виденным нами в прошлом году в Зунде-Коцебу и на Острове-Св.-Лаврентия, с тою разницею, что юрты эти во внутренности были гораздо-просторнее, но также разделены на две частя, из которых одна, служившая спальною семейства, была обшита и устлана медвежьими шкурами, и — так низка, что стоять в ней нельзя, а вползши туда надо сидеть или лежать. В этом отделении вечно горит в глиняной чаше китовый жир, до-того нагревающий воздух, что Чукчи, вползши туда, тотчас до-гола раздеваются. Китовый жир составляет у них единственное топливо, ибо на азиятский берег весьма-мало выкидывается пловучего леса, употребляемого ими на разные изделия, как-то: на постройку саней, байдарного набора, на юрты и оружие.

Прибыв опять на шлюп (…) нашли множество байдар у борта; они приехали из других (…) губы лежащих и променивали свои лисьи меха, ору(…) на котлы, топоры, ножи, ножницы, иголки и табак; но табак они брали только как придачу к другим вещам, потом у что они нюхают, но не курят, или лучше, как островитяне Св.-Лаврентия, не едят его.

На этих байдарах приехало к нам несколько молодых женщин; из них некоторые были очень-хороши собою, несмотря на то, что они накалыванием искажали свои лица: две узенькие полоски идут от волос через лоб, нос и кончаются под подбородком; другие полоски наколоты полукружием на щеках. Мужчины не имеют никаких украшении. Волосы свои они стригут на темени, оставляя кругом головы венок волос длиною в вершок; но женщины отращивают волоса и заплетают их в косы, не сзади ниспадающие, но с обеих боков, так-что ушей их не видно. Одежда Чукочь, как мужчин, так и женщин, состоит из двойных оленьих парок, из штанов — у мужчин из тюленьей кожи, а у женщин — из оленьей же. Сапоги также тюленьи. у обоих полов одинакие. Народ этот среднего роста, но широкоплеч и силен; первоначальный цвет кожи их, как это приметно у детей — белый; но от вечной копоти в юртах он делается темножелтым, [229] или лучше, грязным. От-этого и потому, что здесь снег почти никогда совершенно не расстаевает, у всех глаза красны и запухли, но вовсе слепых мы не видали. Нечистоплотность простирается до невероятности: они никогда не моются и имеют такие отвратительные привычки, что их описывать нельзя. Оружие их состоит из деревянных луков, стрел и копии с костяными оконечностями, в которые вставлены временные острия. Сверх этого, каждый имеет два ножа, один у пояса поменьше, а другой большой на спине между лопатками; у некоторых мы видела винтовки. Сани их деревянные, низенькие, длинные, иногда с кибиткою, и полозья их обшиты, вместо тормазов, костью или китовым усом; для езды, кочующие Чукчи употребляют оленей, а оседлые — собак.

Относительно их религии я мог узнать только, что они веруют в существо доброе, называемое ими Кергеугиа; ему приписывают они все доброе и радостное в мире, но никогда не приносят ему жертв; веруют также и в существо злое, называемое Камака. Этому они часто приносят жертвы, чтобы умилостивить его, и дабы он не ниспосылал на них несчастия. Жертвоприношения их весьма-просты: позади каждой юрты врыты, стоймя, в землю, три китовых ребра; проходя мимо их они никогда не забывают прилепить к ним намоченный табак, или, если что-нибудь едят, вынутый изо рта кусочик пищи, призывая Камаку принять дар. Они веруют в будущую жизнь и говорят, что добрые по смерти живут вместе с Кергеугиа, где они не имеют никакого недостатка; злых же берет Камака и мучит их всеми возможными муками. Они полагают, что свет разрушится, и что из развалин восстанет другая земля.

О создании людей они имеют следующие понятия. Издалека приплыл кит и родил мужчину, который скитался в одиночестве, пока Кергеугиа, сжалясь над ним, не бросил с неба женщину; но как, когда и кем мир создан, они не знают.

Это — поверья прибрежных или оседлых Чукчей; те ли же верования имеют кочующие, мне неизвестно.

11-го числа с рассветом, мы, при тихом NO ветре, снялись с якоря; но не успели еще пройдти песчаную косу, от которой довольно далеко простирается отмель, заштилели и нас течением прибило к этой отмели. Шлюп стал на мель. Чтоб стянуться, мы только-что хотели завести верьп, как задул легкий ветер От NO; мы тотчас-ж обрасопили реи, ветер ударил на них спереди, и шлюп задним ходом вскоре сошел без дальних хлопот с мели. Но тут ветер опять затих, и мы, для избежания повторения того же случая, принуждены были посреди губы стать на якорь. Вскоре после этого мы увидели большую байдару, шедшую к нам из глубины залива. Между прибывшими Чукчами находился старшина, по имени Пайгдау и один крещеный туземец; этот обещался нам на другой день непременно доставить несколько оленей. Получив подарки, он отправился назад на берег; но старшине Пайгдау так понравилась наша жизнь, что он остался на шлюпе. Для команды почти необходима была свежая пища, потому-что цынга опять начинала являться, и капитан положил подождать до другого дня; но вместо одного, штили задержали нас тут еще три дня. Напрасно мы ждали возвращения Ивана (так звали крещеного Чукчу), и потому, на второй день, [232] дозволил нам опять подняться к северу. Взяв NNW курс, мы шли вдоль льда, стоявшего попрсжнему массою вдоль берега, и на рассвете 24 числа увидели на траверзе ⁴ мыс Сердце-Камень, в расстоянии 37 миль. От него лед продолжался по прежнему к NO. Мы подошли к нему на расстояние 1 1/2 миль, и тогда увидели к NW довольно-широкое пространстве чистой воды. Капитан тотчас приказал войдти в него; прогалина эта постепенно начала съуживаться и когда мы прошли по ней миль 15, на горизонте открылся сплошной лед из огромных глыб, за которыми возвышались наподобие гор или кварцевых скал высокие террасы, занимавшие все видимое нами пространство моря к северу и северо-востоку. При таком положении льда оставалось мало надежды проникнуть высоко к северу; но чтоб исполнить данное поручение, мы продолжали подвигаться вперед до решительной невозможности. Прогалина начинала иметь направление более к N, и мы через несколько часов вошли в широкую полынью; имевшую в диаметре около 3 миль, северный край которой ограничивался высокими стоящими льдинами. Тогда мы находились в широте 69°51'46'' и долготе 182°33'22''О; глубина была 25 саж.; грунт ил. Склонение компаса 28°1'15''О. По этой полынье плавало множество оторвавшегося льда, между которым были льдины вышиною над поверхностью в 20 и более футов. Пловучий лед покрыт был моржами, рев которых уподоблялся грому волн океана, ломающихся около скал. По обыкновению вахтенный имел всегда свое ружье на палубе; я стоял около борта на пушке и увидел выплывающего из под шлюпа молодого моржа. Я прицелился, выстрелил и попал ему прямо в затылок; он опустил голову и остался недвижим на поверхности; тотчас спустили ялик, заложили под передние ласты каболочный строп и подняли его на палубу. Это была самка; судя по клыкам не более (… повреждена страница оригинала - Thietmar. 2021) в длине, не старее двух или трех лет; она была (…) до оконечности задних ластов 6 1/4 футов и (…), жир под кожею был толщиною в пол-фута; (…) пробовали варить, было чёрное, жидкое и такой отвратительной (…), что и команда, жаждавшая свежей пищи, отказалась есть ее. Вынув на память пулю, которая прошла в самый мозг, и вырезав весь жир, который растопили для употребления вместо масла в ночники; остальное мы бросили за борт.

Ветер дул тихий от N и NO. Лед оставался в одном положении до 3-го августа, до которого и мы оставались также в одном положении, в надежде что он, каким-либо случаем очистит нам дальнейший путь; течение по лоту оказалось 2 3/4 узла ОТ NO, глубина около льда была 23 сажени, грунт — ил. В этот день ветер от NNO начал свежеть; мы имели тогда по термометру 1 1/2°. К-полдню ветер еще усилился и, обошед к NNW, начал ломать окраины льда. К-вечеру он усилился; гром ломавшегося льда был оглушителен, огромные глыбы, напирая на стоящий еще лед, подымались из воды и с треском упадали. Тотчас поспешили мы выйдти в чистое море, преследуемые огромными массами льда. Образовалась другая прогалина, прямо к SO; мы вошли в нее и, поставя [233] возможные паруса, спешили вперед, между-тем, как лед, разломавшись, напирал в нас и, наконец, сжал так, что нам некуда было идти. Положение наше становилось критическим; ветер после полуночи начал стихать и, наконец, совершенно заштилел; лед, несомый течением от NNO, сжимал нас более-и-более, так-что уже подошел к самому борту, с которого спустили, для предохранения от трения обшивки, несколько бревен с обеих сторон. Лед, нажимая на левую сторону, придвинул правую к нетронувшимся еще льдам и вскоре окружил нас со всех сторон; несчастный наш шлюп скрипел и трещал во всех составах и, наконец... его подняло на левую сторону и накренило под углом 45°. В таком положении мы пробыли почти сутки и нас неминуемо раздавило бы, еслиб льдины не упирались уже в стоячий лед и оттого не могли более сдвигаться. После полуночи задул сначала легкий ветер от WNW, который к утру постепенно крепчая дошел до унтер-зейля ⁵. Это послужило к нашему освобождению: массы льда, сжимавшие нас, пришли в движение и очистили нам дорогу, так-что мы к-вечеру благополучно высвободились из лабиринта огромных льдин, плававших около нас. Отойдя на довольно-большое расстояние, капитан приказал привести в бейдевинд и держаться под однеми стакселями, в ожидании благоприятнейшей погоды.

Проштурмовав целые сутки, мы опять, когда ветер стих, устремились к северу, подвигаясь туда медленно, между пловучими льдами. Густые туманы, сопровождавшие почти всегда северный ветер; господствовали теперь, часто рассыпались густым снегом, который так покрывал дек, что вахтенные матросы беспрерывно заняты были сгребанием его; температура иногда понижалась на два, на три и более градусов ниже нуля.

В таком положении находились мы до 5-го числа; в этот день мы были в широте 17°13' и дошли до стоящих льдов, находившихся по направлению от SW к NO. Видя невозможность проникнуть далее к северу, капитан положил воротиться к азиятскому берегу, чтоб произвести съемку той его части, которая была свободна от льда; итак в этот день следуя этому намерению, мы отошли навсегда от льдов, и при ясной погоде и легком SW ветрие, лавировали к азиятскому берегу. Еще недалеко отошли мы, как я, стоя на юте, услышал за кормою рев и стук рулевых цепей. Удивленный этим шумом, я посмотрел чрез гика-борт и увидел огромного белого медведя, уцепившегося за цепи передними лапами. Отойдя тихо, я дал знать об этом капитану, который — так-как мы по причине штиля стояли почти на одном месте — приказал спустить шестерку, и поймать хищника; но он, испугавшись шума, поплыл ко льдам, так-что ялик насилу мог догнать его. Из ружей не стреляли в него, боясь, что он пойдет на дно, когда будет убит, а хотели его пиками заколоть; но это покушение было безуспешно, потому-что медведь всякий раз, когда думали уже приколоть его, нырял с удивительным проворством и выходил на поверхность уже в далеком расстоянии. Утомленные такою погонею, они выстрелили в него из нескольких [234] ружей: но попал ли в него хотя один выстрел — не известно: он нырнул и более не выходил. Ялик спешил к шлюпу, от которого находился уже довольно-далеко, а переменявшийся ветер начинал наносить туман; только-что успели поднять ялик, как туман сгустел до-того, что и ближайшие предметы нельзя было различить. При NW ветре мы держали на SW под малыми парусами, чтоб не наткнуться в тумане на лед, вокруг нас плававший; эта мера послужила к нашему счастию. Спустя час после наставшего тумана, боцман закричал с бака, что близко, прямо перед носовой частью судна, большая льдина; но она сквозь туман была примечена уже тогда, когда невозможно было избегнуть удара, потому-что вахтенный лейтенант не успел еще прокомандовать — лево на-борт и обезветрением парусов ослабить по-крайней-мере удар — шлюп уже наткнулся форштевнем на льдину и мачты в основаниях своих затрещали. Тотчас поставили паруса так, чтобы ветер ударял в них спереди и, таким-образом, мы успели отойдти задним ходом от льдины и потом обогнуть ее с подветренной стороны. Это была не льдина, а целый отрывок ледяного поля, имевшего около полу-мили длины и четверть мили ширины. Миновав благополучно эту опасность, мы еще больше убавили парусов и пробыли в таком положении до другого утра; тогда туман прочистился, и мы пошли под большими парусами по прежнему направлению. Подойдя на вид азиятского берега, мы нашли все-еще льды около него, попрежнему. Плывя около льдов к S, мы, наконец, в расстоянии 50 миль от Мыса-Ориэнталь, могли подойдти к берегу на такое расстояние, что нам можно было начать опись его, к которой немедленно и приступили и до 8 часов достигли упомянутого мыса. Тут мы должны были поспешить в открытое море, потому-что ветер начал час-от-часу крепчать и к полуночи превратился в совершенный шторм с ужаснейшими порывами. В таком положении находились мы до 9-го числа, когда он начал стихать.

К-утру 11 числа, находясь по южную сторону Гвоздевых-Островов, мы увидели «Открытие», выходящее из Берингова-Пролива; тотчас и мы придержались к нему. Подойдя на довольно близкое расстояние, командир экспедиции посредством телеграфа спросил о состоянии нашей команды и требовал нашего капитана к себе. Для пополнения этого приказания мы легли в дрейф и спустили катер, потому-что зыбь для мелких судов была еще слишком-велика; на катере поехал капитан и свободные от вахты офицеры. Прибыв туда, первый вопрос наш был о участи бота, которого мы не видели при «Открытии»; мы узнали, что бот от самого мыса Невенгама находится в разлуке с «Открытием»; что судно это, под командою лейтенанта Авинова (что ныне вице-адмирал), которому в помощь дали мичмана Галла и штурмана Коргуева, отряжено снять Бристольскую-Бухту, и потом, для соединения с «Открытием», ему предписано стараться к 15 августа быть в Нортон-Зунде, куда это последнее и держало теперь курс свой.

Пробыв до вечера вместе с товарищами, мы отправились назад на наш шлюп, и только-что прибыли, как уже потеряли «Открытие» из-вида; мы взяли курс к Метчигменской-Губе, чтоб запастись оленями, в которых надобность со-дня-на-день увеличивалась, потому-что большая часть команды нашей более-и-более начинала страдать [235] цынгою: три человека были очень-больны и один из них вовсе безнадежен.

На другой день после полудня, мы достигли упомянутой бухты, но за противным ветром не могли войдти, почему и бросили против входа ее якорь на глубине шести сажень. В это время умер матрос, о котором говорил я выше; его на другое утро похоронили, потому-что умершие в цынге невероятно скоро подвержены тлению.

Лишь-только мы стали на якорь, к нам приехал наш старый приятель Лейчейгу с обещанием, что через три дня будут доставлены олени; но как капитан не хотел ему верить, то он предложил самого-себя в заложники и послал тотчас своего сына на берег. Этот действовал так успешно, что мы уже на другой день к-вечеру получили 6 оленей, а в следующий еще 4. За это Лейчейгу получил два чугунных котла, несколько табака, топор, бусы и другие безделицы.

Достав желаемую провизию, мы 15 числа с рассветом снялись с якоря и отправились для окончания описи Острова-Св.-Лаврентия; мы ее начали 16 числа, с той точки, на которой в предъидущем году должны были покинуть ее. Таким-образом мы описали всю северную сторону острова и 17-го приступили к описи остальной, юго-восточной; но туманы и крепкие ветры мешали нам в этом, и мы должны были оставить это измерение до 23 числа.

18-го числа мы имели весьма-неприятное происшествие; переводчик агалахмютского языка давно уже имел припадки съумасшествия: он вообразил-себе, что, так-как он не имеет никакого дела, потому-что мы не подходили к таким местам, где бы его познания потребовались — то он грешит, и потому должен умереть. За ним весьма-строго присматривали; но в этот день, когда нашедший сильный шквал потребовал всей команды наверх, он улучил время, вышел на бак и с крамбалы бросился за борт. Хотя это тотчас было замечено, и ялик вмиг слетел на воду, однакож все было напрасно, и он уже не выходил на поверхность.

Беспрерывные крепкие ветры и туманы, как сказано, задержали нас до 23 числа; но тут хорошее утро позволило нам пройдти описью до того места, где капитан Коцебу на «Рюрике» прервал ее; и так, соединив эту юго-западную часть с прежде описанным нами, мы, очень-верно положили весь остров на карту.

24-го числа, окончив это дело, мы пошли к Острову-Св.-Матвея и достигли его 28 числа. Пройдя проливом между большим и малым островами, глубиною от 10 до 6 сажен, и определив два больших камня, названных нами, по сходству, Нидельскими, а самый пролив — по имени адмирала Сарычева, мы отправились к Острову-Беринга, но в тумане его не видали.

Целый месяц мы боролись со стихиями, так-что, когда 17-го сентября мы увидели камчатский бесплодный, голый берег — он нам показался тропической землею. Огромная, из красного камня состоящая, Кронокская-Сопка, первая представилась нашим взорам в расстоянии 80 миль, другие горы, гораздо-нисшие, нежели она, открывались только в расстоянии 35 миль, чему, конечно, был причиною наступивший мрак. Горы еще покрыты были зеленью, и вот почему они показались такими прелестными; Мертвая природа в странах выше Берингова-Пролива утомила нас своею ужасною бесплодностью. [236]

Наконец, после многих страдании, больные и утомленные, вошли мы 21 числа в Авачинскую-Губу, а 22-го в самую Гавань-Петра и Павла.

«Открытие» было уже десять дней здесь, а бот три недели.

Этим заключаю описание нашего путешествия, потому-что обратный путь отсюда в отечество проходил по странам давно-описанным и, скажу только, что обогнув Мыс-Горн и пройдя Атлантический-Океан, мы благополучно, после трех-летнего путешествия, прибыли в августе 1822 года в Кронштадт.

1. См. вторую статью в «Отечественных Записках» кн. 11-ю, ноябрь 1849. Т. LХVІІ. — Отд. VIII.

2. Около берегов полуденных стран земного шара, обыкновенно, ежели тому не попрепятствуют сильные штормы или ураганы, ветер дует ночью с берега а днем на берег, достигая к полуночи и к полудню большей своей силы.

3. Считаю излишним описывать значение этого слова, потому-что оно объяснено многими путешественниками до меня.

4. Траверз — значит перпендикуляр к курсу.

5. Ветер, по морскому выражению, равняющийся силою с штормом.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие на шлюпе "Благонамеренный" для исследования берегов Азии и Америки за Беринговым-Проливом с 1819 по 1822 год // Отечественные записки, № 12. 1849

© текст - Гилльсен К. 1849
© сетевая версия - Thietmar. 2021
© OCR - Андреев-Попович И. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Отечественные записки. 1849

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info