I.

ПРИЕЗД СУВОРОВА В ИТАЛИЮ 1799 ГОДА.

Вспомогательная Австрийцам русская армия, под временным начальством генерала от инфантерии Розенберга, отступила в Италию, и, собравшись при город Вероне, остановилась [218] лагерем. С часу на нас ожидали прибытия из Вены непобедимого русского полководца Суворова.

Это было, кажется, в исходе марта, или в самом начале апреля.

Вдруг разнеслась весть: Суворов едет! и в русских войсках раздался гул веселый, радостный; все ожило, засуетилось; солдаты хватались за ружья, становились во фронт, расходились, собирались в кружки. У всех сердце играло радостию и жилки трепетали; всяк рассказывал о нем анекдоты во время былых турецких и польских войн.

Так длилось несколько часов.

Вдруг по шоссе пронеслись вершники в город, и в миг стены его покрылись народом. [219] Тьма людей лезла из городских ворот; все бежали на встречу непобедимого.

И вот явилась на дороге коляска, похожая на русскую кибитку; ее окружили и почти на руках понесли в город, оглашая воздух кликами: Да здравствует русской Император! да здравствует Суворов!

Суворов остановился у приготовленного для него дома, в котором наперед все зеркала были завешаны; выскочивши из повозки, он откланялся, и шибко пошел по мраморной лестнице вверх.

Когда фельдмаршал скрылся, в мгновение приемная зала и комнаты наполнились русскими и австрийскими генералами, городскими чиновниками, духовенством и знатными вельможами.

Чрез несколько минут из смежной комнаты вышел Суворов в мундире, поклонился всем, подошел к католическому архиепископу, и, наклонившись, принял благословение. Выслушавши речь его и речь представителя города, он твердым голосом сказал: «Милосердый мой Государь, Павел Петрович, Император большой русской земли, и австрийский император Франц I-й, прислали меня с своими войсками выгнать из Италии безбожных, сумазбродных, ветреных Французов; востановить у вас и во Франции тишину; поддержать колеблющиеся троны государей и Веру христианскую; защитить нравы и [220] искоренить нечестивых. Прошу вас, ваше высокопреосвященство! молитесь Господу Богу за царей-государей, за нас, и за все христолюбивое воинство. А вы (сказал он, обращаясь к чиновникам города и знатным людям), будьте верны и Богу и государевым законам; душою помогайте нам!» Сказавши это, Суворов немного помедлил, и уклонив голову в вид поклона, вышел в свою комнату.

Все утихло, и мало по малу многие вышли из комнаты; остались одни русские генералы и нисколько Австрийцев. Чрез несколько минут дверь комнаты отворилась, и Суворов быстро вышел. Остановившись, он поклонился, и, зажмуря глаза, сказал: «Ваше высокопревосходительство, Андрей Григорьевич! познакомьте ж меня с гг. генералами!»

Розенберг представлял всех, называя каждого чин и фамилию. Батюшка наш Александр Васильевич на вытяжку стоял с закрытыми глазами, и кого не знал, открывши глаза, говорил с поклоном: «Помилуй Бог! не слыхал! Познакомимся!» Которых фамилия была известна, видимо принимал лучше, припоминал им былое, воинскую славу прошлых времен. Наконец, когда последние, младшие, начали представляться, Розенберг говорил: генерал-маиор Меллер Закомельский! — «А! помню!» сказал Суворов. «Не Иван ли?» — Точно так, ваше [221] сиятельство. — Суворов открыл глаза, ласково поклонился, и сказал: «Послужим, побьем Французов! Нам честь и слава!» — Генерал-маиор Милорадович! продолжал Розенберг. «А! а! Это Миша! Михайло!» — Я, ваше сиятельство! — «Я знал вас вот таким (сказал Суворов, показывая рукою на аршин от пола) и едал у вашего батюшки Андрея пироги. О! да какие были сладкие! Как теперь помню. Помню и вас, Михайло Андреевич! Вы хорошо тогда ездили верхом на палочке! О! да как же вы тогда рубили деревянною саблею! Поцелуемся, Михайло Андреевич! Ты будешь герой! Ура!...» — Все мое усилие употреблю оправдать доверенность вашего сиятельства, сказал сквозь слезы Милорадович. — Генерал-маиор князь Багратион! проговорил Розенберг. Тут отец наш Александр Васильевич встрепенулся, открыл глаза, вытянулся и спросил: «Князь Петр? Это ты Петр? Помнишь ли ты… под Очаковым!... С Турками!... В Польше!...» И с распростертыми руками подвинулся к Багратиону, обнял его и, поцеловавши в глаза, в лоб, в уста, сказал: «Господь Бог с тобою, князь Петр!... Помнишь ли? А?...» — Нельзя не помнить, ваше сиятельство! — отвечал Багратион с слезами на глазах. Нельзя не помнить того счастливого времени, в которое служил под командою вашею. — [222] «Помнишь ли походы?» — Не забыл и не забуду, ваше сиятельство!

Туг Александр Васильевич повернулся, и широкими шагами стал скоро ходить. Потом остановился, вытянулся и, зажмуря глаза, начал говорить: «Субординация! Экзерциция! Военный шаг — аршин; в захождении — полтора; голова хвоста не ждет; внезапно, как снег на голову; пуля бьет в полчеловека; стреляй редко, да метко; штыком коли крепко; трое наскочат: одного заколи, другого застрели, а третьему штыком карачун! Пуля дура, штык молодец! Пуля обмишулится, а штык не обмишулится! Береги пулю на три дни, а иногда на целую кампанию. Мы пришли бить безбожных, ветренных, сумазбродных Французишков; они воюют колоннами, и мы их будем бить колоннами! Жителей не обижай! Просящего пощади, помилуй!» Тут, как бы уставши, Суворов склонил голову, наморщил брови и, казалось, углубился в себя. Мускулы лица показывали быстрое движение мысли, лоб покрылся морщинами, руки опустились, и лице покрылось румянцем.

Чрез несколько секунд он встрепенулся, приподнялся на носки, живо повернулся к Андрею Григорьевичу, и сказал: «ваше высокопревосходительство! пожалуйте мне два полчка пехоты и два полчка казачков!» — В воле вашего сиятельства все войско; которых [223] прикажете? — отвечал Розенберг. Быстро взглянул на него батюшка Суворов, и закрыл глаза.

Розенберг ни с самим Суворовым, ни под его командою никогда не служил, и потому не понимал его слов. Светлейший повторил: «Помилуй Бог! надо два полчка пехоты и два полчка казачков.» Сказавши это замолчал. За тем спрашивал: «А долеко ли Французы? Кто у них командует? Хорошо ли кормят солдат наших? Есть ли у нас боевые запасы? Востры ли штыки? Здоровы ли Руские?» и пр. и пр. Розенберг отвечал, как мог; но, казалось, не по Суворовски. Александр Васильевич часто переменялся в лице; наконец отвернулся, шибко сделал несколько шагов по комнате, стал, и начал говорить: «Намека, догадка, лживка, лукавка, краткомолвка, краспословка, не могузнайка! От немогузнайки много, много беды!» Уклонивши голову в виде поклона, ушел в свою комнату.

Казалось, что Андрей Григорьевич не понимал этого выговора, прямо к нему относящегося, и не думал о назначении четырех полков, требуемых Фельдмаршалом.

На другой день рано утром все генералы собрались к фельдмаршалу, который объехал уже весь лагерь. Войска, при обратном только пути, узнавши своего начальника, окружили его, кто в чем попал, и проводили с радостным [224] кликом: ура! наш батюшка Александр Васильевич!

По возвращении Фельдмаршал вошел в залу, по своему раскланялся генералам, и между прочим опять напомнил Розенбергу о полках тем же тоном, и получил от него прежний ответ. Тогда князь П. И. Багратион, увидевши, что Розенберг, незнакомый с Суворовским лаконизмом, не понимает воли фельдмаршала, вышел вперед и сказал: Мой полк готов, ваше сиятельство! ² — Фельдмаршал живо обернулся к нему, и сказал: «Так ты понял меня, князь Петр? Понял!... Иди! приготовь, и приготовься?»

Багратион тотчас вышел из квартиры, и тут же встретил Ломоносова и Дендригина, командиров сводных гренадерских баталионов. Объявивши им волю графа, спросил: желают ли они под его командою быть первыми в деле? — С радостию, с душевною радостию торопились они приготовиться, между тем как князь П. И. послал за знакомыми ему двух казачьих полков полковыми командирами. Не прошло часа времени и слишком две тысячи храбрых русских воинов стояло в готовности к походу. [225]

– Все готово, ваше сиятельство! сказал вошедши Багратион фельдмаршалу. «Спасибо, князь Петр! Спасибо! Ступай вперед!» сказал Фельдмаршал. Принимая от Багратиона строевую записку, обнял его, благословил и сказал: «Господь с тобою, князь Петр! Помни: голова хвоста не ждет; внезапно, как снег на голову!» Князь Петр Иванович понял, что должно идти быстро, без отдыхов, и ожидать либо самого фельдмаршала, или особого приказания от него.

Часу в десятом утра князь П. И. двинулся с отрядом. Летели, а не шли. Песни северных воинов разливались по окрестностям. Радость неизъяснимая, безотчетная, гостила у каждого в душе. Сердца старых служак трепетали от непостижимого блаженства. Казалось, что великий Суворов влил в состав каждого воина жизнь новую, светлую, непобедимую. Не чувствовали, как под ногами промелькнуло верст сорок без отдыха; во всю дорогу встречало отряд воинов и провожало множество италиянского народа, всякого состояния, пешком, в колясках, в фаэтонах, на таратайках. Приветствовали, рассматривали, удивлялись и кричали друг другу: Руские! Руские! — Многие вмешивались в ряды солдат, здоровались, жали руки, подчивали вином, хлебом, табаком; а устававших везли. — О!... это было торжественное [226] шествие спасителей Италии!... Руские спасли Италию. Но на долго ли? — Не прошло и пяти полных месяцев побед над врагами веры и царей, ундер-куфт сделал по своему.

II.

ХОЧУ, НЕПРЕМЕННО ХОЧУ НОЧЕВАТЬ В ГЛАРИСЕ.

СЕНТЯБРЬ. 1799 ГОДА.

Вот мы уж на вершине Альп. Идем, повсюду гоним, и на смерть бьем Французов. Перед городом Гларисом неприятель сделал последнее усилие; он занял пред тесниною место. С одной стороны высочайший, непереходимый гребень гор; с другой — озеро и топь; в средине — узенький путь, который почти был преграждаем к озеру острым косым углом горы.

Смертная борьба, которая продолжалась несколько часов, доставила нам пред-угольную дорогу; множество французских трупов устилали этот узкий путь и прибрежье озера. Но далее для нас — ни шагу.

Неприятель пред выходом из теснины расположился за каменною оградою кирки и осыпал нас картечью и пулями. Много, много раз кидались наши вперед, но ничего не могли [227] сделать; косвенный огонь неприятеля грудами клал наших богатырей. Не было человеческой, солдатски-Суворовской возможности пробиться к Гларису; а это был один путь к местечку Кур.

Стало темно. При малейшем нашем шорохе Французы обдавали нас градом пуль и картечь. Дождь, холод, чичер убивали наше тело, а не дух. Мы были сердиты. Что за нечистый перешел нам путь! говорили солдаты. Мы были голодны, очень голодны; у многих, да почти у всех, по нескольку дней сухаря не было во рту ³; однакож гнусный ропот никому не приходил в голову. За небесное благодеяние, за милость Божию, всякой считал несколько добытых картофелин. Мы были босы и почти голы; но дух величайшего, небывалого в мире витязя, нашего батюшки Александра Васильевича Суворова, но вера в милосердого Бога, преданность царю, беспредельное повиновение начальству и [228] самоуверенность в непобедимости, живили всех нас.

Был час десятый вечера темного, туманного. Дождь с сильным, холодным ветром, ливмя лился на нас; мы дрогли, но ждали чего-то радостного, а не смерти. О смерти мы не думали, ей Богу, не думали!

Князь Петр Иванович Багратион, страдавший от раны, которую за несколько пред тем дней получил в берцо левой ноги, сидел, прижавшись к скале горы, и, ожидая чего-то, говорил стоявшей тут колонне солдат: — Подождите! только немножко подождите! Бог поможет, мы ночуем в Гларисе. Скажу, вперед! и дружно ударим. Пардону нет! — Слушаем, ваше сиятельство! Как бы поскорее! говорили солдаты.

В это время послышался чей-то голос. «Где князь Петр? где Петр?» спрашивал кто-то. Это был великий, величайший, непобедимый наш отец Суворов. Он был в плаще, как говорится, ветром подбитом, в плаще, сшитом до 1794 года. Старец седой, плохо одетый, обмокший, убитый обстоятельствами и ундер-куфтом!... Багратион встретил его, и, почти насильно ведя к скале, шептал: — Ради Бога тише, тише говорите, ваша светлость! — Вдруг залп французских пуль и картечь пронесся по озеру. «Князь Петр! я хочу, непременно хочу [229] ночевать в Гларисе. Мне, и вот им, (указывая на колонну солдат), пора отдохнуть. Нам холодно и голодно, Петр! Непременно хочу ночевать в Гларисе!» Так говорил отец русских богатырей. — Мы скоро будем там! отвечал Багратион. — Вот часа два тому, как я послал с баталионом гренадер подполковника Ломоносова ⁴, с верным проводником, обойти это озеро. Прошедши лес и топь, он за киркою зайдет в тыл Французам. Вот на этот гребень гор послал я Дендригина с гренадерами и егерями; он непременно перейдет как нибудь этот гребень, и будет ждать залпа Ломоносова. Лишь залп, мы дружно ударим в штыки. Головою ручаюсь вам, ваша светлость! вы будете ночевать в Гларисе! — «Спасибо, князь Петр! спасибо! Хорошо! Помилуй Бог хорошо!» говорил батюшка Александр Васильевич.

Тихо проводил его князь Петр Иванович. Не прошло и десяти минут после этого, как послышались выстрелы на гребне горы ⁵. [230] Чаще, чаще, и — о! Божие милосердие! залп Ломоносова сзади кирки! Мы встрепенулись с криком князя Багратиона: ура! перелетели пространство и уж кололи Французишков. Потеха, раздолье молодецкое! Много этой нечисти пало под штыками, но более взято в плен.

Это последняя преграда выходу из гор была разрушена единственно Божиею милостию, и отец наш Суворов ночевал в Гларисе, а мы, обогревшись у огня, обновили работу зуб наших над Французскими сухарями и швейцарским сыром. Все это нашли в городских Французских магазинах и собрали от городских жителей.

III.

КАКОВЫ НАЧАЛЬНИКИ, ТАКОВЫ И СОЛДАТЫ.

Мы в Гларисе. Слава Богу! — Отец Суворов стоял в доме, на маленькой площадке. Чрез дорогу, на против его, в другом доме, внизу был наш караул; а вверху того ж дома содержались пленные Французишки.

Стало рассветать, и множество Швейцаров [231] принесли больших кругов сыру Французам, как казалось нам. Мы это полагали так, потому что жители здоровались с Французами. Явился какой-то чиновник; сыр отобрали, и сложили в ближнем дом. Один из поселян ускользнул с сыром, и после опять явился. Переговаривая с Французами, он изъявлял досаду, что ему нельзя передать Французам сыру.

Наш караульный, штабс-капитан Б. подошел к поселянину, и по немецки просил его продать ему сыр; но глупец или не понимал его, или не хотел понимать, отворачивался и молчал. Б. отошел от него с христианским терпением.

За тем подошел к нему молоденькой унтер-офицер, и показывая червонец, говорил коверканным немецким языком: Камрад? Гиб мир вот этого эйн штих, вот за это! — Швейцар молчал, и глядел на Французов. — Видишьли ли, и за деньги не дают; пришлось пропадать! проговорил один молодой солдат. — Молчать! Зацесарился! — строго закричал старик унтер-офицер и роптуну порядочная гонка досталась от старых солдат.

В это время старик, честнейший из людей и храбрейший из солдат, Михайло Михайлович Огнев, с Анненским крестом и обвешанный медалями, подошел к штабс-капитану, и вытянувшись, сказал: — Позвольте мне, ваше [232] благородие Б. И. поторговаться с этим негодницею по подмосковному; он продаст мне сыр за тавлинку табаку. — «Перестань, М. М., что за охота! Вот, Бог даст, раздадут порции, и я думаю, скоро.» — Слушаю, ваше благородие!

И точно, не прошло получаса времени, а мы уж ели пшеничные сухари, и закусывали сыром, которого дали каждому около фунта.

«К ружью!» закричал часовой, и в миг сто усачей, закаленных в смертных боях, стали в ружье. «Не надо, не надо!» говорил генерал, седой старик, шедший в ботфортах, у которых не было подошв, а вместо их и передов обвернуто было полами, обрезанными от его эберрока.

«Не надо!» говорил он. «Здорово, братцы!»

И, разумеется, залпом излилось извнутри души солдатской: здравия желаем, ваше превосходительство! — Это был ближайший начальник, шеф полка. «Ели ль вы сыр? Давали ль вам сухариков?» — Ели, дали. Покорнейше благодарим, ваше превосходительство! — «Знаю, что мало после такого длинного голода. Но потерпите! Бог поможет, будем сыты! Прогоним остальных Французишков, и в Швабию! Поправьте ружья! Привяжите покрепче штыки!» — Слушаем! Ради стараться, ваше превосходительство! С лица дороги сметем безбожную сволочь! А там воля командирская! что прикажете, то и [233] будет. — «А! здравствуй, М. М!» сказал генерал старику, храбрейшему из прежних богатырей солдат. «Ну, братец! Почини ужо мне ботфорты чем нибудь!» Слушаю, ваше пр-во! У меня есть кожа. Вот в эту ночную стычку снял ее с Француза. Даром, что сырая; да я сделаю ее годною. «Как с Француза? С него кожу?» Да, ваше превосходительство! Я снял с него кожу; только она была на нем коровья. Верно он с товарищами съели корову, а кожу-то прорезал в середине, и чрез голову надел себе на плечи от дождя. Хитер был, бесов сын! Прыгал, как коза, и раза два увертывался от голубчика штыка; да уж в третий раз я угомонил его.»

___________________________________

1. Эта статья прислана при следующем письме: По частной необходимости проезжая степные места южных губерний, я завернул к одному родственнику моему, заслуженному штаб-офицеру.

Прослуживши в царской службе, почти сорок лет, покрытый тяжелыми ранами, он скрылся в дальнем от обеих столиц краю обширного отечества, и там, свободный от гражданских обязанностей и мирских сует, наслаждается пожатыми лаврами, в ожидании последних дней земного поприща.

В глуши, куда с трудом проникает свет современного развития наук, он, хоть поверхностно, однакож следит за ходом народного образования. Часто в дружеской беседе он вспоминает прошедшее, особенно времена суворовские, и с энергиею молодого воина рассказывает такие случаи своей жизни, которые стоят многих томов нашей литтературной промышленности. В бытность мою у него и я не раз бывал в числе слушателей и не раз восхищался прелестию его рассказов.

Однажды мне попались походные его записки. Увлеченный любопытством, я перелистывал книгу, и нашел в ней много замечаний, довольно важных. Между прочими статьями попадались разные анекдоты и характеристические портреты известнейших мужей на русском военном поприще. Тут же я прочитал и эти три рассказа, которые прилагаю при письме.

2. Полк 6-й егерской. — Князь П. И. говорил, что он этою выходкою навлек на себя неудовольствия гг. генералов и Розенберга. Последний говорил: «Экая проклятая выскочка!»

3. Несколько вьюков поотстало на горах, а при переходе чрез Чертов мост и остальное все погибло. — 15-го сентября, по изгнании Французов из Альдорфа, дали нам по мешку муки на каждую роту, что вышло ровно по горсти на каждого солдата. С этим, и с запасом в ранцах, и с картофелью, которую находили кой-где, и то очень мало, мы шли до Глариса.

4. Князь П. И. Багратион говорил, что один из двух посланных начальников заболел, и князь принужден был назначить другого. Я забыл, кто заболел: Ломоносов или Дендригин.

5. Лишь только Дендригин взошел на гребень гор, как столкнулся с Французами, которые лезли занять горы. Гренадеры ударили в штыки, и нечисть европейская полетела вниз. Едва ли кто спасся из этой сволочи.

Текст воспроизведен по изданию: Рассказы о Суворове // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 35. № 139. 1842

© текст - ??. 1842
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
© OCR - Андреев-Попович И. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЖЧВВУЗ. 1842

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info