ИЗ ПРОЗАИЧЕСКОГО НАСЛЕДИЯ М. Н. МУРАВЬЕВА

М. Н. Муравьев (1757-1807) долгое время пользовался репутацией скорее прозаика, чем поэта. Во многом это было обусловлено тем, что его прозу предпочитали стихам и активно пропагандировали литераторы младшего поколения, хорошо знавшие его лично и в целом высоко ценившие его творчество: Н. М. Карамзин, К. Н. Батюшков, В. А. Жуковский. Сам Муравьев при жизни опубликовал лишь незначительную часть написанного, ¹ поэтому подготовленные ими после смерти Муравьева издания ² на долгие годы определили восприятие его творчества и читателями и исследователями.

Карамзин включил в подготовленный им двухтомник только прозу, что говорит само за себя. Издание, подготовленное Жуковским и Батюшковым, включало также и стихи, но проза в нем была представлена в значительно большем объеме. Жуковский в так называемом «Неизданном конспекте по истории русской литературы» (1816-1817) упомянул Муравьева не среди поэтов, а среди прозаиков (М. В. Ломоносова, например, он в этом списке упомянул дважды — и среди поэтов, и среди прозаиков). ³ Таким образом за Муравьевым на долгие годы закрепилась репутация интересного прозаика и менее интересного поэта. Положение резко изменилось после выхода в свет сборника стихотворений Муравьева, подготовленного Л. И. Кулаковой и включавшего большое количество опубликованных по рукописям текстов. ⁴ Современный читатель знает и ценит прежде всего Муравьева-поэта, что одновременно привело к некоторой недооценке его как прозаика. ⁵

Отношение к прозе Муравьева во многом определяется особенностями имеющихся изданий. Л. И. Кулакова совершенно справедливо писала о судьбе его [117] поэтического наследия: «Муравьев подчинялся шаблону, печатал оды, басни. . . а то, в чем он действительно опередил всех, оставлял незаконченным в черновиках. . . ». ⁶ Изучение прозаического наследия Муравьева, его рукописей показывает, что судьба его прозы сложилась примерно так же. Л. И. Кулакова отметила, что даже подготовленный Батюшковым и Жуковским трехтомник, являющийся на данный момент наиболее полным изданием Муравьева, дает представление не столько о поэте и писателе, сколько «об учителе и воспитателе наследника престола». ⁷ Действительно, с 1785 по 1796 год Муравьев преподавал русскую историю и словесность внукам Екатерины II, Александру и Константину; преподавание велось в основном по текстам, написанным самим Муравьевым. Эти тексты, использовавшиеся в качестве своеобразных учебных пособий, и изданы наиболее полно.

Но анализ рукописного наследия Муравьева, его рабочих тетрадей ⁸ свидетельствует, что сфера творческих интересов Муравьева-прозаика отнюдь не ограничивалась написанием учебных текстов.

Из записей видно, что Муравьев начал писать и стихи и прозу очень рано и практически одновременно, но долгое время считал себя скорее поэтом, чем прозаиком. Годы преподавания совпали для него с отходом от стихотворства и началом более серьезных занятий прозой: «Годы, интересные в другом отношении, 1786, 7, 8, 9, 91, 92, 93, 94 и так далее представляют совершенный хаем ⁹ в моих стихотворных упражнениях, выключая, может быть, некоторых переводов в Берновских письмах. Они произвели: Емилиевы письма, обитателя предместья, Берновские письма, разговоры мертвых, <опыты> истории, Нравств<енные> опыты об учении письмен, Оскольда, Алон<зо>. Между тем как я самовольно заключил себе поприще стихотворства, образовались новые удачные стихотворцы, Карамзин, Дмитриев, Магницкий, <множество других>, к которым я не смею приближаться». ¹⁰

Произведения упомянутые Муравьевым в этой записи, в основном изданы, однако анализ его рукописей показывает, что имеющиеся издания дают обедненное представление о жанровом своеобразии его прозы, — в них практически не представлены письма, путевые заметки, дневниковые записи. Это делает актуальным введение в научный оборот новых текстов. Уже начата публикация обширного и весьма интересного эпистолярного наследия Муравьева. ¹¹ Изучение его рабочих тетрадей тоже позволяет ввести в оборот новые тексты, расширяющие наши представления о Муравьеве-прозаике. Законченных произведений в этих тетрадях нет, но многие наброски представляют несомненный интерес для исследователей: они позволяют проникнуть в творческую лабораторию Муравьева, проследить, как происходил переход от бытового письма к литературному, как одна и та же тематика по-разному преломлялась в дневниковой записи, в письме и в повести, дают представление о целом ряде неосуществленных по тем или иным причинам замыслов.

Особую актуальность введению новых, изданных по рукописям текстов Муравьева придает еще и тот хорошо известный факт, что для посмертных изданий издатели произвели существенную стилистическую правку прозы Муравьева, приблизив ее к тем нормам, которым следовали сами. Вопрос о самобытности и стилистическом своеобразии прозы Муравьева, о его роли и месте в выработке норм литературного языка, таким образом, не может ни ставиться, ни решаться только на основании опубликованных в начале XIX века текстов. Кроме того, во всех имеющихся изданиях Муравьева его проза не датирована, что юже затрудняет ответ на вопрос, каков именно был вклад Муравьева в развитие русской прозы.

Для данной публикации из рабочих тетрадей Муравьева выбран ряд небольших набросков, интересных в тех или иных отношениях.

До середины 80-х годов XVIII века работа над прозой сводилась для Муравьева по преимуществу к ведению [118] дневников и писанию писем родным. Позже, в годы более серьезных занятии прозой, Муравьев, как правило, придавал своим повестям форму писем или дневника («Эмилиевы письма», «Обитатель предместья»), объединял в форме писем циклы статей («Письма к молодому человеку»). Это определяет особое значение, которое имеют для изучения творчества Муравьева дневниковые записи и письма. О том, что именно письма сыграли огромную роль в формировании стиля прозы как Муравьева, так и других русских прозаиков, уже писали многие исследователи. ¹² Весьма интересным представляется и тот факт, что стилистические находки из писем родным были введены Муравьевым в текст «Дщиц для записывания». ¹³

Уже в 70-е годы XVIII века Муравьев не ограничивался работой над стилем дневниковых записей и писем, а попытался создать на их основе более сложные и подчиненные решению чисто литературных задач жанровые образования. «Дщицы» (1778) и были одним из ранних и единственным опубликованным при жизни Муравьева опытом в этом роде. «Дщицы», напечатанные в издававшемся Н. И. Новиковым журнале «Утренний свет» и представляющие собой цепочку фрагментов, напоминающих по форме дневниковые записи, были произведением во многом новаторским: «Опубликование отрывков из дневника являлось победой нового направления, утверждением нового жанра. . . Литература переплеталась с личной жизнью» (с. 29). Но вопрос о соотношении подлинных дневниковых записей Муравьева и фрагментов, составивших «Дщицы», не может считаться решенным. Л. И. Кулакова в одной из работ пишет об «имитации действительных записей Муравьева в дневнике. . . стилизованных под общий тон журнала». ¹⁴ в другой — о том, что «“Дщицы“ состояли из многочисленных заметок и дневников писателя». ¹⁵ Очевидно, имело место и то и другое, и публикуемые ниже дневниковые записи позволяют проследить, как конкретно происходил переход от дневниковой записи для себя к фрагменту, входящему в «Дщицы». Они свидетельствуют, что в ряде случаев мы имеем дело с литературной обработкой дневниковой записи.

В 70-е годы XVIII века Муравьев, находившийся тогда под сильным влиянием новиковского кружка, разделял общий для этого кружка интерес к философии стоиков и даже предпочитал их философам XVIII века. В письме от 6 ноября 1777 года читаем: «… стоики, может быть, и не совсем неправы, утверждая, что истинный мудрец неразнствен к боли и удовольствию. . . Я, у дядюшки будучи, читал “Персидские письма“ г. Монтеские. Прекрасные, но философа осьмого на десять века. А то тогда ж читал я дядюшке первый разговор Сократов о бессмертии души. . . Нет ничего божественнее. Я нынче читаю философов. По двадцать первому году вить. . . Ну! перестань же возноситься. Мы и в сорок лет дети». ¹⁶ Тогда же, в конце 1777-го или в начале 1778 года, Муравьев сделал в дневнике запись, основная мысль которой (о существовании связи между страхом и надеждой) восходила к Сенеке. Сенека писал: «Как одна цепь связывает стража и пленного, так страх и надежда, столь несхожие между собою, приходят заодно. Я и не удивляюсь этому: ведь оба они присущи душе неуверенной, тревожимой ожиданием будущего». ¹⁷ В дневнике Муравьев выразил эту мысль так: «Страх и надежда суть два насильственные властители человека, и от них нет убежища в жизни. Смерть ограждает нас от них и делает освобожденниками. Но кто не старается ограничить их владычества над собою, не убежит тот в объятия беспечальной смерти: необходимость исторгнет его бледнеюща от живущих. Между предрассуждений и слабостей поживет он, слабое дитя, никогда не возносясь к высокому достоянию человека и мудреца». ¹⁸

В «Дщицы» Муравьев включил эту запись в таком варианте: «Страх и надежда суть два насильственные властители человека, и нет от них убежища в жизни. Сожалеющая смерть приемлет нас в лоно утомленных и творит освобожденниками. Но кто не старается ограничить их владычества над собою, не убежит тот в объятия беспечальныя смерти; необходимость исторгнет его бледнеюща от живущих. Между предрассуждении и слабостей поживет он, бессильное дитя, никогда не возвысясь к достоянию человека и мудреца». ¹⁹ Сопоставление редакций свидетельствует, что, готовя запись для «Дщиц», Муравьев отчасти архаизировал [119] язык, пытаясь сделать его более торжественным: вместо «смерть ограждает нас» написал «сожалеющая смерть приемлет нас в лоно утомленных», вместо «делает» — «творит» и т. д. Эта же запись была включена В. А. Жуковским и К. Н. Батюшковым в раздел «Мысли, замечания и отрывки» подготовленного ими издания. Издатели опубликовали, слегка обработав стилистически (например, дав вариант «одна смерть извлекает нас из их подданства»), ²⁰ именно дневниковую запись. Не исключено, что «Дщицы» вообще выпали из поля их зрения.

Работа над записью от 5 сентября 1778 года показывает, как происходила более сложная обработка дневниковой записи при ее включении в «Дщицы». В дневнике Муравьев легко перешел от фиксации эмпирического, бытового материала — описания урока танцев — к размышлениям о себе, своем образе жизни, своем отношении к различным искусствам, живописи, музыке, вспомнил друзей-литераторов: «1778. Сентября 5 зачал я учиться танцовать у Тимофея Семеновича Бубликова. ²¹ Все, что я знал прежде в его искусстве, исчезло при едином движении ноги его. И сей раз, если я что-нибудь выучил, то только то, что я не знал ничего. Всем четверым ученикам своим не сказал он ни слова, хорошо ль они танцуют или худо. Он только показал, как он делает, взявши малейшую часть Менуета. Он раздробил нам шаги поклона, и нам омерзилось все наше танцование; так что за все в свете не пошел бы никто из нас танцовать. Мы все, конечно, танцовали прежде разно, и в наших глазах ничего не было удобнее, как отличить превосходство. Бубликов его не видал один и лучшему танцовщику из нас сказал: надобно танцовать или хорошо или ничего. . . О если бы мог я наполнить сколько-нибудь часов жизни моей, размышляя над искусствами сими изящными, составляющими прелесть жития, и пробежать хотя малейшее их поприще! О если бы к искусству Бубликова присовокупил я несколько хотя слабых сведений в искусствах Березовского и Лосенкова! ²² Тогда бы, полн своими успехами, ударял я спокойно в лиру, строенную по Горациевой, ²³ которой рождающиеся звуки удостаивал слушать Майков, ²⁴ стихотворец дарования и веселости. Тогда бы я покусился испытать кисть мою над твоим изображением, Белинда! ²⁵ Первый мой опыт. . . о сколько он счастлив! Каждая черта его изменит черту, тебя изъявляющую. Мне уже кажется, что дышут приятности на платне. О Албан! О Корреж! ²⁶ И ты, списатель Сусанны! ²⁷ Днесь предметы моего удивления, тогда подражания! Были ли вы когда столь щастливы в избрании ваших картин? Тогда бы я из песен, сложенных Львовым ²⁸ или тобою, Ханыков, ²⁹ потщился известь сладостные тоны, в недрах их кроющиеся. Тогда бы. . . Но мечта исчезает и жребий отказывает дарования, которые зачинало было различать мое завистливое око. Vae, meum fervens difficile bile turnet jecur. . . humor et in genas furtium labitur. ³⁰ Следующий день, в средине трудов моей должности, затем, что я был дневальным в нашем воинском училище, имел я счастье получить письмо из Фрейберга от друга моего Никиты Романовича Рожешникова. ³¹ Письмо сие [120] пущено от 15 августа. Мои друг не потерял своего времени, ни случая видеть и учиться. Я ласкаюсь его увидеть вступившего в искреннее обхождение с природою, видевши его здесь, полагающего основания сего знакомства». ³²

Несколько месяцев спустя, готовя эту запись для «Дщиц», Муравьев вовсе отбросил описание урока танцев, которое и послужило поводом к дальнейшим раздумьям, а упоминание о своих друзьях заменил на перифрастическое упоминание о Мармонтеле, «любви достойном претолкователе “Инков“»: «О если бы мог я наполнить сколько-нибудь часов жизни моей, размышляя над искусствами сими изящными, составляющими прелесть жития, и пробежать хотя малейшее их поприще! О если бы к искусству, коего начала посвятили у нас двое славных соперников, ³³ присовокупил я несколько хотя слабых сведений в искусствах Березовского и Лосенкова! Тогда бы, полн своими успехами, ударял я спокойно в лиру, строенную по Горациевой, которой рождающиеся звуки удостаивал слушать Стихотворец дарования и веселости, ныне советующийся с Овидием о недоконченных чертах своей “Науки любить“. ³⁴ Тогда бы покусился я испытать кисть мою над твоим изображением, Нина! Первый мой опыт. . . О сколько он счастлив! Каждая черта его изменила бы черту, изъявляющую тебя. Мне уже кажется, что дышат приятности на платне. О Албан! О Корреж! И ты, списатель Сусанны! днесь предметы удивления моего, тогда подражания! были ль вы когда толь счастливы в избрании ваших картин? Тогда бы я из песен, сложенных любви достойным претолкователем “Инков“ ³⁵ или тобою, юноша! испытавший дарования свои упреками Нисе, ³⁶ тогда бы потщился я известь из них сладостные тоны, в недрах их кроющиеся. Тогда бы. . . мечта исчезает и жребий отказывает дарования, которые зачинало было различать мое завистливое око. Vae, meum fervens difficile bile turnet jecur. . . humor et in genas furtium labitur». ³⁷

Сопоставление дневниковой записи и фрагмента, вошедшего в «Дщицы», таким образом, показывает, как произошло превращение конкретной, связанной с определенными событиями в жизни Муравьева записи, в лирический фрагмент, звено в цепочке внешне бессвязных, но проникнутых бесспорным единством настроения фрагментов, составивших «Дщицы». Очевидно, в какой-то мере Муравьеву можно приписать сознательную установку на фрагментарность, на использование чисто художественных возможностей, таившихся в обрывочных записях.

Вопрос о появлении в русской литературе интереса к эстетике фрагмента, позднее теоретически обоснованной и культивируемой романтиками, ³⁸ относится к числу малоисследованных. Разнообразные отрывки из античных и современных (как правило, иностранных) авторов в больших количествах печатались в русских журналах XVIII века. Интересно, что «Санкт-Петербургский вестник» за 1778 год открывался помещенной вместо предисловия подборкой текстов, озаглавленной «Фрагменты, или Мысли, взятые из разных авторов». Туда вошли отрывки из Тассо, Виланда, недавно умершего А. П. Сумарокова. Но, как уже отмечала Л. И. Кулакова, «Дщицы» были интересны именно как первый опыт публикации мыслей не философа, а безвестного «сержанта Измайловского полка» (с. 29).

Кроме того, фрагментарная форма «Дщиц» решала задачу, о которой пишет современная венгерская исследовательница М. Тетени: «Эта форма своей кажущейся отрывочностью намеревается создать внутренний образ просвещенного, чувствительного человека. . . передать его размышления и чувства, ассоциации, возникающие независимо от его воли. Они следуют друг за другом без видимой логической связи». ³⁹ «Дщицы», этот своеобразный манифест русского сентиментализма, не только являлись произведением новаторским по проблематике и стилистике, но одновременно могут быть рассмотрены как образец поиска новых форм психологической выразительности. [121]

«Утренняя прогулка»

Как уже отмечалось исследователями, в России в конце XVIII века были популярны «прозаические этюды, не имеющие четкого сюжета. . . Карамзин поместил в “Московском журнале“ ряд пейзажных и психологических зарисовок в прозе: “Ночь“, “Деревня“ и др. В периодических изданиях. . . часто появляются небольшие произведения подобного жанра. Некоторые из них посвящены описанию природы». ⁴⁰ Эти прозаические этюды «были своеобразной школой для русских литераторов. . . учившихся анализировать переживания, их оттенки и переходы». ⁴¹

Среди этих небольших прозаических набросков, изучение которых может дать очень много исследователю прозы русского сентиментализма, легко выделяется группа произведений, посвященных описанию прогулок. В данном случае русская литература в значительной мере следовала за литературой европейских стран, в которой в XVIII веке были созданы как значительные произведения, так и небольшие прозаические наброски, посвященные этой теме. ⁴²

Одним из первых образцов произведения, оформленного в виде прогулок, явились «Прогулки скептика, или Аллеи» Д. Дидро (1747 год, полностью опубликованы только в 1830 году). Придав своему атеистическому памфлету эту своеобразную форму, Дидро отметил, что форма выбрана не случайно и несет некую полемическую нагрузку: «… я не буду рассказывать об опасностях, которым я подвергался в ледяных краях севера или в знойных пустынях юга. . . Я ставлю себе более благородную цель, более близкую задачу: я хочу просветить и усовершенствовать человеческий разум повестью о простой прогулке. . . Все, что нас окружает, полно интереса». ⁴³

Программа, намеченная Дидро, была в полной мере реализована Ж. Ж. Руссо.

Как известно, продолжение «Исповеди» Руссо озаглавил «Прогулки одинокого мечтателя» (1776-1778). Но тема прогулки затрагивалась им и во многих других текстах. В «Эмиле», например, Руссо особо подчеркивал свободу этого занятия: «Отправляешься в путь, когда захочешь, останавливаешься, когда тебе вздумается: сколько пожелаешь, столько и пройдешь. . . Путешествовать пешком — значит путешествовать подобно Фалесу, Платону, Пифагору. Мне даже непонятно, как может философ путешествовать иначе». ⁴⁴

Крупных произведений, оформленных в виде прогулок, русская литература не дала, но разработанная Руссо философия и практика «прогулки» оказала большое влияние на русские прозаические этюды, посвященные этой теме. Конкретный и, в сущности, незначительный эпизод из повседневной жизни автора наполнялся большим и актуальным философским содержанием. Описание прогулки служило поводом для того, чтобы выразить горечь автора, городского жителя, ощущающего свою трагическую оторванность от мира природы и от жизни сельских жителей, которая кажется ему идиллически безоблачной. Образцы жанра «прогулки», появившиеся в русских журналах конца века, ⁴⁵ как правило, были проникнуты именно такими настроениями, причем в 80-90-е годы XVIII века эта тематика обычно сочеталась с тяжелым, архаичным языком. «Я воспевал отца дня, сие огненное светило», ⁴⁶ — писал автор анонимной сельской прогулки. Далее он предавался размышлениям о суетности городской жизни и восклицал: «С каким жаром я погребу себя в сельском уединении!» ⁴⁷

Автор «Загородной прогулки» декларировал (что тоже было типичным) отношение к прогулке как к крайне серьезному делу, специально предпринятому с целью уединенного общения с природой: «Устремляя мысли свои, дабы осмотреть красоту благоприятствующей весны, решился я выехать за город, где поля и леса одеты были зеленовидною порфирою». ⁴⁸ Далее автор, наблюдая «красоту естества», [122] сетовал, что в душе человека нет той же гармонии, что и в природе.

На этом фоне и надлежит рассматривать сделанное Муравьевым. Прогулка всегда была его повседневным и любимым занятием. «Иногда выхожу без намерения и брожу целый день по городу. Пишу рассуждения, в которых нет здравого смысла, то строгие, то умягченные, и нахожу препроведши день, что я ничего не делал, как бродя, так и сидя дома», ⁴⁹ — писал Муравьев сестре.

В 70-е годы XVIII века Муравьев очень часто вводил в свои дневники и письма описание увиденного во время прогулок. Кроме того, уже в самом начале своего творческого пути Муравьев опубликовал сделанный им «Перевод из прозаических записок г. Клейста», посвященный именно теме прогулки: «У меня есть некоторый приятель англичанин и стихотворец: при том же чрезвычайный охотник прохаживаться. Намеднись, уже к вечеру, не застав его дома. . . нашел я его в лесу. . . покоящегося на густой траве и при исходе небольшого источника… Он. . . с слезами на глазах дописывал в своей записной книжке последние строки стишков». ⁵⁰ Затем следует прозаическое изложение только что написанных стихов. Этот перевод тоже свидетельствует, что Муравьев очень рано осознал художественные возможности, таящиеся в описаниях прогулок.

Но философское наполнение темы «прогулки» в оригинальном творчестве Муравьева отличается некоторым своеобразием. Так, например, в письмах сестре и ее мужу С. М. Лунину, написанных в 1789-1791 годах (в эти годы Муравьев проводил лето в Царском Селе вместе со своими воспитанниками). Муравьев настойчиво противопоставляет реальную и одновременно предстающую в его письмах идиллически деревню, где живет семья сестры, и «царскую деревню», в которой вынужден жить он сам: «Завтра я буду видеть также деревню, но царскую, прекрасное Павловское». ⁵¹ Природа в царской деревне не отличается от настоящей, но подлинное слияние с ней невозможно: «Скоро, обитатель Царского Села, я буду рассматривать природу, не разумея ее». ⁵²

Муравьев не отделяет городские прогулки от загородных. В июле 1791 года он писал сестре: «Часто странствования мои по городу, столько полезные, не могут быть ограничены никаким рассуждением. . . Более разночинец, нежели барин, пешествую я по всем возможным улицам города. Чтец ведомостей в кафейном доме, обыкновенный посетитель книжных лавок, недавно втерся я в Кадетский корпус, Академию художеств, Ермитаж. . . Иногда претворясь в странствующего рыцаря, скачу в шумящей роще или привязываю коня моего у дерева и лежу на дерне в виду пасущегося стада». ⁵³ Город и деревня в этом описании не контрастируют, не изображены как чуждые и враждебные друг другу сферы бытия (а именно такой подход был характерен для эстетики сентиментализма). Муравьев склонен в равной степени наслаждаться и извлекать для себя пользу и из того, и из другого. Эту же позицию он занял и в своей художественной прозе. В частности, повесть «Обитатель предместья» Муравьев начинает таким рассуждением: «Не выезжая из города, пользуюсь всеми удовольствиями деревни, затем, что живу в предместье» (I, 71), что говорит о принципиальности этой установки.

Муравьев изображает город, Петербург, с большой любовью, его письма запечатлели картины жизни столицы, городской пейзаж, Фонтанку, Летний сад, прогулку в лодке на острова с друзьями. Большой интерес представляет описание прогулки, состоявшейся 22 августа 1778 года. В дневниковой записи, посвященной этой прогулке, зафиксировано впечатление, произведенное на молодого Муравьева Медным Всадником, работа над которым была только что закончена. Описания такого рода тяготеют уже к К. Н. Батюшкову, к его «Прогулке по Москве» и «Прогулке в Академию художеств». ⁵⁴

Набросок прогулки по Петербургу ⁵⁵

Августа, 22. Утро принадлежит к прекраснейшим, которые препроводил я в жизни моей. С З. М. ⁵⁶ позавтракав довольно скучно и <столько же> весело у дяди, пошли мы в путь вместе. Он лежал мимо мастерской Фальконета. Мы туда пошли. Наслаждалися около часа зрелищем истукана. С верху осматривали мы его и с низу: отвсюду величественные положения. Конь на всем скаку: все его туловище представляет выражение силы. Скрученная шея, зевающие челюсти остро воздвигнутые уши и глаза. . . [123] можно вообразить, какие, ноги в движении, неровно взмахнувшиеся, загнутыя копыты, косматая грива суть черты, поражающие зрителя. Конь весь стоит на задних ногах, из коих правая, выдавшись перед левою, подавляет копытом змия, которого извившийся хвост касается густому хвосту коня. Выражение подавляемого змия мне очень показалось; кажется, будто медь уступает. Правая рука Петра Великого простерта повелительно. Спереди вид сей очень много оживляет ваялище. . . Потом был я у Ив. Афан. Дмитревского, ⁵⁷ к которому только что приехал сын из Киля, где он учился. ⁵⁸ Я имел удовольствие разговаривать с сим любви достойным человеком и с Ан. Андр. Нартовым. ⁵⁹ От него пошед был у Як. Борис. Княжнина и час полной удовольствия провел с его супругой, дочерью Семирина творца. ⁶⁰

Обращает на себя внимание, что молодой Муравьев, кажется, совершенно не почувствовал аллегорического смысла монумента, о котором и тогда и потом столько спорили. Уже в 1768 году, когда впервые была выставлена для обозрения гипсовая модель скульптуры, «Прибавления к Санкт-Петербургским новостям» дали истолкование смысла монумента, задали программу его восприятия. Другое широко известное толкование аллегорического смысла монумента, заметно расходящееся с официальным, было дано А. Н. Радищевым в «Письме другу, жительствующему в Тобольске». Муравьев же, как выясняется, ближе, чем многие современники, подошел к пониманию авторского замысла, поскольку Фальконе, как известно, возражал против прямолинейно-аллегорических толкований его замысла: «Монумент мой будет прост. Там не будет ни любви народа, ни олицетворения народа. . . Мой царь не держит никакого жезла; он простирает свою благодетельную десницу над объезжаемой им страной. . . Итак эта отеческая рука, эта скачка по крутой скале — вот сюжет, данный мне Петром Великим». ⁶¹ Муравьева тоже заинтересовала именно пластика, «скачка по крутой скале», и вообще конь заинтересовал его больше, чем всадник. Что касается всадника, Муравьев тоже обратил внимание именно на простертую правую руку, однако, сближаясь с более поздними толкованиями, определил жест как повелительный.

Единственное известное на данный день литературно обработанное описание прогулки, принадлежащее перу Муравьева, — «Утренняя прогулка» (конец 80-х годов) — сильно отличается от образцов жанра, опубликованных в эти годы в русских журналах. Во-первых, Муравьев описывает именно прогулку по городу: «многолюдство, наполняющее улицы, стечение, трудолюбие, движущуюся картину народной толпы». Во-вторых, Муравьев прогуливается не один, а с другом: «Я совсем собрался идти прогуливаться и был на пороге; господин Алетов мне навстречу». Муравьев описывает типичные как для его творчества, так и для литературы сентиментализма, но, как правило, не находившие себе место в жанре прогулки моменты — это сопереживание вместе с другом, «дружеский разговор, которым пользовались и разум и сердце». Кроме того, друзья чувствуют «удовольствие существовать во множестве». Интересно, что прогулка по городу, во время которой друзья «пробежали неприметно великое множество улиц. . . успели сделать маленькие услуги сидящим здесь бедным. . . рассматривали работы и строения, входили в мастерские художников», незаметно и плавно перерастает в сельскую: «… приближался час обеда. . . Но как времени оставалось мало, так мы вздумали заключить наше гулянье сельскою сценою и попросить гостеприимства у первой хижины, которая попадется нам при выходе из города». Друзья действительно находят гостеприимную старушку, в ветхой хижине которой сочетаются «самое крайнее убожество» и «чистота», и рассуждают о том, что «естественно все люди равны». Хижина старушки описана идиллически, но ее описание не противопоставлено описанию суетной и бесплодной городской жизни, как этого следовало бы ожидать. Напротив, город рассмотрен с точки зрения типично просветительских представлений, как средоточие промышленности и торговли, а городские жители, по словам, произнесенным в начале прогулки Алетовым, «имеют тьму разных намерений, разных польз и выгод: но посмотри, с каким согласием способствуют они все к произведению одной общей пользы. Вот сила законов и нравов». Такого рода непоследовательность весьма характерна для мировоззрения Муравьева, испытавшего сильнейшее воздействие просветительских идей. [124]

Утренняя прогулка ⁶²

Третьего дня был очень приятный день: утро свежее и прохладное, украшенное самым ясным небом. Вы знаете, что спокойная утренняя заря всегда была для меня восхитительным зрелищем. Я совсем собрался идти прогуливаться и был на пороге; господин Алетов мне навстречу. — Пойдем, любезный друг, говорит мне, обнимая. — Пойдем поскорее пользоваться сим прекрасным утром. Не может быть лучше гуляния. Я шел с тем, чтобы разбудить тебя, ежели застану сонного. Проспать такое утро потеря. . . В самом деле, наше гулянье было истинное наслаждение. Движение, прохлада, дружеский разговор, которым пользовались и разум и сердце, составляли для нас удовольствие, которое трудно описать. Сердце мое наполнилось нежнейшего доброжелательства к людям. Никогда не чувствовал я столько, что все люди братья: что одно желание, достойное чистого сердца, есть желание всеобщего благополучия. Сие многолюдство, наполняющее улицы, стечение, трудолюбие, движущаяся картина народной толпы услаждала воображение наше. Мы чувствовали удовольствие существовать во множестве. Сии тысячи людей, говорил Алетов, имеют тьму разных намерении, разных польз и выгод: но посмотри, с каким согласием способствуют они все к произведению одной общей пользы. Вот сила законов и нравов. Сколько общество просвещенного народа различествует от состояния диких людей, которые разсеяны в лесах! У них семейства с семейством ведут непримиримую войну: здесь тысячи разных племен, призная одно отечество и повинуясь равным законам, составляют одно государство сильное и спокойное. Какое благо для человечества мудрое правление, установление градоначальства, ограждение законов для безопасности и собственности каждого. — Разговаривая таким образом, пробежали мы, неприметно, великое множество улиц, перебывали во всех частях города, встречали знакомых, успели сделать маленькие услуги сидящим здесь бедным, которым помощь наша нужна была, рассматривали работы и строения, входили в мастерские художников, в лавки купцов и ремесленников. Я купил себе между прочим четыре прекрасные Естампа, гравированные Скородумовым с образцов Ангелики Кауфман. ⁶³ Они изображают четыре главные добродетели: справедливость, благоразумие, великодушие и умеренность. Нечувствительно приближался час обеда. Мы было сговаривались накануне с Алетовым ехать в один знатной дом. Но как времени оставалось мало, так мы вздумали заключить наше гулянье сельскою сценою и попросить гостеприимства у первой хижины, которая попадется нам при выходе из города. Добрая старушка, услуживаемая своими внучатами, здоровыми и веселыми мальчиками, приняла нас ласково. Все приборы хижины ее не превышали самого крайнего убожества. Одна чистота была украшением. Ветхой стол, грубая скатерть, скамьи, пища самая простая в глиняных сосудах; но взамен молоко самое свежее и овощи только снятые с гряды. Поверите ли, что сие сельское угощение показалось нам лучше самого великолепного стола? Может быть, для того, что оно давало нам размышлять о различии состояний и о том, что, несмотря на предрассуждения, естественно все люди равны, все имеют право к благополучию, которое не состоит ни в знатности, ни в великолепии, но в свидетельстве доброй совести.

Одним из типичных путей выхода писем в литературу было их «оформление в системе жанра “путешествия“». ⁶⁴ Все путевые заметки Муравьева, которые он обычно называл «журналами», являются либо путевыми дневниками, либо имитацией путевых дневников, оформленными и в том и в другом случае в виде писем друзьям. Среди бумаг Муравьева обнаружены записи, относящиеся к замыслам трех «путешествий». Ни одного законченного произведения в этом жанре в архиве Муравьева нет, но несомненен его постоянный интерес к нему.

Самый ранний из замыслов литературно обработанного путевого «журнала» — «Журнал путешествия в Оренбург», задуманный, очевидно, во второй половине 80-х годов XVIII века. Обнаружена только одна запись, относящаяся к этому замыслу и дающая о нем некоторое представление. ⁶⁵ В ней подчеркнут [125] именно познавательный аспект поездки, то, что Муравьев, как истый просветитель, едет за тем, чтобы увидеть кочующие в степях народы, и надеется, что это поможет ему лучше понять «первоначальное состояние общества». В записи нет ни слова о том, что детство и юность Муравьева прошли в Оренбурге, и, вероятно, он стремился еще раз увидеть этот город именно поэтому.

Вы знаете, что я долго жил в Москве. Имея давно намерение ознакомиться с пространными пределами отечества моего и имея все возможные способы, отправился я в Оренбург; военный и купеческий город, построенный в степях, где прежде кочевали и теперь еще кочуют странствующие народы. Это побуждало любопытство мое узнать сие первоначальное состояние общества. Это все равно, чтобы увидеть древних скифов, предков наших. Я поехал в мае месяце. Положение мест за Москвой час от часу становилось красивее и разнообразнее.

Если первый путевой дневник Муравьева был задуман как дневник «путешествия» просветительского толка, то в следующем «путешествии», написанном, видимо, несколько позже, в конце 80-х годов, Муравьев попытался вернуться в более зрелом возрасте к описанию поездки, предпринятой им в юности. В 1770 году отец Муравьева был командирован Сенатом в Архангельск и взял с собой сына, незадолго до этого поступившего в Московский университет. Вошедшие в трехтомник 1819-1820 годов «Три письма» явно являются частичной публикацией, относящейся к задуманному Муравьевым более обширному замыслу описания этой поездки на русский Север, произведшей на молодого Муравьева огромное впечатление. Обнаруженные наброски позволяют точнее датировать и несколько по-новому оценить этот замысел Муравьева в целом. Исследователи не ставили под сомнение тот факт, что «Три письма» являются подлинными письмами, написанными в дороге в 1770 году и отосланными другу Муравьева, «милому Филарету» (предположительно Н. Рахманову, с которым Муравьев был знаком по университету). ⁶⁷ Однако публикуемые ниже записи свидетельствуют о том, что мы имеем дело с вполне сознательной попыткой создания «романа в письмах». Муравьев четко формулирует жанровую установку: «У меня нет довольно воображения, чтобы обмануть других и самого себя смелою фантасией романа, сею великодушною ложью. . . Например, переписка двух приятелей в училище». Далее следует текст, который не вошел в «Три письма», но явно должен был открывать переписку (в этом письме описаны Троице-Сергиева Лавра и Переславль-Залесские; в опубликованных письмах последовательно упомянуты Вологда и Холмогоры).

О том, что это не записи, сделанные по свежим следам, а именно попытка пережить события юности («таковое воспоминание все Сентиментальное»), неопровержимо свидетельствует и намеченная в набросках программа, реализованная далеко не полностью, поскольку в замысел Муравьева входило и описание «большого пожара», и «спуска корабля», и панорама исторических событий 1770 года («Чесменская битва»).

1

Воспоминания <один> остаток прошлого. Оне могут некоторым образом служить заменою потерянных удовольствий. Сплетены вместе с чувствованиями нашими и деяниями разума, оне становятся тем драгоценнейшими, тем ближайшими к существу нашему. Какое время более удовольствий имеет беспримесных, как то, которое граничит с младенчеством, когда чувствования зачинают <употребляться>, образуются, услаждают сердце, не ввергая его еще в непогоды страстей? Для чего бы воспоминаниям и размышлениям зрелого возраста не разсыпать на период сей несколько цветов воображения, чувствительности, красот красноречия? В сем свертке времени возобновятся в памяти древние дружества, приятные сожаления, достопамятные происшествия, удивление юности и новых и не приученных чувств и сердца. Таковое воспоминание все Сентиментальное. Зрелище нового климата, нового общества возбуждает любопытство. Место важностию своею <1 слово нрзб. >, торговлею, мореплаванием, вооружением, нравами иностранными и природными особенностями неба своего знаменитое. Время, приключениями военными отличенное. ⁶⁸ Ночь летняя на воде, спуск [126] корабля, селения <1 слово нрзб. >, зрелище большого пожара, ристалище на шлюбках. Общественные увеселения, вечеринки, балы, чтение Расина и Корнеля. ⁶⁹ Плавание к морю. Чесменская битва. ⁷⁰ Путешествие к Северу или в Северную страну. (Записки Путешествия). Переславль, Ростов, Ярославль, Вологда, <Шенкурск>, Важский посад, Холмогоры, Архангельск. ⁷¹

2

У меня нет довольно воображения, чтобы обмануть других и самого себя смелою фантасией романа, сею великодушною ложью, для которой надобно столько дарований, столько знаний и прилежности. Например, переписка двух приятелей в училище.

Переславль-Залес<ский>

1770, февраля 21 дня

Любезный друг мой! Первое, что я вздумал, выходя из кареты на постоялый двор, было то, чтоб писать к тебе. Сколько я чувствовал твое отсутствие! В скуке и веселье и не иметь подле себя милого своего Филарета, кому сообщать сокровеннейшие мои мысли и чувствования. Какое расстояние разделяет нас друг от друга! А скоро и несравненно более. Я не скажу, чтобы в приключении, впрочем, для меня огорчительном, затем, что оно разлучило меня с тобою, не было и некоторого удовольствия путешествовать так скоро и спокойно, как мы едем. Видеть сии пространства и гладкие поля, хоть лишенные их летнего убранства, но сияющие белизной чистого снега. Скоро переменяющиеся деревни, веселость и незлобие сельских нравов. Сие поселение, означающее соседство столицы и средоточие государства. Мы миновали ночью сию обитель, славную своим основателем и убежищем, которым она служила обыкновенно государям российским в смутные времена народных нещастий, Троицкую обитель. ⁷² Переславль-Залесский, древняя отчина честолюбивых князей суздальских, переносит меня в воображении в сии времена междоусобиц и раздробления России, когда внуки Владимировы погружали ее в потоки крови для разрешения, кто из них будет царствовать над нею опустошенною. ⁷³ Таким образом, честолюбие князей, неустановленное право наследства и пагубное правило раздела между детей государских составляли целые столетия нещастья земли сильной и богатой. Мирный город, в котором я пишу к тебе письмо свое столь спокойно, сколько раз был оступаем единокровными силами, стены его колеблемы, низвержены таранами, <1 слово нрзб. > воплями улицы наполнены и сцены «Илиады» в полном виде их представлены! Просвещение только что явилось по гласу великих монархов: неустройство исчезло. Одно государство, составленное от Белого моря до Балтийского. . . Нельзя не вспомнить Белого, которое скоро увидеть надеюсь. Между тем будь здоров и люби меня. Пиши ко мне, что будет одно утешение твоего отсутственного и верного друга. ⁷⁴

3

Ростов

Вы, постоянные жители столицы, привыкшие видеть сие многолюдство, никогда не оставляющее ваши улицы, вы не знаете, что такое ярманка, сей чрезвычайный прилив, который вдруг наполняет площади людьми совсем им неизвестными <1 слово нрзб. >. Я могу написать сие изображение, имея перед окнами зрелище движущейся толпы. Но она разсеивает только воображение мое, чувствительность моя оставляет робость и по следам своим возвращается в Москву, чтобы разговаривать <заочно> с Филаретом. Прости мне сию минуту малодушия. Сие сожаление оставленного места свойственно путешествователям. Я знаю, что дружество твое не может перемениться, так как сии благородные чувствования, сия добродетель, которой мы вместе с тобой удивляемся. Но оставлен самому себе без способов просвещения, может быть, что я сделаюсь менее достоин дружбы твоей. Ты должен писать ко мне. Ты должен воспитывать во мне сии склонности к учению, к чести, к добру, которые или открыл во мне, или вложил в душу мою. ⁷⁵

The idle traveller. Путешествие

праздного человека. Новгород,

Самый интересный, но тоже не реализованный в задуманном объеме путевой [127] дневник Муравьева — «The idle traveller. Путешествие праздного человека. Новгород, Тверь, Москва, Коломна, Рязань». Другой, зачеркнутый вариант заглавия — «Праздной путешествователь». Обнаружены только записи, относящиеся к маршруту от Новгорода до Твери (они публикуются ниже). Целый ряд обстоятельств свидетельствует, что написан «The idle traveller» в 1793 году. Это дает возможность рассматривать его в ряду литературы русских сентиментальных путешествий, появление которой было стимулировано «Письмами русского путешественника» Н. М. Карамзина (печатались с 1791 года). ⁷⁶ Муравьев был одним из первых. Мало того, уже в письме к сестре от 21 сентября 1791 года Муравьев упоминает как о своем желании совершить путешествие, так и о желании совершить именно «литературное путешествие», написать во время поездки определенный текст.

Но это письмо, как и заглавие, в конечном итоге выбранное Муравьевым для своего путешествия, свидетельствует, что он ориентировался скорее не на Карамзина и не на русскую литературу путешествий, ⁷⁷ а непосредственно на Стерна. Стерн, как известно, в начале своего «Сентиментального путешествия» перечислил следующие разновидности путешественников: праздные, пытливые, лгущие, гордые, тщеславные, желчные, путешественники поневоле, путешественники правонарушители и преступники, простодушные путешественники, и только потом, на последнем месте, назвал сентиментального путешественника, т. е. себя. ⁷⁸ Муравьев же в упоминавшемся выше письме от 21 сентября 1791 года так писал о Стерне: «Помните, как, он в Кале, я думаю, качаяся в карете, сочиняет предисловие к своему путешествию и разделяет путешественников на разные статьи: inquisitive traveller, idle traveller, sentimental traveller. Ежели я буду путешественником, так сей последней статьи. И в Никольском сочиню предисловие свое». ⁷⁹

Итак, отождествляя себя при чтении Стерна с автором, т. е. с сентиментальным путешественником, при самостоятельной попытке работы в этом жанре Муравьев выбрал для себя другую роль — роль праздного путешественника. Этот выбор свидетельствует о глубоком влиянии, которое оказали на Муравьева культивируемые литературой второй половины XVIII века представления, с точки зрения которых занятиями, оправдывающими существование человека, являются по преимуществу земледелие и воспитание детей. С точки зрения этого патриархального идеала Муравьев и оказывался празден. Тема собственной праздности, бесполезности собственной жизни является одной из основных в письмах Муравьева сестре и ее мужу С. М. Лунину конца 80-х — начала 90-х годов (причем Муравьев зачастую оценивает собственную жизнь по контрасту с жизнью сестры и ее семьи, которая удовлетворяет этим высоким требованиям). Муравьев писал сестре: «У нас нет ни жатвы, ни сенокоса. Праздность жителей градских везде одинакова и не знает никаких перемен, окроме перемены погоды». ⁸⁰ И в другом письме: «У вас сев, молотьба, продажа хлеба. Мы знаем, только употребление и расточение». ⁸¹ Сокрушаясь о бесполезности собственной жизни, Муравьев восклицает: «Родители!. . Ваши жизни <немножко> полезнее жизни военных людей, которые не служат, и философов, которые учат нравоучению, не исполняя его». ⁸²

Повседневность — дежурства во дворце, за которые ему аккуратно следуют повышения в чине (Муравьев неоднократно называет себя «полковник без полку»), преподавание («круг часов учения, довольно бесполезных»), посещение театров и балов (театр Муравьев вслед за Руссо называет «прекрасным прибежищем праздности») — предстает под пером Муравьева как праздная и бесплодная суета. Но одновременно эта праздность имеет форму самой лихорадочной деятельности: «Мы съедаем хлеб, который вы производите. Охотно бы я приехал к вам учиться земледелию, если бы тунеядец имел более досуга и времени. Он беспрестанно на службе. . . Воображают, что так легко выезжать. Какое удовольствие провождать жизнь свою в шлафроке и выписывать из Англии книги». ⁸³

Но одновременно в письмах появляется и все отчетливее к 1791 году звучит другая нота. Муравьев начинает описывать праздность как нечто противоположное светской суете, более плодотворное [128] и благородное, чем служба или погоня за развлечениями. Муравьев начинает рисовать себя в виде «ленивца», зарывшегося в горы книг, «в тулупе» и с «большим кофейником». 10 октября 1790 года он пишет: «Старые привычки уединения и лености завладели мной беспрекословно. Большая часть жизни моей проводится в тулупе, между гор натасканных книг». ⁸⁴ В письме же от 7 ноября 1790 года Муравьев прямо говорит, что ему свойственны «гордое наслаждение самим собою и благородная леность». ⁸⁵ Все это ведет уже к Батюшкову и через него к молодому Пушкину. ⁸⁶ Но в конце XVIII века завоевание права на праздность было важным моментом в борьбе за профессионализацию литературы, за освобождение писателя от необходимости служить и участвовать в придворной жизни. Не случайно в статьях конца XVIII — начала XIX века Карамзин рисует профессионального писателя в виде кабинетного ученого, в шлафроке, зарывшегося в горы книг.

Это понимание темы праздности дает ключ как к замыслу «The idle traveller» в целом, так и к сохранившимся записям. Уже заглавием Муравьев подчеркивает право на прихоть, каприз, внезапную остановку в пути. Праздный — значит неделовой, т. е. свободный. Однако двойственное отношение к проблеме праздности отчетливо проявилось в тематике и даже, пожалуй, в стилистике путевого дневника. Первая запись, сделанная в Новгороде, по типу близка к более ранним путевым заметкам Муравьева — он предается раздумьям об историческом прошлом Новгорода, цитирует стихи Сумарокова. Посещение Новгорода предстает как поклонение новгородской святыне: «С чувствованием почтения приближался я к берегам Волхова, которого воды были свидетелями толь многих славных происшествий». Тема праздности, как и вообще вопрос о цели предпринятого путешествия, в этой записи не затрагивается.

Следующие записи отличаются несколько иной тональностью. Муравьев описывает пейзаж, «дикий камень» на берегу Волги, «шум весел, крик работников». Но такое времяпрепровождение кажется ему несерьезным, и он, возвращаясь к теме праздности, начинает доказывать самому себе и друзьям, к которым обращены эти записи (к сожалению, адресат не установлен), что время поездки не является потерянным: «Между тем как вы трудитесь, я один ничего не делаю. Что я говорю? Я наблюдаю и живу, я отдыхаю от забот н волнений света и принимаю новые силы, чтобы возвратиться опять к трудолюбивой жизни». Кроме того, Муравьев подчеркивает, что поездка не бесцельна, а предпринята с целью наблюдения быта и нравов и ведения путевого дневника, разговоры о котором велись еще в городе. Затем, задержавшись, очевидно, неожиданно для самого себя на неделю в Твери, Муравьев пытается обосновать эту остановку, с одной стороны, правом на прихоть («когда путешествуешь для своего удовольствия, для чего не остановиться там, где нравится?»), с другой стороны, пользой дела, заявляя, что настоящим «путешествованием» он называет не «скакать по почте», а «обращаться с людьми разных состояний». Бросается в глаза, что, описывая город, в котором он бывал неоднократно, имел друзей и родственников, Муравьев пытается воссоздать атмосферу первого взгляда, первого знакомства с неизвестным для путешественника городом: «Новость придает прелести самому маленькому городу». Все это свидетельствует, что мы имеем дело не с путевым дневником, а с сознательно предпринятой попыткой написания литературного произведения в жанре сентиментального путешествия. Однако замысел осуществлен крайне непоследовательно, что, возможно, и помешало Муравьеву закончить свое «путешествие».

Новгород мая 18

Вы видите, что я исполняю слово мое и сообщаю вам Журнал моего путешествия. Вчера приехали мы в Новгород, который наполнял некогда славою своею Север (затем, что надобно верить истории) и теперь только одна тень великого имени...

С чувствованием почтения приближался я к берегам Волхова, которого воды были свидетелями толь многих славных происшествий, и взирал из далека на золотые главы церквей <1 строка нрзб. >. Древность имеет нечто важное для человека, и Новгород есть совершенно историческая земля для русских. Он вспоминает и начало монархии Российской. На этой площади ⁸⁷ говорил Гостомысл ⁸⁸ к народу. Отсюда были посланы послы, чтобы пригласить на владение Рюрика. ⁸⁹ Здесь был воспитан великий Владимир. ⁹⁰ На этом берегу Волхова стоял дворец [129] Ярослава, ⁹¹ законодателя новгородцев. В сем <1 слово нрзб. > Кремле, украшенном греческим искусством, ⁹² почивальня тела Владимировой супруги. ⁹³ На этом месте царь Иван Васильевич Грозный, который нес с собою страшную месть, был встречен духовенством с крестами и облачением. ⁹⁴ Нет места, которое не приводило бы на память какого-нибудь важного происшествия. Наш славный трагический писатель Сумароков умел пользоваться сим пристрастием россиян, представив в своем «Синаве» первые происшествия великого народа, и выдумал, будто озеро Ильмень названо Трувором по имени Гостомысловой дщери.

А ты, где озеро ни будет глашено,
Которо именем драгим украшено,
Повсюду возвещай мою несносну муку
И именем своим тверди мою разлуку.
Тверди и то, что я для той, кого любил,
Близь устья Волхова в себя сей меч вонзил. ⁹⁵

Таким образом <нрзб. >, между тем как переменяли лошадей, застала нас ужасная буря. На поле в версте от деревни. Я никогда не слыхал таких сильных ударов грома. Вы, конечно бы, испугались. Но я был так занят зрелищем бури, что не имел времени ее бояться. <Дело кончилось> тем, что мы были перемочены дождем и что воздух сделался гораздо чище. Пожелайте нам ща. . . (запись обрывается, — И. Ф. ).

Тверь 24 мая

С тех пор как я вам писал последний раз, сколько полей, лесов, гор, долин поместилось между обоими <нами>, и в то время как вы проводите вечера ваши на великолепных берегах Невы, я сижу на берегу Волги, на диком камне, который природа, кажется, бросила, и гляжу оттуда на барки, которые одна другой последуют и поспешают принести изобилие полей вам, спокойным обитателям столицы. Мне это движение чрезвычайно нравится, вы живете, вы действуете. Шум весел, крик работников, прохладное течение реки и такой прекрасный день, что кажется, будто чувства имеют двойную силу наслаждаться счастьем. Между тем как вы трудитесь, я один ничего не делаю. Что я говорю? Я наблюдаю и живу, я отдыхаю от забот и волнений света и принимаю новые силы, чтобы возвратиться опять к трудолюбивой жизни. Я привезу к вам в записной книжке моей виды Волги, которые я рисовал карандашом, и другие местоположения, которые мне понравились по дороге, <особенно> проезжая Валдайские горы. ⁹⁶ Нет ничего приятнее, как эта перемена холмов и долин. Они представляют поражающее противуположение с печальными болотами новгородскими. Здесь природа оживляется переменою и производит виды важные и живописные.

Как я рад был, что у меня ось пере<ломилась> близко от маленькой деревушки. Мы должны были ночевать в избе, и между тем как починивали карету, я смотрел сверху высочайшей горы <необозримый горизонт открылся передо мною> и видел холмы, долины, пропасти, озера и источники. В маленьких речках, извивающихся по горам, ловят жемчужные раковины. В Вышнем Волочке смотрели мы местоположения, около Вышнего Волочка <не так> приятные.

Тверь мая 30

Целую неделю в Твери!

Когда путешествуешь для своего удовольствия, для чего не остановиться там, где нравится? Скакать по почте, переменивая лошадей, видеть беспрестанно поля, леса, деревни, и снова поля и леса, и так бесконечно, без всякого примечания, это ли называется путешествованием? [130] Но обращайтесь с людьми разных состояний, наблюдайте их нравы, обычаи, предрассуждения, каким образом наслаждаются они благами жизни или лишают себя своего <1 слово нрзб. > благополучия которое представляется на пути их, я называл бы настоящим путешествием. Я бы поехал сто верст в сторону, чтобы познакомиться с достойным и добродетельным человеком. Кроме того, есть особливое удовольствие, которое одни путешествователи знают, увидеть себя вдруг членом нового общества.

Новость придает прелести самому маленькому городу. Все жители города почитают себя обязанными сделать гостю своему пребывание его у них как можно приятнее. Делаешь новые знакомства, видишь себя в новых обстоятельствах, между тем как природа человека, всегда и везде та же, делает нас способными принять живейшее участие в радости и печали всех тех, с которыми мы обращаемся. ⁹⁷

Комментарии

1. Наиболее полным из прижизненных изданий является однотомник: Муравьев М. Н. Опыты истории, письмен и нравоучения. СПб., 1796.

2. Н. М. Карамзин издал двухтомник: Муравьев М. Н. Опыты истории, словесности и нравоучения. М., 1810; К. Н. Батюшков и В. А. Жуковский, разобравшие архив Муравьева, издали трехтомник, названный ими «Полное собрание сочинений М. Н. Муравьева» (СПб., 1819-1820).

3. Жуковский В. А. Неизданный конспект по истории русской литературы. — Труды Отдела новой русской литературы Института литературы АН СССР, вып. I. М. -Л., 1948, с. 306.

4. Муравьев М. И. Стихотворения. Вступит, статья, подготовка текста и примечания Л. И. Кулаковой. Л., 1967. (Библиотека поэта, большая серия). Далее ссылки на вступительную статью Л. И. Кулаковой даются в тексте.

5. Из прозы Муравьева переизданы только «Дщицы для записывания» (в кн. : Русская литература XVIII века. Сост. Г. П. Макогоненко. Л., 1970, с. 543-546) и «Обитатель предместья» (в кн. : Русская сентиментальная повесть. Сост. П. А. Орлов. М., 1979, с. 70-89).

6. Кулакова Л. И. М. Н. Муравьев. — Учен. зап. Ленингр. ун-та, 1939, № 47. Сер. филол. наук, вып. 4., с. 28.

7. Там же, с. 5.

8. Большая часть этих тетрадей хранится в составе личного фонда М. Н. Муравьева в отделе рукописей Государственной публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина (ф. 499). Записи в этих тетрадях делались Муравьевым беспорядочно, но весьма интенсивно с конца 60-х — начала 70-х годов XVIII века и до конца жизни. Значительную часть этих тетрадей заполняют черновики и варианты к текстам, вошедшим в издание 1819-1820 годов, но там же находится большое количество записей дневникового характера, путевых заметок, планов повестей и т. п.

9. От греч. casma — яма, пропасть, расселина, зияющая бездна.

10. ГПБ, ф. 499, № 39, лл. 69-70.

11. Муравьев М. Н. Письма отцу и сестре 1777-1778 годов. Публикация Л. И. Кулаковой и В. А. Западова. — В кн. : Письма русских писателей XVIII века. Л., 1980, с. 259-377.

12. См., например: Лазарчук Р. М. Дружеское письмо второй половины XVIII века как явление литературы. Автореф. канд. дне. Л., 1972; Кулакова Л. И. М. Н. Муравьев, с. 40-42; Макогоненко Г. П. Письма русских писателей XVIII века и литературный процесс. — В кн. : Письма русских писателей XVIII века, с. 3-42.

13. См. подробнее: Макогоненко Г. П. Указ соч., с. 6.

14. Кулакова Л. И. Н. И. Новиков в письмах М. Н. Муравьева. — В кн. : XVIII век, сб. 11. Л., 1976, с. 20.

15. В кн. : История русской литературы в 10-ти т., т. IV. М. -Л., 1947, с. 461.

16. Муравьев М. Н. Письма, с. 312-313.

17. Сенека Луций Анней. Нравственные письма к Луцилию. М., 1977, с. 10.

18. ГПБ, ф. 499, № 30, л. 39.

19. Утренний свет, 1778, ч. IV, с. 375.

20. Сочинения М. Н. Муравьева, т. II. СПб., 1856, с. 827. Далее ссылки на это издание (оно воспроизводит полное собрание сочинений М. Н. Муравьева (т. I — III. СПб., 1819-1820)) даются в тексте.

21. Т. С. Бубликов, известный актер-танцовщик, давал частные уроки. См. о нем: Русский биографический словарь, т. Бетанкур-Бякстер. СПб., 1908, с. 426- 427.

22. М. С. Березовский (1745-1777) — композитор; А. П. Лосенков (1737-1773) — художник, автор портретов и картин на исторические темы.

23. В эти годы Муравьев настойчиво пробовал свои силы в области так называемой «легкой поэзии», подражая античным традициям.

24. В. И. Майков (1728-1778) — поэт, драматург. Муравьев был знаком с ним с 1772 года. См. : Муравьев М. Н. Письма, с. 363.

25. Белинда (в тексте «Дщиц» Муравьев заменил это имя на имя Нина), очевидно, условное имя, обозначающее возлюбленную Муравьева. Оба имени фигурируют в его стихах, написанных в эти годы. Возможно, что в начале 70-х годов XVIII века Муравьев, всерьез увлекавшийся тогда живописью, работал над портретом возлюбленной.

26. Албан (Альбани) Франческо (1578-1660) — живописец Болонской школы; Корреж (Корреджо) Антонио Аллегри (1494-1534) — итальянский живописец.

27. В том, какую картину имеет в виду Муравьев, позволяет разобраться одна из его записей 1778 года: «Картина Сусанны между двух старцев Карла Ван-Лоо заставляет влюбиться в Сусанну. Я. по крайней мере, хочу, чтобы глаза мои обманулись: для них полотно дышит» (ГПБ, ф. 499, № 37, л. 36).

28. Н. А. Львов (1751-1803) — поэт, драматург, архитектор. Друг Муравьева, с которым он познакомился в 1773 году. См. : Муравьев М. Н. Письма, с. 357.

29. В. В. Ханыков (1759-1839) — поэт, друг Муравьева. Об их взаимоотношениях см. : Муравьев М. Н. Письма, с. 361-362.

30. «Увы, моя распаленная печень под влиянием несносной желчи вспухает. . . и слезы помимо моей воли текут по щекам» (лат. ).

31. H. Р. Рожешников — переводчик книг по горному делу. См. о нем: Русский биографический словарь, т. Рейтерн — Рольцберг, с. 334-335.

32. ГПБ, ф. 499, № 30, л. 69.

33. Речь идет, очевидно, о литературе, к знанию которой Муравьев хочет присоединить знания из области других изящных искусств. «Двое славных соперников». очевидно, М. В. Ломоносов и А. П. Сумароков.

34. В. И. Майков, о котором идет речь, умер в 1778 году, незадолго до написания этого фрагмента.

35. Речь идет о французском писателе-просветителе Ж. Ф. Мармонтеле (1723-1799), авторе романа «Инки» (1777), произведшего огромное впечатление на Муравьева. См. : Муравьев М. Н. Письма, с. 333, 340.

36. Речь идет об итальянском поэте и драматурге Метастазио (1698-1782), авторе стихотворения «Свобода», обращенного к возлюбленной Нисе.

37. Утренний свет, 1778, ч. IV, с. 371-372.

38. Наиболее последовательно эта эстетическая платформа была сформулирована Ф. Шлегелем в «Фрагментах». См. : Литературная теория немецкого романтизма. Л., 1934, с. 180-181.

39. Тетени М. Раннее произведение русского сентиментализма. — Studia Slavica Hungary, 1979, т. XXV, с. 420.

40. Кочеткова Н. Д. Утверждение жанра в литературе сентиментализма и переход к новым поискам. — В кн. : Русская повесть XIX века. Л., 1973, с. 58.

41. Там же, с. 56.

42. Эта проблематика по ряду причин приобрела особую актуальность именно в XVIII веке, хотя, например, М. М. Бахтин писал, что открытие «одинокой прогулки» произошло уже в творчестве Петрарки. См. : Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979, с. 398.

43. Дидро Д. Избр. атеистические произведения. М., 1956, с. 58. Характерно, что это заявление осталось лишь декларацией, поскольку под «аллеями» Дидро понимал некие абстрактные пространства, аллегорически представляющие религиозный аскетизм (аллея терний), светскую роскошь (аллея цветов) и т. д.

44. Руссо Ж. Ж. Избр. произв., т. I. М., 1961, с. 621.

45. Перечень «прогулок», опубликованных в русских журналах, см. : Неустроев А. Н. Указатель к русским повременным изданиям и сборникам за 1703-1802 гг. СПб., 1898, с. 355-356, Кроме того, описания прогулок могли входить в более обширные и сложные жанровые образования (большой интерес представляет рассмотрение этой темы в творчестве А. Н. Радищева и Н. М. Карамзина).

46. Чтение для вкуса, разума и чувствований, 1791, ч. III, с. 87.

47. Там же, с. 99.

48. Утренние часы, 1788, ч. I, с. 97.

49. ИРЛИ, Р II, оп. 1, № 261, л. 1 (письмо от 23 июля 1779 года).

50. Опыт трудов Вольного российского собрания, 1783, ч. VI, с. 24-25.

51. ОПИ ГИМ, ф. 445, № 55, л. 43 об. (письмо от 23 июля 1791 года).

52. Там же, л. 25 об. (письмо от 24 апреля 1791 года).

53. Там же, л. 45-45 об.

54. О связи темы прогулки в творчестве Муравьева и Батюшкова см. подробнее в кн. Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. М., 1977, с. 512-513 (комментарии И. М. Семенко).

55. ГПБ, ф. 499, № 30, с. 67. Запись датируется 22 августа 1778 года. Число и месяц поставил сам Муравьев, год устанавливается на основании записи дневникового характера, следующей непосредственно за этой и датированной 5 сентября 1778 года.

56. З. М. — Захар Матвеевич Муравьев (1759-1832), двоюродный брат Муравьева.

57. Иван Афанасьевич Дмитревский (1734-1821) — актер, театральный переводчик.

58. Дмитрий Иванович Дмитревский (1758-1848) — переводчик с немецкого.

59. Андрей Андреевич Нартов (1737-1813) — переводчик, сотрудник журналов 60-к годов XVIII века.

60. Известный драматург Яков Борисович Княжнин (1740-1791) был женат на дочери А. П. Сумарокова Екатерине Александровне (1746-1797).

61. Цит. по: Стасов В. В. Три французских скульптора в России. — Древняя и новая Россия, 1877, вып. 4, с. 334. Там же см. подробнее о восприятиях замысла Фальконе в аллегорической традиции.

62. ОПИ ГИМ, ф. 455, ед. хр. 51 (корректурный экземпляр, сброшюрованный с письмами Муравьева отцу за 1787 год). Известен также экземпляр этого текста, хранящийся в ГПИБ. Датировка концом 80-х годов подкрепляется тем, что черновой вариант начала текста (до слов «Сии тысячи людей. . . ») записан в тетради (ГПБ, ф. 499, ед. хр. 29, л. 27), в которой основной корпус текста состоит из набросков к «Обитателю предместья» (1790) и к статьям, написанным с учебной целью. То, что текст «Утренней прогулки» писался одновременно с «Обитателем предместья», подтверждается и тем, что один из героев повести тоже носит фамилию Алетов.

63. Г. И. Скородумов (1755-1792) — русский гравер; Мария-Анна-Ангелика Кауфман (1741-1807) — известная художница, родилась в Швейцарии, работала в Англии и Италии.

64. Макогоненко Г. П. Указ, соч., с. 35.

65. На существование этого журнала уже указывал Н. Л. Жинкин. См. : Изв. Отд. русского языка и словесности имп. Академии наук, 1913, т. XVIII, кн. 1, с. 293.

66. ГПБ, ф. 499, № 70, л. 6. Н. Л. Жинкин датирует эту поездку 1785 годом, к сожалению, не обосновав свою датировку (см. : Изв. Отд. языка и словесности имп. Академии наук, 1913, т. XVIII, кн. 1, с. 293).

67. Изв. Отд. русского языка и словесности имп. Академии наук, 1913, т. XVIII, кн. 1, с. 277.

68. Имеется в виду русско-турецкая война 1768-1774 годов.

69. Позже Муравьев тоже вспоминал «то прекрасное время, когда, еще не имея ни способов, ни столько просвещения, просиживал. . . дни за Корнелем в городе Архангельске и в Вологде за Виргилием, которого разумел половину» (II, 316).

70. Чесменская битва — одно из крупнейших сражений русско-турецкой войны, происшедшее 26 июня 1770 года.

71. ГПБ, ф. 499, № 28, л. 8-8 об. Вслед за этой записью идет черновой вариант «Трех писем».

72. Речь идет об основанной Сергием Радонежским Троице-Сергиевой Лавре в Сергиевом посаде (ныне г. Загорск).

73. Имеются в виду события времен феодальной раздробленности, в частности, очевидно, усобицы между детьми суздальского князя Всеволода Большое Гнездо князьями Константином, Юрием и Ярославом, начавшиеся в 1212 году.

74. ГПБ, ф. 499, № 39, с. 13-14.

75. Там же, № 28, л. 50.

76. Эта традиция подробно рассмотрена А. Я. Кучеровым в работе «Сентиментальная повесть и литература путешествии» (в кн. : История русской литературы в 10-ти т., т. V, с. 106-121. )

77. Следует отметить, что Муравьев путешествует по тому же тракту «из Петербурга в Москву», которому уже был посвящен ряд русских путешествий. Однако Муравьев был вполне самостоятелен, и его письма, начиная уже с середины 70-х годов XVIII века, запечатлели его путевые впечатления от этого тракта. Муравьев просто попытался придать этим впечатлениям литературную форму.

78. Стерн Л. Сентиментальное путешествие. М., 1940, с. 13.

79. ОПИ ГИМ, ф. 445, № 55, л. 52 об.

80. Там же, № 54, л. 55 (письмо от 26 июля 1789 года).

81. Там же, № 53, л. 62 (письмо от 19 сентября 1790 года).

82. Там же, № 54, л. 95 об. (письмо от 20 декабря 1789 года).

83. Там же, № 55, л. 14 (письмо от 27 февраля 1791 года).

84. Там же, № 53, л. 68 об.

85. Там же, л. 76.

86. О теме праздности в лирике Муравьева см. подробнее: Кулакова Л. И. Очерки истории эстетической мысли XVIII века. Л., 1968, с. 198.

87. Очевидно, Муравьев имеет в виду так называемый Ярославов двор, где чаще всего собиралось новгородское вече.

88. Гостомысл — легендарная фигура, упоминаемая в некоторых летописях как первый новгородский правитель (первая половина IX века).

89. По русским летописным преданиям, с 862 года в Новгороде из трех братьев-варягов правил именно Рюрик.

90. Очевидно, Муравьев имеет в виду Владимира Святославича, которого его отец в 969 году оставил князем в Новгороде.

91. Имеется в виду Ярославово дворище («Ярославов двор» или «Княжий двор») на Торжковской стороне, место, где, по преданию, находилась княжеская резиденция. Муравьев, видимо, связывает Ярославово дворище с именем Ярослава Мудрого (978-1054), новгородского князя, долгое время считавшегося автором древнейшего правового русского кодекса — «Русской правды».

92. Имеется в виду храм св. Софии, построенный при Ярославе Мудром по образцу Киевской Софии (факт непосредственного участия в его строительстве византийских мастеров оспаривается современными искусствоведами. См. : Лазарев В. Н. Византийское и древнерусское искусство. М., 1970, с. 116-175).

93. В храме св. Софии находились мощи св. Анны, жены Ярослава Мудрого, дочери шведского короля Олафа (ум. в 1051 году).

94. Имеется в виду карательная экспедиция против Новгорода, возглавленная Иваном Грозным. 8 января 1570 года на Волховском мосту новгородское духовенство организовало ему торжественную встречу.

95. Муравьев цитирует пьесу А. П. Сумарокова «Синав и Трувор» (1750), в которой главную героиню зовут Ильмена.

96. Неясно, где в данный момент находится эта записная книжка. Очевидно, именно ее видел в начале XX века Жинкин, который указал даже, что рисунки предназначались «какой-то девице М. М. М. » (см. : Изв. Отд. русского языка и словесности имп. Академии наук, 1913, т. XVIII, кн. 1, с. 294).

97. Публикуемые записи хранятся в ГПБ (ф. 499, № 29, лл. 120-125). Текст датируется 1793 годом. Эту дату дает Н. Л. Жинкин. См. : Изв. Отд. русского языка и словесности имп. Академии наук, 1913, т. XVIII, кн. 1, с. 294. Датировка подкрепляется цифровой выкладкой Муравьева на л. 120, рядом с путевой записью, сделанной в Новгороде: 1793. 862/931 Очевидно, писатель высчитывал, сколько лет прошло с того года, которым в летописях датируется призвание варягов, до времени его поездки.

Текст воспроизведен по изданию: Из прозаического наследия М. Н. Муравьева // Русская литература, № 3. 1981

© текст - Фоменко И. Ю. 1981
© сетевая версия - Thietmar. 2023
© OCR - Николаева Е. В. 2023
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская литература. 1981

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info