Наша литература очень небогата биографическими сведениями о художниках, принадлежащих к первоначальной эпохи развития искусства в России. Одному из крупнейших из них, Боровиковскому, посвящено лишь несколько заметок в справочных книгах и одна неоконченная статья ¹. Заметки эти, по самой задаче своей, или дают лишь краткие биографические сведения (основанные на данных сжатого очерка, написанного князем Эристовым в Энциклопедическом Лексиконе» Плюшара), или, нося официальный характер, касаются служебных отношений Боровиковского к Академии Художеств. Несколько лет назад, двумя заметками, помещенными в «Киевской Старине», нам удалось вызвать сообщение почтенного Ивана Ивановича Боровиковского об его дяде и две-три справки других лиц ². Впоследствии мы получили от того же Ив. Ив. Боровиковского пачку писем художника к родным и несколько данных и справок, собранных на его родине. Путем личного знакомства и при помощи выставочных каталогов, упоминаний в печати и проч., мы попытались составить хотя приблизительный список художественных работ Боровиковского. В сборнике «Девятнадцатый Век» (Москва 1871 г.) напечатаны отрывки из записной книжки Боровиковского. Мы приводим в приложении ряд писем его к родным, нагляднее всего выясняющих его духовный мир, характер и настроение, так полно отразившиеся в его творчестве. Что касается списка картин и портретов, написанных Боровиковским, то неполнота, которая может в нем оказаться, зависит от разбросанности этих работ в частных руках. [258]

Владимир Лукича Боровиковский родился в г. Миргороде, нынешней Полтавской губернии, 24 Июля 1757 года. Отец его, старожил Миргорода, значковый товарищ Лука Боровик (одинаково писавшийся Боровиком и Боровиковским, также как Лукой и Лукьяном, ум. в 1775 г. 15 Апреля), принадлежал к казачьей старшине, представители которой, в следующее царствование, превратились в Русских дворян. Мать художника, Евдокия (ум. 1765 г.) была также местная уроженка. Предание родных утверждает, что Боровик состоял в числе членов созванной императрицей Екатериной ІІ-й Коммисии для сочинения нового уложения, но документы не подтверждают этого ³. Детство и юность художника совпадали со временем гетманства графа Кирилы Разумовского (1750–1764 гг.) и последующею эпохою, то-есть временем, когда старый казацкий строй постепенно переливался в Русское чиновничество, когда совершилось окончательное закрепощение Малороссийских крестьян (1783 г.), введение в Малороссии табели о рангах и слияние Малороссийского общества с Великорусским на служебном поприще. В молодых годах, по обыкновению того времени, Владимир Лукич поступил в военную службу; но в чине поручика уже вышел в отставку и поселился в отцовском доме, в Миргороде, занявшись исключительно живописью.

Старинная Малороссийская живопись у нас совсем неизвестна, и вообще те зачатки искусства, которые существовали в старой Руси, еще ждут своих исследователей. Среди общества, еще патриархального, живопись ютилась к церкви, которая одна, по высокому своему назначению, допускала роскошь украшений и нуждалась в живописи. Отсюда первенствующее значение иконописи в начальных временах нашего искусства. Судьба развития его в Южной Руси окутана густою мглою, которая может быть рассеяна только собиранием и изучением образцов церковной и светской живописи Южно-русского происхождения. Но этим не занят еще никто, и единственный наш писатель по истории иконописи г. Ровинский, в книге своей, о Южно-русских ее школах не говорит ни слова. Между тем резкое различие их от школ Севернорусских, [259] значительная свобода сочинения, известное Западное влияние, особенности приемок и символики, бросаются в глаза всякому при сравнении старинных Южно-русских икон с иконами Северного происхождении. Доказательством самостоятельного бытия Южно-русской иконописи и живописи может служить и аналогие всех других явлений в истории просвещения Руси до Петра, Великого включительно, где просветительное влияние, в лице Киевских ученых (Полоцких, Плетенецких, Прокоповичей, Яворских) шло с Юга на Север, а не наоборот. Явление это можно наблюдать и в искусстве более доступном изучению — гравюре, которая в XVII и в ХVІІІ веках достигла в Южной России известного развития. На Юге это искусство шло своим самостоятельным путем, и лучшие представители его: Тарасевич, Ширский, Завулонский, вызывались для исполнения «тезисов» в Москву. Лучший Южно-русский мастер Леонтий Тарасович, он же и лучший представитель старой Русской гравюры вообще, поплатился даже за свое искусство, будучи впутан в дело Шакловитого. На Северную иконопись, по незыблемости ее образцов, Южно-русская иконопись оказывать влияния не могла, но сама ничего от нее не заимствовала и развивалась самостоятельно. Вероятно руководящая роль в ее жизни принадлежала школе, всегда существовавшей при Киево-Печерской Лавре. Но и самобытные школки, в разных углах Южно-русского края, как показывают случайно встречаемые образцы старой иконописи, могли обнаруживать и самостоятельные силы, и известное творчество. Одним из уголков, где ютилось это скромное искусство, был Миргород, а представителями его в нем были лица семьи Боровиков, впоследствии Боровиковских.

Живописное искусство было как бы наследственным в этой семье. Сам Лука Боровик был живописец. У одного из потомков его мы видели образ св. Димитрия Ростовского его работы. Брат Боровика Алексей и племянник Демьян были также живописцы. Все четыре сына Боровика, Владимир (старший), Василий, Петр и Иван, тоже занимались живописью. Отсюда ясно, что начальные познания в этом искусстве Боровиковский получил от отца и, действительно, за несколько лет еще до отъезда в Петербург, он приобрел известность искусного иконописца, и многие иконостасы в Малороссии писаны были им. В Троицкой церкви г. Миргорода весь иконостас, к несчастью испорченный варварским подновлением, его работы: на иконах есть и означение: 1784 год. Большинство его сельских иконостасов той эпохи погибло, вследствие перестройки и подновления церквей. Вся семья Боровиковских была крепко сплочена своим [260] общим делом и необычайно трудолюбива, а Владимир отличался особенно и трудолюбием, и способностями.

Его молодость прошла в родном Миргороде, где он прожил за исключением короткого срока службы, повидимому, безвыездно до тридцати лет. Дом Боровиковских, после смерти отца доставшийся Владимиру, стоял в Воскресенском приходе, близ самой церкви Воскресения, на берегу реки Хорола. Огромные вербы осеняют и теперь этот уголок, давно переменивший хозяев; тихая, заросшая тростником и водорослями речка струится близ огорода усадьбы. Скромные домики «мирного города» раскидываются кругом, вплоть до громадной площади, где существовала знаменитая лужа. До сих пор еще, воспетый Гоголем Миргород!, представляет собою классически тихий, мирный и наивный уголок, с простодушным казачьим населением, с необычайными по комизму типами, с благодатной природой и большою наклонностью к юмору у способных и толковых его обитателей. Здесь как бы сконцентрировался Малороссийский народный тип, с его чертами простодушной наивности, тонкой и наблюдательной насмешливости, скрытности, жажды независимости и подчас глубокой грусти. Можно представить, каково все это было сто лет назад. То было время еще не знавшее почти сословных различий. Родной брат Луки Боровика (дворянина) Феодор — был священником Воскресенской церкви, близ которой жила семья. Дочь Боровика была замужем за священником же Яковом Тарковским. Правда, что духовенство в ту пору не составляло в Малороссии отдельного сословия, а было выборное. Между лицами мелкой «старшины» и простым козачеством общение конечно было полное. Семья иконописцев Боровиковских к тому же была и очень небогата. Кроме дома, она владела еще пятнадцатью десятинами земли близ Миргорода, да небольшой земелькой в Хорольском уезде. Средою, в которой жил Боровиковский, было столько же козачество, как и шляхетство. Жизнь текла патриархально, в старых обычаях, за постоянной работой. Старый Боровик играл на гуслях и научил тому же искусству своего сына. (В Воскресенской церкви еще недавно сохранялась рукопись, уничтоженная ныне пожаром, «Ноты церковных песней», писанные рукою Луки Боровика). Писались иконостасы да образа по заказу частных лиц, и поныне еще сохраняемые в некоторых семействах в той местности, как святыни.

Вероятно трудолюбивая жизнь нашего художника так бы и прошла в тихом Миргороде, оставив только ближайшим землякам добрую и честную память, еслибы не случай, который выдвинул его и сделал имя его известным. Это разрисовка стен дома, в [261] котором останавливалась Екатерина ІІ-я во время поездки своей в Крым. В рассказы об этом случае примешалась легенда, искусно переданная известным писателем, но совершенно лишенная основания. Мы говорим об очерке покойного Г. П. Данилевского «Екатерина II на Днепре». героем которого является Боровиковский. Очерк этот очень популярен и перепечатывался, много раз, а потому, прежде чем изложить действительный случай, остановимся на этом занимательном, но вполне фантастическом рассказе. Вот как передано дело у Данилевского. Императрица Екатерина II, во время путешествия своего в Крым, близ Днепровских порогов, оставляет свою галеру и едет в сторону, на встречу Германскому императору Иосифу, с которым и видится на пути, верстах в тридцати от Днепра. Свидание происходит в придорожной корчме, оставленной хозяевами, ушедшими смотреть царицу. Забывшие о провизии придворные устраивают импровизированный завтрак, причем Безбородко варит яичницу, а Потемкин перетирает посуду. К это время является хозяин корчмы козак Галайда, участник Полтавской битвы. Узнав, что перед ним царица, и милостиво ее обласканный, он просит у нее о своем племяннике, маляре, который за двадцать рублей нанялся в рекруты за другого и теперь кутит на ярмарке в Мирном. Этот племянник Боровиковский. Царица посылает Потемкина в Мирное, где он застает в Боровиковского, окруженного толпой. По уговору с нанимателем, кроме двадцати рублей денег, он имел право кутить на счет мещанина-нанимателя целую неделю, причем ему не полагалось ни в чем отказа. «И вымещал же за это Боровиковский, утверждает г. Данилевский; за потерю свободы! Чего только он ни придумывал в своей простоте в эту буйную и роковую неделю! Например, в первый же день он напивался до омертвения, ложился среди улицы, приказывал прикатить боченок водки и собравшейся толпе кричал: «пейте! все пейте!» Все пили, и наниматель не смел отказать в этом. Боровиковский водил гурьбу народа за собой. Подплясывая под музыку, он хватал с купеческих прилавков шелковые платки, серьги, ленты и гранаты, кричал «нате, это вам, люди добрые, берите! и швырял забираемое в народ, а мещанина, молча расплачивался. Остановясь перед бочкой с дегтем, он кричал мещанину: «мажь всем! Все подставляли ноги»... и проч. Царица дала на выкуп и на свадьбу Боровиковского сто рублей. Под Полтавой, по указанию козака Галайды, устроены были маневры, изображавшие Полтавскую битву, а Боровиковский росписал залу дома, устроенного дворянством для приема царицы, после чего, на ее счет, отправлен был учиться живописи в Петербург. [262]

Каких лет мог быть козак Галайда, просивший Екатерину за своего племянника? Конечно лет сто, если не более. Былая долговечность допускает, пожалуй, такой возраст, но против рассказываемого случая есть другие данные. В предании говорится о свадьбе Боровиковского, а он жил в Петербурге одиноким и умер бездетным. Надо предположить одно из двух: или он овдовел вскоре после женитьбы или, что вернее, что он женат совсем не был. Дом, росписанный Боровиковским, по рассказу, находился в Полтаве. Там действительно до сих пор сохранился дом, где останавливалась Екатерина на обратном пути из Крыма. Он стоит в усадьбе Крестовоздвиженского монастыря, над долиной Ворсклы. В приемной зале его до сих пор уцелела стенная живопись; но она груба, не носит ни малейшего следа таланта и не может быть приписана Боровиковскому уже потому, что содержания картин совсем иные, чем те, о которых сохранилось предание. Данилевский сам конечно не считал живописи Полтавского монастырского дома живописью Боровиковского, так как в изданном им впоследствии описании «достопримечательностей» Полтавы, описывая монастырский дом, он ничего не говорит о Боровиковском. В официальных бумагах первых дет пребывания в Петербурге Боровиковский называется поручиком; с этим чином он приехал в столицу, и его не могли ему дать ни Академия, ни Лампи. Когда же он мог его получить? Не в короткий ли промежуток времени между освобождением от рекрутчины и отъездом в Петербург? Не безупречна и география рассказа: Ново-Миргород смешан с Миргородом; а к местечку Кайдакам (Кодак?) перетянут Боровиковский, никогда там не бывавший. Наконец, пьяный до омертвения Боровиковский, танцующий на ярмарке, так мало похож на трудолюбивого и скромного Миргородского живописца, что одна эта паралель отнимает у легендарного рассказа всякое правдоподобие.

«Энциклопедический Лексикон» Плюшара и все последующие заметки передают дело иначе, совершенно согласно с преданиями родных и с истиной. Во время путешествия Екатерины II в Крым, Киевский губернский предводитель дворянства, гвардии подпоручик Капнист, поручил Боровиковскому написать несколько картин, чтобы украсить дом, назначенный для приема Государыни. Две из них были особенно примечательны: на одной изобразил он семь мудрецов Греции перед книгою « Наказа» и Екатерину в виде Минервы, объясняющую им свое творение; на другой картине представлен был Петр I, вспахивающий землю, а вслед за ним Екатерина II, сеющая семена. Два гения, изображавшие великих князей Александра [263] и Константина, боронили эту вспаханную и засеянную землю. Мысль этих картин понравилась Императрице. Она пожелала узнать имя художника и предложила ему ехать в Петербург к Лампи ⁴.

Эти исторические Фрески Боровиковского не сохранились, так же как и временный дворец, который, по всем данным, находился в Кременчуге, где Екатерина останавливалась на пути из Киева 30 Апреля 1787 года ². Капнист, как Миргородский уроженец и сын последнего полковника Миргородского, имел полную возможность знать Боровиковского и вызвать его в Кременчуг, отстоящий от Миргорода в расстоянии всего 75 верст.

Боровиковский принял вызов Императрицы и решился ехать в Петербург. Переезд состоялся, повидимому, вскоре после достопамятного события, изменившего его жизнь. Уезжая, он взял с собою малолетнего племянника, сына единственной сестры своей, бывшей замужем за священником Горковским, Антона, с тем чтоб отдать его в военный корпус. Нашему художнику было в то время тридцать лет. Всю последующую свою жизнь (38 лет) он прожил в Петербурге, и на родину ему уже не суждено было вернуться никогда.

Кто быль первым учителем Боровиковского в Петербурге? Сведения об этом противоречивы. Князь Эрнстов, в заметке «Энциклопедического Лексикона» называет этим учителем Лампи: но это неверно прежде всего потому, что оба Лампи, отец и сын, приехали в Петербург только в 1791 году, а в 1789 г. Лампи отец только вызван был королем Станиславом-Августом Понятовским из Вены в Варшаву. Надо думать, что первоначально он занимался с Дм. Григ. Левицким, написавшим еще в 1782 году тот очаровательный портрет Екатерины, который подал Державину мысль к его «Видению Мурзы». В 1788 году Левицкий уволился от преподавания в Академии и, имея более досуга, мог принять к себе ученика и земляка, который обнаруживал такое дарование. По приезде Лампи, Боровиковский несомненно работал с ним и пользовался его любовью и уважением. Лампи хлопотал в Академии о художественных степенях для него, о чем неискательный художник сам заботился мало. Он же впоследствии передал ему свою мастерскую на Мильонной, где долго жил Боровиковский. Подаренная Лампи Владимиру Лукичу Мадонна его работы и теперь сохраняется у родственников художника. Даровитый левша (Боровиковский писал и [264] рисовал левою рукою) учился у обоих художников и, оставаясь самим собою, с серьезными и глубокими сторонами своего дарования, заимствовал их блеск и утонченную изысканность в той мере, какая определялась его духовным складом с одной стороны и требованиями элегантного XVIII века с другой.

Отношения Боровиковского к Академии Художеств выясняются из сведений, заключающихся в «Материалах для истории Академии». «Декабря 4-го 1794 года академическим советом на письмо г. почетного вольного общника Лампия, которым представляет он о удостоении господина поручика Владимира Боровиковского званием академика, положено ответствовать, что в сие достоинство, в силу устава, производятся в академики по заданным программам, по большинству балов, в публичном собрании, почему оный г. Боровиковский ныне избран назначенным, в чем и дать ему надлежащее свидетельство» ⁶.

Академиком Боровиковский сделан был 28 Сентября 1795 года, за два портрета, писанных с натуры ². В 1797 году он получил в награду из содержания президента Академии графа Мусина-Пушкина (предоставленного им в пользу художников) двести рублей, за портреты графа и графини Бутурлиных ⁸.

В 1797 году совет Академии рассматривал эскизы портретов лиц Императорской фамилии, заказанные для Департамента Уделов. Приняты были только эскизы Угрюмова, Жданова и Боровиковского. В 1798 году Боровиковскому был заказан другой эскиз ⁹.

В 1802 году Боровиковский, по большинству балов, вместе с Алексеевым и Щукиным, удостоен звания советника портретной живописи ¹⁰. Около того времени ему дан был заказ на украшения строившегося тогда дворца, ныне Михайловского замка. Тогда же написал он портреты всех лиц Императорской фамилии. В царствование Александра I правительство заказало ему работы в иконостасе Казанского собора, начатые им с 1808 года.

Боровиковский не был особенным баловнем Академии, которая постепенно повышала его, как кажется, лишь под давлением возраставшей его славы в обществе. Упорство, с каким Академия долгое время отказывала ему в высших степенях, объясняется несообразностью ее устава, действовавшего до 1830 года. По этому уставу [265] портретная живопись считалась родом второстепенным, и ни Левицкий, ни Боровиковский не могли получить звание профессора. Высокое достоинство портретных работ Боровиковского взяло свое; но на конкурсе, за портреты Бутурлиных; он получил все-таки только вторую награду, на ряду с забытым ныне пейзажистом Мартыновым. Первая же награда присуждена была скульптору Козловскому, не оставившему следа в искусстве. Окончательное признание досталось Боровиковскому только по исполнении портретов лиц царской фамилии, в которых он превзошел не только Вуаля и г-жу Виже-Лебрен, но подчас и самого Лампи.

Обратимся к более важной, частной и интимной жизни художника в Петербурге, скрывавшейся в тишине его рабочей кельи. В биографии всякого сильного художника, в душевной его истории, интереснейшая и существеннейшая часть — всегда в его произведениях. Но если была когда-либо жизнь необычайная по своей духовной интенсивности, нераздельно-слитой с искусством, вся преданная ему и почти ничего кроме его не знающая, то это жизнь Боровиковского. Пред нами ряд писем его к родным, обнимающий двадцать четыре года (1795–1819 гг.). В этот длинный период мы не встречаем в письмах почти никаких внешних фактов, почти ни малейших перемен. Вся жизнь Боровиковского — в его внутреннем мире, в нем самом. Его размышления, возвышенно-христианские и иногда восторженные, наполняют эти письма; даже о житейской обстановке его в них почти нет сведений. Мы узнаём только, что он жил сначала в «Почтовом стану», потом, с 1798 г., на Мильонной, где оставался, кажется, до самой смерти, пережив хозяев дома; что сначала он воспитывал племянника Борковского, который, и выйдя на службу, оставался некоторое время при нем, пока не уехал в Севастополь; что потом, много позже, у него были ученики (пять человек), так что «семейство» его состояло из семи душ, считая его самого и старуху-кухарку; что его навещали иногда земляки, обращавшиеся не раз, по провинциальному обычаю, с просьбами о разных хлопотах в правительственных учреждениях, хотя в таких делах, по его признанию, сон и ступить не умел». Сам он, повидимому, появлялся в люди не часто. Даже с ближайшим соседом, некиим Острожским, с которым живет «по приятельски», видится он редко. Самым близким человеком себе, в одном из писем, он называет Филипова, архитектора Казанского собора, прекрасный портрет которого сделался известен по исторической выставке 1870 года. Боровиковский зовет к себе племянника, вышедшего в отставку, и убеждает его поселиться с собой. [266] Постоянно говорит он о своем намерении возвратиться на родину и кончить дни в кругу близких, но постоянно же этому порыванию на родину не суждено осуществиться. В некоторых привычках своих он остается упорным хохлом, не смотря на долгую жизнь в Петербурге: угощает гостей борщом, просит привезти ему из Малороссии сала. Не смотря на глубоко-религиозное настроение, в нем не заметно аскетизма и преданности внешним обрядностям. Его вера — чисто духовная, в чем он остается сыном своего племени: основа ее — взаимная любовь и самосовершенствование. «Спаситель избрал престол Свой в сердцах ваших», говорит он в одном письме к родным. Содержанием же всей его жизни служит работа, непрестанная работа, отражающая идеальный мир его в религиозных сюжетах и погружающая в мир чистого искусства, в портретах, которые он делает «для публики». Художественную деятельность он считает призванием, определением Промысла, чем он может и должен послужить на земле, а потому он считает долгом своим отдать ей все свои силы и исполнить «с верностию». Находя высшее наслаждение в своем труде, он скромно говорит, что «исполнение обязанностей звания его, по долговременному навыку, служит ему удовольствием.

Само собою разумеется, что, при таком возвышенном и строгом настроении, о славе и материальной удаче художник едва ли думал когда. Первая пришла сама собою, в силу его большего таланта: второй не было никогда: жилось только без особенной нужды. Свои заработки он раздавал щедрою рукою, как видно из многочисленных посылок денег родным, которые просит он хранить в тайне, и из обычая его раздавать милостыню целой толпе бедных, которая собиралась каждую Субботу на лестнице его квартиры. Большинство своих клиентов он знал в лицо и, если не видел кого либо из них в урочный день, то поручал другим передать подаяние, предупреждая, что спросит того, получил ли? После смерти у него нашлось только четыре тысячи рублей, то-есть половина того, что недавно заплачено за один портрет его работы (экзарха Антония).

Отношение Боровиковского к своему искусству напоминает монахов-художников, предшественников Рафаэля. «Приступая к какой-нибудь важной или серьезной работе, рассказывает его племянник ¹¹, Владимир Лукич прежде всего отправлялся в церковь и слушал молебен. Приготовив холст или доску для иконы, он заставлял читать вслух Евангелие или житие святого, которого изобразить [267] предположил и, остановись на каком-либо тексте или месте читаемого, прерывал чтение, набрасывал рисунок и затем давал своей идее дальнейшее осуществление». Любимым его чтением, кроме Нового Завета и Писания вообще, были книги духовного содержания: «О подражании Христу», «Беседы Макария Египетского», «Сочинения Дмитрия Ростовского», «Путь ко спасению», «Об истинном христианстве» Тихона Воронежского. Искренность его настроения видна из картин его, проникнутых религиозной поэзией, а не представляющих только рисунки на религиозные сюжеты.

Мы говорили уже о трудолюбии Боровиковского. По свидетельству знавших его, оно было невероятно. «Вам неизвестен род моей жизни, пишет он родным. Много говорить подробно; одно скажу вам, что я занят трудами моими непрерывно. Мне потерять час, ей, составляет великое в занятиях моих расстройство». Один знакомый, посетивший его в Петербурге в мастерской, писал о нем: «Я посидел у него с час, и между разговорами он не переставал заниматься работой». Посылая племяннику билет на получение «Сына Отечества», он пишеть: «а я не имею времени читать его».

С годами письма его становятся реже и реже, так как он более и более входит в привычку постоянной работы. Взглянем еще раз на некоторые черты этих писем. Они могут показаться кому-нибудь монотонными и мало занимательными, но в них раскрываются вполне характер и духовный мир писавшего их. Первый из этих уцелевших остатков корреспонденции писан семь лет по приезде в Петербург, в 1795 году; но родственные чувства к близким, кому он писал, свежи, как будто он с ними расстался вчера. Боровиковский предоставляет дяде своему жить в его доме в Миргороде и пользоваться его землей, прося лишь позаботиться о невестке, вдове брата Василия Лукича, оставшейся с сиротами, и уведомлять о них. В первых письмах к воспитанному им племяннику, уехавшему на службу, он отклоняет всякую благодарность себе, которая, по его мнению, должна быть направлена к Богу, орудием воли Которого он только и был. Он боится даже, не дал ли ему дурных примеров: «я в молодости обращался много с человеками, рабами порочных страстей, и впечатлел многое от них». В каждом письме он выражает брату Ивану намерение свое, «окончивши обязанности свои, распрощаться с Петербургом и уехать на родину». Сестру и мужа ее утешает он в огорчениях, советуя прощать злым людям, желая, чтоб между родными его царила любовь, о чем просит писать, «а если нет, то просит замолчать «Виликий зиждитель мира, Спаситель наш, пишет он другой раз, [268] благоволил избрать себе храм в сердцах человеков. Он есть единая бесконечная любовь». Тот не христианин, кто хотя и знает писание, но ставит границу между им и своею жизнию. То все остается невнятно, потому что не приводит в деятельность и будто то не до нас касается и так отвергает силу жизни, в священном писании в буквах сокровенную. Такая вера не спасает, но осуждает нас». «Все счастие наше во взаимной любви, по мере удаления любви умножаются бедствия наши». Касательно ссоры между родивши, он советует простить враждующим и предоставить «движимость в их пользование». Позднее, по поводу какой-то дошедшей до его сведения Миргородской тяжбы, ожесточенной и непримиримой, как ссора Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, он советует избрать уважаемых людей с обеих сторон для третейского суда, а своею частью предоставляет пользоваться до приезда своего на родину, о котором все-таки продолжает думать. В письме, писанном шестнадцать лет спустя после отъезда своего, он говорит: «Я представляю себе, что вы уже состарились. Мне уже сорок седьмой год в течении; сколько то вам, не знаю. Хотел бы знать. Будущее неизвестно; увидимся ли, остается в плане Провидения сокровенно». Но как во всех земных, временных печалях, утешительницей его является вера, и он продолжает восторженно: «Вера, дар небес, в любви исполнит и ежели не в сем, так в грядущем мире увидим друг друга, опочием в счастливой вечности. Удостоила, нам Спаситель наш обетования: паки узрю вы, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто же возмет от вас. Сколь вожделенно сие обещание!»

Важнейшею частью своей деятельности Боровиковский считал, конечно, религиозную живопись, которою занимался исключительно до переезда, своего в Петербург и в значительной степени впоследствии. У всякого религиозного живописца есть свое представление божества и божественного. Характер этого представления у Боровиковского можно охарактеризовать словами — высшая красота: то спокойное, счастливое блаженство, которое, в царстве любви и кротости, грезится ему в будущей жизни. «Мир света, радости, покоя и блаженства!» говорит он о ней в одном из писем. Таковы «его нерукотворенные образа», сияющие этим высшим счастием, его «Благовещение», утренняя заря христианства, его идеально-прекрасные лица и фигуры Божией Матери и Спасителя, его святые, апостолы. Даже на плащанице он изображает Христа, после крестной его смерти, молодым и прекрасным, как бы заснувшим только. По что важнее всего — это красота его религиозной живописи одухотворенная, [269] идеальная. Надо вернуться к прерафаэлитам или к великим творцам Возрождения, чтобы найти образцы живописи этого рода, а в Русской школе Боровиковский, кажется, единственный пример вдохновенного религиозного художника.

Портретным живописцем Боровиковский сделался в силу спроса и общей моды того времени и в этой, сравнительно более легкой отрасли искусства, достиг великого мастерства. Его больше и знают у нас до сих пор как портретиста, хотя, кажется, не вполне еще оценили особенности его портретов, ту вдумчивость и строгость, которая отличает их, например, от работ знаменитого его современника Левицкого, более элегантного, но иногда и более поверхностного. В портретах работы Боровиковского поражает удивительная сила и передача характера. Все его искусство, вся сила кисти сосредоточены всегда на лице. Только иногда он выписывает одежду и аксессуары, когда это требуется или характером самой личности и костюма, или официальным назначением портрета. Но и в этом случае никогда не преобладает у него отделка подробностей. Большею же частию все это на втором плане, а иногда так скрыто, что зритель даже не вспомнить об остальном, как будто его нет, хотя ничто не написано небрежно. Портреты его — не точные копии лица в момент сеанса, а преобладающее, коренное и самое характерное его представление, оживленное отблеском внутренней жизни. Оставаясь безусловно правдивым, он схватывает эго существенное в лице и заставляет чувствовать его и нас.

На исторической выставке портретов, бывшей в Петербурге в 1870 году, случай соединил более двадцати работ Боровиковского, рассеянных в частных руках. У нас мало привились еще совместные выставки произведений известного художника, а потому вероятно не скоро повторится такой удобный случай для оценки Боровиковского как портретиста. На выставке 1870-го года, в этой галлерее типов минувшего, каждое лицо, писанное Боровиковским, выходило вновь из мрака прошедшего во всей индивидуальности своей, переданной несравненным мастером. Из постоянных собраний наибольшее количество работ Боровиковского заключают в себе теперь Романовская галлерея Зимнего дворца. Румянцевский музей и Московское собрание Третьякова.

Насколько позволяют нам делать вывод личные наблюдения, мужские портреты Боровиковского выше женских, что происходит, может быть, и оттого, что ему попадались более индивидуальные оригиналы мужских портретов. Из таких портретов наиболее характерными для таланта художника, равно как и наиболее [270] совершенными и известными, надо назвать портреты императора Павла, Персидского принца Кули-хана и Грузинского экзарха Антония.

Портрет императора Павла, два раза повторяемый, но оригинал которого находится в Романовской галлерее, по художественной силе не имеет себе равного в этой галлерее. Торжественный и парадный вид его, порфира, корона и регалии, которыми украшен император, не отнимают ничего от характерности его внутреннего человеческого образа, и духовное сходство чувствуется столь близким, что портрет этот по истине может быть назван историческим.

Изображение Персидского принца (брата шаха Персидского), приезжавшего во главе посольства ко двору Екатерины II, к сожалению единственный холст Боровиковского, украшающий наш Эрмитаж, но холст первокласный. Принц писан во весь рост, в высокой шапке, обвитой пестрою шалью, в темнозеленом халате и парчевой шубе на собольем меху. Матово-бледное лицо красивого типа носит характер восточной неги. Узкая, чорная холеная борода спускается до пояса. Правая рука лежит на кушаке, а левая на рукоятке сабли. Это восточный властитель, изнеженный и капризный, переходящий легко от упоений гарема к проявлениям необузданной и дикой власти.

Приобретенный недавно П. М. Третьяковым из Петербургского собрания Н. Д. Быкова, портрет экзарха Антония, представляет один из драгоценных перлов превосходной Третьяковской коллекции. Царевич Антоний, последний католикос Грузии, был сыном предпоследнего царя Карталинского и Кахетинского Ираклия ІІ-го ¹². Царственные черты южного, горячего типа необыкновенно гармонируют с пышностью и яркостью облачений. Лицо живет, и черные глаза смотрят пытливо под густыми бровями. Дорогая мантия, жемчужные оплечья, изображающие херувимов, написаны с какой-то могучей скромностью. Нельзя не порадоваться, что подобное произведение сделалось достоянием коллекции, уже и теперь вполне доступной общему пользованию ¹³. [271]

В нашем списке работ Боровиковского читатель найдет перечень и других портретов его, о которых можно было собрать сведения. В числе их выдающимися можно назвать: портреты графини А. И. Безбородко с двумя дочерьми, известный портрет Екатерины в Царскосельском саду, Державина, князя Волконского, Михаила Десницкого, Трощинского. Говорить о других прекрасных портретных работах Боровиковского значило бы повторять наш список два раза.

Произведений Боровиковского вне религиозной и портретной сфер известно весьма немного. На родине его мы видели вещь совершенно необычайную для его кисти-небольшую «Вакханку», не представляющую достоинств. В Румянцевском музее есть картина его «3има», изображающая пожилого крестьянина в зипуне, греющего руки над горящими угольями. Кроме живописи первоначальной эпохи, имеющей только исторический интерес, в церквах родного его Миргорода существовало несколько произведений его, присланных из Петербурга. Все они погибли теперь или от сырости, или от безобразного местного подновления. Сравнительно лучше сохранилась «Плащаница», присланная в Воскресенскую церковь в десятых годах. Она долгое время была в употреблении и теперь, с разрешения местного архиерея, передана в Киевский Церковно-Археологический Музей. Священник той церкви говорил нам, что прихожане, простые Миргородские козаки и крестьяне, подолгу, бывало, засматривались на нее, тронутые, бессознательно, может быть, достоинством изображения. В Румянцевском музее есть еще одна «копия» Боровиковского с эрмитажной картины Корреджио «Святое Семейство». Это одна из тех копий, которые представляют как бы единоборство с оригиналом, в роде того, как в литературной области Лермонтовские переводы из Байрона и Гёте.

Обращаясь от творчества Боровиковского к его жизни, мы должны досказать последние ее годы, омраченные мистическим увлечением, свидетельством чего остались отрывки из его собственной «записной книжки», напечатанные несколько лет назад. Мы говорим об участии его в духовном союзе Татариновой, образовавшемся в Петербурге около 1818 года и существовавшем до 1837, то есть еще двенадцать лет после смерти художника ¹⁴. Этот союз, одно из крайних проявлений мистицизма, заключал в себе немало странного и мрачного, до верчений и прорицаний [272] включительно, и участие в нем Боровиковского как бы кладет тень на его память. Но это увлечение исходило у него из источника чистого и было делом души, тяготившейся пошлостью жизни и жаждавшей чудесного. Одинокая его жизнь, вся преданная искусству, неустанный художественный труд, требующий нервного напряжения, настроили его дух на высокий строй, допускавший возможность увлечений. Из рассмотрения собственных заметок его мы увидим степень участия его в союзе и отношение к нему, но прежде вернемся к самому обществу Татариновой и его судьбе.

Вторая половина царствования Александра I, была, как известно, эпохою пиэтизма, доходившего до мистических крайностей. Возникало искание «всемирной истины», которая объединила бы все религиозные убеждения и обряды. Правительство выказывало величайшую веротерпимость к религиозным обществам и сектам, так что даже скопческая ересь оставалась в то время без преследования. В это время в Петербургском обществе выдвинулась своим экзальтированным настроением и благотворительною деятельностью Екатерина Филиповна Татаринова, мать которой г-жа Буксгевден занимала почетное положение при дворе. Татаринова посещала нищих и вообще лиц, нуждавшихся в помощи и участии, помогала им деньгами и ходатайствами и особенно заботилась о детях. Она вступала в собеседования с представителями разных «толков» и стала посещать собрания или корабли скопцов, присутствуя при их пениях, радениях (духовных плясках) и прорицаниях «пророков» и «пророчиц». Приняв православие в 1817 году, она сама стала собирать вокруг себя кружок единомышленников. Местом собраний был Михайловский замок, где по кончине императора Павла, остались на жительство некоторые из лиц его двора, в том числе г-жа Буксгевден с дочерью Татариновой. Беседы происходили в одной из зал замка и состояли в чтении Священного Писания, пении стихов духовного содержания, иногда импровизированных, и радении. Последнее начиналось кружением на правую сторону, сперва медленным, потом учащенным, и кончалось прорицанием, которое произносил кружившийся. В радениях этих участвовали лица, считавшие себя получившими дар пророчества, преимущественно сама Татаринова и бывший военный музыкант Федоров. В кружке было около двадцати человек, с семействами некоторых из них, причем последних нельзя считать убежденными адептами общества. Были лица, как Федоров, которые участием в кружке видели способ выдти из своего скромного положения в лучшее. Но большинство искренно увлекалось своеобразным подвижничеством Татариновой и ее прорицаниями. [273]

Первые годы своего существования кружок Татариновой пользовался не только свободой собраний, но возбуждал к себе даже нечто в роде участия. Собрания его не раз посещал министр народного просвещения и исповеданий, известный князь А. И. Голицын, о существовании его знал Государь, митрополит и все общество, называвшее членов кружка Русскими Квакерами и относившееся к ним незлобиво, отдавая справедливость их личным качествам и жизни.

В 1821 году в Михайловском замке открылось Инженерное Училище, и Татаринова должна была выселиться из него, а в 1822 последовал и высочайший рескрипт «о закрытии всех тайных обществ, под какими бы наименованиями они не существовали, как то массонских лож и другими, и о том, чтобы учреждения их впредь не дозволять». В силу этого указа, кружок Татариновой стал сбираться с большой осторожностью. В 1825 году, уже по смерти Боровиковского, почти все члены его переселились на жительство за Московскую заставу, образовав нечто вроде общины почти с монастырским образом жизни. Несмотря на изменившиеся условия, кружок держался до 1837 года, когда последовали разгром его и ссылка почти всех участников с Татариновой во главе, в разные отдаленные монастыри.

Относительно прикосновенности к кружку Боровиковского известно, что он был его членом и что талантом его пользовалось общество, украшая его религиозными картинами залы своих собраний. Более реальных подробностей находим мы в отрывках «записной книжки», которых сохранилось и напечатано два, относящихся к 1819 и 1824 годам.

Приобщен к братству он был 26 Мая 1819 года, священником отцом Алексеем, который был духовником членов кружка. Ранее этого он посещал уже собрания, экзальтация которых действовала на него очень сильно: не раз он приходил в сокрушение, и слезы лились. Особенное влияние имела на него сама Татаринова, о настроении которой и словах, обращенных к нему, повествуют почти все бесформенные отметки дневника. Другие члены общества повидимому, не столь симпатичны ему. Чуткая натура его видит и ординарность их, и фальшь таких субъектов, как Федоров, в отношениях которого к себе он подозревает насмешки. Но, ослепленный своим увлечением, он тоскует, когда не присутствует в «Михайловском» и жадно слушает произносимые там «пророчества». Новая среда и лица вторгаются и в его домашнюю жизнь и работу. Он отмечает посещение «Екатерины Филиповны», по поручению которой пишет картину «Собор», имеющую изобразить их собрание, [274] с портретами всех членов и его самого. Он отмечает, как в беседе с ним «святая душа ее изливалась просто, в свободе и любви». Но вот является некто из членов кружка и укоряет его, что на картине нет какого-то Слуцкого, давая понять, что он лучше сделал бы, еслиб заменил этим Слуцким себя самого. Художник покоряется и переписывает себя на Слуцкого. Является музыкант Федоров и требует, чтобы художник «поправил» на картине «Собор» его лицо. «Исполнил сие принужденно. Чувствовал негодование. Он тут же и взял. Отдал. Чувствовал неприятность подобных занятий». Не далее как через месяц, он отзывается таким образом о лицах Татаринского кружка: «Все мне кажутся чужды; одно высокомерие, гордость и презрение. Ни одного ныне ко мне искреннего, и я ни одного не усматриваю, которому бы хотел подражать».

И не смотря на этот отзыв, он не отрывается от кружка и в 1824 году является все-таки его членом, хотя после какого-то временного разрыва. Оставался ли он близок обществу Татариновой до конца жизни, не знаем. Этому противоречить сохранившееся предание, что под конец Боровиковский собирался вступить монахом в Киево-Печерскую Лавру.

Достоверно одно, что его заблуждения не имели и тени рассчета и были искренни. Могила сокрыла давно его останки, вместе со всеми ошибками и увлечениями жизни, и память художника, которым может гордиться наше искусство, должна заслужить забвение этим ошибкам.

Боровиковский умер 6 Апреля 1825 года, как видно из полуистертой теперь надписи на его памятнике. Памятник этот, небольшой гранитный саркофаг, стоит на Петербургском Смоленском кладбище, близ церкви Св. Троицы, на Северо-Запад от нее. Его не легко найти теперь между множеством других надгробий. Во втором этаже церкви устроен придел во имя Архангела Михаила, иконостас которого писан Боровиковским во время предсмертной болезни и не совсем кончен. В нем семь икон. О смерти Боровиковского сообщено было в «Художественном Журнале» Григоровича, с обещанием (оставшимся неисполненным) сообщить со временем сведения о его жизни. Через шестьдесят шесть лет собрать много таких сведений едва ли возможно, и да, послужит это извинением нашему очерку. Память художника живет в его произведениях; пожелаем, чтоб большее количество их становилось достоянием общественных собраний.

Письма В. Л. Боровиковского к родным. ¹⁵

I. К дяде Ивану Ивановичу Боровиковскому.

Санктпетербург от 12 Февраля 1795 года. Милостивый государь дражайший дядюшка Иван Иванович. Благодарю вас усерднейше за письмо чрез Ефимовича мною полученное, в котором (пишете), что вы, также родние наши и приятели, ост(авшиеся) в живих по благости Божией здравствуют, в (чем) первейшее мое полагаю удоволство; что же прин(адлежит) до позволения жить вам в доме моем, о чем толь обширную простираете прозбу, таковому вашему ко мне усердию удивляюсь не мало, потому что, вместо того, чтоб мне просить вас быть моему дому опекуном, вы приньмаетесь самы да и прозбу продолжаете. Ко мне писал отец Яков Горковский в 4-м году, чтобы я позволил оной дом продать. Я отвечал ему, что ежели из родних никому не нужен и жилец не сищется и уж в опустение приидет, то всио современем из родних нашых кому нибудь понадобится. Я болше полагал, что дядюшка Иван Иванович конечно когда нибудь да жен(ится), а дом его еще не состроен, то всио подчинивши и может жить, как в собст(венном). Тепер я получил моему желанию удоволство. Вы конечно женившись да и не признаетесь? Однако, как бы то ни было, я вас усердно прошу, уповая на ваше ко мне благорасположение, равно и ко всем родним, заставте усугубить мои к вам почтение и любовь, примыте в ваше попечение сирот любезного братца моего покойного Василия Лукича и Тетяну Григориевну. Будте им истиним благодетелем, заступите место любезного братца моего Ивана Лукича. И вот в чем главное ваше попечение состоять должно: выдется с ными по крайней мере в месяц два раза, либо как нужда того требовать будет, дабы управляющая хотя с нуждою Тетяна Григориевна економиею, могла в лучшем порядке содержать и наймет был бы в послушании; словом, входить вам во все подробности по долгу усердного попечителя и, в случае какой нужди, делали бы возможное с помощью Бога и благодетелей, которых он послал: Якова Петровича г-на Ломьковского и Якова [276] Ефимовича г-на Бровкина, которых я о помощи упросил, чтобы могли сироти с Тетаною Григориевною имением как частию им принадлежащею ползоватся, так моею и братца моего любезного Ивана Лукича и никто бы болше в доходе ионого не участвовал, кроме их одних; и что с нимы не случитсян и в чем нужна будет помощь от мена, не оставлять частимы уведомлениями. За таковое ваше усердное призрение сирот и вдовствующей землею около Миргорода состоящею частмы покойного братца Василия Лукича, молю и братца Ивана Лукача доходами ползоватся до будущего впредь положения свободно определяю, также жить в доме Миргородском, как в собственном и на исправление оного посилаю при сем денег 25 р. Дрожайшый дядюшка, не откажитеся принять на себя таковое попечение, одолжите меня и сирот с удовствующею, сие вам в отягощение не будет; братца же моего Ивана Лукича уговорите, чтобы он, ежели здоров и нерасположен еще жениться, предприял путешествие в Санктпетербург. Я так решился зделать, потому что не нахожу средства в скором времени быть в Миргороде по причине многочислених моих обязанностей, от которых отдоху почти не имею. Уповаю ж на Бога, что решившися с опимы, постараюсь посетить Миргород и остануся остаток дней жизни провождать вместе с вамы и всеми родними и приятелямы, с которыми удостоит меня Бог увидеться. В прочем вам и всем родним усердное почтение свидетельствую и поздравляю с наступившею свитою Четыредесятинцею. Извинитесь за меня пред всемы, что не пишу к ним особо; ей, мне потерять час превеликую в моих обязанностях производить растройку. Уверте всех родних и приятелей, что только улучу время хотя мало свободно, буду ко всем писать. О себе вас уверяю, что я в своем здоровье слава Богу всио одинаков, также братец и Антоша. Не пишет при сем братец, потому что отлучился в караул во дворец Отправил же я к дядюшке Алексею Ивановичу писмо с братним вместе с посилкою 10 р. денег, но о том никакого сведения не имею получено ль или нет. Нужда крайняя иметь Василию Алексеевичу копию грамоты данной на дворянство дядюшки. При сем покорнейше прошу постаратся прислать оную. Ожидая на все прозбы мои вашего неукоснителного ответа, поручая себя в любовь вашу остаюсь ваш усердной племянник и покорнейший слуга Владимир Боровиковской.

Надписывайте ко мне так: Милостивому государю моему Влад. Лукичу его благородию Боровиковскому, в СП-бурге, в доме его высокородия и кавалера Львова, в Почтовом Стану.

Прошу особо уведомить, где любезнейшый братец Лукьян Прокофьевич, Иван и Яков Прокофьевичи, также в каком положении остается доказателство дворянства вашего. Петр Васильевич Ячной обещался бывши в СП-бурге во всем зделать в ползу вашу. Всем родным, особливож Ивану Прокофиевичу Гузу, любезному брату моему, усердной поклон засвидетелствуйте и извините, что не пешу особо: ей, мне крайне недосужно. [277]

II. К брату Ивану Лукичу.

Спб. от 28 Октября 1797 года. Любезнейший братец мой Иван Лукич. Отправленное от вас Сентября 11 числа писмо с пятирублевою ассигнациею мною получено сего Октября 2, которым уведомляете, что отправили ко мне писмо со вложением пятнадцати рублей ассигнации Сентября 4, то я решился дождатся оного, которое и получил с денгамн сего Октября 10 числа. По сему и другим обстоятельствам умедлел отвечать вам и по сие (время). Благодарю вас, любезнейший братец, что вы так ко мне усердии и не оставляете в скором времени писать ко мне обстоятелно на всякое мое желание. Сердечно радуюсь и благодарю Бога, что вы здорови и благополучни, также Тетяна Григориевна с сиротами и все родние наши. По отпуске сего и я, по благости Божией, здоров, обязанности-ж мои по важности своей удерживают меня здесь и воспрепятствовали наступающей зимой поехать к вам для свиданья, — так сему и быть... Однакож я решился, когда то Богу угодно будет и поможет, кончивши мои обязанности, распращавшись с Петербургом, сердечно желаю остаток дней препроводить с вами и всеми родными нашими. А до того прошу вас, любезнейший брат, не оставлять меня вашими приятными писмами. Я очень рад, что очки вам годятся; приви-кайте с ними без принуждения. Не привязивайтесь к случающимся прискорбным приключениям; старайтесь их презирать, дабы сохранить ваше здоровье. Утешайтесь словом Божиим и старайтесь всегда быть весели по увещанию: «радуйтеси о Господе и паки реку радуйтеся». Любезний брат, читайте наичастее Св. Евангелие и послании Апостольские, книгу о подражании Иисусу Христу Фоми Кемпийского, беседы св. отца Макария Египетского. Сии наипреполезнейшие книги.

Часто ли видитесь с отцом Яковом и сестрицею Пелагиею Лукичною? Пишет ли к ним Антон Яковлевич? Я много получаю от него писем, а он жалуется, что от меня не получил ни одного; а я послал, как и вам известно, писмо и просил отца Якова, чтобы препроводил к нему в месте со своим; неужели оно пропало, ко мне отец Яков давно не писал. Поступок дядюшки Ивана Ивановича самой подлой, но презреть его лучше нежели вступится. Пусть он дом и совсем разорит, то ему болше убитка нежели нам; оставте его, Бог с ним! Ежели вам не делает какого труда, то я желал бы, чтобы вы частее виделись с любезним дядюшкою Прокопием Андреевичем и любезним братом Лукяном Прокоповичем и прочими братцами и сестрицами, также к отцу Якову и к сестрице. При сем получете ваши двадцать пять рублей денги. Уведомте о теперешней вашей жизни. Препоручая вас благодати Христовой, остаюсь вашим братом и покорнейшым слугою Владимир Боровиковский. [278]

III. К племяннику А. Я. Горковскому.

Спб. от 8 Апреля 1798 года. Любезнейший племянник мой Антон Яковлевич! За отездом вашим шестое писмо, отъправленное от вас минувшего Декабря 28 числа, имел удоволство получить Генваря 30. О благополучном приезде вашем в Москву и в дом ваши уведомления премного меня радовали и каждое ваше писмо получая целовал вас сердечно, но не отвечал на оные до получения первого вашего писма, за приездом в Севастополь ко мне отправленного... Любезнейший Антоша, усерднейше благодарю вас на доброе ко мне расположение и хотя я вас любить обязан и без того, но оное заставляет любить и почитать. Относительно же благодарности вашей в каждом писме обясняемой, то оная доволним есть доказательством, что вы чувствуете цену благодеяний; любя же вас, скажу, что благодарностию пилаемый ваш дух не прямо стремится к виновнику оных, когда вы кому нибудь посторонному припишете, а не самой причине; истина, в божественном слове откровенная, ясно уверяет нас, что «всякое даяние благо и всяк дар совершен свыше есть сходяй от Отца Светов», кои изливает на нас недостойних премилосердный Отец Небесный непрестанно. Посему то с благоговением всегда и на всяком месте должни и можем с помощю Христовою в духе и истине изъявлять Ему Единому достодолжное наше благодарение. Оное благоугодно Ему будет и сделает нас удобними к получению несказанних благ царствия Его тогда, когда поступать будем соответственно святой воле Божией, которая открыта в святом Его слове. Первый псалом вдохновенный Богом Св. Царю Давиду и 118 да и вся Псалтирь, читайте толко с благоговением, то истина вам себе явит. Чтоже принадлежит до обязанности питать благодарность к человекам за благодеянии, посредством коих некоторые дари Бог нам посилает, то как оны имея расположение к благотвореню исполняют волю Отца небесного и потому делаются синами любви Его. то, им подражая, Отцу Небесному любить их отличнее прочих человеков обивании, какую доказивать своею деятельностию, то есть также приобретать расположение воли к благотворению, по силе и возможности нашей с помощью Христовою. Итак, любезнейший Антоша, я уверен и не сомневаюсь, что вы меня любите и полагаете посредником некоей части вашего благополучия; но я признателно вам скажу, что во место того чтобы я мог себе то присвоить, совсем нахожу противное в себе самом и боюсь, не послужил ли бы я вам этим примером. Сие потому, что разыскивая протекшую жизнь мою, собственним опитом узнал и, хотя всем человекам досталась поврежденность, но откривается оная по болшей части посредством обращения с человеками, рабами порочних страстей своих. С таковыми-то и я, обращаясь в незрелих моих [279] летах, много въпечатлел в душе моей пагубных действий. Любя вас искренно, не могу умолчать, чтобы не напомнить вам о сем. С вамы также все повстречаться может и поневоле с таковими случится иметь дело; не так силно повредит вас, ежели будете всегда иметь в памяти различие добра от зла и ниже мислию не применитесь к последнему. В людях высокого разума, но вне всякой религии, смертоноснии яд убывающий душу кроется. Таковие-то удобно увлекают в свою погибель и нечувствително делают превращение душ, вступивших, но не утвержденных еще в истинном пути, который есть Христос — путь, истина и живот. Вне Его заблуждение, ложь и смерть...

Посилаю при сем для ваших нужд двадцать пять рублей денег и ежели нет в вас Евангелиа, то первою нуждою поставте купить. Приищите хотя старое в ково нибудь и держите первым сокровищем вашим в сундуке и, упраздняясь от должности вашей, призвав Христа Спасителя на помощь да вразумит в истине Своей, — читайте, но не лежа в постеле, как я по неведению моему делал, а сидя, с благоговением, верою и любовию сердечною. С таковым расположением на ниве сердечной семена слова Божие въкореняются... (Конец утрачен).

IV. К священнику Якову Горковскому и жене его.

Спб. от 22 Ноября 1798 года. Пречестнейший отец Ияков и любезнейшая сестрица моя Пелагия Лукична! Благодарю вас усердно за письмо, полученное мною минувшего Маия 26 числа, уведомляющее о здоровье вашем и что вы несколько получе прежнего имеете место, слава Богу, я не мало сим утешен. Что же от стороны недоброхотов ващих случаются вам недоволства, о том очень сожалею: но как быть, когда злие человеки на нас нападают, имея в себе самих, либо находят в них причину своей злости, то всио остается с ними боротся, но победить без смирения невозможно. Довольно вам забот в рассуждении детей; но когда при всех употребленних возможних средствах к соделанию их благополучними виходит иногда противное, в таком случае неприязненная мисль приводящая в униние. Ми чувствуем пекущийся о всем творении непрестанно Промысл Божый; Он все устроит во благое. Собственние же наши усилия останутся тщетни... Усерднейше прошу вас обрадовать меня приятным уведомлением, что любовь в вас усердствует. А ежели противное, то также прошу замолчать: без любви сколко ни говоришь, но всио ничто. В знак моей к вам любвы посылаю вам и сестрице на какое ни на есть платье сорок рублей, любезнейшим племянникам и племянницам двадцать рублей.

На письмах надписывайте ко мне так: М. Г моему Вл. Лук. Его Благ. Боровиковскому в С. П.-Бург, в Большой Милионной, в доме придворного Мундкоха Господина Верта под № 36-м.

1. «Энциклопедический Лексикон» Плюшара, — «Школа рисования» 1861 г., № 4. — «Каталог произведении Русской живописи» А. И. Сомова. — «Живопись и живописцы» Аидреева. — «Материалы для истории Императорской Академии Художеств» 1864–66, три тома. — «Художественный Сборник», изданный Московским Обществом Любителей Художеств, под редакцией графа Уварова, выпуск I (больше не выходило): здесь неоконченная статья о Боровиковском Петрова.

2. «Киевская Старина» 1884 г., кн. 4, 6, 7 и 9).

3. Депутатом от дворянства и шляхетства Малороссийских полков Миргородского (место жительства Боровика), Гадицкого и Полтавского был Вас. Андр. Дунин-Борковский, от горожан и казаков выбраны были: Федор Война, возный второй Миргородской сотни Марк Тимофеев и старший полковой Миргородский канцелярист Лука Пощимук. Разве что Лука Пощимук и Лука Боровик означают одно и тоже лицо, по Малороссийскому обычаю оффициальных и «уличных» фамилий» См. книгу «Наказы Малороссийским депутатам 1767 г». Киев. 1890, стр. 69–287–9.

4. Энциклопедические Лексикон Плюшара, т. VI.

5. «Дневник Храповицкого», Спб. 1874, стр. 34.

6. «Материалы для истории Императорской Академии Художеств» т. I, стр. 336.

7. Там же, т. I стр. 341.

8. Там же, стр. 358.

9. Там же, стр. 364 и 371.

10. Там же, стр. 434.

11. «Киевская Старина» 1884, № 9, стр. 158.

12. Сначала он жил в Москве, а потом поселился в Нижнем Новгороде, где и умер в преклонных летах в 1829 году и погребен в тамошнем кафедральном соборе. Когда он служил, то делал возгласы по-грузински. Его титуловали «блаженнейшим» и считали как бы наравне с патриархами. в служении ему предносили крест; он носил две панагии, бархатную мантию и митру с крестом на верху. Церковными делами он управлял уже с самого присоединения этой страны к России, то есть с 1800 года.

13. Уважаемому автору этой статьи неизвестно, что в настоящее время Третьяковское собрание закрыто для посетителей вследствие случившегося похищения; но мы уверены, что это мера кратко-срочная: подобные прискорбные случаи бывали везде, и они не могут быть помехою высокому гражданскому подвигу владельца. П. Б.

14. Подробности о нем в статье г. Юрия Толстого «О духовном союзе Е. Ф. Татариновой» в І-й книге «Девятнадцатый век», Москва 1671 г.

15. Письма эти мы печаем с соблюдением орфографии подлинников, что представляет интерес и в смысле школы, пройденной Б-ским и для представления о той речи, которая была, конечно, его обычною речью. В этой речи множество малоруссизмов, а орфография, неправильная с точки зрения Русской грамматики, передает наглядно Малороссийский говор и дает понятие об акценте писавшего. Первое письмо сохранилось не вполне: края бумаги истлели и кое-где выпали. Места, означенные черточками, означают пропуск. Ив. Ив. Б-ский, которому адресовано письмо, был такие живописец. Некоторые из последующих писем мы помещаем с незначительными сокращениями.

Текст воспроизведен по изданию: Владимир Лукич Боровиковский // Русский архив, № 6. 1891

© текст - Горленко В. 1891
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Андреев-Попович И. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1891

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info