В 1855 году, в бытность мою в Москве, сообщены были одною из внук историка времен императрицы Екатерины II, князя М. М. Щербатова, княжною Елизаветою Дмитриевною Щербатовою, мне на рассмотрение несколько томов оставшихся после ппоеойного историка сочинений, переводов, исторических заметок и разных отрывков. В числе этих бумаг найдены мною следующие, неизвестные дотоле, сочинения князя Щербатова: 1) О повреждении нравов в России; 2) Рассуждение о нынешнем в 1787 году почти повсеместном голоде в России, о способах тому помочь и впредь предупредить подобное же нещастие; 3) Состояние России врассуждении денег и хлеба, в начале 1788 года, при начале турецкие войны; 4) Оправдание моих мыслей и часто с излишнею смелостию изглаголанных слов; 5) Письмо к вельможам, правителям государства; 6) Рассмотрение о пороках и самовластии Петра-Великого; 7) Примерное времяисчислительное положение, во сколько бы лет, при благополучнейших обстоятельствах, могла Россия сама собою, без самовластия Петра-Великого, дойти до того состояния, в каком она ныне есть, в рассуждении просвещения к силы ¹; 8) О статистике в рассуждении России и несколько других сочинений, не столь важных по содержанию, хотя иногда и довольно-больших по объему. Оригинал всех этих сочинений писан рукою самого автора, мелким, с весьма-немногими помарками, почерком конца прошедшего столетия, на половинке обыкновенного листа худого качества писчей бумаги. [410]

Первое из поименованных сочинений, по достоинству изложения и историческому значению, должно быть поставлено во главе всех других. И нем автор проявляется в-особенности как писатель и человек политический. При чтении этого сочинения невольно приходит на мысль сравнить его автора с лучшими людьми древнего Рима.

Два следующие затем сочинения преимущественно имеют значение в отношении к истории нашей администрации конца прошедшего столетия.

Следующие затем четыре сочинения князя Щербатова, кроме отчасти исторического их значения, важны в-особенности по отношению к личности автора, так-как они обрисовывают ее по-крайней-мере с одной стороны, доселе очень-мало известной.

К последнему разряду найденных мною сочинений князя Щербатова, кроме «Статистики», которая составляет предмет настоящей статьи, и переводов, отрывков и заметок о разных предметах, Имеющих значение историко-литературное, принадлежат и несколько его стихотворений, в которых выражается то едкая сатира, то горький плач возвышенного сердца.

Все эти рукописи в оригинале довольно-ветхи, так-как долгое время хранились в сыром месте

Что касается Статистики в рассуждении России, то от влияния сырости, и даже воды, эта рукопись (которой первая половина писана чужою рукою, но исправлена рукою автора, а другая половина писана вся рукою самого автора), сделалась так ветха, что во многих местах листы ломались на части при неосторожном к ним прикосновении, и мне с трудом удавалось разбирать написанное. Как по этому, так и вообще разделяя господствующее ныне, к-счастью, убеждение в важной пользе сохранения всех памятников умственного труда наших предков, а тем более труда людей, более или менее замечательных, я предпринял снять копию с этой рукописи, которой недолго уже сопротивляться губительному действию времени, и которая прибавляет новую черту в истории наук в нашем отечестве как ни слаб, может-быть, с точки зрения нашего времени, очерк статистических элементов России, который предпринимал сделать князь Щербатов, но самая попытка написать Статистику России в тогдашнее время заслуживает внимания, так-как из самого сочинения видно, что оно писано было князем Щербатовым в 1776–77 годах. Кроме-того, мы должны сказать, что это сочинение, по положению, которое занимал князь Щербатов в обществе и государственной службе, помогает прояснению некоторых черт его времени. [411]

С этим-то сочинением князя Щербатова, к-сожалению, им неоконченным, мы желаем познакомить теперь читателей.

Вот план «Статистики» князя Щербатова. «Прежде нежели приступлю говорить (так начинает он) о положении России в рассуждении окружающих ее областей и в рассуждении общей ее связи с другими европейскими державами, надлежит рассмотреть собственное ее положение: 1) пространство; 2) границы; 3) плодородие; 4) многонародие; 5) веру; 6) правление; 7) силу; S) доходы; 9) торговлю; 10) мануфактуры; 11) характер народный; 12) расположение к ней разных народов азиатских и европейских, как прилегающих, так и отдаленных».

Относительно пространства, автор, обозначив градусы долготы и широты, между которыми находились в то время русские владения, вычисляет длину России, от Смоленска до Камчатки, в 6552 версты, а ширину ее в 2912 верст.

Обозначив затем, с какими государствами граничит Россия, князь Щербатов рассматривает границы ее в отношении стратегическом. «Границы ее укреплены со стороны севера по причине опасности, дабы северных держав флот не мог учинить нападения на гор, Архангельск, крепостию, построенною близь устья р. Двины, называемою Новодвинскою, которая, по близь прилежащему к ней узкому фарватеру, возбраняет проход всяким неприятельским судам до города Архангельска». Со стороны же самых северных частей, хотя укрепленных мест и нет, «но великие озера, болота, реки и неприступные горы довольно защищают сию часть России от всякого вражеского нападения».

Со стороны шведской Финляндии, кроме также озер, рек, болот, гор и лесов, служат преградою вражеским нашествиям крепости: Кексгольм, Вильманстранд; Выборг и Фридрихсгам. О каждом из этих пунктов он налагает свое мнение. Кексгольм, по его понятию, может служить во время войны не иначе, как только для заготовления припасов для действующих в Финляндии войск.

Вильманстранд «может препону делать в случае шведские войны лодками нападения на сей город».

Выборг, но понятиям князя Щербатова, был весьма-важен в то время, когда он был городом пограничным; а вошед внутрь границ империи, может служить только препятствием к покушениям морем на Россию.

Фридрихсгам, при надлежащем его укреплении, может быть весьма-важным стратегическим пунктом в отношении сухопутного [412] и морского вторжения в Россию. «В 1766 году (говорит князь Щербатов) прожектировано построить Давыд-крепость, которая действительно и строится: сия крепость, построенная внутри земли, не может служить инако, как токмо защищением путям, ведущим к Петербургу, во время, когда шведы сделают впадение в Финляндию, и когда Россия, быв упражнена другою какою войною, будет принуждена оборонительную противу шведов войну вести». Но, по мнению князя Щербатова, гораздо действительнейшую пользу могло бы принести укрепление р. Кюмени, где можно было бы построить крепости, например, близь кирки Валкера, кирки Мендугорь, и усиление с тем вместе укреплений Нейшлота; тогда бы эти места, начиная от Фридрихсгама до Вильманстранда, составили «довольно-сильную бариеру для невпущения неприятеля».

Важность Петропавловской Крепости в С.-Петербурге, с расширением границ России далее на север, «ненужна стала»; «да и действительно, она не может ни защитить сего пространного города, ни вместить в себе жителей оного (говорит автор). «Но как Петербург есть и пристанище морское и, следственно, могущее претерпеть нападение от морских сил, то, предупреждая сию опасность своему новозиждущемуся граду, Петр-Великий учредил строение на острове Котлине, на именуя сей град Кронстатом, и хотя, по правилам военные архитектуры, великих укреплений тут и не сделал, ибо сей остров собственным своим местоположением укреплен, потому-что к нему прилегают мели, а фарватер для больших судов лежит в толь близком расстоянии от построенных тут батарей и столь узок, что каждое судно подвержено быть может конечному разбитию прежде вшествия в гавань. И так, Кронстат есть самая крепость, хранящая безопасность Петербурга; но как еще прежде строения Петербурга и Кронстата, был другой удобнейший фарватер, проходящий близь устья Сестры реки, которым можно было в Петербург Малою Невкою войтить, то Петр Великий повелел, затопленными судами сей фарватер испортить и во всю жизнь свою наблюдал, дабы течением реки, где в другом месте его не промыло; по смерти же сего государя, стали малое попечение прилагать о надзирании за сим фарватером, так, что во время царствования императрицы Елисаветы Петровны, два корабля, один голландский, а другой французский, миновав Кронстат, Малою Невою к таможни пришли, и сие подало причину возобновить старание о повреждении сего фарватера. Но такое попечение не должно быть по случаям учиненное, но непрерывно продолжаемое; ибо от оного зависит целость Петербурга». [413]

Нарва служит единственно для недопущения неприятеля к высадке в этом месте. Гораздо-важнее, по мнению кн. Щербатова, Иван-город: завладев последим укреплением, всегда можно держать и Нарву.

Упомянув далее о Ревеле и Риге и описав западную границу империи, автор говорит, что на всей этой границе, простирающееся от Риги до Киева, на семьсот верст, нет ни одного, порядочно-укрепленного места; и полагает, что необходимо бы и эту часть границы укрепить.

Проведя затем границу от Киева по Днепру до Запорожской Сечи и до Кинбурна, и далее чрез степи к Дону и Азовскому Морю, автор говорит об Азове, и по этому случаю рассказывает вкратце о существовавшей некоторое время политике в-отношении нашего черноморского флота. «Как Петр Великий равно нуждою государства, так и охотою побужден приобщением себе власти над морями распространить российскую границу, предприял тут (в Азове) строить флот, и строение сего определенного на Черное Море флота, учредил близь Воронежа; откудова суда, спускаясь вниз по Дону, приходили в Азов и в Черное Море: первые построенные немалые суда, хотя имели многое число пушек, но малокалиберных, обольстили надеждою государя, имели некоторые бои с турецкими судами, и посланник Возницын отправлен был на фрегате Виктории из Азова в Константинополь. Но вскоре узнано было, что в рассуждении мелкости вод Азовского Моря при берегах Азова, Таганрога, нельзя будет больших военных кораблей строить для сопротивления турецким кораблям. Однако Возницын, как выше сказано, на фрегате Виктории по малому числу дней плавания, достиг до Константинополя, где не быв известен об обычае турецком, чтоб городу, а паче сералю пушечною пальбою чести не отдавать, поравнявшись против сераля, мимо которого должно было ему в константинопольский порт входить, произвел пушечную и оружейную стрельбу; нечаянная сия стрельба произвела смущение в серале, а скорый приход российского корабля прямо в Константинополь произвел страх в правительстве, чтоб российские силы, умножась на Черном Море, не пришли самый Константинополь атаковать, и хотя тогда ничего неизъявили, по тогда ж тайно положили себе первым политическим предметом, чтоб всегда стараться о истреблении морских российских сил на Черном Море. Петр Великий хотя известен был о невозможности построить в Азове большего военного флота, но был также известен о страхе и предубеждении турецком, не преставал старание свое прилагать о [414] строении кораблей в Тавриде, употребляя для сего токмо довольное иждивение и попечение, дабы сей мысленно толко строющийся флот, яко страшилище турков казать и тем удерживать их от всякого предприятия противу России, даже как, в 1709 году, по разбитии короля шведского и по долгом мешкании от турок, наконец чрез интриги французские и шведские возгорелась брань между Россиею и Портою Оттоманскою и несчастное бывшее приключение при Пруте, принудившее Петра Великого заключить мир, чрез который Петр Великий нетокмо отрекся от всякого плавания на Черном Море, но и на разорение Азова и Таганрога согласился. Во время бывшей войны в 1736 году, при императрице Анне Иоанновне противу турок правительство не рассудило ни Азова возобновлять, ни строить флота на Черном Море, дабы чрез то турков о могуществе ² вскоре из сего моря до Константинополя флотом достигнуть и в боязне содержать; а хотя и были тогда построены суда, но толь мелкие, что не показывали и вида, яко бы хотели что с сея стороны важное предприимать; наконец, начавшаяся война в 1768 году склонила правительство стараться вдруг о возобновлении лежащих в разорении градов: Таганрога и Азова и о построении военного флота на Черном Море; градам стали возобновлены, но флот за физическою невозможностию желательной силы и величины построен не мог быть; ибо умножилась ли мелкость при берегах азовских и таганрогских, или препорция старинных кораблей плоскодоннее была при Петре Великом и тем неудобна к плаванию; в 1769 году и следующих годах строенные и малые фрегаты принуждены были в средину моря выводить для доделки и оснащивания с подвержением им быть разбитым от стурмов, и сим туркам доказали, что они толь страшиться порта азовского причины не имеют».

Изложив далее, о стратегическом значении Кинбурна, для тогдашнего состояния России, и свое мнение о бесполезности и даже невыгодности сделанного тогда Россиею приобретения Ениколя и Керчи, автор ведет границу России далее от Азова по рекам Манычу и Пегерлику (Егорлыку), и потом чрез вершину реки Кумы до Терека и Тереком до Кизляра; от Кизляра по берегу Каспийского Моря до устья Ника (Урала), рек: Ембы, Ора, до Оренбурга, и вверх по Яику до реки Тобола, до крепости Усть-Каменогорской, до озера Далай, по реке Аргуни до соединения ее с Шилкою, где русская граница, вдавшись еще немного по реке Шилке внутрь России, потом простирается, немного уклоняясь на северовосток, до Камчатского Моря, [415] Тихого и Северного Океана. Исчислив на всем этом протяжении от Азова все укрепленные пункты, автор изъявляет свое удивление, что по всей сибирской границе существовало тогда так мало у нас крепостей. «Правда, китайцы нам нестрашны (говорит он), но где есть соседы, тут могут быть и неприятели; и напрасно говорят, что малое число войск, хранящих сию границу, недозволяет тут учредить крепости и сильного гарнизона. Я, напротив того, думаю, что где недостает силы полевого войска, тут и должно крепостям быть, в каком состоянии у нас и есть Сибирь».

Приступая, затем, к отделу: плодородие России, кн. Щербатов описывает каждую губернию порознь, начиная с Московской. Эту губернию он считает одною из более-населенных. Кроме Московской Провинции, она вмещает, у нашего автора, десять других провинций: 1) Переславля-Рязанского, 2) Костромскую, 3) Юрьевскую-Польскую, 4) Володимерскую, 5) Суздальскую, 6) Переславля-Залесского, 7) Тульскую, 8) Калужскую,9) Ярославскую и 10) Углицкую, в которых во всех он считает 48 городов. В-отношении доброты земли, он делит Московскую Губернию на две половины: земли, лежащие на юг от Москвы, вообще плодороднее; на север — менее плодородны, и жители принуждены тут снискивать отчасти пропитание промыслами; «хотя (говорить он) естьлибы всевозможное прилежание и в сих провинциях употреблено было о земледелии, то и тут не токмо довольное, но и излишнее пропитание могла бы земля дать». Однакож, автор указывает на чрезвычайное малоземелие в некоторых местах этой губернии, и уже жалуется на истребление в ней леса, особенно в южных ее частях, «где леса столь мало стало, что с нуждою в на протопление имеют».

О Санктпетербургской Губернии он говорит, как о малонаселенной, бесплодной по почве, негостеприимной по климату. «Густые леса, годные для строения, всю сию губернию почти покрывают».

Далее князь Щербатов говорит о нахождении в этой губернии разных цветов мрамора, «который и употребляется для здания Исакиевской Церкви в Петербурге и многих других казенных строений».

Одно из главнейших произведений Астраханской Губернии — соль. Одно Елтонское Озеро может, говорит князь Щербатов, продовольствовать всю Россию, «и соль в Дмитровской магазейн не более четырех копеек пуд становится; но оттуда при развозе в другие части Российской Империи толь многие злоупотребления есть, что наконец корона весма малую в сравнении надлежащей прибыль получает; а как сии все злоупотребления суть великой подробности, то и писать об них за нужное не почитаю, ибо сия причина есть столь пространная, что рассмотрение о ней единой может целого человека занять». Но посоленное астраханской солью мясо, по словам автора, непрочно; почему Адмиралтейство и принуждено выписывать соль испанскую.

«Говоря о минеральных заводах Оренбургской губернии, не можно умолчать о учрежденном горном правительстве в Екатеринбурге. Сей город, заложенный в 1723 году, был для того и учрежден, чтоб в оном главному горному правительству быть, что я считаю, чтобы здесь надлежало и Берг-Коллегию, яко правительство главное, в сем граде поместить. Но как большие господа лучше желают для сохранения своего кредиту жить близь лица своего государя, то никогда мудрое сие намерение Петра Великого исполнено не было, а токмо учреждено в Екатеринбурге правительство, зависящее от власти сея Коллегии, находящейся в С. Петербурге, то оное не было властно многое само собою учинить, принуждено о многом переписываться с сею Коллегиею, и которой главные заводчики имея себе защитников, находят способ мнения пребывающего на месте правительства и следственно вникшего во все обстоятельства заводов, решениями Берг-Коллегии Опровергать, и сие самое произведши коренной вред, повредило и сие правительство так, что оно гораздо менее пользы приносит, нежели бы без того приносить могло. Однако, помянув о сем правительстве, горным начальством называемом, нужно есть сказать о его настоящем состоянии. Оно, кроме что имеет надзирание над всеми приватными заводами, имеет особливое попечение о обработывании многих рудников, принадлежащих государю; промысл золота промыванием тут же под смотрением единого члена производится; тут же учрежден монетный двор для делания медной монеты, который с 1769 года по 1 число маия 1775 года переделал 13 милионов шестьсот семьдесят семь тысяч двести двадцать три рубли пятьдесят копеек. На делание сих монет берется у заводчиков четвертая часть меди по установленной цене, т. е. пуд по 5 рублей с полтиною, из которого делают монеты медной 16 рублей; да 1 десятина, которую они с выплавленной ими меди короне платят, также на делание сея монеты употребляется».

Далее, говоря о реке Амуре, князь Щербатов замечает: «Владение сею рекою весьма полезно было бы Российский Империи, потому-что сия река есть глубокая и широкая, а вокруг реки Шилки можно найти все нужное для строения морских судов, то бы владением реки Амура, впадающей в Камчатское Море, самим бы тем могли приобрести владение и Тихого Моря, и ближайшим бы образом торговлю свою в Восточную Индию распространить; в прежние времена сия река и составляла границы Российские; но посланный в 1698 году для разграничения Российской Империи с Китайцами Головин, не [423] проникая ни нужды, ни важности владения сея реки обще с городом Албазлном, течение сея реки Китайцам во владение уступил, Ко время царствования императрицы Елизаветы Петровны, когда граф Петр Иванович Шувалов, присвой себе государственные доходы, но не могши насытить своего корыстолюбия, химерические проекты представлял о завоевании Китая, старался он познать течение и глубину сея реки, о чем бывшему тогда губернатору всея Сибири Федору Ивановичу Соймонову и писал, от которого для сего и послан был сын его, бывший тогда артиллерийский офицер, а нынешний сенатор Михайло Федорович Соймонов, и сей, седши на плотах на реке Шилке, поплыл вниз к реке Амуру; единый из должных быть при нем казаков, проникнув о намерении Соймонова, кинувшись на маленький плот, упредил его и о том стоящим китайским караулам объяснил, которые и воспрепятствовали плавание его рекою Амуром продолжать. Тако сие намерение, не имев ни малейшего успеха, дало токмо знать Китайцам о намерениях России паки овладеть сею рекою. Намерение хотя важное и полезное, но конечно не стоющее, чтоб за сие войну начинать».

«Между земными произведениями (Иркутской Губернии) неможно умолчать о богатых серебряных и золотых минах, которые находятся близь города Нерчинска, что легко можно заключить из того, как объясняется бывшим там командиром генерал-маиором Васильем Ивановичем Суворовым, в поданном писме в 1775 году ее императорскому величеству, что с 1763 года по 2 число маия 1775 года выплавлено им серебра пять тысяч сто шестьдесят два пуда одинадцать фунтов 42 золотника; золота 40 пуд; за расходами прибыли три милиона семнадцать тысяч семьсот шестьдесят рублей восемьдесят две копейки; да отпущено безденежно на колыванские заводы свинцу двести четырнадцать тысяч шесть сот пятьдесят шесть пуд двадцать шесть фунтов; работников же на сих заводах семь тысяч шестьсот семьдесят четыре человека. Я нимало не сомневаюсь во всем усердии генерал-маиора Суворова; однако некоторые им сделанные учреждения на заводах, известные мне, не кажутся совместны с состоянием тех заводов. В инструкции, данной ему, повелено отдавать партикулярным людям в промыслы отдаленные от нерчинских заводов рудники, что им и исполнено было отдачею богатых рудников, лежащих токмо в пятнадцати версиях расстоянием от заводов, так как между прочими рудник, называемый Михайловской, который с другими богатейшими отдан Сибирякову, а другие, не так богатые и отдаленнейшие, оставлены при государственных заводах. Я [424] весьма отдален от того, чтоб думать, якобы все в земли сокровенные сокровища должны государю принадлежать; ибо такое несправедливое мнение, вкоренившееся доныне в правительство, множество таких сокровищей без откровения в земле оставляло, и конечно правило, что каждый, где такое сокровище найдет, может на некоих правах для короны вырабатывать оное, есть весма полезно для тех мест, где можно работников сыскать; но в Нерчинске суть другие обстоятельства; окружности Нерчинска или населяют малое число русских крестьян, обогащенных великим пространством и тучностию земли, и великим скотоводством и обилностию рыб; итако, имея все нужное для жизни человеческой, сии конечно в трудную работу мин непойдут; иль дикие и военные народы, питающиеся ловитвою, которые также скорее захотят из мест своих переселиться, нежели в минах работать за какую бы то ни было плату, чего ради и на нерчинских государевых заводах употребляется болшая часть каторжных, то какими же людьми сей Сибиряков, взявши рудники, будет их обрабатывать. Я слышал, что ему даются на сие каторжные из государевых заводов из одного ирокормления, то не лучше ли бы оных употребить дли прибыли государевой, нежели приватному человеку отдавать; а из сего самого выходит, что Сибиряков должен льстить командирам нерчинским; ежели они склоняются на его желание, то завод государев будет ослабевать, а ежели не склоняются, то он в разорение принужден прийти, ежели же насилию будет принуждать дикие народы работать у себя, то сие может произвести бунт, так как сие не единожды в Баскирии и было».

За этим, автор приступает к выполнению четвертого пункта сделанного им плана сочинения, именно к изложению о народонаселении, или, как он выражается, о многонародии. Количество народонаселения он вычислял «по разным известиям, которые он имел»; [429] но какие именно эти известия, он, к-сожалению, большею частью не обозначает. Он определяет число жителей по губерниям, отчасти по сословиям; и в окончательном итоге его исчислений оказывается цифра 22,560,749 душ обоего пола.

Предполагая, как выше мы упомянули, что настоящее сочинение князя Щербатова писано им в 1776–77 годах, мы должны заключить, что, при исчислении жителей России, он имел в виду третью ревизию, 1762 года. А по дошедшей до нас цифре числа жителей в России по этой ревизии, оно составляло 19,000,000 душ обоего пола («Сборник Стат. Свед. о России», Т. I, стр. 53); следовательно, цифра, найденная князем Щербатовым, превышает последнюю более, нежели на 3,500,000. Какая из этих двух цифр более-достоверна — судить трудно, при известном вообще несовершенстве способов производства в тогдашнее время народных переписей. По-крайней-мере, мы не можем отказать князю Щербатову в осмотрительности при его вычислениях и в той добросовестности, которая, впрочем, составляет одну из общих принадлежностей всех его сочинении или, правильнее, всей его личности. Притом, нельзя не-быть благодарну ему за сообщаемые им подробности о составе народонаселения: они выставляют на больший свет некоторые черты тогдашней администрации, скрывавшиеся доселе в тени потому только, может-быть, что они были черты обыденные.

Далее, автор говорит о колонистах. Цели вызова в Россию колонистов он вполне сочувствует, «ибо (говорит он) каждому ощутительно есть, что пустые и необработанные степи ни силы, ни богатства государства по умножают». Но он негодует на неблагоразумие распоряжений, бывших при этих поселениях иностранцев, и на бывшие при этом злоупотребления. Цель вызова этих колонистов была, «чтоб пустые степи населить, завести тут земледелие, и чрез то число земледельцев приумножить; а ежели которые будут и несклонны к земледелию, чрез способ бы тех завести рукоделия и ремесла, и чрез сие бы учинить обращение денег в отдаленных и неторговых местах Империи».

Между-тем, распоряжения при этом далеко не соответствовали цели, по сказанию автора. «Первое, те места, где определили им селиться, не были осмотрены и сняты на карты, так-что, когда началось сие поселение, то найдены были великие деревни, прежде хотя без дач населенные, но и те обработыванием своим земли делали пользу Государству, и следственно тут земледелие было, и не лучше ли бы оставить было сих старых и известных поселян, исполняющих уже [430] единый предмет, нежели сбыв их, населить неведомыми людьми, и в ожидании лучшего блага действительное зло произвести. Однако сие учинили; и болшая часть сих поселян иль в населеннейшие места перешли, или разбежались, и земля осталась без обработывания. — Второе, на сих степях кочевали вышедшие с Аиеном, како и с другими калмыцкими владельцами, пятьдесят тысяч кибиток. Сии были люди храбрые, с детства приученные к военному искусству и охраняющие великую часть российских границ от вражеского нападения диких и грабления ищущих народов. Прилежность их к скотоводству делала, что у них как лошадей, так прочего скота великое число было, и не одна губерния за дешевую цену от них лошадьми довольствовалась, так же и скотиною, которой сало знатной торг российской составляло. Поселенные же колонии близь Волги, отнимая у них землю, прогоняют их многочисленные стада к реке Волге, и отняв у них волю рыбной ловли, весма сих Калмыков утеснили, которая причина, соединенная с другими, о которых ниже помянется, и учинила, что до сорока тысяч кибиток сих Калмыков со всем их скотом ушли в Мунгалы.

«Не лучше сего было поступаемо и вызывании их и в разборе поселения. Главные предприимщики сего вызову были люди нетокмо известной честности, но лучше сказать, известной развратности, которые данные им денги на сии вызовы годных людей, употребили в свою пользу, а вместо годных людей вызвали всяких бродяг и развратных людей, которые пришел на места, где должно было им употребляться в земледелии, ни мало не стали о том прилежать, но довольствовалися тем пропитанием, которое корона им назначенное время давала, а когда те лета минули, то еще выпрашивали; началников своих сии развратные и непочитающие никаких законов люди стали презирать, и нередко даже до бунту доходили, которые часто добрым распорядком господина Резанова, бывшего начальником над колониями в Саратове были унимаемы. Наконец после бывшего бунту в Казанской и Оренбургской губерниях, приключенного злодеем Пугачевым, многие колонии претерпели, и яко люди, уже привыкшие к лености, тем более. И мнили себе найти способ к испрошению еще себе пропитания на несколько лет, откладывая всегда год от году начать стараться самим свое благосостояние сыскивать. Между тем временем происшедшая перемена при дворе отдалила любимца государева князя Григорья Григорьевича Орлова, который назывался президентом Коллегии Опекунства Иностранных, то есть сих колонистов, и за отлучкою его в чужие краи сия Коллегия стала [431] поручена генерал-прокурору князю Александру Алексеичу Вяземскому, человеку хотя недалных мыслей, но даже алтынами любящему скоплять казну государеву. Сей, дабы избежать от прокормления великого числа колонистов во время, когда и все жители тех губерний крайнюю нужду в пропитании претерпевали, представил государыне, что было и аппробовано, чтоб завести в сих местах крепостные строения и давать доволную плату и зимою тем, которые будут работать, дабы чрез то сии могли себе безнуждное пропитание иметь. Колонисты хотели иметь себе ссуду денгами и хлебом от короны, но без работы, а как скоро до работы дошло, то очень мало в оную вступили, старался сыскать себе пропитание другим образом».

Описывая таким невыгодным образом состояние южных наших колоний, автор делает, однакож, изъятие для Сарептской колонии, которой благосостояние приписывает он духу трудолюбия, как следствию особенности религиозных убеждений этих сектантов. «Сомнителен токмо я (прибавляет он), что таким образом не разрывным братством и обществом имения соединенные люди, совместны ли с общим правлением государства, а паче, когда они умножатся до некоего числа».

В заключение статьи о колонистах, автор определяет число их, как находившихся, в 1772 году, вокруг Саратова, так и во всех других местах.

Далее, автор приступает к описанию веры. Сказав, что господствующая вера есть «греческая кафолическая», и исчисляв возникшие в ней главнейшие расколы, с изъяснением их сущности, он обращается к воспоминанию тех мер, которые были предпринимаемы против раскольников со времени Петра-Великого. «Подлинно, хотя принуждение в вере и есть являющееся нечто весма-суровое, как мне и самому казалось; но когда мне случилось в архиве Петра-Великого разбирать великое число по Тайной Канцелярии дел, тогда я нашел множество злоумышлений, учиненных противу Петра Великого и Государству от сих бесноверов, токмо по той причине, что они почитают, якобы не православный государь, но антихрист, или предшественник антихристу на престоле российском сидит, а потому всякая злоба и умышление противу его есть вещь нетокмо позволительная, но и богоугодная».

Преемники Петра-Великого прекратили преследование раскольников, «и ныне царствующая императрица (говорит автор), нехотя совести принуждать, позволила и каждому, кто хочет, в раскол записываться. Однако сей милостивый поступок нимало не обратил их к любви правления». [432]

Неуспешность как мер строгости, так и совершенного послаблении, в-отношении раскольников приводит автора к мысли, что самое действительное и вполне-разумное средство искоренения расколов заключается в распространении между раскольниками некоторого просвещения, «в наставлениях». Меры, которые следует принимать в этом отношении, должны заключаться по его выражению, «между опасного и охулителного благоверными терпения и гонения». — «Да не возмнят обо мне, яко бы я был склонен к гонению за веру, ибо как самые главности нашей православной веры, так и правила философии меня от того доволно отвращают, но не могу же к терпеть, чтоб неучастным оком могло правителство взирать в недрах своих и на такую веру, которая других не терпит».

Сделав эту оговорку, князь Щербатов исчисляет те меры, которые правительству следует, но его мнению, именно принять против расколов; и при всей разумности некоторых из этих мер, есть и такие, в которых высказывается уступка автора духу времени. Но отрадно сказать, что эти уступки стоят на втором плане и вовсе не носят на себе клейма религиозной ненависти и понимания внутренней политики, как узкой деятельности полицейской. В самом начале исчисления этих мер, князь Щербатов прямо говорит: «Ничто тар не умножает бесноверия и не утверждает какой новой веры, как гонение на нее; ибо претерпевшие наказание и смерть мучениками почитаются, и вскоре суеверие им чудеса и видения от них припишет, и не токмо отвратит, но паче утвердит народ в его заблуждении; не щитая, что уже и опасно воздвигнуть гонение на такую секту, которую почти половина подлого народа исповедует, иль ей доброжелательна». И затем вот эти меры, излагаемые нами, для полной точности, словами самого автора. «1) Духовенство должно стараться, дабы лучших священников, знающих их (раскольников) догматы и возложения, в те места употреблять, где они изобилуют. И не токмо повелеть им всю общую христианским законам добродетель наблюдать, но еще соглашаться и с их предубеждениями, яко воздержанием себя от вина и табаку, вещи хотя безгрешные, но приводящие их в омерзение к тем, которые оные употребляют. Самая служба в тех местах должна исправляться также длинно, как их, то есть, чтобы все читано было в один голос; и сие их может привести к почтению священников, и к службе, и тако уже откроет путь ко внушению учения; 2) должно предписать, чтоб в тех городах, где расколников много, чтобы в некоторые назначенные дни в неделю собирались на неопределенное какое место, хотя не в церковь, где [433] таковой благоговейной и почтенной ими священник, не более получаса должен им без злобы и ругательства, но тихим образом говорить поучения, и мало по малу почти нечувствительно их догматы испровергать и православные доказывать, даже как достигнуть до того времени, когда можно будет с ними яснее говорить. Апостол Павел, желая сделать обращение в Афинах, не зачал пред Ареопагом вдруг охулять многобожие, но взяв причину от единого алтаря, посвященного Богу незнаемому, Господа Христа проповедал. Сему апостолу языков и должно в сем случае подражать; 3) умножить школы греческого языка, и призывать их, дабы изучася сему языку, в подлинниках сами усмотрели справедливость российской церкви и учиненного поправления книг». Четвертая, пятая, шестая и седьмая меры, составляющие, как мы сказали, уступки веку, направлены на то, чтоб действовать на раскольников стыдом и некоторыми лишениями.

Этими мерами можно достигнуть, по понятию князя Щербатова, уничтожения раскольнических сект не вдруг, но постепенно; «ибо что многие лета возрастало, того не должно хотеть в единой час истребить; но все может исполниться мудрым поведением, системою и терпением».

Исповедывание мухаммеданской веры живущими в России татарами, башкирцами, мещеряками, автор признает в политическом отношении вредным для России, вопервых, тем, что мухаммедане вообще считают себя как-бы рожденными для вражды с христианами, и что воспоминание татарами того, что они были некогда властелинами России, делает их еще более ей враждебными; вовторых, тем, что сказанные народы, следуя мухаммеданскому закону, секты Омара, каковой следуют и турки, чрез это самое находят себе большое сочувствие в последних. «Правительство (говорит он) уже давно сии неудобности приметило и старалось отвратить могущее произойти зло, склоняя их разными способами к крещению». По меры, предпринимавшиеся с этою целью, по мнению князя Щербатова, были неудачны. «Хотя последуя всегдашнему российской церкви правилу не начинать явного гонения, однако даванием награждений и избавлением от достойного наказания тех, которые крестятся, мнило умножить христиан, а уменшить магометан; и даже до того доходило, что брали малолетних детей, которых крестили и обучали в школах христианскому закону. Но что ж из сего произошло? Те, которые токмо для награждения крестятся, суть, конечно, бессовестные люди, и тако в них церковь не находит верных христиан, а которые, избегая от наказания или рекрутства крестятся, те бывши нетерпимые люди в их обществе, [434] еще быв от оного отречены, развратнее становятся, и не имея никакой веры, в самом деле и другим веру христианскую призрителну творят. Прежде же бывшие заведенные школы, в которые брали малолетних магометан, также не токмо не способствовали к разпространению веры, но паче в ненависть ее приводили; ибо духовной российской чин, под чьим ведением сии школы состояли, толь злоупотребления чинил, что болшая часть оных отроков помирали, а и другие исполненные огорчения и неизученные христианскому закону выходили».

При неудачности этих мер, с другой стороны, и сами мухаммедане стараются иметь тайные сообщения с своими единоверцами в России, «и даже до того дошли, что просили позволения ездить в Мекку, и иманов своих в Турции постановлять».

Обращение этих народов в христианство казалось князю Щербатову у нас неудобоисполнимым. «Трудно такому духовному чину, каков у нас есть, делать обращения». И вот меры, по его мнению, для этого лучшие. «1) в деревнях их (мухаммедан) чрез ученых и благоговейных священников делать проповеди на их языке, и книги церковные на их язык перевести; 2) тем, которые обратятся, дать им некоторую свободу в подушных денгах и службе; 3) позволить им некоторые прибылные мастерства, которые Татарам запретить; 4) крайне наблюдать, чтоб сии вновь обратившиеся от священников отягощаемы не были; 5) избавить их постоя солдатского на несколько лет».

Но при принятии всех этих мер, он полагает самым необходимым условием, «храняся, по примеру первенствующие церкви, развратных людей принимать, дабы тем не обесславливать закон, без всякой политической ползы».

Говоря об идолопоклонстве, исповедуемом различными, подвластными России, народами, автор останавливает внимание на отдаленных сибирских народах — тунгусах, самоедах, коряках и камчадалах, и так рассказывает о некоторых дошедших до него известиях, имеющих ныне, к-счастию, значение только историческое. «Не взирая на правило правительства не принуждать совести, часто духовным чином утесняемы бывают. Мне случилося видеть во многих данных для Коммиссии Уложения Наказах от сих народов их депутатам, что они все на бесчеловечие и мздоимство попов жалуются, которые, под именем проповедников, грабить и мучить их ездят. Таковые проповеди, конечно, не могут хорошего мнения о законе, которой сии апостолы проповедуют, подать, от чего и действително [435] мало обращений делается, да и те неискренние, а токмо по неволе учиненные. Но по крайней мере надлежало бы подумать, что те из сих народов, которые примут христианской закон, щастливее учинятся; нет, они тем еще более подвергнутся мучителству и мздоимству поповскому; они, ездя по их юртам, примечают все у сих худо неученых христиан, и естьли хотя малое что противу правил или и преданий христианского закона приметят, то нетокмо жестоко на теле наказуют, но и разоряют их колико можно. Правительству духовному и гражданскому известны такие злоупотребления, но помощи еще никакой им не учинено. Мое же мнение состоит, чтобы для упреждения таковых злоупотреблении от священников, надлежало запретить им ездить по улусам; но назначутся им времяна и места, города или селения, где бы могли они и приходящим Слово Божие проповедывать, и крещенным диким народам потребы исправлять; а к тому предписать от Синода, что должно за преступление закона почитать, и как их должно наказывать, исключая совсем телесные наказания и лишение имения, о чем и им чрез воевод объявить, запрещая им допускать себя таким образом наказывать».

Автор недоволен также существовавшим тогда способом обращения в христианство и чувашей, черемисы, мордвы и вотяков, населяющих Казанскую Губернию. «Хотя (говорит он) скоко увещаниями, а более силою и склонены принять христианской закон; но обращение их есть такое, какое может неволное быть, то есть, что они остаются внутренне по прежнему идолопоклонники». И он объясняет это тогдашним неудовлетворительным состоянием нашего духовенства. «Да и быть им инако не можно, ибо духовной российский чин, отступая от правил первенствующие церкви, не брал труда их сперва изучить, ниже знающих их язык к ним проповедников посылать; но токмо так как в баню, так их ко крещению водили, и дав им крест, которой они по грубости своей некиим талисманом почитают; образ, который они чтят за идола, и запретя им есть мясо по постам, чего они не исполняют, а духовный чин и благочинные из оного берут с них за сие взятки. Впрочем не приняли труда ни Священного Писания на их язык перевести, ни священников оному изучить, чтобы его им толковать. Бывало иногда, что некоторые архиереи казанские хотели в сем обращении порядок завести; но намерения их нетокмо не были последуемы, но паче в зло обратились. Один казанский архиерей учредил для детей их училище, из которого хотел в священники их однородцов им посвящать; но из самого сего произошло, взятые юноши [436] в училище не имели никакого призрения, и почти с голоду болшая их часть помирали. Сие произвело, что они стали с огорчением их отдавать, от чего последовали взятки, а потом и падение сей школы. Такое есть христианство сих народов, которые тайно многие еще языческие суеверия исполняют».

За этим князь Щербатов приступает к главе: Правление, и далее к описанию различных государственных учреждений, или, как он выражается, «правительств, каковые ныне есть (то есть 1776 года ноября 27 числа)». ³

«Первое и главнее правительство есть Сенат». Описав его состав из шести департаментов и показав вкратце ведомство каждого департамента, автор останавливается на учреждении генерал-прокурора Сената, и, изложив историю власти генерал-прокурора, показывает неудобства той степени власти, которою этот сановник пользовался.

«Сперва были (говорит он) обер-секретари в Сенате, которым, яко искусным людям в знании законов, дана была инструкция, дабы они наблюдали, чтобы все законы были в выписки вписываны, или чего бы в противность законов учинено не было. Но как отсутствие государево в Персию требовало, чтоб сильнейший и более акредитованный человек имел надзирание, дабы ничего в противность законов не было сделано, то государь, отъезжая в сей поход, определил единого из своих любимцев, Павла Ивановича Егузинского, назвав его генерал-прокурором и оком своим за Сенатом. Вскоре сия новая власть действия свои стала оказывать. Виц-канцлер Шафиров, человек горячий, от ссоры своей с генерал-прокурором, по делу князя Меншикова, гнев государев претерпел, и с того времени не преставали генерал-прокуроры власть свою над Сенатом распространять, и можно сказать, что истребили дух твердости и усердии в сенаторах, которые принуждены почти во всем с генерал-прокурором соглашаться. И действительно, можно ли какой твердости ожидать от таких судей, которые принуждены слушать токмо те дела, которые по приказу генерал-прокурора им бывают предлагаемы, не смев никакого другого попросить, которые не имеют никакой власти ни над малейшим канцелярским служителем; которые, ежели что не внялись в слушаемом деле, не имеют права, как разве чрез генерал-прокурора, попросить прочесть сие дело, не токмо домой, но и в Сенате, и когда он и даст, то почти из милости, [437] которые естьли подадут голоса, то должны слышать увещание и противное часто заключение генерал-прокурора, с напоминанием указу, чтоб менше голосов подавали, а старалися бы между себя соглашаться; на которых наконец пойдет с предложением генерал-прокурор к государю, которому он и дело, конечно сходственно с своим предложением объясняет, вместо что сенаторы заочно и безответно осуждаются.

«Такая захваченная власть генерал-прокурорская, которую они стараются содержать оклеветанием сенаторов в их пристрастиях пред государем, чем самая власть и почтение к Сенату упадает. Да и подлинно пристрастия и пороки в сенаторах есть; но не довольно, что их охулят за оные, надлежало бы проникнуть в их начало. Сенаторы, быв уже люди чиновные, быв в толь узких границах властию генерал-прокурорскою стеснены, теряют нужную бодрость, для государственного правления надлежащую. Сим самым показуют, что сие высшее правительство не все так исполняет как надлежит; чрез то принуждают государя иметь недоверенность и его унижать; а унижение его унижает более их духи; и наконец сердца сих людей, не могши быть заняты знатными мнениями, что благо отечеству сделать, впадают в пристрастии и неправосудии, и тако можно сказать, что сенаторы повреждают Сенат, а Сенат повреждает сенаторов, а все сие от неумеренные власти генерал-прокурора происходит.

«Многие, быв поражены сею истиною, говорят, что за толь благородными и заслуженными мужиями, уже смотрители, ока государева, To-есть. генерал-прокурора, ненадобно. Но я как выше показал, что не есмь защитник сей власти; напротив того, содержу, что не все то худо, что злоупотреблением худо учинилось, и что генерал-прокурор есть нужная персона в Сенате, но с некоим сокращением власти, которая бы и сенаторам токмо к поправлению служила.

1) Потребно во всяком месте судебном иметь правителя канцелярии, и да останется сие правление не генерал-прокурора, но токмо в том, чтоб скорое и порядочное исполнение было по делам.

2) Полезно государю еженедельно, или и ежедневно быть известну о всех делах, находящихся в высшем правительстве, и да останется то власти генерал-прокурора.

3) Но чтоб реестр дел был предложен пред сенаторов, по старшинству их, которого бы старшинства и они не имели права переменять без важных причин, яко дела требующие вящшего поспешения; дела, имеющие ходящих и ищущих их пред теми, за [438] которыми никого ходящего нет; и наконец, такие дела, по которым видно, что они совершенное разорение кому приключают; такие дела могли бы по предложению генерал-прокурора слушаться не по старшинству, однако не инако как с зависанием в журнал, чего ради для сих дел порядок старшинства переменен.

4) Каждый сенатор имеет право подавать голос и власть дело остановить, которое наконец естьли не согласится на предложение генерал-прокурора, несется к государю. Но несет его генерал-прокурор, который и дело сие государю объясняет и конечно всегда старается более усилить свое предложение, в противность мнения тех сенаторов, которые с ним не согласны, то можно ли ожидать, чтоб под прямым видом таковые дела государю представлялись, и чтоб сенаторы, зная, что генерал-прокурор есть истолкователь их мысли по своему изволению, могли надлежащую бодрость духа по званию своему иметь? Так, не гораздо ли бы лучше было, естьли бы во время токового несогласия между сенаторов, всегда с обеих сторон по несколько было избираемо, которые бы при государе мнение свое могли объяснить и опровергать предложения генерал-прокурора? Тогда бы сим власть генерал-прокурорская в надлежащие ей границы вместилась, а и каждый бы сенатор, чувствуя, что усердие и справедливость может быть изъяснена самим им пред государем, более бы твердости духу имел и устрашился бы несправедливое защищать, а самое бы сие возвратило Сенату вообще и каждому сенатору особливо то почтение, которое к ним для благоучрежденного правления должно иметь.

5) Дирекция Сенатской Канцелярии, как выше сказано, должна принадлежать генерал-прокурору, и потому и все служители должны быть под его начальством; но и сенаторы, долженствующие рассматривать дела, писать голоса, и когда для лучшего объяснения брать выправки, не должны ли при себе иметь кого такого, который бы мог в сем им помочь учинить? И не противуречително ли сие есть, что генерал-прокурор, окроме сенатских всех департаментов служителей, имеет при себе многих собственных секретарей и юрис-консултов для писании своих предложений; а сенаторы, долженствующие также судить, никого не имеют? Из сего можно заключить следующее, что или сенаторов толь премудрыми людми почитают, что им никакой помощи во исполнении должности своей ненадобно, я генерал-прокурора таким дураком, которому все возможные помощи должно подать; иль сенаторов такими особами, которые токмо для ищу посажены; вся же сила оставлена генерал-прокурору, что кажется и в-самом-деле [439] есть. То естьли они надобны, не лучше ли придать им помощь, дав им по его выбору каждому по секретарю, который бы в трудах их мог спомоществовать».

За этим автор говорит о Святейшем Синоде. Сказав, что в нем заседают, по назначению государя, «архиереи, архимандриты и несколько протопопов», он обращается к рассмотрению значения в Синоде обер-прокурора. «В нем (Синод) обретается обер-прокурор, особа, нужная в сем месте для недопущений духовенству захватывать над гражданскими правами» и проч.

Далее кн. Щербатов описывает «Иностранную Коллегию». «Главный оные есть канцлер» (говорит он). «Прежде (продолжает он), все дела, окроме особливого таинства требующих, производились по Коллегии, и к министрам писывали рескриптами, а они Коллегию реляциями уведомляли; но как грача, Никита Иванович Панин, не имев титула канцлера, а быв гоф-мейстером великого князя, которого он и после не пришел, получил правление сих дел, то забрал все дела к себе, и с министрами стал иконами корреспондовать, так-что Иностранные Коллегии другие члены мало уже известия имеют о текущих делах. Правда, с одной стороны сие способствует более к сохранению секрета; но с другой стороны, вся система дел без противоречия в воле единого главного состоит, и он, не могши быть подперт мнением других своих сочленов, не имеет доволно силы и государю делать представления противные его воле... Почт-амт под ее же (Коллегии Иностранной) властию состоит».

Сказав вкратце о ведомстве Адмиралтейский Коллегии, автор оставляет более-подробное о ней изложение до того времени, когда будет говорить о флоте.

Военная Коллегия.

«Сии три Коллегии называются государственными, и первыми тремя Коллегиями. Президенты их суть всегда сенаторы и имеют чин генерал-фельдмаршала, а вице-президенты генерал-аншефа».

«Должность Камер-Коллегии собирать все зборы, окроме подушного, которой прямо збор в Коммиссариат отпускается; а главный збор сея Коллегии состоит с винных откупов». Автор говорит об этой Коллегии, как об учреждении, ненаходящемся в удовлетворительном состоянии; «да сие и не удивительно, ибо большая часть ее президентов, более-стараясь показать государю приумножение [440] доходу, и тень выслужиться, а притом, чтоб и себе прибыль от откупщиков получить, мало прилагали попечения о приведении ее в доброй порядок».

Откладывая изложение о «винном доходе» до того времени, когда будет излагаемо о государственных доходах, автор говорит об «окладной книге», весьма-нужной для Камер-Коллегии, и так рассказывает историю составления этой книги. «Сия окладная книга многажды начиналась делаться и никогда не была окончена, а нужда в оной толь очевидна настояла, что первый Департамент Сената, вошед в сие, препоручил сочинение оныя генерал-прокурору, яко такой особе, которая чрез подначалных ей прокуроров, и имевшая дирекцию над Сенатскою Канцеляриею, скорее сие исполнить может; однако с тем, что как многие подати, отмененные уже указами, еще в некоторых местах платятся, другие же совсем разорителны, и более убытку плателщикам приносят, нежели прибили казне, чтобы прежде утверждения сея книги, все сие рассмотреть и доходы привести в порядок. Генерал-прокурор с радостию сие дело принял на себя, яко могущее ему честь и ползуу принести, и по некоем времяни окончив ее, не представляя Сенату для сделания вышепомянутой нужной операции, поднес ее сам государыне, приемля все на сие единое. Такое самовластное дело противу первого правителства, казалося бы, не могло без наказания остаться, но напротив того… Такая есть сия окладная книга, которой часть и в Камор-Коллегии находится, то следственно не можно еще сказать, чтобы сей частию сия Коллегия в совершенство была приведена. Впрочем, окроме страстей людских и зловредного откупу, не можно сказать, чтоб Камор-Коллегия худые основания имела».

Юстиц-Коллегия, о которой автор говорит, что она с трудом могла бы быть управляема даже и тогда, когда бы существовали хорошие, ясные законы и образованные и искусные судьи; но это управление труднее становится тогда, «когда смешение противуречащих и без системы сделанных законов в недоумении самого лучшего судью могут оставить, а тем более таких, которые с трудом и грамоте умеют».

Далее автор продолжает: «Есть еще другая Юстиц-Коллегия для лифляндских и естляндских дел при общем Департаменте для белоруских дел. В сей коллегии дела отправляются понемецки, а в департаменте поруски. Сия коллегия касателно до лифляндских и естляндских дел, судит по их привилегиям и законам, а чего в [441] их законах недостает, то заимствуют из шведских, полских, любских и римских законов, как сие точно в их нраве означено. Из чего часто происходит, что по единому делу ответчик по воле судьи может быть и оправлен, и обвинен, потому как оный восхочет, полския ли, шведския ли, или римския права, часто между собою противуречителные, употребить для решения. То удивително ли, что такое смешение и беспорядок подает причину ко многим ябедам. В царствование императрицы Анны Иоанновны, лифляндцы, жалуяся на недостаток своих прав, просили о сделании им уложения, которое тогда же и написано было избранными от них особами, но не было конфирмовано. Когда же, в 1767 году, собрана была коммисия для сочинения уложения, тогда их депутаты, приметя малую благосклонность во дворе к и правам и привилегиям, предлагали, чтоб в рассмотрение их прав не вступать, яко доволных для сохранения их благоденствия; или бы по-крайней-мере конфирмовать токмо ими сочиненное уложение. Явное противуречие; ибо естьли они доволны своими правами, то не для чего было о пересмотрении их просить. Сия коммисия конца не имела, и так права и законы их остались на прежнем основании. Сочиняемые великие выписки их прав делают затруднения всем тем местам, где дела лифляндские и естляндские судимы бывают, а незнание истории сих прав и причин их учреждения, да так же и деланные худые переводы, и паче умножают сию трудность. К-тому же, сей народ, быв поражен недоверчивостию, на все то, что к ним из российских правителств идет, упорствуют во всем, что их прежними обычаями, часто уже несовместными с нынешним состоянием, утверждено. В пример сему можно единое представить. Когда Лифляндия и Естляндия находились под шведскою державою, тогда по апелляции взносимые в Стокголм дела повелено было переписывать, и копии, а не оригиналные акты отсылать туда, для того, что как их должно было перевозить через моря, то опасалися погибели их. Сие обстоятелство миновалось, ибо в Петербург оные сухим путем привозят. Виц-президент сея коллегии, Бемер, человек посредственного разума, но доволно искусный в правах, и желающий что ни есть полезного сделать, видя, что такие акты, часто весма-великие, одним списанием своим судящегося в великой убыток приводят, так-что разоренный человек иногда не апелирует и за недостатком своим списать свои акты, да к тому же и толь они худо списанные присылаются, что с трудом их можно прочесть, а иногда описками и разум вещи переменяется и [442] ввергает судью в неизбежность несправедливую сентенцию заключить. Сих ради причин помянутый виц-президент Бемер представлял Сенату о отставлении сего обычая, а тогда же и в Гофъгерихт лифляндской послал указ, дабы впредь оригиналные акты присылали, в чем, правда, он преступил границы своей власти, повелевая то, о чем еще дозволения требовал. Но он, быв нелюбим сенаторами, на предложение свое никакого решения не получил, Гофъгерихт по своему упорству жаловался Сенату об отменении своих обычаев, за что Бемеру был послан выговор, и тако по некоим страстям и околничным причинам, самые лучшие намерения без действия остаются».

Приступая затем к изложению о «Камер-Коллегии Лифляндской и Финляндской», князь Щербатов говорит: «Сия коллегия учреждена в Петербурге, для збору с гаков лифляндских и с земель финляндских. 1) По древним еще обычаям Лифляндии, каждые пять лет должно делать новые ревизии, и перекладывать земли, и сии зборы собирает сия коллегия. 2) По древним же нравам шляхетства лифляндского, все гаки коронные отдаются на аренду разбирая по чинам прежде служившим лифляндские дворянам по уставленной цене по шестидесяти или по семидесяти рублев или алберт-талеров, смотря по качеству земли и по состоянию принадлежностей, да сверх того станции или конной службы, по 11 талеров 2 1/2 гроша, или 11 рублев 2 1/4 копейки, за лифляндской гак, и по двадцати или тридцати рублев, взирая на состояние гака, да цолнернского хлеба и конной службы денег по 4 рубли 48 копеек за естляндской или эзелской гаки, около 24 рублев, да станции и конной службы 4 рубли 20 копеек; а как сии гаки вдвое и втрое дают, то осталная прибыль в ползу дворян обращается. При зборе таких денег вдруг воспоследовала трудность, или лучше сказать, привязка Камер-Коллегии, состоящая, что по учинения ревизии нашлося, что многие построили корчмы, распахали земли и другие полезные заведения учинили, чем доход гаков умножился. То представлено было, дабы не токмо по сим заведениям число гаков приумножить, но и с прежних арендаторов по сему числу приумножения арендные денги взыскать. Сенат сие предложение принял и к действию приступил, а сие произвело неизчетное число утеснений и разорений, ибо многие арендаторы уже померли или денги прожили, не щитая, чтобы должны были сверх положенной и контрактом утвержденной суммы платить, то имение их подпало конфискации, и токмо плач и вопль народной остановил исполнение сие, не отменя, однако, чтобы впредь оного не было. Тако, желание выслужиться, или [443] приватная злоба производит часто несчастия народные и такие неправосудия, которым едва можно поверить.

«Выше я помянул, что сия же Коллегия собирает доходы и с Финляндии, то для сих за нужное я почитаю сообщить, на каком основании сии доходы положены. В древние времена шведы учинили перепись и разбор финляндским землям и разделили их на четыре градуса, смотря по доброте, полагая, что первого градуса земля родит и семь раз, второго градуса в шесть раз, третьего градуса в пять раз, четвертого градуса в четыре раза, и посему положению участки крестьянские земли разверстали; но учиненное положение с сих земель учинили так велико, что и первого градуса земля, по заплате с нее всех податей, оставляет рабочему человеку, которых 15 на участке мужеска и женска пола щитается, 1 бочку и гокаль, то-есть 8 четвериков 3/16, а в прочих градусах земли, еще и меньше. Сверх того, весь збор положенной состоит натурою вещей, и вещи в толь дешевую цену положены, что хотя участок или мантал первого, второго и третьего градусов земли и плотит 25 рублен 92 копейки, а четвертого 26 рублев 95 копеек, но в самом деле выходит вдвое и втрое. И сие у шведов называлась нилянская метода. Колико такой оклад ни тягостен поселянам, но как они при отягощении находили и разные увертки, то могли жить, и с некоим достатком. Между прочих уверток есть и та, что имеют торперов или бобылей, которые уже платежа не производят, и прилежание их к хлебопашеству и скотоводству вспомоществует им и сем трудном платеже. Но как в последнюю шведскую войну приобщена была к Российской державе Каменегорская провинция, разоренная нещастиями военными, для поправления которые дано было ей облегчение платить половину податей, и сие продолжаясь около тридцати лет, склонило государыню помыслить ее в общий с другими оклад привести. О сем ее величество советовала с господином тогда бывшим губернским советником Калманом. Он предлагал, чтобы всю Финляндию перемежевать, и отставя нилянскую методу, яко тягостную крестянам, учинить гейматы числом более земли, елико возможно уменьшить торперов или бобылей, и наконец обложить землю таким образом, чтоб давала доволный доход короне, и оставляла бы достаточное пропитание поселянам; для сего повелено было ему начать межевание, для которого он из Швеции выписал межевщиков, и сие самое было учинено никак не соображаясь с государственною политикою, запрещающею внутреннее положение мест [444] чужестранным показывать, а паче такого народа людям, от которого сия земля была силою оружия отнята, и которые, конечно, всегда желают ее к себе возвратить. Конечно, на сие мне скажут, что потому, что сия земля от Швеции была завоевана, они уже имеют и прежде нас карты сея страны; но кто неизвестен, что самое состояние земли, а паче толь гористой и лесистой, часто переменяется расселением лесов, сделанием прежде небывалых дорог, обсушкою болот, строением деревень и прочее; а сей перемены они и не могли иметь, вместо, что чрез сих межевщиков все сие им известно стало, и они всегда могут оных самых и в вожатые себе употребить в тех самых местах, которые и нам, владетелям страны, не весма известны. Итако, мимоходом учинив сие примечание, возвращаюсь на предприятое межевание господином Колманом. Он его в течении нескольких лет с изрядным успехом продолжал, и наконец, требовал рассмотрения его проэкта, дабы учиня оклад уже некоторым уездам, доказать действителную ползу, которая из сего может произойтить, и повелено было членам коммисии о комерции, в присутствии Калмана сей проект рассмотреть; по многих годах мешкания, наконец сей проэкт в 1774 году был рассмотрен и к государыне поднесен; но от нее отдав еще на рассмотрение в третий Департамент Сенату. Сей Департамент, быв уже отягощен многими апеляционными делами по Малороссии, Лифляндии, Эстляндии и Финляндии, так же по делам строений и другими, с трудом может внимание свое обратить на сие из щетов и тонких соображений сочиненное дело, и тем наипаче, что кроме господина Теплова, который, быв член коммисии о коммерции, и в оной сие дело рассматривал, ни один не имеет прямого понятия о правах и положении Финляндии, и так сие дело и но сей 1777 год ⁴ лежит неокончено, да и неупователно, чтоб скоро ко окончанию пришло, а между тем временем корона лишается доходов, а поселяна от худого оклада претерпевают. Следственно, пока не сделается порядочное положение о доходах, то и ожидать неможно хорошего правителства от сея конторы».

Вотчинная Коллегия «судит все дела, касающиеся до наследства и разных укреплений недвижимого имения». Недостатки этого «судебного места», по сказанию князя Щербатова, состояли: 1) в противоречии законов одних другим, 2) в недостатке их, в некоторых [445] случаях, и 3) в беспорядке его «архивы, которые от многих бывших пожаров отчасти истреблена; от времени истреблена или воровством расхищена; ибо сия архива, которая утверждает благосостояние многих родов, под толь часто худым смотрением находится, что в древних грамотах находят способы делать приправки, а иные и совсем выкрадывают, яко сие по делу Парманского и по некоторым другим оказалось». — И далее князь Щербатов излагает свое мнение о том, каким образом улучшить состояние этого архива. Но приведение в порядок архива Вотчинной Коллегии, по мнению автора, не устранит еще всех неудобств ее управления. Одно из этих неудобств заключалось «в положенной пошлине с земель за всякую справку; деспотическое повеление и беззаконный збор, яко показующий, что все имение не есть подданных, но Государево; ибо при всяком применении владелца должны платить некоторую сумму Государю, и яко вторично покупать то, что уже давно пожаловано». Другое неудобство состояло в том, что владелец, желавший укрепить за собою недвижимое имение, должен был приезжать для этого в Москву. Это неудобство было усмотрено Петром-Великим, который и повелел вотчинный архив развести по губерниям. «Архивы были развезены (говорит князь Щербатов), но не изготовлены были ни пристойные строения, ни доволно верные и исправные люди, так что от самого сего произошло, что многие архивы погнили, погорело и были раскрадены в ползу тех, которые находили себе ползу таковые писма выкрадывать, и самым испытанием научен, Петр Великий по прежнему повелел все архивы крепостей на недвижимые деревни собрать в Вотчинную Коллегию, и нетокмо повелел всем о справке за собою сих имений просить в сей коллегии, но даже узаконил, что хотя бы какое недвижимое имение в двои руки было продано иль заложено, та крепость должна предпочтителной и старшей почитаться, которая прежде в Вотчинной Коллегии явлена». — Князь Щербатов, затем, говорит с похвалою о намерении императрицы учредить гражданские палаты, для отстранения неудобства приезжать из всей России за справою крепостей в Москву. Но, далее, оговорясь, что он не имеет в виду только охулить; «ибо беспристрастие есть первое правило», он замечает: «то правда, что крайнее было затруднение из далных губерний ездить дворянам справливать свои деревни; но и сие с другой стороны содержало некоторое сообщение между дворян, и разливало на них из столиц государственных некое просвещение, которого обоего они лишатся, не имея уже нужды ни зачем в [446] столицы приезжать. Тщетна надеяться, чтоб наместник с своим двором мог поправить грубые нравы и учинить просвещение; сие все происходящее от некоей власти будет принужденное, а что сами в столице перенимали, то было вольное; а сообщение между разных губерний людей, привлекаемых в единую середку, и совсем уже стеснится. Я осмелюся сказать, не стеснит ли то и разума, ибо кто знает Казань и Москву, и знает, что они суть единого владения, единого Государя; и что полза единого града действие на других имеет, тот, думаю, пространнее будет иметь о общей ползе соображение, нежели тот, кто токмо единый из сих градов знает, не делая себе и воображение о другом. Сие токмо для примечания яко бред мой прилагаю».

Комерц-Коллегия, о лучшем устройстве которой, автор намерен изложить в статье о торговле.

Берг-Коллегия, о которой сказав выше, что место ее должно быть в Екатеринбурге, автор здесь излагает недостатки ее устройства, заключающиеся, вопервых, в том, что она не имеет всех сведений о всех находящихся в России минералах; так-как управление Колывано-Воскресенских Заводов от нее отделено; а вовторых, в том, что от ведомства ее отделено заведывание добыванием цветных камней, «хотя слои камней и часто бывают верным признаком богатых руд». И автор приводит, по этому случаю, пример отказа начальника Колывано-Воскресенских Заводов, Адама Васильевича Олсуфьева, и начальника промыслов цветных камней, Ивана Ивановича Бецкого, допустить к описанию рудников офицеров, посыланных для этого по распоряжению Берг-Коллегии. Эти офицеры не только не были допущены к осмотру Колывано-Воскресенских Заводов, но их с бесчестием оттуда выгнали; а в 1777 году, когда Берг-Коллегия намерена была послать для описания всех рудников офицера Шурлина, то Олсуфьев и Бецкий также отказалась исполнить требование Берг-Коллегии. Минералогический кабинет, заведенный при Берг-Коллегии, равным образом находился, по мнению кн. Щербатова, не в надлежащем устройстве. «Кабинет разобран ученым образом по системе Порштета, но не показано в реестре, с какой глубины, в какого рода земле каждый штуф находился, и сплошная ли она такая идет, или с переменами и протчими примечаниями, до гор касающимися».

С особенною похвалою автор отзывается о состоянии монетного двора, или, как он выражается, монетного департамента. Отличным [447] устройством своим, по сказанию кн. Щербатова, монетный двор обязан президенту Берг-Коллегии Шлахтеру, человеку, соединявшему теоретические познания с знанием дела на практике, и доведшему сплавливание, разделение металлов и машины для битья металла до такого совершенства, что «вряд возможно ли больше требовать». Но с огорчением автор говорит о чрезмерно-худом помещении рабочих монетного двора. «Достойно есть удивления (восклицает он), что в таком государстве, где толь великое число публичных зданий строят, не подумают, чтобы сделать монетной двор, гдеб покои были порядочны, люди бы от тесноты и низкости покоев не задыхался, чтоб сырость с полов не входила, где б способом водою действующих машин постарались уменьшить дороговизну работу; вещи, о которых не однажды представлял покойный сей коллегии президент граф Аполос Енафралитыч Мусин-Пушкин; однако все сие по сю пору неисполнено, а сей Департамент со всеми работами остается в низких, неудобных и сырых казармах Петропавловской Крепости».

Автор не вполне доволен также и учрежденным при Берг-Коллегии горным училищем, ни экзаменах которого он присутствовал, и которое, в-отношении теоретического преподавания наук было, по его мнению, одним из лучших, но в-отношении практического образования учившихся в нем, далеко не достигало своей цели, и не достигало именно потому что было удалено от самых горных заводов; ему, по мнению автора, следовало бы находиться в Екатеринбурге. «Вся наука производится теоретически (говорит он), не видит ученик ни сделанных шахт (ибо сделанная миниатюрная весьма малое изображение действительной дает), ни надлежащих спусков для воды, ни разных земляных укреплений, ни штолнов, ни разных случаев, каковые в настоящих минах бывают; не видит он завода, силы воды над колесами, на укрепления плотины, ни молотовых, ни домен, ни силы огня, ни спуска и отделения металла, ни рубки лесу, ни сжения уголья, и прочего бесчетного числа нужных к познанию горному офицеру вещей; так что, по долгой науке хотя с некоторою теориею и выйдет офицер, но еще должно ему стараться сызнова практикою переучаться; а все знают, колико теория забывчива, и потому неуповательно, чтоб сие училище могло толикую пользу произвести, какую бы можно было от него ожидать, естьли бы оно было учреждено в Екатеринбурге, где бы теория немедленно с практикою соединялась».

Мануфактур-Коллегия и том виде, как она была при князе [448] Щербатове, представляла, по его понятию, искажение мысли Петра-Великого. Учреждая Мануфактур-Коллегию, этот монарх имел в виду поощрение и развитие мануфактур. Но чрез злоупотребления это учреждение сделалось не только бесполезно для них, но даже вредно. Первое зло, по понятию автора, произошло от худого истолкования закона, в силу которого фабриканты не должны были быть подсудны никакому месту, кроме Мануфактур-Коллегии. Эту исключительную подсудность мануфактуристов Мануфактур-Коллегии следовало понимать только относительно качества товаров, о чем имеет возможность судить только такое место, где заседают люди, специально-знающие и изучившие эту часть. «Но сие бы (говорит князь Щербатов) не прибылно было, и для того вздумали распространить сие право на особы и на имение, и почти на всякие дела, из чего и произошло, что Мануфактур-Коллегия сделалась судным приказом и вотчинною Коллегиею; зачали в ней суды говорить, зачали имения искать, за все стали взятки брать, а от главного предмета ей установления совсем отстали; судьи по регламенту ездят осматривать фабрики, но какие судьи? судьи, неимеющие ни смысла, ни вкуса, ездят токмо брать взятки, и пить у фабрикантов».

Коллегия Экономии ведает «домостроительство во всех вверенных в правление ей прежде бывших монастырских и архиерейских деревнях». Рассматривая ведомство этой коллегии, автор выражает свое мнение вообще о мере отобрания у монастырей имений... Должность сей Коллегии состоит собирать положенные оброки с деревень, отдавать в наймы земли и мельницы, употреблять сии деньги на жалованье по штатам духовному чину, и на другие ассигнованные места... После еще прибавили по полтине на душу, и завели винные варницы не економически, но на обряде купецком. Сия же коллегия определяет казначеев к каждым пяти или шести тысячам душам, давая им по 60 рублей жалованья. Но посыланные казначеи и управители, имея иногда излишнюю, я иногда ограниченную власть, или сами крестьян разоряют, или крестьянам же крестьян разорять дают, а паче в рекрутских наборах. Казалося бы мне, что в таковых обстоятельствах, для сохранения благосостояния крестьян, всего бы лучше было позволить им самим избирать себе опекунов ежегодно, которым бы и некоторое жалованье давали».

Предлагаемая затем князем Щербатовым мера к улучшению быта по-монастырских имений состоит в том, чтоб, [449] раздробив деревни, отдавать их на аренду, что, по его изъяснению, послужило бы, с одной стороны, к поправлению состояния множества бедных дворян и, с другой стороны, к умножению государственных доходов; но, прибавляет он, «сие учреждение об арендах надлежит делать не с духом деспотичества и пристрастия».

Медицинская Коллегия.

Малороссийская Коллегия. Рассказав историю уничтожения в Малороссии гетманства, учреждения этой коллегии, возобновления вновь гетманства и вновь восстановления, при Екатерине II-й, Малороссийской Коллегии с указанием на более или менее тайные пружины этих перемен, автор излагает состав ее, и отзывается о ней, как об учреждении «весьма мудром и полезном», несмотря на вкравшиеся в него многие злоупотребления.

Главный магистрат. О регламенте его автор отзывается с уважением; «но как многие есть вещи такие в нем (прибавляет он), которые долженствовали быть временем и добрым устройством исполнены, а другие, которых исполнение, или от других причин, или от новых законов зависят, то сие место, долженствующее бы быть защитою и опорою купечества и мещанства, учинилосяс вертеп разбойников, где их грабят и утесняют других подданных». Далее продолжает он: «В Магистрате судятся вексельные дела, и дела и банкрутах, а полного вексельного уставу нет, а банкрутского и не бывало; два или три были сочинены, всеми местами апробованы, на конфирмацию поданы, но без конфирмации остались. Последний был сочинен Коммиссией о Коммерции, по долгом лежании пересматриван Сенатом, то-есть, местом, ненавидящим Коммиссию о Коммерции; ибо князь Вяземский, генерал-прокурор, сие место ненавидит за то, что оно часто сопротивляется его несходственным с правилами торговли предприятиям, как поелику он имеет наблюдение и о доходах государственных; сам Сенат, учиня токмо малые переправки, сей устав о банкрутах апробовал, за подписанием своим и Коммисии о Коммерции Императрице в 1774 году подал; но как она в кабинете своем хочет на все случая сделать новое пространнейшее уложение, то сего уставу не апробовала, а между тем временем государство и торговля терпят».

Изложив, затем в самых общих чертах учреждение о губерниях, автор предлагает свои мнения о различных частях этого учреждения. Так, умножение судебных мест, без предварительного [450] приготовления достаточного количества судей, кажется ему мерою, хотя в-сущности хорошею, но неблаговременною. Учредив «великую и многотрудную» должность земского исправника, не дал этому чиновнику никакого побуждения, ни честолюбием, ни деньгами, к должному выполнению его обязанностей; «он написан быть девятого классу, то следственно естьли он майор, не токмо чрез сие что приобретет, но и некоторым образом теряет чин, а жалованья ему триста рублев, что в рассуждении его трудов и самого убытка от поездов, нетокмо прибыль, но разорение приключит». Автор является также противником меры выбора в заседатели Нижней Расправы лиц из подведомственных ей сословий однодворцев, черносошных и других крестьян. «Конечно (говорит он), полезно есть каждому судиться равными себе; но в чем сия полезность состоит? в том, чтоб иметь более справедливости в суде; а может ли она быть от глупых, грубых и непросвещенных людей?.. Нужно нравственное просвещение; но сие людей ученых и правы знающих не делает...».

__________

На этих замечаниях рукопись прерывается. Мы имеем, значит, труд, едва-выполненный только вполовину, а потому не имеем и права произнести и нем приговор решительный. Тем не менее, зная, с одной стороны, весь план сочинения, можем судить о его знамении в области теории; с другой стороны, самая обширность и той части труда, которая перед нами, дает возможность судить о достоинстве его выполнения. Что касается плана Статистики в рассуждении России, в котором выражается понятие ее автора о целой науке, то этот план, или, лучше, это понятие оказывается общим у кн. Щербатова с большинством людей, писавших в его время о статистике. Почти все они понимали статистику как описание; почти у всех у них план я объем статистики был различен. Чего нельзя было рассматривать в статистике, и какой план не позволительно было предпочесть, если понимали ее, как, например, Ахенваль и его последователи, «наукою о достопримечательностях государства»; или, как Гассель и его школа, «изображением государства по его составу и деятельности внутренней и внешней»; или, как школа статистиков французских, «изображением, [451] измерением сил государства», и когда не могли достаточно уяснить себе пределов между статистикою и географией, между статистикой и историей!

Сокращению и расширению пределов статистических описании давался полный простор. Поэтому, ложно ли быть сколько-нибудь требовательным в-отношении того, что кн. Щербатов, говоря о современном ему состоянии какого-нибудь учреждения, говорит нам, вместе с тем, и о его истории? что он даже излагает свои мнения о том, какие меры следовало бы предпочесть для улучшения того, или другого учреждения? Если общая сбивчивость тогдашних понятий о статистике не позволила кн. Щербатову, на пути собственно теории, стать вереди своих современников, то, с другой стороны, тот простор, который являлся, как результат этой неопределенности понятия о статистике, сделался причиною пояснения нам автором многих таких предметов, которые могли бы, без того, надолго, если не навсегда, остаться в полном мраке. Притом, выражая свои мнения, он прояснил нам и свою личность. И в этом последнем отношении «Статистика» князя Щербатова едва-ли не важнее, чем в каком-либо другом. На личность каждого общественного деятеля, а тем более стоящего на высших ступенях общества, нельзя иначе смотреть, как на силу. Узнать эту силу в самых внутренних ее сферах — значит узнать то влияние, какое она имела на ход общественной жизни, влияние, которое бывает тем неотразимее, чем источник ее действия живее и чище по убеждению и, следовательно, самообладательнее в своем величавом достоинстве, необходимом для того, чтоб людям сообщилось больше веры в высказываемые истины. У таких личностей есть своего рода вдохновение, и чем на большей глубине духа почерпают они это вдохновение, тем долговечнее плоди его, будут ли они состоять в произведениях поэта, в соображениях политика или администратора, или в простом слове писателя. Подобное вдохновение переходит в уроки и заветы поколениям, в заветы, от которых отступать им бывает если не опасно, то всегда невыгодно, до-тех-пор, пока, так-сказать, не выдохнется жизнь из тех завещаний.

При рассмотрении личности князя Щербатова, как она проявляется в его «Статистике», прежде всего поражает нас глубокое нравственное чувство, которое звучит в каждом его слове, как только мысль его касается человека. По проявлениям этой личности в настоящем сочинении, она распадается на две стороны: на личность политика и моралиста. С одной стороны, князь Щербатов является [452] как писатель, высказывающий свой взгляд на взаимные отношения разных частей государственного организма к силе, управляющей этим организмом; с другой, как человек, извлекающий уроки из наблюдаемых им общественных явлений. Но первое качество подчиняется везде второму: моралист господствует в нем над политиком — не по большинству, разумеется, высказанных правил, но по тому общему тону мыслей и чувств, который исходят из нравственных убеждений писателя, как человека. Везде на первом плане стоит князь Щербатов как человек, и человек гуманный; как человек, в душе которого глубже всего другого водружены были literae humaniores. Ничем-незаменимое преимущество в каждом деятеле, как бы ни была мала сфера его деятельности!

Рассказывает ли он о неудачной попытке вице-президента Лифляндской Юстиц-Коллегии, Бемера, уничтожить тягостный обычай решения дел по спискам, а не по подлинным документам — как моралист, князь Щербатов заключает свой рассказ извлеченною из этого события сентенцией: «Так-то по страстям и околичным причинам, самые лучшие намерения без действия остаются». Приведя рассказ об утеснениях жителей со стороны Лифляндской и Финляндской Камер-Коллегии, он восклицает: «Тако, желание выслужиться, или приватная злоба производят часто несчастий народные и такие неправосудия, которым едва можно поверить». Говорит ли — о злоупотреблениях горных заводчиков Оренбургской Губернии, которых заводы, вследствие этого, обратились в притоны разбойников, автор извлекает из этого рассказа нравственное замечание: «Так-то прибытки некоторых приватных людей разрушают общую связь, полезность и спокойство государственные». Говоря о том, что, по предначертанию Петра-Великого, Екатеринбург должен был сделаться местом главного горного управления в России, он не пропускает заметить, что это не удалось, потому-что «большие господа лучше желают для сохранения своего кредиту жить близь лица своего государя». Живя в то время, когда удобства материальной жизни низших классов далеко не была предметом по-крайней-мере особенной заботливости даже лучших людей, князь Щербатов не пропускает случая обратить нашу симпатию к рабочим монетного двора...». Из того же источника — из глубокого нравственного чувства, выходят у него сарказмы против тех, которым поручен был вызов колонистов, «людьми нетокмо известной честности, но, лучше сказать, известной развратности». [453]

Человек в высшем значения этого слова, человек гуманный, стоит в князе Щербатове на первом плане и во всех его взглядах на предметы, как администратора и человека политического. Так, раскольничьи слободы в Киевской Губернии могут, в его убеждении, процветать не иначе, как «чрез весьма доброе управление и позволение их веры»; горные заводы Оренбургской Губернии будут истинно-полезны только при существовании таких законов, «которыми бы благоденствие заводчиков сравнено было с благоденствием крестьян, и при которых бы собственность, спокойствие и общая связь всех дел Империи беспристрастно соблюдена была». Предлагая меры к искоренению раскольнических сект, он советует обращаться кротко и осторожно с их предубеждениями, и, выставляя в образец апостола Павла, обращать раскольников «без злобы и ругательства»; он проникнут глубоким убеждением, что сила в этом случае не в крутости мер, но «в мудром поведении, системе и терпении». Как политик, он говорит, что «намерение овладеть Амуром важное и полезное; но нестоющее, чтоб за сие войну начинать»; он не одобряет поступка Потемкина относительно вызова из Турции, для поселения в Новороссии, молдаван и валахов, потому только, что этот вызов сделан был по заключении уже мира с Турцией, следовательно, лишен строгой политической честности.

По глубже всего оскорбляет его насилие. Оно ненавистно ему как нарушение человеческого достоинства или права, в какой бы форме и степени оно ни проявлялось. Речь его — далеко не столько здесь, сколько в других сочинениях — коснувшись мысли о злоупотреблении силы, дышет, при всей наружной ее нещнголеватости и даже грубости, прелестью и силой пафоса. Защищая везде достоинство человека, он защищал в то же время и достоинство гражданина. Он глубоко убежден, что человек, без сознания своего человеческого достоинства, или гражданин, униженный в своих правах, не составляет живого члена государственного организма и, следовательно, не приносит существенной пользы государственному союзу. От этого-то так распространился он о чрезмерности власти генерал-прокурора Сената. «Унижение унижает их (сенаторов) духи», говорит он. А это ведет к тому, что «сердца сих людей, не могши быть заняты знатными мнениями что благое отечеству сделать, впадают в пристрастии и неправосудии»; что «они теряют нужную бодрость, для государственного правления надлежащую». Другими словами: он требовал, чтоб в ряду добродетелей каждого истинного гражданина занимало одно из [454] первых, или даже первое место, гражданское мужество, как необходимый оплот против всякого рода вторжении в область права или человеческого достоинства. Он не верит вообще в плодоносность повсюдного и, так-сказать, насильственного приложении силы, и потому-то просвещение, в его убеждения, тогда только бывает полно обильных духовных даров, когда оно не будет навязанное, но истекающее из собственных, внутренних побуждении людей. Напротив, он видит сильное орудие просвещения в обществе людей, в котором кроется источник сравнений, и, следственно, научения. Кто знает Казань и Москву, и знает, «что полза единого града действие на других имеет, тот (в убеждении кн. Щербатова) пространнее будет иметь общей пользе соображение, нежели тот, кто токмо единый из сих градов знает, не делая себе и воображение о другом».

1. Напечатано в 3-м № «Отеч. Записок» 1858 года.

2. То-есть возможности.

3. Вот указание, когда было писано это сочинение.

4. Вот второе указание на год, когда было писано это сочинение.

Текст воспроизведен по изданию: "О статистике в рассуждении России". (Неизданное сочинение кн. М. М. Щербатова) // Отечественные записки, № 4. 1858

© текст - Заблоцкий М. 1858
© сетевая версия - Thietmar. 2021
© OCR - Андреев-Попович И. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Отечественные записки. 1858

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info