СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

Записки Льва Николаевича Энгельгардта
Москва 1860.

Есть один старинный роман, называющийся: «Русские в немецких кафтанах». Чем ближе мы присматриваемся к русскому XVIII веку, тем более убеждаемся, что это заглавие как нельзя лучше идет ко всей этой эпохе противоречий, неурядицы, европейской внешности и азиатской сущности. Да, русский XVIII в. принадлежит к числу страннейших исторических маскарадов, которые мы только знаем. Кто читал «Семейство Холмских» (едва ли, впрочем, многие прочли этот роман до конца), тот помнит там Сундукова, помещика, который выстроил своим мужикам на показ избы, а самих мужиков разместил позади, в не видных ни для [41] кого дымных лачугах. Таков был вид России в XVIII в. Грозная европейская держава в делах Европы, она оставалась прежнею Московиею у себя дома, только Московиею; еще более сцентрализованною, лишенною многих хороших сторон. Энергический шкипер, которому в начале XVIII века судьба вверила управление русским кораблем, повел этот корабль новою дорогою, еще неизвестным фарватером: он презирал всеми опасностями пути, ибо знал, что в тяжелую минуту испытания в энергической воле и гениальном уме найдутся средства обойти мель, в зорком глазе — возможность ее заметить. Надеясь более всего на самого себя, на свою силу, веря в свою звезду, он думал только о пути, по которому ему идти, о своей цели; о корабле же он думал на столько, на сколько он нужен для пути, и потому на корабле, построенном для другой, более скромной цели, сделано наскоро несколько перемен: кое-что позакрашено, позамазано, кое-что мешавшее мысли кормчего срублено — и вот, отделанный заново, блестящий как с иголочки, влетел московский корабль в океан всемирной истории. Что же далее? Далее оказалось, что поправки сделаны на скорую руку, что изменение не всегда к лучшему и потянулось длинное представление, которое мы называем восьмнадцатым веком. Много раз пробовали подводить историю XVIII века под разумные начала, объяснить борьбою противоположных стремлений и т. п. и все эти объяснения оказывались недостаточными, неполными, односторонними. Мало эпох в истории, на которых более рельефно оказывалось бы все бессилие так называемой философии истории, где очевиднее была бы истина слов Грановского, что философия истории должна составлять одну главу в «Феноменологии духа», и никак не более. При взгляде на этот хаос личных отношений, личных целей едва ли кто-нибудь не согласится, что гордый ум человеческий еще далек от той минуты, когда он à priori будет в состоянии воссоздавать давно минувшее событие, подобно тому, как Кювье по нескольким косточкам воссоздал допотопных животных.

Если в течение XVIII века мы не возвратились в Азию, если у нас не было тех признаков агонии, которые мы видим у больного человека, находящегося на попечении Европы, это значит, что мы племя европейское, что мы были готовы к принятию этой цивилизации и, может быть, не так скоро, а пришли бы к ней сами: Петр — явление не исключительное: Морозов, Матвеев, Ртищев, В. В. Голицын и т. д. и т. д. сознавали важность европейской образованности и каждый из них сделал что-нибудь для этой цели. Но петровский [42] переход был слишком быстр, и в Европу нам пришлось заглянуть по тому же способу, по которому до тех пор производились у нас все перемены.

Для ослепленных внезапным блеском чисто внешней перемены глаз понятно было одно, что в мире нет начала выше случая, удачи, что главная цель — именно этот самый внешний блеск. Вот исходная точка всех событий XVIII века, вот объяснение характера всех действующих лиц: это время случая и поклонения случаю. Поэзия Державина лучшая представительница того века и тех людей; она сама явление жизни общественной. Хотите другой стороны медали? Читайте Фонвизина. Но, к делу: все это длинное предисловие вело к тому, чтоб остановить ваше внимание на небольшой книжке, вышедшей недавно в Москве и заключающей в себе перепечатку интересных «Записок» Энгельгардта, появившихся сначала в «Русс. Вестнике».

Лев Николаевич Энгельгардт не был главным действующим лицом в событиях своего времени: он не был ни в случае, ни в силе; он не имел влияния на ход русской мысли — словом, как Данилов, как Болотов, он был посторонним наблюдателем: для историка это — драгоценное качество, особенно, если наблюдатель был умен и дальновиден, а таков был именно автор занимающей нас книжки: его личных приключений слишком мало в «Записках», но за то много такого, что ему удалось слышать и видеть. Многие из его рассказов подтвердят уже составившиеся представления об исторических лицах (как, например, все, что он рассказывает о Потемкине), другие представят дополнительные черты к портретам этих лиц, и нередко черты такие, которые до известной степени изменяют самый портрет (таковы рассказы о Суворове, Репнине и т. д) — словом, прочтение книги будет полезно со многих сторон и во многих отношениях. Возьмем, например, следующий характеристический рассказ о Зориче, переносящий мысль нашу в мир «Старых годов» и «Бабушкиных россказней».

«Вот происшествие (говорит наш автор), случившееся во время проезда его светлости (Потемкина). Со времени случая Зорича, они между собою были неприятели; хотя князь и не имел к Зоричу ненависти, но тот всегда думал, что он к нему не благоволит; чтоб доказать противное, светлейший князь остается в Шклове на целый день. Один еврей просил позволения переговорить с князем наедине; князь, не ожидая ничего важного, не хотел было его к себе допустить; но как тот еврей безотвязно просил о том, то князь и велел ввести его к себе в особливую комнату. Еврей [43] показывает сторублевую ассигнацию: «Видите ли, ваша светлость, что она фальшивая?». Князь долго рассматривал и не находил ничего — так она хорошо была подделана; подпись сенаторов и разными чернилами, казалось, не могла быть подвергнута ни малейшему сомнению. «Ну, что ж тут? Покажи!» — сказал князь; тогда жид показывает, что вместо ассигнация поставлено ассигиация. «Где ты ее взял?». — «Если вашей светлости угодно, я вам чрез полчаса принесу несколько тысяч». — «Кто же их делает или выпускает?» — спросил князь. «Каммердинер графа Зановича и карлы Зоричевы». Князь дал еврею тысячу рублей и приказал, чтоб он променял их на фальшивые ассигнации и привез бы ему на другой день в местечко его Дубровку, недавно им купленное, от Шклова по смоленской дороге верстах в семидесяти.

Отпустив еврея, князь притворился нездоровым и в тот же день, до выздоровления, возвратился в Дубровку и послал за отцом моим (бывшим тогда губернатором), чтоб он туда к нему приехал; на другой же день, как скоро батюшка мой к нему явился, князь полученный уже тогда пук ассигнаций показав ему, сказал: «Видишь, Николай Богданыч, у тебя в губернии делают фальшивые ассигнации, и ты не знаешь? Как скоро я проеду Могилев, то ту же минуту поручи уголовной палаты председателю Малееву произвести следствие; не щади и самого Зорича, если будет в подозрении; я для того не хочу, чтоб ты сам следовал, чтоб в изыскании вины Зорича и его друзей-плутов не был употреблен Энгельгардт, мой родственник».

«Ни одного не было барина в России, который бы так жил, как Зорич. Шклов был наполнен жившими людьми всякого рода, звания и наций; многие были родственники и прежние сослуживцы Зорича, когда он служил в гусарском полку, и жили на его совершенном иждивении; затем отставные штаб и обер-офицеры, не имевшие приюта, игроки, авантюристы всякого рода, иностранцы, французы, итальянцы, сербы, греки, молдаваны, турки — словом, всякий сбор и побродяги: всех он ласково принимал, стол был для всех открыт; единственно для веселия съезжались даже из Петербурга, Москвы и разных губерний к 1 сентября, дню его именин, на ярмарки два раз в год, и тогда праздновали недели по две и более; в один раз было три рода благородных спектаклей, между прочим, французские оперы играли княгиня Е. А. Долгорукая, генерал-поручица Мелина и прочие соответствующие сим двум особам дамы и кавалеры; по-русски трагедии и комедии — князь П. В. [44] Мещерский и проч.; балет танцовал Д. И. Хорват с кадетами, польская труппа у него была собственная. Тут бывали балы, маскарады, карусели, фейерверки; иногда его кадеты делали военные эволюции, предпринимали катанья на шлюпках по воде — словом, нет забав, которыми бы к себе хозяин не приманивал гостей, и много от него наживались игрою. Хотя его доходы были и велики, но такого рода жизнь ввела в неоплатные долги».

Между прочими затеями Энгельгардт рассказывает в другом месте, как Зорич для проезда Екатерины построил особенный дом. Как дорого ему стоил прием императрицы, видно уже из того, что в этот день пущен великолепный фейерверк: павильйон в 50 000 ракет, что, разумеется, обошлось не дешево.

О Зановичах г. Лонгинов сообщает нам чрезвычайно любопытные сведения: эти братья, родом далматы, прославились своими похождениями во всех странах Европы и были в связи, между прочим, с знаменитым Казановою.

Обратимся к делу. «По следствию (пишет Энгельгардт) открылось, что как Зорич был много должен, то Зановичи хотели заплатить за него долги, а Шклов с принадлежавшим имением взять в свое управление на столько лет, пока не получат своей суммы с процентами. Зоричу же давать в год по сту тысяч рублей — по тогдашнему времени большую сумму; для сего просиживали они с ним запершись ночью, уговаривая его по сему предмету и употреблен в посредство учитель, бывший в корпусе (ныне 1-й московский) Сольморан. Зорич говаривал, что заплатит свои долги и будет опять богат, что и подало подозрение, что участвовал в делании фальшивых ассигнаций. То же послужило к такому не выгодному для него мнению, что два карла меняли фальшивые ассигнации; это случилось оттого, что они держали карты, а на больших играх, особенно когда Зановичи метали банк, за карты давали по сту рублей и более».

Уговорив Зорича, один из Зановичей отправился за границу, будто продать имение, а в сущности наделать фальшивых ассигнаций. Чрез полгода по его возвращении случай, как мы видели, открыл все дело Потемкину.

Зановичи были заключены в Балтийском Порте и впоследствии помилованы за советы во время осады его шведами.

Рассказов о Потемкине очень много, но все они ни одной черты не прибавляют к знакомому нам образу «счастия и славы сына»; но рассказы о Суворове представляют много в высшей степени [45] любопытных черт, которые предстоит обсудить будущему составителю биографии этого замечательнейшего русского полководца. Вот характеристика его, представляемая нашим автором:

«Впервые мне случилось быть под начальством великого полководца, графа Суворова. Он был тонкий политик и, под видом добродушия, был придворный человек: перед всеми показывал себя странным оригиналом, чтоб не иметь завистников; когда с кем надо было объясняться на едине, то оказывалось, что он говорил с убедительным красноречием; суждения его были основательны, а предприятия чрезвычайно дальновидны, что опыт доказал. Вырвались у него сказанные моему приятелю слова, показывающие правило, которого он держался: «Pour parvenir mon ami, il faut avoir la patience d’un cocu». Но как скоро он был втроем, то и принимал на себя блажь. Совершенно знал языки: французский, немецкий, латинский, греческий и турецкий. В угождение ему, надобно было к его странностям привыкнуть». Далее идут подробности о немогузнайках и т. п.; суждение о суворовской тактике; но вот, что особенно любопытно: «Суворов окружал себя людьми простыми, которые бы менее всех могли отгадать его; однакож, от них зависела участь служащих под начальством графа Суворова. Чтоб получить какое награждение за настоящую службу, надобно было с низостью искать тех покровительство; таковы были при нем Курис, Мандрыкин и проч. Кто в них не снискал, не только не успевал по службе, но иногда обращал на себя неудовольствие графа и сам он своею странностью иногда унижал людей очень достойных. Во время прагского штурма он закричал: «и я возьму ружье со штыком!». — «Нет, ваше сиятельство, не пустим вас», говорили знавшие его; кто хватал за узду его лошади, кто хватал его за руку и полы его платья, когда он и шагу не намерен был сделать; но он делал вид будто вырывался, и кричал: «трусы, трусы, пустите меня!». Только что выпущенный из кадетского корпуса поручик Оленин как-то попался к нему в свиту и, в простоте своей, думая сделать ему угодное, сказал: «Извольте, ваше сиятельство, я вас проведу на возвышенное место, откуда вы изволите усмотреть весь штурм». Граф его расцаловал: «вот один только герой, а вы все трусы», сказал он. Однако, и затем те его не пустили. Что жь? Все те, которые его не пускали, были награждены, а Оленин остался без ничего и отпущен в полк. Во время сражения Суворов всегда бывал на казачьей лошади и на казачьем седле, делал вид, что скакал в пыл сражения, но как скоро [46] замечал, что никто его не удерживает, останавливался, слезал с лошади и переправлял свою обувь, говоря: «ох, онуча жмет ногу» (он вместо чулок обертывал ноги тонким полотном наподобие онучи)».

Это суждение о Суворове отчасти объясняется тем, что он с первого раза не взлюбил нашего автора и, говоря: «вонючка, вонючка», заставил его уйдти от своего обеда, куда тот было явился вместе с другими. Впрочем, в свидетельстве Энгельгардта есть много психологической правды, хоть в объяснении того, почему Суворов окружал себя посредственностями.

Мы вовсе не имели в виду в короткой статейке исчерпать все содержание «Записок» Энгельгардта тем более, что они, вероятно, будут прочитаны всеми, кто только интересуется русскою историею. Давно мы не встречали книги, которая, при таком незначительном объеме, давала бы так много. Главная причина интереса, уже указанная нами, состоит в том, что автор был не деятель, а наблюдатель довольно хладнокровный и беспристрастный. Этим «Записки» его отличаются от «Записок Державина», которые, при всем своем громадном интересе, нередко подозрительны, да и самый интерес их скорее группируется около одной личности самого автора.