СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ДМИТРИЕВ-МАМОНОВ Ф. И.

ДВОРЯНИН-ФИЛОСОФ

(Аллегория)

РУССКИЙ АНТИКЛЕРИКАЛЬНЫЙ ПАМФЛЕТ XVIII в.

Среди произведений русской сатирической литературы 60-х годов XVIII в. видное место принадлежит памфлету «Дворянин-философ» Ф. И. Дмитриева-Мамонова, вышедшему впервые в свет в Москве в 1769 г. Памфлет (аллегория, как его назвал автор) был напечатан в университетской типографии в виде приложения к переводу поэмы Лафонтена «Любовь Псиши и Купидона». Невинно-развлекательная поэма Лафонтена должна была, очевидно, отвести внимание цензуры, в особенности духовной, от острой антиклерикальной аллегории «Дворянин-философ». Еще раз памфлет был напечатан спустя много лет, в 1796 г., в смоленской типографии Приказа общественного призрения, в деятельности которой Ф. И. Дмитриев-Мамонов, чьи поместья находились и в Смоленской губернии, играл, повидимому, не последнюю роль (в этом убеждает ряд изданных там же его книг).

Второе, смоленское издание книги Дмитриева-Мамонова подверглось цензурным гонениям. Материалы цензурного дела свидетельствуют об изъятии «Дворянина-философа» из книжных магазинов ¹. Причиной запрещения памфлета было резко-сатирическое изображение в нем духовенства, а также иронические намеки по поводу церковных преданий об «угодниках-чудотворцах» и ряд других проявлений свободомыслия.

Федор Иванович Дмитриев-Мамонов родился в 1727 г. Сын богатого помещика, он получил, видимо, солидное по тому времени домашнее образование. Биографы сообщают только о его службе в армии. В 1769 г. он получил чин бригадира и в этом чине вышел в отставку в начале 70-х годов. В 1771 г. Дмитриев-Мамонов принимал участие в подавлении так называемого «чумного бунта» в Москве. Дальнейшие обстоятельства его жизни мало известны. Умер он в 1805 г.

Ф. И. Дмитриев-Мамонов усердно занимался астрономией, историей и литературой. На одном из сохранившихся портретов он изображен в окружении астрономических принадлежностей и символов в обществе музы истории Клио ². Живя в Москве, Дмитриев-Мамонов собирал различные редкости, рукописи, монеты, оружие, предметы бытового обихода и т. д. В его московском доме возник музей, в который был открыт доступ всем желающим. В качестве рекламы для своего музея Дмитриев-Мамонов «припечатал», как тогда говорили, при одном из номеров «Санкт-Петербургских [395] ведомостей» за 1773 г. брошюрку под названием «Для известия от бригадира Дмитриева-Мамонова». Здесь были помещены исторические сведения о московском доме Дмитриевых-Мамоновых, купчая на него, жалованная грамота Ивана Грозного и пр. ³. Чтобы привлечь в музей посетителей, Дмитриев-Мамонов пытался обратиться с «приветствием» и к московской публике, но московский главнокомандующий князь М. Н. Волконский запретил его печатать. Екатерина II, которой автор подал жалобу по этому поводу, тоже нашла в этом «приветствии» «непристойности» и одобрила действия М. Н. Волконского ⁴.

Пока не удалось разыскать в сенатском архиве дело Дмитриева-Мамонова. Надо думать, что «непристойности» заключались в нарушении автором «религиозного благочестия». Не случайно Екатерина II в том же письме к М. Н. Волконскому просила сообщить подробные сведения о поведении Дмитриева-Мамонова, так как в Петербурге «многие рассказывают об нем такие дела, которые мало ему похвалы приносят».

Через несколько лет правительство вновь занялось Дмитриевым-Мамоновым в связи с поступившими жалобами на его дурное обращение со своими крепостными, а главное — жалобой его жены, обвинявшей мужа в небрежном ведении хозяйства и мотовстве. В результате Дмитриев-Мамонов был объявлен человеком с «нездравым рассудком», а поместья его были взяты под опеку ⁵.

Кроме аллегории «Дворянин-философ», Ф. И. Дмитриеву-Мамонову принадлежит еще ряд работ, которые переиздавались в течение второй половины XVIII в. и отнюдь не могут свидетельствовать об их авторе как человеке с «нездравым рассудком». Выступал он и в качестве переводчика ⁶. Обвинения в «непристойностях» и меры, принятые царским правительством в отношении автора, можно скорее всего объяснить стремлением пресечь деятельность писателя-вольнодумца. Что же касается обвинения в мотовстве и «небрежении», то нетрудно заключить, что оно имело в виду затраты Дмитриева-Мамонова на приобретение редкостей и предметов старины и устройство «систем мира», подобных описанным в «аллегории». Занятия астрономией, философией и литературой, вероятно, действительно отвлекали «дворянина-философа» от его хозяйственных дел.

Мы не знаем, какого рода жестокости совершал Дмитриев-Мамонов над крепостными. В то время было немало помещиков — «вольтерианцев», которые восторгались сочинениями просветителей, и наряду с этим со спокойной совестью секли на конюшне своих крепостных. Возможно, что Дмитриев-Мамонов не был в этом отношении исключением.

Таким образом, меры правительства против Дмитриева-Мамонова, очевидно, имели единственной целью дискредитировать его как автора антиклерикального сочинения. Следует напомнить, что именно в 1779 г. Дмитриев-Мамонов издал свою новую «систему мира» в виде большого двухлистного рисунка. На нем были изображены системы Птоломея, Тихо Браге, Декарта, Коперника и две системы самого «дворянина-философа». Одной из них он пытался доказать, что солнце и земля движутся не друг около друга, а периодически сближаются и удаляются, отчего и происходит смена времен года. В другой системе автор доказывал, что ветры происходят от движения земли ⁷. Хотя эти «системы» Дмитриева-Мамонова [396] были ошибочны, они все же противоречили религиозным представлениям о мире. Крамольной была его попытка популяризировать системы Декарта, Тихо Браге и особенно гелиоцентрическое учение Коперника.

Издание это, да еще в виде лубка, очевидно, предназначенного для, широкого распространения, подлило масла в огонь, и Екатерина II решила расправиться с автором. Прибегнуть к открытым репрессиям против знатного дворянина, имевшего высокий воинский чин и многие почетные награды, императрица не считала возможным. Поэтому ей пришлось прибегнуть к некоторым «особым методам».

Известно, что царское правительство и господствующая церковь в XVIII в. и позже практиковали такой метод борьбы со своими идейными противниками, как объявление их душевнобольными.

Убедительным доказательством того, что эта мера была применена к Дмитриеву-Мамонову именно в наказание за его вольнодумство, может служить «Панегирик дворянину и философу господину бригадиру Ф. И. Дмитриеву-Мамонову» ⁸. Его «писал и поднес» священник Василий Иванович Соловей. Это сочинение бесспорно инспирировано самим. Ф. И. Дмитриевым-Мамоновым, а возможно, что оно им самим и написано. Повидимому, «дворянину-философу» приходилось круто, и он пытался хоть таким способом добиться реабилитации. Небывало роскошный и дорогостоящий способ издания «Панегирика» (текст его был целиком выгравирован на медных досках и напечатан, очевидно, «домашним способом», без цензуры) показывает, что священник Соловей, если это и было реальное лицо, играл в этом деле только роль статиста ⁹. Кого же иного было выставить своим адвокатом опальному и гонимому за вольнодумство и атеизм дворянину, как не священника.

Автор «Панегирика» не просто превозносит «дворянина-философа», но явно полемизирует с его хулителями и врагами. Так, говоря о знатности и военных заслугах Дмитриева-Мамонова, автор указывает, что, несмотря на все это, его герой избрал многотрудный путь научных занятий. «Зная, что знатная порода, чин и богатство не всегда человека счастливым делают, — пишет автор «Панегирика», — потому сей муж по своему благоразумию вторым славы основанием, предводителем и спутником жизни избрал себе [397] любомудрие, не без удивления дворянства, внимательным оком на него взирающего» ¹⁰.

Далее автор объясняет, какого рода любомудрие (т. е. философию) избрал себе «дворянин-философ».: «... Я под именем любомудрия разумею в сем месте, во-первых, знание вещей натуральных, моральных и божественных, да притом не только теоретическое, но и практическое в высоких науках упражнение» ¹¹.

Автор «Панегирика» называет своего героя (конечно, без всякой иронии) «хорошим богословом». Он сообщает также, что «дворянин-философ» начал составлять поэму «грековосточного христианского благочестия... к постыжению противников православный нашея веры» ¹².

К сожалению, экземпляр «Панегирика» (едва ли не уникальный), которым мы пользовались в Музее редкой книги Всесоюзной библиотеки имени В. И. Ленина, сохранился не полностью (отсутствуют последние две страницы). Однако и уцелевшая его часть достаточно убедительно показывает, в чем суть дела: подчеркивать ревностное благочестие и называть хорошим богословом человека, не без основания прослывшего вольнодумцем и атеистом, можно было только, стремясь во что бы то ни стало его реабилитировать.

Обратимся теперь к самой аллегории «Дворянин-философ».

Уже с первых его строк автор объявляет себя безоговорочным сторонником гелиоцентрического учения Коперника, давая понять, что он стоит на научной позиции и не признает церковных легенд о строении мира: «Дворянин-философ, — пишет он, — ... всегда почитал систему Коперника сходную с делом» ¹³.

Устроив в своем поместье наглядную и рассчитанную соответственно условиям местности «систему света», дворянин-философ пригласил соседей для ее обозрения. Однако гостям показалось мало рассматривать только макеты планет; они захотели узнать, о чем думают и говорят их «обитатели». В этом им помогает внезапно и неизвестно откуда появляющийся волшебник, обладающий чудесным перстнем, который позволяет тому, кто его наденет, понимать язык всех «обитателей» любой планеты. Волшебник совершает и ряд других чудес. Автор не только вводит в свое произведение фантастический элемент, но и не без иронии ссылается в оправдание этого на то, что его «притча» о волшебнике не хуже притч из священного писания о «чудесах» библейского пророка Моисея и рассказов о святых угодниках Антонии Римлянине и Иоанне Новгородском.

Особой силы антиклерикальная сатира «дворянина-философа» достигает в изложении проповеди одного из 12 черных муравьев (под ними имеются в виду, несомненно, духовенство, церковные пастыри, а может быть, и 12 апостолов), с которой он обратился к муравьям «дикого цвета», изображающим в аллегории трудящийся в поте лица народ.

Со смелой речью, опровергающей лживые доводы черного муравья, выступил муравей «дикого цвета». Смельчака едва не постигла печальная участь. По наущению черных муравьев его как еретика и безбожника немедленно возвели на костер.

Автор аллегории с явным сочувствием относится к гонимому муравью, который символизирует представителя народных низов, восставшего против жестоких и корыстолюбивых духовных пастырей-поработителей. В последнюю минуту он был спасен одним из гостей «дворянина-философа».

Характерные сами по себе речи муравьев автор счел необходимым сопроводить своими замечаниями. Так, прослушав речь черного муравья, [398] гости «дворянина-философа» прямо заявляют, что это мошенник и обманщик.

Разоблачение церковных представлений о мире мы находим не только в речах муравьев, которыми «дворянин-философ» населил «Землю»: в аллегории «жители» других планет, как и «обитатели» земли, полагают, что их обиталище лучше и совершеннее других миров и что сами они тоже лучше и совершеннее кого бы то ни было. И это, говорит автор, — самообман, обусловленный непониманием истинного хода событий и вещей в мире.

«Дворянин-философ» затрагивает также ряд общефилософских и этических вопросов — о бренности жизни, о нормах поведения человека и пр. Он решительно отказался от чудодейственного перстня, который ему настойчиво дарил волшебник, он не захотел быть всемогущим и всеведущим, его не прельстила даже возможность стать самим папой римским. Все это его не привлекало потому, что перстень не мог дать бессмертия. Отрицание бессмертия было важным звеном атеистического мировоззрения «дворянина-философа».

Вольнодумство автора выражается и в других его произведениях. В упоминавшемся «Панегирике» Дмитриев-Мамонов обещал издать в свет «Поэму грековосточного благочестия». Такая поэма до нас не дошла. Однако нечто подобное он создал в своей «Хронологии», изданной в 1782 г. «иждивением Н. Новикова и компании».

В «Хронологии» Дмитриев-Мамонов в вопросах и ответах изложил события всемирной истории. При этом он не только следовал научным и документальным источникам, но пространно излагал также легенды и притчи из библии и других религиозных книг.

При чтении «Хронологии» может создаться впечатление, что ее автор не сомневается в достоверности библейских рассказов. Однако это не так. В предисловии Дмитриев-Мамонов указывает, что большинство «басен», используемых им, лишены какого бы то ни было реального смысла. По словам автора, они фигурируют в его книге потому, что забавны и утешают наивное людское воображение, а главное — потому, что «христианский закон» запрещает верить в достоверность многих исторических событий, как, например, в то, что Китайская империя возникла до всемирного потопа. Дмитриев-Мамонов высмеивает ряд приведенных в книге легенд и преданий и сам просит читателей не верить всему этому.

Следует думать, что издание «Хронологии» было также предпринято Дмитриевым-Мамоновым в значительной мере в видах своей реабилитации, но при этом он счел необходимым намекнуть на то, что его ортодоксия в данном случае вынуждена обстоятельствами и что в действительности он придерживается иных взглядов на многие описываемые им события.

Аллегория «Дворянин-философ» не раз привлекала внимание исследователей как в прошлом, так и в наше время и получила самые разноречивые оценки. Буржуазный литератор и библиограф прошлого века М. Н. Лонгинов, впервые выступивший в журнале «Русская старина» в 1870 г. с краткой, справочного характера, заметкой об авторе, безоговорочно связал произведение с упоминавшимися выше событиями в жизни Дмитриева-Мамонова Уклонившись от какого бы то ни было анализа произведения, М. Н. Лонгинов тенденциозно утверждал, что автор его, изобличенный в неблаговидных поступках, и не мог создать что-либо путное ¹⁴.

Другой буржуазный исследователь — В. В. Сиповский, хотя дал анализ аллегории «Дворянин-философ» и справедливо указывал на некоторую ее близость к «Микромегасу» Вольтера, тем не менее назвал произведение Дмитриева-Мамонова «странным»: «Мир создан по прихоти какого-то сумасбродного [399] помещика, однако признающего систему Коперника» ¹⁵. Вполне очевидно, что В. В. Сиповский при оценке произведения исходил из тех же мотивов, что и М. Н. Лонгинов.

Правильную оценку аллегория как антиклерикальное и атеистическое произведение получила в работе советского ученого Б. Е. Райкова, который вместе с тем правомерно поставил вопрос о том, не были ли мытарства Дмитриева-Мамонова связаны с его атеистическими выступлениями ¹⁶. Выше уже говорилось, что такая связь действительно подтверждается обстоятельствами дела.

Второе издание «Дворянина-философа» в 1796 г., когда автор был уже в весьма преклонном возрасте, может свидетельствовать о том, что царскому правительству не удалось пресечь деятельность писателя-вольнодумца и что автор остался до конца жизни верен своим антиклерикальным, атеистическим воззрениям.

Переиздание аллегории не было случайностью, так как в Смоленске в те же годы печатались и другие книги Ф. И. Дмитриева-Мамонова. Не внеся в текст нового издания никаких изменений, автор снабдил его оттиском медали с собственным изображением и надписью: «Плоды уединенной жизни в Баранове. Издал новую обстоятельную систему сложения света в 1779 году в честь нашему веку». На обороте медали — чертеж механики движения небесных тел с объяснением: «Системы. I. Птоломеева: земля стоит, а солнце идет. II. Коперникова: Солнце стоит, а земля идет. III. Тихобрагова: Земля стоит, а все планеты — спутники солнца, с которыми оно ходит вокруг земли. IV. Дескартова: та же система, что Коперникова, но якобы весь свет наполнен вихрями и нет в небе пустого места. V. Новая система, по которой видно: что идут и солнце и земля, и нет вихрей; понеже не допускали бы странствующих комет приходить и отходить. Обстоятельное истолкование всех систем смотри в астрономии дворянина-философа» ¹⁷.

Это «приложение» к новому изданию аллегории говорит о том, что Дмитриев-Мамонов продолжал все время заниматься астрономией и не изменил своих взглядов.

Текст «Дворянина-философа» воспроизводится по изданию 1796 г. При сличении первого и второго изданий никаких разночтений не обнаружено.

Л. Б. Светлов.

Дворянин-философ, имея время и способность рассуждать, к чему разум человека возноситься может, получил некогда желание сочинить план света на пространном месте своего селения. Он всегда почитал систему Коперника сходную с делом и для того предприял тем планом подражать его системе. Надлежит себе представить, что место, где имел он свое селение, была великая и обширная долина и его дом стоял посреди оной. Дом оный имел основание круглое, его диаметр был 29½ сажен и ⁸/₅₅ аршина, он имел вид замка и возвышен был своим зданием. Тогда расположил он свой план таким образом: дом мой [400] пусть будет Солнце, и потому вокруг оного означил он пять разных кругов; но как, по пропорции диаметра замка, Земля должна иметь в своем диаметре один аршин, и Сатурн по сей пропорции должен бы иметь свою отдаленность от замка 59629⅔ аршина, что учинит 119 верст 129 сажен и ⅔ аршина, то было бы несогласно с намерением философа-дворянина, потому что та долина не имела сего пространства; да как располагал он сей план для единого себе увеселения, то какое бы увеселение искать Сатурна в таковой отдаленности. Ради того самой отдаленнейшей планете от своего дому определил он орбиту в 285 саженях, а отдаление прочих планет по настоящей их пропорции разучредил он следующим образом: Меркурию назначил он место от своего замка в 12 саженях, а величина его диаметра против пропорции замка стала быть ⁹/₅₂ аршина. Венере отдаление от своего замка положил он в 21 сажене, а величину ей дал точную Земли. Землю поставил он от своего дому в 30 саженях, Марса отдалил он от себя в 90 саженях; величину его диаметра определил ¹²/₂₅ аршина, Юпитер получил свое место во 156 саженях, величина его диаметра стала быть 2 сажени, 2 аршина и ³⁶²/₅₀₀ аршина, а орбита Сатурна уже стала быть в 285 саженях от замка, величина его диаметра 2 сажени и ⁴⁴⁶/₅₀₀ аршина. Каждой планете дал он надлежащих им спутников, спутник Земли Луна получила меру своему диаметру 4 вершка, четыре спутника или четыре луны Юпитера и пять лун Сатурна, каждая в величине не меньше Земли, вокруг своих планет получили также свои места. А как в отдалении от орбиты Сатурна в 678 саженях и одном аршине, к северной стране, в пространной сей долине случился быть круглый остров, который диаметр свой имел 56 сажен и 2 аршина, и окруженный со всех сторон пространным озером, то философ-дворянин проименовал оный звездою Сириусом из числа неподвижных звезд. Все оные планеты вместо их вихрей и воздуха обвел он каналами, каждый шириною в 4 диаметра своей планеты. Таким образом, канал, окружающий Сатурна, получил в свою ширину 9 сажен ³⁷⁶/₅₀₀ аршина, а спутники его каждый получил канал шириною в 4 аршина. Канал, окружающий Юпитера, стал быть шириною 11 сажен и ⁴⁶⁸/₅₀₀ аршина, его луны получили ширину каналов таким же образом, как и луны Сатурна; канал Марса стал быть шириною в 1 аршин ²²/₂₅ аршина; канал Земли — в 4 аршина, канал Венеры — также 4 аршина, а канал Меркурия получил широты 1 аршин ¹⁶/₂₅ аршина; но не обвел он каналом свой замок; потому что солнце не может иметь ни воды, ни влажностей воздушных. Но дабы не к одной стране лежали все оные планеты, то он положил оные пред своим домом на их путях следующим образом: Сатурн получил свое место к стране южной, [401] Юпитер — к полночной, Марс — к восточной, Венера — к западной, Земля с своим спутником получили свое место к стране зюд-веста, а Меркурий — к стране норд-веста.

Когда все сие намерение привел к окончанию дворянин-философ, он посадил на пять главных его планет животное; на Сатурна посадил он лебедей, журавлей — на Юпитера, на Марса — букашек, то животное, которое вид имеет круглый, величиною в половину горошины и цвет зеленый блестящий; но крылья их как крепкие латы. Земля получила жителей себе муравьев, Луна — такие же букашки, какие имел Марс. Венера имела букашки красные с малыми черными пятнами, Меркурий — букашки дикого цвета, но не было у него такого животного, которым бы возможно было ему населить остров Сириус сходно с его пропорцией против прочих светил.

Учредя таким образом философ весь свой план, позвал к себе своих соседей тем повеселиться. Уже был вечер, ночь была тогда хотя без луны, но исполнена звездами, и твердь неба, как позавидуя сим мирам философа, объяснила все свои звезды таким образом, что прекрасное сияние оных обратило всех гостей ко вниманию небес. Дворянин-философ повелел осветить весь свой дом со всех сторон множеством тысяч лампад; когда оные возжглись, бесчисленное множество огня в едином месте произвело вокруг себя паки новый день. Все изображенные миры философа от воды их каналов просияли; а настоящие небесные миры, вместя свой вид в воды изображенных планет, усугубили на плане философа миры и тем оные наиприятнейшими учинили. Все сие так приятно предстало зрению гостям, что многие из оных и не могли воздержаться, чтобы не сказать: о если б возможно было разуметь тех народов рассуждения, которыми теперь населены оные миры; и с самым оным их словом, ударил сильный гром, потряся оный дом, и сим ужасным разом потухли все лампады, едва могли остаться возженные свечи внутри дома; снисходящая с небес беспрестанная молния покрывала своим пламенем оный дом, но не возжигала.

И тогда как ужаснейший страх обнимал сердце и чувства всех присутствующих тут людей, вокруг посреди залы, где было все собрание, открылся муж в важном виде, облечен в черную одежду, препоясан широким златым поясом, покрыт длинною черною епанчою; но на главе имел он шляпу из бархата, чермленного огненного цвета. На правой стране его епанчи изображено было златом Солнце, на левой изображена была сребром Луна, напереди его шляпы означен был малый голубь с распростертыми крыльями. Никто не видел, как страшный сей муж прибыл и откуда он вошел, но как скоро явился он среди всего собрания, гром и молния престали и [402] все лампады вокруг дому возжглись паки сами собой. Не удивляйтесь, говорил он всему собранию самым приятным образом, что вы меня зрите здесь, и я также философ. Преизрядная мысль хозяина-философа подала мне желание усугубить вашу забаву. Вам подлинно недостает токмо того, чтобы вы знали рассуждение тех животных, которые населяют теперь миры вашего философа. Вот вам перстень, кто его наденет, будет знать мысли всего живого, что есть в свете. Будет знать мысли самих тех, которые от нас живут в безмерной отдаленности. Подите, о мудрое общество, которое избрало в забаву философство. Подите, говорите со всяким животным, сей перстень имеет силу такую, что вы в том удовольствованы будете. Животные оные сообщат вам мысли настоящих жителей тех планет, которых населению они изображение. Сказав сие, съемлет с своей руки перстень, который имел цвет самой алой крови, но столь пылающий огнем и столь приятный, что жалостно было то время, тот час, когда отнимали его от глаз. Примите, повторяет страшный сей философ, сие таинство и умножьте вашу забаву. Но кто, мыслите вы, взял оный перстень? Хозяин отрекся и сказал: он нелюбопытен и все его гости мужского рода сказали также, на что нам знать всякой твари рассуждения. Мы своим состоянием довольны, нам во век с муравьями говорить не будет нужды, ни нам самим никогда не быть муравьями: вещь сия до нас не принадлежит, и не стоит труда, чтобы для того снисходить вниз из палат и ходить по полю, чтобы токмо знать, что муравьи думают. То были жены, которые прияли сей перстень. Се из их числа была Ева, которая любопытствовала съесть яблоко, се из их числа была жена Лота, которая в любопытстве своем обратила взор к горящему Содому, и Пандора из числа была жен, которая любопытствовала вскрыть коробок ей врученный от Минервы; и так се суть жены, которые прияли перстень с огненным камнем от философа, и отправились в миры, устроенные дворянином-философом.

Но прежде нежели они отправились, философ-гость говорит обществу: ваша неподвижная звезда Сириус не имеет еще жителей, я вам помогу и в том; с сим словом вознес он к небесам свой жезл и сделал им единое манование и произнес неизвестное никому некое ужасное слово. Тогда услышали в воздухе великий шум от биения крыльев и страшный и смущенный неизвестных птиц крик. Но то были струкофомилы, которые великим ветром неслись мимо дома философа, от восточной страны на остров Сириус. Струкофомилы оные в довольном множестве остановились все на том острове, и хотя они не могли потом размножить свой род в Европе, но великое употребление их перьев, которые европейцы носят и поднесь в [403] своих шляпах, надлежит, чтобы свое начало получили от того времени, а может быть, носят и собственно еще в честь двум сим философам. Вот вам жители для Сириуса, сказал философ-гость, и подлинно великому сему миру по пропорции муравьев иметь больше невозможно себе жителей: животное сие сложением было особливо от прочих всех животных, вышина их была 3 фута и ноги их имели копыта верблюдов. Они пожирали жесточайшей твердости кремни, медь и железо, которое все расстощалось в их желудке, подобно наимягчайшей пище.

Но да не удивится читатель узря оных струкофомилов вдруг во множественном числе в Европе. Элиогабал, сластолюбивый римский император, который судить женский пол сочинил Сенат из единых жен и мать свою определил в оный президентом, сей сластолюбивый император во время славного своего пиршества в Риме в единый раз поставил на стол 600 голов струкофомилов ради сладостнейшего вкушения их мозга. И кто возможет тому противоречить, чтобы силою просвещения великого христианского закона в краткое время из Африки не могли предстать в Европу множество струкофомилов. Великий пророк Моисей единым движением своего жезла навлек в Египет скнипов и жаб и силою движения оного испустил из камня воду и разделил моря, и кроме просвещения его духом пророчества, кто отнимет у него право быть ему философом, потому что философия есть ни грех, ни противность закону. Величайший философ, царь и пророк Соломон учинен был философом всемогущею силою единого бога. Се во время то, как получил он сию премудрость, он говорил таким образом: «Бог даде мне во сущих познание неложное, познати составление мира, и действие стихий, начало и конец и средину времен, возвратов премены, изменение времен, лет круги и звезд расположение, естество животных, и гнев зверей, ветров усилие, и помышления человеков, разноство летораслем, и силы корений. И елика суть скрыта и явни, познах: всех бо художница научи мя премудрость». А дабы еще яснее показать, что есть философия или премудрость, то он об ней еще сказывает таким образом: «Премудрость бо есть дух разума свят, единородный, многочастный, тонкий, влагодвижный, светлый, нескверный, ясный, невредительный, благолюбивый, остр, невозбранен, благодетелен, человеколюбив, известный, крепкий, беспечальный, всевидящий, всесильный и сквозе вся проходяй духи разумичные чистые, тончайшие, всякого бо движения подвижнейший есть премудрость. Достизает же и проницает сквозе всякая ради своея чистоты. Пара бо силы Божия» и пр.

И так, в том никакого нет сумнения, что великому философу надлежит много быть любиму всесильным богом. Антоний Римлянин в 1106 году, сентября месяца, конечно, не басенным [404] образом в двои сутки прибыл из Рима в Великий Новград водою; но что всего удивительнее, он приплыл на камне, вот видите ли, сколь прилично здесь назвать сей камень к истинным философическим камнем, таким, который над всякою суемудренною философией превознесен есть. Сей угодник Иисуса Христа повелел рыбакам бросить мрежи в воду и извлек столько рыбы, что мрежа едва не прорвалась, хотя прежде день и ночь они ничего поймать не могли. Се видно, сколь он любим неисчерпаемым источником истинного нашего закона, и что он был ему подражатель. И Иоанн, Новогородский чудотворец, заключив в сосуде своей рукомойницы беса силою креста, единою нощею съездил на том бесе из Новаграда во Иерусалим и паки из Иерусалима возвратился назад в Новград. Но кто может сказать, чтобы он особливым даром, в благоугождении господу не стяжал и духа премудрости, или философии. Он во время своей жизни создал в Новограде седмь храмов божиих. Иоанн Богослов, писав исполненное премудростию видение Апокалипсиса, явил нам в оном книгу запечатанную седьми печатьми, и Соломон утвердил премудрость на столпах седьми.

И так, надлежит, чтобы истинный философ был истинный угодник и богу; но как вся моя аллегория ни к чему больше клонится, как явить равные неосновательные мнения суемудрых людей о свете, то как и все наши священные писания, преизнаполнена притчами нравоучения. Мое намерение не иное есть, как доказать притчею же несправедливость некоторых светских мнениев. И так, да не причтется в чрезвычайное удивление, что принеслись мои струкофомилы в единое мгновение ока из Перы в Россию.

Сим образом отправились любопытные жены видеть устроенные миры и слышать жителей оных рассуждения, и путь их был прямо к планете земле. Но я не скажу, чтобы в оном обществе жен не было и мужеского рода, но токмо то есть правда, что все мужи были тут не ради ни планет, ни муравьев, но ради прекрасных жен, к которым естественно все мужи больше всего имеют склонность. Как скоро достигнули они Землю, то та жена, которая имела таинственный перстень, возопила от удивления. Ах! боже, какой неописанный разум вижу я в муравьях, как премудро они трудятся в новом своем селении, какие приуготовляют себе магазейны для своего житья и какие покойные и с чудесным разумом устраевают себе жилища. Все обыкновенные из них имеют цвет дикий, но вот токмо двенадцать из оных цветов так черны, как уголь. Ах, какой чудесный, но приятный их язык. Я все разумею до слова, что ни говорят они. Все ее товарищи по совету того философа, который дал перстень, взялись за ее одежду, и тех паки взяли за одежду прочие, и все стали разуметь их. [405]

Подлинно все дикого цвета муравьи упражнены были в своем труде, ни о чем другим не размышляли, как о своем труде домостройном, часто они промежду себя и дрались, но больше все за самую такую часть землицы, которая им часто ни на что была потребна, однако дрались они смертельно и на оной умирали. Но прочие двенадцать черных муравьев, по их важному виду, казались быть или их судьями или учителями: и подлинно не ошиблись они, ибо видят, что один из оных возшел на самый верх одной хворостинки, которая выше всех была на их земле, и все прочие муравьи, то узрев, замолкли. Но оставшиеся одиннадцать черных муравьев в важнейшем виде преклонились лицем к земле до того времени, как он стал их учить следующим образом: я и в сей раз, говорил он к ним, имел долгий разговор с самим тем, который ни о чем так не печется, как об одних нас, и словом сказать, с тем, который из столь далеко нас освещает и который, конечно, не иное что есть, как муравей же, нам подобный; он говорил ко мне таким образом: послушай, возлюбленный мой муравей, вы, двенадцать черных муравьев, во всем свете токмо разумная тварь, а прочие муравьи все скоты, и для того что они скоты, вы смотрите за ними, чтобы они не распропали. Мое лучшее утешение есть жить на вашей планете. И для того я ни на час не отхожу от вас, но не дразните меня, говорит он, ежели раздразните, я буду есть ваше мясо и сосать вашу кровь. Великий огонь, который вас здесь освещает, есть не что иное, как золото, а внутри его ничего нет, и оный свет я сделал не для себя и не в свое удовольствие, но токмо чтобы вам светло было. Но сей муравей, который сделал все, что вокруг нас светится, и который сделал самый сей великий свет, крепко мне наказал, чтобы вы от своего стяжания приносили каждый год ко мне десятую часть, которую я немедленно ему вручить должен, а он относит в свое жилище, ему без того никак не есть возможно обойтися. Сверх того, подтвердил он мне, скажи ты всем муравьям-скотам: что все их счастие состоит в том, чтобы они целовали твою и твоих товарищей задницу. Потому что все оные одиннадцать муравьев знают, что единое посредство быть всегда счастливым есть то. Я знаю, что вам потребно, чтобы я истолковал вам все, что вокруг нас светится, и на что все оное сделано: большое сияние есть золото, и оное есть тело, кипящее беспрестанно одним золотом, и сделано только для единых муравьев, чтобы было светло сносить десятую долю вашего имения ко мне и чтобы видно вам было целовать мою задницу; как скоро вы просмотрите исправить оное, все угаснет, и вы будете в темноте вечной, а прочие светила суть зеркала, которые также сделаны для единого того, чтобы вам виднее было сносить ко мне десятую долю вашего имения и целовать мою [406] задницу. Все одиннадцать других, которые должны мне наследствовать по очереде, точно то же видят и то же знают. Но я паки слышу глас, призывающий паки меня к себе. Се грядет ко мне тот, который сильное оное сияние устроил.

Тогда все слышащие оных муравьев люди не могли воздержаться, чтобы этому обманщику не сказать: ах мошенник, ты только взираешь на свою корысть и самолюбие, а что ты им ни насказал, ничего того не бывало. Мы видим отсюда, помощью перстня, что господин сего села, который сделал вам сие жилище, не токмо сюда говорить пришел, ниже о вас думает. Он упражнен во всех родов забавах, которые потому, что он несравненно больше вас, больше у него и продолжаются. А самый сей час он упражнен еще во умножении своих миров; вот он велел еще назначить там один мир, еще тут один, и везде, где токмо место позволяет и ему угодно кажется. Что нам здесь медлить, у обманщиков, сказали все оные зрители, и смотреть презренную сию тварь, одну часть оных на высочайшей степени невежества, другую — на высочайшей же степени обманщиков. Оставим оных и пойдем к северной стране видеть, что делает тварь в Юпитере и какого рода есть оная.

Но тогда как они хотели лишь вступить в свой путь, к удивлению узрели, что один из дикого цвета муравьев влез также на сучок, подобно черному муравью, и также прочие муравьи все замолкли, и стал ко всему своему свету говорить таким образом: Послушайте, муравьи, мои братья! Все, что черный муравей вам ни говорил, он вас обманывал. Землю нашу сделал не муравей, ее никто не делал, она сделалась сама собой, и весь сей свет великий также сделался сам собой. И хотя то подлинно есть правда, что сей великий свет, или сие великое сияние, есть ничто другое как золото, токмо оно сделано не ради того, чтобы нам сносить десятую часть к черному муравью, а ради того, чтобы светло было всему свету. И вы десятую часть отнюдь черным муравьям не относите, они вас обманывают. А что светится вокруг нас, это не зеркала, черные муравьи врут, это все такие же светы, как наш свет, и живут в них точно такие же муравьи, как мы. Вон видите ли вы от нас вдали планету Сатурна, в ней муравьи каждый длиной в тысячу сажен. А далее еще оной, вон видите ли вы звезду блестящую, как точку: и точка та есть также мир, и там живут такие же муравьи, токмо по мере их планеты они имеют долготы каждый муравей 120 000 парижских футов. Таким образом, что великий наш Океан для муравьев Сатурна не глубже есть в самой своей средине, как до половины их ноги, а муравьям Сириуса едва можно омочить оным пяту.

Но вот какое было несчастие сего мудреца, что все дикого цвета муравьи слушали больше черных муравьев учение, [407] нежели его. Им нравилось то, что черные муравьи сказывали, что они всегда говорили с тем муравьем, который сделал большое сияние и все зеркала, и чрез них они думали найти у него милость. А муравей-мудрец лишил их единым разом всего оного их утешения, всей их надежды: ибо надежда почиталась великою добродетелью на их земле. И так черные муравьи склонили сею лестью всех диких муравьев, чтобы они поймали сего еретика, и уже привели его связанного посреди великого их множества, уже соклали великий костер из тончайшего хвороста, и осудили его сжечь, и уже возвели его на костер. Но зрители, гости философа-дворянина, зря все сие происшествие, не могли воздержаться, чтобы не смеяться. А один из последующих женам сказал: «я избавлю сего мудреца от его погибели, ибо не могу видеть нигде жалостных приключениев»; и тогда, как естественно, сей муравей объят был величайшим ужасом и горестию, зритель простер тихо свою руку к костру и самым искусным образом снял его с оного; а как избавитель сего мудреца имел в своем кармане футляр с некоторым числом математических инструментов, то он его посадил в оный. Весь народ муравьев принял сие приключение за чудо, руку зрителя они почли за облако, а взятие его они не могли другим почесть, как что он взят живой на небо. Но некоторые оставшиеся мудрецы рассуждали, что он помещен в число зеркал. Между тем общество зрителей, смеяся, все сказали: отнесем мы сего мудреца на остров Сириус показать ему, что жители на оном муравьи ли, и подобны ли ему в своем сложении, чтобы вывесть его из заблуждения, и потом покажем его тому, который учредил все оные селения.

Сим образом отправились зрители из Земли к северной стране плана, где лежал Юпитер, они прешли чрез путь Марса и прибыли к Юпитеру. Когда достигли зрители оной планеты, они удивились, найдя на оной совсем род жителей с жителями планеты Земли разный, свободное их летание с их острова и паки на оный произвело некоторый род особливого удивления в смотрителях. О, сказала одна из зрительниц, будем слушать, что журавли о своем селении рассуждают; во-первых, примечено, что у них нет никакого начальника, они не трудятся ни о чем и все для них потребное имеют, потому что они питаются тем, что земля и вода им производит. Вид их независтливый, неприемлющий ничьего участия, удивил всех внимателей. Они говорят между собой таким образом: смешны нам муравьи, малая сия тварь, в их мнениях, мы видим и разумеем, что они мыслят, не токмо, что они делают. Они думают, что токмо они животное и есть в свете. Вместо того, что их недостаточнее ничего в свете нет. Мы летаем куда хотим, летаем и к ним в жилище, летаем к самому дому нашего [408] господина, которого они столько мало знают, сколько мы его знаем совершенно. О, если бы у них такие крылья, как у нас, они бы научились знать, что не напрасно созданы наши жилища, что не напрасно оные пред их жилищем безмерно велики и что в муравьях ли одних желал бы господин наш изъявить свою великолепность, который всегда, когда токмо желает, преисполняет всю обширность сих мест новыми мирами, которые получают от того времени свое начало и исчисляют от того часа свои лета. Вот наше жилище, говорит один из оных, устроено столь давно, что уже мы здесь произвели своих детей, а жилище муравьев сделано токмо вчерась. И еще большая часть из них не знают и поднесь, что они есть такое. Однако мы не знаем того времени и году, когда сделан светлый сей дом, знаем мы то, что не даром он светел, что не даром стоит в средине всех миров, что не даром все планеты и все небо производят вокруг его свое течение, как мореходные суда плавают для почтения пред дворцом своего государя, в нем живет наш господин, и за тем дом сей стоит в среди всех миров, что он оттуда всех нас видит, светит, произращает и оживляет нас. Не в правду дом сей есть кипящее золото, как то немудрые муравьи мыслят, ибо расстопи во время ночи великое количество золота таким образом, чтобы печь с огнем не была видна, а видно было бы одно кипящее золото, тогда увидишь, что собственно от него никакого не будет света. Пристойно бы его почесть веществом единого огня, но огонь должен иметь вещество, которое бы его питало, но по мере его сияния и времени ему было бы не довольно всего света на пищу. И так видно, что там есть ничто другое, как собственная сила господина нашего, свет, никогда не мерцающий. Мы знаем оного нашего господина и лицо его знаем, он нам ни в чем не есть подобен. Разный его от нас образ описать не может достать нашего разума. Один, то услышав, ему сказал: он не летает и у него нет крыльев; но сей паки ему ответствовал: куда бы ты желал, чтобы летал он; когда все сии здания суть творение его руки и сам всего он больше; ему летать нет нужды, он из своего дому всех нас видит и управляет, и какое место довольно пространно быть может для его летания.

Удивясь путешествующее общество благородному рассуждению жителей Юпитера, оставили они великих сих жителей и отправились к Югу, идя по орбите Сатурна, наконец, достигнув оныя планеты, тут остановились, чтобы слышать их [обитателей] рассуждение о их состоянии. Лебеди были в кубическом своем количестве много меньше журавлей. Но натура одарила их многим преимуществом перед планетою Юпитера. Во-первых, их планета имела пять спутников. Юпитер того не имел, и в Сатурне не было ночи, свет, собственно принадлежащий [409] им, венчал беспрестанно планету Сатурна, се есть тот свет, который почитают астрономы кольцом Сатурна. Ибо ежели светлое то кольцо возможно усмотреть с планеты Земли, то не безмерное ли великое сияние должно оно производить собственной его планете. Но будем слушать, что говорят лебеди, жители Сатурна. Они говорят, что они, конечно, преимуществуют во всех своих преизбытках пред Юпитером; потому, говорят они, что господин наш устроил планету Юпитера, точно на смех, чтобы она вид имела, не подобный всем нашим изрядным планетам. Мы все круглые, она одна продолговатая и единственно затем так устроена, чтобы ей в нерасторопности своей ни обращаться, ни светить не способно было так, как есть свойство всех прочих планет. Что ж надлежит до нас, то наша планета так порядочно устроена, как все прочие порядочные планеты, с тем преимуществом, что собственным нашим светом, который не знающие оного, называют кольцом, не токмо освещаема в единый раз вся наша атмосфера, но мы освещаем оным светом и извне оной, великую часть вокруг нас света. О, коль смешны муравьи, говорят лебеди: они измеряют наши чувства по чувствам своим. Вон посмотрите, какое множество их ворочают соломинку и устремляют в нашу сторону нас видеть; вместо того, что мы их видим и слышим без веяния в том помощи. Но, о смешное их рассуждение, слышите ли вы, что они о нас рассуждают: они думают, что нам не токмо их видеть невозможно, что с трудом мы можем видеть и урода Юпитера, не рассуждая того, что мы одарены от нашего создателя 1 849 657 040 раз больше их чувствами, и столько же раз можем больше их видеть, и больше их слышать, и летание наше мы можем делать то в один час, чего они не могут сделать скоряе как в 21 114 лет 294 дней и 8 часов по их исчислению, полагая пять верст их пешему пути на один час. Сверх того, они из вертекса своей планеты, а вся крылатая их тварь из их атмосферы никаким образом изъидти не могут: ибо воля сдателя была прицепить их всех к центру их планеты. Напротив того, мы летаем куда хотим и можем летать на собственную их планету и на все другие. Но что удивительнее, все жители прочих планет и самая спутница Земли Луна имеют своих жителей крылатых; единая Земля, она есть единая, которая не имеет сего прибытка. И бедные оные муравьи по своему состоянию хотят предписывать сложение всем прочим мирам. Удивясь рассуждению лебедей, отправились зрители в дальнейший путь к Сириусу, ибо у Сатурна уже стояла заложенная коньми линея, и, прибыв к озеру, вошли они на гондол, устроенный подобным прекрасным венецианским гондолам, и отправились к острову. Род струкофомилов был для зрения человеков довольно ужасен. Они вышиною превосходили [410] людей два или три фута. Прибывшие на сей остров зрители удивились безмерной их благородности в их мнениях, они говорили: множество миров, которое мы видим столь способно отсюда, имеют в тысячи разных видах свое сложение. Они все пред нами бренность, жизнию, силою и разумом проницания. Нам недостает одного чувства против многих животных других планет, мы не имеем слуха (и ради того весь их глагол состоял из движениев лица и тела); но нам он есть излишний, потому что с первого зрака мы друг друга разумеем. Все сие животное, которое столько меньше нас, мы отнюдь не презираем, мы их любим, ибо от того сложение наше не может быть меньше; при оном их слове зрители рассудили выпустить муравья на планету Сириуса, по великодушию струкофомилов, ему тут было не опасно. Узрев жители Сириуса жителя Земли, собрались и стали вокруг его; но о сколь они стереглись, чтоб не задавить его копытом, чтоб не утопить его в пыли и чтоб дышанием и движением крыльев не забросить его из виду. По правде сказать, то мудрец-муравей принял сперва все оное животное за лес, но, имея он при себе соломинку, величиною в половину его ноги, он, посмотря в оную, узнал и разобрал, что то есть великое животное. А сила философического перстня помогла ему, узнать и то, что он был в звезде Сириуса. Как скоро он то узнал, то поднялся на задние ноги, видно в намерении сравняться с сирианами, и принял на себя толико горделивый и осанистый вид, что струкофомилы стали хохотать, но с столь страшным криком и с толикою силою, что движением их уст сделался столь великой вихрь для муравья, что он отнес его паки к собранию зрителей, и к великому всех удивлению сие презренное животное пало на юпку к той, которая имела таинственный перстень, и она приняв его рукой, всеми пятью пальцами, вместила его сама паки в футляр математических инструментов.

Между тем жители Сириуса говорили, что им от света Солнца или дому философа-дворянина и очень светло и очень жарко. И один из оных с смехом говорил: посмотрите бредни муравьев, которых мы отсюда видим столько, что их разумеем нашим зрением. Они думают, что мы такое же светило, как дом нашего господина, и что будто не достигает до нас его свет. Вместо того, что наш мир столь нежен в своем сложении, что нам нестерпимо жарко от сего малого света, и подлинно была то правда, ибо то было время песиих дней, а Сириус есть самая та звезда, которая лежит при самом зеве великого пса. Надобно, продолжают они: чтоб кто ни есть растолковал всем неразумеющим благодетельства нашего господина. Он устроил таким образом свет своего дому и чувство наших миров, что Меркурий, как ближайший к нему, в весьма великом [411] его жару, имеет весьма крепкое сложение, таким образом, что он никогда не чувствует больше нашего жару и не имеет больше нашего свет, и если б поставить там наш мир в его сложении, он бы там расстаил и исчез; напротив того, когда поставить Меркурия вместо нашего мира, все живое на нем ничего не будет видеть, и свет, который для нас столько силен и столь велик, будет для них вечная ночь, а те миры, которые мы видим в величайшей отдаленности от нас, должны иметь столь много нежнее нашего сложения и чувство.

Возвратились путешествующие зрители от Сириуса паки к центру света, где пребывал господин дому со всеми почитающими его лицами, и в отчет своего путешествия они ничего так не желали, как показать ему муравья-мудреца с планеты Земли, покоющегося в футляре математических инструментов, и слышать его учение; но бедный сей муравей, невозмогши перенесть столь великого путешествия, умер, и для памяти не мог ему господин другого сделать, как повелел его положить в своем саду под тополовое древо, на которое место каплющая смола учинила его не токмо нетленным, но и драгоценным, он тем вмещен стал быть внутри янтаря чистейшего.

Любопытнейшая из жен, которая имела таинственный перстень на своей руке, возвратила оный его обладателю, который, приняв его, стал им дарить дворянина-философа. Прими, говорил он, достойный муж владеть оным таинством, ты оным усугубишь свое просвещение. Но философ-дворянин его спрашивал; могу ли я вечно не умереть с сим таинственным перстнем? Нет, отвечал философ-гость, сей жребий есть неминуем для всех человеков. Однако ты силою оного можешь в десять крат больше обыкновенного продолжить твою жизнь. Но я хочу знать, вопрошал его на то хозяин: кому утешнее, тому ли, которому тысячи лет напоминали бы каждый час, что он должен приуготовляться к смерти, потому что оная есть неминуема, или тому, которому объявят токмо за один день его конца? И кто счастливее, тот ли который решил свою судьбину, или тот, который токмо к оной влечется? Не надобно мне для сего таинственного твоего перстня. Возьми, говорит философ-гость, способом сего перстня тебе будут все сокровища света отверзсты. К чему безисчислимое сокровище служить мне будет, отвечал философ-хозяин, не на единое ли то, чтобы привлечь свет к удивлению, но я думаю, что свет может иметь причину удивляться тому, что я имею оный перстень в моей воле и его не желаю? Ты знаешь, о великий философ, продолжает философ-хозяин, мое состояние; ибо тебе все известно: оно имением точно столько извешено, что на мою жизнь пребудет оного со избытком. К чему мне исступать из границ моими желаниями, когда тленность всех людей столько ограничена? [412] Ты будешь Папою, говорит философ-гость, сие достоинство есть единое у всех католиков. И все они припадут целовать твои ноги. На то ли, отвечает дворянин-философ, чтоб я был цель ненависти? Всему католицкому народу невозможно всем быть довольным Папою, и так, какое есть утешение восходить на ту степень, где целая половина людей будет меня ненавидеть? Ибо всем людям правым быть не возможно, но я должен буду всем винным определять тягость, следовательно, я сам волею приму на себя причину оных тягостей, зная притом, что и все винные также люди и такая же течет в них кровь как в невинных; а тщеславные люди, которым ради суеты прелестно есть сие достоинство, будут целить на жизнь мою. Какое есть утешение мне, что суеверные люди будут целовать мои туфли тогда, когда я гордость почитаю наипрезрительнейшим пороком? Какой Папа не желает спокойной жизни; но он того лишен повсечастно, ибо каждый раз его пищи и пития он представляет себе смертию. Ты через сей перстень, продолжает гость-философ, будешь ведать всех своих неприятелей и от них будешь остерегаться. О, какое мне будет мучение, отвечает философ-хозяин, когда я буду видеть тех себе врагами, которых бы всем сердцем желал видеть себе приятелями; и они суть те, которые ко мне присоединены наиближайше. Когда я не знаю их злости, я их люблю, когда буду знать их злость ко мне, не естественно есть любить оных. Ты будешь, наконец, говорит философ-гость, производить действия всех стихий, по твоему желанию гром, молния, дождь и град будут внимать твое повеление. Я их никогда из их естественного порядка не извлеку. Какая нужда мне беспокоить свет? Рожден я с мужеским спокойным сердцем. Я ли буду приводить свет в страх и уныние? О небо, вопиет философ-гость, не я философ; философ он, указывая на благородного хозяина. Нет нужды учить быть премудрым. Сей философ премудрым рожден на свет. Тогда надевает философ-гость таинственный перстень себе на руку, и гром и молния излились паки на дом философа с такою силою, что дом от того потрясся. И в самый тот час паки незрим стал быть философ-гость, и гром и молния престали.

Комментарии

1. См. «Исторические сведения о цензуре в России». СПб., 1862, стр. 9.

2. Портрет находится при книге «Эпистола генерала к его подчиненным», М., 1770.

3. «Санкт-Петербургские ведомости», 1773, № 33.

4. «Осмнадцатый век», кн. I, стр. 101, 1868. Письмо от 31 октября 1773 г.

5. Там же, стр. 149, 152-153. Письма от 1 июля 1778 г. и 4 марта 1779 г.

6. Н. И. Новиков в «Опыте исторического словаря о российских писателях» (1772) сообщает, например, о переводе Дмитриевым-Мамоновым прозой «Метаморфоз» Овидия.

7. Д. А. Ровинский. Русские народные картинки. 1881, т. II, стр. 283 (№ 594).

8. См. В. Сопиков. Опыт российской библиографии, № 8069. Библиограф уже тогда отмечал, что «Панегирик» — «очень редкое издание».

9. То, что «Панегирик» отпечатан Дмитриевым-Мамоновым, видно и из того, что в нем (на обороте титульного листа) помещена медаль с изображением Дмитриева-Мамонова, вырезанная в 1773 г. В конце текста имеется виньетка с астрономическими принадлежностями и эмблемами. Известный коллекционер Д. А. Ровинский пишет, что он видел экземпляр «Панегирика», на котором оттиснута совсем иная медаль Дмитриева-Мамонова («Подробный словарь русских гравированных портретов», СПб., 1886, т. I, стр. 708-709). Разумеется, сельский священник «церкви похвалы богородицы что в Башмакове» Соловей, назвавший себя автором «Панегирика», никак не мог иметь этих уникальных медалей. Оттиски же разных медалей на «Панегирике» свидетельствуют как раз о том, что брошюра была отпечатана «домашним способом», вероятно, в поместье Дмитриева-Мамонова в Баранове. В предисловии к своей «Хронологии» Дмитриев-Мамонов писал, что в его доме находятся искуснейшие художники-граверы. Им, конечно, было нетрудно сделать гравюры для листов «Панегирика». Между прочим, год гравировки медали — 1773 — может служить и датой написания «Панегирика». Именно в 1773 г. и произошел, как уже говорилось, конфликт между московским главнокомандующим и Дмитриевым-Мамоновым, навлекший на последнего большие неприятности. В связи с этим и было очевидно, предпринято издание «Панегирика».

10. «Панегирик», стр. 4.

11. Там же, стр. 4.

12. Там же, стр. 8.

13. «Дворянин-философ», Смоленск, 1796, стр. 1.

14. «Русская старина», 1870, т. I, апрель, стр. 466.

15. В. В. Сиповский. Очерки из истории русского романа. СПб., 1909, т. II, вып. 1, стр. 86.

16. Б. Е. Райков. Очерки по истории гелиоцентрического мировоззрения в России. М.-Л., 1947, стр. 334-342.

17. Д. А. Ровинский. Подробный словарь русских гравированных портретов. СПб., 1886, т. I, стр. 708.