(Объяснительная заметка по поводу его писем, напечатанных в кн 11 и 12 «Р. С.»).

Письма Ивана Ивановича Бецкого, печатаемые ныне в «Русской Старине», составляют лишь небольшой отрывок из огромной деловой корреспонденции этого государственного человека, любившего не просто приказывать в своей административно-педагогической деятельности, но главное — разъяснять, убеждать и вообще привлекать на свою сторону умственные силы подчиненных ему лиц. Учреждение Воспитательных Домов, — при той широкой цели, с которой они были предварительно задуманы, при новизне начал, положенных в их основание, — требовало от человека, поставленного во главе их, и неусыпной бодрости, и внимательного наблюдения за тем, чтобы дух новых уставов не искажался в их применении к действительности. Отсюда возникла необходимость частых письменных сношений, в которых Бецкой подвергал строгой критике все, известные ему, действия его подчиненных, рассматривал соответствие их с коренными постановлениями Генерального Плана, сильно журил своих сотрудников за явную небрежность или превратное понимание ими своих обязанностей, но иногда и ободрял их падавшую энергию, выясняя высокий и гуманный смысл того дела, которому они призваны были служить. Словом, в переписке Бецкого с подчиненными ему местами и лицами развиваются, в связи с фактами из практической жизни, и притом развиваются с замечательною последовательностью и силою выражения, те же самые мысли, которые легли в основу всех уставов и инструкций по Воспитательным Домам. Нередко верность основной идеи, в соединении с обработанной и даже прекрасной ее формой, дает право этим письмам назваться образцовыми, по тому времени, литературными произведениями. Менялись секретари ³ Бецкого, разные лица принимали участие в [890] составлении его уставов; но общий тон всех писем и законодательных работ главного попечителя всегда оставался неизменным: мы постоянно видим, что за всеми разнообразными индивидуальностями секретарского изложения, как в мыслях, так и в выражениях, следил один и тот же твердо направленный ум, сглаживал в них противоречия, восполнял встречавшиеся пробелы и недосмотры. Сам Бецкой редко писал по-русски и любил, как большая часть образованных людей того времени, прибегать, в случае надобности, к языку французскому; но ни одна бумага на русском языке, подписанная им, не обошлась без множества поправок, из которых иные делались им собственноручно на полях. Требовательность Бецкого в этом отношении удовлетворить было трудно, и содержание его писем, равно как и форма их изложения, выработывались медленно и, повидимому, после неоднократных совещаний секретарей с своим начальником.

С 1763-го по 1774-й год Бецкой посылал в Московский Воспитательный Дом только одни оффициальные письма, озаглавленные: «От главного попечителя в Опекунский Совет», которые заносились в журналы и подшивались к делам Опекунского Совета. Но в марте 1774 года, главный попечитель признал более удобным касаться некоторых вопросов не в форме оффициальных предложений, адресуемых на имя всей опекунской коллегии, но в виде частных, конфиденциальных писем, которые доставлялись на руки одному из опекунов, а тот сообщал их, тоже частным образом, для прочтения остальным членам Опекунского Совета. Такие письма, начинавшиеся обращением: «милостивые государи мои», не вносились уже в журналы заседаний и не усложняли собой бумажной процедуры, до которой Бецкой был небольшой охотник, так же как и до всех (по его выражению) «приказных обрядов». Новое подразделение писем не уничтожило, однако, их внутренней солидарности: и в тех, и в других Бецкой продолжал внушать опекунам, что «общественная доверенность есть душа Воспитательного Дома», что кредит — лучше денег, и что Дом, «основанный и твердый единым кредитом», должен [891] рушиться, если утратит свою главнейшую поддержку. Для приобретения этой нравственной доверенности и финансового кредита, Бецкой советовал опекунам держаться честного и морального воззрения на свои обязанности, не впадая в приказный тон и не гоняясь за одной формальной очисткой бумаг; предписывал — «пользоваться, а не злоупотреблять данными привиллегиями и, в подкрепление своих прав и преимуществ, оказывать более тихости и умеренности, нежели вспыльчивости и упорства». Нужно было, по мнению Бецкого, чтобы кротость и умеренность привлекали в Воспитательному Дому сердца людей самых строптивых: «должно, чтоб звания и чины (опекунов) не предпочитались никогда существенным Воспитательного Дома пользам, в собственное самолюбие; должно, чтоб мир и совершенное согласие в Доме царствовали; чтоб все дела с другими присутственными местами производились дружелюбно и средствами, на кротости, учтивстве и здравом рассуждении основанными; должно, чтоб важность и сила привилегий не посрамляемы были привязкою к разнотолкам, ошибкам и малостям; наконец, должно знать, что самое правосудие требует, дабы в важных делах подкреплять свои права с твердостью духа, которая, однако-ж, не освобождает от благопристойности и почитана других, но еще, напротив того, отцы бедных должны в оном всегда подавать примеры». Сообразно с этими взглядами, Бецкой горячо вступался за привиллегии Воспитательного Дома, когда считал их серьезно нарушенными вмешательством посторонних властей: так поступил он, например, узнав, что московская полиция нарушила юрисдикцию Опекунского Совета и присвоила себе право суда и расправы над крепостным человеком, состоявшим в услужении при Воспитательном Доме, — последствием чего был строгий выговор, объявленный виновному полицейскому чиновнику. Вмешательство полиции, — справедливости и бескорыстию которой нельзя было доверяться, — в особенности не нравилось Бецкому, и он, обсуждая в одном письме предположение Московского Опекунского Совета об устройстве публичного театра в здании Воспитательного Дома, находил прежде всего неудобство в том, что полиция получила бы право, по этому поводу, появляться и делать распоряжения в местах, которые были для нее недоступны в силу Генерального Плана. (О таком случае вмешательства полиции, по поводу театра Воспитательного Дома, говорится в письме Бецкого от 5-го мая 1784 г.). В другой раз Бецкой, усмотрев, что, по делу Демидова с сенатским секретарем Скорняковым, привиллегии Воспитательного Дома вновь были нарушены, [892] а «надобный человек бек всякой защиты оставлен и как бы стал брошен», энергически поднялся на защиту благодетеля-эксцентрика, который тем временен, разогорченный судебными проволочками, угрожал уже приостановить все свои дальнейшие пожертвования. Охраняя преимущества Дома и желая также сберечь для своих заведений поддержку московского богача, Бецкой приготовил, в этом смысле для императрицы особую пространную записку и закончил ее просьбою об отставке, в случае, если ходатайство его не будет уважено. В той же записке, раздраженный слухами, доходившими и до государыни, о том, что все опекуны только злоупотребляют своими привилегиями, так что предвидится надобность разрушить целое учреждение, не успевшее ни развиться, ни окрепнуть; уверенный наоборот, что все проявлявшиеся недостатки отнюдь не составляют неотвратимого, как бы прирожденного греха нового института, Бецкой счел нужным оградить и своих подчиненных, и самое заведение от преувеличенных толков и поспешных выводов. Но это заступничество, оказанное в критический момент Воспитательным Домам, не переходило у Бецкого в преднамеренное укрывательство ошибок или злонамеренных действий, встречавшихся в его ведомстве: напротив того, его резкость и правдивость в этом отношении были беспощадны, я несколько лет спустя после поддержки, оказанной им Московскому Опекунскому Совету, он не затруднился высказать его членам множество самых сильных упреков, вызванных различными их действиями, не сообразными ни с духом, ни с буквою учреждений Воспитательного Дома. Еще позже, а именно в конце 1780 г., признав необходимым переработать и дополнить первоначальный устав Воспитательного Дома, Бецкой писал опекунам Московского Воспитательного Дома и С.-Петербургского его Отделения: «Вы, купно со мною, обращая взор на прошедшее, скажите: кто из именовавшихся отцами сирых и оградами общих польз, вкушая во внутренности своего сердца чистую радость добродетели, превосходящую все утехи света, может сам в себе сказать: «я моим старанием, следуя долгу моему и ни о чем ином не помышляя, как только о благоуспешности вверенного мне, сохранил то, исправил другое, не угрызаюся совестию и не постыжуся пред лицом Создателя и отечества?» Скажите, кто может сею мыслью утешаться? и который из предметов, для блага общественного в Воспитательном Доме постановленных, достигнут? Мрачность, запутанность неразрешимая, представляя повсюду и к поправлению упущенного неодолимые препятствия, не показывает ни тени того, [893] чтоб были разумы благоустрояющие и сердца благотворительные. Кажется, все было предано на произвол слепого случая, и во всех бывших в Доме происшествиях правители оного, долженствующие, быть тесно соединены единым союзом усердия, доставлять из отверженных и спасенных сирот полезных граждан, соблюдать доверенность общества нелицемерным сохранением польз его, в пределах сего Дома заключенных, — оставили по себе следы поступок, весьма близких известным, бывшим в старину, во время войны, в сражениях, вредоносным общему благу мнениям: не нашу тысячу рубят или сей, происшедшей от несвойственного человеку чувствования, пословице: по мне хоть трава не рости. Все, представляя нерадение и упущение должностей, показывает очевидно помышления только о том, чтобы, наружностию прикрывая нерадивость, кое-как отправлять дела; везде видно, что сердце мнимых благотворителей от уст и обетов далеко отстояло» и пр. Когда же опекуны, обижаясь прямотою и откровенностью обращенных к ним замечаний, выражали свое недовольство такою формою заявления, то Бецкой отвечал им лаконически: «мне кажется, я бы вас более тем мог оскорбить, еслибы, скрывая мои мысли, думал, что вы неспособны слушать голоса истины».

Письма Бецкого, напечатанные в 11-й и 12-й книгах «Русской Старины», вполне подтверждают все вышесказанное: в них выражаются теже взгляды и в такой же точно форме, как в приведенных нами извлечениях. Первые три письма, помещенные в предъидущей книге, (из них второе — частное, неоффициальное), адресованы в Московский Опекунский Совет и трактуют о злоупотреблении привиллегиями, — злоупотреблении, «обратившемся в некоторый род насильничества, на обиде ближнего основанный», — о непроизводительном расходовании сумм, собранных благотворительностью, о дурном распределении помещения, при котором администрация Дома отвоевывала, в свою пользу, у сирот наилучшие условия жизни; наконец, об истинном воспитании детей и о бестолковых, бесчеловечных наказаниях. Сомнение в пользе разнообразного фабричного производства при Воспитательном Доме, выраженное Бецким в письме от 29-го октября 1784 г., никогда и прежде не оставляло его, хотя, склоняясь на представления опекунов, суливших, по обыкновению, золотые горы, главный попечитель позволял испытывать успех подобного рода предприятий. Так например, в одном, известном нам письме, Бецкой, по поводу предложенного ему заведения новой фабрики при Московском Воспитательном Доме, писал следующее: «Опыт показал мне, что никакая фабрика не [894] удается в нашей стране: во-первых, потому, что сбыт незначителен; во-вторых, потому, что никто не платит аккуратно. Кредит не установился (le credit n’etant pas etabli), изделия идут туго и, заимствуя все из-за границы, фабрики лопаются сами собою. Вы знаете, как мало барыша дают нам галунная, шелковая и штофная фабрики.... Я весьма одобряю, что вы устроили в Доме ткацкие мастерские: если дело идет хорошо, можно будет получить действительную выгоду, так как вязанье и тканье льняных изделий требуют только отечественного продукта; к тому же, сбыт этих изделий легок и постоянен, и следует непременно позаботиться, чтобы товар нашего Дома превосходил качеством и был дешевле того, который продается купцами». Впоследствии Бецкой формально предписывал закрыть при Московском Воспитательном Доме все фабрики, кроме одной чулочной.

Такие же точно уклонения от правильного понимания и исполнения опекунских обязанностей служат предметом писем, помещенных в настоящей книге. (Из них только первое — оффициальное). В особенности любопытны между ними 2-е и 3-е письма, так как в них идет речь о крупном столкновении между главным надзирателем Московского Воспитательного Дома и Опекунским Советом, — столкновение, которое, по словам Бецкого, «наслушило (т. е. огласило) весь город Москву и Петербург».

Последнее письмо из напечатанных в 11-й книге (от 5-го мая 1784 г.) адресовано Бецким в обер-директору Московского Воспитательного Дома — Григорию Григорьевичу Гогелю, и так как личность этого последнего представляет довольно много интереса, то мы сообщим о ней, имеющиеся у нас, биографические сведения.

Труды Гогеля не оставались без вознаграждения со стороны главного попечителя: кроме должности обер-директора Воспитательного Дома, ему же поручено было заведывание учебною частью в Коммерческом Училище (с 8-го октября 1780 г) за особое жалованье — сначала по 400, а потом по 900 р. в год. В 1781 г., вскоре по введении в действие нового законоположения в Воспитательных Домах, репутация Гогеля, а с ним и Московского Опекунского Совета, в котором он был главным деятелем, насколько уже упрочилась в мнении Бецкого, что петербургским опекунам предписано было, — в виде упрека от главного попечителя, — не отставать от Московского Воспитательного Дома в развитии внутреннего благоустройства подведомственного учреждения. В 1785 г. Гогель был вызван в Петербург для водворения порядка в здешнем Доме, а в следующем году получил, в чине коллежского советника, орден Владимира 4-й степени.

Последствия показали однако, что заслуги Гогеля были сильно преувеличены его ловкими рекламами о самом себе, и что они, во всяком случае, не опирались на твердое, всегда верное своему принципу, сознание общественного долга. Уже в 1784 г., т. е., когда репутация Гогеля достигла своего апогея, Бецкой имел, повидимому, кое-какие сомнения на его счет и прислушивался не без внимания к различным толкам о московском обер-директоре, которые комментировали не всегда лестно его управление Домом и приводили на память французскую пословицу: pas de fumee sans feu. Гогелю тогда уже приходилось объясняться и жаловаться — по его обыкновению — на клеветников, которые ищут помрачить его в глазах Бецкого, на что последний, успокоенный представленными объяснениями, отвечал просьбою — «истребить сию напрасно смущающую мысль и окончить так часто повторяемые в письмах сомнения».

Кроме собственной житейской ловкости Гогеля, репутация его создавалась и поддерживалась людьми, близко стоявшими тогда к главному попечителю: — в них он умел заискать себе защитников, на сколько ревностных и нелицемерных, что один из них, — граф де-Сален, — заблаговременно сообщал ему о всех новостях, слухах, происках и событиях, волновавшихся вокруг Бецкого; а другой — Княжнин — полагаясь всецело на страждущую невинность [897] Гогеля, доверчиво пересылал ему даже копии со всех писем, в которых действия обер-директора изображались Бецкову с невыгодной или сомнительной стороны. Для привлечения этих сильных союзников, Гогель употреблял разные меры, искусно видоизменяя их смотря по личности, с которой приходилось иметь дело: графу де-Салену, который приехал в Россию с нескрываемою целью — «сделать карьеру» и был не совсем доволен недостатком усердия у Бецкого к устройству этой карьеры, — Гогель давал понять, что в случае нужды граф может найти убежище в Московском Воспитательном Доме, где ему заготовят хорошее место с приличным окладом жалованья; Княжнину, как человеку менее требовательному, он угождал разнообразными мелкими услугами, оказывая некоторые одолжения его знакомым, устраивая его бенефисы на театре Воспитательного Дома, находившемся в аренде у Медокса, или заботясь о скорейшей распродаже его сочинений. Поддавшись вполне этому дружескому игу, доверчивый и простодушный Княжнин до того вошел в интересы Гогеля, что с явным неудовольствием исполнял поручения Бецкого, когда приходилось писать выговоры и замечания в Московский Опекунский Совет, и заранее отговаривался перед своим другом, что делает это против себя, повинуясь только своей секретарской обязанности, которая в таких случаях, угнетает его до глубины души. Иногда, в этих дружеских предупреждениях, Княжнин даже совершенно отказывался оправдывать или извинять своего гневного начальника; иногда же указывал, как на смягчающую причину, на то обстоятельство, что Бецкой, встречая часто на своем веку людей злых, не дороживших никакою святынею «и готовых пойти на всякие средства, .чтобы добиться его расположения» (pour gagner sa faveur), — мог естественно ожесточиться, сделаться подозрительным, и что он, вследствие этого, «чувствуя как бы удовольствие в своем гневе, часто придумывает поводы, чтобы излить на кого-нибудь свою желчь». Не смотря, однако, на заступничество Княжнина, Бецкой, в конце осьмидесятых годов, нашел уже достаточные поводы — учредить строгий надзор за деятельностию Гогеля, и с этою целью придал, ему в помощники Алексея Ивановича Дурново, который, в свою очередь, ни мало не скрывал, что прислан в Москву «для поправления испорченного», т. е., для лучшего исполнения уставов и поддержания кредита Дома. Через несколько лет после того, а именно 11-го апреля 1795 г., преемник главного попечителя — гр. Христофор Миних, уволил Гогеля сначала от главного надзирательства по Дому, а затем, найдя «равномерные неустройства и упущения» по [898] управлению Сохранною и Ссудною казнами, отдал и их в заведывание другому опекуну. Гогель сопротивлялся, не сдавал своих должностей и, называя «незаконным поступком» распоряжение гр. Миниха, угрожал принести жалобу императрице.

С своей стороны и Миних, в предложении Московскому Опекунскому Совету от 11-го мая 1795 г., отозвался, что «находит Гогеля недостойным носить звание не только по упорству его, обер-директора, но ниже опекуна, а оставляет его вовсе не отрешенным для того только, пока обо всех его таковых поступках, равно как и о неповиновении начальству, на донесение ее императорскому величеству получит высочайшее предписание». Далее Миних предлагал Опекунскому Совету — «никаких бумаг к подписанию Гогеля не посылать и не давать, в присутствие Совета не допускать и никаких бумаг от лица его не принимать до резолюцим о нем ее императорского величества». С увольнением Гогеля уже в чине ст. сов., от занимаемых им должностей, он приглашен был оставить казенную квартиру в Воспитательном Доме; но, не любя отступать без бою, завел новые «пререкания» с Опекунским Советом, вследствие которых в дело вмешался московский главнокомандующий Измайлов и взял с Гогеля обещание переехать не долее, как в две недели. Однако, две эти недели продолжались с 18-го сентября 1795 до 26-го марта следующего года, когда Измайлов снова подтвердил Гогелю о выезде. На этот раз подтверждение сопровождалось, вероятно, какою-нибудь сильною угрозою, потому что на другой же день отставной обер-директор стал перебираться в свой собственный дом в Новой Басманной, против церкви Петра и Павла, при чем просил Опекунский Совет освободить этот дом, в силу привиллегий, от всех полицейских повинностей и прислать ему туда на 1796-й год 50 саж. дров и 10 пуд. свечей, отпускаемых опекунам по общему положению. Наконец, 2-го января 1797 г. новый главный попечитель Я. Е. Сиверс отрешил Гогеля и от опекунского звания, которое он так удачно отстаивал для себя при Минихе. Вместе с Гегелем отрешены были от своего звания и два другие опекуна (Лодыженский и Арсеньев), признанные Сиверсом виновными в обнаружившихся беспорядках. А беспорядки эти были не малые и, по мнению Сиверса, «возъимели свое начало» около 1787 г., т. е. в то время, когда Бецкой, до которого уже доходили о них слухи, командировал в Москву Дурново «для поправления испорченного». По исследованию Сиверса, оказалось, что «невероятной оплошностью» сумма просроченных капиталов и процентов в Московском Воспитательном Доме простиралась до [899] 3.584,000 р., что проценты, невзнесенные в срок, приписывались к капиталам и на них выдавались новые закладные, что денежные суммы ассигновывались заемщикам без «всякого законного основания и без настоящих залогов», что выпущено было почти до миллиона билетов Сохранной казны вместо денег «к вящему подрыву кредита», и что они учитывались с потерь» 20–25%, что векселей за проданные в долг карты нашлось на 34,600, а из них — надежных ко взысканию тоиько на 2,600 р., что капиталы Воспитательного Дома истрачены на бесполезные и дорогие постройки (в роде, например, лабазов, на которые было издержано до 126,000), что дров сожжено в год на 35,000 р, что аптека находилась в «непристойном, сыром и дурном помещении». Из этой аптеки опекуны употребили в 10 лет, на себя и на своих домашних, более чем на 1,800 р. лекарств и — «что было всего бесстыднее», по выражению Сиверса, — почти на 800 р. сельтерской воды, которую потреблял большею частию один Гогель, ссылаясь на свою каменную болезнь. При этом Сиверс замечал еще, что опекуны «брали фунтами такие лекарства, которые должно золотниками употреблять, а брали их, как видно, для всех своих знакомых».

Замечательно, что неправильная выдача Ларинского капитала из здешней Сохранной Казны, по подложным бланковым надписям, произошла именно в тот короткий срок (в 1785 г.), когда Гейнрих Гогель управлял С.-Петербургским Воспитательным Домом на правах обер-директора...

I.

Письмо от 7-го числа сего месяца получил, из которого усмотря учиненные маиором Жигачевым ⁴ непорядки, крайне сожалею, что сначала, когда экспедиция строения из доноса его надлежащего доказательства не нашла, Совет не изволил отрешить и выслать, а учиненную предосторожность без него чинить, следуя по однем основанным привилегиям, совестным обрядом, — к (нам) других коллегий и канцелярий правы не принадлежат, — дабы надлежащий наш порядок правления вовсе не испровергнулся, в чем как пред Богом, так и пред людьми, совестный ответ [900] дать должны, а паче те, которые таких людей рекомендуют. Того для, сим паки с прошением представляю:

Ныне инаково миновать, кажется, нельзя, как по плану отослать его (Жигачева) в надлежащее присутственное место при депутате от Совета; а сей первый случай научает нас остерегаться — из чиновных отставных более отнюдь не принимать и сыскивать всегда человека, а не чины ⁵, а меньше того — по рекомендациям, какого бы звания ни был.

II.

Мая 1-го дня 1775 года.

Милостивые государи мои. Слыша, что во время происходимого балотирования некоторые из балотирующих, не могши желания своего удовольствовать полагаемыми балами в назначенные по своему суждению черное или белое место, прямо отважились, по усердию-ли почесть к общей пользе, или по жестокосердиям, оказать свою якобы ревность неприличествующим ни званию, ни месту, ниже долгу человеколюбия отзывов: т. е., говорите о пороках других публично, не стыдясь ни совместных в благодетельстве соучастников, ниже равно пекущихся об общественном добре благотворителей; какой поступок сожалетельно, что от всех почитаться должен предосудительным, а мне сие прискорбным, ибо Дом Воспитательный есть место благотворения, миролюбия и покоя, а не ненависти, распря и злобы, когда мы обязаны служить роду человеческому, служить и всему обществу из любви к тому, а не из какого-либо пристрастия. Я не сомневаюсь, чтоб вам все сие дико показалось, да, может быть, еще и скажете: есть-ли де за что пенять? То на то немного надо слов; прошу только войти в чистосердечное разбирательство, так сами свободно увидите. Первое, что самая ошибка есть или причиною пренебрежения настоящего дела, или примерным поводом в ожесточению других. Второе, не знаю, что должно думать: меньше-ли было стремительного старания к утверждению благосостояния Дома? или больше наблюдаемо личное презрение? а может быть, ненависть и злоба? А потому и состоит не ошибка виною, но производимое намерение, ибо, когда уже, не одумавшись, поступлено в собрании явно восстать злословием на участвующих, так как я слышал [901] в том числе к на главного надзирателя ⁶, о котором хотя в генеральном плане и сказано: «Главный надзиратель управляет один, как отец в Доме; эконом и все прочие, подчиненные Дому, представления своя чинят обо всем ему, а не Совету; потому-ж и без важной причины оных людей в Совет не требовать, а того меньше допускать бегать в домы к членам Совета, или ходить к ним с представлениями, ибо из того следуют непорядки, упущения в должности и причини наказаний, коим они себя подвергают, как непокорные. Введенный главным надзирателем добрый порядок в сем заведении храниться должен ненарушимо. Ошибок его не ставить в преступление: каждый человек ошибается, во тем не заслуживает еще упреканий и, того меньше, какого оскорбления. Главный надзиратель места своего можете быть лишен только за неверность и неспособность, совершенно изведанную» и пр. Но, не смотря на то, судилось решительно и явно обругать человека по наружности, хватая одну поверхность дел, ни мало не воображая и не поникая могущих произойти впредь вредных последствий для Дока. Да еслиб и заподлинно оное в нем приметно и действительно-б было, то не прежде-б надлежало поносными словами обносить, пока-б о том еще я уведомлен не был о тех почитаемых препятствующими в том месте быть причинах: тогда-б было время, зная, что говорить и каким образом поступить, успеть было еще можно. Но нетерпеливость преодолела, видно, весь следуемый при том быть рассудок, что, даже не вспомни ни самого, предписываемого в генеральном плане трех частей, основанного на человеколюбии, законоположения, ни своего долга звания, ниже, что могло пособствовать в противность сему, предлагаемые от соучаствующей равным попечением и званием почтенной и саном и достоинством персоны, отца духовника (от Панфилова) ее императорского величества возражения; ниже правила при балотировании наблюдаемой благопристойности предохранены, то есть: как каждый, имея свободное время на разведание о качестве балотируемого, право имеет довольствоваться, по сведению своему, единственно объяснением своих мыслей чрез полагаемый в балотировальник бал, а не очерняющим вызовом в тогдашнее время поощрять к согласию на свою сторону других. Да и не одно оное токмо быть не позволительно, но из посторонних кому-б тут оставаться весьма не приличествовало, так как при вашем балотировании, я слышу, и [902] экспедитор, и казначей тут же находились; а зачем? и что они притом делали? разве что свидетельствующими были зрителями своих начальников против своей должности? — Не понимаю. Теперь прошу покорно дать знать: какое-б примеченная важность нарушений или предусмотренное в чем неисполнение и несохранение силы оным главным надзирателем генерального плана предубедили в том дерзновенную отважность поступить, чтоб огласить его, как зловредного Дому человека, публично и таковым своим поступком о беспорядочном того дела производстве наслушить весь город Москву и С.-Петербург?

Вот, милостивые государи, сколько и какое попечение о благоустройстве и благосостоянии Дома я понимать должен; и видно, что генеральный план и к тому присоединенное дополнение ни к чему более не служат, как только к напечатанию для народа, а мои предписания и напоминовения единственно к прочтению, а до исполнения тех ни малой нужды нет. Я сие пишу как по причине сказанного, так и, с сожалением, напоминаемого всего того неудовольствия, что вижу во многом поступки, несоответствующие ни силе и ни пользе даваемых установлений, обрядов и повторяемых о том же мною предписаний, и кажется, как будто все происходило только что по выбору: кто в чем сильнее мог предуспеть, то и закон в сторону, совесть не нужна, до сохранения привилегии дела нет, а до соблюдения неколебимости вообще сего основания и не вспамятуется! Не дивитесь, пожалуйте! Я вам, в лучшее доказательство да некоторым образом теперь и кстати, о вашем усердствующем Дому доброжелательстве и о проницающем вами к утверждению непоколебимости в основанном благосостоянии Дома скажу, или лучше сами изволите из приложенной при сем копии с вашего в магистрат сообщения увидеть, сколько соответствующим тому ваш поступок был. Милостивые государи! благоволите прилежно войти: какое право Воспитательный Дом имел вступить в род стряпчества, и пожалованную привилегию, — позвольте; милостивые государи, выговорить, — во зло употреблять? Я говорю: во зло употреблять, потому, набрав чужие вексельные иски ⁷, требовать, чтоб всходствие привилегии Воспитательного Дома преимущественно пред прочими кредиторами во взыскании поступить, по каковому здесь понуждению, в должное исполнение той предписанной привилегии, и [903] имение запечатать принуждена бить стали: чтож, не сие ли почитается благотворением Дома? В чужом и нимало не принадлежащем Дому имении, присвоя себе, по могуществу или случаю, власть — одного неправильно помиловать, а других невинно разорить; я уже умалчиваю, что сколько раз о том напоминал и просил, чтоб не ввязываться в письменная приказные или стряпческие дела, совсем до вас не подлежащие, но помышлять о настоящем благосостоянии Дома, памятуя, что благотворящим всегда благое поспешествует, — о достальном же последствии сами изволите видеть: какое из того нарекание произойти, какая ненависть, невинно возводимая, быть может против Дома и живущих в нем. Вот, милостивые государи, в каковых случаях и сему подобных требует Дом ваших стараний и трудов, дабы вашим истинным усердием и доброжелательством от того очищаем, до того не допускаем и в том подкрепляем, содержан и соблюдаем был, а не в нарушении привилегии, разоряя согласие, покой и тишину, оставлять оный в колеблющемся виде. Сего единственно прошу, сего от вас благотворения требую, сего ожидая, с моим почтением пребуду.

III.

Мая 22-го для 1775 года.

Из полученного мною от 11-го мая вашего письма, усматривая о причиненной мною вам чрез письмо мое прискорбности, весьма много сожалею; но, полагаясь на благорассуждение ваше, я уверен, что, конечно, и о моем в том огорчении справедливо не менее заключать можете, — да кажется я очень легко, потому, если только в самое дело настоящим образом вникнуть изволите. Но я не намерен более подробно о том распространить или повторять, дабы не умножить вашего огорчения, а моей к тому печальной чувствительности. Дело уже оное кончено, и из прежних писем моих о посредствах в общую нашу предосторожность довольно изъяснено; то и думаю, по теперешним обстоятельствам, лучший свой поворот возыметь долженствует, особливо-ж ли причинствующего в том предмета ⁸, каковое зло, как я думаю, ничем иным поправляемо не бывает, как вовсе испровергнутым того искоренением, в рассуждении чего я уже имею, [904] кажется, надежно-способного человека заступить место цензора, которого думало уговорить и, заключа с ним договор, отправить на сих же днях в Воспитательный Дом, что как время окажет, так и сами лучше его по делу усмотреть изволите. Только-ж за надобное еще почитаю сказать: я всегда вижу из ваших писем о за-главном надзирателе, что он горд, груб, и расход у него неумеренный, и принимаю сие за порок, но есть-ли же в нем какое достоинство, о том никогда не упоминается. Слышу-ж от всех, бывающих в Доме и с любопытством рассматривающих, сведущих людей, как прежде, так и ныне сюда приезжающих, даже и сама ее величество изволила ко мне на все с примечанием писать о поступках, порядке, учтивстве и устройстве в Доме, с касающимся присмотром и до детей, с похвалою, — и потому вижу в нем качества и нужные для Дома, о которых от вас ни мало не слышу, кроме одних злобных, так и не знаю, на чем должен положиться, какую взять соразмерность его дел против, надобности. Пусть же, я уж и тому-б не поспорил быть, что за-главный надзиратель — неспособный человек быть в том звании; но надлежит, милости выегосудари, и должно принять в рассмотрение, во первых, то: не имев другого на место его приисканного человека, можно-ль вдруг отбросить, чтоб такое установление без управляющего оставалось? а потому-ж, когда мы его таким порядком огорчим, то и желаемого в правлении успеха ожидать нельзя будет, — и для того вас, милостивые государи мои, прошу посмотреть самое настоящее того дела основание и в тому присовокупить только искреннее ваше желание, с усердием прилагая для исполнения оного одну любовь к сему заведению и общее согласие всех с долгом вашего звания, оставя прочее мимо про ходящему времени.

Итак, милостивые государи мои, оставляя все то, яко мимошедшее, прошу единственно вашего дружелюбия, искренности, усердия, согласия и общего попечения о полезном сему Дому благопоспешествовании, чем сохраняя восприятое и всегда блюдомое то желание и любовь к Дому, с которою я в вас, усердствующих, увидеть бы мог достойное споспешности вашей соревнование, а посредством к тому единодушного согласия несомненно надеюсь получить и ожидаемых обществом плодов, чего желая, с моим всегдашним почитанием пребуду.

(Р. S.) Я слышал, милостивые государи, что есть еще и такие некто из членов Совета, что во все время своего в том соучастия при Воспитательном Доме редко какое дело или какая экономская книга чтоб подписана была без производимого спора [905] и оказываемого беспрестанного несогласия, — и нет дела, нет обстоятельства, о котором бы не советовал в своем доме с своими знакомцами. Но что всего хуже: редко что есть в Совете, чего-б не копировал и не разглашал, и, буде такой поступок справедлив, то можно выговорить — позабыт долг честности, не вспамятована обязанность присяги, пренебрежено действующее о том предписание в Генеральном 3-й частей плане и совсем уничтожено исполнение долга своего звания, сколь основанного на любви к ближнему, столь подкрепляемого общественною пользою. И буде, я говорю, в ком примечен быть может неизвиняемый таковой пуступок, то несравненно больше может почитаться во сто раз прискорбным, нежели что о за-главном надзирателе сказано — что и оставляю в собственное того, до кого сие принадлежать будет, признание и восчувствование с раскаянием, и ежели такой человек, — повторя, напомяну, — в нашем сообществе находится или кто впредь так поступать будет, то нимало терпим быть не может; да и гораздо-б лучше было, еслиб тот, не допуская до себя могущих произойти последствий, искал случая с похвалою отойти, нежель дожидаться по правости заслуживаемого себе нарекания. Все сие пишу, буде оное правдою быть может.

IV.

Получено 16-го сентября 1785 года.

Милостивые государи мои! Как по последнему законоположению ⁹, я, власть, предоставленную мне сверх звания главного попечителя, сложив с себя, отдал обоим попечительным Опекунским Советам, дабы увидеть благоуспешность оных правления после меня, то и предписано тем же последним законоположением иметь каждому Совету попечение б своих делах посредством переговоров господ опекунов или обер-директора, по удобности, с присутствующими или начальниками тех мест, до кого оное касается; [906] когда же один Совет в своем старании никакого успеха иметь не мог, так что и никакой бы надежды не было, то о том писать в другой, — а если-б и тот не предъуспел, тогда уже обращаться, к предстательству главного попечителя; разве в таком только случае прямо к нему писать, когда какое важное дело не может терпеть ни малейшего отлагательства и требует скорейшей единственно от него помощи. О чем, и сверх помянутого законоположения, от меня неоднократно писано. Но оное не исполнялося, как-то и ныне Московский Совет, не употребя старания по выше-писанному и не списывался с здешним, представил прямо ко мне, с приложением из Московского банка сообщения, касательно до взнесенных от заводчика Твердышева 180,000 руб. ¹⁰, с чего, как [907] и с весьма Григорья Григорьевича Гогеля, при сем копии препровождаю и прошу о вышеписанном мною подтвердить, упомянув, что и по сему делу надлежало бы ему прежде, в Москве употребить способы словесно или письменно с банковыми членами, а притом и попросить господина московского наместника, графа Якова Александровича Брюса, который, по восприятому им званию почетного благотворителя, мог бы принять труд по сему вспомоществовать Дому; а если бы никакие средства там не помогли, тогда бы написать в здешний Совет, который, по совету со мною, мог бы употребите свое старание где должно, а буде и оный никаких бы способов не нашел, тогда-б сие дело касалось бы точно до моего попечения. Я, еще повторяя о сообщении почтенному Совету здесь изображенных моих мыслей, остаюсь с почтением вам, милостивые государи мои, покорнейшим слугою Иван Бецкой.

Комментарии

3. До 1778 г., т. е., до того времени, когда в должность секретаря вступил Я. Б. Княжнин, русскую корреспонденцию Бецкого вел Алексей Евдокимович Евдокимов, бывший впоследствии с.-петербургским опекуном, и в этой же работе принимал, кажется, участие Матвей Алексеевич Ильин, заопекун с.-петербургского отделения Воспитательного Дома, пользовавшийся некоторое время большою доверенностью главного попечителя. По французской корреспонденции секретарем Бецкого был, с 1780 г., граф де-Сален (de Saline), перешедший в 1783 г. из Петербурга на службу в московское Коммерческое училище. А. П.

4. Маиор Жигачев состоял в Воспитательном Доме при экспедиции строения, для надзора за работами, и однажды, зазвав к себе в квартиру служанку из Дома, мучительно истязал ее. А. П.

5. Слова эти подчеркнуты в подлиннике. А. П.

6. Главном надзирателем Московского Воспитательного Дома бол в это время А. И. фон-Эссиг, о котором говорится в одном из наших примечаний в XI книге «Русской Старины» изд. 1873 г. А. П.

7. Об этих вексельных исках тоже говорилось прежде, равно как и о балотировании служащих в Воспитательном Доме. Прибавим только, касательно балотирования, что ему подвергались, вместе с опекунами, главные надзиратели, а с 1778 г. и главные надзирательницы Дома. А. П.

8. Причиною распри между Главным Надзирателем и Опекунским Советом Бецкой считал интриги тогдашнего цензора Воспитательного Дома, Коттия. Цензор считался помощником главного надзирателя и наблюдал за «сохранением физических и нравоучительных правил» в воспитания детей. (Генер. План, ч. 2, гл. 3, § 15). А. П.

9. При учреждении воспитательных домов Бецкому была дарована особенная власть, «которой будущие по нем главные попечители без общего совета опекунов иметь уже не должны», и все его «инструкции» и «частные постановления» получали силу закона (см. том І-й, «Собрания учреждений и предписаний касательно воспитания в Россия обоего пола юношества», изд. 1789 г., конфирмованное мнение гр. Н. Панина, гр. Э. Миниха и др., стр. 299–300). Но в 1780 г., издав новое законоположение для воспитательных домов, Бецкой добровольно отказался от этой власти в пользу опекунских советов, оставив, впрочем, за собой право в случае неумения опекунов, воспользоваться своею самостоятельностью — вернуться к прежнему экстренному порядку. А. П.

10. В 1778 г. фабрикант Белавин сообщил Московскому Опекунскому Совету, что «некто из его приятелей, из получения чрез ходатайство Воспитательного Дома асессорского чина, мог бы сделать сему Дому великую пользу». Этот «приятель» должен был одному казенному месту 180 т. руб. и сумму эту обязан был заплатят по прошествии семи лет, а до этого срока платил процентов по 3 на сто. Имея уже всю капитальную сумму в наличности, «приятель» мог бы возвратить ее сполна казенному месту и тем освободить свое заложенное имение из-под секвестра; но, по совету Белавина, он склонен отдать этот капитал в Воспитательный Дом, с тем, чтобы «оный (капитал) чрез семь лет употреблен был в пользу Воспитательного Дома, платя тому казенному месту три процента, а другие три оставались бы для Воспитательного Дома». Выгоды от этой операции, по рассчету Белавина, простирались бы до 41,377 руб. 29 1/2 коп., считая проценты и проценты на проценты. Воспитательный Дом должен был при этом перевести долг на себя, исходатайствовать освобождение имения от запрещения и наградить жертвователя, который уже, по бессменному директорскому званию, состоял в капитанском ранге, — асессорским чином. За тем открылось, что этот жертвователь — директор медных и железных заводов — Яков Васильевич Твердышев, который в 1758 г., по сенатскому указу, вместе с братом своим Иваном я компаньоном Мясниковым, исключен был из подушного оклада с дозволением всем им именоваться директорами — за «их тщательные и рачительные тех медных и железных в Оренбургской губернии, внутрь самой Башкирии, яко первых фундаторов заводов, в пользу и славу государственную, произведения и размножения». Во время пугачевского бунта, заводы Твердышева пострадали от раззорения, и он занял, по силе манифеста от 4-го апреля 1775 г., из оренбургской банковой экспедиции, для выдачи ссуд пострадавшим от мятежа, 180 т. руб. на 10 лет (с 29-го сентября 1775 г.), с платежем в первые три года по одному проценту, а в остальные семь лет — по три процента. Московский Опекунский Совет, принимая предложение Твердышева, высчитывал, что оно, включая проценты, подаяния и на все то проценты, даст прибыли Воспитательному Дому 71,360 руб. 20 коп. Бецкой в ответе своем желал сначала узнать: «нет-ля в рассуждении обязанностей его (жертвователя) с казенным местом каких неудобств, которые, в продолжении семи лет, могли бы произвести препятствия, разрушающие воображаемую прибыль Воспитательному Дому», — и когда препятствий не оказалось, то согласился на предложение Твердышева и выхлопотал ему асесорский чин. Вслед за тем последовал указ Сената о снятии запрещения с заводов Твердышева и о переводе его долга казне на Воспитательный Дом (1779 г. 28-го января) Твердышев добивался, кроме того, чтобы Бецкой принял его в военную службу, в баталион при строении домов и садов ее величества, с переименованием в капитаны, «а потом бы в отставку и в маиоры произвести», но это желание не было удовлетворено Бецким. А. П.

В 1785 г., когда наступил срок возвратить в московский государственный для дворянства банк сумму, занятую Твердышевым (сам Твердышев в это время уже умер), то Московский Опекунский Совет обратился к Бецкому с просьбою — оставить эту сумму в Сохранной казне, в виде займа, с уплатою пяти процентов и с рассрочкою, в возвращении самого капитала. На эту просьбу Бецкой и отвечает в настоящем письме.

Текст воспроизведен по изданию: Сподвижники Екатерины II // Русская старина, № 12. 1873

© текст - Пятковский А. П. 1873
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
© OCR - Андреев-Попович И. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1873

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info