ДЕРЖАВИН Г. Р.
ЗАПИСКИ
ОТДЕЛЕНИЕ VII
Царствование Императора Павла
Ноября 6 дня 1796 года, по утру часу в 11-м, получил Державин сведение от служившаго при Кабинете надворнаго советника, бывшаго прежде при нем Секретарем, Маклакова, что Государыня занемогла (хотя тогда уже она, как выше сказано, от удара скончалась), и как это иногда случалось, то и уважения большаго сия неприятная ведомость не имела, но после обеда, часу в 6, уведомился от товарища своего, сенатора Семена Александровича Неплюева, что она отыде сего света, то поехали они во дворец и нашли ее уже среди спальни лежащую, покрытую белою простынею. Державин, имев вход во внутренние чертоги, вошел туда и, облобызав по обычаю тело, простился с нею с пролитием источников слез. Вскоре приехал сын ея, наследник или новый Император Павел. Тотчас во дворце прияло все другой вид, загремели шпоры, ботфорты, тесаки, и, будто по завоевании города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом. Но описывать в подробности всех произшествий, тогда случившихся, было бы здесь излишне, ибо они принадлежат до государственной истории, а не до частной жизни Державина. Он на другой день вообще с прочими государственными чинами в Сенатской церкви принес присягу, потом отправил все погребательныя церемонии, быв не один раз дежурным как во дворце при теле новопреставльшейся Императрицы, так и в Невском монастыре при гробе покойнаго Императора Петра III; ибо Павел восхотел соединить тела их в одной могиле в крепости Св. Апостола Павла в Соборной церкви; и наконец и при самом погребении, оставаясь всё сенатором и [390] Коммерц-Коллегии президентом. Но скоро вышел от Императора указ о возстановлении на прежних Петра Великаго правах всех государственных Коллегий, в том числе и Коммерц, и в то же время поутру в один день рано, придворный ездовой лакей привез от Императора повеление, чтоб он тотчас ехал во дворец и велел доложить о себе чрез камердинера его Величеству. Державин сие исполнил. Приехал во дворец, еще было темно, дал знать о себе камердинеру Кутайцову, и коль скоро разсвело, отворили ему в кабинет двери. Государь, дав ему поцеловать руку, принял его чрезвычайно милостиво и, наговорив множество похвал, сказал, что он знает его со стороны честнаго, умнаго, безъитереснаго и дельнаго человека, то и хочет его сделать правителем своего Верховнаго Совета, дозволив ему вход к себе во всякое время, и если что теперь имеет, то чтоб сказал ему, ничего не опасаясь. Державин, поблагодаря его, отозвался, что он рад ему служить со всею ревностию, ежели его Величеству угодно будет любить правду, как любил ее Петр Великий. По сих словах взглянул он на него пламенным взором; однако весьма милостиво раскланялся. Это было в понедельник. Во вторник действительно вышел указ об определении его не в правители Совета, как ему Император сказал, а в правители канцелярии Совета, в чем великая есть разница; ибо правитель Совета мог быть как генерал прокурор в Сенате, то есть пропустить или не пропустить определения, а правитель канцелярии только управлять оною. Сие его повергло в недоумение, и для (того) во вторник и в середу, делая визиты членам Совета, искренно некоторым из них открыл, что он, будучи сенатором, не знает, как поступить и для того решился попросить у Государя инструкции. Ему сие присоветовали, тем паче как Степан Федорович Стрекалов сказал, что в первую Турецкую войну дана была покойною Императрицею инструкция, но единственно на военныя действия, а когда та война кончилась, и начали вступать в Совет и гражданския дела, то Государыня, первую инструкцию взяв, хотела издать другую; но [391] по препятствиям, оказываемым князем Вяземским, день от дня отлагала.
Настал четверг, то есть день советский. Державин, приехав в оный, не знал, как ему себя вести и для того, не садясь ни за стол членов, ни за стол правителя канцелярии, слушал дела, стоя или ходя вокруг присутствующих. По окончании заседания, князь Александр Борисович Куракин 1, встав, приказывал, что когда напишется протокол о делах, о коих разсуждали, то чтоб оный привез он к нему для поднесения Императору. Сие его пуще смутило, ибо изустно слышал от Государя, что он ему во всякое время с делами дозволил к себе доступ; а как он во все сии дни имел счастие, с прочими членами Совета, приглашаем быть к обеду и ужину его Величества, то имел случай говорить и с самим Куракиным о своем намерении просить инструкции, дав ему почувствовать, что ему самому вход Император к себе дозволил. Хотя сей вельможа на то был согласен, однако, как Державин опосле узнал, что он был им всем неприятен, ибо по собственному своему выбору, а не по их представлению Государь посадил его в совет. В следствие чего и нашли они минуты сделать на него разныя неблагоприятныя внушения, как между прочим, что Державин низким почитает для себя быть из сенаторов правителем канцелярии Совета; что Вейдемеер, бывший тогда оным, считает тем себя обиженным. Но как бы то ни было, Державин, следуя твердо своему намерению, приехал во дворец рано по утру в пятницу просить инструкции. Его не допустили, потому что все утро занимал Его канцлер Остерман, и тут, как опосле слышно было, по направлению других, а именно графа Безбородки (ибо он сам был честнейший человек) вышесказанныя сделаны Императору внушения. По сей причине принужден был в пятницу ехать ни с чем домой; а в субботу, [392] долго ожидав, был принят, казалось, довольно ласково. Он спросил: «Что вы, Гавриил Романович?». Сей ответствовал: «По воле вашей, Государь, был в Совете; но не знаю, что мне делать». «Как не знаете, делайте, что Самойлов делал» (Самойлов был при Государыне правителем канцелярии Совета, счисляясь при дворе камергером). «Я не знаю, делал ли что он; в Совете никаких его бумаг нет, а сказывают, что он носил только Государыне протоколы Совета, потому осмеливаюсь просить инструкции». «Хорошо, предоставьте мне». Сим бы кончить должно было; но Державин по той свободе, которую имел при докладах у покойной Императрицы, продолжив речь, сказал: не знает он, что сидеть ли ему в Совете или стоять, то есть быть ли присутствующим, или начальником канцелярии. С сим словом вспыхнул Император; глаза его как молния засверкали, и он, отворя двери, во весь голос закричал стоящим пред кабинетом Архарову, Трощинскому и прочим, из коих первый тогда был в великом фаворе: Слушайте: он почитает быть в Совете себя лишним, и оборотясь к нему: поди назад в Сенат и сиди у меня там смирно, а не то я тебя проучу. Державин как громом был поражен таковым царским гневом и в безпамятстве, довольно громко сказал в зале стоящим: «ждите,…». После сего выехал из дворца с великим огорчением, размышляя в себе: ежели за то, что просил инструкции, дабы вернее отправлять свою должность, заслужил гнев Государя, то что бы было, когда не имея он сделал какую погрешность, а особливо в толь критическое время, когда все прежния учреждения Петра Великаго и Екатерины зачали сумазбродно, без всякой нужды, коверкать. В таковых мыслях приехав домой, не мог удержаться от горестнаго смеха, разсказывая жене с ним случившееся. Скоро после того услышал, что в Сенат прислан имянный указ, в коем сказано, что он отсылается назад в сие правительство за дерзость, оказанную Государю; а кавалергардам дано повеление, чтоб его не впускать во время собрания в кавалегардскую залу. [393] Таковое посрамление узнав, родственники собрались к нему и с женою вместе осыпав его со всех сторон журбою, что он бранится с царями, и не может ни с кем ужиться, принудили его искать средств преклонить на милость Монарха. Не знал он, что делать и кого просить. Многие вельможи, окружавшие Государя, хотя были ему знакомы показывали прежде благоприятность; но не имели духа и чувства сострадания, а жили только для себя; то он их и не хотел безпокоить, а по прославляемым столь много добродетелям и христианскому житию, казалось ему лучше всех прибегнуть к князю Николаю Васильевичу Репнину, котораго Государь тогда уважал, и что, как все говорили, он склонен был к благотворению, то он и поехал к нему поутру рано, когда у него никого еще не было и он был в кабинете, или в спальной своей еще только одевался. Приказал о себе доложить; дожидался в другой комнате, и как они разделяемы были одною стеною, или дверью, завешенною сукном, то и слышен был голос докладчика, который к нему вошел. Он ему сказал: — Пришел сенатор и хочет вас видеть. — Кто такой? — Державин. — За чем? — Не знаю. — Пусть подождет. Наконец, после хорошаго часа, вышел, и с надменным весьма видом спросил: что вы? Он ему пересказал случившееся с ним происшествие; он показал презрение и отворотившись сказал, что не мое дело мирить вас с Государем. С сим словом Державин поклонясь вышел, почувствовав в душе своей во всей силе омерзение к человеку, который носил на себе личину благочестия и любви к ближнему; а в сердце адскую гордость и лицемерие. Скоро после того низость души сего князя узнали и многие, и Император его от себя отдалил. Таковы-то почти все святоши 2; но как бы то ни было, Державин, по ропоту домашних, был в крайнем огорчении и наконец вздумал он, без всякой посторонней помощи, [394] возвратить к себе благоволение Монарха посредством своего таланта. Он написал оду на восшествие его на престол, напечатанную во второй части его сочинений, под надписью: Ода на новый 1797 год и послал ее к Императору чрез Сергея Ивановича Плещеева 3. Она полюбилась и имела свой успех. Император позволил ему чрез адъютанта своего князя Шаховскаго приехать во дворец и представиться, и тогда же дан приказ кавалергардскому начальнику впускать его в кавалерскую залу по прежнему.
Между тем в те дни, как он почитался в Совете, неприятели его смастерили выжить из Коммерц-Коллегии, которая возстановлена в превосходнейшее достоинство, чем учреждена была с самаго начала Петром Великим, ибо Коллегия от Коммерции и Таможенная Канцелярия, все заключалось в ней. Президентом пожалован тайный советник Петр Александрович Соймонов, и Державин, по исключении его из Совета, остался только в Сенате в Межевом Департаменте, и там, когда случались спорныя и шумливыя дела, то он шутя повторял императорския слова: мне велено сидеть смирно, то делайте вы как хотите; а я сказал уже мою резолюцию. Однакож в сие время многие прибегали к нему утесненные, прося быть третейским судьею в их запутанных и долго продолжающихся тяжбах, и также отдавали себя и их имения по растроенным от долгов их обстоятельствам. Хотя таковая общественная доверенность к нему началась еще в царствование Екатерины; но при Павле до такой степени возрасла, что он имел в управлении своем 8 опек, а именно: 1-е, господ Фирсовых, 2-е, графа Чернышева, 3-е, князя Гагарина, 4-е, графини Брюсовой, 5-е, князя Голицына, 6-е, графини Матюшкиной, 7-е, генерала Зорича, 8-е, госпожи Колтовской, кроме посторонних, которые требовали от него советов, как то сенатор Самарин и граф Апраксин, для которых он писывал нарочито трудныя [395] бумаги; хотя с имений, состоящих в его попечительстве, получал он ежегоднаго дохода до миллиона рублей, но не пользовался определенными по законам и пятью процентами, почитая низким служить своему брату из за платы. Касательно ж третейских судов важных и не важных, по имянному указу и по обоюдному согласию тяжущихся, с посредниками и без посредников, решил близ сотни; но по именам их назвать трудно, а упомяну несколько знаменитейших. А именно назову: 1, покойнаго Евдокима Никитича Демидова оставшуюся вдову с детьми ея, с имением более миллиона. 2, графа Матвея Федоровича Апраксина с супругою его 4. 3, графа Федора Григорьевича Орлова с генеральшею Фирсовою. 4, графа Моценига с банкиром Судерландом. 5. Английскаго купца Ямеса с компаниею. 6, Анну Александровну Лопухину с ея деверем. 7, графиню Брюс с графом Мусиным-Пушкиным. 8, многих кредиторов графа Чернышева и князя Гагарина. 9, графа Алексея Ивановича Мусина Пушкина с Иваном Ивановичем Шуваловым 5. 10, родных братьев Александра и Дмитрия Львовичей Нарышкиных в разделе между ими имения. 11, Зятя их Польскаго графа, по фамилии не упомню. 12, Генерал Маиора Маркловскаго с генералом Прокурором Самойловым и прочими наследниками покойнаго князя Потемкина, и других многих, как выше сказано, о которых не упомню; но за не излишнее почитаю о некоторых из них по особливым происшествиям, в которых наиболее ознаменовался характер Державина, объяснить подробнее, как то:
Первое: граф Чернышев 6 был поручен ему в опеку в чрезвычайно-разстроенных обстоятельствах, так что имение далеко не равнялось количеству его долгов, из коих большая часть была не справедлива, а в том числе казенных до 200 000 руб. Нечего было делать, как [396] отдать все движимое и недвижимое имение по разделам кредиторам, как то было предместник его, граф Сиверс, уже и сделал, но в таком случае толь знатный дом графов Чернышевых должен был повергнуться в бедственное уничижение, муж, жена, малыя дети, кормиться мирским подаянием. И так Державин решился Императору послать письмо, в котором объяснил несправедливость долгов и незаконность обязательств, не токмо многих партикулярных, но и высшаго казеннаго долгу; прося первые приказать разобрать в судебных местах, а во вторых если вовсе не взыскивать, то по крайней мере без процентов. Таковая смелая просьба в Павловы времена, чтоб опорочивать казенный долг, была не шутка. Все думали, что его пошлют в Сибирь; но против всякаго чаяния, получил удивительный рескрипт, в котором Государь говорил, что, хотя и видит он представление попечителя справедливым, но почитает сам себя банкротом, и для того повелевает государственному казначею, казенный долг без процентов разсрочить на такое время, как из доходов можно будет заплатить его, без всякаго залога, под честное слово Державина; партикулярные долги если сумнительные, отослать на разбор судебных мест, а между тем родительские и справедливые долги заплатить, взяв суммы из банка вновь под залог имения. Таким образом вдруг нерешимый узел всех долгов графа Чернышева развязался 7: 1-е) Казенный долг без залогу и без процентов разсрочен на 8 лет, потому что он был в самом деле несправедлив, ибо некто Диго, конторщик банкира Судерланда, взяв от Чернышева вексель на расплату его партикулярных долгов, не заплатя, взнес оный в кассу банкира на место полученных им из казны для пересылки в чужие краи, когда открылось вышеписанное банкротство банкира Судерланда, почему и стал граф Чернышев в двойне должным, [397] и казне, и партикулярным людям. 2-е) Партикулярных кредиторов обязательства сумнительныя, велел препроводить на разсмотрение судебных мест по законам. 3-е) Не смотря на запрещение, учиненное по сим обязательствам, приказано банку выдать сумму на имение графа Чернышева, доставшееся ему по наследству от родителей и заплатить сперва долги родительские, а потом и сыновние, которые окажутся не сумнительными. В следствие чего Державин разобрал обязательства молодаго графа Чернышева и, подведя законы, открыл их истинное достоинство, по какому должны они быть заплаченными или уничтоженными, созвал кредиторов чрез публики и, положа с одной стороны векселя их с примечаниями на оные, а с другой положа ассигнации, занятыя из банка, оставшияся за платежом родительских долгов, требовал их согласия, хотят ли они за несправедливые по законам получить половинныя суммы, или отосланы быть в судебныя места для разбирательства по законам; поелику ж обязательства, как выше сказано, были беззаконныя и сумнительныя, то большая часть кредиторов и согласились с радостию принять половинныя суммы обязательств; но несколько захотели подвергнуться судебному разсмотрению, которых оказалось не более, как тысяч на сорок. И так одним разом масса на два миллиона долгов решилась, кредиторы были все довольны, а Чернышев остался в двадцатипятилетний банк должен только до шести сот тысяч, да казне и партикулярным людям до 400, которые росписаны платежом в годы, и в правление Державина из доходов заплачены, оставалось только заплатить княгине Дашковой 18 тысяч рублей, в то самое время, когда, за платежом процентов в банк 30 000, Чернышев получал доходу около 70 000 рублей. Но при всем (том), по привычке к роскоши и к мотовству, наскучил жить в довольстве и покое, пожелал быть свободным от попечительства. В следствие чего Державин, взяв от него квитанцию в добропорядочном управлении имением его и в получении им по отчетам сумм, в 1807 или 1808 годах освободил его от своей опеки, и он, после [398] того, продав несколько душ, за всем тем сделался должным не менее почти, как прежде.
Второе произшествие по третейскому разбирательству случилось не менее примечания достойное, означающее характер Императора Павла и Державина. Оно было следующее: князь Потемкин имел у себя в Польше местечко Дубровку, купленную у князя Любомирскаго, в которой была устроена им прекрасная суконная фабрика, которой управлял из приязни, или лучше из раболепства, армейский подполковник Маркловский 8. После же смерти князя, вступили в наследство граф Самойлов с прочими сонаследниками и сонаследницами. Маркловский приехал к ним в Петербург для расчета по фабрике, и как в то время был граф Самойлов генерал-прокурором и в великом случае при дворе, то натурально и не весьма уважал управителя фабрики, и как он имел счет по неполучению обещаннаго жалованья и по прочим издержкам на князя, то Самойлов не токмо не заплатил ему требуемых им сумм, но, сделав притеснение, исходатайствовал от Императрицы указ, — чтоб счесть его в Могилевской казенной палате, будто по казенному управлению, куды и отослан был в кибитке под присмотром офицера. Натурально, в угодность сильнаго, может быть, сделаны ко вреду его многия натяжки; но как бы ни было, он считал себя обиженным и неудовлетворенным. В таком положении дело застала смерть Императрицы. Обстоятельства переменились, Маркловский стал посмелее говорить и уграживать жалобою Императору. Граф Самойлов испугался, и прибегли оба к посредству Державина, чтоб он разобрал их третейским разбирательством, который потребовал от них с каждой стороны объяснениев и документов, по чему кто себя правит. Они представили кратчайшие, из которых однако примечались уже со стороны Маркловскаго излишния требования, а со стороны [399] Самойлова спесь и самоуправство, что не хотелось ему и малаго сделать удовлетворения. В таком случае не было надежды к добровольному примирению, а надобно было решить властию, которою обвиненный всегда почитается не справедливым. А потому и требовал посредник от них на законном основании, от крепостных дел, записи, чтоб без всяких отговорок решение его исполнили. Маркловский на сие согласился; но граф Самойлов не хотел себя подвергнуть сему обязательству; а говорил, что он и без записи исполнит положение суда. Державин, знав его к колебанию склонный нрав, не хотел вотще употреблять труда своего; а для того от посредничества отказался. Скоро после того двор отправился в Москву для коронации, и граф Самойлов туды поехал. Там снискал он, по своему старому знакомству и связям, придворных приятелей между приближенными Императору, как то: генерал прокурора тогда бывшаго, князя Куракина и прочих; а потому и мало заботился о удовлетворении Маркловскаго, который был принят в службу и находился в Твери комендантом. При возвращении двора в Петербург, снискал он знакомство у известнаго господина генерала Дибича 9, вступившаго в Российскую службу из Пруссии и обучавшаго гвардию строевым эволюциям на манер Прусской, котораго Государь, по пристрастию к сей нации, подобно как и родитель его Петр третий, очень любит. Почему, поруча в покровительство его и графа Палена, бывшаго тогда военнаго губернатора, жену свою, отправился в Петербург, возобновил дело с графом Самойловым третейским судом; ибо по присутственным местам, не было способу ни начать, ни продолжать его; ибо у Маркловскаго с князем Потемкиным не было никакого письменнаго акта на управление фабрикою, ни на положение от него жалованья, ни на кредит делать долги на счет его, следовательно только по совести приняв в документы некоторыя письма и обстоятельства, что подчиненный волю главнаго своего начальника и толь [400] могущаго вельможи исполнять был должен пo нeволе. Маркловский право свое иметь мог. По таковым обстоятельствам опять Маркловский чрез жену свою прибег к суду Державина, на что и Самойлов согласился. Державин паки требовал по порядку доказательств с обеих сторон и записи; но не успел еще получить оных, как Маркловский приехал в Петербург, привезя с собою для усмотрения Императора мундирные образчики сукон, которыя с апробованными не были сходны. Сим очень он угодил Государю, и по сей то причине генерал Кригс-коммисар князь Сибирский 10 был сослан почти без суда на каторгу в Сибирь, а Маркловский получил доверие, и, будучи у него в одно время в кабинете, по предварению Дибича, а может быть и графа фон-дер Палена, осмелился пожаловаться на графа Самойлова о своей ему обиде и что он не может по своим просьбам нигде удовлетворения (получить). Государь приказал Палену, чтоб Самойлов тотчас удовлетворил Маркловскаго, а ежели он будет отговариваться неимением на тот раз денег, то чтоб сорвал с жены его брилианты и отдал Маркловскому. Граф Самойлов, услыша такое строгое повеление, бросился к графу Кутайцову, к любимцу камердинеру или гардероб-мейстеру, который был в первых чинах и в Андреевской ленте, и также к возведенному им в генерал-прокуроры, господину Обольянинову, прося, чтоб не столь круто поступили с ним, ссылался на зачатый им у Державина третейский суд. Сии два любимца упросили Императора, чтоб он отменил приказание свое, данное графу Палену, и дозволил разобраться судом посредническим; но как записи еще не сделано было, то продолжалось дело несколько дней без производства. Маркловский в одно утро просил Державина о скорейшем окончании, Державин ответствовал, что коль скоро запись будет, то он не умедлит решение. Маркловский от него поехал в дворец. Там сам ли Император спросил об удовольствовании его, или [401] Маркловский жаловался на продолжение; но только в то же утро, когда Державин приехал в Сенат, прискакал к нему без души адьютант императорский князь Гагарин, котораго жена была фавориткой его Величества, и объявил ему волю Государя, чтоб совестное дело Маркловскаго с Самойловым, непременно в тот день решено было в пользу последняго, а ежели оно так не решится, то из имения его Державина Маркловский удовольствован будет. Державин, получив такое повеление, изумился и холоднокровно с огорчительною усмешкою ответствовал: «донесите Его Величеству, что воля Его исполнена будет; но в случае какой ошибки по скорости, не угодно ли Его Величеству будет принять пред Всевышним Судьею ответственность на себя». Последних с горечью выговоренных слов, чаятельно, князь Гагарин, будучи весьма благонамеренный и добрый человек, не донес Императору. Как бы то ни было, Державин в крайнем был смущении и не знал, как в несколько часов столь запутанное совестное дело, требующее осторожнаго соображения и в пользу непременно одного из тяжущихся безпогрешительно решить; поехал домой придумать какое либо к тому удобнейше средство. Нашел, что военный губернатор граф Пален был у него и хотел его видеть. По тогдашнему строгому и крутому правлению, домашние перепугались, предполагая быть какому гневу Государя; но тогда же получил письмо от него г. Палена, который объявляет ему Императора ту же самую волю, которую объявил и адьютант Гагарин, то есть, чтоб в сутки решить дело в пользу Маркловскаго, в противном же случае пожертвует своим имением. И так тотчас призывает он к себе главнаго наследника графа Самойлова и всех других, бывших наличных в Петербурге, как то: князя Юсупова, Действительных Тайных Советников Петра (Амплеича) Шепелева, по доверенности супруг их, Василия Васильевича Енгельгардта и прочих, которым пересказывает словесное повеление Императора и наконец письменное, полученное от графа Палена, предлагая, чтоб они или несправедливо решились удовлетворить хотя [402] половиною иска Маркловскаго, котораго было 120 тысяч; то есть, что причиталось ему получить, полагая по 7 тысяч на год будто обещаннаго ему князем жалованья; а другую половину 60 тысяч, т. е. на счет князя без доверенности долгов разным людям насчитанных, будет стараться имеющимися у него документами уничтожить. Все они на это согласились. И так призвали Маркловскаго, который никаким образом не соглашался получить половину иска. И так, что было делать? Приговорить весь заплатить крайняя была бы несправедливость, которая легла бы вечно на совести, а сверх того подвергнулся бы стыду и поношению, что из трусости, как низкаго духа человек, предал в жертву безсильных сильному; с другой же стороны заступить невинность справедливым решением, отказав весь иск Маркловскому, как ни чем недоказанный, было б в правление Императора Павла крайнее неблагоразумие; а потому и придумывал способы, как бы кончить процесс миролюбием, а не своим приговором, и наконец, по тончайшим соображениям всех здесь видимых обстоятельств, усмотрел, что пред тем за год было дело у тех же сонаследников с князем Любомирским, котораго было местечко Дубровка, где была каменная суконная фабрика и продана князю Потемкину, и как деньги были не все заплачены, то происходил между тем князем и сонаследниками расчет в суммах, который решен третейским судом и конфирмован Императором. Из сего решения видно, что все долги по Дубровке и фабрике принял Любомирский на себя, а прочие то есть, по обязательствам на имя князя Потемкина, граф Самойлов, с сонаследниками, каковых Дубровинских долгов насчитывалось тоже до шестидесяти ж тысяч; следовательно и выходило само по себе, когда 60 тысяч наследники согласились заплатить добровольно, а шестьдесят тысяч приняты по третейскому суду, утвержденному Императором, князем Любомирским, от чего он и отговориться не может. Обе стороны на сие согласились. В следствие чего и написан приговор, в котором сказано, что, по предложению Державиным миролюбия, платят они [403] тот час 60 тысяч, а достальныя предоставляют получить с Любомирскаго по его в бывшем третейском суде согласию. Сей приговор графом Самойловым и всеми сонаследниками подписан; но как пришло к подписке Маркловскаго, то он начал насчитывать и требовать 30 000 рублей, говоря, что он без того не подпишет приговора, стращая графом Паленом. Тут Державин вышел из себя, и забыв строгость императорскаго приказания и покровительство Маркловскаго Паленом и Дибичем, сказал Маркловскому в лицо, что он бездельник, что иск его затейный, доказывается сие собственным его письмом, в котором он уведомляет одного своего приятеля, что он в ведомости на имя его показал должным князя Потемкина 18 т. р., то чтоб он сие, когда будет спрошен, подтвердил; но тот сего не подтвердил и отдал письмо его графу Самойлову, а сей Державину, при первом еще желании разобраться третейским судом, про которое он Самойлов и Державин совсем было забыли; но при сем последнем разбирательстве Державин, вспомнив, не показал его с умыслу, дабы не показать Маркловскому вида, что он противной стороны, и не подать тем поводу к каким либо клеветам и ухищрениям, при сильном покровительстве самаго Императора, отдалить его от разбирательства сего дела, предоставляя себе то письмо показать при самом последнем решении и, изобличив Маркловскаго неожиданным образом в его плутовстве, сделать его безгласным, что он и сделал. Прочетши то письмо громогласно, спросил Маркловскаго, хочет ли он, чтоб то письмо показано было Императору; словом, ежели он не подпишет миролюбия, он сейчас едет во дворец и уверен в правосудии Государя, что он Маркловский не токмо не получит своего иска, но будет отправлен в Сибирь, как изобличенный бездельник. Маркловский, увидя свое письмо и твердую решимость Державина, защищающаго правдою невинность, затрясся, побледнел и, не говоря ни слова, подписал приговор. В 7 часов утра, отправил Державин чрез графа Палена репорт Государю и при оном, за подписанием обеих [404] сторон тяжущихся, приговор, также при доношении в Сенат, и списки такие ж дал на обе стороны. Таким образом сие ябедническое дело кончено. Государь был очень доволен, что повеление его в толь короткое время исполнено, а Державин не подвергался никаким пересудам, ибо миролюбием, а не его одним приговором, окончил оное.
В прошлом годе, пред сим делом, по тайной интриге, что должен был решительный приговор последовать в общем собрании Правительствующаго Сената о взыскании с Тамбовскаго купца Бородина по вышеупомянутому винному откупу 300 000 рублей, по жалобе стряпчаго, котораго государственный казначей граф Васильев покровительствовал, да и вся партия графа Гудовича и Заводовскаго, и как боялись противнаго мнения Державина, по коего приказанию, в бытность его в Тамбове губернатором, губернский стряпчий вошел в иск на Бородина, то бывши тогда генерал прокурором князь Лопухин, будучи упрошен помянутой партией, хитрым образом удалил Державина в Белорусию в имение генерала Зорича, находящемся в Шклове, якобы по дошедшим на него до престола жалобам от тамошних Евреев, или как известно всем было, что любимцу Императора, вышесказанному гардероб-мейстеру Кутайцову, чрезвычайно хотелось то Зоричево имение за дешевую цену себе присвоить, а потому Лопухин, как тесть Кутайцову, благоприятствуя ему в сем намерении, и избрал Державина, как человека знающаго дела и по его мнению жестокаго к совершению сего их замысла, в чаянии тем два удара сделать: 1) удалить его от суда Бородинскаго дела, 2) угодить Кутайцову, который Державина побочным образом чрез своих приятелей наклонял, чтоб, утесня Зорича, имение его ему за дешевую цену доставить. И так Державин должен был ехать в Белоруссию для следствия по жалобе Шкловских Евреев на Зорича и для изыскания причин возстания некотораго селения противу Нижняго Земскаго Суда, по указу Губернскаго Правления, долженствующаго привесть в исполнение приговор Гражданской Палаты, относительно ввода [405] во владение некотораго помещика по гражданскому спорному делу. Приехав в Шилов, сколько ни старался изыскивать таких правильных причин притеснения Жидов Зоричем, по коим можно было подвергнуть его не только лишению имения, но и суду обыкновенному; ибо естьли Евреи имели какие либо виды к жалобам владельца, то он не менее на них в неисполнении их обязанностей; поелику же приказано было в повелении Государя относиться в сумнительных случаях к его Величеству, то и писал Державин к нему о многом, а сие ему тотчас наскучило, то чрез бывшаго тогда генерал-прокурора Беклешова 11 велено было ему, оставя следствие, возвратиться в Петербург, что он и исполнил, учиня изследование о показанном буйстве Нижнему Земскому Суду деревни Березятни, которое произошло ни от чего более, как от несообразности Польских законов с Русскими: например, в Польских не было ни Губернскаго Правления, ни градской, ни сельской полиций, судная и исполнительная власть заключалась в главном и поветовом судах нераздельно, и их только повеления исполнялись; а по Русскому учреждению о управлении губерний палаты и уездные суды судили, но приводило в исполнение решения их Губернское Правление чрез капитанов-исправников и городничих, то когда по просроченной записи на деревню Березятню графа Толя, предписало Губернское Правление отдать во владение помещику, имевшему запись; поверенной или прикащик графа, по Польским законам, цыдулою своею боронил или не допустил Нижняго Земскаго Суда до исполнения указа, а от того вышла драка, в которой прибит капитан-исправник и служители сельской полиции. Изыскав сие, донес по приезде в Петербург с подробным объяснением сего неустройства Правительствующему Сенату; но к крайнему удивлению ничего из сего не вышло к исправлению сего великаго в земле безпорядка, от котораго происходило не токмо много ссор и тяжб, но и самых [406] убивств. В бытность генералом-прокурором старался было Державин о поправлении всех таковых неудобств, происходивших от разности законов приобретенных завоеванием провинций; но с сожалением или стыдом признаться должно, что никто ни о чем касательно общаго блага отечества, кроме своих собственных польз и роскоши, не пекся, то и было правление, так сказать, в летаргии или в параличе, и не знаю, что Бог сделает при наступившем теперь несчастии, или перевороте 12, одумаются ли правительствующия головы и приложат ли всевозможное попечение о должном во всех частях правления порядке и непоколебимости отечества.
В наступившем 1798 году, Державин получил, по избранию самаго Императора, кроме вверенных опек графини Брюс, князя Голицына и госпожи Колтовской, новыя коммиссии, а именно в Мае месяце велено было ему ехать в Вятскую губернию для следования посыланных туда сенаторов Ивана Володимировича Лопухина и Матвея Григорьевича Спиридова, которые в рапортах своих Императору донесли о некоторых сделанных ими положениях против законов и не соответственно данной им власти. Но Державин искусно умел от сей хлопотливой посылки отделаться, сказав, что он сей час готов ехать, но думает, что не будет никакой в том пользы, но напротив может выйти из сего новое следствие, для того, что один сенатор против двух сенаторов вероятия правительства не заслужит, ежели он и действительно найдет какие их безпорядки, а лучше пусть Правительствующий Сенат, сообразив сделанное ими с законами и найдя их самыя погрешности, их прикажет исправить, тогда они не столько могут обидиться, как тем, чтобы один равный им собрат сделал. Уважено было сие разсуждение, и посылка без всякаго гнева Императорскаго отменена. Но только лишь сия история прошла, поручена, по имянному же указу, вышеупомянутая опека Г-жи Колтовской, которая была вельми щекотлива, [407] потому что Император ее полюбил, и хотел, по его нраву, круто благосостояние ея исправить; словом опека сия в последствии времени, как ниже увидим, имела важное влияние на устройство всего государственнаго состава относительно производства дел. Не успел сего указа не только выполнить, но и собрать по нем нужныя сведения о имениях и делах госпожи Колтовской, как получил еще имянный указ ехать тотчас в Белоруссию и, по оказавшемуся там великому в хлебе недостатку, сделать такия распоряжения, чтоб не умирали обыватели с голоду. Ни денег на покупку хлеба, ни других каких пособий не дано, а велено казенныя староства, пожалованныя владельцам на урочные годы, поверить с их контрактами, и ежели где оные во всей силе не соблюдены, то отобрать те имения по прежнему в казенное ведомство. Но и собственные владельческие крестьяне, ежели где усмотрены будут не снабденными от владельцев хлебом и претерпевающие голод, то отобрав от них, отдать под опеку. Равно изследовать поведение Евреев, не изнуряют ли они поселян в пропитании их обманами, и искать средств, чтоб они, без отягощения последних, сами трудом своим пропитывать себя могли. Державин, приехав в Белоруссию, само-лично дознал великий недостаток у поселян в хлебе, или лучше самый сильный голод, что питались почти все пареною травою, с пересыпкою самым малым количеством муки или круп. В отвращение чего, разведав у кого у богатых владельцев в запасных магазейнах есть хлеб, на основании указа Петра Великаго 1722 года, (велел) взять заимообразно и раздать бедным с тем, чтоб, при приближающейся жатве, немедленно такое же количество возвратить тем, у кого что взято. А между (тем) проезжая деревни г. Огинскаго, под Витебском находящияся, зашел в избы крестьянския, и увидев, что они едят пареную траву, и так тощи и бледны, как мертвые, призвал прикащика и спросил, для чего крестьяне доведены до такаго жалостнаго состояния, что им не ссужают хлеба. Он, вместо ответа, показал мне повеление господина, в котором повелевалось [408] непременно с них собрать, вместо подвод в Ригу, всякой год посылаемых, по два рубли серебром. Вот, сказал притом, ежели бы и нашлись у кого какия денжонки на покупку пропитания, то исполнить должно сию господскую повинность. Усмотря таковое немилосердое сдирство, послал тотчас в Губернское Правление предложение, приказал сию деревню графа Огинскаго взять в опеку, по силе даннаго ему имяннаго повеления. Услыша таковую строгость, дворянство возбудилось от дремучки или, лучше сказать, от жестокаго равнодушия к человечеству, употребило все способы к прокормлению крестьян, достав хлеба от соседственных губерний. Также сведав, что Жиды из своего корыстолюбия, выманивая у крестьян хлеб попойками, обращают оный паки в вино и тем оголожают, приказал винокуренные заводы их в деревне Легне запереть, и прочия сделал распоряжения, сберегающия и пособляющия к промыслу хлеба. А как было уже это в исходе Июня и чрез два месяца поспевала жатва, то разными способами пробавившись до оной, пресек голод. В течении сего времени, разъезжая по губернии, дал приказание капитан-исправникам и поветовым маршалам, переосвидетельствовать все казенные староства и поверить их с контрактами; относительно ж крестьянскаго имущества, угодий, скота и пашенной земли, не остались ли оныя у вас (у них?) против того количества, с каковым приняты из казны в частное содержание; а чтобы они сие сделали без всякаго подлога, с наилучшею верностию, то обещал репорты их и ведомости лично сам в селениях поверить с натурою, что он по некоторым важным староствам и учинил действительно, и тем самым привел в такой страх предводителей, исправников, прикащиков и самых поселян, что никто не смел ничего солгать. Так же, во время сего объезда своего, собрал сведения от благоразумнейших обывателей, от Езуитской академии, всех присутственных мест, дворянства и купечества и самых казаков, относительно образа жизни Жидов, их промыслов, обманов и всех ухищрений и уловок, коими они уловляют и оголожают глупых и [409] бедных поселян, и какими средствами можно оборонить от них несмысленную чернь, а им доставить честное и незазорное пропитание, водворя их в собственные свои города и селения, учинить полезными гражданами. Равным образом, как поправить в Белоруссии хлебопашество, которое весьма небрежно отправляется. Все таковыя сведения, как об арендах, так и Евреях велел себе доставить к 1-му Сентябрю в Витебск, куды к сему времени приехав, сочинил о Евреях обстоятельное мнение, основанное на ссылках исторических, общежительских сведениях и канцелярских актах; а об арендах — табель, из которой ясно видно, в каждом старостве какое число душ, земли, угодий, скота и прочаго имущества было принято арендаторами из казны и действительно существующих.
В сие время получено имянное повеление принять в свое попечительство вышесказанное Шкловское имение генерал-маиора Зорича, то между тем, как мнение о Евреях и табель переписывались на бело, ездил в Шкловское имение для принятия онаго в свое ведомство от опекунов, графа Толстаго и помещика Чаглица. Сделав нужное там распоряжение, поехал обратно в Шилов, а от туда в Петербург в Октябре месяце. Надобно заметить, что по сим трем поручениям, т. е. прокормлению губернии, описанию староств и описанию Евреев, скорое и основательное исполнение императорских повелений доставило Державину в Августе еще месяце не токмо что в рескриптах монаршее благоволение, но и чин Действительнаго Тайнаго Советника и орден, тогда бывший в великой моде, Малтийский Иоанна Иерусалимскаго. Случилась также и неприятность дворянства за то, что велел он им кормить своих крестьян и наложил на имение Огинскаго опеку. Сделали комплот или стачку и послали на Державина оклеветание к Императору, но согласительныя их письма переловлены и доставлены в Петербург. Император по пылкому своему нраву подумал, что замышляют на него бунт, приказал было, по сообщению Державина, военным начальникам, находящимся [410] с полками в Полоцке, действовать военною рукою, но Державин представлениями своими его успокоил. Губернский только предводитель статский советник Зарянко сослан был в ссылку в Тобольск; но едва туды доехал, то был освобожден по ходатайству Державина, при вступлении на престол Императора Александра.
Исполнением сих коммиссий Державин пришел было у Императора Павла в великое уважение и доверенность. Не успел он по повелению его возвратиться в Петербург, как и сделан паки президентом Коммерц-Коллегии. В Августе еще месяце, на возвратном пути, заехал в Гатчино, и остановился, по благоприятству к нему тогдашняго генерал-прокурора Петра Хрисанфича Обольянинова во дворце, в его покоях. Тут хозяин объявил ему, что он Президент Коммерции, чего Державин до того времени не знал. Сей удивился и спросил, по какой причине пал на него сей выбор Императора? Обольянинов ответствовал, что предместник его князь Гагарин подозревается им покровительствующим Агличанам, которых он не терпит и не имеет к нему большой доверенности, то и нашел достойным вас. — Но где же Гагарин? — Он сделан Министром Коммерции, а вы Президентом с полною доверенностью. — В чем же та состоит доверенность? Тогда генерал-прокурор показал печатную инструкцию, из которой Державин усмотрел, что министр управляет Коммерциею, определяет и отрешает непосредственно чиновников, смотрит за таможнями, делает предписание консулам, составляет торговые трактаты и тариф и предлагает, по конфирмации, Коллегии, которая все его распоряжения исполняет, а буде усмотрит что противное законам и пользе государственной, доносит о том Сенату. Впрочем наблюдает порядок в производстве дел и хранит их в архиве. «Где же, — Державин сказал, — полная ко мне доверенность? Я ничто иное, как рогожное чучало, которое будут набивать бумагами, а голова, руки и ноги, действующие коммерциею — князь Гагарин». «Так угодно было Государю, — изменясь в лице, ответствовал генерал-прокурор». Опосле Державин узнал, что [411] Государь имел полную доверенность к Державину по известному всем безкорыстию его, и хотел президента Коллегии по исполнительной части уважить, а министра учредить для изобретения лучших средств к распространению оной; но по придворной интриге, что князя Лопухина дочь была любовница императорская, которою посредствовал ему, по дружбе с отцом, князь Гагарин, следовательно и состоял под покровительством ея, а потому в угодность ей сам Император таковую инструкцию велел сочинить, или генерал-прокурор, в угодность ей же и Кутайцову, за котораго сыном была дочь Лопухина, вместе с Лопухиным и Гагариным составили. Или Император, зная строгия правила Державина следовать во всем законам и не уступать в том ннкому, то нарочно поставил его с князем Гагариным в таком соотношении, чтоб он с ним ссорился и выводил дела его наружу, дабы удобнее ему было, по пословице, чужими руками жар загребать, а как сие ближе было других причин к истине, то Державин, переговоря с Гагариным, условились не делать ничего прежде публично, пока друг с другом не согласятся, дабы не быть жертвами такого неприязненнаго замысла. Таким образом пошло у них дело гладко и безссорно. Пространно бы было описывать все несообразныя повеления; но скажу в кратце о трех. Первое, приказал, в Коллегии, в общем собрании знатных купцов и адмирала Кушелева 13, сделать постановление о внутреннем судоходстве, то есть какой конструкции где строить суда, к хождению по рекам удобнейшия, в следствие чего в собрании Коллегия объявила свое мнение, адмирал свое, а купечество свое, и как в указе предположено не было, в случае разных мнений представить Сенату, а поднести прямо Государю: то и вышла его резолюция, надписанная его рукою над всеми теми мнениями: быть по сему. Никто не осмелился [412] спросить объяснения, так напечатано и публиковано. Второе, приказал непременно узнать, в какое время Англинских капиталов более у нас в России, нежели наших в Англии, для того, чтоб, как опосле открылось, в удобнейшее время наложить на их товары амбарго; а как таковое же приказание прежде дано было и князю Гагарину, и, против всех политических просвещенных народов прав, отбираны были и ревизованы иностранных книги, по которым истины не нашли, для того, что они настоящия скрыли, и представили поддельныя, то Державину и не хотелось быть исполнителем такого с одной стороны несообразнаго, а с другой безполезнаго приказания; отговорился, но подвергнуть себя вящему гневу, нежели под какой князь Гагарин за то же самое попадал, не хотел, то, без всякаго сумнения, чрез генерал прокурора донес его Величеству, что он сие тотчас исполнит. В следствие чего и приказал всем маклерам всякой день в 6-м часу поутру являться к нему и рапортовать об своих записных книгах и куды сколько денег переведено ими в чужие края, хотя знал он, что таковою крутою или лучше сказать смешною экзекуциею вернаго о капиталах баланса узнать не можно было, ибо маклеры с одной стороны в книжках своих писать могли не всегда правду, а с другой о переведенных в Россию суммах без купеческих книг и вовсе знать не можно было; но таковым шумным действием Державин думал, как говорится, бросить пыль в глаза Императору, что приказания его ревностно исполняются, чем и был он безмерно доволен. Однакоже не выдержал нетокмо что ни одного месяца, ниже недели, приказал наложить амбарго. Третье, во время сего захвачения Английских товаров, пожаловался Государю один Лифлянский дворянин, что в Англии будто несправедливо у него оставлен корабль с товарами, до 700 000 р. простирающимися. Государь, не приказав ни переписаться ни выправиться ни с кем, велел Английским купцам, здесь находящимся, заплатить сию сумму претенденту и поручил сие исполнить в 24 часа непременно Державину, который, с возможною [413] кротостью и снисхождением, собрав тех купцов, объявил им волю Императора; но как тогда сильный шел лед по Неве и никоим образом нельзя было им за деньгами переехать чрез Неву, которыя у них в конторах хранились на Васильевском острову, то они дали честное слово, коль скоро станет река, взнесть деньги. Державин репортовал, что получил. Сие было дошло до Государя, который велел истребовать их генерал-прокурору; к счастию, что в ночь река остановилась, деньги купцами взнесены, и Державиным генерал-прокурору отосланы. Провидение его берегло во всяких таковых случаях; но возвратимся для некоторых не безважных обстоятельств, чтоб соблюсти цепь происшествий, к приезду Державина из Белоруссии в Гатчино.
Приехав, подал он чрез генерал-прокурора Императору репорт о исполнении порученных им дел, приложа к оному мнение свое о Евреях и табель о поверке старостинских имений более 80 000 душ, из коей, как в зеркале, видно было состояние каждаго, и как они приняты были из казеннаго ведомства. Государю он лично представлен не был, неизвестно для каких причин, а как сказывал господин Обольянинов, то для того будто, что Государь отозвался: «Он горяч да и Я, то мы опять поссоримся, а пусть чрез тебя доклады ко Мне его идут». Мнение же и табель приказал препроводить для разсмотрения в Сенат. Впрочем, хотя объявлено Державину было благоволение Императора, за совершение сих коммиссий, однако примечал он сухость онаго, потому что не отобрано в казну ни одного староства, чего, кажется, очень хотелось, ибо, за раздачею скоровременно и безразсудно, кому ни попало, Российских казенных дворцовых крестьян и Польских аренд, при восшествии на престол и коронации, нечем уже почти было награждать истинных заслуг и прямых достоинств, то и ожидали наполнение ущерба отобранием арендных староств за неисправное содержание по контрактам, так как и по другим делам, за неисполнение законов и [414] обязанностей, и всякими новыми налогами, за гербовую бумагу, накопляли казенныя имущества. Державин мог решительно отнятием большаго количества имений и себе достать за труды тысячи две душ или покрайней мере одну, что ему и обещано было; но он не хотел взять на свою совесть греха, чтоб у кого либо описать староство за несохранение контрактов, ибо судя строго, никто из арендаторов оных в точности не сохранил, одни в той статье, а (другие в) другой, а отобрать у всех около ста тысяч душ и поднять на себя крик и вопль многочисленных, имеющих связи при дворе, владельцев, не решился, но предоставил Императору самому, не скрыв пред ним истины кому либо в поноровку, а другому в обиду. Вот это-то и не полюбилось…
В сие же время вышесказанный временщик г. Кутайцов, бывший в покоях за генерал-прокурора, завел Державина в уединенную комнату и убедительно просил достать ему Шкловское имение господина Зорича, по случаю попечительства его над оным, так же, как видно (по), тайному ходатайству учрежденнаго; обещал ему сию услугу отплатить значительною благодарностью, да и под рукою одним Евреем сказано ему было, что он получит за осмотр аренд две тысячи душ и орден Св. Андрея, в удостоверение чего и господин Перец, известный ныне славный откупщик, неоднократно прихаживал к нему, и Иезуитской генерал Грубер прашиван от Кутайцова; но Державин, следуя законному порядку, иначе сего сделать не мог, как испросить продажу имения с публичнаго торгу, за неплатеж долгов Зоричевых, которых простиралось до 2 миллионов, а имение было в Могилевской губернии, до 14-ти т. душ, то и надобно прежде чрез публики собрать кредиторов, а как на сие в законах положены сроки, то скоро сего и исполнить не можно, чем он пред Кутайцовым и пред Перцом всегда и отговаривался, прося подождать, а там зависеть будет от них купить имение с публичнаго торга, котораго однако всеми крючками и неправдами, при помощи сильной [415] руки Кутайцова, в царствование Павлово, и иными хоть не законными средствами отнять у Зорича и доставить Кутайцову можно было; но Державин против совести своей не сделал, и Зорича не продал, обнадеживая домогающихся со дня на день довести до публичной продажи; но как что продалось а равно и в Сенате разсмотрение об арендах, то и остался Державин от великих обещаний по своей богобоязненности ни с чем, как токмо с добрым именем и доверенностию Государя, в доказательство которой Ноября 23 дня пожалован в финанс-Министры. Весьма удивился, что быв Коммерц-президентом в действительном служении не более двух месяцов и не успев еще войти в познание сей части, уже получает новую весьма обширнейшую и важнейшую первой; но весьма странно казалось ему также и то, что граф Васильев оставался в прежней должности Государственным Казначеем, то не понимал как ему быть финанс-Министром при оном, и которое звание пред которым преимущественнее, и кто из них начальствовать должен был; а как Васильев его и по чину и по службе считался старее, то и не мог он быть под командою у младшаго: финанс-Министра звание было Государственнаго Казначея. Словом, в такой путанице, поехал объясниться с генерал-прокурором, по котораго докладу писались и выходили Государевы указы. Он ему доказал, что финанс-Министров с самаго начала политическаго образования России никогда не бывало, а в других государствах, сколько ему известно, в сей пост облеченный чиновник есть весьма великая особа: он изобретатель и распределитель всех государственных доходов, а государственный казначей ни что иное, как счетчик оных, и тоже самое, что была Ревизион-Коллегия, учрежденная Петром Великим, и установление в 1772 году Экспедиции о государственных доходах существовавшее: финанс-Министр должен иметь особливую инструкцию, в которую, как в узел, должны входить все источники сил государственных. Императрица Екатерина отлагала от времени до времени оную, или наказ издать казеннаго управления, но [416] нe успела и так скончалась; а для того та Экспедиция о государственных доходах и управлялась временным начертанием ея должности, поднесенным князем Вяземским, для сведения только Императрицы, которое писал на скоро Державин. Г. Обольянинов, вняв сему объявлению, доложил Императору, который, отменя прежний свой указ, коим пожалован был Державин в финанс-Министры, наименовал его Государственным Казначеем, отставя г. Васильева вовсе от службы. Таковая на него опала произошла от каких-то сплетней, что не удовлетворил он выдачею какой то суммы по желанию и просьбе Кутайцова, который за то и наговорил Императору, что будто он утаивает всегда прямое количество в казначействе денег, заставляя терпеть недостаток даже военные департаменты. Сего было уже очень много возбудить гнев вспыльчиваго и самовластнаго владетеля. Велено было тотчас сочиненную и поднесенную г. Васильевым тогда табель росписания доходов и расходов на наступавший год разсмотреть Державину. Поелику ж она составляется в кратце из многих перечней, взятых из ведомостей и счетов всего государства, то надобно было все просмотреть оные, чтоб удостовериться о точности росписания; но как в скорости сего никаким образом не можно было сделать, а Император требовал, то Державин и не знал, что делать. Но взглянув на перечень Коммерц-Коллегии, показующий пошлинный доход, увидел, что показано онаго было только 8 000 000, а в ведомости Коммерц-Коллегии, тогда же от него поданной, значилось 10 000 000, то посему усумнясь, не мог взять на свой страх неисправности росписания, в табели изображеннаго, что и донес Императору чрез господина Обольянинова. В следствие сего велено было графу Васильеву подать Императору счет за все время управления его государственною казною. Помнится, спустя два месяца, он подал, который тотчас велено было разсмотреть Державину, чего Васильев представить себе не мог, полагая, что Государь будет оным доволен, для того, что он в красных линейках и весьма чисто был написан. [417] Между тем Державин, обозревая производство дел государственных экспедиций, нашел чрезвычайную оных обширность, к отягощению только служащую, а никакой не приносящую пользы или прямаго дела не исполняющую, ибо велено было присылать ведомости на ведомости, как то месячныя, третныя и годовыя, и кроме того отчеты, которые никто как должно не разсматривал, откладывая день за день, то и была со дня учреждения Экспедиции о государственных (доходах) более двадцати лет вся империя несчитанною. В разсуждении чего, чтоб сократить счеты, предложил Державин собранию всех экспедиций государственных доходов, то есть доходной, расходной, недоимочной и счетной, чтоб они дали свои мнения, какия ведомости, как не нужныя и отягощающия прямое дело отменить, и какия оставить, а также и изобрели бы кратчайшие и удобнейшие способы, каким образом каждый год непременно, не допуская до другаго, ревизовать окончательно счеты всего государства; ибо без сего не можно удостоверить верховную власть о целости казны. Собрание экспедиций об отмене излишних бумаг дало свои мнения, которыя тщательно разсмотрев, Государственный Казначей утвердив, вошел с репортом в Правительствующий Сенат, прося о предписании всему государству, какия ведомости присылать и какия не присылать, что Сенат без всякой отмены и учинил. Касательно ж счетоводства, каким образом сокращательно ревизовать и оканчивать счеты непременно каждаго году, не откладывая до другаго, тех способов и мер во время отправления сей должности не успел еще изложить; а потому и осталось, смело сказать можно, до сего дня государство, так сказать, безсчетным. Когда же присланный счет от Императора, поданный ему от графа Васильева за время его управления, стал по книгам в государственной экспедиции поверять, то нашел не токмо по перечням каждой губернии, но и по валовой росписательной табели, поднесенной Государю в том году, такия неверности и несходства, что никак не можно было удостовериться в целости казны государственной. Первый самый перечень по счету и табели был сбор с [418] государственных дворцовых крестьян; в счете против конфирмованной табели было показано менее двумя миллионами, и как самого Васильева не было, за болезнию якобы, при сем случае в экспедиции, то и спросил Державин старшаго члена, что после был сам Государственным Казначеем, от чего такое несходство, и на котором перечне утвердиться должно. Он, замешавшись, не нашелся, как ответствовать, стал жаловаться и говорить, что якобы он судит экспедицию, чего ему указом не предписано, а велено только сверить счет с росписанием. Державин крайне такою дерзкою укоризною был тронут и вспыхнул, схватил себя за волосы и сказал, что ежели вы хотите быть судимы, то тот час сие исполниться может. В самом деле стоило только показать Императору несходство между двумя документами, то есть табелью, конфирмованною Государем, и счетом, ему поднесенным также самим Васильевым, то без всякаго сумнения отвезены были (бы) и Васильев и все его советники в крепость; но Державин сего не сделал, а между тем Голубцов, оправясь сказал, что несходство сие происходить может от того, что в табели, конфирмованной Государем, с дворцовых крестьян доход был показан с полнаго числа душ, сколько их тогда действительно было, но как после того в наступающем году пожаловано оных крестьян более 300 000 душ разным владельцам, то и сбор с них умалился, о чем докладовано было Императору, и он в Июне месяце тогож году сделал счисление своею рукою карандашем на записке, которая ему о том поднесена была, то в счете и выставлен перечень с той записки; а потому он с табелью и не сходен. «Где же записка? — спросил Державин». «Не знаю, где завалилась, — ответствовал Голубцов». Наконец, по многом искании и суетам, нашли оную у него в доме, на коей карандашем Императорскою рукою видно исчисление о уменьшении с сей статьи доходов. По сей причине Державин дозволил и другия несходства счета с ведомостью, поданной ему от экспедиции, поверить и объяснить, от чего происходит их разность, дав им на то довольно [419] сроку. Граф Васильев, приехав к нему в вечеру, благодарил сквозь слезы за снисхождение. Державин, забыв многия неприятности, делаемыя ему во время Тамбовских дел, которыя много зависели от экспедиции о доходах, или паче от него Васильева по сильному его влиянию на дом князя Вяземскаго, припомня только слегка, что за ревностное его желание отправлять должность свою с точностию и не запускать без разсмотрения ведомостей, выгоняли его из службы; а когда (б) его представления приняты были и об отчетах палат прилежное искание, тогда (б) сей напасти с ним не случилось; словом, ежелиб Державин по строгому тому времени не спас Васильева, то бы он конечно погиб, потому что Кутайцов, а в угождение его и Обольянинов, на него сильно налегали и желали его совершенно погубить. Сим самым Державин навлек на себя от них подозрение. Они заключили, что Державин Васильева покровительствует, и для того исходатайствовали у Императора обер-прокурора, для смотрения за делами экспедиции, чего ни прежде ни после никогда не бывало; но мог быть учрежден государственный контролер совсем на других правилах, нежели обер-прокурор, и быть под начальством финанс-Министра или Государственнаго Казначея, а не генерал-прокурора; но Обольянинов, по честолюбию своему, хотел и сию часть прибрать к себе под руки. Как бы то ни было, но объяснение несходств продолжалось более месяца, так что Кутайцов и Обольянинов зачали о том громко поговаривать, и Державин боялся, чтоб, снисходя Васильеву, себя самаго вместо его не управить в крепость. Наконец в Марте месяце объяснения те кончились, и Державин в собрании всех экспедиций и обер-прокурора оных г. Михайлова, разсмотрев полученное, поднес Императору на основании оных рапорт, что и исполнил. Поелику он, г. Голубцов, убедительно его просил прежде поданныя ему ведомости, изобличавшия неверность самих их и счетов, отдать ему обратно; то Державин, подумав, чтоб не сочли его умышленным закрытелем какого либо похищения казны, призвал обер-прокурора в собрание [420] и спросил его, можно ли, и согласен ли он те неисправныя ведомости обратно выдать, в которых не находит никакой надобности, для того, что репорт Императору о целости казны подавался тогда не удостоверительный, а только к сведению, в каком состоянии найдены дела экспедиции и суммы по ведомостям ея; а когда по циркулярному письму Державина, истребованному Императором и посланному ко всем губернаторам, яко к хозяевам губерний, о поверке наличных денег и высланных (от) оных в казначейства, и о недоимках сведения получать и счеты к новому году обревизуют, тогда уже новым репортом о целости казны достоверно донесено быть может. Когда же обер-прокурор на сие предложение согласился и донес генерал-прокурору, тогда он прежде, по записке сего обстоятельства в журнал, репорт Государю подал, в котором именно изображено, что книг записных и бухгалтерских за время князя Вяземскаго совсем не нашлось, что за Васильева время хотя и есть книги, но так многочисленны, пространны и сумнительны, что их в скором времени ни проревизовать, ни утвердить без справок до получения ответов от губернаторов ни как не возможно, и что основательно на ведомостях и объяснениях, поданных от экспедиции, за которыя они ответствуют, поверка счетам графа Васильева сделана, и которыя оказались друг с другом сходственны (потому что они соглашены последними объяснениями), и наконец, что многих имянных указов на отпущенныя в расход суммы не отыскано. Вот в каком порядке найдено Державиным государственной казны управление, что можно видеть из помянутаго его репорта, поданнаго Императору, который и теперь чаятельно в целости находится в канцелярии Государственнаго Совета. По оному репорту докладовано было в Совете в присутствии Наследника, то есть ныне царствующаго Государя Императора Александра Перваго, 11-го Марта, то есть на кануне кончины Императора Павла. Наследник брал сторону Васильева и защищал его всевозможным образом, не по существу дел, но по предупреждению о его исправности; а господин [421] Обольянинов выказывал его неисправности, но ужо слишком по пристрастию угодить обвинением Императору, или лучше сказать Кутайцову. Державин балансировал на ту и другую сторону, подкрепляя, сколь можно, невинныя ошибки и справедливость; но чем бы сия история в наступающий день по докладе Императору, ежели бы он здравствовал, кончилась, не известно. Может быть и Державин бы пострадал. Здесь бы должно происшествия случившияся с Державиным в царство Императора Павла кончить; но некоторыя, хотя частныя, но примечательныя по влиянию на все Кутайцова, заслуживают распространения.
Первое: производилось в Сенате в 1795 году или в 1796 году дело некоего господина Свищова, Шацкаго помещика, в сочинении им яко бы подложной завещательной записи на имение покойной жены его, которую опровергал шурин его Енгалычев, под покровительством графа Мусина-Пушкина, обер-прокурора Святейшаго Синода, который носил нарочитое благоволение покойной Императрицы Екатерины. Он по своей ловкости домогся, что велено было сие дело разсмотреть в совестном суде. Енгалычев или лучше граф Пушкин избрал с своей стороны в посредники Державина и лишь объявил о том совестному суду, то явился к нему поутру рано граф Дмитрий Александрович (т. е. Зубов) и от себя и от имени брата своего Платона Александровича, любимца Императрицы, просил, чтоб он не ходил в посредники по Свищову делу со стороны графа Пушкина. Державин ответствовал, что он не может от того отговориться по учреждению о губерниях; Зубов возразил, что ежели не послушает просьбы его, то знал бы, что он, брат и вся их фамилия, ему враги. Подумав, что навлекать на себя неприязнь таких людей, которые ему благоприятны, и что по силе их не может он, несходно с благоразумием, помочь один правой стороне, а к томуж, что тогда был не очень здоров, то и послал он в суд отзыв, что за болезнию посредником по сему делу быть не может. Спустя после того года два или три, пришло то [422] самое дело на решение Правительствующаго Сената общаго собрания. Стали докладывать; Державин тотчас усмотрел несохранение законнаго порядка в дарительной записи, данной Свищову от жены его и, по доверенности от нея, без собственнаго ея рукоприкладства, записанной человеком Свищова в записной крепостной книге, и другие виды, что та запись подложно составлена после смерти госпожи Свищовой, по горячему его характеру тотчас зачал прежде других сенаторов открывать мнение свое в пользу Енгалычева. Приметя сие, обер-прокурор г. Оленин тотчас, против всякаго порядка, пресек чтение сего дела, сказав, что он имеет государственное нужнейшее (дело) предложить к слушанию 14. Не зная тому причины, все удивились, тем паче, что другое дело, которое стали докладывать, не имело никакой важности. Но тот же день в вечеру, часу в 12 ночью, приезжал к нему г. Дольской, г. Кутайцова наперсник и просил от имени его, чтоб был со стороны Свищова. Державин отговаривался всеми силами; но Дольской не отставал, убеждая обещаниями и угрозами от имени временщика, так (что) ежели он против Свищова будет, то сей сделается ему непримиримым врагом. Державин часа два бился и на конец, не могши отвязаться, сказал, что он скажется больным и в Сенат не будет. «Нет, — ответствовал Дольской, — вы непременно быть должны в присутствии, потому что знает Государь, что вы по сему делу убеждены были Зубовыми нейти в посредники, то, зная вашу правду, и смотрит он, на чьей стороне вы будете». Видя такое усилие, от котораго отделаться не мог, не раздражив временщика, принужден был сказать, что он последует большинству голосов. С сим Дольской и оставил его в покое, после котораго, долго размышляя, не знал как поступить, чтоб, не наруша правды, выйти с честию из сего скареднаго дела. Но как оно было весьма сумнительно, что по совести могло быть так, а по форме или по [423] канцелярскому обряду иначе; таковыя сумнительныя дела, по указу 1714 года Петра Великаго, велено, не реша в Сенате, вносить на решение самого Государя; то он и положил твердо поступать по оному. В следствие чего приехав на другой день в Сенат, застал уже слушаемым, и когда стали сбирать голоса, то он приказал подать указную книгу, в которой, приискав вышеупомянутый указ, прочел и увидел, что он последовал по делу известнаго и славнаго богатством Сибирскаго губернатора князя Гагарина, который, за лихоимство и вопиющия притеснения, казнен был злейшею смертною казнью по указу того Великаго Государя, а как он Гагарин в том указе самыми грубыми названиями был порицаем, и к несчастию на то время сидел в присутствии, против самаго Державина, князь Гаврило Петрович Гагарин, потомок казненнаго Гагарина, державший сторону Свищова, то не мог он от стыда глаз взвести на него, и сослаться на тот указ; а потому, не говоря ни слова, закрыл книгу, и когда подошел к нему секретарь спрашивать его мнения, то он, размысля, что хотя Енгалычев доказал несохранение законнаго порядка при записке в книге записи, но как о том, что верющее письмо завещательницы, данное человеку мужа ея, было подписано точно не ея рукою, в доказательствах своих нигде не говорил ни слова, то он, успокоя тем свою совесть, сказал секретарю: «Ежели большинство голосов будет на стороне Свищова, то и он с ними согласен». Чем самым и кончилось сие дело, которое может служить образцом, что… где обладают любимцы, со всею честностию и правотою души и при всем желании последовать законам, не всегда можно устоять в правде, или по крайней мере поднять на себя невинно людей сильных, что не редко с Державиным случалось.
Второе: Виленский или Минский губернатор Яков Иванович Булгаков уведомил двор в 1798 году, что тамошние обыватели делают потаенныя стачки, [424] неблагоприятныя для России, а полезныя для Французов, и что некто Дембровский, набрав несколько полков Поляков, ушел и присоединился к их армиям. Император по характеру своему тотчас велел таковых заговорщиков ловить и привозить в Петербургскую крепость, где их в тайной канцелярии допрашивали, а по допросе присланы на суд Сенату. Таковые были почти все из нижняго разбора людей, то есть попы, стряпчие и дробная шляхта, которые никакого уважения не заслуживали, потому что ежели они и были в чем виновны, то не иначе как по внушениям или подкупам сильных или богатых магнатов, которых они, не имея на них явных доказательств, принуждены были не выводить наружу. Их обвиняли изменою, потому что они присягали на Русское подданство, и по Российским законам приговаривали, вместо смерти, на вечную каторгу в Сибирь. По очереди пришло и до Державина давать свое о них мнение. Он спросил г. Макарова, имевшаго дирекцию в тайной канцелярии: «Виноваты ли были Пожарский, Минин и Палицын, что они, желая избавить Россию от рабства Польскаго, учинили между собою союз и свергли с себя иностранное иго?». «Нет, — ответствовал Макаров, — они не токмо не виноваты, но всякой похвалы и нашей благодарности достойны». «Почемуж так строго обвиняются сии несчастные, что они имели некоторые между собою разговоры о спасении от нашего владения своего отечества, и можно ли их винить в измене и клятвопреступлении по тем же самым законам, по каковым должны обвиняться в подобных заговорах природные подданные; но нашим, кто вступал в заговор или слышал о том, да не донес, подлежит смерти. Мне нечего другаго о них сказать, как тоже самое; но если и были они когда верные подданные, спросите по совести у всех вельмож, которые о них подписали смертный приговор, то есть графа Ильинскаго, графа Потоцкаго и прочих, которые тогда были сенаторами и присутствовали по сему делу в общем собрании, не тоже ли и они думают, что сии осужденные. Придет время, что оное узнаете, чтоб сделать истинно верноподданными [425] завоеванный народ, надобно его прежде привлечь сердце правосудием и благодеяниями, а тогда уже и наказывать его за преступления, как и коренных подданных по патриотическим законам. И так по моему мнению, пусть они думают и говорят о спасении своего отечества, как хотят, но только к самому действию не приступают, за чем нашему правительству прилежно наблюдать должно и до того их не допускать, кроткими и благоразумными средствами, а не наказывать и не посылать всех в ссылку; ибо всей Польши ни переказнить, ни заслать в заточение не можно. Иное дело главных заводчиков; посмотрите лучше на Дембровскаго, который выпросил у Государя привилегию на сформирование полков, то набрав их, он легко может то сделать, что и братья его, то есть уйти во Францию, или когда подойдут Французы, то изменою присоединиться к ним. Вот за чем надобно неусыпно наблюдать, а не за тем, что попы и подъячие между собою в домах своих разговаривают, и за то их ссылать в ссылку». Г. Макаров тут же в собрании при Державине пересказал слышанное от него генерал-прокурору князю Куракину. На другой, то есть в воскресный день, когда Державин приехал по обыкновению во дворец, Куракин, встретя его, улыбнувшись, сказал, что Государь приказал ему не умничать; а между тем, сколько слышно было, что судьба преступников облегчена и более не приказано забирать и привозить в Петербург Поляков в тайную канцелярию, а там их за болтовню унимать по законам.
Третие: Покойною Государынею пожалованы Донским козакам земли особою дачею отмежеванныя, и план на них выдан, которыя разграничил посыланный нарочно, не помню какой, генерал; но при Императоре Павле произошли от смежных казенных и частных владельцев, споры, так что надобно было некоторыя Русския крестьянския селения от них вывести или причислить к их станицам, а как сего никто не мог сделать, кроме Государя, то подан был о сем от Межеваго Департамента, [426] доклад, с описанием обстоятельств и сумнений, по коим испрашивалось разрешения. Государь, посреди плана, на всех спорных местах подписал своею рукою: быть по сему. Межевая экспедиция, получа, не знала, что делать, кому какое место отдавать и куды по средине живущих поселян причислить: к казакам ли, или оставить по прежнему? Державин написал о сем краткую записку и отдал обер-прокурору, чтоб объяснился с генерал-прокурором, который жил тогда в Гатчине, который было обещал доложить Императору; но после так струсился, что дал погонку и обер-прокурору, зачем он от Державина принимал записку. А потому и послан был безтолковый указ, по коему не знали, что делать; но после уже при Императоре Александре дело сие поправлено, и дана особая грамота войску Донскому на те земли в 1811 году.
Четвертое: В начале царствования Императора Павла, генерал-прокурор князь Куракин выпросил себе и многим своим приятелям великое количество на выбор лучших казенных земель, которыя у казенных поселян, лишнее сверх 8 десятин, отбирали даже под огородами, не токмо под пашнями, а те, кому они были отданы, продавали тем же самым поселянам рублев по 300 и по 500 десятину; и таким образом удовлетворяли ненасытную свою алчность; в то самое время, когда Державин чрез Лопухина просил на обмен себе земли 200 только четвертей на Званку из Ямской противулежащей за Волховом дачи, у которых было излишних сверх 15 десятин, то и в том отказано. Когда князь Куракин и другие хищнически набили свои карманы, то будто из жалости и из сострадания, что у казенных крестьян мало земли, исходатайствовали указ, чтоб всех казенных крестьян наделить по 15 десятин на душу. И тогда пошло притеснение владельцев при решении дел, что начали отнимать не только примерныя земли но и писцовыя, чтоб набрать недостаток в 15 десятин; а где в смежности нет, тем додавать и в дальнем разстоянии. Видя все сие, Державин, присутствуя в межевом департаменте, [427] не редко шумливал против генерал-прокуроров, князя Куракина и потом князя Лопухина, также и государственнаго казначея Васильева, что они так из пристрастия и корыстолюбия во зло употребляли щедроту Государя; а как они сие ни во что ставили, то сочинил он известную в 3-й части его сочинений песнь.
Что мне, что мне суетиться,
Вьючить бремя должностей,
Естли свет за то бранится
Что иду прямой стезей?
Пусть другие работают,
Много умных есть господ:
И себя не забывают
И царям сулят доход. 15
Распустил по городу, желая, чтоб она дошла до Государя и чтоб его спросили, на чей счет оная писана, тогда бы и сказал он всю правду; но как они боялись до сего довести Государя, чем бы открыться могли все их пакости, то и терпели, тайно злобясь, делая между тем на его счет неприятныя Императору внушения. В следствие чего в одно воскресенье, проходя Он в церковь, между собравшимися в прихожей зале увидев Державина, с гневным взором, по обыкновению Его, раздул ноздри: многие то приметили и думали, что верно отошлют Державина в ссылку или по крайней мере вышлют из города в деревню; но Державин, надеясь на свою невинность, пошел будто ничего не приметя в церковь, помолился Богу и дал себе обещание, в хвалу Божию выпросить к своему гербу надпись: Силою вышнею держуся, что на другой день и исполнил, подав в Герольдию прошение, в котором просил себе написание грамоты с прибавлением вышесказаннаго девиза, потому что в гербе его изображена рука, держащая звезду, а как звезды держатся вышнею силою, то и смысл [428] таковаго девиза был ему очень приличен, что он ни какой другой подпоры не имел, кроме одного Бога; Императору же сие могло быть не противно, потому что силу Вышняго по самолюбию своему почитал он в себе. Герольдия поднесла доклад и с сим девизом герб Державина конфирмован.
Пятое: Скоро после того, и помнится в первый день 1798-го или 1799 года, генерал-прокурор Лопухин многим сенаторам, унижавшимся пред ним или ласкательствующим ему, выпросил лент; Державин же, хотя он был старее других и более прочих трудился, однако обойден. Лишь только разнесся о сем слух в собрании при дворе, то услышался всеобщий ропот на неправосудие. Кутайцов, или кто другой, пересказал о том Императору. Державин между тем, привыкнувший почасту сносить таковыя обиды, поехал из дворца равнодушно обедать к графу Строгонову, где и занялся бостоном до самаго вечера, не хотя ехать во дворец на бал, куды хозяин сбирался. Приехавши домой, услышал, что приезжал придворный ездовой и именем Императора звал его во дворец; не зная тому причины, весьма удивился и тотчас поехал. Лишь только входит в Егорьевскую залу, где уже начался бал, то многие, встречая, сказывают: «тебя Государь спрашивал»; наконец, увидя его, генерал-прокурор князь Лопухин сказал: «вам Император намерен надеть Аннинскую ленту; но теперь уже поздо, то пожалуйте ко мне завтра по утру поранее, я вас ему в кабинете представлю». Так и сделалось. Я к нему приехал и вместе, в его седши карету, отправились во дворец. Он зачал, будто по доверенности, говорить, что Государь давеча было хотел надеть на вас ленту с прочими; но поусумнился, что вы все колкие какие то пишете стихи; но я уже его упросил, и так он приказал вас представить к себе сегодня. Державин поблагодарил, зная, что он его не рекомендовал, а может быть и отговаривал; но когда голос публики отозвался в пользу Державина и дошел, то он сам [429] захотел, как из нижеследующаго увидим, ознаменовать к нему свою милость. Приехав во дворец, несколько подождал в кабинетской комнате и скоро позван был в кабинет: Государь вошел из противных дверей и набросил на него ленту. Державин успел только сказать что ежели он чем виноват... но Император, не дав договорить начатых слов, от него скороподвижно ушел. Из сего не иное что заключить можно, что Государь к нему был хорошо расположен; но злобным наушничеством и клеветою был отвращаем.
Шестое: Когда родился великий князь Михаил Павлович 16, то во время собрания при дворе знатных особ для поздравления, граф Заводовский и господин Козадавлев, который тогда был обер-прокурор в Сенате, между радостными разговорами, при таковых случаях бываемыми, говорил Державину, чтоб он написал на день рождения царевича стихи. Он им обещал и в первое собрание привез с собою оду, которой тому и другому отдал по письменному экземпляру; а как сия пиеса имела некоторыя в себе резкия выражения, как-то между прочим:
Престола хищнику, тирану
Прилично устрашать врагов;
Но Богом на престол венчанну
Любить их должно, как сынов.
то натурально и стала публика поговаривать, опасаясь, чтоб сочинителя в толь смутное время, каково было Павлово, не сослали в ссылку, либо какого другаго ему огорчения не сделали; Державин, в полном удостоверении о своей невинности и будучи готов ответствовать, что он о хищнике престола говорил, а Император воцарился по наследству законно, — то, не опасаясь ничего, не робел и, не взирая на разные [430] неблагоприятные для него слухи, всюду выезжал. В наступившее воскресенье, приехав в придворный театр, встретился в дверях с Козадавлевым, то сей, увидев его, побледнел и бросился от него, как от язвы, опрометью прочь. В театре же, увидя его пред собою на передней лавке сидящаго, тотчас вскочил и ушел в толь отдаленное место, что его видеть не мог. Державин не знал, к чему приписать такое от себя приятеля удаление, которому он некогда и чин статскаго советника выпросил у Императрицы Екатерины и всегда считал его себе привязанным человеком. Но после узнал, что страшные разнесшиеся слухи, что будто Император гневен за оду, были причиною трусости г. Козадавлева, чтоб не почли его сообщником в сочинении оной. И так, презрев такую низость души, был спокоен. Но на первой неделе великаго поста, когда говел Державин с своим семейством, в середу, видел неприятный сон, и хотя не верил никаким привидениям, однако подумал, чтоб не случилось с ним чего, говорил жене, чтоб она не пужалась от разносящихся слухов, а уповала на Бога. Но когда они были в церкви, то посреди самой обедни, входит в церковь фельдъегерь от Императора и подает ему толстый сверток бумаг; жена, увидев, помертвела. Между тем открыв сверток, находит в нем табакерку, осыпанную бриллиантами, в подарок от Императора присланную за ту оду, при письме г. статс секретаря Нелединскаго, в коем объявлено ему от Него Высочайшее благоволение. На другой день, поехав в Сенат, находит в общем собрании г. Козадавлева, показывает ему табакерку, который с радостным восторгом бросается ему на шею и поздравляет с государской милостию. Державин, отступя от него, сказал: «Поди прочь от меня, трус. Зачем ты намедни от меня бегал, а теперь ищешь».
Седьмое: В 1798 году, когда напечатаны были в Москве в первый раз сочинения Державина, цензура тамошняя по строгому тогдашнему времени усумнилась [431] напечатать и не напечатала в оде Изображение Фелицы двух строк, а именно:
Самодержавья скиптр железный
Моей щедротой позлащу.
Мог только упросить, чтоб для сих стихов оставили праздное место, и писал генерал-прокурору князю Куракину, говоря, что ежели Екатерина, будучи так же самодержавная государыня, не токмо не воспретила, но с благоволением приняла сей стих; то для чего Императору Павлу может быть неприятен, когда он не менее ея позлащает щедротами свой скипетр. Куракин докладывал по сему письму, и как ни какого не получил ответа, то во всех отпечатанных экземплярах и написал в пробеле сии два стиха своею рукою, не опасаясь толкования трусов.
Осьмое: Когда Державин возвратился из Белоруссии, то вскоре, по покровительству Кутайцова, котораго тогда задобрили Евреи, подала на него одна Жидовка жалобу Императору, единственно с тем, чтобы, оклеветав, замарать его в мыслях Государя и лишить доверенности к мнению, о них поданному. В той жалобе Жидовка показывала, что будто Державин на вышепомянутом винокуренном Еврейском заводе, смертельно бил ее палкою, от чего она, будучи чревата, выкинула мертваго младенца: но как Державин, быв на том заводе с четверть часа, не токмо никакой Жидовки не бил, но ниже в глаза не видал, то и не знал о сей клевете до самой той минуты, когда, при приезде его из Коммерц-коллегии в Сенат, обер-прокурор Оленин показал ему объявленный генерал-прокурором имянной указ, чтоб по той просьбе учинить разсмотрение Сенату. Крайне он удивился такой странной незапности и не верил ей, потому что он поутру был у генерал-прокурора, и ни слова от него о том не слыхал. Но прочетши указ и просьбу, вспыхнул и сбесился, так сказать, до сумашествия. «Как, — закричал он во весь голос при собрании, — здесь не законы управляют и не воля Императора; но прихоти [432] Кутайцова и слуги его Обольянинова. На меня в то время внимать клеветам Жидовки, когда все мои поступки в Белоруссии апробованы уже рескриптом Государя, и предавать меня с ней суду? Нет, я еду к Императору, и пусть меня посадят в крепость, а я докажу глупость объявителя таких указов, прежде нежели буду отвечать на Жидовкину бездельничью просьбу». Оленин и прочие его приятели, схватя его за полу, дергали и унимали, чтоб он перестал горячиться. Он, опомнившись, хотел ехать к генерал-прокурору, но не могши вдруг преодолеть своей запальчивости, просил г. сенатора Захарова, попавшагося ему в глаза на подъезде Сенатском, чтоб он сел с ним в карету и проехался несколько по городу. Сей исполнил его желание и, в продолжение езды более двух часов, разговорами своими несколько его успокоил. По приезде пошел прямо в кабинет к генералу-прокурору, но сей, как видно, сведал о его чрезвычайном огорчении, тотчас вскочил с места и прибежал к нему, целовал даже его руки, прося успокоиться, доказывая, что указ, объявленный им, никакой важности в себе не составляет, что Жидовкина клевета ничего не значит. «Нет, ваше превосходительство, я писал указы и знаю, как их писать, то когда велено разсмотреть Жидовкину просьбу, то само по себе разумеется, что с меня против оной взять объяснение и решить по законам, стало судить». «Но как же этому помочь?» — сказал генерал-прокурор. «Поедемте со мною к Императору, пусть он сам разсудит и отменит свой неосторожный указ», — сказал Державин. «На что так далеко ходить в разбор, — говорил Обольянинов, — нет ли средства самим нам поправить?». «Но записаны ли в Сенате, — спросил Державин, — все вами объявленныя высочайшия повеления и собственноручный рескрипт государя Императора, которым апробованы дела мои и поступки, бывшие в Белорусской губернии, по порученным мне коммиссиям, а в том числе и по Лозинскому винокуренному заводу, на которые более трех месяцев жалобы ни от кого не было? Ежели записаны, то как вы могли против государских благоволений [433] поверить такой сумазбродной и неистовой жалобе, и по ней докладывать?». «Нет, — он сказал, — благоволения мною вам объявлены, а рескрипт в Сенате не записан». «То объявите, — говорил Державин, — или я сам их объявлю прежде, нежели по жалобе Жидовки докладывано будет, а когда они запишутся, тогда, наведя о них справку, можете или отвергнуть клевету Еврейки, не требуя от меня объяснения на оную, и не подвергая, так сказать, меня суду с нею». Так и сделали, и Еврея, писавшаго ей жалобу, приговорили за дерзость на год в смирительный дом. Но по восшествии на престол Императора Александра, Державин исходатайствовал ему свободу из онаго.
Девятое: На кануне крещения в 1801 году, Державину разсудилось съездить отобедать в Пажеский корпус к князю Зубову, по возвращении его из удаления в Петербург, в котором он был назван главным Директором. Просидев у него до вечера, поехали вместе во дворец, по обыкновению для поздравления на кануне Императора с наступающим праздником. Едва вступили в залу собрания, как услышал, что ищут его и зовут к Императору. Он удивился, ибо выше сказано, что он не хотел с ним лично видаться, дабы себя и его не разгорячить. По вступлении в кабинет, Государь, подошед и осмотря его с ног и до головы несколько раз, сам сел на софу и велел против себя ему сесть на стул, смотря прилежно в глаза. По некотором молчании, спросил: «Послал ли он воспрещение в Ригу о невыдаче Французскому Королю Людовику XVIII, живущему там, жалованья?». «Послал», — ответствовал Державин. «Да полно так ли, и будет ли остановлено?». «Конечно, — Державин сказал, — ибо коль скоро от вашего Величества получил вчерась чрез адьютанта князя Шаховскаго о том повеление, то тотчас отправил по эстафете в казенную палату повеление, а на другой день еще по почте, то надеюсь исполнено будет». «Хорошо», — сказал с грозным видом Император, и тотчас откланявшись, [434] отпустил его от себя. Державин не знал, что это значило; но после, как время объяснило случившееся происшествие, то кажется не иное что, как Государь, хотя ласкал в то время Зубова, но подозревал его себе недоброжелателем, и был он у него под тайным присмотром, а потому, когда сведал, что Державин у него в тот день обедал, то спросил его незапно пред себя и глядел пристально в глаза, не покажет ли какого смущения, а чрез то не покажет ли своего с ним соучастия. Но как бы то ни было, Державин всякое воскресенье должен был ему посылать краткия репортицы о состоянии казны, т. е. отчет о приходах и расходах оной в прошедшую неделю, которая (казна) так безмерными издержками истощена была и безпрестанно истощалась, что не доставало не токмо означеннаго казначейства сумм, но самых давних недоимок и долгов казенных, на счет коих принуждены были печатать новыя ассигнации, и удовлетворять Императора, который не хотел верить, что казна его в крайнем недостатке. В два месяца тогда, сверх всех штатных и остаточных сумм, издержано было более 6 миллионов рублей, как на посылку в Индию Донских Козаков, на строение Казанской церкви, и прочия подобныя затейливыя издержки, так что наконец, по невступлению в полном количестве ассигнованных доходов на военный Департамент, стали оказываться в оном недостатки, которые наполнить ни коим образом было не откуда. А как сие могло причинить государственному казначею великую беду, то в последний день царствования сего государя, по неожиданию от запрещений Европейской торговли пошлиннаго доходу, Державин решился подать доклад Императору и подал, чтоб напечатать миллионов 40 ассигнаций, скупить или на бирже находящиеся купеческие товары, и тем оживив внутреннюю торговлю, воспользоваться сколько нибудь от них пошлинами. Но за смертию Императора, в ту ночь случившуюся, сего доклада не вышло.
Десятое: В навечерье сего страшнаго переворота, [435] Державин был у генерал-прокурора до 12 часа ночи, и как государственный казначей трактовал с ним и с купцом Рюминым о подряде соли во все Российские города, но отдаче оной на откуп Еврею Перцу, в полуденных губерниях, из Крымских соляных озер, и положив на мере сию операцию, поехал домой; но часу по утру в осьмом, на другой день, вбегает к нему свояченица его, жена г. Нилова, который после был губернатором в Тамбове, жившая с мужем у него в доме, и сказывает, запыхавшись, что Император скончался... а здесь за приличное только почитается сказать, что, вместе с манифестом о восшествии на престол Александра, состоялся указ, что государственным казначеем сделан опять по прежнему граф Васильев, а Державину велено только присутствовать в Сенате.
Он получил от Императора Павла следующие награждения: 1, за оду На рождение Великаго Князя Михаила Павловича табакеркою с бриллиантами. 2, такую же за оду На Мальтийский орден. 3, крест бриллиантовый Мальтийский, за сочинение банкротскаго устава, в котором он участвовал с бывшим генералом-прокурором Беклешовым и настоящими Обольяниновым и князем Гагариным. Достойно заметить, что сего устава была наиболее цель воздержать дворянство от мотовства и делания сверх имения их долгов, а для того доверенность к ним в теснейшие сжать пределы, нежели прежде, то есть велено заемныя письма писать у крепостных дел, а ежели и домовыя могут быть письма, но по них взыскание чинить не иначе как по форме судом, и нескорым исполнением; купеческая доверенность по векселям оставлена в прежней силе. Державин же предполагал не иначе дворянину делать доверенность как по открытому листу, от правительства засвидетельствованному, где у кого какое недвижимое есть имение, таким образом, чтоб всякой заимодавец подписывался, сколько под какое имение кого ссудил, дабы последующий заимодатель мог видеть, не [436] безопасно ли ему еще под то же имение заимобрателя ссудить. Ибо например, кто в банке заложил по 40 рублей душу, или дом в третьей части настоящаго капитала, а он несравненно дороже стоит, то по продаже и может без сумнения свои получить деньги; кто же недвижимых имений не имеет, тот может какого известнаго капиталиста упросить подписать за него свое поручительство, и тот уже порука за него своим имением ответствовать. Таким способом все бы тяжбы долговыя пресеклись, ибо доверенность была имению, а не лицу дворянскому; но купеческая доверенность, душа торговли, распространяясь, оставалась бы в своей силе. Но опосле сей (устав) разными толкованиями и каверзами ослаблен, так что ни доверия ни скораго взимания кредиторам не доставлено. Наконец получил Державин еще награждение за поднесение росписания доходов на 1801 год, за что прежде государственным казначеям, предшественникам его, жаловалось по 100 000 рублей, которые и тогда Император приказал было выдать; но окружающие уверили Государя, что по недавнему вступлению Державина в сию должность много такого награждения, и дано ему только 10 000 рублей, а остальныя 90 000 рублей, разделили по себе, как то: Обольянинову 30 000 руб., адмиралу Кушелеву 30 000, князю Гагарину 30 000; но Державин никогда ни от кого никакого не получал награждения и тем был доволен, хотя и чувствовал обиду; но скрыл в своем сердце.
Царствование Императора Александра
Как выше явствует, на 12-е Марта 1801 года Император Александр вступил на престол Всероссийской Империи. Первый манифест его был о вступлении на престол, в котором торжественно обещано было, что царствовать будет по закону и по сердцу Екатерины. В то же самое время [437] состоялся указ, чтоб по прежнему государственным казначеем быть графу Васильеву, а Державину только присутствовать в Сенате. По нескольких днях, по дружбе с Трощинским, Васильев получил всемилостивейший рескрипт, в котором, не смотря на то, что не мог дать вернаго отчета казне, расхвалился он чрезвычайно за исправное управление государственными доходами. Васильев, внеся сей рескрипт в первый Сената Департамент, хотел потщеславиться оным, в укоризну Державину сказав: «Вот многие говорят, что у меня плохо казна управлялась! Вместо того сей рескрипт противное доказывает». Державин ответствовал: «На что вам, граф, грешить на других; а я вам говорю в глаза, что вы в таком болоте безотчетностию вашею, из коего вам во век не выдраться». Он закраснелся и замолчал. Последствие доказывало и поныне доказывает Державина правду, что часть сия в таком безпорядке, котораго в благоустроенном государстве предполагать никак бы не долженствовало.
В дни царствования своего Император Александр возстановил Дворянскую Грамоту, нарушенную отцем его, — совершенно уничтожил Тайную Канцелярию, даже велел не упоминать ея название и производить секретныя дела в обыкновенных присутственных местах, и присылать на обревизование в первый Сената Департамент. И как в то время случилось, что одного в Тамбовской губернии раскольника духоборской секты судили в неповиновении верховной власти, который не признавал совсем Государя, то Уголовная Палата и присудила его к смертной казни и на место оной к жестокому наказанию кнутом и к ссылке в Сибирь на вечную каторжную работу; но как в угождение милосердию Государя, Сенат не хотел его осуждать так строго, то и не знали, что с ним делать, дабы с одной стороны не потакнуть ненаказанностию неуважения высшей власти, а с другой не наказать и не обременить выше меры преступления точным исполнением закона. Державин сказал: «Поелику Императрица Екатерина в Наказе своем советовала наказание извлекать из естества преступления, [438] и как сущность вины его состоит в том, что не признает он над собою никого, то и отправить его одного на пустой остров, чтоб жил там без правительства и без законов, подобно зверю». Все на мнение сие согласились, так и сделано.
Как при самом восшествии новаго Императора, генерал прокурор Обольянинов сменен и определен на место его г. Беклешов, Трощинский же занимал место перваго статс-секретаря, и все дела шли чрез него, то и обладали они Императором по их воле; и как скоро потом вызван из деревень своих граф Александр Романович Воронцов, бывший с покойным Безбородкою в одной связи, то, для усиления своего, и его к себе присовокупили 17. Словом, они ворочали государством; а чтоб Державин им ни в чем не препятствовал, то они выключили его из Государственнаго Совета, под видом новаго его преобразования. Некоторый подлый стиходей, в угодность их, не оставил на счет его пустить по свету эпиграму следующаго содержания:
Тебя в совете нам не надо:
Паршивая овца
Все перепортит стадо.
Державину злобная глупость сия, хотя сперва показалась досадною; но снес равнодушно и после утешился тем, когда избранными в Совет членами, после его отставки, доведено стало государство до близкой в 1812 году погибели. Началось неуважение законов и самые безпорядки в Сенате; охуждая правление Императора Павла, зачали без разбора, так сказать, все коверкать, что им ни сделано. Первее всего разрушили контракт о Крымской [439] соли откупщика Перца, разсматриванный в Правительствующем Сенате и утвержденный собственно-ручно Императором. Державин, соблюдая святость законов, сильно противоречил против сего насилия в общем собрании, состоящем около 40 человек, говоря, что при первом шаге нововоцарившагося Государя весьма опасно нарушать общественную доверенность. Но как генерал-прокурор с одной стороны был человек самовластный и наглый и дерзкой крикун, а с другой подлый ласкатель политических видов, коими желал помрачить пред тем бывшее правление, и предложение свое, заготовленное для Сената, объявил апробованным уже Государем, то все собрание согласилось с ним, и контракт был уничтожен. Хотя Державин доказывал, что таковое предложение было не в законном порядке, ибо когда было сказано, что оно апробовано Государем, то кто мог вызваться против онаго с своим мнением? Словом, Беклешов и Трощинский, бывшие тогда приближенные к Государю чиновники, и имеющие, так сказать, всю власть в своих руках, оказывали себя по прихотям своим всех выше законов, а как они между собою поссорились и, противоборствуя друг другу, ослабили свою в Государе доверенность, то и сбили его с твердаго пути, так что он не знал, кому из них верить. Подоспел тут граф Воронцов, и пристав к Трощинскому, по внушению котораго он из деревни вызван, пошел против Беклешова, а как злоупотреблением законов генерал-прокурор присвоил себе всю власть, так сказать, самодержавную, то и Державин был согласен с графом Воронцовым на воздержание самовластительства генерал-прокурора 18. При открывшемся случае он обнаружил о том свое мнение, а именно: вышеупомянутое дело госпожи Колтовской, как не было окончено по поданному мнению Державина и по голосу противному г. Гагарина, то и было предложено оно в общем [440] собрании к слушанию. Г. Беклешов, как и прежде, пристрастно держал сторону мужа ея, и по домогательству сего последнаго избраны были в опекуны сенатор Алябьев и действительный статский советник Шиюз, угнетавшие г-жу Колтовскую; но по просьбе ея Императора Павла, по словесному его указу, генерал-прокурором объявленному, переменены были те опекуны Державиным; то Беклешов в общем собрании и желал возстановить прежнее свое предложение, говоря, что прежняя опека утверждена письменным указом Императора Павла, а последняя его словесным, то по силе законов последняя против первой и не может иметь своей силы. Державин, хотя соглашался, что записной указ пред письменным был бы не действительным, но как принят уже был Сенатом в отмену перваго, и притом первый лишал Колтовскую всего имения в противность коренных законов, без разсмотрения дел Колтовской с мужем в нижних инстанциях, то и настоял, чтобы с прописанием сих запутанных обстоятельств был поднесен доклад Императору, и о сем хотел подать свой голос; но к удивлению его, дни чрез три подают прочесть конфирмованый доклад Государя без включения его мнения, так что и имя его совсем было умолчано. А как сие было против коренной привилегии Сената или законов Петра Великаго и Екатерины, в коих один голос имел равносильное право прочим, а разрешала спор единственно самодержавная власть Государя, то натурально презрение такое, учиненное ему генерал-прокурором, его безмерно огорчило; и для того он тотчас написал письмо к бывшему тогда статс-секретарем Михаиле Никитичу Муравьеву, человеку самому честнейшему и его приятелю, в котором просил его доложить Государю Императору, чтоб пожалована была ему аудиенция для объяснения по должности сенатора. Сие ему на другой день позволено, и когда он впущен был в кабинет его, то вопрошен был: «Что надобно?». «Государь, — Державин сказал. — Ваше Императорское Величество манифестом своим о восшествии на престол обещали царствовать по законам и по сердцу Екатерины; законы [441] же Петра Великаго, на коих основан Сенат, и сей Государыни давали всякому сенатору то преимущество, что голос каждаго имел право доставлять спорное дело на разсмотрение самого монарха, не смотря на мнение прочих, которые бы были с ним не согласны; а ныне г. генерал прокурор Беклешов, по делу г-жи Колтовской, поднес доклад Вашему Величеству, не упомянув о моем противном прочим мнении, чем и учинил мне по должности презрение, то и осмеливаюсь испрашивать соизволения вашего, на каком основании угодно вам оставить Сенат? Ежели генерал-прокурор будет так самовластно поступать, то нечего сенаторам делать, и всеподаннейше прошу меня из службы уволить». Государь сказал: «Хорошо, я разсмотрю». В след за сим чрез несколько дней последовал имянной указ, которым повелевалось разсмотреть права Сената и каким образом оныя сочинены, подать Его Величеству мнение Сената. Вот первоначальный источник, от куда произошли министерства и разныя установления Сената, которыя, хотя по сие время к народному исполнению совершенно не изданы, но произвели, как в последствии увидим, много шуму и замешательств в общих делах империи, которых привесть в прежний порядок едва ли без сильнаго переворота возможно будет. Возвратимся на стезю свою. При слушании сего указа в общем Сената собрании произошли разныя мнения. Графы Воронцов и Завидовский весьма в темных выражениях или так сказать тонких жалобах на прежнее (разумеется Павлово) правление словами Тацита, что «говорить было опасно, а молчать бедственно», хотели ослабить самодержавную власть и присвоить больше могущества Сенату, как то: чтоб доходами располагать и свершать смертную казнь без конфирмации Государя и прочее. Господин Захаров толковал грамматический смысл некоторых слов в должности Сената. Державин, хотя разделял обязанность правления, согласно учреждению о губерниях, на 4 власти, то есть, на законодательную, судную, исполнительную и оберегательную, но соединял их, яко в центре, в единственной воли Монарха. Но как, по словам Петра [442] Великаго, Государь не ангел, не может один везде и все управить, то и распорядил на 4 должности, возложив их на лица министров, как то: просвещения или законодательнаго, суднаго или юстиции, внутреннаго или исполнительнаго, оберегательнаго или генерал-прокурора. Государю мнение его лучше всех прочих полюбилось, да и вышеупомянутым графам, желавшим присвоить себе власть Государя, не противно было, для чего они его и одобрили; ибо они, как со временем открылось, думали разделить оную по министерствам, до чего они, как в последствии увидим, разными коварными хитростями почти и достигли и привели государство в такое бедственное состояние, в котором оно ныне, то есть в 1812 году, находится. Сие объяснится ниже по самым делам. Словом: Государь приказал Державину, чрез князя Зубова, написать организацию или устройство Сената. Оно и написано в духе Екатерины, то есть сообразно ея учреждению о управлении губерний; ибо регламенты Петра Великаго смешивали в себе все вышеупомянутыя власти, то они и не могли делать гармоническаго состава в управлении империи. Хотя не удостоилась сия организация письменной конфирмации Государя и не обнародована; но Державин получил в Москве при коронации за нее Св. Александра Невскаго.
Состав сей организации был самый простой. Разделялся на две главныя части, на правительствующую и судную. Первая называлась Правительствующий Сенат или Имперским правлением и заключала в себе все то, что при Екатерине первый департамент, а для успешности дел он подразделялся еще на три отдела, как то: на исполнительный департамент или благочиния, на казенное управление, или финансы, на просвещение или призрение и воспитание народное. Вторая или судная для успешности так же подразделена на три отдела, как то: на гражданский, уголовный и межевой департаменты; в случае разногласия, каждые три составляли из себя общее собрание, и единогласныя их решения были равносильны. По протестам или жалобам, хотя могли их определения [443] пересуживаться, но не иначе как по имянному повелению Императорскаго Величества в общем собрании всех департаментов, то есть правительствующих и судных. Заведывали они: первый департамент или имперское правление полицейския дела и все вообще исполнительныя, скораго решения требующия, как tô в губернии губернское правление; второй или хозяйственный приходы и расходы, ревизии счетов, коммерцию, банки, горныя дела, мануфактуру и словом все, чtô заведывается в губерниях казенною палатою. Третий департамент просвещения и народнаго призрения заведывал в себе все то, что по губерниям приказы общественнаго призрения. Четвертый департамент, оберегательный, состоит из всех обер-прокуроров и прокуроров. Первый департамент или имперское правление должен был состоять под надзором исполнительнаго или внутренняго министерства; второй судной — юстиц-министра; третий, просветительный, под министром просвещения; четвертый под ведомством генерал-прокурора, которые министры, каждый по своей части, не иначе были как опекуны только и надзиратели за успешным течением дел и понудители оных, имеющие власть предлагать только своему департаменту и по утверждении его входить с докладом к Императорскому Величеству, и ничего сами собою вновь постановляющаго и решительнаго не делать, ни наказывать, ни награждать. Обер-прокуроры на них могли протестовать к генерал-прокурору, а тот по важности дела собирать общее собрание всех департаментов, и по разсмотрении дела указом Императорскаго Величества перерешать постановление департаментов. Словом, каждому министру была возложена обязанность пещись о лучшем устройстве и исправности части его посредством сената, а никому не дано самому собою самовластно действовать, и все те власти из министерств стекаются к одному их центру, к Государю, посредством генерал-прокурора. За сию организацию получил Державин в Москве при коронации орден Александра Невскаго, как выше сказано.
Едва же приехал из Москвы, а именно в Ноябре [444] месяце 23-го числа ввечеру, Державин был позван чрез ездоваго к Государю. Он предложил ему множество изветов, от разных людей к нему дошедших о безпорядках, происходящих в Калужской губернии, чинимых Калужским губернатором Лопухиным, приказывая, чтоб ехал в Калугу и открыл злоупотребления сии формально обозрением своим как сенатор, сказывая, что по тем изветам нарочно посланными от него под рукою уже ощупаны, так сказать, все следы, и остается только открыть их официально. Державин, прочетши сии бумаги и увидев в них наисильнейших вельмож замешанных, на которых губернатор надеясь чинил разныя злоупотребления власти своей, а они его покровительствовали, просил у Императора, чтоб он избавил его от сей коммиссии, объясняя, что из следствия его ничего не выдет, что труды его напрасны будут, и он только вновь прибавит врагов и возбудит на себя ненависть людей сильных, от которых клевет и так он страждет. Император с неудовольствием возразил: «Как, разве ты мне повиноваться не хочешь?». «Нет, Ваше Величество, я готов исполнить волю Вашу, хотя бы мне жизни стоило, и правда пред Вами на столе сем будет. Только благоволите уметь ее защищать; ибо все дела делаются чрез бояр. Екатерина и родитель ваш бывали ими безпрестанно обмануты, так что я по многим поручениям от них (о которых выше сказано) хотя все, что честь и верность требовали, делал, но правда всегда оставалась в затмении, и я презираем». «Нет! — с уверительным видом возразил Император, — я тебе клянусь поступать как должно». Тогда отдал он ему изветы и все бумаги от посланных от него потаенно для разведывания и поверки изветов к нему доставленныя, примолвив: «Еще получишь в Москве от коллежскаго советника Каразина. А между тем заготовь и принеси ко мне завтра указ к себе и к кому должно об открытии кратким обозрением злоупотреблений в Калужской губернии». Державин без огласки сие на другой день исполнил; принес к нему для подписания к себе указ, в котором было приказано [445] отправиться ему секретно под предлогом отпуска в Калугу, и там сперва поверить извет с гласом народа, и когда они явятся сходны, тогда открыть формальное свидетельство губернии.
В следствие чего на другой день, т. е. Генваря 5 дня 1802 года, отправился он без огласки в Калугу и уже с места уведомил чрез генерал-прокурора, для объявления сенату, что он высочайше отпущен в отпуск, будто для обозрения графини Брюсовой деревень, которыя находились у него в опеке. Таким образом прибыл он в Москву, где получил от упомянутаго Каразина нарочито важныя бумаги, между прочим и подписку секретно именем Государя истребованную от Калужскаго помещика и фабриканта Гончарова, в том, что губернатор Лопухин у него Гончарова выпросил сперва заимообразно денег 30 000 рублей, в которых на год дал ему вексель и после, поехав будто осматривать губернию, заехал к нему в деревню, и придравшись к слухам, что будто у него в доме происходит запрещенная карточная игра, грозил ему ссылкою в Сибирь. Хотя бедный Гончаров с клятвою уверял, что у него азартных игр никаких не бывало, а игрывал он с женою и с домашними иногда в банк для препровождения времени по вечерам, на мелкия деньги, но ничто не помогло: и велел он ему для допросов и следствия непременно явиться к себе в ближайший город Мосальск; а между тем чрез приверженнаго к себе, находящагося при нем, секретаря Гужова, велел ему сказать, что, ежели он помянутый вексель уничтожит и не будет от него денег требовать, то он следствие производить не прикажет. Бедный Гончаров, будучи человек с природы честной жизни, богатый и видя себя в такой напасти, во время Павлово, когда по наветам сплошь многие люди подвергались разным несчастиям, и зная при том, что губернаторская свойственница, генерал-прокурора Лопухина дочь, Анна Петровна, была Императорская фаворитка, обробел, не зная ни от кого себе против толь сильнаго врага защиты и покровительства; согласился на требование и, возвратясь домой из [446] Moсальска, отослал вексель с прикащиком своим в Калугу губернатору, который после того, при вступлении на престол Императора Александра, отправляясь в Петербург и имея крайнюю нужду в деньгах, занял еще у него Гончарова 3 000 руб., и дал в оных вексель. Гончаров все сие в помянутой секретной подписке, писанной его собственною рукою, под присягой объявил Каразину; а сей отдал оную в Москве для обличения преступника Державину, как равно и другия бумаги, доказывающия преступления губернатора.
Снабденный таковыми от Императора и Каразина, приехав в Калугу, остановился на квартире, Каразиным приисканной, в доме у купца Бородина, градскаго головы, человека честнаго и великую доверенность в городе имеющаго. От него и от прочих, приходящих к нему, разведал он о всех поступках и злоупотреблениях губернаторских, сказывая о себе, что он отправился в отпуск, едет в деревню графини Брюсовой и намерен в Калуге несколько дней отдохнуть. Так он сказывал о себе губернатору, вице-губернатору, архиерею и прочим чиновникам, приезжавшим к нему с обыкновенными визитами, и между тем, как слухи городские сходными явились с изветами, то из имеющихся у него бумаг приготовил он, кому куда следовало, вопросы и предложения, и отплатя всех визиты, приступил к делу. Приехав в губернское правление, велел позвать губернатора, и когда он прибыл, то объявил ему указ о свидетельстве дел в губернии, и как уже у него заблаговременно о всем, что нужно к открытию истины, то есть о людях и бумагах потребных, заготовлены были предложения губернскому правлению, то и не теряя нимало времени на канцелярскую проформу, велел он, приведши к себе, тотчас представить и дела и чиновников, произведших оныя. Тотчас все исполнено, даны вопросы, по коим и ответы должны были дать на разставленных столах, не выходя из комнаты, в которой сам он, расхаживая, наблюдал, чтоб не было каких стачек и канцелярских уловок. Таковое быстрое следствие не могло не обнаружить истины. Открылись [447] злоупотребления губернатора в покровительстве смертоубийства, за взятки, помещиком Хитровым брата своего роднаго, за что он в подарок давал губернатору на 75 тысяч ломбарных билетов; в отнятии имения безденежно у помещицы Хвостовой в пользу городничаго Батурина; в требовании взяток себе и в разорении чугуннаго завода купца Засыпкина, и в прочих неистовых, мерзких и мучительских поступках, в согласии с архиереем, о чем подробно описывать было бы здесь пространно. Каковых, как то важных уголовных и притеснительных дел открыто, следующих до решения Сената и высочайшей власти, 34, не говоря о безпутных, изъявлящих развращенные нравы, буйство и неблагопристойные поступки губернатора, как то: что напивался пьян и выбивал по улицам окны, ездил в губернском правлении на раздьяконе верхом, приводил в публичное дворянское собрание в торжественный день зазорнаго поведения девку, и тому подобное, каковых распутных дел открылось 12-ть, да безпорядков по течению дел, около ста. Но как злоупотребитель власти губернатор был сам в губернии и управлял оною, то и не смели сельской и градской полиции чиновники доводить в точности на своего начальника; что они повеления его исполняли, то само по себе затмевает некоторыя истины; а потому Державин, послав нарочнаго курьера в Петербург, испросил у Императора позволение удалить губернатора от должности и препоручить оную до указу вице-губернатору. Не был без действия с своей стороны и губернатор. Он отправил тайно нарочнаго курьера к своим покровителям и к генерал-прокурору Беклешову, князю Лопухину, Трощинскому, Тарсукову и прочим его приятелям с письмом к Императору, в котором в защищение свое возводил разныя клеветы на Державина, говоря, что будто он завел у себя тайную канцелярию и жестокими пытками домогался на губернатора от разных лиц обвинения; в числе коих вышеупомянутаго Гончарова так мучил, что он, не стерпя пыток, умер. Надобно знать, что в сие время сей в самом деле скоропостижно от апоплексическаго [448] удара кончил жизнь. Причина чему была следующая. Когда Державин приехал в Калугу, то чрез несколько дней явился к нему Гончаров, был представлен он Демидова и Крупенникова, тамошних дворян, кои были в числе скрытых изветчиков Государю Императору о происходимых злоупотреблениях в Калуге. Державин, показав вышеупомянутую его руки секретную подписку, взятую от него Каразиным, спросил, подлинно ли его руки оная писана. Гончаров ответствовал, что он ту бумагу писал. «Чего ж он хочет?». Он ответствовал: «Взыскания с губернатора сумм, насильством от него взятых». Державин сказал, что хотя бы он и по той подписке мог учинить изследование; но поелику она Каразиными взята у него именем Государя по секрету, то и неприятно ему таким инквизиционным средством безславить кроткое царствование владеющаго Государя; а потому и желательно бы было, ежели он только намерен производить иск на губернатора, чтоб подал ему формальное прошение с доказательствами; ибо мог он по секрету чрез Каразина объявить Императору за тайность поступок, учиненный им губернатором, но не хочет иначе производить на нем иску денег. Гончаров на сие согласился и в самом деле неделю спустя привез прошение, в его доме человеком его писанное и подписанное его рукою, в котором ссылался на свидетелей, жаловался на губернатора в ругательстве за мнимую, чинимую якобы им картежную игру, и в домогательстве у него помянутой суммы, которую просил взыскать. Державин, приняв от него сию бумагу, будучи занят тогда отправлением почты, просил его обождать, чтоб объясниться о свидетелях, в просьбе упомянутых, вышел в другую комнату. Гончаров, седши на стул, дожидался, и чрез несколько минут стала у него из рук выпадать шляпа, что видели сидевшие в той же комнате за столом канцелярские служители; он раза два поднял ее, садился по прежнему на стул, наконец в третий раз подняв вышел в сени, и тут случился ему удар, так что он чрез весьма короткое время, не могши выговорить ни [449] слова, скончался. И так сей незапный и довольно странный и поразительный случай неприятели Державина умыслили обратить ему в обвинение, по доносу губернатором к Императору, который удостоверял, что будто он произошел от жестокости допросов, учиненных Гончарову. С возвратившимся нарочно посланным к Императору курьером с помянутым донесением об открывавшихся подозрениях на губернатора, по коим требовалось его от должности отлучения, прислал Император и подлинную жалобу губернатора, столь нелепыми клеветами наполненную. Государь, хотя приказал удалить губернатора от должности, но с удивлением требовал объяснения против жалобы его. Державин, благодаря за доверенность, ответствовал, что в обвинении его, как по своему собственному делу, оправдываться сам не будет, а предоставит вице-губернатору, вступившему в должность губернатора, собрать подсудимых в губернское правление и спросить в присутствии председателей палат, каким образом они были при допросе изнуряемы, и что покажут, записав в журнал, донести прямо Государю. Таким образом сие исполнено. Но к великому удивлению Державин получил тот журнал, из котораго он усмотрел, что совсем другим образом учинено исполнение. Вместо призыва подсудимых и осведомления, какими они муками и истязаниями при допросах принуждаемы были к оклеветанию невинности, определено было в том, о чем уже они опрашиваны, вновь передопросить и дополнить другими людьми их показания, то есть съизнова следствие переследовать. Сие было сделано вице-губернатором из трусости, от угроз из Петербурга сильных людей, что он хотел дело запутать. Но Державин дал другое предложение правлению, объяснив, что ему должно призвать только бывших у него в допросе людей, и спросить, чем и как они им были угнетаемы, а не вновь производить и оканчивать следствие, что не его есть дело, а уголовной палаты, когда высочайшее на то повеление последует. И так наконец сделано. Державин между тем, собрав сколько возможно поспешнее показания допрашиванных, [450] за скрепою их по листам собственными руками, и уклонясь от новых доносов и просьб едущих просителей из уездов, ибо были безконечны, отправился чрез 6 недель своего следствия из Калуги в Москву и там, остановясь недели на две или на три, изготовил по каждому делу порознь для Государя Императора докладныя записки, а также и обстоятельное объяснение против жалоб губернатора, доведенных приятелями его до Государя, которое кратчайшим образом доказывало лжи и клеветы, на него взведенныя. С сим запасом прибыл в Петербург в первых числах Апреля. Приехав во дворец, приказал доложить; но не был принят, а приказано приезжать на другой день. Будучи допущен, увидел суровую встречу Государя, который сердито сказал ему: «На вас есть жалобы». «Я знаю, Государь, — сказал Державин, — вы мне изволили прислать их подлинником». «Для чего же это?». «Я вас теперь, — ответствовал Державин, — пространным объяснением не обезпокою, которое извольте прочесть со временем, не торопясь, а теперь смею только представить подлинный к вашему величеству репорт губернатора от 31-го Генваря, в котором он вам доносит, что жестокими моими поступками, в заведенной мною тайной канцелярии, губерния вся встревожена, и что он ожидает дурных последствий от народа». «Так, — Государь сказал, — я этот репорт видел и послал его к вам. Что вы мне на него скажете?». «Я ничего не скажу, — сказал Державин; — а вот другой такой же репорт губернатора ко мне от того же самаго месяца и числа, в котором он меня уведомляет, как повседневно то делал, что в губернии все обстоит благополучно». «Как!» — вскричал Государь, взглянув на тот и на другой репорты. «Так он бездельник! Напиши указ, чтоб судить его». «Нет, Государь! — возразил смело Державин, — позвольте мне теперь не повиноваться». «Как?». «Так, когда вы изволили во мне усумниться, то не угодно ли будет вам лучше удостовериться во мне и приказать пересмотреть мое следствие, нет ли в нем каких натяжек к обвинению невинности». «Хорошо», и в ту же минуту приказал [451] составить Комитет, назначив в него членами графа Александра Романовича Воронцова, графа Валериана Александровича Зубова, графа Николая Петровича Румянцова и его, Державина, для объяснений в случае каких неясностей, сказав, чтоб, разсмотря в подробности все бумаги, вошли бы к нему с докладом за общим всех подписанием и заготовя при том и проэкты указов, кому и куды какие следуют. Таковым разсмотрением Комитет занимался слишком 4 месяца; каждаго дела порознь следствие и каждую бумагу наиприлежнее прочитывал и поверял с подлинными показаниями подсудимых, и за подписанием правителя Комитета г. Постникова, который после был обер-прокурором Сената в 3-м Департаменте, определял журналом, какое дело должно быть уважено и замешанные в оном какие преступники должны быть подвержены суду, и какое оставить без уважения. Таковых важных дел нашлось 34; а признанных не важными, как выше сказано, 12, в том числе признано таковым же, по просьбе Державина, и ложный репорт на него Государю, который, по строгости законов, хотя должен бы быть наказан смертию; но он, как в собственной обиде, не хотел производить иску. Словом, по разсмотрении всего следствия, не найдено, не токмо притеснений или домогательств подсудимым, тем паче каких истязаний, но даже везде и ко всем великое снисхождение, так что и недоброжелательные к нему члены пришли в удивление. Граф Воронцов, как старший член, поднес доклад Комитета и просил указов, которые действительно состоялись в Сенате 16 Августа, коими велено было губернатора Лопухина и соучастников его, дополня, буде где нужно, следствие, судить по законам.
В продолжении сего разсмотрения, Державин получил довольно не безважное поручение от Императора. Вышеупомянутый Каразин, будучи человек умный и расторопный, хотя впрочем не весьма завидной честности, имел доступ к Государю. Он показывал в Москве к нему писанные такие благосклонные, или лучше сказать, дружеские рескрипты, что могли всякаго привести в удивление [452] доверенностию к нему Монарха. Приобрел он сие живучи в Москве, уведомляя его о Московских всякаго рода произшествиях и о вышесказанных Калужских злоупотреблениях, как выше явствует, по изветам безъименных лиц, к сведению Императора дошедших. Между тем как производил Державин, по его разведываниям, в Калуге следствие, успел он из Москвы прежде его приехать в в Петербург и тут узнать о тяжебном важном деле, находящемся уже в Государственном Совете, между некоторою госпожою Надаржинскою и Кондратьевым. Сей последний опровергал ея брак и дочь вне брака зачатую, чем он приобретал после ея мужа, а своего дяди, великое недвижимое и движимое имение, в Малороссии находящееся. Разныя были мнения на той и на другой стороне, а сильнешая партия тогдашняго времени, то есть вскоре по восшествии на престол Императора Александра, как то: г. Зубова, была на стороне Кондратьева. Каразин сведал о сем деле, и хотя он прежде был на стороне племянника, но узнав, что вдова имеет дочь лет 13-ти, которая, по утверждении законности ея рождения, могла быть богатая невеста, имеющая в приданное более 5 000 душ, то и вознамерился ходатайствовать за нее, с тем, чтоб получить ее себе в замужество 19. Он подольстился к матери, и хотя через переписку, весьма ласкательную, не получил точнаго обещания о получении руки ея, но весьма великую надежду, с тем, что ежели он ея дело исходатайствует и приобретет ея склонность. В таком намерении умел он внушить Государю, чтобы ежели дело Надаржинской, в которой он, как сговоренной невесте, берет участие, по запутанности обстоятельств и пристрастию членов Совета, поручит разсмотрению г. Лагарпа, учителя Государя, который был тогда в Петербурге, и Державина, как людей совестных и знающих юриспруденцию, то они ему удобнее представят наилучшее мнение. [453] Император на сие соизволил, и граф Валериан Александрович Зубов, который, как выше явствует, был за Кондратьева, привез к Державину, когда он совсем не ожидал, сие дело, при записке Каразина с Высочайшим повелением, чтоб он представил свое мнение, хотя один, для того, что Лагарп уже уехал во Францию. Поелику сие дело такого было щекотливаго содержания, что с одной стороны по гражданскому закону, то есть уложению, строго воспрещено выблядкам вступать в наследство и принимать фамилию отцов; а по духовным правилам позволено привенчивать при совершении браков незаконных детей или так сказать усыновлять, как известно, что многим таковым Император дал фамилию родителей и право после них наследства, да и знатный пример был в России, что Императрица Елизавета Петровна привенчана была при совершении брака Петра I-го и почиталась законною, а при том судя по совести, что когда новорожденная, спустя после брака два месяца только, произошла на свет и отец признал ее своею дочерью, и брат его, а ей дядя при жизни отца не оспоривал законности ея произхождения, каковых детей юристы по многим примерам не отрицали права отцовскаго, то, поговоря с Синодальными членами и основался на духовных законах, ими показанных и что крайне бы безчеловечно было обезчестить благородную женщину, и невинную ни в чем дочь ея лишить на век и имени и имения, отцовскаго, тем паче, что, при жизни его, дядя ея называл публично своею племянницею. А потому дал Державин свое мнение в пользу сей несчастной сироты. И как он прежде отозвался таким образом только словесно, то между тем граф Валериан Зубов, котораго Государь очень любил и уважал, принес было к нему заготовленный уже, по его приказанию, указ в пользу Кондратьева, то и хотел Государь подписать и взял уже перо, но сей молодой вельможа, хотя интересовался за Кондратьева, но столько был благороден и честен, что остановя руку Его, советовал ему потребовать прежде от Державина письменнаго заключения, и когда оно несправедливым [454] покажется, тогда уже заготовленный им конфирмовать указ, на что Император согласился, и по поднесении Державиным подробных объяснений и доказательств правости девицы, состоялся указ в ея пользу.
После того в том же году, в Августе месяце, поднесен был чрез графа Воронцова от вышеупомянутаго Калужскаго Комитета о губернаторе Лопухине доклад и просил указов как о нем губернаторе, так и о прочих чиновниках, с ним соучаствовавших и о прикосновенных к тем делам. Сколько члены Комитета по связи с прочим министерством, благоприятствующим Лопухину, найти его невинным и открыть притеснение ему Державиным, при следствии учиненныя, ни старались, но не могли, а напротив того весьма удивлялись везде снисхождению ему оказываемому. И так найдено было 34 дела достойных уважения, как то в смертоубивстве, в отнятии собственности, в тиранстве и взятках; а 12 таких, которыя, за первыми, уже не считались достойными уважения, потому что означали более шалость и непристойность в поступках, нежели зловредное намерение, как то например: ездил губернатор в Губернском Правлении при всех служителях на раздьяконе, присланном от архиерея, для отсылки в военную службу за вины его, верьхом, приговаривая разныя прибаутки и похабныя слова; вводил в государской праздник, во время торжественнаго благороднаго собрания, публичную распутную девку, Француженку, давая ей место между почтенными дамами и приглашая с собою и прочими кавалерами танцовать; пьянствовал вместе с Архиереем по ночам, ходя по улицам, выбивая в домах окны, как то: у господина Демидова, от чего все и дело началось, и прочее, чего описывать здесь было бы подробно; а оставлен при сем экстракт и копия с дела, которые любопытному не худо прочесть для узнания нравов, в сем деле замешанных, и производства правосудия. Словом, сказанныя 34, уважения достойныя дела, отосланы в Сенат при указе от 16 Августа, в коем повелено губернатора и соучастников его судить, взяв с них, в чем нужно, дополнительные ответы, а 12-ть дел, [455] признанных шалостию, отосланы к господину Трощинскому для хранения в кабинетской архиве. Хотя из них ложный губернатора рапорт, оклеветательный Державина, от 30 Генваря, о коем выше сказано, заслуживал по законам смерть: но Державин, как в личной его обиде, просил членов Комитета оставить оный без уважения, что по просьбе его и исполнено. Сим дело сие не кончилось, но ниже по порядку продолжение его объяснится.
В сем же 1802 году, Октября 8 дня, состоялся Высочайший манифест о министерствах, в котором, в числе прочих 8-ми, сделан Державин, Юстиц министром, с названием купно генерал-прокурора. В сей день в вечеру, когда случились у Державина гости, приехал к нему господин Новосильцов и привез тот манифест, который отозвал его в другую комнату, прочел ему по повелению, как он сказал, Государя Императора, с тем, чтоб он ему дал свое мнение, примолвя, что он назначался было в финанс министры, а г. Васильев в генерал прокуроры; но как сей последний не хотел принять на себя, неведомо почему, сего названия, а убедительно просил сделать его финанс министром, то Державину и судила судьба быть Юстиц министром, а Васильеву финансов. Поелику Державин уже видел указ о министерствах подписанным, к сочинению котораго он приглашен не был, а сочиняли его, сколько опосле известным учинилось, граф Воронцов и г. Новосильцов, или лучше сказать тогда составляющие партикулярный или дружеский совет Государя Императора, с помянутыми двумя, князь Черторижский и г. Кочубей, люди, ни государства ни дел гражданских основательно не знающие, то хотя бы можно было в нем важные недостатки заметить, о которых ниже, при удобности, помянется; но как уже было дело сделано, то Державин и отозвался, что он ничего против подписанной Его Величества воли сказать не может. Министрами были сделаны: Иностранных дел граф Воронцов, помощником его князь Черторижский, финанс-министр граф Васильев, помощник г. Гурьев, Коммерц-коллегии граф Румянцев, Внутренних Дел г. Кочубей, Военных и [456] Сухопутных сил г. Вязмитинов, Морских сил г. Мордвинов, помощник у него г. Чичагов, Просвещения граф Заводовский, помощник его г. Новосильцов, который отправлял должность и правителя канцелярии сего комитета; Юстиц министром Державин. На другой день было собрание сего министерскаго комитета у графа Воронцова, яко старшаго члена. Оно было, так сказать, для пробы, каким образом заниматься ему производством дел в личном присутствии Государя Императора. Державин тут же открыл свое мнение, что без основательных инструкций или наставлений для каждаго министра, по его должности, не будет от сего комитета в государственных делах никакой пользы, ни успеха, а напротив будут впадать в обязанности один другаго, перессорятся, и все пойдет в безпорядок, что к несчастию и случилось, о чем далее объяснится; но господа сочлены все возстали, а особливо граф Воронцов против сего мнения, сказав, что в инструкциях на первый случай нет нужды, и что со временем оныя можно дать. И так вскоре после того на сем основании открыт министерский комитет в личном присудствии Государя Императора, который собирался, как и ныне, по два раза в неделю, и именно, по вторникам, и пятницам, во дворце, во внутренних комнатах Государя. В первое самое собрание Державин то же самое, как выше, объявил, что без инструкций не можно с пользою действовать сему комитету, что и записано по просьбе его в журнал; но прочие господа сочлены объявили то же, чтоб по времени сочинить их. Державин в непродолжительном времени и еще напомнил о том. Как Государь уже говорил, что в том почти нужды нет, говоря, что он тем своим манифестом ни какой отмены не сделал в производстве дел, Державин тотчас противное доказал, так что все например коллегии только именем одним существуют, а не делом, ибо без всякаго разсуждения должны исполнять министерския предложения, или повеления, даже так, что ежели бы было что явно от министра предложено против законов и польз государственных, то коллегии и никто из [457] членов ни куда не могут протестовать против онаго, но записать только у себя в журналах. Против сего никто не мог ни чего говорить, то Государь приказал подать каждому министру свое мнение, на каком основании быть их инструкции, или что они в себе содержать должны, дабы не впадать во власть другаго. Державин ответствовал, что поелику в манифесте о министерствах именно сказано, чтоб Юстиц-министру поступать по должности генерал-прокурора, то он в сей должности и имел свою инструкцию, и ни в какой другой не имел надобности, пока других министров должности или инструкции изданы не будут; а когда оныя издадут, тогда он и увидит пред собою свои обязанности, а равно и других, до какой степени чья власть простирается. Поелику же по должности генерал-прокурора, о коей в манифесте сказано, власть и обязанность его простирается, яко око государево, на все дела гражданския и государственныя, то он и будет действовать до издания новых по оной; а между тем, чтоб в делах замешательства не было и господа прокуроры не входили бы до них в непринадлежащее, то нужным он находит дать ордеры прокурорам, каким образом им относительно министров поступать, которые, с апробации Его Величества в присутствии министерскаго комитета, учинены и даны были от 26 Октября 1802 года, и разосланы к исполнению по всей Империи. Таким образом и пошло кое как течение дел относительно правления государственных, чрез министерский комитет; но как Сенат отменен не был и повидимому оставался не токмо в прежней форме, но и силе, то и пошла путаница день от дня более. Например закон Петра Великаго и Екатерины II говорит, что Сенат не имел власти сам собою распоряжать государственными суммами сверх 10 000 рублей; но тут, без всякаго уважения какого либо Государственнаго члена или Совета, и остережения прокуроров, подавали сами от себя министры доклады Государю о миллионах, который их и конфирмовал, и уже сего исправить не можно было, а потому, и зачали министры тащить казну всякой по своему желанию. [458] Державин первый таковой доклад усмотрел, поданный от господина Кочубея и остановил было его в Сенате; но как на то благоволение Императора не последовало, то и должен был замолчать с неприятностью. Равным образом зачали заключать министры контракты, сверх власти им данной, на превосходныя суммы, без уважения Сената, как то г. Чичагов на поставку провианта в морской флот с купцом Косиковским сделал контракт без торгов и публикации на несколько миллионов; против чего также спорил Державин, но и на то Госудрь не соизволил, то и стали сами по себе приходить законы в неуважение день от дня более, и правительство не только ослабевать и различаться, как и от того, что прежде важныя места занимались и награждались знатными чинами по представлению Герольдии и по докладу Сената Государю, а тут все то пошло по прихотливой воле каждаго министра, в коего распоряжении не токмо по Генеральному Регламенту никто не должен был вмешиваться, но и генерал-прокурор, то и спала с господ министров всякая обузданность, а потому и забота. Стали делать, что кому захотелось. Хотя в министерских комитетах и докладывано было дело, но без всяких справок и соображений; а потому в присутствии Императора заводить споры без точнаго осведомления было не ловко, да и не пристойно о том говорить, о чем достоверно не знаешь, то также все дела пошатнули ко вреду государства, а не к пользе. Например.
I-е. Предложено было от финанс-министра по лесной части, чтоб казенныя леса измерив, привести просеками в геометрическия фигуры, а годныя деревья для корабельнаго строения перечислить, как во Франции и других иностранных землях. Державин, судя по пространству Российской империи, говорил, что этого сделать не можно; сверх того при производстве произойдет от того множество споров и разорения крестьянам, а более казенным от взяток, как то более, чем при генеральном межевании случалось, а со временем, когда умножится народонаселение, то это само по себе выдет; споры будут [459] от того, что захотят под леса отводить, дабы сделать правильную геометрическую фигуру, пахотныя земли, другие будут до того нe допускать, и в сем случае непременно произойдут срывы и взятки; что пересчитывать деревья почти нет возможности, да и пользы от того не будет; что измерение сие продолжиться может несколько лет и едва ли в жизнь нашу окончится, а удобоисполнительнее и полезнее будет держаться в сем случае постановлений Петра Великаго, и что казенные леса отвести к одним местам при судоходных реках и окопать их валом, назвав заповедными рощами, которыя приумножить в удобных местах насадкою при казенных же селениях; заклеймя отдать сберегать леса самим крестьянам, обязать их подпискою и штрафом за вырубку, а именно отдачею виновных в рекруты, а вахтмейстеров отменить, потому что известно, как злоупотреблением их более изводятся леса, нежели сберегаются; для партикулярных деревьев, годных для корабельнаго строения, назначить порядочныя цены, то будут сами помещики для прибыли своей их беречь. Словом по сему спору, положено сделать пробу сперва только по одной Новогородской губернии, что измерить и привесть леса в правильныя геометрическия фигуры, то есть в циркули, квадраты, треугольники и прочее, что и предписано; однако же по сие время чрез 10 лет и одного уезда не сделано по неудобности, что в сей губернии леса почти все на болотах, из чего выходит, что надобно прежде осушать болота, а потом уже приступить к измерению и описи.
II-е. Внутренний министр предложил, чтоб дозволить Иезуитам вводить католическую веру и даже преклонять в оную чрез миссионеров магометанские и идолопоклоннические народы, обитающие в Астраханской, Оренбургской и Сибирских губерниях. Державин говорил, что довольно терпимости вер, какова оная существует теперь в империи, а делать католическую владычествующею неприлично достоинству империи, что может потрясти дух народа и произвести со временем мятеж и возмущение, каковы были во Франции и в Немецкой земле. Но лучше бы приложить [460] старание о посылке миссионеров к иноверным идолопоклонническим и магометанским народам, дабы их привесть в религию Греческаго исповедания, как делал Царь Иван Васильевич, и приучить их к хлебопашеству и прочим обычаям и правам коренных Русских подданных, что бы умножило силу и твердость империи, и как к мнению Державина пристал граф Румянцев, то Кочубеево по сей материи и не принято к производству.
III-е. От Иностраннаго министра графа Воронцова предложено было объявить Шведам войну за то, что чрез пограничную реку Тюмень выкрасили они весь мост не пестрыми красками, как у нас все казенные здания красятся, черною и белою шахматно, но одною своею; но Державин и граф Румянцев противу полагали, чтоб прежде переписаться с министром, чем открывать вдруг военныя действия за такую безделицу, может быть, с недоумения нижних чинов происшедшую, с чем и согласились, приказав однако до получения ответа приготовиться некоторым полкам к походу, а некоторым и сделать движение.
IV-е. Державин настоял, чтоб по государственному казначейству приложено было старание о скорейшем окончании годовых отчетов, как то Берг-Коллегия в отпускаемых к ней на содержание горных машинах за несколько лет, более чем в 15 миллионов рублей, не считана была; и с откупщиками по винокуренным откупам более нежели 120 000 дел разсчетных не кончено было, то бы оныя скорее кончить и обозначить казне принадлежащия великия суммы, которыя год за год длятся и подходят под милостивые манифесты, или по выбытию заложенных имений в другия руки к взысканию казенному становятся неудобными. Но финанс-министр на сие весьма не решался, и даже препятствовал разными образами и увертками. Каковыя злоупотребления по непопечению министров и по ныне во всей своей силе существуют, по сей причине, что казенныя палаты и сената первый департамент сам устанавливал кондиции, исполнял их и взыскание чинил недоборам, а ныне еще хуже, что все [461] то делает один министр, то натурально, что откупщики задабривают казенныя палаты, сенатских производителей и министра, которые потаенным образом, под чужими именами, с ними входят в доли откупа, и потому мирволят им разными образами в полном взносе в срок в казну откупных сумм, так что к последнему, то есть к четвертому году откупа, всегда остается нарочитая недоимка, а по всему государству несколько миллионов, которые, за неокончанием, из году в год, разсчетов не взыскивается, а наконец остается так сказать в забвении; ибо те, на которых возложено попечение о том, будучи интересованы, не заботятся, а другие государственные чины и сенаторы до себя не принадлежащим почитают делом, если генерал-прокурор, как государства око, не вступит и не будет отправлять своей должности по законам Петра Великаго и Екатерины II-й. Поелику же Державин говорил о сем как финанс-министру, так и прочим по их частям, как-то Морскому министру г. Чичагову, что он заключил контракты на несколько миллионов, без порядку, в законах постановленнаго, и не хотел быть ни у кого под отчетом, то господа министры и пошли все противу Державина, стараясь его разными способами очернить в мыслях Императора, в чем чрез несколько времени и успели, как то ниже усмотрится. Хотя же Император и сам желал, чтоб министры каждогодно всякий по своей части подавали отчеты сенату, о чем и в манифесте о министерствах сказано, но как не было инструкции, какою процедурою, чрез кого и кому те отчеты в сенате разсматривать, то Державин и настоял у Императора, чтоб непременно и в первый год министерства отчеты были поданы, хотя того и требовать от них не можно было, ибо они не вошли еще в достаточное познание всего того, чем управляют; что в сенате не было еще ни сенаторов, ни производителей, знающих в подробности государственные части, на пример коммерческую, бергколлежскую, финансовую, военную, сухопутную и морскую и прочия, то и не кому было доказывать министров в случае их погрешностей и в напрасном ущербе [462] казенных сумм; а потому он Державин и подал Императору записку, чтоб на первый случай, покудова установится порядок, для разсмотрения отчетов выбрать трех, или четырех человек сенаторов, придав им по каждой части по обер-секретарю, которые, предварительно пред докладом общему собранию, вникли подробно в каждую часть и, сделав свои примечания, докладывали прежде своему комитету, а потом уже и общему собранию, по внесенным откуда следует справкам из подлинных документов. Но как сенаторы были выбраны слабые и части государственныя почти или вовсе не сведущие, то и было разсмотрение сего перваго отчета, так сказать, одна проформа, или епанча, под которою министры могли крыть свои небрежения и самыя злоупотребления безнаказанно. Но как, в бытность Державина министром юстиции, первые отчеты были не окончены, а по окончании никак ни в в чем не исправлены, то в таком положении и остались и поныне, то есть более игрушкою, нежели государственным делом; ибо, сколько по слухам было известно, министр морских сил г. Чичагов и отвечать не хотел в общем собрании и вышел из него с грубостию и презрением, когда у него спросили, по какой причине он флот, бывший при Екатерине, истребил, а новаго не сделал. Словом по таковым с одной стороны министров безпорядкам, а с другой, то есть Державина безпрестанным возражениям и неприятным Государю докладам, и стал он скоро приходить час от часу у Императора в остуду, а у министров во вражду.
Наконец нижеследующее приключение обнаружило первое их против него покушение. Министр Военных сил г. Вязмитинов докладывал по воле Государя Императора, что унтер-офицеры из дворян, и особливо из Поляков, никак не хотят служить, всячески отбывая от службы, именно едва успеют вступить в оную, то уже просятся в отставку. Положено было, чтоб подтвердить указ Императора Петра III и потом Екатерины II, чтоб дворян, недослуживших обер-офицерскаго чина, прежде 12 лет службы их, в отставку не увольнять. О сем состоялся [463] указ, помнится в Декабре месяце, который в сенате без всякаго сумнения или замечания прочтен и записан. 9 дней прошло, как о том никто не говорил; наконец в пятницу, как в день общаго собрания, поднес Державину обер-секретарь мнение графа Потоцкаго, по тому указу последовавшее, сказывая, что он его принять без его повеления не смеет, как по самому его содержанию, так и потому, что уже в общем собрании дело сие кончено, то есть указ принят и отослан в военную Коллегию для исполнения. Державин, разсмотрев мнение и увидя, что оно написано не токмо дерзко против сената, который непристойными выражениями разруган, но и против Государя неприлично, который как бы в каком народном правлении сравнен со всеми гражданами, и тому подобная нелепица, не соответствующая законам, то Державин, не приказав его записывать, оставил у себя. В следующее воскресенье, как в день докладной, представя то мнение Государю, доложил, что он таковой непристойной и законам нашим противной бумаги принять не может, то как Он соизволит. Государь, как видно, знал о сем мнении, и едва ли не с позволения его оно написано, ибо тогда все окружающие его были набиты конституционным Французским и Польским духом, как то граф Черторижский, Н…, К…, С…, и паче всех, как атаман их, граф В…, который, как уже выше сказано, в сенате при разсуждении о правах онаго, вводил мнения аристократическия или ослабляющия единодержавную власть Государя; но не был же тому противным, сколько видно было, и граф В…, З…, бывший тогда в совете и в уважении Императора, то Он и отвечал на доклад Державина весьма резко, сими точно словами: «Что же мне не запретить мыслить, кто как хочет! Пусть его подает, и сенат пусть разсуждает». Державин докладывал, что таковыя мнения приводят особу Его и правительство в неуважение, что можно подавать мнение, но в свое время и согласно законам. Государь ответствовал: «Сенат это и разсудит, а Я не мешаюсь. Прикажите доложить в следующую [464] пятницу». Докладывано, и как вся партия, хотевшая ослабить власть самодержавнаго Императора и привесть ее к министерству и сенату, то и возстал такой крик, что и слышать было не можно; словом, что все одобрили мнение графа Потоцкаго, сказав, чтоб против имяннаго указа, принятаго уже сенатом, во опровержение его, подать Государю доклад, чтоб дворянство служило или не служило, отдать ему на волю. Один только сенатор Шепелев, будучи хороший приятель Державину, подошед к нему, спрашивал тихонько, что делать, которому он шепнул, чтоб он не соглашался с революционными мыслями, а держался бы старых законов, который так и сделал; да опосле, по совету Державина же, сенатор Аникеевский при подписке журнала объявил, что он отступает от прежняго своего мнения, а присоединяется к Шепелеву. Державин в наступивший его докладной день донес о том Государю, что сенат весь против его. Он так сильно встревожился, что побледнел и не знал, что сказать; но Державин успокоил его, сказав, чтоб он не изволил смущаться, а позволил ему отправлять его должность, как законы повелевают. Государь согласился, и генерал-прокурор должен был дать предложение сенату, в котором разныя мнения сенаторов соглашались на точную силу законов; но к несчастию, занемог простудою, так что не мог писать, а правитель его канцелярии, и прочие письмоводцы, или не хотели понимать его мыслей, боясь сильной противной партии, или не умели изобразить их по его желанию. Болезнь, сколько сама собою, или от чрезвычайной чувствительности и потрясения всех нерв, что Российский сенат не токмо позволял унижать себя пришельцу и врагу отечества, но еще, защищая его, идет против своего Государя и тем самым кладет начальное основание несчастию государства, допуская засевать семя мятежей или революции, подобной Французской, — так умножилась, что Державин не мог написать мнения, по неоднократным присылкам графа Валериана Александровича Зубова, князя Александра Николаевича Голицына и наконец Новосильцова, из которых первый был сперва на [465] стороне Потоцкаго, но когда Державин объяснил ему, что это Поляки хотят разорить нашу военную силу, дабы, изнежив дворянство, сделать его неспособным к военной службе, следовательно к защите отечества; ибо без офицеров и генералов-дворян военная наша сила изчезнет, а мы рано или поздно, таковым ухищрением, будем добычею врагов наших. Что же касается до того, что отцы и матери ропщут, что дети их должны будут служить 12 лет в унтер-офицерах, и что это для них унизительно и несносно, то он ему объяснил прямую силу указа, в котором сказано, что недослужившихся до обер-офицерскаго чина унтер-офицеров прежде 12 лет не отставлять, но кто будет обер-офицером, тех позволено отпускать из службы чрез год, и как чрез все царствование Екатерины сей закон не отменялся и дворянство себя утесненным не считало, и выходило из службы под видом болезней, когда хотело, и нужды в том не имело, ибо гораздо прежде 12 лет дослуживались до обер-офицерских чинов, а особливо в гвардии; да ежели и чрез 12 лет кто получил офицерское достоинство, то никакого в том притеснения нет, ибо в самые высшие чины государства довольно еще время остается дослужить, как то своим собственным опытом доказал Державин, что, служа 12 лет в унтер-офицерских чинах, дошел до генерал-прокурорскаго чина; то граф Зубов, по таковом объяснении, и отступил от прежняго своего мнения и был согласен с Державиным. Как он, по облегчении своем, написал кое-как свое предложение сенату; но не мог еще сам выезжать, то приезжал к нему он, граф Зубов, от Государя и требовал заготовленное его предложение прежде отсылки в сенат, на разсмотрение Его Величества. А как оное было хотя справедливо, но слишком горячо написано противу Потоцкаго, то и получил обратно, с почернением некоторых строк, с таким приказанием, чтобы предложение было поскорее дано сенату, дабы унять молву народную, разсевающуюся по сему случаю с разными толками; но как Державин не совершенно еще от болезни оправился, и доктора ему не позволяли выезжать, ибо к [466] простуде от чрезвычайнаго огорчения на подлый поступок сената, разлилась желчь, то чуть было не умер. А потому и нашелся он в необходимости препоручить предложение свое представить сенату, как старшему обер-прокурору перваго департамента, князю Александру Николаевичу Голицыну. Между тем в продолжении сего времени мнение графа Потоцкаго дошло в Москву, которое там знатное и можно сказать глупое дворянство приняло с восхищением, так что в многолюдных собраниях клали его на голову и пили за здоровье графа Потоцкаго, почитая его покровителем Российскаго дворянства и защитником от угнетения; а глупейшия, или подлейшия души не устыдились бюсты Державина и Вязмитинова, яко злодеев, выставить на перекрестках, замарав их дермом для поругания, не проникая в то, что попущением молодаго дворянства в праздность, негу и своевольство без службы, подкапывались враги отечества под главную защиту государства. Голицын представил сенату предложение генерал-прокурора, которым он соглашал давших разныя мнения на единомыслие, но будучи человек молодой и неопытный, не умел сберечь совершенно порядка законнаго, то есть не приказав сбирать голосов с младших, тем допустил возвысить свой голос или наперед вызваться господина Трощинскаго, как главнаго предводителя противной партии, своим мнением, прежде нежели было разсуждаемо и прежде нежели было ему должно, чем безголовых или лучше бездушных сенаторов, то есть глупцов и трусов, привел в смятение и безгласность, которые потом пристали к тем, которые себя объявили с Трощинским согласными, кроме однако двух, Шепелева и Аникеевскаго и третьяго Гурьева, который отозвался ни в ту, ни в другую сторону. Министры все, сколько можно было догадаться, ни чем не отозвались из политических видов, потому что с одной стороны их согласие было уже на представление Вязмитинова в министерском комитете, а с другой главнейшие из них, как выше объяснено, жили аристократическим правлением, то есть, чтоб усиля сенат, во оном господствовать. Поелику же [467] таковое разногласие сенаторов и после согласительное предложение генерал-прокурора по силе законов требовало особой процедуры, то есть, чтоб вносились мнения сенаторов и предложение генерал-прокурора, без всякого приговора, на разсмотрение Императорскаго Величества, а потому, по выздоровлении, Державин выехал в наступающую пятницу в сенат, и как по обыкновению стали подписывать журнал прошедшаго собрания, то и требовали сенаторы противной партии, разумеется, горланы или крикуны, Алексеев и прочие, чтоб был написан приговор по их мнению, и даже давали о том приказание обер-секретарю; но как по законам канцелярия сената непосредственно состояла под управлением генерал-прокурора, без апробации котораго не могли приговоры быть ни поднесены к подписанию сенаторов, ни после подписки отданы к исполнению, то обер-секретарь, не могши сам собою исполнить приказания сенаторов, докладывал генерал-прокурору пред всеми вслух, что он прикажет, писать ли приговор. Державин ответствовал: поступить по законам, внести дело без приговора для представления Его Величеству. Так ответствовал Державин. «Нет», закричали несколько сенаторов: «мы приказываем, пиши приговор». «Этого нельзя», возразил Державин. Тут Алексеев и Строганов возопили без всякой пристойности: «Как нас не слушать! Мы вам приказываем написать приговор». Державин, видя таковое неистовство и несведение законов, возвыся голос, сказал: «Его Величество изволил приказать взнести все дело без приговора на Его разсмотрение». «Как Его Величество?» закричали Строганов и Алексеев, «клевета! клевета!». «Нет не клевета», с твердым голосом сказал Державин протоколисту: «запиши все происшествие в журнал». После сего все оробели и замолкли. Державин на сей непредвидимый случай, хотя не имел точнаго имяннаго повеления Государя Императора; но как закон именно повелевал вносить таковыя спорныя дела, без приговоров, к Императорскому Величеству, то чтоб устрашить мятеж сенаторов, он, опершись на сказанный [468] закон, объявил волю Императора сам собою, поелику ей инаковой не признавал быть, как согласной с законом, что он все после и пересказал Государю и получил от него благоволение. Подобное сему малодушие и несведение законов показал сенат и при сем первоначальном предположении генерал-прокурором мнения графа Потоцкаго.
Не излишне почитаю, как несколько смешное приключение, распространить сие подробнее. Когда назначено было собрание для выслушания того мнения, то сказано было в повестках, что сзывается Сенат для выслушания некотораго государственнаго дела. Почему и велел Державин приготовиться канцелярии Сената с возможным уважением и припасти нужное, а между прочим и молоток деревянный Петра Великаго, хранящийся в ящике на генерал-прокурорском столе и песочные часы, которые он употреблял, во время слушания важных дел. Таковым образом, когда начали читать дело, то он ударял по столу молотком, давая чрез то знать, чтоб обращено было внимание к выслушанию читаемаго и никаких бы посторонних разговоров во время чтения не происходило; а когда оканчивалось чтение, то он приказывал секретарю, который производил дело, сбирать голоса, начиная с младшаго, которые давали сенаторы письменные или словесные; по собрании коих читались оные в слух, и, если открывалось несогласие, тогда он, по Генеральному Регламенту, давал час на разсуждение, или на диспут, и для того то поварачивал часы верхнею скляночкою на низ и смотрел, покудова из верхней в нижнюю перекатится весь песок, что означало час, тогда ударял молотком по столу, давая тем знать, чтоб перестали спорить, садились бы на места свои и давали бы решительные голоса, которые протоколистом записывались, и буде были согласны, то таким образом и решалось дело; ежели ж были разные, то его голос или имянный указ совершенно оканчивал дело. Так поступал и бывший при нем 20 [469] генерал-прокурором граф Ягужинский, когда не присутствовал Государь в Сенате. Было ли после его такое употребление молотка и песочных часов — неизвестно; многие однако говорили, что не было. Державину разсудилось оные употребить, дабы придать более уважения делу, коим, так сказать, боролось монархическое правление с аристократическим. Первое защищал генерал-прокурор, удерживая единодержавную власть при Государе, а вторую сенат, присвоивший некоторую часть власти себе, в том разуме, что ежели он в праве всегда будет на имянные указы делать цензуру, или свои примечания, и входить о том с докладом к Императорскому Величеству, ибо хотя законами Петра Великаго и Екатерины второй и позволено Сенату входить с докладом к государю в сомнительных случаях, когда какой закон или указ не ясен или неудобоисполнителен или вреден государству; но иначе сего не делывалось, как чрез генерал-прокурора, с докладу Императорскаго Величества, собрать коллегии и трактовать с возможною осмотрительностью и уважением предстоящих сумнений, а потом, что положено будет, входить с докладом и испрашивать повеления, которое уже безопасно исполнено, а не так чтоб одному сенату самому собою, не чрез генерал-прокурора, дана была власть подавать таковые доклады. Сие было уже почти аристократия. Словом: когда было предложено помянутое мнение Потоцкаго и дан был час на диспут, то сделался великий шум, сенаторы встали с своих мест и говорили между собою с горячностию, так что едва ли друг друга понимали, и прошел час на диспут данный. Державин несколько раз показывал часы, просил, чтоб садились на их места и давали свои голоса; но его не внимали. Тогда, седши на свое место за генерал-прокурорский стол, ударил по оному молотком. Сие как гром поразило сенаторов, побледнели, бросились на свои места, и сделалась чрезвычайная тишина. Не знаю, что было этому причиною, не показалось ли им, что Петр Великий встал из мертвых и ударил своим молотком, к которому, по смерти его, никто не смел прикоснуться. [470] И по городу были о сем простом и ничего не значущем случае многие и различные толки; по обыкновению недоброжелатели толковали в невыгодную Державина сторону, говоря, что будто он на сие не имел права, и что тем присвоил себе право Государя; но как Державин никаких против Императорскаго Величества намерений не имел, а напротив того защищал его самодержавную власть и молотком ударил только для того, чтоб разбредшихся сенаторов и шумящих усадить скорее на их места и побудить к даче их голосов, то сами по себе все пустые толки исчезли. При докладе Государю о всем происходившем по сему делу в сенате, Державин несколько раз внушал ему, что, защищая Его права, как генерал-прокурор, много он себе новых наделал злодеев, и что не приминут его всячески очеркивать и приводить к Нему в немилость; но Государь всегда уверял его, что он его не выдаст и чтоб он отправлял свою должность, не боясь никого, по законам. Но противная сторона, как то окружавшие Государя Поляки и Польки, сильным образом и непрестанно работали, по сему делу, покудова оно производилось в Сенате, уменьшая его важность и оправдывая Потоцкаго и сенаторов, против его власти возстававших, так что Державин приметил Его гораздо умягченным против них и переменившим Его мнения против того, когда Ему он первоначально доложил, что все согласились с мнением Потоцкаго; тогда Он с негодованием сказал: «Я им дам себя знать». Таким образом внесено было дело сие с разными мнениями без приговора к Государю. Долго он его один, или с кем либо из ближайших ему советников, как то: Черторижским, Новосильцовым, Кочубеем и Строгоновым, разсматривал, не говоря с генерал-прокурором ни одного слова, из чего и познавал он, что противная сторона взяла перевес. Наконец на Фоминой уже неделе позволено было предстать депутации сената для объяснения сего дела пред Государем, как о том в праве сего правительства, при министерском манифесте изданном, узаконено было, которое при преемнике Державина, князе Лопухине отменено. Со стороны сената [471] избран был для объяснения сего дела г. Трощинский, который в то время отправлял должность статс секретаря, и граф Строгонов, а Державин один защищал сторону генерал-прокурора. При вступлении в кабинет к Его Величеству, часу в 7-м ввечеру, хотя еще светло было, но неизвестно для чего гардины у окон были завешаны, и горели свечи. Великая везде была тишина, и Государь один дожидался; принял весьма важно сам, при письменном столе, и депутаты садились, не говоря никому ни одного слова. Потом приказал Трощинскому читать бумаги, то есть мнение Потоцкаго, резолюцию Сената, предложение согласительное Державина, и наконец последнее сенатское мнение. По выслушании встал, весьма сухо сказал, что он даст указ и откланялся. Предполагаемо было, что при таковых депутациях Государь будет входить во все подробности дел, то есть с тою и другою стороною объясняться; но как этого тогда, да и после, как слухи носились, никогда ничего не было, то и весьма хорошо, что оне отменены, ибо никакой пользы не приносили и истины не могли в полном ея свете открывать Государю, которая по большей части зависит от чистосердечия и безпристрастия докладчика.
Дела текли по прежнему, и хотя с тех пор не примечал Державин в Государе прежняго к себе уважения, однакоже не видал и недоверенности. Спустя некоторое время, к великому всех удивлению, состоялся по Потоцкому делу неожиданный указ, которым не токмо сделано уважение Сенату и законам, согласно предложению генерал-прокурора, но вовсе у него отнято право входить с докладом к Императорскому Величеству, по его в состоящихся указах сумнениям. В Мае месяце докладывал Державин Государю правила третейскаго совестнаго суда, им сочиненныя, над которыми трудился несколько лет по многим опытам третейскаго судопроизводства, и посылал по многим своим приятелям, знающим законы, для примечания. Государь, выслушавши оныя правила, вскочил с восторгом со стула и сказал: «Гавриил Романович! Я очень доволен, это весьма важное [472] дело». Однако же те правила и по сие время не выданы к исполнению. Слышно было, что г. Новосильцев их не одобрил, по недоброхотному отзыву окружавших его подъячих, Дружинина и прочих, для того, что они пресекали взятки и всякое лихоимство, что было им не по мыслям; ибо тогда бы царство подъяческое прошло. Однако же при прощании с Державиным, как ниже о том увидим, Государь побожился, что он те правила введет в употребление. В Мае месяце в том году, то есть 1803-м путешествовал Государь в Лифляндския губернии, а с ним г. Новосильцов и граф Черторижский, и как они были враги Державина, то будучи с Государем не малое время, так сказать, в уединении, и довершили они Державину свое недоброжелательство, разными клеветами, какими именно — неизвестно; но только из того оное разуметь можно было, что Державин, будучи, во время отсутствия Императора, отпущен в Новогородскую свою деревню Званку на месяц, не мог за болезнию к приезду Государя возвратиться, то писал к князю Голицыну, прося доложить, что замедление его происходит от болезни; но что он однако скоро будет. На что по приезде получил отзыв, что ему нет в нем нужды, хотя бы он и вовсе не приезжал. Державин, хотя почувствовал сим отзывом неблаговоление себе Государя, но терпеливо снес оное, стараясь, сколько сил его было, исполнять наилучшим образом свою должность.
С того времени приметным образом холоднее обращался Государь с Державиным. Однакоже дела шли своим порядком, им учрежденным в сенате, весьма поспешно и безпристрастно, что может засвидетельствовать и поныне вся публика, так что он имел удовольствие видеть, что в общем собрании иногда в одно заседание по 4 дела решено было. В Июле месяце, на Каменном острову, в министерском комитете, читано было по Внутреннему министерству графом Кучубеем сочиненное господином Сперанским образование Внутренняго министерства, и как оно писано было, кажется, более для того, чтоб показать большое сведение в старинных учреждениях разных [473] наших присутственных мест, приказов и контор; а не с тем, чтоб принесть государственную пользу, как то и оказалось после, что все учреждаемое господином Кочубеем и господином Сперанским — было несобразица с настоящим делом, — то и было оно пространное сочинение, чтением котораго занимались более 4-х часов; но как никто никакого толку не понял, что и для чего предполагалось, то и просили Государя, чтобы позволено было каждому министру на дом взять и разсмотреть сие сочинение. Император позволил; таким образом пошло оно по рукам министров и наконец, чрез несколько недель, дошло до Державина, Июля 22-го числа, то есть в день рождения Государыни Императрицы Марьи Федоровны, поутру, когда сбирался он к ней для поздравления в Павловском. Там, увидавшись с ним, г. Кочубей спросил, получил ли он учреждение его Департамента. «Получил». «Пожалуйте, пришлите мне его на час нечто поправить, я тотчас к вам возвращу». «Хорошо». В следствие чего возвратясь из Павловска, при кратком письме, в котором сказал, что он еще его не разсмотрел в подробности как должно, по требованию его возвращает, с таковым только по краткости времени замечанием, что если ни один архитектор без основания или фундамента не строит здания, то кажется ему, что без основания или инструкции — и учреждения Департамента писать не можно; но когда он ему пришлет, то не оставит он подробных сделать примечаний. Спустя недели две, вдруг в министерском комитете неожиданным образом, в присутствии Государя, читают то письмо, с таковым тоном, что будто я не хотел разсматривать сочинение г. Кочубея, и негодую на то, что толь долгое время не даются инструкции министрам. Государь, по прочтении письма, с неудовольствием отозвался: «Что вы меня побуждаете так скоро дать вам инструкции, когда вы сами чрез полгода не могли подать мне своих мнений, что по каждой части надобно». Державин встал и доложил Государю, что он отнюдь не с тем намерением писал к г. Кочубею, чтоб побуждать Ваше Величество, писать [474] инструкции, а думает, что без них никаких Департаментов министерства учредить не можно. Государь сухо ответствовал: «я дам инструкции»; однакоже и по сию пору, можно сказать, их основательных или подробных нет.
Таким образом гг. министры подыскивались во всяких безделках под Державина и его оклеветывали, а особливо граф Кочубей, потому что должность Внутренняго министра по судебным местам, а особливо по губернскому правлению, непрестанно сталкивалась с генерал-прокурорскою обязанностию, или шли, так сказать, смешенно, с прямаго пути сбиваясь, перешагая друг друга пронырством и ухищрениями.
Выше видно, что мнение о Евреях Державина, сочиненное им во время посылки его в Польшу, отданное при Императоре Павле на разсмотрение Правительствующаго Сената, приказано было разсмотреть, с начала почти самаго министерства Державина, учрежденному особому Комитету, составленному из графа Черторижскаго, графа Потоцкаго, графа Валериана Зубова и Державина, которое и разсматривалось чрез продолжение всего его Державина министерство; но по разным интригам при нем окончания не получило. Оно заслуживает, чтоб об нем сказать подробнее. Первоначально положено было, чтоб призвать из некоторых губерний несколько старшин из кагалов и рабинов знаменитейших для объяснения с ними всех обстоятельств, в том Державина мнении изображенных. Оно достойно, чтоб его с прилежанием прочесть, и войти во все его подробности, дабы узнать прямое мнение сочинителя, к благоустройству государства и самых Евреев служащее. Продолжались их съезд, явки и их представления во всю почти зиму; тут пошли с их стороны, чтоб оставить их по прежнему, разные происки. Между прочим г. Гурко, Белорусский помещик, доставил Державину перехваченное им от кого-то в Белоруссии письмо, писанное от одного Еврея к поверенному их в Петербург, в котором сказано, что они на Державина, яко на гонителя [475] по всем кагалам в свете, наложили херим или проклятие, что они собрали на подарки по сему делу 1 000 000 и послано в Петербург, и просят приложить всевозможное старание о смене генерал-прокурора Державина, а ежели того не можно, то хотя посягнуть на его жизнь, на что и полагает сроку до трех лет, а между тем убеждает его, чтобы, сколько можно, продолжить дело, ибо при Державине не чает, чтоб в пользу их решено было. Польза же их состояла в том, чтоб не было им воспрещено по корчмам в деревнях продавать вино, от чего все зло происходило, что они спаивают и приводят в совершенное разорение крестьян; а чтоб удобнее было продолжать дело, то он будет доставлять ему из чужих краев от разных мест и людей мнения, каким образом лучше учредить Евреев, которыя, скоро после того, самым делом начинали вступать, то на Французском, то на Немецком языке, и доставлялись в Комитет, при повелении Государя Императора разсмотреть оныя, то чрез графа Черторижскаго, то Кочубея, то Новосильцова. Между тем Еврей Потко, бывший у Державина в доверенности, якобы по ревности его к благоустроению Евреев, соглашаясь с его Державина мнением, подававший разные проэкты о учреждении фабрик и прочее, пришел в один день к нему, и под видом доброжелательства, что ему одному Державину не перемочь всех его товарищей, которые все на стороне Еврейской, — принял бы сто, и ежели мало, то и двести тысяч рублей, чтобы только был с прочими его сочленами согласен. Державин, сочтя сие важным и разсуждая, что ежели на его убеждение согласиться и принять деньги, то изменить присяге и действовать вопреки воли Государя, что, оставя в прежнем не устройстве Евреев, оставить им прежние способы, чрез винную по корчмам продажу, грабить поселян и лишать их насущнаго хлеба; ежели ж не согласиться на подкуп и остаться одному в противоборстве всех, без подкрепления Государя, то успеху во всех его трудах и стараниях ожидать не можно. И так он решился о сем подкупе сказать Государю и подкрепить сию истину [476] Гуркиным письмом, в котором видно, что на подкуп собрана знатная сумма, что на него умысел и прочее, как выше видно; а при том, что чрез князя Черторижскаго и Новосильцова вступили уже в Комитет, по воле Государя, два проэкта о устройстве Евреев, один на Французском, а другой на Немецком языке, то все сие сообразя и представя Императору, надеялся он, что Государь удостоверится в его верной службе и примет его сторону. Правда, сначала Он поколебался жестоко, и когда Державин Его спросил, принять ли деньги, предлагаемые Ноткою 200 т. руб., то он в замешательстве отвечал: «Погоди, я тебе скажу, когда что надобно будет делать», а между тем взял к себе Гуркино письмо, чтоб удостовериться о всем, в нем написанном, чрез другие каналы. Державин думал, что возымеет действие такое сильное доказательство, и Государь остережется от людей, его окружающих и покровительствующих Жидов. Между тем, по связи и дружбе с графом Валерианом Александровичем Зубовым, пересказал все чистосердечно ему случившееся, не знав, что он в крайней связи с господином Сперанским, бывшим тогда директором канцелярии Внутренняго министерства, г. Кочубея, котораго он водил за нос и делал из него, что хотел. Сперанский совсем был предан Жидам, чрез известнаго откупщика Переца, котораго он открытым образом считался приятелем и жил в его доме. И так, вместо того, чтоб выйти от Государя какому строгому против проныров Евреев приказанию, при первом собрании Еврейскаго Комитета, открывалось мнение всех членов, чтоб оставить винную продажу в уездах по местечкам по прежнему у Евреев; но как Державин на сие не согласился, а граф Зубов в присутствии не был, то сие дело (осталось) в нерешении. Государь между тем сделался к Державину от часу холоднее, и никакого по вышесказанному Гуркину письму не токмо распоряжения, ниже словеснаго отзыву не сделал…
Теперь за нужное почитается сказать не менее Жидовскаго о важном деле. Известно, что в Польше великое [477] множество есть свободных людей, почти никакому состоянию не принадлежащих, то есть, ни к дворянам, ни к поселянам, ни к купечеству, ни к духовенству, ни к мещанству, хотя они почитаются происходящими из дворян и принадлежащими к военным людям. Эти люди называются чиншевое и панцырное дворянство; их во всей Польше наверное может быть не один миллион; и в части Российской считается до 500 000. Они большею частию собственных земель не имеют, а живут у помещиков, платя им чинш или оброк с земель по условиям. Их магнаты Польские употребляли всегда на их сеймах, при народных выборах в чиновники и даже в самые короли; ими-то бывали они сильны, и для того ласкали их и почти с них ничего не брали, дабы на сеймах чрез них иметь свой могущественнее голос. Но когда Польша стала разделена между Россиею, Австриею и Пруссиею, то у панов, не хотевших быть под скипетром России, многия местечки и селения отобраны и розданы Государынею Императрицею Екатериною в вечное потомственное Российское владение, хотя без исключения тех панцырных дворян и чиншевой шляхты, однако же без отъятия их прав и вольностей, как они под Польским владением находились. Из каковых местечек и селений между прочим пожаловано несколько тысяч душ в Могилевской губернии Александру Петровичу Ермолову, а он продал некоему коллежскому или надворному советнику, что был винным в Херсоне откупщиком, Яншину. Сей, не имея нужды, как Польские магнаты, при выборах, такой сволочи в голосах, и будучи хорошим хозяином, управляя сам своими деревнями, стал налагать на живущую у него чиншевую шляхту оброк, за владеямыя ими земли, более того, как они прежде платили, или ссылал их с своих земель, если они требуемое им не соглашались платить. Они заупрямились; он домогался, и дошла от них жалоба Государю, который приказал чрез губернское правление то изследовать и удовлетворить притесненных и обиженных. Трудно было решить сие дело и удовлетворить по справедливости обоим спорящим сторонам; ибо чиншевая [478] шляхта, панцырные дворяне и все прочия состояния, при забрании Польскаго края, оставлены Всемилостивейшим манифестом на всех Польских правах и привилегиях, а с другой стороны грамотами пожалованы Российским подданным Польския местечки и селения, со всеми землями, угодьями и жителями, к ним принадлежащими. То Державин, собрав о всем нужныя к делу справки и узнав, что покойная Императрица имела намерение выселить тех дворян и шляхту, по политическим видам, на порожния земли в полуденныя свои губернии, согласно чему Державин сочинил проэкт или докладную записку о выселении тех праздных людей в Херсонскую, Астраханскую, Саратовскую, Уфимскую и Сибирскую губернии, дабы тем самым: 1) очистить земли владельческия в Польше, и прекратить тем самым споры их с тою шляхтою, 2) чтоб отнять способы у Польских вельмож в безпокойное время усиливать их партии сим своевольным народом, который всегда готов на всякия неистовства и возмущения, 3) чтоб населя их по окружной черте империи, укрепить тем самым ея границы, и оградить коренных жителей, и наконец 4), чтоб дать способ доказывать им свое дворянство, котораго они безпрестанно, с великими хлопотами и издержками, доискивались, службою, когда из них учредить такие ландмилицкие полки, каковые были в Польской Украине и по Оренбургской линии. Словом такое полезное дело из сей шляхты сделать, которое бы в нынешнее время оказало уже свои плоды, и Польские вельможи изменники не могли бы из сей шляхты формировать новых полков для Бонапарта. Государь, выслушав сию записку, был чрезвычайно доволен и приказал внесть ее на уважение Еврейскаго Комитета, с таковым повелением, чтоб подан от него немедленно Ему о том доклад; но дело сие и по сие время, то есть по 1812 год, осталось без всякаго движения, по причине той, что члены Еврейскаго Комитета большею частию из Польских вельмож, как то: князя Черторижскаго и графа Потоцкаго; а хотя после Державина, заступил место его князь Лопухин, но он и граф Зубов, состоявший членом того Комитета [479] после Державина, имели все в Польше большия маетности и местечки, населенныя разнаго рода шляхтою и Жидами, то и была бы знатная потеря их доходам, ежели-б Жидов и шляхту вывесть из Польши в другия губернии, как то в помянутом Еврейском мнении Державина и сей записке о шляхте Державиным предполагалось. Словом, надобно прочесть внимательно то мнение и записку, дабы увидеть всю пользу и выгоды для Российской Империи; но частная польза помянутых вельмож перемогла государственную. Евреи, после выбытия Державина из министерства, остались в прежнем их безпорядке, а о шляхте и думать не хотели.
Хотя по течению всех дел видно было истинным сынам отечества недоброжелательство Польских вельмож, окружавших Государя; но явное их и низкое поведение ко вреду России свидетельствуется сим. Господин Баранов, что ныне обер прокурор в Сенате, бывший в министерском комитете производителем дел, по увольнении из службы Державина, расказывал ему: что когда он принес в комитет, объявленный генерал-прокурором, словесный имянный указ о шляхте и вышеозначенную докладную записку об оной, то г. Черторижский, прочтя оную и указ, бросил в камин с презрением, которую Баранов подхватя спас от огня. О Жидах написанный им проэкт, согласный с мнением Державина, велено было отдать г. Сперанскому, который переделал по своему, не упомянув даже и о том, что он последовал по разсмотрению мнения Державина, как бы онаго совсем не было, о котором ни одним словом и в указе не упомянуто. Державин, узнав от него Баранова о решении таким образом Еврейскаго дела, шутя сказал: «Иуда продал Христа за 30 сребреников, а вы за сколько Россию?». Он с смехом так же ответствовал: «По 30 000 червонных на брата, кроме де меня, ибо проэкт, мною написанный, переделал Сперанский»; но кто же именно взял червонцы, онаго не объявил. Не думаю, чтоб Русские вельможи сделали такую подлость, кроме [480] Сперанскаго, котораго гласно подозревали и в корыстолюбии, а особливо по сему делу, по связи его с Перцом.
Выше уже видно, что Государь около сего времени час от часу холоднее становился к Державину; но началось внутреннее Его к нему неблагорасположение сперва обнаруживаться тем. Первое: в одно время, при докладе по какому-то частному письму, увидев число на нем прошедшаго месяца, сказал, «что у вас медленно дела идут». Державин ответствовал: «он смеет удостоверить, что в сенате ни при одном генерал-прокуроре так скоро и осмотрительно дела не шли, как ныне, что их в общем собрании в одно присутствие иногда решали по 4, и жалоб на оныя нет». «Но вот это письмо доказывает, что так замедлилось», возразил Государь с неудовольствием. «Что касается до частных писем, — сказал Державин, — то это не его дело». «Как не твое дело?» с негодованием спросил Император. «Так, Государь! Это дело статс-секретаря: они, по частным письмам собрав справки или сделав с кем надлежит сношения, должны докладывать Вашему Величеству и писать по них ваши указы, а генерал-прокурорская обязанность состоит прилежно смотреть за сенатом и за подчиненными ему местами, чтоб они решали дела и поступали по законам: так при покойной вашей бабке было. Я был сам статс секретарем, и очень это знаю, что не затрудняли такими мелочами генерал-прокурора». «Но при родителе моем так учреждено было». «Я знаю, но родитель ваш поступал самовластно, с одним генералом-прокурором без всяких справок и соображения с законами, делал, что ему было только угодно; но вы, Государь, в манифесте вашем при вступлении на престол, объявили, что вы царствовать будете по законам и по сердцу Екатерины, то мне не можно иначе ни о чем докладывать вам, как по собрании справок и по соображении с законами, а потому и не могу я и сенатския и частныя дела вдруг и поспешно, как бы желалось, обработывать и вам докладывать; не угодно ли будет приказать частныя письма раздать по [481] статс-секретарям». «Ты меня всегда хочешь учить», Государь с гневом сказал. «Я самодержавный Государь и так хочу». Второе: в один день говорит: «Как это у вас дела исполняются, а канцелярия ваша об них не знает?». «Не понимаю, и не знаю Государь, — сказал Державин, — позвольте о том мне справиться, какия бы то были дела, которыя исполнены, прежде нежели канцелярия о них знала». Державин справился и нашел, что в самой вещи несколько было таких дел, которыя уже, по исполнении их, отданы были к записке в регистратуру канцелярии, например доносы о похищении казначеями казны, о заговорах и умыслах на особу Государя и о прочем, по которым, с докладу Его Величества, писано было секретно к кому надлежало собственною рукою Державина, чтоб взяты были подлежащия меры, к захвачению похищения казны и заговорщиков, прежде нежели узнала о том канцелярия, для того, что имели они опять в городе или губернии приятельския связи, чрез которыя происходила преждевременно разгласка, и виновные могли укрываться. Державин объяснил сии обстоятельства Государю, и он оправдал его поступки. Третье: министерския канцелярии имели между собою приятельския связи, и как большая часть производителей дел были из семинаристов, выбранные и пристрастные к их местам чрез господина Сперанскаго, который всеми ими, как скрытою, так сказать, машиною, двигал и руководствовал, так что какое у котораго министра, а особливо у Державина, было приготовлено к докладу дело или апробованное и положенное в портфель, он уже знал, а потому, буде оно изложено не по его мыслям или, лучше сказать, того триумвирата приближенных тайных советников, Черторижскаго, Новосильцова, Кочубея, и Строгонова и прочих… то и предваряем был Государь заблаговременно тайными побочными внушениями против справедливости и истиннаго существа тех дел; а потому, когда Державин, а может быть и другие, когда приходили те дела к Государю, то Он, выслушав и не говоря никакой резолюции, приказывал оставлять те дела у Себя на столе, которыя один [482] или с теми советниками разсматривал или пересматривал, но выходили не сообразны с законами и с пользою государственных законов и учреждений, а другия остались и по сие время без движения. Для тогож, чтоб все знать происходившее у министров в канцеляриях, подкуплены были из самых их служителей, людьми, которые доводили до сведения Сперанскаго и прочих все, что узнали. Таким образом внушено было Государю и вышеписанное обстоятельство, что известны были некоторыя бумаги в канцелярии министра юстиции прежде исполнения оных. Словом помянутые не доброжелательствующие Державину министры сами или их угодники употребляли все низкия, подлыя и коварныя средства в чем нибудь подловить Державина, так что выкрадывали бумаги из канцелярии, как tô, на пример, г. Трощинский стащил к нему подписный имянный указ о произведении в чин одного служившаго под начальством его в почтовом департаменте чиновника. Державин, получа оный, по заведенному порядку, отдал для записки и отсылки в сенат директору его канцелярии Колосову. Сей дурной человек, или прямее сказать бездельник, неумышленно его потерял, или, по открывшимся после дурным его поступкам, соглашусь лучше верить, что нарочно его уничтожил, дабы (не смотря на то, что предательски) выказать лучше безпорядок канцелярии, хотя оный наиболее от него зависил, и неисправность канцелярии, в которой, как выше видно, Государю хотелось Державина обличить. Нисколько недель спустя, Трощинский пишет Державину, что он не видит исполнения помянутому указу. Державин справляется, не находит онаго, спрашивает директора: он отрицается, говоря, что не получен. Дежурный канцелярский служитель уличает его, что он подносил пакет министру, а сей, раскрыв пакет, отдал его директору, у котораго он в руках его видел; но сей с клятвами отрицается, что ни от кого не получал и не видал, и так мог бы он его предать суду; но как рекомендован он был не токмо от графа Валериана Зубова, котораго Державин любил и считал себе другом, но и от самого Государя, то он [483] о сем происшествии докладывал ему, объясняя и прочее его дурное поведение, что он обращается безпрестанно в карточной игре и в пирах, а к должности ни мало не прилежен, то не мудрено и канцелярии быть неисправной, потому что директор вовсе должностию своею не занимался, и просил, чтоб позволил переменить его; но Государь промолчал на то и подписал другой указ — о помянутом чиновнике; потом сказал, чтоб он ему сделал выговор. Из сего понял Державин, что он Колосова покровительствует, а может быть и нарочно ему его рекомендовали такого, чтоб чрез него таким образом Сперанскому и прочим видеть, что происходит в канцелярии министра юстиции, как о том выше явствует. Таков же был Колосовым рекомендованный управлению по юстицкой части некто Лавров, который ныне действительный Статский советник, кавалер и директор тайной канцелярии. Он выкрал важныя бумаги, которыя, при смене Державина с министров, не могли найти по делу Лазаревича о драгоценном брилианте, находившемся в скиптре Императора, что он обманом присвоен был Лазаревичем от некоторых Персиян, по наследию от своей матери получивших сей камень, от времени Шаха Надира, ей доставшийся, у тех Персиян нагло отнял тот камень, дав им другой поддельный, из чего происходило дело по нижним правительствам, а наконец и в самом сенате, где все доказательства и улики бедных Персиян, по выбытии Державина из министерства, и уничтожены. Лазаревич оправдан, а они едвали куды в кибитках не отосланы. Сие вопиющее дело Бог разсудит; но когда бы был Державин министром, то не допустил бы он утеснить сильной стороне людей безсильных. Как бы то ни было, подобныя дела и обстоятельства делали много недоброжелателей Державину, и, внушениями на него разными, Государя к нему остужали, что он и сам с своей (стороны) добавлял, держась сильно справедливости, не отступая от нея ни на черту, даже в угодность самаго Императора. Скажем несколько тому примеров. Государь, в угодность своей фаворитке Нарышкиной, которая покровительствовала графа [484] Сологуба, против законов, приказал от жены его отобрать имение, отданное им ей записью, и наложить опеку на оное без всякаго в судебных местах о том производства. Как это было против коренных законов и самого Его о министерстве манифеста, которым запрещено в сенате производить дел, не бывших в суждении нижних инстанций, а так же имений, кроме малолетных и безумных, в опеку не брать, то Державин выписал те законы и представил Государю, сказав, что он долгом своим поставил оберегать не токмо его законы, но и славу. Но Государь, оставя дело у себя, дал несколько спустя дней о том указ; но Державин не контросигновал его, так как не контросигновал указов по упомянутому Потоцкому делу, по отрешению Нижегородской Уголовной Палаты председателя от должности и без суда, по вольным хлебопашцам, и прочим; но о сих последних двух делах за нужное почитается упомянуть пространнее.
Г. Кочубей сообщил волю Государя, чтоб отрешить от должности председателя Нижегородской Уголовной Палаты, не помню его фамилии, за то, что ассессор той палаты с кем-то поссорился на улице, взят в полицию, и губернатор приказал его палками, или не помню как наказать. Председатель отозвался, что это не его дело, что когда дело дойдет по Уголовному суду до него, тогда он определит виновному наказание, по законам. Губернатор за это прогневался и представил Внутреннему министру на председателя якобы в непослушании. Между тем председатель просил о своей защите министра юстиции. Сей не успел еще ничего по сей просьбе сделать, как господин Кочубей докладывает, без всяких справок и сношения с министром юстиции, Государю, и получил от него повеление отрешить председателя от должности, о чем и объявил Внутренний министр сообщением своим волю Государя. Державин, сообразя жалобу председателя с представлением губернатора и нашед последняго поступок несообразным ни справедливостию, передоложил Государю неосновательный доклад Кочубея. Государь сим был доволен; но чрез несколько дней опять получено [485] государево повеление, чтоб он непременно заготовил указ об отрешении председателя и поднес бы к подписанию Его Величества. Тогда Державин, заготовив указ и поднося к подписанию, еще объяснил невинность председателя; но Государь, не вняв его представлению, и не говоря ни слова, подписал. Державин, приняв сей указ, и не контросигнировав оный, отослал его при письме г. Кочубею, в котором сказал, как по его докладу и ходатайству сей состоялся указ, то чтоб и изволил он его контросигнировать, а он не может, видя невинность председателя. Кочубей представил письмо Государю, которое он прочетши, указ изодрал. Но неизвестно почему и как сие мог сделать господин Кочубей, что он чрез несколько дней (объявил) означенное имянное повеление в Сенате об отрешении того председателя. Хотя б Сенату и не следовало его принять, первое потому, что Кочубей его объявил не по своей части, а по части министра юстиции, а второе, что председатели палаты определяются на их места собственноручным подписом докладов сенатских Императорским Величеством; то объявленные словесные имянные указы и не имели по законам против подписных никакой силы. Но однако из подлой трусости принят тот указ и председатель от должности отрешен, который один год спустя после уже министерства Державина, приехал сам в Петербург, подавал письмо Императору, доказывая свою невинность и незаконное его отрешение: отдана ему справедливость, и по желанию его дано полное жалованье, и он от службы уволен. Вот большею частию как молодыми министрами производились дела.
Касательно вольных хлебопашцев, то сие таким образом случилось: Румянцев выдумал, смею сказать, из подлой трусости Государю угодить, средства, каким образом сделать свободными господских крестьян. Как это любимая была мысль Государя, внушенная при воспитании его некоторым его учителем Лагарпом, то Румянцов, чтоб подольститься к Государю, стакнувшись наперед, смею сказать, с якобинскою шайкою [486] Черторижских, Новосильцовых и прочими, подал проэкт, чтоб дать свободу крестьянам от господ своих откупаться, хотя сего никогда запрещено не было, и на сем основании, отпустил своих крестьян до 200 душ, которые, как после слышно стало, никогда не были его крепостными людьми, но вольные отцом его покойным фельдмаршалом, с условием какого платежа или из милости на его землях, вновь от Порты приобретенных, поселенные. Государь проэкт сей, одобренный его молодыми тайными советниками, принял весьма милостиво, или лучше сказать с радостию, что нашлося средство привести его любимейшую мысль к исполнению, передал оный государственному совету на разсмотрение, или лучше сказать на исполнение. Все господа члены совета, хотя находили сей проэкт не полезным, перешептывали между собою о том, но согласно все одобрили, как и указ заготовленный о том апробовали. Державин только один дал свой голос, что всем владельцам по манифесту 1775 года отпущать людей и крестьян своих позволено, а по указу царствующаго Государя 1801 году и снабжать отпущенных людей землями можно, следовательно никакой нужды нет в новом законе. Румянцев может отпустить хотя всех своих людей и крестьян по тем указам (однако же он того ни тогда, ни после не сделал), и новым особым указом разтверживать о мнимой вольности и свободе простому, еще довольно не просвещенному народу, опасно, и только такое учреждение наделает много шуму, а пользы никакой ни крестьянам, ни дворянам. Это мнение его записано в журнале совета; но не смотря на то Государь дал указ известный о вольных хлебопашцах. Когда к генерал-прокурору он прислан был, то не посылая онаго в сенат, поехал во дворец и представил Государю со всею откровенностию и чистосердечием о неудобности указа. Он вопросил, почему же он безполезен? Не говоря о политических видах, что нашей непросвещенной черни опасно много твердить о вольности, которой она в прямом ея смысле не понимает и понять не может, ответствовал Державин, но и по самому своему [487] содержанию он неудобоисполнителен. Почему? Потому что условливаться рабу с господином в цене о свободе почти невозможно, это такая вещь, которая цены не имеет, требуя со стороны господина только всего великодушия, а со стороны раба благодарности, а иначе всякия условия будут тщетны; натурально раб за свою свободу будет обещать все, что от него ни потребуют; а помещик, лишаясь крестьян и с ними своего доходу, или лучше сказать своего существования, захочет иметь такой капитал за сию свободу, чтоб не только не разстроить, но и улучшить свое благосостояние. Из сего выдут неустойки в платеже условленных сумм, из неустойки дела и тяжбы, которых такое великое множество по долгам; сверх того, как правосудие в Российской империи большею частью в руках дворянства, то дворянин, судя дело своего собрата, будет осуждать сам себя; из того другаго ничего не выдет, как беззаконие, — будут обвинены крестьяне и обращены по этому указу в прежнее их крепостное состояние, или тягчайшее рабство, потому что помещик за причиненные ему хлопоты и убытки будет мстить. Сверх того и государственное хозяйство не минуемо от сего учреждения потерпит как в сборе рекрут, так и денежных повинностей, ибо крестьяне, продав взятую ими у помещиков землю, могут переселиться на другия в отдаленнейшия страны империи, где их съискать скоро не можно, или по своевольству своему и лености разбредутся, куда глаза глядят, чтоб только не ставить рекрут и не платить никакой повинности, в чем они единственно свободу свою (полагают). Нижние земские суды или сельская полиция, по пространству в империи мест нежилых и пустых, удержать их от разброду не могут без помещиков, которые суть наилучшие блюстители или полициймейстеры за благочинием и устройством поселян в их селениях. Ежели же по доходящим иногда к Государю жалобам от крестьян на тиранские помещиков их поступки, на угнетения поборами и разныя насилия, как милосердому отцу невозможно не обратить внимания своего и не оказать правосудия, то к предупреждению [488] таковых жалоб, советовал Державин Государю, пригласить не вдруг из всей империи, а по частям из нескольких губерний губернских предводителей дворянства, которым дать милостивые рескрипты, похваля с одной стороны древнюю и новую службу дворян, а с другой изобразив дурные поступки с своими подданными некоторых помещиков, доходящие до престола, приложа оным и экстракт из дел имеющихся в сенате, приказав им найти средство и положить их мнение, какия в которых губерниях и уездах могут собираемы быть денежныя или продуктами подати или отправляемы работы, потому что они не могут быть по положению различных мест одинаковы; а так же и наказания телесныя, какия дома чинить и для каких отсылать в градския и сельския полиции. Предводители сие должны непременно будут сделать, следовательно они на себя сами сделают постановление, а не Государь; ропоту не будет, и таким образом и крестьяне облегчатся в их участи, и правительство не будет иметь опасности от которой либо стороны ропоту или неудовольствия. Государь, выслушав сие представление от Державина, казался довольным, приказал указ свой отдать в совет, дабы вновь был пересмотрен. Касательно же созыва дворянских предводителей, то сказал, что он о сем подумает, а из всех вдруг губерний сделать многолюдный вызов он находит неудобным и не безопасным. Державин едва от Государя возвратился домой, располагаясь на другой день представить указ в государственный совет, как является к нему г. Новосильцев с повелением от Государя, чтоб указа не отдавать в совет, а отослать в сенат для непременнаго исполнения. Державин крайне сим огорчился и не знал, как тому помочь, то пришло ему в голову, что в правах сената, напечатанных при министерском манифесте, и по коренным Петра Великаго и Екатерины II-й законам позволено сему правительству входить с докладом к Императорскому Величеству, когда какой ново-изданный закон покажется темен, неудобоисполнителен и вреден государству, то и желал приятельски о том сделать [489] внушение кому либо из господ сенаторов, чтоб он, при записке того указа сената в общем собрании, подал мысли прочим сенаторам взойти в доклад к Государю, представя Ему неполезность указа. Обращаясь мыслями на того и на другаго сенаторов, показался ему всех способнее, по престарелым летам своим и по знанию законов и польз государственных, Федор Михайлович Колокольцов, котораго он тот же день пригласил к себе на вечер, сообщил на едине свои мысли. Он, поняв всю важность предложения, охотно согласился оное исполнить. Державин остался спокоен, уповая, что в понедельник, при объявлении указа в общем собрании, положат войти с докладом о неудобности сего новаго закона. В сих мыслях во вторник, яко в докладной день, быв у Государя, поехал в сенат, в полном удостоверении, что г. Колокольцов поступил, как обещал. Вместо того на вопрос ответствуют ему, что указ в общем собрании принят, записан и отослан в первый департамент для исполнения. Весьма он сему удивился. Подходит к Колокольцову, спрашивает его потихоньку: «Как, указ принят?». «Так, — отвечает он пересеменивая, — к несчастию я сделался болен вчерась и не мог в сенате быть». Поговоря положили, что будто, по разноречию в исполнении, внести паки в общее собрание. Как разсуждение было о том при обер-прокуроре, князе Голицыне, посаженном в сие место, можно сказать, более не для соблюдения законов и настоящаго дела, а для тайнаго уведомления Государя, что в Сенате делается, и как он верно отправлял возложенную на него должность, обедая всякой день во дворце, то разсуждения Державина о сем указе, — которыя он говорил о безполезности и неудобности сего указа, сожалея о Государе, что он приведен на такое дело, которое не принесет ему ни пользы, ни славы, натурально, что Голицыным слушаныя, — поехав обедать во дворец, пересказал Императору; а как по вторникам всякую неделю, после обеда часу в 7-м, был во дворце в присутствии Императора министерский Комитет, то Государь, посидев в нем не более [490] часа, не очень весело кончил присутствие, и лишь только начали министры разъезжаться, то один из камердинеров Государя, подошед к Державину, сказал тихо, что Император зовет его к себе в кабинет. Вошед в оный, нашел его одного. Он тотчас начал говорить: «Как вы, Гаврила Романович, против моих указов идете в Сенате и критикуете их; вместо того ваша должность подкреплять их и наблюдать о непременном исполнении». Державин отвечал, что не критиковал указов, а признается, что, при разсуждении об исполнении, как и Его Величеству докладывал, сумневался о удобности и пользе, что и теперь по присяге своей подтверждает, удостоверяя, что Его Величество сим способом не достигнет своего намерения, чтоб сделать свободными владельческих крестьян, да ежели б и достиг, то в нынешнем состоянии народнаго просвещения не выдет из того никакого блага государственнаго, а напротив того вред, что чернь обратит свободу в своевольство и наделает много бед. Но как Государь учителем своим Французом Лагарпом упоен был и прочими его окружавшими ласкателями, сею мыслию, по их мнению великодушною и благородною, чтоб освободить от рабства народ, то остался неколебим в своем предразсудке, и приказал объявить имянное свое повеление, чтоб по разногласию в первом Департаменте не обращать того указа в общее собрание, а исполнить бы его непременно, что он безпрекословно уже и исполнил, негодуя в размышлении на трусость г-на Колокольцова, каковы почти и все были господа сенаторы его времени, что доказывает и нижеписанное еще приключение.
В первых еще месяцах его министерства, помнится в Ноябре, когда финанс-министр приготовлял обыкновенныя росписания свои разным губерниям, в один день на вечере, во время собрания у Державина обер-прокуроров для консультации, приезжает к нему государственный казначей, господин Голубцов, родной племянник финанс-министра графа Васильева, и просит его в [491] кабинет для переговора наедине. Державин исполняет его просьбу. Голубцов начинает ему жаловаться на его дядю, говоря, что в крайнем безпорядке казенное управление, что он не знает, как посылать росписания о доходах, которых никакого счету нет и прочее тому подобное. Державин удивляется тому и говорит, что не его дело. Нет, Голубцов с жаром и настоятельностию возражал, он приехал к генерал-прокурору и доводит ему до сведения о крайнем разстройстве казны и что он, принимая теперь на себя сию должность (ибо он тогда только пожалован в государственные казначеи), не может ответствовать за могущий быть ущерб казны, а паче, за ассигнации сумм, на которыя финанс-министр объявляет или выносит имянные Императора указы. Державин поусумнился было доводить до Государя таковые доносы, не имея в руках у себя ничего письменнаго; но как Голубцов ему подал в то же время письмо, в котором он просит генерал-прокурора о исходатайствовании одному казначею чина, говоря, что он, по известным ему причинам, не может о том просить финанс-министра по своей команде, то прибегает к нему. Державин еще сумневался; но Голубцов уверял, ежелиб он не имел важнейшей причины для своей безопасности прибегать к генерал-прокурору в толь государственном интересном деле, чтобы он на роднаго своего дядю и благодетеля не стал клеветать по напрасну. Державин, разсудя, что он имеет у себя в руках письмо государственнаго казначея, из котораго видно неудовольствие его на финанс-министра, решился доложить Государю, что на другой день и исполнил. Император тоже усумнился было, не видя ничего от Голубцова письменнаго, но когда показано ему письмо от казначея, то взял веру и обещал о том переговорить с финанс-министром. Это был вторник, докладный день Державина, то он и поехал прямо из дворца в Сенат; там нашел в первом департаменте финанс-министра графа Васильева, помощника его Гурьева, котораго он подозвав, нарочно в слух при всех сказал [492] ему, — дав почувствовать, что он, не духом тайной клеветы какой водим и пронырством, докладывал Государю то, о чем его Голубцов просил, — и объявил государев указ о пожаловании казначея в следующий чин. Голубцов побледнел и ни слова на это ему не ответствовал. Васильев пристально на это всмотрелся, также ничего не говорил. Но на другой день, то есть в середу, в его докладное время, как видно, объяснился с Голубцовым, а сей, чтоб вывернуться из своего сквернаго против дяди поступка, дал совсем другой оборот делу, сказав, что будто Державин призывал его к себе, упрашивал и даже уграживал, домогаясь, чтоб он доносил на неисправность дяди, из той будто злобы, что Державин, тотчас по восшествии на престол Императора Александра, сменен из государственных казначеев Васильевым, то Васильев и жаловался яко бы на нападки Державина Государю и просил от него защиты, а тем самым и ослабил вероятие доносов Голубцова, внушенных Государю чрез Державина. Сие все в следующий докладной день, т. е. в воскресенье, сам пересказал Император за тайну Державину, спрося наперед его, как он призывал к себе Голубцова и принуждал его доносить на Васильева? Державин ответствовал: да как же мог он его принудить написать письмо к нему о казначее? Тогда Государь сказал: «А! Вижу теперь плутни, хорошо-ж, я посажу теперь Голубцова в министерский Комитет, пусть он там сидя уличает финанс-министра в несправедливых его докладах, и препятствует распоряжать ему государственными суммами ко вреду казны». Но ничего не бывало. Голубцов, таким образом втершись в министерский Комитет, был всегда против финанс-министра безгласным, иногда и в таких делах, которыя, со стороны видно было, не только хозяйственны, но даже и вредны. После по их поступкам можно было подумать, что не с намерением ли они согласясь, сыграли сию хитрую штуку. Для того 1-е, чтоб жалобою в притеснении вселить в Государе некоторое подозрение на Державина, что он, докладывая о [493] безпорядках казеннаго управления, подкапывается на Васильева. 2-е, что Голубцов, не быв в министерском Комитете, считал себе за обиду, когда Гурьев, будучи помощником министра, в оном присутствовал, то чтоб ему в оный сею хитростию втереться, куда ни Васильев, ни он сам не могли и не смели, не имев причины, о том просить Императора. 3-е, чтоб, сидя вместе, в Комитете, могли друг друга лучше подкреплять, ибо Гурьев всегда был несогласен с Васильевым и всегда искал его места, котораго он со временем, разными интригами и происками, наконец чрез Сперанскаго домогся. Вот таковыми то людьми и средствами в сие несчастное время большею частью управлялось государство. Но оставим описывать в подробности подобныя сплетни и каверзы, против Державина употребляемыя; а скажем, каким образом он от службы уволен.
В начале Октября месяца 1803 году, в одно воскресенье, против обыкновения, Государь его не принял с докладами, приказав сказать, что ему недосуг, хотя и был у развода. В понедельник прислал к нему письмо или рескрипт, в котором, хотя оказывает удовольствие свое ему за отправление его должности, но тут же говорит, чтоб отнять неудовольствие, доходящее к нему на неисправность его канцелярии, просит очистить пост министра юстиции, а остаться только в Сенате и Совете присутствующим. Державин не знал, что подумать и чем по должности мог он прослужиться, отправляя ее со всем своим усердием, честностию, всевозможным прилежанием и безкорыстностием; но разсудя, что таковыми качествами или добродетелями найти совершенное благоволение не можно, написал ему письмо, в котором напомянул слишком 40-летнюю ревностную службу, и то, что он при бабке его и при родителе всегда был недоброхотами за правду и истинную к ним приверженность притесняем и подвергаем под суд, но, по непорочности, оправдыван, и получал большее возвышение и доверенность, так что удостоен был и приближением к их престолу; и [494] что и ему служа, шел по той же стезе правды и законов, не смотря ни на какия сильныя лица и противныя против его партии; напомянув свои ему при деле Потоцкаго предварения, что его будут пред ним оклеветывать и прочая, заключил, что ежели такой юстиц министр, который следует законам и справедливости не угоден, то чтоб отпустил его с честию, как предместника его г. Беклешова; ибо он не признает себя виновным или прослужившимся. Поколе не получил на сие письмо резолюции, получил от некоторой женщины, довольно порядочной, или по крайней мере не сумасшедшей, донос, изъявляющий умысл на жизнь Его, в который вмешивала она весьма важныя лица, так что он не смел приступить даже к письменным допросам, а поговоря с нею наедине, приметил, что она сбивчива и сумасбродно пересказывала обстоятельства, которыя давали подозрение, что она или не совсем в здравом разсудке или как нибудь коварно научена затеять такия сплетни, которыя разпутывать было бы и трудно и неприятно, по касательству таких особ, коих оскорбление было бы уже с его стороны преступлением, то он и решился послать к Нему краткую записку 21, что он имеет нужду видеться с Ним по секретному делу, то и просит назначить час, когда он может к Нему приехать. Он отвечал ему также запиской, что он может к Нему приехать на другой день, то есть в четверток, в обыкновенное докладное время, то есть в 10 часу поутру, что и было исполнено. Тут было престранное и довольно горячее объяснение со стороны Державина, в котором он спрашивал Его, в чем он пред Ним прослужился. Он ничего не мог сказать к обвинению его, как только: ты очень ревностно служишь. «А как так, Государь! — отвечал Державин, — то я иначе служить не могу. Простите». «Оставайся в Совете и Сенате». «Мне нечего там делать». «Но подавайте просьбу, [495] — подтвердил Государь, — о увольнении от должности юстиц-министра». «Исполню повеление». Тут выпросил он многим подкомандующим своим чины и другия милости, растался, а между тем поколь он не подавал просьбы, то доводили до него, чрез его ближних, внушения, что, ежели он пришлет уничижительное прошение о увольнении его от должности юстиц-министра, по ея трудности, и останется в Сенате и Совете, то оставлено будет ему все министерское жалованье, 16 000 рублей, и в вознаграждение за труды дастся Андреевская лента: но как он ценил исстинныя достоинства не по деньгам, не по лентам, а по доверенности государской и совестному разбирательству своих поступков, то когда лишился он первой, по самонравию счастья или лучше сказать Государя, которому служил он всею душею и сердцем, не щадя ни здоровья своего, ни трудов, и не может также упрекать себя в нарушении второй, то и не хотел принять предлагаемых выгод и награждений, а написал просто по форме просьбу, в которой весьма кратко сказал, чтоб Государь его от службы своей уволил. В следствие чего, на другой или третий день состоялся 8 Октября 1803 году в Сенате указ, коим он от службы вовсе уволен, с пожалованием ему 10 000 рублей каждогоднаго пансиона, который он и теперь получает. Здесь прилично сказать, какия он в продолжении своей службы, разумеется уже в знаменитых чинах, оказал ревностныя услуги в статской службе, за которыя имел бы право быть вознагражденным, но напротив того претерпел разныя неприятности и гонения, о коих выше сказано.
1-е, за то, что, будучи в экспедиции о государственных доходах советником, желал точно исполнить узаконения и поверять по месячным местам суммы ассигнованныя, точно ли они теми местами получены были, куда назначены, получил неудовольствие от князя Вяземскаго и едва удержался в службе.
2-е, за то, что не хотел обмануть Императора и [496] оклеветать начальников губернии, будто от них никаких в получении нет ведомостей, по которым бы можно изъяснение сделать в приумножившихся доходах от новой ревизии и прибавки оброку на государственных крестьян по рублю на душу, от него же Вяземскаго вознагражден гонением.
3-е, за то, что не решился принять от Тутолмина к исполнению вздорных его учреждений в предосуждение Императорской власти, великия имел неприятности, и хотя тогда ничего ни сделали, кроме что перевели из Олонецкой в Тамбовскую губернию; но никакого ободрения не получил к ревностной службе, но, напротив того, всякое притеснение и неудовольствие по службе от генерал-прокурора и Сената, в продолжении трех лет, сколько помнится, имел за такия дела, за которыя бы похвалить должно было, выговоры.
4-е, за выдачу в Тамбове ассигнованных провиантских и коммисариатских сумм коммиссионеру князя Потемкина, на продовольствие Очаковской армии, которая терпела голод, получил от Сената выговор, вместо того, чтоб за расторопность и усердие имел право быть вознагражденным.
5-е, за удержание сложности по винному откупу 240 тысяч в 4 года в той же губернии и за открытие казенных похищений до 500 душ — под предлогом, будто делал помешательство в выборах дворянских, отрешен от должности губернаторской и отдан под суд, по которому оправдался и не получил за невинное претерпение никакого по законам удовлетворения, кроме личнаго уважения от Императрицы, что приглашаем был в эрмитаж и к комнатным забавам, и то, если правду сказать, не за отличную службу, а за стихотворческий талант; ибо желалось похвал.
6-е, будучи статс секретарем, и за окончание весьма труднейших важных дел, которыя по большей части [497] выше описаны, не токмо не получил никаких наград, но политически отдален от Императрицы и пожалован в Сенаторы, где также, хотя имел уважение, но с великими неприятностями и противуборством за истину.
7-е, за то, что попросил у Императора Павла инструкции, будучи определен в правители Верховнаго Совета, прогнан от него чрез три дни обратно в Сенат с выговором.
8-е, за коммиссии в Польше, хотя получил от него чин действительнаго тайнаго советника и орден Малтийский; но в подкрепление недостаточнаго состояния своего, как многим тогда, Бог знает за что, роздаваны крестьяне, ни чем не награжден.
9-е, при Императоре Александре, за Калужскую трудную экспедицию, не токмо ни чем не пожалован, но претерпел великия неприятности, и будучи генерал-прокурором, хотя оказал отлично усердные подвиги к благоденствию империи, но ничто прямаго уважения не имело, а именно:
10-е, прежде генерал-прокуроры не токмо не дозволяли свободы сенаторам узнавать прямо существо решимых ими дел; но Вяземский скрывал оныя, дабы никто не ведал истины. Но Державин исходатайствовал узаконение и ввел в обычай, что теперь лежат дела на столе открыто, с заметками важных в них обстоятельств, и сочиняются для облегчения их краткия записки, и разсылаются к ним за две недели до докладу, так что они свободное имеют время вникать во все обстоятельства, дабы видеть безпристрастно.
11-е, введены консультации, чтоб по возможности соображать все обстоятельства и законы, генерал-прокурор мог предложения свои давать о соглашении разных мнений сенаторских, как можно наилучшим, безпристрастным образом; но сии полезныя и спасительныя заведения леностию, или лучше сказать, небрежением или нелюблением истины, преемников его, юстиции министров, князя [498] Лопухина и г. Дмитриева, обращены в сущий вред, потому что, когда они престали прилежно надзирать за сочинением докладных кратких записок, то подьячие, или лучше сказать, секретари, не стали пещися о кратком и ясном сочинении их, но подлинником почти дела или огромные из них экстракты вписывали в те докладныя записки, то по огромности и не внятному их слогу отняли всю возможность у г. г. сенаторов внятно прочитывать их и проразуметь существо дел, а давали свои резолюции как ни попало, и от того не редко выходит несогласие двух сторон, но даже к удивлению бывает по одному делу до 7 разных мнений. На консультацию же присланныя по лености генерал прокуроров, а особливо г. Дмитриева, так умножились, что сделался из множества их особый так сказать Департамент, к тяжкой проволочке тяжущихся и к обиде сенаторов, потому что г. Дмитриев редко сам при оных присутствовал, то и писаны были от него только предложения по внушениям его канцелярии, кои не уважали иногда обер-прокурорских и консультантов мнений, а потому и отняли у сенаторов всякое уважение и охоту к безпристрастному суду. Державин исходатайствовал указ в 1803 году об избрании чиновников для службы в империи, с нижняго до самаго вышняго места, прежде по губернии при выборе на губернския места, а после оных на все государственныя должности таким образом, чтоб списки тех чиновников, которые в губернии для службы государственной, отсылали в Герольдию, а Герольдия-б, избрав из них кандитатов, по соображению с послужными списками, представляла бы Сенату, который бы зависящих от него чинов и утверждал по тем представлениям, а которые зависят от Императорскаго Величества, о тех бы к нему входил, выбрав трех человек, своих кандидатов, дабы определение на места чиновников сперва по общему в государстве выбору, а потом по Герольдии и Сената удостоению, было, сколько возможно, безпристрастно и осмотрительно; а не так, как прежде и ныне делается, что по проискам, взяткам и [499] рекомендациям камердинеров и метрес недостойных людей (определяют). Но по выходе Державина из министерства сей указ никакого исполнения не имел.
12-е, Державин исходатайствовал также указ о судимых в уголовных палатах за преступление должностей чиновниках, что бы, по решении об них дел в палатах, когда прочтутся при открытых дверях им определения, их обвиняющия, то чтоб давали им сроку две недели на те решения делать их примечания, которыя, в случае их неудовольствия, отсылать бы вместе с делом на ревизию Сената; ибо прежде сим бедным подсудимым, иногда свыше меры их вин утесненным от губернских начальников, не давалось почти никакого способа к их оправданию; но по взятии от них ответов, нередко случалось притеснителям и вельможам делать о них несправедливыя определения, и, не объявляя оных им, лишали их мест, жалованья, а иногда и самых чинов, так что они после не могли добиться нигде защиты и лишались пропитания. Сей указ, хотя исполняется, но не совсем иногда, а по домогательству генерал-губернаторов и губернаторов отсылаются в Сенат о них несправедливыя решения и без объявления им.
13-е, им же исходатайствован указ, о взятчиках, чтоб не подвергать единой строгой участи, как тех, которые берут взятки, так и тех, которые, по необходимости иногда, чтоб избавиться несносной волокиты и притеснения в производстве и напрасно, ходя за делами, не проживаться, дают подарки, и чтоб не иметь необходимости канцелярским служителям, для содержания своего, впадать в лихоимство, прибавить им жалованья, изобретя оное от самаго производства дел, что Державин и сделал, написав доклад, дабы, приумножа сенатскую типографию, и продавая из оной все законы и выходящие указы, продавать и обращать вырученныя деньги в прибавок по трудам к жалованью канцелярским сенатским [500] служителям, что после него хотя и сделано, но вырученныя за продажу указов и сенатских ведомостей деньги, которых в год поступает более ста тысяч рублей, употребляются не в жалованье сенатской канцелярии, а отсылаются в государственное казначейство. Касательно же о взятках указа, чтоб различить зловреднаго лихоимца от принимателя из крайней нужды какой либо безделки, о том после Державина никакого суждения не делано, и сей указ лежит теперь 10-ть лет без малейшаго движения.
14-е, выше сказано, что Державин сочинил правила третейскаго суда, которыя могли бы прекратить и взятки и доставить государству скорое и безпристрастное правосудие; но никакого к ним внимания не сделано; и как заботливая его попечительность, как вернаго сына отечества, и служба потоптана, так сказать, в грязи, а потому он, как выше явствует, и оставил оную в 1803 году Октября 8-го числа, быв генерал-прокурором один только год и один месяц.
Упражнение его после отставки от службы
Привыкши к безпрестанным трудам, не мог он быть без упражнения, и для того занимался литературою, писал несколько лирических сочинений, которых вышло 4 части, и еще наберется, может быть, одна; сочинял трагедии, как то 1-е), Ирод и Мариямна, 2-е), Евпраксия, 3-е), Темнаго, да перевел Федру, Зельмиру. Комическую написал оперу, бездельных две: Дурачки умнее умных, и Женская дружба, несколько прозаических сочинений, надписей, эпиграмм и разсуждение о лирической поэзии. Но в 1806 и в начале 1807 году, в то время, как вошли Французы в Пруссию, не утерпел, писал Государю две записки о мерах, каким образом укротить наглость Французов, и оборонить Россию от нападения Бонапарта, которое явно предвидел, о чем с Ним и словесно [501] объяснялся, прося позволения сочинить проэкт, к которому у него собраны мысли и начертан план, только требовалось некоторых справок от военной коллегии и прочих мест относительно народа, военных крепостей, оружия и тому подобное. Государь принял сие предложение с благосклонностию, хотел призвать его к себе, но поехав в Марте месяце к армии под Фридланд и возвратясь оттуда, переменил с ним прежнее милостивое обхождение, не кланялся уже и не говорил с ним; а напротив того чрез князя А. Н. Голицина, за псалом 101, переложенный им в стихи, в котором изображалось Давыда сетование о бедствии отечества, сделал выговор, отнеся смысл онаго на Россию, и говоря: Россия не бедствует; о чем яснее можно видеть из анекдота, написаннаго о сем случае. Нужно припомнить, что когда Державин вышел в отставку и увидел, что указ о вольных хлебопашцах не исполняется, и исполниться не может, и будучи тогда очень нездоровым, написал завещание о своем мнении, в котором сделал распоряжение относительно свободы его крестьян, в котором ограничил с одной стороны самовластие владельцев, его наследников, над людьми и крестьянами, а с другой не дал им никакого поводу к своеволию и перехождению на места; в 1808 или 1809 году просил чрез господина Молчанова о подтверждении Государем того его завещательнаго распоряжения; но не удостоился его благоволения, а сказано было, чтоб просил о том в судебных местах по законам, чего без воли императорской никому не можно было сделать. С тех пор оставил Державин всячески Двор, и не безпокоил его никакими на пользу отечества усердными представлениями, кроме что в 1812 году, во время вторжения Французов внутрь империи, при случае воззвания манифестом всеобщаго ополчения, писал из Новагорода Июля 14 дня, о некоторых к обороне служащих мерах, но что по ним сделано, ни от Императора и ни от кого не имел никакого известия, и дошла ли та бумага до рук Его Величества, не получил ни от кого никакого [502] сведения, ибо отдана она была лично в Новегороде Его Высочеству принцу Георгию Ольденбурскому для доставления Его Величеству. Также по приезде тогда в Петербург, когда все были в крайней тревоге, собирались и укладывались уехать неизвестно куды, и капиталы партикулярных людей из ломбарда не хотели выдавать, то он чрез госпожу 22 довел ропот народный до вдовствующей Императрицы, под управлением которой состоял тот ломбард, что было весьма неприятно Императрице; но однако дано было повеление, чтоб выдать капиталы их требующим обратно, то и прекратилось тем народное неудовольствие. Сие оканчивается 1812 годом.
(Здесь оканчиваются записки).
От Редакции: Во всех 502 страницах Записок Державина выпущено, по некоторым обстоятельствам, в разных местах, всего на всего двадцать пять строк, не более.
Комментарии
1. Кн. А. Б. Куракин (1732-1818) брат генерал прокурора, воспитывался вместе с Императором Павлом, был его другом и принадлежал к числу немногих людей, которые постоянно и неизменно пользовались его расположением.
2. Отзывы Державина о Кн. H. В. Репнине, без сомнения, несправедливы. Не говоря уже о военных и дипломатических заслугах этого замечательнаго человека, припомним, что он был покровитель Новикова Н. В. Лопухин считал лучшею для себя похвалою свою дружбу с Репниным. Сам Державин восхвалял его прежде в пиесе Памятник Герою.
3. Статс Секретарь С. И. Плещеев (†1802) был одним из самых приближенных людей к Императору Павлу.
4. Этот Апраксин женат был на гр. Катерине Ивановне Гендриковой
5. По этому случаю в пиесе Урне, Державин говорит Шувалову:
Я твой питомец и судья.
6. Граф Григорий Иванович Обершенк (†1830).
7. Император Павел особенно был милостив к отцу графа Чернышева, графу Ивану Григорьевичу, котораго он между прочим пожаловал необыкновенным титулом генерал-фельдмаршала по флоту: граф Чернышев никогда не служил ни в военной, ни в морской службе.
8. Этот Маркловский был потом пожалован в бароны. Он скоро сошел со сцены, вместе с многими случайными людьми Павлова царствования.
9. Отец фельдмаршала, выписанный из Берлина.
10. Василий Федорович.
11. Александр Андреевич Беклешов (1743-1808), в последствии Moсковский главнокомандующий.
12. Державин писал эти записки в 1812 году, в самое время войны.
13. Григорий Григорьевич Кушелев, впоследствии граф, женатый на кн. Безбородко, был один из Гатчинских любимцев Императора Павла.
14. Державин был в приятельских отношениях с А. Н. Олениным, который между прочим рисовал ему виньетки к собранию его сочинений.
15. Из пиесы к самому себе.
16. 28 Генваря 1798 года.
17. Вызванный из деревни гр. А. Р. Воронцов представил Государю замечательную записку о тогдашнем состоянии России. Записка эта напечатана в Чтениях общества Истории Древностей 1859 г., кн. I. Воронцов был человек весьма просвещенный и начитанный. Нам случилось видеть каталог рукописей из его библиотеки, находившейся в селе Андреевском (недалеко от Владимира): там множество драгоценных материалов для истории XVIII века.
18. В оригинале против этого места с боку рукою Державина написано: «Не забыть о приобретениях что был в них несчастлив, что особо надо написать. О сенаторе Глинке».
19. Это предположение Державина не исполнилось, да и вряд ли было основательно. Василий Назарьевич Каразин (†1842) женат был на девице Бланкеннагель, родной внучке Голикова, собирателя известий о Петре Великом.
20. Т. е. при Петре Великом.
21. Сия переписка в подлиннике прилагается. Прим. Держ. Однакоже не приложена. Ред.
22. В подлиннике пробел.
(пер. )
Текст воспроизведен по изданию: Такла-Хайманот у Коптов // Записки Восточного отделения императорского русского археологического общества, Том XVIII. СПб. 1908
© сетевая версия - Strori. 2022
© OCR - Karaiskender. 2022
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЗВОРАО. 1973