СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ДЕРЖАВИН Г. Р.

ЗАПИСКИ

ИЗ ИЗВЕСТНЫХ ВСЕМ ПРОИЗШЕСТВИЕВ И ПОДЛИННЫХ ДЕЛ,

заключающие в себе

ЖИЗНЬ ГАВРИЛЫ РОМАНОВИЧА ДЕРЖАВИНА

ОТДЕЛЕНИЕ VIII

Неизлишне почитаю как несколько смешное приключение распространить сие подробнее. Когда назначено было собрание для выслушания того мнения, то сказано было в повестках, что сзывается Сенат для выслушания некоторого государственного дела. Почему и велел Державин приготовиться канцелярии Сената с возможным уважением и припасти нужное, а между прочим и молоток деревянный Петра Великого, хранящийся в ящике на генерал-прокурорском столе, и песочные часы, которые он <Петр> употреблял во время слушания важных дел. Таковым образом, когда начали читать дело, то он ударял по столу молотком, давая чрез то знать, чтоб обращено было внимание к выслушанию читаемого и никаких бы посторонних разговоров во время чтения не происходило; а когда оканчивалось чтение, то он приказывал секретарю, который производил дело, сбирать голоса, начиная с младшего, которые давали сенаторы письменные или словесные; по собрании коих читались оные вслух, и, если открывалось несогласие, тогда он, по Генеральному регламенту, давал час на рассуждение, или на диспут, и для того-то поворачивал часы верхнею скляночкою наниз и смотрел, покудова из верхней в нижнюю перекатится весь песок, что означало час — тогда ударял молотком по столу, давая тем знать, чтоб перестали спорить, садились бы на места свои и давали бы решительные голоса, которые протоколистом записывались, и буде были согласны, то таким образом и решалось дело; ежели ж были разные, то его голос или именный указ совершенно оканчивал дело. Так поступал и бывший при нем ²³⁸ генерал-прокурором граф Ягужинский, когда не присутствовал государь в Сенате. Было ли после его такое употребление молотка и песочных часов — неизвестно; многие, однако, говорили, что не было. Державину рассудилось оные употребить, дабы придать более уважения делу, коим, так сказать, боролось монархическое правление с аристократическим. Первое защищал генерал-прокурор, удерживая единодержавную власть при государе, а вторую — Сенат, присваивая некоторую часть власти себе, в том разуме, что ежели он вправе всегда будет на именные указы делать цензуру, или свои примечания, и входить о том с докладом к императорскому величеству, ибо хотя законами Петра Великого и Екатерины Второй и позволено Сенату входить с докладом к государю в сомнительных случаях, когда какой закон или указ неясен, или неудобоисполнителен, или вреден государству; но иначе сего не делывалось, как чрез генерал-прокурора, с докладу императорского величества, собрать коллегии и трактовать с возможною осмотрительностью и уважением предстоящих сумнений, а потом, что положено будет, входить с докладом и испрашивать повеления, которое уже безмолвно исполнено, а не так, чтоб одному Сенату самому собою, [246] не чрез генерал-прокурора, дана была власть подавать таковые доклады. Сие было уже почти аристократия. Словом, когда было предложено помянутое мнение Потоцкого и дан был час на диспут, то сделался великий шум, сенаторы встали с своих мест и говорили между собою с горячностью, так что едва ли друг друга понимали, и прошел час на диспут данный. Державин несколько раз показывал часы, просил, чтоб садились на их месте и давали свои голоса; но его не внимали. Тогда, седши на свое место за генерал-прокурорский стол, ударил по оному молотком. Сие как громом поразило сенаторов, побледнели, бросились на свои места, и сделалась чрезвычайная тишина. Не знаю, что было этому причиною, — не показалось ли им, что Петр Великий встал из мертвых и ударил своим молотком, к которому по смерти его никто не смел прикоснуться. И по городу были о сем простом и ничего не значащем случае многие и различные толки; по обыкновению, недоброжелатели толковали в невыгодную Державина сторону, говоря, что будто он на сие не имел права и что тем присвоил себе право государя; но как Державин никаких против императорского величества намерений не имел, а, напротив того, защищал его самодержавную власть и молотком ударил только для того, чтоб разбредшихся сенаторов и шумящих усадить скорее на их места и побудить к даче их голосов, то сами по себе все пустые толки исчезли.

При докладе государю о всем происходившем по сему делу в Сенате, Державин несколько раз внушал ему, что, защищая его права как генерал-прокурор, много он себе новых наделал злодеев, и что не преминут его всячески очернивать и приводить к нему в немилость; но государь всегда уверял его, что он его не выдаст и чтоб он отправлял свою должность, не боясь никого, по законам. Но противная сторона, как-то: окружавшие государя поляки и польки, сильным образом и непрестанно работали по сему делу, покудова оно производилось в Сенате, уменьшая его важность и оправдывая Потоцкого и сенаторов, против его власти восстававших, так что Державин приметил его гораздо умягченным против них и переменившим его мнения против того, когда ему он первоначально доложил, что все согласились с мнением Потоцкого; тогда он с негодованием сказал: «Я им дам себя знать». Таким образом, внесено было дело сие с разными мнениями без приговора к государю. Долго он его один или с кем-либо из ближайших ему советников, как-то: Черторижским, Новосильцевым, Кочубеем и Строгановым, рассматривал, не говоря с генерал-прокурором ни одного слова, из чего и познавал он, что противная сторона взяла перевес. Наконец на Фоминой уже неделе позволено было предстать депутации Сената для объяснения сего дела пред государем, как о том в праве сего правительства, при министерском манифесте изданном, узаконено было, [247] которое при преемнике Державина, князе Лопухине, отменено. Со стороны Сената избран был для объяснения сего дела г. Трощинский, который в то время отправлял должность статс-секретаря, и граф Строганов, а Державин один защищал сторону генерал-прокурора. При вступлении в кабинет к его величеству часу в 7-м ввечеру хотя еще светло было, но неизвестно для чего гардины у окон были завешаны и горели свечи. Великая везде была тишина, и государь один дожидался; принял весьма важно сам, при письменном столе, и депутации <приказал> садиться, не говоря никому ни одного слова. Потом приказал Трощинскому читать бумаги, то есть мнение Потоцкого, резолюцию Сената, предложение согласительное Державина и, наконец, последнее сенатское мнение. По выслушании встал, весьма сухо сказал, что он даст указ, и откланялся. Предполагаемо было, что при таковых депутациях государь будет входить во все подробности дел, то есть с тою и другою стороною объясняться; но как этого тогда, да и после, как слухи носились, никогда ничего не было, то и весьма хорошо, что они отменены, ибо никакой пользы не приносили и истины не могли в полном ее свете открывать государю, которая по большей части зависит от чистосердечия и беспристрастия докладчика.

Дела текли по-прежнему, и хотя с тех пор не примечал Державин в государе прежнего к себе уважения, однако же не видал и недоверенности. Спустя некоторое время, к великому всех удивлению, состоялся по Потоцкому делу неожиданный указ, которым не токмо сделано уважение Сенату и законам, согласно предложению генерал-прокурора, но вовсе у него отнято право входить с докладом к императорскому величеству по его в состоящихся указах сумнениям. В мае месяце докладывал Державин государю правила третейского совестного суда, им сочиненные, над которыми трудился несколько лет по многим опытам третейского судопроизводства, и посылал по многим своим приятелям, знающим законы, для примечания. Государь, выслушавши оные правила, вскочил с восторгом со стула и сказал: «Гавриил Романович! Я очень доволен, это весьма важное дело». Однако же те правила и по сие время не выданы к исполнению. Слышно было, что г. Новосильцев их не одобрил, по недоброхотному отзыву окружавших его подьячих, Дружинина и прочих, для того, что они пресекали взятки и всякое лихоимство, что было им не по мыслям; ибо тогда бы царство подьяческое прошло. Однако же при прощании с Державиным, как ниже о том увидим, государь побожился, что он те правила введет в употребление. В мае месяце в том году, то есть 1803-м, путешествовал государь в лифляндские губернии, а с ним г. Новосильцев и граф Черторижский, и как они были враги Державина, то, будучи с государем немалое время, так [248] сказать, в уединении, и довершили они Державину свое недоброжелательство разными клеветами, какими именно — неизвестно; но только из того оное разуметь можно было, что Державин, будучи во время отсутствия императора отпущен в новогородскую свою деревню Званку на месяц, не мог за болезнию к приезду государя возвратиться, то писал к князю Голицыну, прося доложить, что замедление его происходит от болезни; но что он, однако, скоро будет. На что по приезде получил отзыв, что ему нет в нем нужды, хотя бы он и вовсе не приезжал. Державин хотя почувствовал сим отзывом неблаговоление себе государя, но терпеливо снес оное, стараясь, сколько сил его было, исполнять наилучшим образом свою должность.

С того времени приметным образом холоднее обращался государь с Державиным. Однако же дела шли своим порядком, им учрежденным в Сенате, весьма поспешно и беспристрастно, что может засвидетельствовать и поныне вся публика, так что он имел удовольствие видеть, что в общем собрании иногда в одно заседание по четыре дела решено было. В июле месяце на Каменном острову в министерском комитете читано было по внутреннему министерству графом Кочубеем сочиненное господином Сперанским образование внутреннего министерства, и как оно писано было, кажется, более для того, чтоб показать большое сведение в старинных учреждениях разных наших присутственных мест, приказов и контор; а не с тем, чтоб принесть государственную пользу, как то и оказалось после, что все учреждаемое господином Кочубеем и господином Сперанским было несообразица с настоящим делом, то и было оно пространное сочинение, чтением которого занимались более 4 часов; но как никто никакого толку не понял, что и для чего предполагалось, то и просили государя, чтобы позволено было каждому министру на дом взять и рассмотреть сие сочинение. Император позволил; таким образом, пошло оно по рукам министров и наконец чрез несколько недель дошло до Державина, июля 22-го числа, то есть в день рождения государыни императрицы Марьи Федоровны, поутру, когда сбирался он к ней для поздравления в Павловском. Там, увидавшись с ним, г. Кочубей спросил, получил ли он учреждение его департамента. «Получил». «Пожалуйте, пришлите мне его на час нечто поправить, я тотчас к вам возвращу». «Хорошо». Вследствие чего, возвратясь из Павловска, при кратком письме, в котором сказал, что он еще его не рассмотрел в подробности как должно, по требованию его возвращает с таковым только по краткости времени замечанием, что если ни один архитектор без основания, или фундамента, не строит здания, то кажется ему, что без основания, или инструкции — и учреждения департамента писать неможно; но когда он ему пришлет, то не оставит он подробных сделать [249] примечаний. Спустя недели две вдруг в министерском комитете неожиданным образом, в присутствии государя, читают то письмо с таковым тоном, что будто я не хотел рассматривать сочинение г. Кочубея и негодую на то, что толь долгое время не даются инструкции министрам. Государь, по прочтении письма, с неудовольствием отозвался: «Что вы меня побуждаете так скоро дать вам инструкции, когда вы сами чрез полгода не могли подать мне своих мнений, что по каждой части надобно». Державин встал и доложил государю, что он отнюдь не с тем намерением писал к г. Кочубею, чтоб побуждать ваше величество писать инструкции, а думает, что без них никаких департаментов министерства учредить неможно. Государь сухо ответствовал: «Я дам инструкции»; однако же и по сию пору, можно сказать, их, основательных или подробных, нет.

Таким образом гг. министры подыскивались во всяких безделках под Державина и его оклеветывали, а особливо граф Кочубей, потому что должность внутреннего министра по судебным местам, а особливо по губернскому правлению, непрестанно сталкивалась с генерал-прокурорскою обязанностию, или шли, так сказать, смешанно, с прямого пути сбиваясь, перемогая друг друга пронырством и ухищрениями.

Выше видно, что мнение о евреях Державина, сочиненное им во время посылки его в Польшу, отданное при императоре Павле на рассмотрение Правительствующего Сената, приказано было рассмотреть с начала почти самого министерства Державина учрежденному особому комитету, составленному из графа Черторижского, графа Потоцкого, графа Валериана Зубова и Державина, которое и рассматривалось чрез продолжение всего его, Державина, министерства; но по разным интригам при нем окончания не получило. Оно заслуживает, чтоб об нем сказать подробнее. Первоначально положено было, чтоб призвать из некоторых губерний несколько старшин из кагалов и рабинов знаменитейших для объяснения с ними всех обстоятельств, в том Державина мнении изображенных. Оно достойно, чтоб его с прилежанием прочесть и войти во все его подробности, дабы узнать прямое мнение сочинителя, к благоустройству государства и самых евреев служащее. Продолжались их съезд, явки и их представления во всю почти зиму; тут пошли с их стороны, чтоб оставить их по-прежнему, разные происки. Между прочим, г. Гурко, белорусский помещик, доставил Державину перехваченное им от кого-то в Белоруссии письмо, писанное от одного еврея к поверенному их в Петербург, в котором сказано, что они на Державина, яко на гонителя, по всем кагалам в свете наложили херим, или проклятие, что они собрали на подарки по сему делу 1 000 000 <руб.> и послали в Петербург и просят приложить всевозможное старание [250] о смене генерал-прокурора Державина, а ежели того неможно, то хотя посягнуть на его жизнь, на что и полагает сроку до трех лет, а между тем убеждает его, чтобы, сколько можно, продолжить дело, ибо при Державине не чает, чтоб в пользу их решено было. Польза же их состояла в том, чтоб не было им воспрещено по корчмам в деревнях продавать вино, отчего все зло происходило, что они спаивают и приводят в совершенное разорение крестьян; а чтоб удобнее было продолжать дело, то он будет доставлять ему из чужих краев от разных мест и людей мнения, каким образом лучше учредить евреев, которые скоро после того самым делом начинали в<ы>ступать, то на французском, то на немецком языке, и доставлялись в комитет, при повелении государя императора рассмотреть оные, то чрез графа Черторижского, то Кочубея, то Новосильцева.

Между тем еврей Нотко, бывший у Державина в доверенности якобы по ревности его к благоустроению евреев, соглашаясь с его, Державина, мнением, подававший разные проекты о учреждении фабрик и прочее, пришел в один день к нему и под видом доброжелательства, что ему одному, Державину, не перемочь всех его товарищей, которые все на стороне еврейской, <предложил принять> сто, и ежели мало, то и двести тысяч рублей, чтобы только был с прочими его сочленами согласен. Державин, сочтя сие важным и рассуждая, что ежели на его убеждение согласиться и принять деньги, то изменить присяге и действовать вопреки воле государя, что, оставя в прежнем неустройстве евреев, оставить им прежние способы чрез винную по корчмам продажу грабить поселян и лишать их насущного хлеба; ежели ж не согласиться на подкуп и остаться одному в противуборстве всех, без подкрепления государя, то успеху во всех его трудах и стараниях ожидать неможно. Итак, он решился о сем подкупе сказать государю и подкрепить сию истину Гуркиным письмом, в котором видно, что на подкуп собрана знатная сумма, что на него умысел и прочее, как выше видно; а при том что чрез князя Черторижского и Новосильцева вступили уже в комитет по воле государя два проекта о устройстве евреев, один на французском, а другой на немецком языке, то, все сие сообразя и представя императору, надеялся он, что государь удостоверится в его верной службе и примет его сторону. Правда, сначала он поколебался жестоко, и когда Державин его спросил, принять ли деньги, предлагаемые Ноткою 200 т. руб., то он в замешательстве отвечал: «Погоди, я тебе скажу, когда что надобно будет делать», а между тем взял к себе Гуркино письмо, чтоб удостовериться о всем в нем написанном чрез другие каналы. Державин думал, что возымеет действие такое сильное доказательство и государь остережется от людей, его окружающих и покровительствующих жидов. Между тем, по связи и дружбе [251] с графом Валерианом Александровичем Зубовым, пересказал все чистосердечно ему случившееся, не знав, что он в крайней связи с господином Сперанским, бывшим тогда директором канцелярии внутреннего министерства г. Кочубея, которого он водил за нос и делал из него что хотел. Сперанский совсем был предан жидам, чрез известного откупщика Перетца, которого он открытым образом считался приятелем и жил в его доме. Итак, вместо того чтоб выйти от государя какому строгому против проныров евреев приказанию, при первом собрании Еврейского комитета открывалось мнение всех членов, чтоб оставить винную продажу в уездах по местечкам по-прежнему у евреев; но как Державин на сие не согласился, а граф Зубов в присутствии не был, то сие дело <осталось> в нерешении. Государь между тем сделался к Державину от часу холоднее и никакого по вышесказанному Гуркину письму не токмо распоряжения, ниже словесного отзыву не сделал... скоро после того, а именно в октябре, Державин был должен оставить службу, о чем ниже объяснится.

Теперь за нужное почитается сказать не менее жидовского о важном деле. Известно, что в Польше великое множество есть свободных людей, почти никакому состоянию не принадлежащих, то есть ни к дворянам, ни к поселянам, ни к купечеству, ни к духовенству, ни к мещанству, хотя они почитаются происходящими из дворян и принадлежащими к военным людям. Эти люди называются чиншевое и панцирное дворянство; их во всей Польше, наверное, может быть не один миллион; и в части российской считается до 500 000. Они большею частию собственных земель не имеют, а живут у помещиков, платя им чинш, или оброк, с земель по условиям. Их магнаты польские употребляли всегда на их сеймах, при народных выборах в чиновники и даже в самые короли; ими-то бывали они сильны и для того ласкали их и почти с них ничего не брали, дабы на сеймах чрез них иметь свой могущественнее голос. Но когда Польша стала разделена между Россиею, Австриею и Пруссиею, то у панов, не хотевших быть под скипетром России, многие местечки и селения отобраны и розданы государынею императрицею Екатериною в вечное потомственное российское <владение> хотя без исключения тех панцирных дворян и чиншевой шляхты, однако же и без отъятия их прав и вольностей, как они под польским владением находились. Из каковых местечек и селений, между прочим, пожаловано несколько тысяч душ в Могилевской губернии Александру Петровичу Ермолову, а он продал некоему коллежскому или надворному советнику, что был винным в Херсоне откупщиком, Яншину. Сей, не имея нужды, как польские магнаты, при выборах такой сволочи в голосах и будучи хорошим хозяином, управляя сам своими деревнями, стал налагать на живущую у него чиншевую шляхту [252] оброк за владеемые ими земли более того, как они прежде платили, или ссылал их с своих земель, если они требуемое им не соглашались платить. Они заупрямились; он домогался, и дошла от них жалоба государю, который приказал чрез губернское правление то исследовать и удовлетворить притесненных и обиженных. Трудно было решить сие дело и удовлетворить по справедливости обеим спорящим сторонам; ибо чиншевая шляхта, панцирные дворяне и все прочие состояния, при забрании Польского края, оставлены всемилостивейшим манифестом на всех польских правах и привилегиях, а с другой стороны, грамотами пожалованы российским подданным польские местечки и селения со всеми землями, угодьями и жителями, к ним принадлежащими. То Державин, собрав о всем нужные к делу справки и узнав, что покойная императрица имела намерение выселить тех дворян и шляхту по политическим видам на порожние земли в полуденные свои губернии, согласно чему Державин сочинил проект, или докладную записку, о выселении тех праздных людей в Херсонскую, Астраханскую, Саратовскую, Уфимскую и Сибирскую губернии, дабы тем самым: 1) очистить земли владельческие в Польше и прекратить тем самым споры их с тою шляхтою; 2) чтоб отнять способы у польских вельмож в беспокойное время усиливать их партии сим своевольным народом, который всегда готов на всякие неистовства и возмущения; 3) чтоб, населя их по окружной черте империи, укрепить тем самым ее границы и оградить коренных жителей и, наконец, 4) чтоб дать способ доказывать им свое дворянство, которого они беспрестанно, с великими хлопотами и издержками, доискивались, службою, когда из них учредить такие ландмилицкие полки, каковые были в Польской Украине и по Оренбургской линии. Словом, такое полезное дело из сей шляхты сделать, которое бы в нынешнее время оказало уже свои плоды и польские вельможи-изменники не могли бы из сей шляхты формировать новых полков для Бонапарта. Государь, выслушав сию записку, был чрезвычайно доволен и приказал внесть ее на уважение Еврейского комитета с таковым повелением, чтоб подан <был> от него немедленно ему о том доклад; но дело сие и по сие время, то есть по 1812 год, осталось без всякого движения по причине той, что члены Еврейского комитета большею частию из польских вельмож, как-то: князя Черторижского и графа Потоцкого, а хотя после Державина заступил место его князь Лопухин, но он и граф Зубов, состоявший членом того комитета после Державина, имели все в Польше большие маетности и местечки, населенные разного рода шляхтою и жидами, то и была бы знатная потеря их доходам, ежели б жидов и шляхту вывесть из Польши в другие губернии, как то в помянутом еврейском мнении Державина и сей записке о шляхте Державиным предполагалось. [253] Словом, надобно прочесть внимательно то мнение и записку, дабы увидеть всю пользу и выгоды для Российской империи; но частная польза помянутых вельмож перемогла государственную. Евреи, после выбытия Державина из министерства, остались в прежнем их беспорядке, а о шляхте и думать не хотели.

Хотя по течению всех дел видно было истинным сынам отечества недоброжелательство польских вельмож, окружавших государя; но явное их и наглое поведение ко вреду России свидетельствуется сим: Господин Баранов, что ныне обер-прокурор в Сенате, бывший в министерском комитете производителем дел, по увольнении из службы Державина рассказывал ему: что когда он принес в комитет объявленный генерал-прокурором словесный именной указ o шляхте и вышеозначенную докладную записку об оной, то г. Черторижский, прочтя оную и указ, бросил в камин с презрением, которую Баранов, подхватя, спас от огня. О жидах написанный им приговор, согласный с мнением Державина, велено было отдать г. Сперанскому, который переделал по-своему, не упомянув даже и о том, что он последовал по рассмотрению мнения Державина, как бы оного совсем не было, о котором ни одним словом и в указе не упомянуто. Державин, узнав от него, Баранова, о решении таким образом еврейского дела, шутя сказал: «Иуда продал Христа за 30 сребреников, а вы за сколько Россию?». Он с смехом также ответствовал: «По 30 000 червонных на брата, кроме-де меня, ибо проект, мною написанный, переделал Сперанский»; но кто же именно взял червонцы, оного не объявил. Не думаю, чтоб русские вельможи сделали такую подлость, кроме Сперанского, которого гласно подозревали и в корыстолюбии, а особливо по сему делу, по связи его с Перетцом.

Выше уже видно, что государь около сего времени час от часу холоднее становился к Державину; но началось внутреннее его к нему неблагорасположение сперва обнаруживаться тем:

Первое. В одно время, при докладе по какому-то частному письму, увидев число на нем прошедшего месяца, сказал, что «у вас медленно дела идут». Державин ответствовал: он смеет удостоверить, что в Сенате ни при одном генерал-прокуроре так скоро и осмотрительно дела не шли, как ныне, что их в общем собрании в одно присутствие иногда решали по четыре и жалоб на оные нет. «Но вот это письмо доказывает, что так замедлилось», — возразил государь с неудовольствием. «Что касается до частных писем, — сказал Державин, — то это не его дело». «Как не твое дело?» — с негодованием спросил император. «Так, Государь! Это дело статс-секретаря: они по частным письмам, собрав справки или сделав с кем надлежит сношения, должны докладывать Вашему Величеству и писать по них Ваши указы, а генерал-прокурорская обязанность состоит прилежно смотреть за Сенатом и за [254] подчиненными ему местами, чтоб они решали дела и поступали по законам: так при покойной Вашей бабке было. Я был сам статс-секретарем и очень это знаю, что не затрудняли такими мелочами генерал-прокурора». «Но при родителе моем так учреждено было». «Я знаю, но родитель Ваш поступал самовластно — с одним генерал-прокурором без всяких справок и соображения с законами делал что ему было только угодно; но Вы, Государь, в манифесте Вашем при вступлении на престол объявили, что Вы царствовать будете по законам и по сердцу Екатерины, то мне неможно иначе ни о чем докладывать Вам, как по собрании справок и по соображении с законами, а потому и не могу я и сенатские и частные дела вдруг и поспешно, как бы желалось, обработывать и Вам докладывать; не угодно ли будет приказать частные письма раздать по статс-секретарям». «Ты меня всегда хочешь учить, — государь с гневом сказал. — Я самодержавный Государь и так хочу».

Второе. В один день говорит: «Как это у вас дела исполняются, а канцелярия ваша об них не знает?». «Не понимаю, и не знаю, Государь, — сказал Державин, — позвольте о том мне справиться, какие <бы> то были дела, которые исполнены, прежде нежели канцелярия о них знала». Державин справился и нашел, что <на самом деле> ²³⁹ несколько было таких дел, которые уже по исполнении их отданы были к записке в регистратуру канцелярии, например доносы о похищении казначеями казны, о заговорах и умыслах на особу государя и о прочем, по которым с докладу его величества писано было секретно к кому надлежало собственною рукою Державина, чтоб взяты были подлежащие меры к захвачению похищения казны и заговорщиков, прежде нежели узнала о том канцелярия, для того что имели они и здесь, в городе, и по губерниям приятельские связи, чрез которые происходила преждевременно разгласка и виновные могли укрываться. Державин объяснил сии обстоятельства государю, и он оправдал его поступки.

Третье. Министерские канцелярии имели между собою приятельские связи, и как большая часть производителей дел были из семинаристов, выбранные и пристроенные к их местам чрез господина Сперанского, который всеми ими, как скрытою, так сказать, машиною, двигал и руководствовал, так что какое у которого министра (а особливо у Державина) было приготовлено к докладу дело или апробованное и положенное в портфель, он уже знал, а потому буде оно изложено не по его мыслям или, лучше сказать, того триумвирата приближенных тайных советников — Черторижского, Новосильцева, Кочубея и Строганова и прочих коварных и корыстных, — то и предваряем был государь заблаговременно [255] тайными побочными внушениями против справедливости и истинного существа тех дел. Потому когда Державин, а может быть, и другие когда приходили то и дело к государю, то он, выслушав и не говоря никакой резолюции, приказывал оставлять те дела у себя на столе, которые один или с теми советниками рассматривал или пересматривал, то выходили несообразные с истиною, с законами и с пользою государственною законы и учреждения, а другие остались и по сие время без движения. Для того ж, чтоб все знать происходившее у министров в канцеляриях, подкуплены были из самых их служителей <люди>, которые доводили до сведения Сперанского и прочих все, что узнали. Таким образом, внушено было государю и вышеписаное обстоятельство, что известны были некоторые бумаги в канцелярии министра юстиции прежде исполнения оных. Словом, помянутые недоброжелательствующие Державину министры сами или их угодники употребляли все низкие, подлые и коварные средства в чем-нибудь подловить Державина, так что выкрадывали бумаги из канцелярии, как-то: например, г. Трощинский сообщил ему подписной именной указ о произведении в чин одного служившего под начальством его в почтовом департаменте чиновника. Державин, получа оный, по заведенному порядку отдал для записки и отсылки в Сенат директору его канцелярии Колосову. Сей дурной человек, или, прямее сказать, бездельник, неумышленно его потерял, или по открывшимся после дурным его поступкам соглашусь лучше верить, что нарочно его уничтожил, дабы ²⁴⁰ предательски высказать лучше беспорядок канцелярии, хотя оный наиболее от него зависел, и неисправность канцелярии, в которой, как выше видно, государю хотелось Державина обличить. Несколько недель спустя Трощинский пишет Державину, что он не видит исполнения помянутому указу. Державин справляется, не находит оного. Спрашивает директора: он отрицается, говоря, что не получал. Дежурный канцелярский служитель уличает его, что он подносил пакет министру, а сей, раскрыв пакет, отдал его директору, у которого он в руках его видел; но сей с клятвами отрицается, что ни от кого не получал и не видал. Итак, мог бы он его предать суду; но как рекомендован он был не токмо от графа Валериана Зубова, которого Державин любил и считал себе другом, но и от самого государя, то он о сем происшествии и докладывал ему, объясняя и прочее его дурное поведение; что он обращается беспрестанно в карточной игре и в пирах, а к должности нимало не прилежен, то немудрено и канцелярии быть неисправной, потому что директор вовсе должноcтию своею не занимался, и просил, чтоб позволил переменить его; но государь промолчал на то и подписал [256] другой указ о помянутом чиновнике; потом сказал, чтоб он ему сделал выговор. Из сего понял Державин, что он Колосова покровительствует, а может быть, и нарочно ему его рекомендовали такого, чтоб чрез него таким образом Сперанскому и прочим видеть, что происходит в канцелярии министра юстиции, как о том выше явствует. Таков же <бездельник> был Колосовым рекомендованный управлению по юстицкой части некто Лавров, который ныне действительный статский советник, кавалер и директор Тайной канцелярии, Он выкрал важные бумаги, которые при смене Державина с министров не могли найти по делу Лазаревича о драгоценном бриллианте, находившемся в скиптре императора, что он обманом присвоен был Лазаревичем от некоторых персиян, по наследию от своей матери получивших сей камень, от времени шаха Надира, ей доставшийся; у тех персиян нагло отнял тот камень, дав им другой — поддельный; из чего происходило дело по нижним правительствам, а наконец, и в самом Сенате, где все доказательства и улики бедных персиян по выбытии Державина из министерства и уничтожены. Лазаревич оправлен, а они едва ли куцы в кибитках не отосланы. Сие вопиющее дело Бог рассудит; но когда <бы> был Державин министром, то не допустил бы он утеснить сильной стороне людей бессильных.

Как бы то ни было, подобные дела и обстоятельства делали много недоброжелателей Державину и, внушениями на него разными, государя к нему остужали, что он и сам с своей <стороны> добавлял, держась сильно справедливости, не отступая от нее ни на черту даже в угодность самого императора. Скажем несколько тому примеров. Государь в угодность своей фаворитке Нарышкиной, которая покровительствовала графа Соллогуба, против законов приказал от жены его отобрать имение, отданное им ей записью, и наложить опеку на оное без всякого в судебных местах о том производства. Как это было против коренных законов и самого его о министерстве манифеста, которым точно запрещено в Сенате производить дел, не бывших в суждении нижних инстанций, а также имений, кроме малолетних и безумных, в опеку не брать, то Державин выписал те законы и представил государю, сказав, что он долгом своим поставил оберегать не токмо его законы, но и славу. Но государь, оставя дело у себя, дал несколько спустя дней о том указ; но Державин не контрассигновал его, так как не контрассигновал указов: по упомянутому Потоцкому делу, по отрешению Нижегородской уголовной палаты председателя от должности и без суда, по вольным хлебопашцам и прочим. Но о сих последних двух делах за нужное почитается упомянуть пространнее.

Г. Кочубей сообщил волю государя, чтоб отрешить от должности председателя Нижегородской уголовной палаты, не помню [257] его фамилии, за то, что асессор той палаты с кем-то поссорился на улице, взят в полицию, и губернатор приказал его палками или не помню как наказать. Председатель отозвался, что это не его дело, что, когда дело дойдет по уголовному суду до него, тогда он определит виновному наказание по законам. Губернатор за это прогневался и представил внутреннему министру на председателя якобы в непослушании. Между тем председатель просил о своей защите министра юстиции. Сей не успел еще ничего по сей просьбе сделать, как господин Кочубей докладывает без всяких справок и сношения с министром юстиции государю и получил от него повеление отрешить председателя от должности, о чем и объявил внутренний министр сообщением своим волю государя. Державин, сообразя жалобу председателя с представлением губернатора и нашед последнего поступок не сообразным ни с законами, ни с справедливостию, передоложил государю неосновательный доклад Кочубея. Государь сим был доволен; но чрез несколько дней опять получено государево повеление, чтоб он непременно заготовил указ об отрешении председателя и поднес бы к подписанию его величества. Тогда Державин, заготовив указ и поднося к подписанию, еще объяснил невинность председателя; но государь, не вняв его представлению и не говоря ни слова, подписал. Державин, приняв сей указ и не контрасигнировавши оный, отослал его при письме г. Кочубею, в котором сказал: как по его докладу и ходатайству сей состоялся указ, то чтоб и изволил он его контрасигнировать, а он не может, видя невинность председателя. Кочубей представил письмо государю, которое он прочетши, указ изодрал. Но неизвестно почему и как сие мог сделать господин Кочубей, что он чрез несколько дней <объявил> словесное именное повеление в Сенате об отрешении того председателя. Хотя бы Сенату и не следовало его принять — первое, потому, что Кочубей его объявил не по своей части, а по части министра юстиции, а второе — что председатели палаты определяются на их места собственноручным подписом докладов сенатских императорским величеством; то объявленные словесные именные указы и не имели по законам против подписных никакой силы. Но однако, из подлой трусости принял тот указ и председателя от должности отрешил, который один год спустя после уже министерства Державина, приехав сам в Петербург, подавал письмо императору, доказывая свою невинность и незаконное его отрешение; отдана ему справедливость, и по желанию его дано полное жалованье, и он от службы уволен. Вот большею частию как молодыми министрами производились дела.

Касательно вольных хлебопашцев, то сие таким образом случилось. Румянцев выдумал (смею сказать, из подлой трусости [258] государю угодить) средства, каким образом сделать свободными господских крестьян. Как это любимая была мысль государя, внушенная при воспитании его некоторым его учителем — Лагарпом, то Румянцев, чтоб подольститься к государю, стакнувшись наперед, смею сказать, с якобинскою шайкою — Черторижских, Новосильцевых и прочими, подал проект, чтоб дать свободу крестьянам от господ своих откупаться, хотя сего никогда запрещено не было, и на сем основании отпустил своих крестьян до 200 душ, которые, как после слышно стало, никогда не были его крепостными людьми, но вольные; отцом его, покойным фельдмаршалом, с условием какого-<то> платежа или из милости на его землях, вновь от Порты приобретенных, поселенные. Государь проект сей, одобренный его молодыми тайными советниками, принял весьма милостиво или, лучше сказать, с радостию (что нашлося средство привести его любимейшую мысль к исполнению), передал оный Государственному Совету на рассмотрение или, лучше сказать, на исполнение. Все господа члены Совета, хотя находили сей проект неполезным, перешептывали между собою о том, но согласно все одобрили, как и указ, заготовленный о том, апробовали. Державин только один дал свой голос, что всем владельцам по манифесту 1775 года отпущать людей и крестьян своих позволено, а по указу царствующего государя 1801 году и снабжать отпущенных людей землями можно, следовательно, никакой нужды нет в новом законе. Румянцев может отпустить хотя всех своих людей и крестьян по тем указам (однако же он того ни тогда, ни после не сделал), а на всех особым указом растверживать о мнимой вольности и свободе простому, еще довольно непросвещенному народу опасно, и только такое учреждение наделает много шуму, а пользы никакой ни крестьянам, ни дворянам. Это мнение его записано в журнале Совета; но, несмотря на то, государь дал указ известный о вольных хлебопашцах. Когда к генерал-прокурору он прислан был, то, не посылая оного в Сенат, поехал во дворец и представил государю со всею откровенностию и чистосердечием о неудобности указа. Он вопросил: «Почему же он бесполезен?». «Не говоря о политических видах, что нашей непросвещенной черни опасно много твердить о вольности, которой она в прямом ее смысле не понимает и понять не может, — ответствовал Державин, — но и по самому своему содержанию он неудобоисполнителен». «Почему?». «Потому что условливаться рабу с господином в цене о свободе почти невозможно; это такая вещь, которая цены не имеет, требуя со стороны господина только всего великодушия, а со стороны раба благодарности, а иначе всякие условия будут тщетны. Натурально, раб за свою свободу будет обещать все, что от него ни потребуют, а помещик, лишаясь крестьян и с ними своего доходу или, лучше [259] сказать, своего существования, захочет иметь такой капитал за сию свободу, чтоб не токмо <не> расстроить, но и улучшить свое благосостояние. Из сего выйдут неустойки в платеже условленных сумм, из неустойки — дела и тяжбы, которых такое великое множество по долгам. Сверх того, как правосудие в Российской империи большею частью в руках дворянства, то дворянин, судя дело своего собрата, будет осуждать сам себя; из того другого ничего не выйдет, как подготовленное беззаконие; будут обвиняемы крестьяне и обращены по этому указу в прежнее их крепостное состояние или тягчайшее рабство, потому что помещик за причиненные ему хлопоты и убытки будет мстить. Сверх того, и государственное хозяйство неминуемо от сего учреждения потерпит как в сборе рекрут, так и денежных повинностей, ибо крестьяне, продав взятую ими у помещиков землю, могут переселиться на другие в отдаленнейшие страны империи, где их сыскать скоро неможно, или по своевольству своему и лености разбрестися, куды глаза глядят, чтоб только не ставить рекрут и не платить никакой повинности, в чем они единственно свободу свою <полагают>. Нижние земские суды или сельская полиция по пространству в империи мест жилых и пустых удержать их от разброду не могут без помещиков, которые суть наилучшие блюстители или полицеймейстеры за благочинием и устройством поселян в их селениях». Ежели же по доходящим иногда к государю жалобам от крестьян на тиранские помещиков их поступки, на угнетения поборами и разные насилия как милосердому отцу невозможно не обратить внимания своего и не оказать правосудия, то к предупреждению таковых жалоб советовал Державин государю пригласить не вдруг из всей империи, а по частям из нескольких губерний губернских предводителей дворянства, которым дать милостивые рескрипты, похваля, с одной стороны, древнюю и новую службу дворян, а с другой — изобразив дурные поступки с своими подданными некоторых помещиков, доходящие до престола, приложа оным экстракт из дел, имеющихся в Сенате, приказав им найти средство и положить их мнение, какие в которых губерниях и уездах могут собираемы быть денежные или продуктами подати или отправляемы работы, потому что они не могут быть по положению различных мест одинаковы; а также и наказания телесные, какие дома чинить и для каких отсылать в градские и сельские полиции. Предводители сие должны непременно будут сделать, следовательно, они на себя сами сделают постановление, а на государя ропоту не будет. Таким образом, и крестьяне облегчатся в их участи, и правительство не будет иметь опасности от которой-либо стороны ропоту или неудовольствия.

Государь, выслушав сие представление от Державина, казался довольным, приказал указ свой отдать в Совет, дабы вновь был [260] пересмотрен. Касательно же созыва дворянских предводителей, то сказал, что он о сем подумает, а из всех вдруг губерний сделать многолюдный вызов он находит неудобным и небезопасным.

Державин едва от государя возвратился домой, располагаясь на другой день представить указ в Государственный Совет, как является к нему г. Новосильцев с повелением от государя, чтоб указа не отдавать в Совет, а отослать в Сенат для непременного исполнения. Державин крайне сим огорчился и не знал, как тому помочь; то пришло ему в голову, что в правах Сената, напечатанных при министерском манифесте, и по коренным Петра Великого и Екатерины II законам позволено сему правительству входить с докладом к императорскому величеству, когда какой новоизданный закон покажется темен, неудобоисполнителен и вреден государству, то и желал приятельски о том сделать внушение кому-либо из господ сенаторов, чтоб он при записке того указа Сената в общем собрании подал мысли прочим сенаторам взойти в доклад к государю; представя ему неполезность указа. Обращаясь мыслями на того и на другого сенаторов, показался ему всех способнее по престарелым летам своим и по знанию законов и польз государственных Федор Михайлович Колокольцев, которого он тот же день пригласил к себе на вечер, сообщил наедине свои мысли. Он, поняв всю важность предложения, охотно согласился оное исполнить. Державин остался спокоен, уповая, что в понедельник при объявлении указа в общем собрании положат войти с докладом о неудобности сего нового закона. В сих мыслях во вторник, яко в докладной день, быв у государя, поехал в Сенат в полном удостоверении, что г. Колокольцев поступил, как обещал. Вместо того на вопрос ответствуют ему, что указ в общем собрании принят, записан и отослан в первый департамент для исполнения. Весьма он сему удивился. Подходит к Колокольцеву, спрашивает его потихоньку: «Как, указ принят?». «Так, — отвечает он пересеменивая, — к несчастию, я сделался болен вчерась и не мог в Сенате быть». Поговоря, положили, что будто по разноречию в исполнении внести паки в общее собрание. Как рассуждение было о том при обер-прокуроре князе Голицыне, посаженном в сие место, можно сказать, более не для соблюдения законов и настоящего дела, а для тайного уведомления государя, что в Сенате делается, и как он верно отправлял возложенную на него должность, обедая всякий день во дворце, то рассуждения Державина о сем указе — в которых он говорил о бесполезности и неудобности сего указа, сожалея о государе, что он приведен на такое дело, которое не принесет ему ни пользы, ни славы, натурально, что Голицыным слушанные, — поехав обедать во дворец, пересказал императору. А как по вторникам всякую неделю после обеда часу в 7-м был во дворце в присутствии императора министерский [261] комитет, то государь, посидев в нем не более часа, не очень весело кончил присутствие, и лишь только начали министры разъезжаться, то один из камердинеров государя, подошед к Державину, сказал тихо, что император зовет его к себе в кабинет. Вошед в оный, нашел его одного. Он тотчас начал говорить: «Как вы, Гаврила Романыч, против моих указов идете в Сенате и критикуете их? Вместо того ваша должность подкреплять их и настоять о непременном исполнении». Державин отвечал, что не критиковал указов, а признается, что при рассуждении об исполнении, как и его величеству докладывал, сумневался о удобности и пользе, что и теперь по присяге своей подтверждает, удостоверяя, что его величество сим способом не достигнет своего намерения, чтоб сделать свободными владельческих крестьян, да ежели б и достиг, то в нынешнем состоянии народного просвещения не выйдет из того никакого блага государственного, а, напротив того, вред, что чернь обратит свободу в своевольство и наделает много бед. Но как государь учителем своим французом Лагарпом упоен был и прочими его окружавшими ласкателями сею мыслию, по их мнению великодушною и благородною, чтоб освободить от рабства народ, то остался непоколебим в своем предрассудке и приказал объявить именное свое повеление, чтоб по разногласию в первом департаменте не обращать того указа в общее собрание, а исполнить бы его непременно, что он беспрекословно уже и исполнил, негодуя в размышлении на трусость г-на Колокольцева, каковы почти и все были господа сенаторы его времени, что доказывает и нижеписаное еще приключение.

В первых еще месяцах его министерства, помнится в ноябре, когда финанс-министр приготовлял обыкновенные росписания свои разным губерниям, в один день на вечере во время собрания у Державина обер-прокуроров для консультации приезжает к нему государственный казначей господин Голубцов, родной племянник финанс-министра графа Васильева, и просит его в кабинет для переговора наедине. Державин исполняет его просьбу. Голубцов начинает ему жаловаться на его дядю, говоря, что в крайнем беспорядке казенное управление, что он не знает, как посылать росписания о доходах, которых никакого счету нет, и прочее тому подобное. Державин удивляется тому и говорит, что не его дело. «Нет!» — Голубцов с жаром и настоятельностию возражал — он приехал к генерал-прокурору и доводит ему до сведения о крайнем расстройстве казны и что он, принимая теперь на себя сию должность (ибо он тогда только пожалован в государственные казначеи), не может ответствовать за могущий быть ущерб казны, а паче за ассигнации сумм, на которые финанс-министр объявляет, или выносит, именные императора указы. Державин поусумнился было доводить до государя таковые доносы, не имея в руках [262] у себя ничего письменного; но как Голубцов ему подал в то же время письмо, в котором он просит генерал-прокурора о исходатайствовании одному казначею чина, говоря, что он по известным ему причинам не может о том просить финанс-министра по своей команде, то прибегает к нему. Державин еще сумневался; но Голубцов уверял, ежели б он не имел важнейшей причины для своей безопасности прибегать к генерал-прокурору в толь государственном интересном деле, то он на родного своего дядю и благодетеля не стал клеветать понапрасну. Державин, рассудя, что он имеет у себя в руках письмо государственного казначея, из которого видно неудовольствие его на финанс-министра, решился доложить государю, что на другой день и исполнил. Император тоже усумнился было, не видя ничего от Голубцова письменного, но когда показано ему письмо от казначея, то взял веру и обещал о том переговорить с финанс-министром. Это был вторник, докладной день Державина, то он и поехал прямо из дворца в Сенат; там нашел в первом департаменте финанс-министра графа Васильева, помощника его Гурьева и государственного казначея Голубцова, которого он подозвав нарочно вслух, при всех, сказал ему — дав почувствовать, что он, не духом тайной клеветы какой водим и пронырством, докладывал государю то, о чем его Голубцов просил, — и объявил государев указ о пожаловании казначея в следующий чин. Голубцов побледнел и ни слова на это ему не ответствовал. Васильев пристально на это всмотрелся, также ничего не говорил. Но на другой день, то есть в середу, в его докладное время, как видно, объяснился с Голубцовым, а сей, чтоб вывернуться из своего скверного против дяди поступка, дал совсем другой оборот делу, сказав, что будто Державин призывал его к себе, упрашивал и даже уграживал, домогаясь, чтоб он доносил на неисправность дяди, из той будто злобы, что Державин, тотчас по восшествии на престол императора Александра, сменен из государственных казначеев Васильевым, то Васильев и жаловался якобы на нападки Державина государю и просил от него защиты, а тем самым и ослабил вероятие доносов Голубцова, внушенных государю чрез Державина.

Сие все в следующий докладной день, то есть в воскресенье, сам пересказал император за тайну Державину, спрося наперед его, как он призывал к себе Голубцова и принуждал <ли> его доносить на Васильева? Державин ответствовал: да как же мог он его принудить написать письмо к нему о казначее? Тогда государь сказал: «А! Вижу теперь плутни; хорошо ж, я посажу теперь Голубцова в министерский комитет, пусть он, там сидя, уличает финанс-министра в несправедливых его докладах и препятствует распоряжать ему государственными суммами ко вреду казны». Но ничего не бывало. Голубцов, таким образом втершись в [263] министерский комитет, был всегда против финанс-министра безгласным, иногда и в таких делах, которые, со стороны видно было, не только хозяйственны, но даже и вредны. После по их поступкам можно было подумать, что не с намерением ли они, согласясь, сыграли сию хитрую штуку для того: 1-е, чтоб жалобою в притеснении вселить в государе некоторое подозрение на Державина, что он, докладывая о беспорядках казенного управления, подкапывается на Васильева; 2-е, что Голубцов, не быв в министерском комитете, считал себе за обиду, когда Гурьев, будучи помощником министра, в оном присутствовал, то чтоб ему в оный сею хитростию втереться, куда ни Васильев, ни он сам не могли и не смели, не имев причины, о том просить императора; 3-е, чтоб, сидя вместе в комитете, могли друг друга лучше подкреплять, ибо Гурьев всегда был несогласен с Васильевым и всегда искал его места, которого он со временем, разными интригами и происками, наконец чрез Сперанского домогся. Вот таковыми-то людьми и средствами в сие несчастное время большею частью управлялось государство. Но оставим описывать в подробности подобные сплетни и каверзы, против Державина употребляемые; а скажем, каким образом он от службы уволен.

В начале октября месяца 1803 году, в одно воскресенье, против обыкновения, государь его не принял с докладами, приказав сказать, что ему недосуг, хотя и был у развода. В понедельник прислал к нему письмо, или рескрипт, в котором хотя оказывает удовольствие свое ему за отправление его должности, но тут же говорит: чтоб отнять неудовольствие, доходящее к нему на неисправность его канцелярии, просит очистить пост министра юстиции, а остаться только в Сенате и Совете присутствующим. Державин не знал, что подумать и чем по должности мог он прослужиться, отправляя ее со всем своим усердием, честностию, всевозможным прилежанием и бескорыстностием; но, рассудя, что у монархов таковыми качествами или добродетелями найти совершенное благоволение неможно, написал ему письмо, в котором напомянул с лишком 40-летнюю ревностную службу и то, что он при бабке его и при родителе всегда был недоброхотами за правду и истинную к ним приверженность притесняем и даже подвергаем под суд, но по непорочности оправдыван и получал большее возвышение и доверенность, так что удостоен был и приближением к их престолу; и что и ему служа шел по той же стезе правды и законов, несмотря ни на какие сильные лица и противные против его партии; напомянув свои ему при деле Потоцкого предварения, что его будут пред ним оклеветывать и прочая, заключил, что ежели такой юстиц-министр, который следует законам и справедливости, неугоден, то чтоб отпустил его с честию, как предместника его г. Беклешова; ибо он не признает себя [264] виновным или прослужившимся. Поколе не получил на сие письмо резолюции, получил от некоторой женщины, довольно порядочной или по крайней мере не сумасшедшей, донос, изъявляющий умысл на жизнь его, в который вмешивала она весьма важные лица, так что он не смел приступить даже к письменным допросам, а поговоря с нею наедине, приметил, что она сбивчиво и сумасбродно пересказывала обстоятельства, которые давали подозрение, что она или не совсем в здравом рассудке, или как-нибудь коварно научена затеять такие сплетни, которые распутывать было бы и трудно и неприятно, по касательству таких особ, коих оскорбление было бы уже с его стороны преступлением, то он и решился послать к нему краткую записку, что он имеет нужду видеться с ним по секретному делу, то и просит назначить час, когда он может к нему приехать. Он отвечал ему также запиской, что он может к нему приехать на другой день, то есть в четверток, в обыкновенное докладное время, то есть в 10-м часу поутру, что и было исполнено. Тут было пространное и довольно горячее объяснение со стороны Державина, в котором он спрашивал его, в чем он пред ним прослужился. Он ничего не мог сказать к обвинению его, как только: «Ты очень ревностно служишь». «А как так, Государь, — отвечал Державин, — то я иначе служить не могу. Простите». «Оставайся в Совете и Сенате». «Мне нечего там делать». «Но подавай<те> же просьбу, — подтвердил государь, — о увольнении вас от должности юстиц-министра». «Исполню повеление». Тут выпросил он многим подкомандующим своим чины и другие милости, расстался; а между тем поколь он не подавал просьбы, то доводили до него чрез его ближних внушения, что ежели он пришлет уничижительное прошение о увольнении его от должности юстиц-министра по ее трудности и останется в Сенате и Совете, то оставлено будет ему все министерское жалованье — 16 000 рублей и в вознаграждение за труды дастся Андреевская лента. Но как он ценил истинные достоинства не по деньгам, не по лентам, а по доверенности государской и совестному разбирательству своих поступков, то когда лишился он первой, по самонравию счастья или, лучше сказать, государя, которому служил он всею душою и сердцем, не щадя ни здоровья своего, ни трудов, и не может также упрекать себя в нарушении второй, то и не хотел принять предлагаемых выгод и награждений, а написал просто по форме просьбу, в которой весьма кратко сказал, чтоб государь его от службы своей уволил.

Вследствие чего на другой или третий день состоялся 8 октября 1803 году в Сенате указ, коим он от службы вовсе уволен, с пожалованием ему 10 000 рублей каждогодного пансиона, который он и теперь получает. Здесь прилично сказать, какие он в продолжение своей службы, разумеется уже в знаменитых [265] <чинах>, оказал ревностные услуги в статской службе, за которые имел бы право быть вознагражденным, но, напротив того, претерпел разные неприятности и гонения, о коих выше сказано:

1-е. За то, что, будучи в экспедиции о государственных доходах советником, желал точно исполнить узаконения и поверять по месячным <ведомостям> суммы ассигнованные, точно ли они теми местами получены были, куда назначены, получил неудовольствие от князя Вяземского и едва удержался в службе.

2-е. За то, <что> не хотел обмануть императрицу и оклеветать начальников губернии, будто от них никаких в получении нет ведомостей, по которым бы можно изъяснение сделать в приумножившихся доходах от новой ревизии и прибавки оброку на государственных крестьян по рублю на душу, от него же, Вяземского, вознагражден гонением.

3-е. За то, что не решился принять от Тутолмина к исполнению вздорных его учреждений в предосуждение императорской власти, великие имел неприятности, и хотя тогда ничего не сделали, кроме что перевели из Олонецкой в Тамбовскую губернию; но никакого ободрения не получил к ревностной службе, но, напротив того, всякое притеснение и неудовольствие по службе от генерал-прокурора и Сената в продолжение трех лет; сколько помнится, имел за такие дела, за которые бы похвалить должно было, выговоры.

4-е. За выдачу в Тамбове ассигнованных провиантских и комиссариатских сумм комиссионеру князя Потемкина на продовольствие Очаковской армии, которая терпела голод, получил от Сената выговор, вместо того что за расторопность и усердие имел право быть вознагражденным.

5-е. За удержание сложности по винному откупу 240 тысяч в 4 года в той же губернии и за открытие казенных похищений до 500 душ — под предлогом, будто делал помешательство в выборах дворянских, отрешен от должности губернаторской и отдан под суд, по которому оправдался и не получил за невинное претерпение никакого по законам удовлетворения, кроме личного уважения от императрицы, что приглашаем был в Эрмитаж и к комнатным забавам, и то, если правду сказать, не за отличную службу, а <за> стихотворческий талант; ибо желалось похвал.

6-е. Будучи статс-секретарем, и за окончание весьма труднейших важных дел, которые по небольшою частью выше описаны, не токмо не получил никаких наград, но политически отдален от императрицы и пожалован в сенаторы, где также хотя имел уважение, но с великими неприятностями и противуборством за истину.

7-е. За то, что попросил у императора Павла инструкции, будучи определен в правители Верховного Совета, прогнан от него чрез три дни обратно в Сенат с выговором. [266]

8-е. За комиссию в Польше хотя получил от него чин действительного тайного советника и орден Мальтийский; но в подкрепление недостаточного состояния своего — как многим тогда Бог знает за что роздаваны крестьяне — ничем не награжден.

9-е. При императоре Александре за калужскую трудную экспедицию не токмо ничем не пожалован, но претерпел великие неприятности, и, будучи генерал-прокурором, хотя оказал отлично усердные подвиги к благоденствию империи, но ничто прямого уважения не имело, а именно:

10-е. Прежде генерал-прокуроры не токмо не дозволяли свободы сенаторам узнавать прямо существо решимых ими дел; но Вяземский скрывал оные, дабы никто не ведал истины. Но Державин исходатайствовал узаконение и ввел в обычай, что теперь лежат дела на столе открыто, с заметками важных в них обстоятельств, и сочиняются для облегчения их краткие записки и рассылаются к ним за две недели до докладу, так что они свободное имеют время вникать во все обстоятельства, дабы видеть беспристрастно.

11-е. Введены консультации, чтоб по возможности соображать все обстоятельства и законы, генерал-прокурор мог предложения свои давать о соглашении разных мнений сенаторских как можно наилучшим, беспристрастным образом; но сии полезные и спасительные заведения леностию или, лучше сказать, небрежением или нелюблением истины преемников его, юстиции министров князя Лопухина и г. Дмитриева, обращены в сущий вред, потому что когда они престали прилежно надзирать за сочинением докладных кратких записок, то подьячие или, лучше сказать, секретари не стали пещися о кратком и ясном сочинении их, но подлинником почти дела или огромные из них экстракты вписывали в те докладные записки, то по огромности и невнятному их слогу отняли всю возможность у гг. сенаторов внятно прочитывать их и проразуметь существо дел, а на ветер давали свои резолюции как ни попало, и оттого нередко выходит несогласие двух сторон, но даже, к удивлению, бывает по одному делу до 7 разных мнений. На консультацию же присланные по лености генерал-прокуроров, а особливо г. Дмитриева, так умножились, что сделался из множества их особый, так сказать, департамент, к тяжкой проволочке тяжущихся и к обиде сенаторов, потому что г. Дмитриев редко сам при оных присутствовал, то и писаны были от него такие предложения по внушениям его канцелярии, кои несправедливо не уважали обер-прокурорских и консультантов мнений, иногда и законных голосов сенаторов, а потому и отняли у них всякое уважение и охоту к беспристрастному суду.

12-е. Державин исходатайствовал указ в 1803 году об избрании чиновников для службы в империи с нижнего до самого [267] вышнего места; прежде по губернии при выборе на губернские места, а после оных на все государственные должности таким образом, чтоб списки тех чиновников, которые в губернии для службы государственной, отсылали в герольдию, а герольдия б, избрав из них кандидатов, по соображению с послужными списками, представляла бы Сенату, который бы зависящих от него чинов и утверждал по тем представлениям, а которые зависят от императорского величества, о тех бы к нему входил, — выбрав трех человек, своих кандидатов, дабы определение на места чиновников сперва по общему в государстве выбору, а потом по герольдии и Сената удостоению было сколько возможно беспристрастно и осмотрительно; а не так, как прежде и ныне делается, что по проискам, взяткам и рекомендациям камердинеров и метресс недостойных людей <определяют>. Но по выходе Державина из министерства сей указ никакого исполнения не имел.

13-е. Державин исходатайствовал также указ о судимых в уголовных палатах за преступление должностей чиновниках, чтобы по решении об них дел в палатах, когда прочтутся при открытых дверях им определения, их обвиняющие, то чтоб давали им сроку две недели на те решения делать их примечания, которые в случае их неудовольствия, отсылать бы вместе с делом на ревизию Сената; ибо прежде сим бедным подсудимым, иногда свыше меры их вин утесненным от губернских начальников, не давалось почти никакого способа к их оправданию; но по взятии от них ответов нередко случалось притеснителям и вельможам делать о них несправедливые определения, и, не объявляя оных им, лишали их мест, жалованья, а иногда и самых чинов, так что они после не могли добиться нигде защиты и лишались пропитания. Сей указ хотя исполняется, но не совсем иногда, а по домогательству генерал-губернаторов и губернаторов отсылаются в Сенат о них несправедливые решения и без объявления им.

14-е. Им же исходатайствован указ о взятчиках, чтоб не подвергать единой строгой участи как тех, которые берут взятки, так и тех, которые по необходимости иногда, чтоб избавиться несносной волокиты и притеснения в производстве и напрасно, ходя за делами, не проживаться, дают подарки, и чтоб не иметь необходимости канцелярским служителям для содержания своего впадать в лихоимство, прибавить им жалованья, изобретя оное от самого производства дел, что Державин и сделал, написав доклад, дабы, приумножа сенатскую типографию и продавая из оной все законы и выходящие указы, продавать и обращать вырученные деньги в прибавок по трудам к жалованью канцелярским сенатским служителям, что после него хотя и сделано, но вырученные за продажу указов и сенатских ведомостей деньги, которых в год поступает более ста тысяч рублей, употребляются не в жалованье [268] сенатской канцелярии, а отсылаются в государственное казначейство. Касательно же о взятках указа, чтоб различить зловредного лихоимца от принимателя из крайней нужды какой-либо безделки, о том после Державина никакого суждения не делано, и сей указ лежит теперь 10 лет без малейшего движения.

15-е. Выше сказано, что Державин сочинил правила третейского суда, которые могли бы прекратить и взятки и доставить государству скорое и беспристрастное правосудие; но никакого к ним внимания не сделано. И как заботливая его попечительность как верного сына отечества и служба потоптана, так сказать, в грязи, а потому он, как выше явствует, и оставил оную в 1803 году октября 8-го числа, быв генерал-прокурором один только год и один месяц. [269]

Упражнения его после отставки от службы

Привыкши к беспрестанным трудам, не мог он быть без упражнения и для того занимался литературою, писал несколько лирических сочинений, которых вышло 4 части и еще наберется, может быть, одна; сочинял трагедии, как-то: 1), «Ирод и Мариямна», 2), «Евпраксия», 3), «Темного»; да перевел «Федру», «Зельмиру». Комических написал опер бездельных две: «Дурочка умнее умных» и «Женская дружба», несколько прозаических сочинений, надписей, эпиграмм и рассуждение о лирической поэзии. Но в 1806 и в начале 1807 году, в то время как вошли французы в Пруссию, не утерпел, писал государю две записки о мерах, каким образом укротить наглость французов и оборонить Россию от нападения Бонапарта, которое явно предвидел, о чем с ним и словесно объяснялся, прося позволения сочинить проект, к которому у него собраны мысли и начертан план, только требовалось некоторых справок от военной коллегии и прочих мест относительно наряда, военных крепостей, оружия и тому подобное. Государь принял сие предложение с благосклонностью, хотел призвать его к себе, но, поехав в марте месяце к армии под Фридланд и возвратясь оттуда, переменил с ним прежнее милостивое обхождение, не кланялся уже и не говорил с ним; а, напротив того, чрез князя А. Н. Голицына за псалом 101-й, переложенный им в стихи, в котором изображалось Давыда сетование о бедствии отечества, сделал выговор, отнеся смысл оного на Россию и говоря: «Россия не бедствует»; о чем яснее можно видеть из анекдота, написанного о сем случае. Нужно припомнить, что когда Державин вышел в отставку и увидел, что указ о вольных хлебопашцах не исполняется и исполниться не может, и будучи тогда очень нездоровым, написал завещание о своем имении, в котором сделал распоряжение относительно свободы его крестьян, в котором ограничил, с одной стороны, самовластие владельцев, его наследников, над людьми и крестьянами, а с другой — не дал им никакого поводу к своеволию и перехождению на места; в 1808 или 1809 году просил чрез господина Молчанова о подтверждении государем того [270] его завещательного распоряжения; но не удостоился его благоволения, а сказано было, чтоб просил о том в судебных местах по законам, чего без воли императорской никому неможно было сделать. С тех пор оставил Державин всячески двор и не беспокоил его никакими на пользу отечества усердными представлениями, кроме что в 1812 году, во время вторжения французов внутрь империи, при случае воззвания манифестом всеобщего ополчения, писал из Новагорода июля 14-го дня о некоторых к обороне служащих мерах, но что по ним сделано, ни от императора и ни от кого не имел никакого известия, и дошла ли та бумага до рук его величества, не получил ни от кого никакого сведения, ибо отдана она была лично в Новегороде его высочеству принцу Георгию Ольденбургскому для доставления его величеству. Также по приезде тогда в Петербург, когда все были в крайней тревоге, собирались и укладывались уехать неизвестно куды и капиталы партикулярных людей из ломбарда не хотели выдавать, то он чрез госпожу... ²⁴¹ довел ропот народный до вдовствующей императрицы, под управлением которой состоял тот ломбард, что было весьма неприятно императрице; но однако, дано было повеление, чтоб выдать капиталы их требующим обратно, то и прекратилось тем народное неудовольствие. Сие оканчивается 1812 годом.

Комментарии

238. То есть при Петре Великом.

239. В оригинале описка: в самой вещи.

240. Опущена следующая далее описка в оригинале: несмотря на то, что.

241. В оригинале пропуск.