СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ДЕРЖАВИН Г. Р.

ЗАПИСКИ

ИЗ ИЗВЕСТНЫХ ВСЕМ ПРОИЗШЕСТВИЕВ И ПОДЛИННЫХ ДЕЛ,

заключающие в себе

ЖИЗНЬ ГАВРИЛЫ РОМАНОВИЧА ДЕРЖАВИНА

ОТДЕЛЕНИЕ VIII ²³⁴

Царствование императора Александра I

Как выше явствует, <в ночь> на 12 марта 1801 года император Александр вступил на престол Всероссийской империи. Первый манифест его был о вступлении на престол, в котором торжественно обещано было, что царствовать будет по закону и по сердцу Екатерины. В то же самое время состоялся указ, чтоб по-прежнему государственным казначеем быть графу Васильеву, а Державину только присутствовать в Сенате. По нескольких днях, по дружбе с Трощинским, Васильев получил всемилостивейший рескрипт, в котором, несмотря на то что не мог дать верного отчета казне, расхвалялся он чрезвычайно за исправное управление государственными доходами. Васильев, внеся сей рескрипт в первый Сената департамент, хотел потщеславиться оным, в укоризну Державину сказав: «Вот многие говорят, что у меня плохо казна управлялась! Вместо того сей рескрипт противное доказывает». Державин ответствовал: «На что вам, граф, грешить на других? А я вам говорю в глаза, что вы в таком болоте безотчетностию вашею, из коего вам вовек не выдраться». Он закраснелся и замолчал. Последствие доказывает Державина правду, что часть сия в таком беспорядке, которого в благоустроенном государстве предполагать никак бы не долженствовало.

В дни царствования своего император Александр восстановил Дворянскую грамоту, нарушенную отцом его; совершенно уничтожил Тайную канцелярию, даже велел не упоминать ее название и производить секретные дела в обыкновенных присутственных местах и присылать на обревизование в первый Сената департамент. И как в то время случилось, что одного в Тамбовской губернии раскольника духоборской секты судили в неповиновении верховной власти, который не признавал совсем государя, то уголовная палата и присудила ею к смертной казни и наместо [223] оной к жестокому наказанию кнутом и к ссылке в Сибирь на вечную каторжную работу; но как в угождение милосердию государя Сенат не хотел его осуждать так строго, то и не знали, что с ним делать, дабы, с одной стороны, не потакнуть ненаказанностию неуважению высшей власти, а с другой — не наказать и не обременить выше меры преступления точным исполнением закона. Державин сказал: «Поелику Императрица Екатерина в Наказе своем советовала наказание извлекать из естества преступления и как сущность вины его состоит в том, что не признает он над собою никого, то и отправить его одного на пустой остров, чтоб жил там без правительства и без законов, подобно зверю». Все на мнение сие согласились, так и сделано.

Как, при самом восшествии нового императора, генерал-прокурор Обольянинов сменен и определен на место его г. Беклешов, Трощинский же занимал место первого статс-секретаря и все дела шли чрез него, то и обладали они императором по их воле; и как скоро потом вызван из деревень своих граф Александр Романович Воронцов, бывший с покойным Безбородкою в одной партии, то, для усиления своего, и его к себе присовокупили ²³⁵. Словом, они ворочали государством; а чтоб Державин им ни в чем не препятствовал, то они выключили его из Государственного Совета под видом нового его преобразования. Некоторый подлый стиходей, в угодность их, не оставил насчет его пустить по свету эпиграмму следующего содержания:

Тебя в совете нам не надо:
Паршивая овца
Все перепортит стадо.

Державину злобная глупость сия хотя сперва показалась досадною; но снес равнодушно и после утешился тем, когда избранными в Совет членами, после его отставки, доведено стало государство до близкой в 1812 году погибели. Началось неуважение законов и самые беспорядки в Сенате; охуждая правление императора Павла, зачали без разбора, так сказать, все коверкать, что им ни сделано. Первее всего разрушили контракт о крымской соли откупщика Перетца, рассматриванный в Правительствующем Сенате и утвержденный собственноручно императором. Державин, соблюдая святость законов, сильно противоречил против сего насилия в общем собрании, состоящем около 40 человек, говоря, что при первом шаге нововоцарившегося государя весьма опасно нарушать общественную доверенность. Но как генерал-прокурор, с одной стороны, был человек самовластный и наглый и дерзкий крикун, а с другой — подлый ласкатель политических видов, коими желал помрачить пред тем бывшее правление, и предложение свое, заготовленное для Сената, объявил апробованным [224] уже государем, то все собрание согласилось с ним, и контракт был уничтожен. Хотя Державин доказывал, что таковое предложение было не в законном порядке, ибо когда было сказано, что оно апробовано государем, то кто мог вызваться против оного с своим мнением? Словом, Беклешов и Трощинский, бывшие тогда приближенные к государю чиновники и имеющие, так сказать, всю власть в своих руках, оказывали себя по прихотям своим всех выше законов, а как они между собою поссорились и, противоборствуя друг другу, ослабили свою в государе доверенность, то и сбили его с твердого пути, так что он не знал, кому из них верить. Подоспел тут граф Воронцов и, пристав к Трощинскому, по внушению которого он из деревни вызван, пошел против Беклешова, а как злоупотреблением законов генерал-прокурор присвоил себе всю власть, так сказать, самодержавную, то и Державин был согласен с графом Воронцовым на воздержание самовластительства генерал-прокурора ²³⁶.

При открывшемся случае он обнаружил о том свое мнение, а именно: вышеупомянутое дело госпожи Колтовской как не было окончено по поданному мнению Державина и по голосу противному г. Захарова, то и было предложено оно в общем собрании к слушанию. Г. Беклешов, как и прежде, пристрастно держал сторону мужа ее, и по домогательству сего последнего избраны были в опекуны сенатор Алябьев и действительный статский советник Шнезе, угнетавшие г-жу Колтовскую; но по просьбе ее императора Павла, по словесному его указу, генерал-прокурором объявленному, переменены были те опекуны Державиным; то Беклешов в общем собрании и желал восстановить прежнее свое предложение, говоря, что прежняя опека утверждена письменным указом императора Павла, а последняя его словесным, то по силе законов последняя против первой и не может иметь своей силы. Державин хотя соглашался, что записной указ пред письменным был бы недействительным, но как принят уже был Сенатом в отмену первого, и притом первый лишал Колтовскую всего имения в противность коренных законов, без рассмотрения дел Колтовской с мужем в нижних инстанциях, то и настоял, чтобы с прописанием сих запутанных обстоятельств был поднесен доклад императору, и о сем хотел подать свой голос; но к удивлению его, дни чрез три подают прочесть конфирмованный доклад государя без включения его мнения, так что и имя его совсем было умолчано.

А как сие было против коренной привилегии Сената, или законов Петра Великого и Екатерины, в коих один голос имел равносильное право прочим, а разрешала спор единственно самодержавная власть государя, то, натурально, презрение такое, учиненное ему генерал-прокурором, его безмерно огорчило; и для того он тотчас написал письмо к бывшему тогда статс-секретарем [225] Михайле Никитичу Муравьеву, человеку самому честнейшему и его приятелю, в котором просил его доложить государю императору, чтоб пожалована была ему аудиенция для объяснения по должности сенатора. Сие ему на другой день позволено, и когда он впущен был в кабинет его, то вопрошен был, что ему надобно? «Государь, — Державин сказал, — Ваше Императорское Величество манифестом своим о восшествии на престол обещали царствовать по законам и по сердцу Екатерины; законы же Петра Великого, на коих основан Сенат, и сей Государыни давали всякому сенатору то преимущество, что голос каждого имел право доставлять спорное дело на рассмотрение самого монарха, несмотря на мнение прочих, которые бы были с ним не согласны; а ныне г. генерал-прокурор Беклешов, по делу г-жи Колтовской, поднес доклад Вашему Величеству, не упомянув о моем противном прочим мнении, чем и учинил мне по должности презрение, то и осмеливаюсь испрашивать соизволения Вашего, на каком основании угодно Вам оставить Сенат? Ежели генерал-прокурор будет так самовластно поступать, то нечего сенаторам делать, и всеподданнейше прошу меня из службы уволить». Государь сказал: «Хорошо, я рассмотрю». Вслед за сим чрез несколько дней последовал именной указ, которым повелевалось рассмотреть права Сената и каким образом оные восстановить, подать его величеству мнение Сената. Вот первоначальный источник, откуда произошли министерства и разные установления Сената, которые хотя по сие время к народному исполнению совершенно не изданы, но произвели, как впоследствии увидим, много шуму и замешательств в общих делах империи, которых привесть в прежний порядок едва ли без сильного переворота возможно будет.

Возвратимся на стезю свою. При слушании сего указа в общем Сената собрании произошли разные мнения. Графы Воронцов и Завадовский весьма в темных выражениях или, так сказать, тонких жалобах на прежнее (разумеется, Павлово) правление словами Тацита, что «говорить было опасно, а молчать бедственно», хотели ослабить самодержавную власть и присвоить больше могущества Сенату, как-то: чтоб доходами располагать и свершать смертную казнь без конфирмации государя и прочее. Господин Захаров толковал грамматический смысл некоторых слов в должности Сената. Державин хотя разделял обязанность правления, согласно учреждению о губерниях, на 4 власти, то есть на законодательную, судную, исполнительную и сберегательную, но соединял их, яко в центре, в единственной воле монарха. Но как, по словам Петра Великого, государь не ангел, не может один везде и все управить, то и распорядил на 4 должности, возложив их на лица министров, как-то: просвещения, или законодательного, судного, или юстиции, внутреннего, [226] или исполнительного, сберегательного, или генерал-прокурора. Государю мнение его лучше всех прочих полюбилось, да и вышеупомянутым графам, желавшим присвоить себе власть государя, непротивно было, для чего они его и одобрили; ибо они, как со временем открылось, думали разделить оную по министерствам, до чего они, как впоследствии увидим, разными коварными хитростями почти и достигли и привели государство в такое бедственное состояние, в котором оно ныне, то есть в 1812 году, находится. Сие объяснится ниже по самым делам. Словом, государь приказал Державину чрез князя Зубова написать организацию, или устройство, Сената. Оно и написано в духе Екатерины, то есть сообразно ее учреждению о управлении губерний; ибо регламенты Петра Великого смешивали в себе все вышеупомянутые власти, то они и не могли делать гармонического состава в управлении империи. Хотя не удостоилась сия организация письменной конфирмации государя и не обнародована; но Державин получил в Москве при коронации за нее орден Св. Александра Невского.

Состав сей организации был самый простой. <Сенат> разделялся на две главные части, на правительствующую и судную. Первая называлась Правительствующий Сенат или Имперским правлением и заключала в себе все то, что при Екатерине первый департамент, а для успешности дел он подразделялся еще на три отдела, как-то: на исполнительный департамент, или благочиния, на казенное управление, или финансы, на просвещение, или призрение и воспитание народное. Вторая, или судная, для успешности также подразделена на три отдела, как-то: на гражданский, уголовный и межевой департаменты; в случае разногласия каждые три составляли из себя общее собрание, и единогласные их решения были равносильны. По протестам, или жалобам, хотя могли их определения пересуживаться, но не иначе как по именному повелению императорского величества в общем собрании всех департаментов, то есть правительствующих и судных. Заведовали они: первый департамент, или Имперское правление, — полицейские дела и все вообще исполнительные, скорого решения требующие, точно как в губернии губернское правление; второй, или хозяйственный — приходы и расходы, ревизию счетов, коммерцию, банки, горные дела, мануфактуру и, словом, все, что заведывается в губерниях казенною палатою. Третий департамент — просвещения и народного призрения — заведовал в себе все то, что по губерниям приказы общественного призрения. Четвертый департамент, сберегательный — состоял из всех обер-прокуроров и прокуроров. Первый департамент или Имперское правление — должен был состоять под надзором исполнительного, или внутреннего, министерства; второй, судный — юстиц-министра; третий, просветительный — под министром просвещения; четвертый — под [227] ведомством генерал-прокурора; которые министры, каждый по своей части, не иначе были как опекуны только и надзиратели за успешным течением дел и понудители оных, имеющие власть предлагать только своему департаменту и по утверждении его входить с докладом к императорскому величеству и ничего сами собою вновь постановляющего и решительного не делать, ни наказывать, ни награждать. Обер-прокуроры на них могли протестовать к генерал-прокурору, а тот по важности дела собирать общее собрание всех департаментов и по рассуждении его указом императорского величества перерешать постановление департаментов. Словом, каждому министру была возложена обязанность пещись о лучшем устройстве и исправности части его посредством Сената, а никому не дано самому собою самовластно действовать, и все те власти из министерств стекаются к одному их центру, к государю, посредством генерал-прокурора. За сию организацию получил Державин в Москве при коронации орден <Св.> Александра Невского, как выше сказано.

Едва же приехал из Москвы, а именно в ноябре месяце 23-го числа ввечеру, Державин был позван чрез ездового к государю. Он предложил ему множество изветов, от разных людей к нему дошедших о беспорядках, происходящих в Калужской губернии, чинимых калужским губернатором Лопухиным, приказывая, чтоб ехал в Калугу и открыл злоупотребления сии формально обозрением своим как сенатор, сказывая, что по тем изветам нарочно посланными от него под рукою уже ощупаны, так сказать, все следы, и остается только открыть их официально. Державин, прочетши сии бумаги и увидев в них наисильнейших вельмож замешанных, на которых губернатор надеясь чинил разные злоупотребления власти своей, а они его покровительствовали, просил у императора, чтоб он избавил его от сей комиссии, объясняя, что из следствия его ничего не выйдет, что труды его напрасны будут и он только вновь прибавит врагов и возбудит на себя ненависть людей сильных, от которых клевет и так он страждет. Император с неудовольствием возразил: «Как, разве ты мне повиноваться не хочешь?». «Нет, Ваше Величество, я готов исполнить волю Вашу, хотя бы мне жизни стоило, и правда пред Вами на столе сем будет. Только благоволите уметь ее защищать, ибо все дела делаются чрез бояр. Екатерина и родитель Ваш бывали ими беспрестанно обмануты, так что я по многим поручениям от них (о которых выше сказано) хотя все, что честь и верность требовали, делал, но правда всегда оставалась в затмении, и я презираем». «Нет! — с уверительным видом возразил император. — Я тебе клянусь, поступлю как должно». Тогда отдал он ему изветы и все бумаги от посланных от него потаенно для разведывания и поверки изветов, к нему доставленные, примолвив: «Еще получишь [228] в Москве от коллежского советника Каразина. А между тем заготовь и принеси ко мне завтра указ к себе и к кому должно об открытии кратким обозрением злоупотреблений в Калужской губернии». Державин без огласки сие на другой день исполнил; принес к нему для подписания к себе указ, в котором было приказано отправиться ему секретно под предлогом отпуска в Калугу и там сперва поверить изветы с гласом народа, и когда они явятся сходны, тогда открыть формальное свидетельство губернии.

Вследствие чего на другой день, то есть генваря 5-го дня 1802 году, отправился он без огласки в Калугу и уже с места уведомил чрез генерал-прокурора для объявления Сенату, что он высочайше отпущен в отпуск, будто для обозрения графини Брюсовой деревень, которые находились у него в опеке. Таким образом, прибыл он в Москву, где получил от упомянутого Каразина нарочито важные бумаги, между прочим и подписку, секретно именем государя от калужского помещика и фабриканта Гончарова им истребованную, в том, что губернатор Лопухин у него, Гончарова, выпросил сперва заимообразно денег 30 000 рублей, в которых на год дал ему вексель, и после, поехав будто осматривать губернию, заехал к нему в деревню и, придравшись к слухам, что будто у него в доме происходит запрещенная карточная игра, грозил ему ссылкою в Сибирь. Хотя бедный Гончаров с клятвою уверял, что у него азартных игр никаких не бывало, а игрывал он с женою и с домашними иногда в банк для препровождения времени по вечерам на мелкие деньги; но ничто не помогло, и велел он ему для допросов и следствия непременно явиться к себе в ближайший город Мосальск; а между тем чрез приверженного к себе, находящегося при нем секретаря Гужова, велел ему сказать, что ежели он помянутый вексель уничтожит и не будет от него денег требовать, то он следствие производить не прикажет. Бедный Гончаров, будучи человек с природы честной жизни, богатый и видя себя в такой напасти во время Павлово, когда по наветам сплошь многие люди подвергались разным несчастиям, и зная притом, что губернаторская свойственница, генерал-прокурора Лопухина дочь Анна Петровна была императорская любовница, обробел, не зная ни от кого себе против толь сильного врага защиты и покровительства; согласился на требование и, возвратясь домой из Мосальска, отослал вексель с приказчиком своим в Калугу губернатору, который после того, при вступлении на престол императора Александра, отправляясь в Петербург и имея крайнюю нужду в деньгах, занял еще у него, Гончарова, 3 000 руб. и дал в оных вексель. Гончаров все сие в помянутой секретной подписке, писанной его собственною рукою, под присягой объявил Каразину; а сей отдал оную в Москве для обличения преступника Державину, как равно и другие бумаги, доказывающие преступления губернатора. [229]

Снабденный таковыми от императора и Каразина, приехав в Калугу, остановился на квартире, Каразиным приисканной, в доме у купца Бородина, градского головы, человека честного и великую доверенность в городе имеющего. От него и от прочих, приходящих к нему, разведал он о всех поступках и злоупотреблениях губернаторских, сказывая о себе, что он отправился в отпуск, едет в деревню графини Брюсовой и намерен в Калуге несколько дней отдохнуть. Так он сказывал о себе губернатору, вице-губернатору, архиерею и прочим чиновникам, приезжавшим к нему с обыкновенными визитами, и между тем как слухи городские сходными явились с изветами, то из имеющихся у него бумаг приготовил он, кому куда следовало, вопросы и предложения и, отплатя всех визиты, приступил к делу. Приехав в губернское правление, велел позвать губернатора, и когда он прибыл, то объявил ему указ о свидетельстве дел в губернии, и как уже у него заблаговременно о всем, что нужно к открытию истины, то есть о людях и бумагах потребных, заготовлены были предложения губернскому правлению, то и не теряя нимало времени на канцелярскую проформу велел он, приведши к себе, тотчас представить и дела и чиновников, произведших оные. Тотчас все исполнено, даны вопросы, по коим и ответы должны были дать на расставленных столах, не выходя из комнаты, в которой сам он, расхаживая, наблюдал, чтоб не было каких стачек и канцелярских уловок. Таковое быстрое следствие не могло не обнаружить истины. Открылись злоупотребления губернатора: в покровительстве смертоубийства за взятки помещиком Хитровым брата своего родного, за что он в подарок давал губернатору на 75 тысяч ломбардных билетов; в отнятии имения безденежно у помещицы Хвостовой в пользу городничего Батурина; в требовании взяток себе и в разорении чугунного завода купца Засыпкина и в прочих неистовых, мерзких и мучительских поступках, в соучастии с архиереем, о чем подробно описывать было бы здесь пространно. Каковых, как-то важных уголовных и притеснительных, дел открыто, следующих до решения Сената и высочайшей власти, 34, не говоря о беспутных, изъявляющих развращенные нравы, буйство и неблагопристойные поступки губернатора, как-то: что напивался пьян и выбивал по улицам окны, ездил в губернском правлении на раздьяконе верхом, приводил в публичное дворянское собрание в торжественный день зазорного поведения девку, и тому подобное, каковых распутных дел открылось 12, да беспорядков по течению дел около ста. Но как злоупотребитель власти губернатор был сам в губернии и управлял оною, то и не смели сельской и градской полиции чиновники доводить в точности на своего начальника; что они повеления его исполняли, то само по себе затмевает некоторые истины; а потому Державин, послав [230] нарочного курьера в Петербург, испросил у императора позволение удалить губернатора от должности и препоручить оную до указу вице-губернатору.

Не был без действия с своей стороны и губернатор. Он отправил тайно нарочного курьера к своим покровителям — к генерал-прокурору Беклешову, князю Лопухину, Трощинскому, Торсукову и прочим его приятелям — с письмом к императору, в котором в защищение свое взводил разные клеветы на Державина, говоря, что будто он завел у себя тайную канцелярию и жестокими пытками домогался на губернатора от разных лиц обвинения; в числе коих вышеупомянутого Гончарова так мучил, что он, не стерпя пыток, умер. Надобно знать, что в сие время сей Гончаров в самом деле скоропостижно от апоплексического удара кончил жизнь. Причина чему была следующая. Когда Державин приехал в Калугу, то чрез несколько дней явился к нему Гончаров, был представлен от Демидова и Крупенникова, тамошних дворян, кои были в числе скрытых изветчиков государю императору о происходимых злоупотреблениях в Калуге. Державин, показав вышеупомянутую его руки секретную подписку, взятую от него Каразиным, спросил, подлинно ли его рукою оная писана. Гончаров ответствовал, что он ту бумагу писал. «Чего ж он хочет?». Он ответствовал: «Взыскания с губернатора сумм, насильством от него взятых». Державин сказал, что хотя бы он и по той подписке мог учинить исследование; но поелику она Каразиным взята у него именем государя по секрету, то и неприятно ему таким инквизиционным средством бесславить кроткое царствование владеющего государя; а потому и желательно бы было, ежели он только намерен производить иск на губернатора, чтоб подал ему формальное прошение с доказательствами; ибо мог он по секрету чрез Каразина объявить императору за тайность поступок, учиненный им, губернатором, но не хочет иначе производить на нем иску денег. Гончаров на сие согласился и в самом деле неделю спустя привез прошение, в его доме человеком его писанное и подписанное его рукою, в котором ссылался на свидетелей, жаловался на губернатора в ругательстве за мнимую, чинимую якобы им картежную игру и в домогательстве у него помянутой суммы, которую просил взыскать. Державин, приняв от него сию бумагу, будучи занят тогда отправлением почты, просил его обождать, чтоб объясниться о свидетелях, в просьбе упомянутых, вышел в другую комнату. Гончаров, седши на стул, дожидался, и чрез несколько минут стала у него из рук выпадать шляпа, что видели сидевшие в той же комнате за столом канцелярские служители; он раза два поднял ее, садился по-прежнему на стул, наконец, в третий раз подняв, вышел в сени, и тут случился ему удар, так что он чрез весьма короткое время, не могши выговорить ни слова, скончался. [231]

Итак, сей незапный и довольно странный и поразительный случай неприятели Державина умыслили обратить ему в обвинение, по доносу губернатором к императору, который удостоверял, что будто он произошел от жестокости допросов, учиненных Гончарову. С возвратившимся нарочно посланным к императору курьером с помянутым донесением об открывавшихся подозрениях на губернатора, по коим требовалось его от должности отлучения, прислал император и подлинную жалобу губернатора, столь нелепыми клеветами наполненную. Государь хотя приказал удалить губернатора от должности, но с удивлением требовал объяснения против жалобы его. Державин, благодаря за доверенность, ответствовал, что в обвинении его, как по своему собственному делу, оправдываться сам не будет, а предоставит вице-губернатору, вступившему в должность губернатора, собрать подсудимых в губернское правление и спросить в присутствии председателей палат, каким образом они были при допросе изнуряемы и мучимы, и, что окажется, записав в журнал, донести прямо государю. Таким образом сие исполнено. Но к великому удивлению, Державин получил тот журнал, из которого он усмотрел, что совсем другим образом учинено исполнение. Вместо призыва подсудимых и осведомления, какими они муками и истязаниями при допросах принуждаемы были к оклеветанию невинности, определено было в том, о чем уже они опрашиваны, вновь передопросить и дополнить другими людьми их показания, то есть сызнова следствие переследовать. Сие было сделано вице-губернатором из трусости, от угроз из Петербурга сильных людей, что он хотел дело запутать. Но Державин дал другое предложение правлению, объяснив, что ему должно призвать только бывших у него в допросе людей и спросить, чем и как они им были угнетаемы, а не вновь производить и оканчивать следствие, что не его есть дело, а уголовной палаты, когда высочайшее на то повеление последует. И так наконец сделано. Державин между тем, собрав сколько возможно поспешнее показания допрашиванных, за скрепою их по листам собственными руками, и уклонясь от новых доносов и просьб едущих просителей из уездов, ибо были бесконечны, отправился чрез 6 недель своего следствия из Калуги в Москву и там, остановясь недели на две или на три, изготовил по каждому делу порознь для государя императора докладные записки, а также и обстоятельное объяснение против жалоб губернатора, доведенных приятелями его до государя, которое кратчайшим образом доказывало лжи и клеветы, на него изведенные.

С сим запасом прибыл в Петербург в первых числах апреля. Приехав во дворец, приказал доложить; но не был принят, а приказано приезжать на другой день. Будучи допущен, увидел суровую встречу государя, который сердито сказал ему: «На вас есть [232] жалобы». «Я знаю, Государь, — сказал Державин, — вы мне изволили прислать их подлинником...». «Для чего же это?». «Я вас теперь, — ответствовал Державин, — пространным объяснением не обеспокою, которое извольте прочесть со временем, не торопясь, а теперь смею только представить подлинный к Вашему Величеству репорт губернатора от 31 генваря, в котором он вам доносит, что жестокими моими поступками в заведенной мною тайной канцелярии губерния вся встревожена и что он ожидает дурных последствий от народа». «Так, — государь сказал, — я этот репорт видел и послал его к вам. Что вы мне на него скажете?». «Я ничего не скажу, — сказал Державин, — а вот другой такой же репорт губернатора ко мне от того же самого месяца и числа, в котором он меня уведомляет, как повседневно то делал, что в губернии все обстоит благополучно». «Как! — вскричал государь, взглянув на тот и на другой репорты. — Так он бездельник! Напиши указ, чтоб судить его». «Нет, Государь! — возразил смело Державин. — Позвольте мне теперь не повиноваться». «Как?». «Так, когда вы изволили во мне усумниться, то не угодно ли будет вам лучше удостовериться во мне и приказать пересмотреть мое следствие, нет ли в нем каких натяжек к обвинению невинности». «Хорошо», — и в ту же минуту приказал составить комитет, назначив в него членами графа Александра Романовича Воронцова, графа Валериана Александровича Зубова, графа Николая Петровича Румянцева и его, Державина, для объяснений в случае каких неясностей, сказав, чтоб, рассмотря в подробности все бумаги, вошли бы к нему с докладом за общим всех подписанием и заготовя притом и проекты указов, кому и куды какие следуют.

Таковым рассмотрением комитет занимался с лишком 4 месяца; каждого дела порознь следствие и каждую бумагу наиприлежнее прочитывал и поверял с подлинными показаниями подсудимых, и за подписанием правителя комитета г. Постникова, который после был обер-прокурором Сената в 3-м департаменте, определял журналом, какое дело должно быть уважено и замешанные в оном какие преступники должны быть подвержены суду и какое оставить без уважения. Таковых важных дел нашлось 34; а признанных неважными, как выше сказано, 12, в том числе признано таковым же, по просьбе Державина, и ложный репорт на него государю, который, по строгости законов, хотя должен бы быть наказан смертию; но он, как в собственной обиде, не хотел производить иску. Словом, по рассмотрении всего следствия не найдено не токмо притеснений или домогательств подсудимым, тем паче каких истязаний, но даже везде и ко всем великое снисхождение, так что и недоброжелательные к нему члены пришли в удивление. Граф Воронцов, как старший член, поднес доклад [233] комитета и просил указов, которые действительно состоялись в Сенате 16 августа, коими велено было губернатора Лопухина и соучастников его (дополня, буде где нужно, следствие) судить по законам.

В продолжение сего рассмотрения Державин получил довольно небезважное поручение от императора. Вышеупомянутый Каразин, будучи человек умный и расторопный, хотя, впрочем, не весьма завидной честности, имел доступ к государю. Он показывал в Москве к нему писанные такие благосклонные или, лучше сказать, дружеские рескрипты, что могли всякого привести в удивление доверенностию к нему монарха. Приобрел он сие, живучи в Москве, уведомляя его о московских всякого рода происшествиях и о вышесказанных калужских злоупотреблениях, как выше явствует, по изветам безыменных лиц, к сведению императора дошедших. Между тем как производил Державин, по его разведываниям в Калуге следствие, успел он из Москвы прежде его приехать в Петербург и тут узнать о тяжебном важном деле, находящемся уже в Государственном Совете, между некоторою госпожою Надаржинскою и Кондратьевым. Сей последний опровергал ее брак и дочь, вне брака зачатую, чем он приобретал после ее мужа, а своего дяди, великое недвижимое и движимое имение, в Малороссии находящееся. Разные были мнения на той и на другой стороне, а сильнейшая партия тогдашнего времени, то есть вскоре по восшествии на престол императора Александра, как-то: г. Зубова, была на стороне Кондратьева. Каразин сведал о сем деле, и хотя он прежде был на стороне племянника, но, узнав, что вдова имеет дочь лет 13, которая, по утверждении законности ее рождения, могла быть богатая невеста, имеющая в приданое более 5 000 душ, то и вознамерился ходатайствовать за нее, с тем чтоб получить ее себе в замужество ²³⁷. Он подольстился к матери, и хотя чрез переписку, весьма ласкательную, не получил точного обещания о получении руки ее, но весьма великую надежду, с тем, что ежели он ее дело исходатайствует, <то> и приобретет ее склонность. В таком намерении умел он внушить государю, чтобы ежели дело Надаржинской, в которой он, как сговоренный невесте, берет участие, по запутанности обстоятельств и пристрастию членов Совета, поручить рассмотрению г. Лагарпа, учителя государя, который был тогда в Петербурге, и Державина, как людей совестных и знающих юриспруденцию, то они ему удобнее представят наилучшее мнение. Император на сие соизволил, и граф Валериан Александрович Зубов, который, как выше явствует, был за Кондратьева, привез к Державину, когда он совсем не ожидал, сие дело при записке Каразина с высочайшим повелением, чтоб он представил свое мнение, хотя один, для того, что Лагарп уже уехал во Францию. [234] Поелику сие дело такого было щекотливого содержания, что, с одной стороны, по гражданскому закону, то есть уложению, строго воспрещено выблядкам вступать в наследство и принимать фамилию отцов; а по духовным правилам позволено привенчивать при совершении браков незаконных детей, или, так сказать, усыновлять, как известно, что многим таковым император дал фамилию родителей и право после них наследства, да и знатный пример был в России, что императрица Елисавета Петровна привенчана была при совершении брака Петра I и почиталась законною, а притом, судя по совести, что когда новорожденная, спустя после брака два месяца только, произошла на свет и отец признал ее своею дочерью, и брат его, а ее дядя при жизни отца не оспаривал законности ее происхождения, каковых детей юристы по многим примерам не отрицали права отцовского, то, поговоря с синодальными членами и основался на духовных законах, ими показанных, и что крайне бы бесчеловечно было обесчестить благородную женщину и невинную ни в чем дочь ее лишить навек и имени и имения отцовского, тем паче что при жизни его дядя ее называл публично своею племянницею. А потому дал Державин свое мнение в пользу сей несчастной сироты. И как он прежде отозвался таким образом только словесно, то между тем граф Валериан Зубов, которого государь очень любил и уважал, принес было к нему заготовленный уже, по его приказанию, указ в пользу Кондратьева, то и хотел государь подписать и взял уже перо, но сей молодой вельможа хотя интересовался за Кондратьева, но столько был благороден и честен, что, остановя руку его, советовал ему <потребовать> прежде от Державина письменного заключения, и когда оно несправедливым покажется, тогда уже заготовленный им конфирмовать указ, на что император согласился, и по поднесении Державиным подробных объяснений и доказательств правости девицы состоялся указ в ее пользу.

После того в том же году, в августе месяце, поднесен был чрез графа Воронцова от вышеупомянутого Калужского комитета о губернаторе Лопухине доклад и просил указов как о нем, губернаторе, так и о прочих чиновниках, с ним соучаствовавших, и о прикосновенных к тем делам. Сколько члены комитета по связи с прочим министерством, благоприятствующим Лопухину, найти его невинным и открыть притеснения ему Державиным, при следствии учиненные, <ни старались>, но не могли, а, напротив того, весьма удивлялись везде снисхождению, ему оказываемому. Итак, найдено было 34 дела, достойных уважения, как-то: в смертоубивстве, в отнятии собственности, в тиранстве и взятках; а 12 таких, которые, за первыми, уже не считались достойными уважения, потому что означали более шалость и непристойность в поступках, нежели зловредное намерение, как-то, например: [235] ездил губернатор в губернском правлении при всех служителях на раздьяконе, присланном от архиерея для отсылки в военную службу за вины его, верхом, приговаривая разные прибаутки и похабные слова; вводил в государский праздник во время торжественного благородного собрания публичную распутную девку, француженку, давая ей место между почтенными дамами и приглашая с собою и прочими кавалерами танцовать; пьянствовал вместе с архиереем по ночам, ходя по улицам, выбивая в домах окны, как-то: у господина Демидова, отчего все и дело началось, и прочее, что описывать здесь было бы подробно; а оставлен при сем экстракт и копия с дела, которые любопытному не худо прочесть для узнания нравов, в сем деле замешанных, и производства правосудия. Словом, сказанные 34, уважения достойные дела, отосланы в Сенат при указе от 16 августа, в коем повелено губернатора и соучастников его судить, взяв с них, в чем нужно, дополнительные ответы, а 12 дел, признанных шалостию, отосланы к господину Трощинскому для хранения в кабинетском архиве. Хотя из них ложный губернатора репорт, оклеветательный Державина, от 30 генваря, о коем выше сказано, заслуживал по законам смерть; но Державин, как в личной его обиде, просил членов комитета оставить оный без уважения, что по просьбе его и исполнено. Сим дело сие не кончилось, но ниже по порядку продолжение его объяснится.

В сем же 1802 году, октября 8-го дня, состоялся высочайший манифест о министерствах, в котором в числе прочих 8, сделан Державин юстиц-министром с названием купно генерал-прокурора. В сей день ввечеру, когда случились у Державина гости, приехал к нему господин Новосильцев и привез тот манифест, который отозвал его в другую комнату, прочел ему по повелению, как он сказал, государя императора, с тем чтоб он ему дал свое мнение, примолвя, что он назначался было в финанс-министры, а г. Васильев — в генерал-прокуроры; но как сей последний не хотел принять на себя неведомо почему сего названия, а убедительно просил сделать его финанс-министром, то Державину и судила судьба быть юстиц-министром, а Васильеву — финансов. Поелику Державин уже видел указ о министерствах подписанным, к сочинению которого он приглашен не был, а сочиняли его, сколько опосле известным учинилось, граф Воронцов и г. Новосильцев или, лучше сказать, тогда составляющие партикулярный, или дружеский, совет государя императора с помянутыми двумя; князь Черторижский и г. Кочубей, люди, ни государства, ни дел гражданских основательно не знающие, то хотя бы можно было в нем важные недостатки заметить, о которых ниже, при удобности, помянется; но как уже было дело сделано, то Державин и отозвался, что он ничего против подписанной его величества [236] воли сказать не может. Министрами были сделаны: иностранных дел граф Воронцов, помощником его князь Черторижский; финанс-министром граф Васильев, помощник г. Гурьев; коммерц-коллегии граф Румянцов; внутренних дел г. Кочубей; военных сухопутных сил г. Вязмитинов; морских сил г. Мордвинов, помощник у него г. Чичагов; просвещения граф Завадовский, помощник его г. Новосильцев, который отправлял должность и правителя канцелярии сего комитета; юстиц-министром Державин. На другой день было собрание сего министерского комитета у графа Воронцова, яко старшего члена. Оно было, так сказать, для пробы, каким образом заниматься ему производством дел в личном присутствии государя императора. Державин тут же открыл свое мнение, что без основательных инструкций или наставлений для каждого министра по его должности не будет от сего комитета в государственных делах никакой пользы, ни успеха, а, напротив, будут впадать в обязанности один другого, перессорятся, и все пойдет в беспорядок, что, к несчастию, и случилось, о чем далее объяснится; но господа сочлены все восстали, а особливо граф Воронцов, против сего мнения, сказав, что в инструкциях на первый случай нет нужды и что со временем иные можно дать.

Итак, вскоре после того на сем основании открыт министерский комитет в личном присутствии государя императора, который собирался, как и ныне, по два раза в неделю, и именно по вторникам и пятницам, во дворце, во внутренних комнатах государя. В первое самое собрание Державин то же самое, как выше, объявил, что без инструкций неможно с пользою действовать сему комитету, что и записано по просьбе его в журнал; но прочие господа сочлены объявили тоже, чтоб по времени сочинить их. Державин в непродолжительном времени и еще напомнил о том. Как государь уже говорил, что в том почти нужды нет, говоря, что он тем своим манифестом никакой отмены не сделал в производстве дел, Державин тотчас противное доказал, так что все, например, коллегии только именем одним существуют, а не делом, ибо без всякого рассуждения должны исполнять министерские предложения, или повеления, даже так, что ежели бы было что явно от министра предложено против законов и польз государственных, то коллегии и никто из членов никуда не могут протестовать против оного, но записать только у себя в журналах. Против сего никто не мог ничего возразить, то государь и приказал подать каждому министру свое мнение, на каком основании быть их инструкциям, или что они в себе содержать должны, дабы не впадать во власть другого. Державин ответствовал, что поелику в манифесте о министерствах именно сказано, чтоб юстиц-министру поступать по должности генерал-прокурора, то он в сей должности и имел свою инструкцию и ни в какой другой не имел [237] надобности, пока других министров должности или инструкции изданы не будут; а когда оные издадут, тогда он и увидит пределы своей обязанности, а равно и других, до какой степени чья власть простирается. Поелику же по должности генерал-прокурора, о коей в манифесте сказано, власть и обязанность его простирается, яко око государево, на все дела гражданские и государственные, то он и будет действовать до издания новых по оной; а между тем чтоб в делах замешательства не было и господа прокуроры не входили бы до них в не принадлежащее, то нужным он находит дать ордеры прокурорам, каким образом им относительно министров поступать, которые, с апробации его величества в присутствии министерского комитета, учинены и даны были от 26 октября 1802 года и разосланы к исполнению по всей империи.

Таким образом и пошло кое-как течение дел относительно правления государственных чрез министерский комитет; но как Сенат отменен не был и, по-видимому, оставался не токмо в прежней форме, но и в силе, то и пошла путаница день ото дня более. Например, закон Петра Великого и Екатерины II говорит, что Сенат не имел власти сам собою распоряжать государственными суммами сверх 10 000 рублей; но тут без всякого уважения какого-либо государственного места или совета и остережения прокуроров подавали сами от себя министры доклады государю о миллионах, который их и конфирмовал, и уже сего исправить неможно было, а потому и зачали министры тащить казну всякий по своему желанию. Державин первый таковой доклад усмотрел, поданный от господина Кочубея, и остановил было его в Сенате; но как на то благоволение императора не последовало, то и должен был замолчать с неприятностью. Равным образом зачали заключать министры контракты сверх власти, им данной, на превосходные суммы без уважения Сената, как-то: г. Чичагов на поставку провианта в морской флот с купцом Косиковским сделал контракт без торгов и публикаций на несколько миллионов; против чего также спорил Державин, но и на то государь не соизволил, то и стали сами по себе приходить законы в неуважение день ото дня более и правительство не только ослабевать и различаться, как и оттого, что прежде важные места занимались и награждались знатными чинами по представлению герольдии и по докладу Сената государю, а тут все то пошло по прихотливой воле каждого министра, в коего распоряжения не токмо по Генеральному регламенту никто не должен был вмешиваться, но и генерал-прокурор, то и спала с господ министров всякая обузданность, а потому и забота. Стали делать что кому захотелось. Хотя в министерских комитетах и докладывано было дело, но без всяких справок и соображений; а потому в присутствии императора заводить споры без точного осведомления было неловко, да и непристойно о том говорить, [238] о чем достоверно не знаешь, то также все дела потянули ко вреду государства, а не к пользе. Например:

I-е. Предложено было от финанс-министра по лесной части, чтоб казенные леса, измерив, привести просеками в геометрические фигуры, а годные деревья для корабельного строения перечислить, как во Франции и других иностранных землях. Державин, судя по пространству Российской империи, говорил, что этого сделать неможно; сверх того, при производстве произойдет оттого множество споров и разорения крестьянам, а более казенным от взяток, как то более, чем при генеральном межевании случалось, а со временем, когда умножится народонаселение, то это само по себе выйдет; споры будут оттого, что захотят под леса отводить, дабы сделать правильную геометрическую фигуру, пахотные земли, другие будут до того не допускать, и в сем случае непременно произойдут срывы и взятки; что пересчитывать деревья почти нет возможности, да и пользы оттого не будет; что измерение сие продолжиться может несколько лет и едва ли в жизнь нашу окончится, а удобоисполнительнее и полезнее будет держаться в сем случае постановлений Петра Великого и что казенные леса отвести к одним местам при судоходных реках и окопать их валом, назвав заповедными рощами, которые приумножить в удобных местах насадкою при казенных же селениях; заклеймя, отдать сберегать леса самим крестьянам, обязать их подпискою и штрафом за вырубку, а именно отдачею виновных в рекруты, а вахтмейстеров отменить, потому что известно, как злоупотреблением их более изводятся леса, нежели сберегаются; для партикулярных деревьев, годных для корабельного строения, назначить порядочные цены, то будут сами помещики для прибыли своей их беречь. Словом, по сему спору положено сделать пробу сперва только по одной Новогородской губернии, что измерить и привесть леса в правильные геометрические фигуры, то есть в циркули, квадраты, треугольники и прочее, что и предписано; однако же по сие время чрез 10 лет и одного уезда не сделано по неудобности, что в сей губернии леса почти все на болотах, из чего выходит, что надобно прежде осушать болота, а потом уже приступить к измерению и описи.

II-е. Внутренний министр предложил, чтоб дозволить иезуитам вводить католическую веру и даже преклонять в оную чрез миссионеров магометанские и идолопоклоннические народы, обитающие в Астраханской, Оренбургской и сибирских губерниях. Державин говорил, что довольно терпимости вер, какова оная существует теперь в империи, а делать католическую владычествующею неприлично достоинству империи, что может потрясти дух народа и произвести со временем мятеж и возмущение, каковы были во Франции и в немецкой земле. Но лучше бы приложить старание [239] о посылке миссионеров к иноверным идолопоклонническим и магометанским народам, дабы их привесть в религию греческого исповедания, как делал царь Иван Васильевич, и приучить их к хлебопашеству и прочим обычаям и нравам коренных русских подданных, что бы умножило силу и твердость империи, и как к мнению Державина пристал граф Румянцев, то Кочубеево по сей материи и не принято к производству.

III-е. От иностранного министра графа Воронцова предложено было объявить шведам войну за то, что чрез пограничную реку Кюмень выкрасили они весь мост не пестрыми красками, как у нас все казенные здания красятся, черною и белою шахматно, но одною своею; но Державин и граф Румянцев противуполагали, чтоб прежде переписаться с министром, чем открывать вдруг военные действия за такую безделицу, может быть с недоумения нижних чинов происшедшую, с чем и согласились, приказав, однако, до получения ответа приготовиться некоторым полкам к походу, а некоторым и сделать движение.

IV-e. Державин настоял, чтоб по государственному казначейству приложено было старание о скорейшем окончании годовых отчетов, как-то берг-коллегия в отпускаемых к ней на содержание горных машинах за несколько лет, более чем в 15 миллионов рублей, не считана была; и с откупщиками по винокуренным откупам более нежели 120 000 дел расчетных не кончено было, то бы оные скорее кончить и взыскать казне принадлежащие великие суммы, которые год за год длятся и подходят под милостивые манифесты или по выбытию заложенных имений в другие руки к взысканию казенному становятся неудобными. Но финанс-министр на сие весьма не решался и даже препятствовал разными образами и увертками. Каковые злоупотребления по непопечению министров и поныне во всей своей силе существуют по сей причине, что казенные палаты и Сената первый департамент сам устанавливал кондиции, исполнял их и взыскание чинил не доборам, а ныне еще хуже, что все то делает один министр, то натурально, что откупщики задабривают казенные палаты, сенатских производителей и министра, которые потаенным образом, под чужими именами, с ними входят в доли откупа и потому мирволят им разными образами в полном взносе в срок в казну откупных сумм, так что к последнему, то есть к четвертому году откупа, всегда остается нарочитая недоимка (а по всему государству несколько миллионов), которая за неокончанием из году в год расчетов не взыскивается, а наконец остается, так сказать, в забвении; ибо те, на которых возложено попечение о том, будучи интересованы, не заботятся, а другие государственные чины и сенаторы до себя не принадлежащим почитают делом, если генерал-прокурор, как государства око, не вступит и не будет отправлять своей должности [240] по законам Петра Великого и Екатерины II. Поелику же Державин говорил о сем как финанс-министру, так и прочим по их частям, как-то: морскому министру г. Чичагову, что он заключил контракты на несколько миллионов без порядку, в законах постановленного, и не хотел быть ни у кого под отчетом, то господа министры и пошли впротиву Державина, стараясь его разными способами очернить в мыслях императора, в чем чрез несколько времени и успели, как то ниже усмотрится. Хотя же император и сам желал, чтоб министры каждогодно всякий по своей части подавали отчеты Сенату, о чем и в манифесте о министерствах сказано, но как не было инструкции, какою процедурою, чрез кого и кому те отчеты в Сенате рассматривать, то Державин и настоял у императора, чтоб непременно и в первый год министерства отчеты были поданы, хотя того и требовать от них неможно было, ибо они не вошли еще в достаточное познание всего того, чем управляют; что в Сенате не было еще ни сенаторов, ни производителей, знающих в подробности государственные части, например коммерческую, берг-коллежскую, финансовую, военную, сухопутную и морскую и прочие, то и некому было доказывать министров в случае их погрешностей и в напрасном ущербе казенных сумм; а потому он, Державин, и подал императору записку, чтоб на первый случай, покудова установится порядок, для рассмотрения отчетов выбрать трех или четырех человек сенаторов, придав им по каждой части по обер-секретарю, которые, предварительно пред докладом общему собранию, вникли подробно в каждую часть и, сделав свои примечания, докладывали прежде своему комитету, а потом уже и общему собранию по внесенным откуда следует справкам из подлинных документов. Но как сенаторы были выбраны слабые и части государственные почти или вовсе не сведущие, то и было рассмотрение сего первого отчета, так сказать, одна проформа, или епанча, под которою министры могли крыть свои небрежения и самые злоупотребления безнаказанно. Но как, в бытность Державина министром юстиции, первые отчеты были не окончены, а по окончании никак ни в чем не исправлены, то в таком положении и остались и поныне, то есть более игрушкою, нежели государственным делом; ибо, сколько, по слухам, было известно, министр морских сил г. Чичагов и отвечать не хотел в общем собрании и вышел из него с грубостию и презрением, когда у него спросили, по какой причине он флот, бывший при Екатерине, истребил, а нового не сделал. Словом, по таковым, с одной стороны, министров беспорядкам, а с другой, то есть Державина беспрестанным возражениям и неприятным государю докладам, и стал он скоро приходить час от часу у императора в остуду, а у министров во вражду. [241]

Наконец, нижеследующее приключение обнаружило первое их против него покушение. Министр военных сил г. Вязмитинов докладывал по воле государя императора, что унтер-офицеры из дворян, и особливо из поляков, никак не хотят служить, всячески отбывая от службы, так что едва успеют вступить в оную, то уже и просятся в отставку. Положено было, чтоб подтвердить указ императора Петра III и потом Екатерины II, чтоб дворян, не дослуживших обер-офицерского чина, прежде 12 лет службы их в отставку не увольнять. О сем состоялся указ, помнится, в декабре месяце, который в Сенате без всякого сумнения или замечания прочтен и записан.

Девять дней прошло, как о том никто не говорил; наконец в пятницу, как в день общего собрания, поднес Державину обер-секретарь мнение графа Потоцкого, по тому указу последовавшее, сказывая, что он его принять без его повеления не смеет: как по самому его содержанию, так и потому, что уже в общем собрании дело сие кончено, то есть указ принят и отослан в военную коллегию для исполнения. Державин, рассмотрев мнение и увидя, что оно написано не токмо дерзко против Сената, который непристойными выражениями разруган, но и против государя неприлично, который как бы в каком народном правлении сравнен со всеми гражданами, и тому подобные нелепицы, не соответствующие законам, то Державин, не приказав его записывать, оставил у себя. В следующее воскресенье, как в день докладной, представя то мнение государю, доложил, что он таковой непристойной и законам нашим противной бумаги принять не может, то как он соизволит. Государь, как видно, знал о сем мнении, и едва ли не с позволения его оно написано, ибо тогда все окружающие его были набиты конституционным французским и польским духом, как-то: граф Черторижский, Новосильцев, Кочубей, Строганов и паче всех, как атаман их, граф Воронцов, который, как уже выше сказано, в Сенате при рассуждении о правах оного вводил мнения аристократические, или ослабляющие единодержавную власть государя; но не был же тому противным, сколько видно было, и граф Валериан Зубов, бывший тогда в совете и в уважении императора, то он и отвечал на доклад Державина весьма резко, сими точно словами: «Что же мне не запретить мыслить кто как хочет! Пусть его подает, и Сенат пусть рассуждает». Державин докладывал, что таковые мнения приводят особу его и правительство в неуважение, что можно подавать мнение, но в свое время и согласно законам. Государь ответствовал: «Сенат это и рассудит, а я не мешаюсь. Прикажите доложить в следующую пятницу». Докладывано, и как вся партия, хотевшая ослабить власть самодержавного императора и привесть ее к министерству и Сенату, то и восстал такой крик, что и слышать было неможно; словом, что [242] все одобрили мнение графа Потоцкого, сказав, чтоб против именного указа, принятого уже Сенатом, во опровержение его, подать государю доклад, чтоб дворянство служило или не служило, отдать ему на волю. Один только сенатор Шепелев, будучи хороший приятель Державину, подошед к нему, спрашивал тихонько, что делать, которому он шепнул, чтоб он не соглашался с революционными мыслями, а держался бы старых законов, который так и сделал; да опосле, по совету Державина же, сенатор Ананьевский при подписке журнала объявил, что он отступает от прежнего своего мнения, а присоединяется к Шепелеву. Державин в наступивший его докладной день донес о том государю, что Сенат весь против его. Он так сильно встревожился, что побледнел и не знал, что сказать; но Державин успокоил его, сказав, чтоб он не изволил смущаться, а позволил ему отправлять его должность, как законы повелевают. Государь согласился, и генерал-прокурор должен был дать предложение Сенату, в котором разные мнения сенаторов соглашались на точную силу законов; но, к несчастию, занемог простудою, так что не мог писать, а правитель его канцелярии и прочие письмоводцы или не хотели понимать его мыслей, боясь сильной противной партии, или не умели изобразить их по его желанию. Болезнь, сколько сама собою или от чрезвычайной чувствительности и потрясения всех нерв, что российский Сенат не токмо позволял унижать себя пришельцу и врагу отечества, но еще, защищая его, идет против своего государя и тем самым кладет начальное основание несчастию государства, допуская засевать семя мятежей или революции, подобной французской, — так умножилась, что Державин не мог написать мнения, по неоднократным присылкам графа Валериана Александровича Зубова, князя Александра Николаевича Голицына и, наконец, Новосильцева, из которых первый был сперва на стороне Потоцкого, но когда Державин объяснил ему, что это поляки хотят разорить нашу военную силу, дабы, изнежив дворянство, сделать его неспособным к военной службе, следовательно, к защите отечества; ибо без офицеров и генералов-дворян военная наша сила исчезнет, а мы рано или поздно таковым ухищрением будем добычею врагов наших. Что же касается до того, что отцы и матери ропщут, что дети их должны будут служить 12 лет в унтер-офицерах и что это для них унизительно и несносно, то он ему объяснил прямую силу указа, в котором сказано, что не дослужившихся до обер-офицерского чина унтер-офицеров прежде 12 лет не отставлять, но кто будет обер-офицером, тех позволено отпускать из службы чрез год, и как чрез все царствование Екатерины сей закон не отменялся и дворянство себя утесненным не считало, и выходило из службы под видом болезней, когда хотело, и нужды в том не имело, ибо гораздо прежде 12 лет дослуживались до обер-офицерских чинов, [243] а особливо в гвардии; да ежели и чрез 12 лет кто получил офицерское достоинство, то никакого в том притеснения нет, ибо в самые высшие чины государства довольно еще время остается дослужить, как то своим собственным опытом доказал Державин, что, служа 12 лет в унтер-офицерских чинах, дошел до генерал-прокурорского чина; то граф Зубов по таковом объяснении и отступил от прежнего своего мнения и был согласен с Державиным. Как он, по облегчении своем, написал кое-как свое предложение Сенату; но не мог еще сам выезжать, то приезжал к нему он, граф Зубов, от государя и требовал заготовленное его предложение прежде отсылки в Сенат на рассмотрение его величества. А как оное было хотя справедливо, но слишком горячо написано противу Потоцкого, то и получил обратно с почернением некоторых строк, с таким приказанием, чтобы предложение было поскорее дано Сенату, дабы унять молву народную, рассевающуюся по сему случаю с разными толками; но как Державин не совершенно еще от болезни оправился и доктора ему не позволяли выезжать, ибо к простуде от чрезвычайного огорчения на подлый поступок Сената разлилась желчь, то чуть было не умер. А потому и нашелся он в необходимости препоручить предложение свое представить Сенату как старшему обер-прокурору первого департамента князю Александру Николаевичу Голицыну.

Между тем в продолжение сего времени мнение графа Потоцкого дошло в Москву, которое там знатное и, можно сказать, глупое дворянство приняло с восхищением, так что в многолюдных собраниях клали его на голову и пили за здоровье графа Потоцкого, почитая его покровителем российского дворянства и защитником от угнетения; а глупейшие или подлейшие души не устыдились бюсты Державина и Вязмитинова яко злодеев выставить на перекрестках, замарав их дерьмом для поругания, не проникая в то, что попущением молодого дворянства в праздность, негу и своевольство без службы подкапывались враги отечества под главную защиту государства. Голицын представил Сенату предложение генерал-прокурора, которым он соглашал давших разные мнения на единомыслие, но, будучи человек молодой и неопытный, не умел сберечь совершенно порядка законного, то есть, не приказав сбирать голосов с младших, тем допустил возвысить свой голос или наперед вызваться господина Трощинского как главного предводителя противной партии, своим мнением, прежде нежели было рассуждаемо и прежде нежели было ему должно, чем безголовых или, лучше, бездушных сенаторов, то есть глупцов и трусов, привел в смятение и безгласность, которые потом пристали к тем, которые себя объявили с Трощинским согласными, кроме, однако, двух, Шепелева и Ананьевского — и третьего — Гурьева, который отозвался ни в ту, ни в другую сторону. Министры все, сколько [244] можно было догадаться, ничем не отозвались из политических видов, потому что, с одной стороны, их согласие было уже на представление Вязмитинова в министерском комитете, а с другой — главнейшие из них, как выше объяснено, желали аристократического правления, то есть чтоб, усиля Сенат, во оном господствовать. Поелику же таковое разногласие сенаторов и после согласительное предложение генерал-прокурора по силе законов требовало особой процедуры, то есть чтоб вносились мнения сенаторов и предложение генерал-прокурора без всякого приговора на рассмотрение императорского величества, а потому по выздоровлении Державина выехал он в наступающую пятницу в Сенат, и как по обыкновению стали подписывать журнал прошедшего собрания, то и требовали сенаторы противной партии — разумеется, горланы или крикуны, Алексеев и прочие, — чтоб был написан приговор по их мнению, и даже давали о том приказание обер-секретарю; но как по законам канцелярия Сената непосредственно состояла под управлением генерал-прокурора, без апробации которого не могли приговоры быть ни поднесены к подписанию сенаторов, ни после подписки отданы к исполнению, то обер-секретарь, не могши сам собою исполнить приказания сенаторов, докладывал генерал-прокурору пред всеми вслух, что он прикажет: писать ли приговор. Державин ответствовал: «Поступить по законам, внести дело без приговора для представления Его Величеству». Так ответствовал Державин. «Нет, — закричали несколько сенаторов, — мы приказываем, пиши приговор». «Этого нельзя», — возразил Державин. Тут Алексеев и Строганов возопили без всякой пристойности: «Как, нас не слушать! Мы вам приказываем написать приговор». Державин, видя таковое неистовство и несведение законов, возвыся голос, сказал: «Его Величество изволил приказать взнести все дело без приговора на Его рассмотрение». «Как Его Величество? — закричали Строганов и Алексеев. — Клевета! Клевета!». «Нет, не клевета, — с твердым голосом сказал Державин протоколисту. — Запиши все происшествие в журнал». После сего все оробели и замолкли. Державин на сей непредвидимый случай хотя не имел точного именного повеления государя императора; но как закон именно повелевал вносить таковые спорные дела, без приговоров, к императорскому величеству, то, чтоб устрашить мятеж сенаторов, он, опершись на сказанный закон, объявил волю императора сам собою, поелику ей инаковой не признавал быть, как согласной с законом, что он все после и пересказал государю и получил от него благоволение. Подобное сему малодушие и несведение законов показал Сенат и при сем первоначальном предположении генерал-прокурором мнения графа Потоцкого. [245]

Комментарии

234. В оригинале этот раздел рукописи особо не выделен.

235. Вызванный из деревни гр. А. Р. Воронцов представил государю замечательную записку о тогдашнем состоянии России, записка эта напечатана в «Чтениях общества истории древностей». 1859 г. Кн. I. Воронцов был человек весьма просвещенный и начитанный. Нам случилось видеть каталог рукописей из его библиотеки, находившейся в селе Андреевском (недалеко от Владимира): там множество драгоценных материалов для истории XVIII века.

236. В оригинале против этого места сбоку рукою Державина написано: «Не забыть о приобретениях, что был в них несчастлив, что особо надо написать. О сенаторе Глинке».

237. Это предположение Державина не исполнилось, да и вряд ли было основательно. Василий Назарьевич Каразин (†1842) женат был на девице Блавнкеннагель, родной внучке Голикова, собирателя известий о Петре Великом.