В ТЕНИ «ОРЛИНОГО ГНЕЗДА»

Выводок отчаянных и дружных братьев Орловых стал заметен и известен еще до переворота, принесшего трон Екатерине: «Алексей и Федор Григорьевичи Орловы славились своею силою. В Петербурге только один человек кичился сильнее их: это был Шванвич (отец того Шванвича, который пристал к Пугачеву и сочинял для него немецкие указы). ...когда случалось, что Шванвичу попадал один из Орловых, то он бил Орлова, когда попадались оба брата, — то они били Шванвича». Нетрезвый Шванвич в конце концов из-за угла разрубил лицо Алексею Орлову, оставив памятный шрам, — «...это было незадолго до 1762 г. Орловы возвысились и могли бы погубить Шванвича, но они не захотели мстить ему; ...стараниями Орлова смягчен был приговор над его сыном, судившимся за участие в Пугачевском бунте». Третий брат, Григорий Григорьевич, «взросший в трактирах и в неблагопристойных домах, ничего не учившийся... вошедший на высшую ступень, до какой [71] подданный может достигнуть, среди кулашных боев, борьбы, игры в карты, охоты и других шумных забав, почерпнул и утвердил в сердце своем некоторые полезные для государства правила... Оные состояли: никому немстить, отгонять льстецов, ...нельстить государю, выискивать людей достойных и непроизводить как токмо по заслугам, и наконец отбегать от роскоши...» ¹.

Однако портрет будущих екатерининских, но уже и в елизаветинское время лихих «орлов», оставленный пристрастным князем Щербатовым, далеко не полон: А. Т. Болотов знал во время Семилетней войны и другого Григория Орлова — веселого и дружески расположенного к нему товарища, пытавшегося организовать из молодых офицеров русский театр во взятом русской армией Кенигсберге, способного ласково обнять его, рядового и незнатного армейского поручика, за плечи и в то же время достаточно прагматичного в своих светских знакомствах, которого можно было встретить и выходящим из местной масонской ложи. Очевидно, именно эта смесь качеств — удали, бесшабашности, привлекающего к себе людей чувства товарищества и трезвого прагматизма — в конечном счете и вывела «в люди» клан «екатерининских» Орловых. Без этого вряд ли бы стал возможен и «случай», обеспечивший орловскую фортуну.

Но, очевидно, продвижение Орловых наверх объясняется не только этим. Прежде чем, смертельно рискуя, занять место при особе государыни, надо было к этой особе приблизиться, что было далеко не всегда под силу рядовому дворянину. Возможно, было нечто, что способствовало начальным ступеням карьеры Орловых, их «приближению к телу».

Некоторый свет на это могут пролить документы совсем другой эпохи, в которую лихие «екатерининские орлы» еще мирно посапывали в своих колыбельках или рубили под надзором нестрогих дядек деревянными сабельками лопухи на задворках своих родовых бежецких имений.

Бумаги эти связаны с делом, которое было бы заурядной историей, если бы в нее не оказались замешаны достаточно заметные фигуры — в том числе известный историк Василий Никитич Татищев и куда менее известный, но, видимо, не менее примечательный клан «петровских» Орловых, сошедшийся с Татищевым в одном канцелярском (и жизненном) пространстве в неяркое царствование Анны Иоанновны.

Дело это развернулось и достигло кульминации в тяжелейшие годы Русско-турецкой войны 1735–1739 годов, когда русские армии тысячами теряли безвестных солдат в знойных степях Украины и Молдавии, а в Очакове умирал от свирепствовавшей чумы выросший вместе с «петровскими» Орловыми и в чем-то схожий с ними своей биографией еще один «петровский птенец» — адмирал Наум Сенявин.

Но даже в годы нелегкой войны российское дворянство решало свои обыденные житейские проблемы — потихоньку округляло свои владения, присматривая лакомые соседские куски, тем паче что в «мутной воде» военного времени многие «денежные» проблемы решались легче.

В то время, как в выжженных степях русская армия брала отчаянным лобовым штурмом Очаков, в глубине России шли свои сражения, порой не менее ожесточенные, — битвы за деревни. Один из этих «боев местного значения», развернувшийся в 1737–1738 годах, в конце концов превратился в настоящий «деревенский детектив».

К сожалению, он известен нам только со стороны пострадавшего — из его челобитных. В глазах противной партии жалобщик, наверное, выглядел иначе, и не всему в свидетельствах «обиженной» партии нужно верить.

Началась эта история в 1730 году, когда дворянин капитан Петр Калачов (Колачов в тогдашнем написании) занял в Москве у отставного майора Игнатия Орлова 1600 рублей под закладную на свои южные черноземные деревни в Пензенском и Курмышском уездах. В 1732 году эту закладную «с приписанием немалого процента» переписал на себя родной брат Игнатия, полковник Григорий Иванович Орлов, отец знаменитых братьев, превратившийся с этого момента в главного кредитора Калачова. Калачов не только не вернул ему долг, но еще и занял у него в следующем, 1733 году еще тысячу рублей под заклад теперь уже ближней к родовым бежецким владениям Орловых кашинской деревни, причем закладная была оформлена на 1200 рублей (двести рублей, так и не выданных Орловым Калачову, полковник обещал зачесть в проценты по долгу). Капитан, возможно, искренне надеялся вернуть долг, но тут судьба его сделала крутой поворот — он оказался «...определен в команду т. с. Татищева к казанским и сибирским заводам, и для дального туда проезду занял у него, Татищева, 1000 рублей, а заложил недвижимое имение в Чернском уезде» ².

Но уже по приезде на Урал осенью 1734 года должника Калачова ожидал еще один неожиданный удар — казенный начет в 332 рубля 57 копеек, сделанный Военной коллегией и Канцелярией конфискации «за прочет бывших при нем в 727 г. у казначейских дел счетчиков казенных денег», и что еще страшнее — связанный с ним запрет на операции с недвижимым имуществом («никаких именей ему продавать и закладывать не велено...») ³. Калачов, оказавшийся за тысячи верст на Урале «в казенной службе», согнулся под бременем огромного долга более чем в четыре тысячи рублей. Погасить его текущими доходами с крестьян после страшного голода 1733–1735 годов было совершенно невероятно, а поправить дело продажей одной-двух деревень ему было запрещено.

Очевидно, это принудило кредиторов капитана к решительным действиям. Они в конце концов вопреки [72] «джентльменскому соглашению» «предъявили к записке» (официально зарегистрировали) его закладные, «однако ж и после записки дал ему он, Орлов, срок до неправы ж, не требуя деревень ево, в чем он от него и письма имеет, а Василью Татищеву по ту ево высылку по закладной и срок не вышел...» ⁴.

Калачов так и не смог вернуть долг, выплатив, например, Татищеву до конца 1736 года всего 122 рубля (то есть лишь 1/8 взятой в долг суммы). В итоге (по версии Калачова) Татищев в Екатеринбурге предложил ему сделку — вероятно, с уступкой заложенной чернской деревни при частичной компенсации разницы между суммой долга и реальной ее ценой, — но Калачов на нее не пошел. После этого Татищев, по мнению Калачова, начал «использовать свое служебное положение» — наложил на него штраф за неправедную выдачу кредита в 300 рублей бергмейстеру Каркину на «размножение медного завода», а также, «утесняя нападками, отстранил от всех дел, и, недопущая до прошения в Москву, держал при команде своей праздно больше года, а потом отпустил в Москву на полгода» ⁵.

Тем временем делу в Москве был дан ход, и Вотчинная коллегия 18 июля 1737 года приняла «неправедное» решение об отдаче заложенных имений Григорию Орлову и Василию Татищеву — по крайней мере, так выглядит дело в описании проигравшего.

Обвиняемый им Татищев еще в декабре 1735 года писал влиятельному московскому губернатору и главе Московской сенатской конторы С. А. Салтыкову: «С нижайшим почтением, имея на высокую ко мне вашего сиятельства милость, дерзаю просить о капитане Колачове, чтоб в его нуждах показали вашего сиятельства высокую милость, в чем имею неотменную надежду» ⁶. Кроме того, занятый массой дел по заводам, а с июня 1737 года — еще и по руководству Оренбургской экспедиции и подавлению серьезнейшего Башкирского восстания, Татищев (очевидно, накануне своего отъезда в нее в июне) все-таки отпустил Калачова в полугодичный отпуск в Москву.

Отношения с основным кредитором — Григорием Орловым — стали после решения Вотчинной коллегии куда более серьезными. Полковник, не особенно церемонясь, просто «выбил» осенью или зимой 1737 года капитана из его кашинских деревень: когда Калачов «подавал на то спорные прошении, и между тем был в Кашинских деревнях, тогда Орлов, умысля воровски, приезжал к нему в деревню... многолюдством с ружьем, и стреляли по нем и по людей ево пулями и дробью, отчего он и поныне имеет в себе несколько дробин, да людей ево изранили пять человек, и гонялся он за ним, Орлов, обнажа шпагу умышленно, что убить ево до смерти, отчего едва ушол. А после того на другой день присылал он, вор, к нему сказать с наглою похвалою, что едет вторично побить всех до смерти, отчего, убоясь, уехал он в Москву» ⁷.

Но бежавший в Москву Калачов, потрясенный самоуправством и оскорблением дворянской чести, о котором напоминали засевшие под кожей дробины, в отчаянии от разом свалившихся на него несчастий (в знаменитом московском пожаре лета 1737 года, обрушившем Царь-колокол, видимо, сгорел и его московский дом вместе с расписками Татищева об уплате части долга) начал почти безнадежную борьбу за утраченные имения. Он бомбардировал Вотчинную коллегию, Сенатскую контору и другие ведомства своими прошениями, жалуясь на Орлова, Татищева, местных воевод, Вотчинную коллегию в Сенатскую контору в Москве; на непринявшую мер Сенатскую контору — в Сенат в Петербурге.

«Местные бои» за отнятые деревни длились полтора года с незначительными для Калачова успехами: он сумел было приостановить исполнение решений Вотчинной коллегии в уездных городах, где посчитали имения спорными, но руководители Вотчинной коллегии, которых капитан, судя по всему, еще и «отлаял» во время одного из визитов, добились утверждения своего решения в Сенате. После очередной стычки с Калачовым, так и не согласившимся на передачу деревень Татищеву и Орлову, президент коллегии Ржевский и советник Маслов «приказали за то с него снять шпагу, и держали под крепким караулом, отняв свет за решеткою, ... а держан был в Вотчинной коллегии и в Юстиц-конторе в жестоком заключении з два месяца напрасно», пока Юстиц-контора не признала его невиновным, вернув ему шпагу ⁸.

Давно закончился полугодичный отпуск Калачова с Урала, но капитан продолжал борьбу с отчаянием обреченного — и, как водится, до крайнего ожесточения противоборствующих сторон.

2 августа 1738 года, когда «...ехал он, Колачов, мимо тех деревень, которые уже Орлов с воеводою Кисловским сильно у него отняли, тогда оного Орлова дворовые люди с крестьянами умышленно дожидались его, чтоб убить до смерти и не допустить до прошения. И на съезжей дороге напало на него больше 100 человек с ружьем, отчего он с людьми своими бежал через чужие вотчины, а те воры, розделясь станицами, отнимая у него путь, гнались верст с 10 и отбили двух верховых лошадей, да со всяким багажем и с деньгами двои роспуски, а что порознь взяли, о том написано у него явочное челобитье в Твери» ⁹.

Обиженный и ограбленный дворянин, гоняемый Орловым-старшим по чужим полям, как заяц, решился идти до конца и перенес боевые действия из Москвы в Северную столицу (тем более что в Петербурге оказался по делам и Орлов, окончательно и формально вышедший в отставку с повышением рангом до генерал-майора 9 августа 1738 [73] года ¹⁰ — ровно через неделю после «охоты» на Калачова). 22 сентября загнанный капитан сумел подать челобитную императрице Анне, вследствие чего дело к 10 января 1739 года дошло через Сенат до самого Кабинета министров, приказавшего Сенату разобраться и наказать виновную сторону, а если виноват Калачов — «учинить жестокое наказание, дабы больше не дерзал обращаться и утруждать просьбами» ¹¹.

Не исключено, что дело, одним из фигурантов которого оказался Татищев, вовсе не случайно дошло «до самого верха» именно в тот момент — в январе-феврале 1739 года начался решающий раунд борьбы за приватизацию уральской металлургии, в котором именно Татищев пытался блокировать решение, выгодное Бирону, и отчаявшийся Калачов мог оказаться просто одной из пешек в более серьезной игре. Вряд ли он что-то выиграл от этого — победу праздновал более влиятельный и «самоуправный» «Григорей Орлов», сильно напоминающий в изложении пострадавшего лесковского Плодомасова, схожего с ним даже по возрасту (обоим было чуть больше пятидесяти).

По странному совпадению, властный полковник, как и лесковский герой, почти в это же время тоже обзавелся молодой женой. Был ли и сам брак похож на плодомасовский, в котором пятнадцатилетняя девочка Марфа Андреевна Байцурова сломила своей неожиданной внутренней силой деспотичную волю набегом умыкнувшего ее от родителей самодура-боярина Никиты Юрьевича, нам неизвестно, но молодые вскоре зажили «в мире и согласии».

Деревни, из которых Орлов «выбивал» Калачова, были не просто следствием «плюшкинской» тяги к стяжательству — именно в те годы, когда разворачивалось «калачовское дело», у поседевшего и пожившего полковника во втором браке с молодой Лукерьей Ивановной Зиновьевой пошел целый выводок запоздалых детей, которых нужно было обеспеченными пустить в жизнь, — Иван (родился в 1728 году), Григорий (1734) и Алексей (1737) уже дожидались появившихся позднее «младшеньких» Федора (1741) и Владимира (1743).

Крайнему ожесточению конфликта могло способствовать и еще одно обстоятельство — в жалобах и прошениях в коллегии и Сенат несчастливец Калачов больно задел переходящего к гражданской карьере Орлова, неосторожно «помянув прошлое».

Калачов своими прошениями воскресил «непарадную» сторону клана «петровских» Орловых, казалось уже канувшую в Лету: «Орловым денег платить ему по всем государственным правам не подлежит для того, что они, Орловы, Игнатей да брат их Никита, явные и оговорные великие воры, и государственных интересов наглые хищники и народные разорители, за которыми и собственным их деревням быть не надлежит, потому:

В 707 году многие воры и разбойники под смертною свою казнь говорили, что они, бегая из разных мест, жили за ними, Орловыми, в Бежецких их деревнях с ведома их, и ездили по дорогам людей розбивали и разоряли, и чинили смертные убивства и дворовые пожеги, а с разбоев взятые деньги и пожитки с ними же делили, а порох и свинец к разбоям брали у Игнатья и Никиты Орловых.

По таким воровским оговорам пойман был в Москве Игнатей с дворовым человеком, и к розыску с ворами был послан в Бежецк, но в пути, избывая розыску, сказывал за собою ЕИВ-ва слово ложно, и за то бит кнутом, а потом в Бежецку по уликам от ворех пытан, а имении их, Орловых, были отписаны...» ¹²

По свидетельству Калачова, покровитель разбойников Игнатий Орлов, которого не спас даже такой рискованный шаг, как выкрик знаменитого «слова и дела», в конце концов просто бежал из бежецкой тюрьмы «до окончания розысков... разбив кайдалы...», а вместе с ним скрылся и Никита, предпочитая не дожидаться ареста.

Вряд ли отчаявшийся жалобщик передавал только беспочвенные и смутные за давностью лет слухи — делам в свое время был дан официальный ход, и его сведения были вполне проверяемы, тем более что он уточнял, подсказывая второй путь проверки информации: «О показанных их, Орловых, воровствах, в Преображенском приказе от [74] бежецкого шляхетства и челобитье было, и то дело, по которому Игнатей пытан, из Бежецка взято; особливо же от тамошнего воеводы отпискою показано, что те воры, которые жили за ними, Орловыми, умышляли розбить и город...» ¹³ Видимо, «лихие» (в прямом смысле) «петровские» Орловы действительно сильно досадили местному дворянству, раз дело дошло до коллективной жалобы бежецкой дворянской корпорации. Но братья «от поимки бежали к Григорью, которой тогда был хотя и в службе, но по действам их воровским главным товарищем — приезжая от полку, у воров лошадей обще с братьями брал, и разбойников в деревни свои жить принимал» ¹⁴.

В самый тяжелый период Северной войны, когда в Москве в ожидании прихода шведов срочно строились больварки и бастионы, было, конечно, не до Орловых, и их «дела без следования и решения остались... а они, Орловы, и отписными за воровство их пожитки и деревнями завладели, и ныне владеют многие годы» ¹⁵.

Однако дело было не только в смутной военной обстановке, но и в личности самого лидера тогдашнего «орловского» гнезда — клана, по странному стечению обстоятельств, как и «екатерининские орлы», рано оставшегося без отца (будущему калачовскому «гонителю» Григорию Ивановичу Орлову было всего 8 лет, когда в 1693 году умер его родитель ¹⁶). Если точны сведения Калачова, уже тогда, в 1707-м, в 22-летнем возрасте, Григорий был майором Ингерманландского полка.

А Ингерманландский полк был личной гвардией Меншикова — фактически третьим после Преображенского и Семеновского гвардейским полком в России, отличавшимся, как и они, от обычных полевых увеличенным трехбатальонным составом. Он начал формироваться в пору стремительного возвышения Меншикова — зимой 1703/04 года, в только что основанном Петербурге: прусский посланник Кайзерлинг в марте 1704-го сообщал даже о ропоте в армии, ибо «светлейший» отбирал в этот собственный полк лучших солдат и офицеров из других полков, не считаясь с их потребностями ¹⁷. Видимо, в числе этих лучших оказался и 19-летний Григорий Орлов, отобранный из новой меншиковской «вотчины», — Александр Данилович наряду с новозавоеванной Ингрией фактически уже «губернаторствовал» и во всей будущей Санкт-Петербургской губернии, ядро которой составляли отнюдь не малолюдные побережья Финского залива, а густонаселенные новгородские земли, где уже почти два века традиционно несли пограничную службу небогатые бежецкие дворяне Орловы.

Вероятно, быстрое продвижение Григория по службе в полку вряд ли могло обойтись без покровительства со стороны всесильного тогда фаворита. Меншиков к 1707 году был почти полным хозяином в новгородских и тверских землях, а потому мог помочь не только замять дело «лихих» братьев способного и ловкого офицера, но и способствовать их приему на службу «под крыло» Григория: «Помянутой Григорей Орлов братьев своих в противность прав и присяги чрез свои лживые представления, утая их воровство, произвел в офицеры в Ингерманландский полк, где сам был майором...» ¹⁸

Судя по сведениям Калачова, Игнатий и Никита должны были попасть в полк примерно в начале 1708 года, накануне самого жаркого его «дела» — знаменитой «матери Полтавской баталии» — битвы при деревне Лесной в Белоруссии.

Именно Ингерманландский полк принял в начальной ее [75] фазе первый удар почти всего многократно превосходящего его корпуса Левенгаупта. Русский авангард из только что спешившихся Ингерманландского и Невского драгунского полков общей численностью чуть более 2 тысяч человек атаковали 13 000 шведов — по оценке Петра, не сробевшие части «однакож неприятелю места не уступили, но мужественно бились...» вплоть до подхода Семеновского и Преображенского гвардейских полков, вместе с которыми не только устояли против шведов, но и «оных сквозь лес прогнали к их коннице...» ¹⁹. На волне этого успеха и весь русский «корволант», прорвавшийся на более удобное для сражения поле под самой Лесной, построился в боевой порядок и вступил в ожесточенный многочасовой бой, в конце концов «сбив с поля» и заставив Левенгаупта отступить к своему обозу, «и понеже на обе стороны солдаты так устали, что более невозможно битца было, тогда неприятель у своего обозу, а наши на боевом месте сели и довольное время отдыхали, расстоянием линей одна от другой в половине пушечного выстрела или ближе.... (Сей случай зело дивно было видеть, бутто бы приятели между собою были, так кротко и блиско друг от друга сидя отдыхали)» ²⁰. Но, очевидно, и моральная победа была уже на стороне русских — возобновившийся вечером «превеликой жестокой бой» закончился после штыковой атаки «полной викторией».

Надо признать, что братьям Орловым повезло — они уцелели в этой кровавой драке, где, вероятно, одним из трех выстоявших под первым жестоким ударом батальонов ингерманландцев должен был командовать Григорий. Видимо, «петровские» Орловы оказались не менее лихими солдатами, чем младшее поколение «екатерининских орлов». И, может быть, именно храбрость на поле боя оказалась не последним мотивом, заставившим тогда закрыть глаза на их гражданскую «лихость». Вовсе не исключено, что упоминаемый биографами в числе наград Григория Ивановича портрет Петра I на золотой цепи для ношения на шее ²¹ был получен именно за Лесную и именно тогда отважного офицера мог заметить и оценить сам царь.

Григорий и дальше оставался лихим солдатом — будучи уже подполковником, он снова отличился в 1713 году в померанской кампании, попав на сей раз даже на страницы петровской «Гистории Свейской войны». Произошло это 2 сентября в начале штурма Штеттина, при атаке одного из прикрывающих город укреплений — Штерн-шанца: «И положено вначале подполковнику Орлову во 100 гранодиров и в 300 мушкетерах атаковать Стерн-шанц одними шпагами без стрельбы... [и в 9-м часу] ...тотчас наши Стерн-шанц, с помощиею Божиею, так жестоко атакировали, что, не употребя к стрельбе ни одного мушкета, шпагами оной чрез штурм взяли...» — неприятель при этом скоротечном штурме не успел взорвать даже ни одной из четырех мин («подкопов»), «которые от неприятеля не зажжены, но целы нашим достались» ²². Вовсе не без оснований Петр Калачов опасался в 1738 году грозной орловской шпаги.

Очевидно, атака «личного» и любимого Ингерманландского полка, как и при Лесной, происходила на глазах Меншикова, бывшего в отсутствие царя главнокомандующим в

Померании — это не могло не льстить «светлейшему», способствуя дальнейшей карьере Орлова и сближению его с почти еще всесильным в тот момент фаворитом. Вскоре Григорий Иванович был уже полковником Ингерманландского полка — а пост командира меншиковских «преторианцев» не мог быть занят не близким «Данилычу» человеком, не принявшим «условия игры» фаворита.

Наглядное свидетельство тому — личные журналы, знаменитые «Поденные записки» Меншикова, сохранившиеся (из петровских лет) лишь за 1716–1720 годы и фиксирующие повседневные дела и быт князя, а также его посетителей — поименно обычно не более 5-10 человек в день. Первый из учтенных ими визитов Орлова состоялся 8 апреля 1716 года в Петербурге — «день был при солнечном сиянии с теплым воздухом, с тихою погодою...» — через десять дней на Неве начало ломать лед, что отметили троекратным залпом из пушек; в промежутке Луи Каравакк, «нововыезжей мастер, которой прислан с Растрелием», писал меншиковский портрет ²³...

«Записки» отметили за три года (1716–1718) не менее 17 посещений дома «светлейшего» полковником Григорием Орловым (не исключено, что в некоторых случаях он мог скрываться и под рубрикой «и другие») ²⁴. Вероятно, орловские визиты могли бы быть и более частыми — но они четко раскладываются в основном на весну и осень-зиму учтенных годов — в остальное время Орлов, скорее всего, находился при своем Ингерманландском полку в военных кампаниях. При этом большая часть его визитов имела явно не официальный и не служебный характер — нередки посещения по воскресеньям; по меньшей мере в 10 случаях Григорий Иванович обедал у Меншикова (однажды —

12 мая 1717 года, «в солнечный день с ветром в море» — даже вдвоем с ним). Обеды с разговорами, часто до или после посещения вместе со «светлейшим» церковных служб, проходили в узком кружке лиц, где среди сотрапезников и собеседников Орлова оказывались: дипломат А. А. Матвеев; адмирал Ф. М. Апраксин; казненный через год по делу царевича бывший любимец царя «адмиралтеец» А. В. Кикин; знаменитый архитектор Ж. Б. Леблон; один из [76] будущих вождей шляхетского движения 1730 года и тогдашних руководителей Адмиралтейства генерал-майор Г. П. Чернышев. Полковник явно был своим человеком в кругу петровской элиты. 30 мая 1717 года он праздновал день рождения отсутствовавшего в Петербурге Петра I в царском Летнем дворце в кругу практически всех сенаторов, вице-адмирала Крюйса и других заметных фигур петровского царствования ²⁵. Вовсе не исключено поэтому, что тогда же Орлов мог познакомиться и с близким к Якову Брюсу служившим по артиллерии Татищевым, на сговор с которым в своем деле явно намекал Калачов.

«Повседневные записки» зафиксировали и визит самого Меншикова — после обеда в субботу 28 сентября 1717 года «светлейший» с полковниками Кошелевым и Норовым «изволил ехать к полковнику Орлову, у которого довольно забавляясь, покушав вечернего кушанья, изволил отъехать в дом свой...» ²⁶. Ужин у Орлова был не случаен — он состоялся в день 9-й годовщины «левенгопской ²⁷ баталии» (то есть сражения при Лесной) — очевидно, и необычный визит Меншикова к своему подчиненному следует расценивать как факт признания особых заслуг в ней командира ингерманландцев.

Очевидно, Григорий Иванович имел уже и собственный дом в Петербурге и, пользуясь покровительством Меншикова, дал волю прагматичной стороне орловского характера, так явно проявившей себя в «калачовской истории», — полковник уже в Петровскую эпоху не брезговал занятиями ростовщичеством, и самый крупный из (официально зарегистрированных в те годы) займов иностранных купцов у русских людей сделал итальянский купец Д. Джанет, взявший в Петербурге в 1717 году в долг 1700 рублей сроком на год у полковника Григория Орлова ²⁸. Вероятно, командир ингерманландцев не ограничивался только этим — меншиковскому окружению, как и самому патрону, было свойственно запускать руку и в казенный карман, тем более что Ингерманландский полк к этому времени превратился в своего рода «семейную корпорацию» дружных братьев Орловых, к концу петровского царствования ставших в нем уже капитанами.

Случайно ли, но после 28 августа 1718 года, когда полковник в третий раз приехал на флагманскую меншиковскую галеру, стоявшую на якоре под финским городом Або, имя Орлова исчезло со страниц «Поденных записок» светлейшего, хотя записи сохранились и за два последующих года.

Объяснение этому находим у готового к услугам Петра Калачова: «Будучи в том же полку Григорей — полковником, а братья ево — капитанами, в 717 году явились во многом похищении казенного провианта, и за то по суду приговорены были к смерти, а свобожены за радость вечного мира с швецкою короною. О прежних их воровствах было неизвестно, но и тою высокою милостью не удоволясь, он, Григорей Орлов, бил челом ложно, якобы осужден был к тому напрасно, и за то сослан на каторгу и освобожен для поминовения Блаженные и вечно достойные памяти государя императора Петра Великого» ³⁰.

Возможно, сведения Калачова не вполне точны, хотя Григорий Иванович действительно мог уже осенью 1717 года, по возвращении Петра из-за границы в Петербург, где царь сразу же начал наводить порядок, попасть «в шлейф» все еще идущих процессов по злоупотреблениям Меншикова, довольно чувствительно бивших по окружению последнего. Но, как мы видим, в финляндской кампании 1718 года он, скорее всего, все еще командовал Ингерманландским полком.

Проворовавшийся клан Орловых на самом деле попал в опалу в конце петровского царствования, и она действительно закончилась падением Григория Орлова в 1723–1724 годах, когда его патрона Меншикова, снова потерявшего доверие царя, сменил на посту руководителя Военной коллегии боевой генерал Никита Репнин. Очевидно, проступки Орловых должны были быть достаточно серьезными, чтобы перечеркнуть былые боевые заслуги. И не исключено, что сорокалетний боевой полковник действительно хлебнул каторги, то есть мог оказаться гребцом на тех самых «каторгах»-галерах, которые лишь несколько лет назад везли его победных ингерманландцев мимо галеры царя по лабиринту финляндских шхер.

Свидетельство тому — одно из многочисленных прошений, потоком хлынувших накануне и в дни коронации Екатерины I в мае 1724 года на имя царя с просьбами о милостях, чинах и деревнях в честь «радости» сего события:

«Всепресветлейший державнейший император и самодержец всероссийский Петр Великий, Отец Отечества, государь всемилостивейший!

Бьет челом бывшей полковник Григорей Иванович Орлов, а о чем мое прошение, тому следуют пункты.

1.

Служил я, раб Ваш, Вашему Величеству полковую армейскую службу и на многих баталиях и акцыях и на [77] приступах был в свою бытность с начала прошедшей с короною Швецкой войны, за что по указу Вашего Величества и в полковники произведен был.

2.

А сего 724 году февраля 23 дня по приговору и конфермации Государственной Военной Коллегии по делу моему за вины: за прописку холостым салдатам жен для приему в Москве хлебного жалованья, да за покупку от салдат хлебных их в Москве дач написан я, раб Ваш, ис полковников в салдаты и осужден в каторжную работу на три года, а по прошествии трех лет служить в салдатах до выслуги, и данные мне за службу мою патенты и патреты от меня взяты.

3.

Ныне нижайше прошу: да повелит Ваше Величество всемилостивейше своим Императорского Величества указом для всемирной российской нынешней радости кароны Ее Величества всепресветлейшей и всемилостивейшей государыни императрицы Екатерины Алексеевны по вышеобъявленному делу в винах моих учинить прощение.

Прошу Вашего Величества о сем моем челобитье решение учинить.

... дни 1724 году

К сей челобитной Григорей Орлов руку приложил» ³¹.

Любопытно, что на следующем листе того же архивного дела сохранилась еще одна челобитная — «от бывшего капитана Михаила Ивановича Орлова...», осужденного «из капитанов в салдаты до выслуги...» Военной коллегией в тот же день 23 февраля 1724 года ³². Вероятно, это был четвертый из «петровских» братьев Орловых, не упомянутый Калачовым в 1730-е годы наряду с Игнатием и Никитой, возможно, потому, что к этому времени он уже умер. Григорий Орлов как глава семейного клана сохранил в этих тяжелых для него обстоятельствах гораздо больше достоинства и не унизился до той смиренной подписи, которую поставил под челобитной его брат («к сей челобитной салдат Михайло Орлов руку приложил»). Скорее всего, он действительно не был прощен Петром даже после своего прошения, и от годичной каторги его освободила только амнистия, объявленная в последние дни смертельной болезни царя. Может быть, в период нового меншиковского возвышения в царствование Екатерины I Григорий Орлов частично восстановил пошатнувшиеся позиции и даже вернул себе наградные «патреты» сначала возвысившего, а затем осудившего его императора, но вторичное падение Меншикова должно было поставить окончательный крест на его карьере.

Четверка «петровских орлов» — Григорий, Игнатий, Никита и Михаил, — конечно, так никогда и не достигла (да и не могла достичь) таких высот, как пятерка «орлов Екатерины». Но и она оказалась заметной на фоне других «петровских птенцов», среди которых отец будущих «графов» Григорий Иванович Орлов сделал в общем-то незаурядную для людей его изначального статуса карьеру. Кроме того, уже поколение «старших Орловых» продемонстрировало тот сплоченный, дружный семейный дух, дополняемый не только личной храбростью и отвагой, но и здоровым практицизмом, — качества, во многом унаследованные «екатерининскими орлами» и способствовавшие их возвышению.

Но, видимо, екатерининские графы вовсе не случайно не любили вспоминать историю «старшего» клана и намеренно оставляли «в тени» биографию своего отца, многими эпизодами которой в петровское царствование они, несомненно, могли бы заслуженно гордиться. «Темная сторона» ее заставляла не афишировать орловское прошлое.

* * *

Вероятно, поэтому и сам Григорий Орлов в 1730-е годы так среагировал на жалобы капитана Петра Калачова, снова напомнившего всему государству болезненную историю его тяжелого «падения с высот», о которой, вероятно, уже потихоньку стали забывать, — забвение было бы неплохой гарантией будущего косяком пошедших детей, да и начавшей потихоньку восстанавливаться карьеры самого их родителя.

Побывавший в свое время «у самого верха» и близкий когда-то к Меншикову Григорий Орлов вряд ли полностью утратил свои связи в «высших кругах» — при его прагматичном и открытом характере в них явно остались «приятели», к тому же наверняка подрастали люди, некогда обязанные ему и не совсем забывшие былого «милостивца», — этого требовала и вековая клановая мораль среды служилого российского дворянства. Возможно, именно благодаря им и «возвращению во власть» бывших «петровских птенцов» в начале царствования победившей вскоре Елизаветы Григорий Иванович Орлов уже в гражданском ранге действительного статского советника в феврале 1742 года был назначен управлять в чине вице-губернатора Новгородской губернией ³³, в которую входили тогда и родные его тверские земли.

Не исключено также, что эти былые связи способствовали уже после его смерти и начальным шагам карьеры пятерки «екатерининских орлов», тоже облачившихся после Шляхетского кадетского корпуса в тяжелые армейские ботфорты. Возможно, история отца послужила им уроком и в чем-то определила те жизненные принципы, о которых с такой похвалой отозвался язвительный Щербатов.

Пока же новый выводок «орлиного гнезда» резво носился или же делал первые неуверенные шаги по росистой траве своих старых и новых тверских владений. Мальчикам Орловым вовсе не было дела до идущей вокруг них «битвы за деревни»...

1. Щербатов М. М. О повреждении нравов в России // О повреждении нравов в России князя М. Щербатова и путешествие А. Радищева. М. 1985. С. 80–81, 119.

2. РГАДА. Ф. 248. Кн. 1175. Л. 414.

3. Там же. Л. 414об.

4. Там же.

5. Там же. Л. 414об.–415.

6. Татищев В. Н. Записки. Письма. 1717–1750. М. 1993. С. 213.

7. РГАДА. Ф. 248. Кн. 1175. Л. 416.

8. Там же. Л. 417–417об.

9. Там же. Л. 416.

10. Русский биографический словарь. Т. «Обезьянников-Очкин». С. 353.

11. РГАДА. Ф. 248. Кн. 1175. Л. 428.

12. Там же. Л. 415об.

13. Там же.

14. Там же.

15. Там же.

16. Русский биографический словарь. С. 353.

17. Bushkovitch Р. Peter the Great. The struggle for Power, 1671–1725. Cambridge univ. press. 2001. P. 236. Not. 47.

18. РГАДА. Ф. 248. Кн. 1175. Л. 415об.

19. Гистория Свейской войны (Поденная записка Петра Великого). Вып. 1. М. 2004. С. 146, 287–288.

20. Там же. С. 146.

21. Русский биографический словарь. С. 353.

22. Гистория Свейской войны... С. 406–407.

23. Повседневные записки делам князя Александра Даниловича Меншикова. М. 2004. С. 32

24. Там же. С. 32, 36, 37, 39, 91, 124, 126, 129, 131–134, 163, 164, 251, 253.

25. Там же. С. 132, 129.

26. Там же. С. 163.

27. Гистория Свейской войны... С. 147.

28. Захаров В. Н. Западноевропейские купцы в России. Эпоха Петра I. М. 1996. С. 214.

29. Повседневные записки... 15 октября 1717 г. С. 167.

30. РГАДА. Ф. 248. Кн. 1175. Л. 415об.–416.

31. Там же. Ф. 9. Отд. II. Кн. 70. Л. 154.

32. Там же. Л. 155.

33. Русский биографический словарь. С. 353; Курукин И. В. Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России. Рязань. 2003. С. 357–358.

Текст воспроизведен по изданию: В тени "Орлиного гнезда" // Родина, № 6. 2005

© текст - Петрухинцев Н. 2005
© сетевая версия - Тhietmar. 2022
© OCR - Андреев-Попович И. 2022
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Родина. 2005

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info