БОЛОТОВ А. Т.

1738-1833.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ОПИСАНИЯ ЖИЗНИ АНДРЕЯ БОЛОТОВА,

описанное самим им для своих потомков.

——

Часть пятая или сначало 35-я.

——

——

начато 19 мая 1821

кончено 19 мая 1822

В ДВОРЯНИНОВЕ.

Постоянные читатели «Русской Старины», без сомнения, с удовольствием встретят вновь на страницах этого издания — давнего своего знакомого Андрея Тимофеевича Болотова. Он памятен и дорог нам. Дорог не потому только, что двадцать лет тому назад мы имели истинное удовольствие украсить его рассказом первые книги нашего исторического сборника и затем четыре года сряду, из книги в книгу, продолжали этот рассказ, но потому, что прелесть простодушного, честного, полной жизненной правды, сказания Болотова о быте русского современного ему дворянства ХVІІІ-го века — была в высокой степени привлекательна.

Жизнеописание А. Т. Болотова издано нами в 1870-1873 гг. в двадцати девяти частях, составивших четыре тома; оно охватывает время с конца ХVІІ-го по 1795 год, т. е. почти по конец ХVІІІ-го века. Этот историко-литературный памятник завял весьма видное место в ряду источников новейшей отечественной истории; по общему признанию нашей исторической критики, Записки Болотова составляют наиболее ценный материал для истории быта, главным образом, среднего, поместного великороссийского дворянства за время прошлого столетия, почему он и является в числе источников в монументальных трудах самых авторитетных ученых, как напр. историка С. М. Соловьева, а за ним и многих других писателей и ученых.

Представитель старой, коренной русской дворянской фамилии — Андрей Тимофеевич Болотов — родился в 1738-м году и, по существовавшему тогда закону общей служебной повинности для всего дворянства, рано поступил в военную службу. В качестве офицера — он участвует в рядах русской армий в походах и сражениях семилетней войны с Пруссией; затем мы его видим адъютантом одного из генералов при дворе Петра III; одним из первых по времени дворян, Болотов воспользовался манифестом 18-го февраля 1762 г., освободившим российское дворянство от обязательной службы; далее мы его видим — помещиком села Дворянинова в Тульской губернии, Алексинского уезда, при чем он является типичным представителем лучших помещиков — хозяев домоводов и садоводов своего времени; мало этого, при «Московских Ведомостях» он издает, первый по времени, сельско-хозяйственный журнал «Экономический Магазин», и в виду его агрономических сведений, путем труда и науки добытых, Болотов приглашается в управители удела (в той же губернии, село Богородицк, ныне город), удела питомца Екатерины II — Алексея Григорьевича Бобринского (род. 1762, ум. 1811 г.), с 1796 года графа Бобринского.

Записки А. Т. Болотова — издание «Русской Старины», прерываются 1795 годом; мы имели пред собой —29 частей этого труда и напечатали все, что у нас было; к счастию, все эти части шли непрерывно; но, известно, [537] что Болотов вел свое сказание далее 1795 года, он писал его до дней самой глубокой старости, до которой и дожил, так как он умер в 1833-м году, 96 лет от роду, и рассказ его охватывал, в двух собственной его руки редакциях — «Чернового журнала вседневных событий» и обработанного уже систематического изложения, время до 1811 года, так, по крайней мере, утверждает его покойный внук Михаил Павлович Болотов, которому дед читал отрывки из записок, именно из этого времени ¹.

Оставив, в 1796-м году, место управляющего гр. А. Г. Бобринского, А. Т. Болотов поселился окончательно в своем имении Дворянинове и прожил еще 37 лет — весь поглощенный литературными и агрономическими занятиями.

Труды эти выразились во множестве всевозможных собственноручных рукописей, как оригинальных, так и переводных, в прозе и стихах; всех его сочинений, кроме «Экономического Магазина», 40 томов, по показанию его внука, было до 80. Труды эти были — исторические, агрономические (домоводство, садоводство, о хозяйств. постройках и проч.) ², религиозные, критические — словом из разных областей литературы, в каковых писал Андрей Тимофеевич: то был один из самых плодовитых и самых образованных русских писателей второй половины XVІІІ-го века. Сравнительно лишь весьма небольшая часть его рукописей была напечатана; ббльииая же часть была развезена его внуками (он имел одного сына и 4 дочери), в разные концы России, куда только они разъехались, и многие из этих рукописей были утрачены.

Лучшая часть архива А. Т. Болотова сохранилась у его достойного правнука В. А. Болотова, с честью занимавшего долгое время — пост мирового судьи в С.-Петербурге и пользующегося уважением всех лиц, его знающих. Сын его, Александр Владимирович, праправнук Андрея Тимофеевича, также заботливо относится к библиотеке и архиву своего знаменитого прапрадеда.

Получив от В. А. и П. А. Болотовых первые 29 частей рукописи Записок А. Т. Болотова, которые и напечатаны нами в 1870-1873 гг. в приложении к «Русской Старине» тех годов, мы в 1886-м году получали найденные ими у родных еще пять книжечек второй обработанной А. Т. Болотовым редакции его Записок — именно части 35, 36, и 37, заключающие в себе его рассказ о 1799-1802 гг., затем особые томики, заключающие описание 1802 г. с 7-ю октября и 1805 г. жизни этого писателя; таким образом, между 1795-м годом, на котором прерываются Записки Болотова, изд. при «Русской Старине» 1870-1873 годов, и текстом теперешнего продолжения описания жизни «Андрея Бологова» — пробел в четыре года; к нему относится имеющийся у нас от г. Киселева дневник Болотова ³. [538]

Помянутые пять томиков рукописи Записок А. Т. Болотова, — именно 1799—1802 и 1805 годов мы представляем ныне на страницах «Русской Старины». Составлены они А. Т., по его черновому дневнику, в 1821--1827-м годах и некоторые из них занимают более 400 страниц, в небольшую 8-ю долю листа; книжечки, как и предъидущие томики, переплетены А. Т. в бумажный переплет, на корешке их надписи: «Описание жизни Андрея Болотова, часть 35, 36, 37».

Содержание этих частей не богато изложением крупных исторических событий; составитель Записок продолжает в них прежний свой рассказ о своем и соседей своих быте. Рассказ этот, не смотря на мелочность, весьма ярко живописует быт среднего великорусского дворянства во всех подробностях, касающихся воспитания, службы по выборам, взаимных отношений помещиков, в особенности здесь много дано места весьма интересным спорам и изложению хода тяжеб по размежеванию земель, — что составляло в конце ХVIII-го века важный для помещиков-дворян вопрос; тут-же вырисовываются отношения помещиков к крестьянам; нравы, обычаи, свадебные, похоронные и друг., пиры, гощения, забавы, сельско-хозяйственные занятия и проч. и проч. Текст Записок Болотова, как и прочих в «Русской Старине», мы печатаем дословно точно и верно.

В заключение этого предисловия не можем не повторить того, что мы еще в 1873 году говорили ⁴ о языке «Жизнеописания А. Т. Болотова»: «Язык Записок Болотова поистине образец чисто русского, разговорного языка прошлого столетия, выражений, оборотов, притом таких выражений старинных, которые вполне заслуживают возобновления в русской речи, особенно теперь, когда современный наш язык засорен такою массою иностранных слов, в замену которых существуют не только равносильные, но и того сильнейшие, весьма выразительные, русские слова... В этом случае иностранную медь мы ценим дороже собственного золота. Своеобразный слог Болотова, меткость его выражений, их картинность и точность составляют одну из лучших особенностей его Записок».

Повторяем уверенность, что давние читатели «Русской Старины» с удовольствием встретят в ней, время от времени, продолжение рассказа этого прекраснодушного и весьма умного русского человека; без преувеличения можно признать, что устами Болотова говорят лучшие русские люди прошлого века, т. е. те, которые составляли именно сердце и ум великого, могучего богатыря — русского народа.

————

Мой друг! Сию часть истории моей жизни начну я описанием хотя кратковременной, но по обстоятельствам своим достопамятной езды моей из деревни своей в Москву. В столицу сию призывала меня тогда крайняя нужда. В пребывающей в оной межевой канцелярии приводимо было тогда в окончанию тамбовское наше спорное межевое дело с г. Пашковым. Более тридцати лет оно тянулось и все еще не совсем было решено и кончено. Началось оно еще вскоре по издании о размежевании земель манифеста, через покупку мною и покойным дядею моим, из пустопорожней подле тамбовской нашей деревни находившейся государственной и до 50 тысяч десятин простиравшейся земли, несколько сот десятин, отчасти завладенной нами, отчасти впусте еще лежащей земли, на которую получив владенные указы, мы и владели, хотя оная потом и не была вам еще отмежевана, что в тогдашнее время не было еще там никаких межевщиков и межеванья. Чрез короткое время после того прельстился сею огромною степью славной г. Пашков, имевшей, на оной маленькой хуторок и восхотевшей всею оною неправильнейшим образом обовладеть и через взятого на свой кошт землемера за собою отмежевать. Но как он по непомерной алчности своей не хотел удовольствоваться несколькими тысячами десятин, а восхотел не только всею ею незаконным образом завладеть, но и нас всех смежных владельцев притеснить, то и оспорили мы ему в том и, объявив оною казенною землею, каковою она и была, довели до того, что он, начав было межевать, но оную принужден был неоконченною бросить. [540]

Так и осталось тогда сие дело до самых тех пор, как г. Князев определился вторым, но важнейшим членом в межевую канцелярию, и как тогда наступило такое время, в которое можно было через деньги все в межевой канцелярии выработывать и земли сколько хотелось покупать из казны не только на свое, но и на чужие имена, то и присоветывали господину Пашкову купить всю оную степь на чужие имена, но он и тут с одной стороны по беспредельной алчности своей, а с другой, не смотря на все свое богатство, по скупости своей, восхотел сбездельничать и купить на семь чужих имян одну только окружную полосу земли, а всю внутренность удержать за собою без покупки, и как в межевой канцелярии не было еще сей степи и плана, то и продала она ему наобум и по его признакам и не более 11 тысяч десятин и дала ему своекоштного землемера для отмежевания сих узких полос, окружающих всю степь сию. Тут случилось ему по непомерной алчности своей сделать непростительную ошибку и при назначении в просьбе своей урочищ, по которым ему купить хотелось, включить между прочими одно такое урочище, которое за несколько лет до того продано было мне и за тройную еще цену. Сие, как скоро дошло до моего сведения, и побудило меня скакать в межевую канцелярию и, показав ей ее ошибку, просить, чтоб она велела тому же землемеру наперед отмежевать мне проданную давно уже и мною владеемую землю, а потом уже межевать Пашкову.

А между тем усмотрел я и другую Пашкову ошибку, а именно, что он, описывая полосам своим урочищи, в одном месте не сомкнул их между собою, а оставил версты на две прореху и оное (оный?) вход во все (всю?) внутренность степи, просил межевую канцелярию о продаже и мне всей прорехи 1,000 десятин земли, которое количество мне было и продано и тому же землемеру велено было и отмежевать мне.

Ежели бы г. Пашков был благоразумен и не слишком жадничал землею, которая ему, как бездетному человеку, вовсе была ненадобна, то мог бы он вместе с проданною ему землею овладеть безденежно и всею достальною и до 35 тысяч десятин простиравшеюся степью — все дело зависело от того, чтоб ему, согласно с повелением межевой конторы, дозволить [541] межевщику вымежевать наперед все проданные мне земли, а после уже чтоб отмежевать проданные себе, ибо тогда не кому бы было ему в том полагать преграды и спорами своими все плутни его выводить наружу.

Но человек сей не такого был свойства, чтоб последовать гласу благоразумия; я, ездивши нарочно для сего осенью в тамбовскую свою деревню, хотя и предлагал ему сие и даже просил о том, чтобы он меня наперед успокоил и дал мне вымежеваться, обещевая ему не делать, впрочем, никакого ему помешательства, но он не захотел никак на то согласиться, но, взяв на свой кошт землемера и обогатив его мздою, велел ему наискорейшим образом и, не принимая никаких и ни от кого споров, отмежевывать, скачучи на лошадях, все проданные ему полосы, и замежевать за собою даже и самую ту прореху и находящуюся в оной и мне проданную землю.

Как сие производил он уже весною и когда меня там не было, то и чертил он как ему хотелось и замежевал за собою не только всю степь, но и превеликое множество пахатных соседних земель, а в том числе и моей земли множество. Сим растрогал он меня уже до крайности и принудил скакать опять в межевую канцелярию и подать на него жалобу и объяснить все его плутни и неправильное замежевание за собою безденежно всей степи, а сие и произвело то, что межевая канцелярия принуждена была все тамошнее межеванье остановить и для получения о всей этой степи и окрестных дач понятия отправить уже нарочного казенного землемера и велеть ему всю ее снять на план и принять все какие будут и от него споры. А сие и производилось несколько лет сряду и как план со всего тамошнего края был в канцелярию представлен, то и усмотрела она все плутни, и Пашков сколько ни старался, но не мог ничего сделать, а сие и побудило его все сие дело перевести в Петербург в тогдашнюю межевую экспедицию; но которая нашла все сие огромное дело столь запутанным, что не знала сама как к нему приступить и что сделать, но, не смотря на все просьбы, пронырства и домогательства Пашкова, решилась послать все сие дело обратно в межевую канцелярию с тем, чтобы она отправила оное в тамбовскую [542] межевую контору и оной бы предписала решить сие дело на месте по законам, когда по порядку дойдет до земель сие дело. А посему то контора сия, как я прежде уже упоминал, и решила сие дело по самой справедливости, и как оказалось, что в проданных Пашкову и ему отмежеванных полосах было замежевано несколько тысяч десятин лишних, то и назначила она отмерить ему только то число, сколько ему продано, а из излишков намерить проданную землю мне, которая тогда же мне была и отмежевана, достальную же всю, простиравшуюся на несколько десятков тысяч десятин, определила взять в казну, а за неправильное завладение и присвоение себе взыскать штраф в казну, несколько десятков тысяч рублей, с Пашкова.

Сим тогда и кончилось дело и я более десяти лет и владел спокойно отмежеванною мне землею и получал с оной доход довольной.

Пашков же, будучи сим конторским решением недоволен, подписал апеляцию и дело перешло опять в межевую канцелярию, но и в оной лежало до самого сего времени без всякого производства; а и в сие время принялась за дело, не потому что в помянутой период времени, по случаю перемены правительства, явились еще некоторые просители сей земли себе, и нескольким дано было от государя Павла І-го по нескольку тысяч десятин из отрезанной от Пашкова, и канцелярии нельзя было сих удовлетворить, не рассмотрев решения конторского и не войдя во все дело сие в подробность. Вот в каком положении находилось сие дело; но как между тем в межевой канцелярии все члены и присутствующие были уже не прежние, а совсем иные, то и опасались оба мы с сыном, чтоб сии из похлебства г. Пашкову не перековеркали всего конторского решения, и не поделали-б по пристрастию каких нибудь нам пакостей и не лишили-б нас нам отмежеванной и владеемой нами земли, а сие всего легче могло произойтить, если не предупредить и не отвратить зла сего каким нибудь образом. Для самого себя и спешил я тогда ехать в Москву, с намерением употребить все, что только можно будет для удержания за собою толико важной и необходимо нужной и надобной земли, без которой вся наша [543] тамошняя деревня очень малого стоила, а с нею сделалась капитальною и довольно доходною.

Я отправился из деревни моей в сей путь 25-го августа с намерением заехать к родственнику тещи моей и старинному нашему знакомцу и другу Ивану Афанасьевичу Арцибышеву, живущему в Серпуховском уезде, верст с 15 от сего города. Он просил меня, чтоб к нему в сей раз на перепутьи заехать, и прислал даже человека, которому показать мне в селение его дорогу. Начало путешествия сего сопряжено было с той неприятностью, что в самое то время случилась ненастная дождливая погода, но как ни грязно было ехать, но я доехал до обиталища нашего родственника довольно еще рано и, едучи мимо церкви их прихода, застал самого его в оной, дослушающего обедню, и так успел и я еще застать кончик оной. По окончании же божественной службы ходили мы с ним смотреть вновь построенную им церковь, и я дал ему совет как подвесть под нее каменной цоколь. От церкви до его дома было не очень близко, и я, по просьбе его, согласился доехать туда вместе с ним на его дрожках, но скоро раскаялся в том, ибо вдруг припустил на нас пресильной дождь и измочил обоих нас до чрезвычайности. Я обедал и достальное время дня сего препроводил у него, в Воскресенках, и был угощением его очень доволен. Он дожил почти до старости, будучи не женатым, построил себе хотя изрядной домик, но жизнь вел уединенную и хлопотливую и совсем почти странную. Он имел у себя хотя и денежки, но заботился беспрерывно о приумножении своего достатка и вместо того, что старость свою проживать в покое, провождал ее в беспрерывных хлопотах и заботах, и то и дело езжал и на чем же — на дрожках в Москву и там строил постоялые дворы для отдачи их в наймы.

Я не мог всему тому и всему образу его жизни довольно надивиться и, переночевав у него, хотел было по утру продолжать путь свой далее, но он убедил меня просьбою остаться у него обедать, на что я тем охотнее согласился, что продолжалось все еще ненастье, — которое продолжалось и после обеда и помочило нас довольно в дороге, и мы, едучи очень грязною дорогою, едва успели доехать ночевать до Молодей. Сим [544] знаменитым селом владел тогда славный богач и эконом Степан Егорович Кроткой, — разбогатевшей дружно чрез употребление в свою пользу огромного хлебного магазина, запасенного еще Пугачевым, в его низовой деревне и попоимке оного — у него (Кроткого,) в деревне оставшего. Я с любопытством смотрел на все его в сем селении строения, заведения и разные украшения, и наслышался жалоб на него крестьян, измученных множеством земляных и других работ. Переночевав в сем селе и обрадовавшись, что погода переменилась и восстановилась опять ясная, продолжали мы свой путь далее и по грязной еще дороге дотащились кое как до Молодец и, выкормив тут лошадей, успели еще в тот же день, и довольно еще рано, доехать до Москвы.

Подъезжая к сей древней нашей столице и матери всех русских городов и смотря на нее, говорил я сам в себе: о Москва! Москва! въезжаю я в тебя с беспокойным и смущенным духом! и с каким то я из тебя выеду! обрадуешь ли ты меня, или опечалишь!

Я и действительно озабочен был тогда множеством неприятных обстоятельств. Во всей оной не было у меня никаких таких друзей и знакомцев, от которых мог я ласкаться надеждою получением какой ни будь в деле моем помощи; во всей оной не было кроме трех домов мне сколько нибудь дружных и знакомых, а именно: дом г. Крюкова, Александра Степановича, дом тетки моей, Катерины Петровны Арсеньевой, и дом брата ее, Андрея Петровича Давыдова, но от них всего менее мог я ожидать какого нибудь себе пособия; что-ж касается до межевой канцелярии, то во всей оной не было тогда у меня ни из судей, ни из секретарей, ни из канцелярских служителей никого знакомого, ибо, вместо всех прежних, были уже совсем иные люди. Итак, единая и наиглавнейшая надежда моя была на покровительствующего всегда мне Господа Бога, с упованием на которого я и въехал тогда в нашу старушку Москву.

Я остановился в приисканной поверенным нашим, приехавшим прежде меня уже в Москву, квартирке, в задней пристройке дома Якова Ивановича Басаргина в Зарядье. Я ни мало немедля приступил тотчас ко всем по моему делу [545] хлопотам и все четыре первые дня провел в беспрерывном почти рысканьи и разъездах по Москве и в свиданиях с людьми для меня нужными, и как обо всем происходившем в течении сих дней писал я 1-го сентября в подробности к моему сыну и в письме моем изобразил все тогдашнее мое положение и в каком душевном смущении и расстройке мыслей я находился, и куда, и куда именно ездил, то для объяснения всего того и помещу я письмо оное.

Из Москвы, сентября 1-го дня 1799 года.

«Друг мой Павел Андреевич! Из последних моих писем, посланных к тебе из Дворянинова и в Ламки и в Гнилое болото наудачу, где тебя найдут, знаешь уже ты, какое помешательство произошло в производстве намерения нашего в рассуждении езды нашей в тамбовскую нашу деревню, а именно: то неожиданное обстоятельство, что межевое наше дело в Москве начали слушать, и я писал уже к тебе о моем опасении, что не будет ли надобности ехать мне в Москву; а как теперь пишу к тебе уже из сей столицы, то ты видишь, что я уже в ней, и что обстоятельства, действительно, принудили меня, оставив все свои нужды и надобности, ехать сюда. И слава Богу, что я и решился сюда отправиться, дабы лично узнать обстоятельство нашего дела, а не положился на слова нашего поверенного, который ни уха, ни рыла не смыслит и которого здесь и в пяру (?) не видать, а в межевой, не только куда далее, но и в подъяческую не пускают. Итак, скажу тебе, что, отправившись из деревни еще 25-го августа, за сделавшимся вдруг превеликим ненастьем и испортившеюся дорогою, насилу, насилу на третий день к вечеру в Москву приехал и, остановившись в доме Я. И. Басаргина, по сие время по Москве все мычусь и разъезжаю, и на квартире только что ночую, а теперь приехал нарочно поранее домой, чтоб все достальное время дня сего употребить на написание к тебе в оба места, где я теперь тебя быть думаю, то есть в Ламки и Паники, писем, к чему теперь и приступаю.

С особенным и чувствительным прискорбием скажу тебе, мой друг, что дело наше нашел я здесь гораздо в худших [546] обстоятельствах, нежели я думал и ожидал. Его, действительно, начали слушать и почти все прослушали и я подоспел точь в точь к самому важнейшему пункту времени, то есть к его решению, и очень рад уже тому, что осталось еще столько до решения времени, что можно мне было еще успеть познакомиться несколько с межевыми судьями и узнать в каком оно положении и к чему наклонны господа решители жребия нашего. Словом, я никак не ожидал и не думал, чтоб оно могло быть в таком пакостном и опасном для нас положении!

Коротко, я увидел, что великая наклонность господ судей даже к тому, чтоб всю нашу покупку уничтожить и кассировать, и, оставив нас при одной нашей дачной ничего незначущей земли, всею огромною степью подарить нынешнего г. Пашкова (который будучи не таково скуп, как покойник наш прежний соперник, а еще богатее его, для нас несравненно опаснее оного), утвердив, что будто все это его дачная, и что будто тут нет никакой дико-порожней государственной земли. А что всего удивительнее, то сделан такой плутовской подбор, что легко даже может сие и статься и им так решить это дело и можно, и все решение конторское перековеркать и уничтожить. Они даже поднимают оное на смех и над решением сим насмехаются. Вот каковы ныне у нас дела, а мне казалося всегда, да и ныне кажется, что контора разобрала все это дело очень основательно и решила правильно и свято! Но в глазах госпожи канцелярии оно ни к чему не годится. Она с особливым тщанием выискивает все малейшие ее упущения в решении, и старается из каждой мухи делать слона, дабы только, привязавшись к тому, можно было им сие дело перековеркать и решить по своему, а как — того они сами еще не знают или, по крайней мере, так говорят, то по всему тому легко ты можешь заключить, каково мне было, при узнании о всех сих принятых обстоятельствах. Я смутился чрезвычайно, и было отчего смутиться. Удержание за собою нашей покупной и уже нам было отмежеванной земли, как ты сам знаешь, для нас превеликой важности. Что наша вся деревня без нее? ничего почти не будет значить! — почему не сомневаюсь, что и тебя сие не менее смутит, как и меня, [547] а что всего хуже, то с прискорбием и огорчением душевным тебе скажу, что и теперь еще дух мой не успокоен, и я нахожусь в мучительной неизвестности о том, что воспоследует и чем все сие дело кончится. Предвижу только то, что предстоит нам еще премножество хлопот и убытков знаменитых, и в рассуждении сих еще хорошо бы, еслиб они не пропали, а пошли в тук. Беды! когда беда сия и на деньги еще не пойдет, а когда бы пошло, то куда бы уже не шло, земля не того стоит, а спокойствие на век всего дороже!!

Рассказав вкратце об обстоятельствах сего проклятого дела, расскажу теперь тебе подробнее обо всем, что успеть я мог по сие время сделать. Как приехал я в Москву к праздничным и неприсутственным дням, то употребил я сие время на то, чтоб спознакомиться мне с важнейшим и деятельнейшим из господ судей, господином Пименовым. Но особливому для нас счастью случилось то, что он шурин Барнашову, а Барнашов знаком как-то нашему Андрею Михайловичу, и общему нашему с ним поверенному покровительствовал. Итак, прежде всего, адресовался я к сему г. Барнашову и поверенный наш привез меня в дом к нему. Он принимает меня очень хорошо и ласково, человек предоброй и любезной (но помни, что он был до сего в межевой секретарем, а теперь секретарем в ратгаузе московском), но как бы то ни было, но я прошу его, чтоб он рекомендовал меня своему шурину, и чтоб доставил мне с ним свидание. Он это одолжение и сделал, и чрез него назначен мне был день и час, когда бы мне к нему приехать для переговорки и объяснения.

Все мне рекомендуют и хвалят сего господина Пименова и говорят, что он доброй человек, но узнал же я стороною и то, что он и хапуга, любит и взять, но свои глаза паче слуха и виденья! День и час, назначенной для свиданья, наступил: я еду к нему, но от ворот чуть было не принужден был ехать, удивившись, назад, услышав, что его нет дома, — но на счастье оказалась это неправда, а он был дома и изволил только сидючи в креслах почивать! и по счастью стук, произведенной каретою моею пред окном его, разбудил его, и он поспешил выслать звать меня в себе, велевшего было [548] карете оборачиваться уже назад. Вхожу! принимает меня как бы давно знакомого, ласково, приятно, дружелюбно, словом, милой и любезной человек. Я, кланяясь ему, упрашиваю быть к нам благосклонным, употребляю всевозможнейшее красноречие и слышу уверения за уверениями, что готов нам служить душею и сердцем. Но я всему тому худо очень верю, но пользуясь благосклонным его приемом, сажусь и, мало-помалу, вхожу в дело и в объяснение оного. Приносится бывший со мною план, скопированный еще в конторе со всего сего спорного дела, говорим и разговариваем целый почти час. Я представляю все свои справедливости, а он изъясняет мне все противное тому, и все то, что для нас крайне невыгодно и неприятно. И не смотря на то, как он ни знающ в сих делах и как тонко ни знает все обстоятельства нашего дела и как ни старался умащивать и умазывать все слова свои яркими красками, но я проникал все плутовские их замыслы, и что у них есть на уме сделать, — но как бы то ни было, но он расстался со мною с уверением служить мне сколько может, и что дело наше в сию неделю суждением верно кончится. На вопрос же мой, могу-ль я хотя несколько ласкаться надеждою, уверил он, что уведомит меня о том чрез Дмитрия Гавриловича, то есть г. Барнашова, советуя при том, чтоб я между тем попросил и других судей, а именно: главного и первого члена Якова Федоровича Апрелева и третьего члена Василья Федоровича г. Григоровича. Итак, спознакомившись с сим, поехал я на другой день отъискивать тех. Тут надлежало мне из одного угла Москвы скакать на другой конец и успевать утром заставать дома. Одного и меньшего застал, а другого и главного уже не застал, — проезжаю в межевую, тут никто мне незнаком! никто не глядит, не смотрит, ни повытчик, ни секретарь. Надобно было и того, и другого за добривать и заставлять смотреть на себя ласковее! тому сов, другому сов в руки, и стали ласковее и приятнее. Секретарь Горчаков — старичишка и точно Гурков наш, и сказывают плут и негодяй! Повытчик малой молодой и, кажется, лучше. В рассуждении сего за данные деньги, по крайней мере, воспользовался я тем, что удалось мне заглянуть во все бумаги и материалы, приготовленные [549] для решения и рассмотрения дела, и тут то я в несколько минут увидел все существо всех апеляций и все, и все и все их плутни и закорючки и крючки дьявольские и ужаснулся даже, увидев ясно всю опасность нашего дела. Между тем в судейской слушали наше дело, это было вчера, а сегодня как свет и гораздо поране, ну-ка я опять за Сухареву башню и на конец Москвы к г. Апрелеву и думаю: ну теперь верно застану дома, но что-ж, и дома, а выслал сказать, что нет дома, что ты изволишь? Итак, по сие время я его еще не просил, Бог его знает, что то не пустил пред себя. Однако, его сегодня и в межевой не было, но дело продолжали слушать и без него. Я был опять в межевой, и ничего нет скучнее как быть в ней по пустякам. Пименов уверил меня, что дело кончится верно на нынешней неделе суждением, секретарь уверяет тоже, по недели сей остался один только завтрашний день, а дело еще не все прослушано, хотя и осталось его мало. Но как бы то ни было, но не уповаю я, чтоб могло оно завтра кончиться, а там придет суббота, воскресенье и понедельник, все три неприсутственные дни; вот какое горе! необходимо бы надобно да и хотелось бы мне дождаться положения мнения или самого начального решения, но теперь и Бог знает когда это будет! — Как вчера виделся я с Иваном Афанасьевичем Арцибышевым, приехавшим также в Москву, и с ним говорил о сем деле, то советовал он мне адресоваться прямо к Пименову с посулом, а без того дело не обойдется. Вижу я и сам, что он говорит правду. И так, я сегодня некоторым образом и учинил тому начало. Повидавшись с Барнашовым, просил его уверить своего родню, что я ему, по мере его к нам добродеяния, верно служить буду. Он и взялся это сделать, Бог знает что-то будет! — Завтра спрошу его о том, и , буде услышу, что обещает сделать, то и не для чего мне будет долее здесь жить и проживаться по пустому, а можно будет мне и домой ехать, — Барнашов то-же говорит. Завтрашний день скажет мне, жить ли мне еще здесь несколько дней, или ехать на время и до решения домой, оставив поверенного дожидаться до самого решения и подписания определения, что, как ни верти, не скоро еще воспоследовать может. [550]

Вот тебе реляция и реляция неприятная и такая сама собою тебе уже докажет, что по всем вышеописанным обстоятельствам нам и мыслить о том не можно, чтоб в нынешнюю осень в Тамбов ехать! — не до езды теперь туда, а нужно будет дожидаться решения, и быть всякую минуту наготове скакать опять в Москву, для подписки удовольствия или неудовольствия, и чтоб не упустить семидневного срока. Чтоб положиться в сем случае на поверенного — о том и мыслить не можно, не его это дело, чтоб понять смысл будущего решения, а он может только служить уведомлятелем. И так, как нам можно отлучиться вдаль и чрез то подвергнуть себя опасности проронить важнейшее для нас дело? — А посему, мой друг, располагайся и ты своею ездою и тебе надобно будет возвращаться уже домой! — Ежели мне можно будет и не будет необходимой надобности дожидаться вторника или среды, то я в субботу или воскресенье поеду домой, и тотчас оттуда поспешу ехать в Ламки, чтоб там побывать и скорей домой опять возвратиться, для ожидания известия из Москвы. И теперь я уже не знаю где мы с тобою съедемся и когда увидимся, все мысли мои теперь спутаны. К несчастью, не знаю я, что теперь и в Ламках происходит и все ли там и дома здорово? Впрочем, скажу тебе, что мне хотя и убыточно здесь жить, но дальней скуки я не видел — был в превеликих разъездах, то туда, то сюда, и всеми своими знакомцами доволен. Везде мне рады, а более всех Александр Степанович Крюков, друг сердечный! Сегодня я обедал, и где ж? у Андрея Петровича Давыдова, на Гороховом поле, а вчера, едучи от Апрелева, заезжал к знакомцу и соседу твоему Семену Александровичу Неплюеву. Какой это милой и любезной человек, и достойной вельможа и боярин! как это он меня принял, как обласкал! как благодарил за твое с ним знакомство, как тебя хвалит, и как просил, чтоб я к тебе отписал, что он тебя помнит, к тебе из Москвы писал и хвалится твоею дружбою. Я не преминул довесть речь до межевого нашего дела. Он и сам вызвался и, расспросив, обещал помочь нам в сем случае. Однако, я не думаю, чтоб могло из сего что нибудь выйти; хотел он поговорить бывшему директору над межевою, Мамонову, [551] чтоб он призвал судей межевых и поговорил; это далека песня, а лучше когда-б он поговорил Апрелеву, который ему знаком, и того-б от него довольно!

Звал меня приехать когда нибудь к нему обедать, и как спешил он ехать в сенат, то и недолго продолжалось наше свидание и Бог знает удастся ли ему что нибудь нам в пользу сделать. Там не просьбы, а денежки надобны! и наше особливое несчастие, что замешались в наше дело тузы и богачи, как, например, Пашков, оба Архаровы, генерал Арбенев, Молчанов и некоторые другие. Никто так недосаден, как Архаровы, по ненасытной и бесстыдной алчности своей.

Будучи недовольны милостию государевою и тем, что пожаловано им, Бог знает за что, такое огромное казенное село, каково Рассказово, в котором 30 тысяч десятин земли и поболее, нежели по 15 десятин на душу по третьей ревизии, бессовестнейшим образом требуют и хотят, чтоб им из нашей степи прибавлено было еще безденежно 9 тысяч десятин и сделано тем по 15 десятин на душу по 5 ревизии? Не говори: как это можно! ныне все возможно и ничего невозможного нет.

А. Арбенев, узнав, что по конторскому решению множество земли назначено отревать от Пашкова в казну, выпросил также у раздающего всем и всем и ни зачто, ни прочто казенные земли, села и деревни государя несколько тысяч десятин из нашей степи, и требует также, чтоб оные ему были даны, а с такими же просьбами некоторые другие в канцелярии межевой приступают, и она и не знает что и делать с ними, а то-то самое меня и устрашает и нагоняет страх и ужас; что-ж касается до нынешнего Пашкова, то сей по всем отношениям еще хуже П. Егоровича, и с сим богачем, как с чертом, не сладишь. Словом, все и все в таком критическом положении, и чудо будет, если обойдется дело без дальнейшей апеляции, когда не от нас, так от кого нибудь из них, ибо как ни верти, и как судьям ни хотелось бы всех удовольствовать, но никак будет не можно. Претензии то противоположные и прихоти неограниченные и бесстыднейшие в свете, и все дело так запутано, что в самом деле трудно будет его решить, не сделав [552] никому неудовольствия, и Боже сохрани и спаси нас от апеляции дальнейшей! ныне они все со штрафами и с заплатою по рублю за десятину, а с судей только по 10 копеек — пропорциональность изрядная!!!

Более сего писать теперь некогда и нечего, всего не переговоришь и не перескажешь, почему и окончу письмо сие сердечным пожеланием....» и прочая, и прочая.

Написав сие письмо в сыну моему, не знал я куда мне его адресовать и с какою почтою и по какой дороге отправить, по Орловской ли в Кромы или по Рязанской в Донков для пересылки в Паники, в дом тестя сына моего г. Ошанина, ибо не знал, по какой дороге предпримет сын мой обратную свою езду ко мне и прямо ли поедет ко мне чрез Тулу, или расположится ехать прямою дорогою в Паники, и застанет ли или уже не застанет письмо сие его в Орловской их деревне. Находяся в сем недоумении и полагая почти наверное, что он находился уже в дороге и из дома своего выехал и, придерживаясь более того мнения, что поедет он по Тульской дороге и, не доезжая до Тулы, заедет к зятю моему Воронцову в Головлино и тут, узнав о моем отъезде в Москву, проедет в Ламки и там будет приезда моего дожидаться, решился я адресовать письмо сие в Богородицк, для доставления в зятю моему Шишкову в Ламки, и отправить оное вместе с письмом к жене моей с воронежскою почтою. А на случай, если сын мой поехал прямою дорогою в Паники, написать к нему другое письмо, хотя таковое же, но сокращеннейшего содержания, и для скорейшего его о себе уведомления отправить оное по тамбовскому тракту чрез Рязань и Донков и в Паники, к чему тотчас и приступил и на утрие же оба сии письма, заехав в почтовый дом, и отдал сам, и из них последнее было и счастливее первого, ибо по стечению обстоятельств сын мой получил оное и читал шестью днями прежде первого.

А сим окончу я и сие мое письмо, достигшее до обыкновенных своих пределов, и предоставив повествование о дальнейших происшествиях письму, за сим последующему, остаюсь ваш — и прочая.

Писано сие 21-го мая 1821 г., в Дворянинове. [553]

Мой друг! Между тем как почта мои (письма) развозила, продолжал я, с смущенным и беспокойным духом, мыкаться и разъезжать из одного края Москвы до другого, и домогаться какой-нибудь себе отрады, и как главнейшая моя забота была побывать у самого первого члена межевой канцелярии г. Апрелева, то чтоб застать его дома и опять за Сухареву башню не проездить по пустому, встал я, 2-го числа сентября, уже поранее и пустился за Сухареву башню, где находился, и в сей раз был счастливее прежнего. Он принял меня и я говорил с ним много о своем деле, но словами его не был я ни мало утешен, а приведен был еще в пущее сомнение. Он проболтался мне в своих замыслах, и я явно усмотрел величайшую всех их наклонность в сделанию крайней несправедливости и плутовства и для Пашкова возможнейших натяжек. Чтоб доставить ему всю нашу огромную степь во владение и ею его, так сказать, подарить, и затевали они уничтожить все покупки из сей степи и утвердить несправедливейшим образом, что будто тут вовсе нет никакой дикопорожней государственной земли, а сие меня всего более устрашало. Я не сомневался в том, что все они задобрены были либо великими обещаниями, либо и самыми уже деньгами от Пашкова, и отчаявался уже в успехе своего дела, и тем паче, что все мои небольшие посулы за справедливое решение моего дела ничего не будут значить против подарков или посулов богача Пашкова, которому и было за что многими тысячами жертвовать, ибо степь стоила, почитай, миллион. И так не получив от г. Апрелева никакой отрады, поехал я от него в смущеннейшем состоянии моего духа. Заехав на почтовой двор для отдачи своих писем и для взятия тех, кои были ко мне, проехал в межевую и, дождавшись как начали дослушивать наше дело, которому слушанье надлежало в сей день кончиться, и как продолжалось сие и мне не хотелось потерять всего утра, поехал я отыскивать деревенского моего соседа старика, князя Ивана Романовича Горчакова, которой женат был на сестре гремящего тогда в свете, героя нашего Суворова; и как муж и жена были мне издавна уже знакомы, то оба они были мне очень рады и посещением моим довольны, и просили меня, чтоб я на утрие приехал [554] к ним обедать. А в этот день обедал я у друга своего Александра Степановича Крюкова, которого ласкою и приязнию был я отменно доволен и охотно обещал приезжать к нему как можно чаще и провождать у него все праздное мое время, а для меня сие было и очень кстати. Я был у них в доме как бы у родных своих, и мне не было никак у них скучно, почему и все достальное время того дня провел я у них в доме.

В наступившей за сим день, которой был субботней и не присутственной, поехавши по обещанию моему в князю Горчакову обедать, заезжал я на минуту в межевую, для узнания — окончено ли слушание нашего дела, но не мог никакого толку добиться. Князь и княгиня Горчаковы были мне опять очень рады, и я угощением их был очень доволен, а того более тем, что после обеда случилось мне тут видеть самую жену Суворова, новоиспеченную светлейшую княгиню и принцессу Савойскую, а от них заехал я опять к другу моему Крюкову и провел у него все достальное время того дня с удовольствием.

Как последующей за сим день был воскресной и гулевой и никаких дел в присутственных местах не производилось, то на досуге, повидавшись с знакомцем моим, содержателем тогдашним университетской типографии Поповым, приезжавшим нарочно ко мне по утру, поехал я обедать к другу моему А. С. Крюкову и имел удовольствие получить от него письмо от сына моего, на его имя адресованное. Письмо сие писано было им уже из Ламок, 30-го августа, и чрез оное узнал я, что он, не дождавшись уведомления моего о нечаянной езде моей в Москву, отправился с женою своею из деревни их. по Тульской дороге, и по приезде своем к сестре своей Настасье в Головлино, поразился, узнав, что меня нет в деревне и что я уехал в Москву. Почему и не стал он спешить ездою своею к нам, а заехал к другой сестре своей Елисавете в Ламки, где нашел ее родившею дочь, но оной, в восьмой день после родов, и лишившеюся, что туда приехали и родные его Ошанины из Паник и третья сестра его Ольга с своим мужем и что он, повидавшись со всеми ими, расположился воспользоваться тем временем, покуда я [555] возвращусь из Москвы, и поехать вместе с родными его Ошаниными в Паники, в дом к своему тестю, на короткое время, а оттуда, возвратившись в Ламки, ехать уже в мою деревню в своей матери и там возвращения моего из Москвы дожидаться.

Возвращаясь к повествованию моему, скажу, что вместе со мною случилось тогда обедать у г. Крюкова Петру Дмитриевичу Хвощинскому и за обедом дошла как то речь до моего лекарственного камня и удивительного его действия от каменной и многих других болезней, и г. Хвощинской рассказывал, что есть у него один знакомой человек, а именно богатой московской купец Демид Демидович Мещанинов, страждущей каменною болезнию и находящейся от ней в жалком положении. При сем случае родилась во мне мысль и желание услужить из единого человеколюбия человеку сему моим камнем.

Г. Хвощинской брался хотя оной ему доставить, но как порошка сего камня со мною тогда не было, а был он со мною запасной на моей квартире, то посредство г. Хвощинского показалось мне продолжительно, а располагался я сам к нему с тем адресоваться и чрез то иметь случай с сим богатым домом познакомиться, почему, возвратясь на свою квартиру по утру, и отправил я поверенного своего Федю отыскивать дом г. Мещанинова и ему сказать, что как мне случилось узнать, что он страдает каменною болезнию, а у меня есть верное и уже бесчисленному множеству людей помогшее от сей болезни лекарство, то если ему угодно будет, так бы я ему оное доставил. Федя мой дело сие и исправил, но в ответ велено ему сказать, что он пришлет, когда ему будет надобно, а теперь де едет он в свою деревню. Ответ сей принял я равнодушно и, перестав о том думать, поехал в собор к обедне помолиться к Господу и попросить его о вспоможении мне в тогдашних моих тесных обстоятельствах, а после обедни расположился я проехать к тетке моей, г-же Арсеньевой, обедать, а по дороге, едучи к ней, заехать в дом к сыну ее, а моему внучатному брату Ивану Тарасьевичу Арсеньеву, с которым я до того времени еще не видался^ и тут, во время стояния моего против его дома, [556] случилось со мною странное и такое происшествие, которому я не мог довольно начудиться, и ничему иному не приписывал, как особенному действию пекущего о пользе моей Божественному Промыслу и явному и скорому услышанию Господом моего к Нему моления и следствию единственного моего на Него упования и надежды на Его помощь. О удивительном сем происшествии вот что писал я в моим родным в письме моем, посланном в ним чрез два дни после того, при моем из Москвы отъезде. Описавши им все тогдашние мои хлопоты и смутное мое положение, писал я к ним следующее:

«Странной и прямо удивительной случай со мною случился! В самое то время, когда по свидании со всеми судьями от всех их получил я только пустые комплименты и почти явной отказ, и когда приведен я был в крайнее опасение, чтоб не лишиться всей купленной земли, что хорошохонько бы и последовало, если-б я не приехал и хотя бы несколько дней опоздал, и когда не знал — что начать и делать, и как и через кого б испытать и поправлять дело сие денежною молитвою, ибо и то мудрено было и ненадежно. В самое сие смутное для меня время случилось мне ехать по улице и остановиться против одного дома, и послать человека спрашивать дома ли хозяин, тут, где ни возьмись, один человек, идущей на встречу и узнавшей меня, заглянув в карету, он останавливается позадь кареты, дожидается моего человека, спрашивает у него подлинно ли то я и останавливает меня, хотевшего ехать далее, ибо хозяина того дома не случилось быть дома, сего же человека я вовсе и не приметил. Человека сего послал ко мне истинно сам Бог на вспоможение. Я о нем, а он обо мне вовсе не знал, что оба мы в Москве, а что того удивительнее, то я желал, чтоб он на ту пору случился в Москве, а он самого того же желал в рассуждении меня. — Ба! ба! ба! откуда ты взялся, мой друг, воскликнул я, его увидев и узнав, и как ужасно я рад тому, что тебя здесь вижу! — А я столько же рад, нашед вас, сказал он, и тужил ужасно, что вас здесь нет. Словом, встреча сия была для меня крайне удивительна, а сделалась и полезною, ибо случись же так, что этот человек был самой тот секретарь Морозов, которой ворочал всею тамбовскою [557] межевою конторою и которого, по дружбе и благосклонности ко мне, решено было в конторе в пользу мою сие дело, который сам писал решительное определение и был мною задружен. Но это не все еще, но случись же так, что он от малолетства крайней друг тому из здешних судей, которой всех деловее и важнее и которому от канцелярии поручено было писать резолюцию, и он у самого сего судьи и живет в доме и до меня еще интересовался моим делом, а теперь с особливою охотою взялся всем делом спроворить, сделаться в сем случае моим маклером и помочь мне всего более»...

Вот перечень из тогдашнего письма моего, касающейся до сего случая, а теперь продолжу повествование мое далее.

Переговорив обо всем, что надобно было с Морозовым, обещавшим мне стараться наклонить приятеля своего судью ко всему для меня хорошему, велел он мне приехать к нему по утру в следующей день, дабы узнать более, и с тем со мной и расстался, и я тем более рад сему был, что в рассуждении Пименова взялся маклерничать и торговаться г. Барнашов, которому обещал я и самому служить. Итак, с отраднейшим сколько нибудь сердцем продолжал я свой путь к тетке и, отобедав у ней вместе с братом ее А. П. Давыдовым, заехал опять от нее к другу своему г. Крюкову и у него препроводил достальное время дня сего.

На утрие, в самое то время, как собирался я ехать к г. Григоровичу, является ко мне слуга от г. Мещанинова и просит приехать к нему, либо в 9, либо в 3 часу, но как свидание с судьею было важнее Мещаниновского, то, сказав: «хорошо, хорошо!», еду к г. Григоровичу, застаю его дома, говорю с ним опять о своем деле, прошу его, добиваюсь толку и не добьюсь, однако, дается мне обещание желание мое исполнить. Сим сколько нибудь успокоившись, заезжаю я от него в межевую, а оттуда в ратгаус, отыскиваю Барнашова и спрашиваю его, говорил ли он с г. Пименовым и сколько надобно им за благосклонное дело моего решения, и получаю в ответ, что потребно к тому пол-тысячи, а именно: ему 200, Апрелеву 200, да 100 рублей третьему и меньшому судье. Сумма сия была хотя, по тогдашней цене денег, и немаловажная, а особливо по обстоятельству, что со мною не было [558] тогда столько и денег и я не знал где мне их достать, но как удержание за собою земли, стоющей несравненно множайшего, то я при всем неудовольствии за таковой грабеж и за самое правое дело радовался тому, что по крайней мере пошла беда моя на деньги, и обещавши требование их выполнить, поехал в сенат для свидания с таким же покупщиком и тамбовским своим соседом, обер-секретарем Ивановым, с которым хотелось мне переговорить о нашем деле и посоветываться, но не дождавшись оного, хотевшего туда приехать, еду при проливном во весь тот день дожде обедать к г. Крюкову, а после обеда, заехав на квартиру и запасшись каменным своим порошком, еду в г. Мещанинову.

Богатый старик сей принял меня в просторной комнате в нижнем этаже огромных каменных палат своих, установленной по купеческому обыкновению множеством богатых окладных образов, а один какой-то огромной, и в богатом позолоченном окладе, лежал наискось посреди почти комнаты, с горящим пред ним неугасимым лампадом. Сам бородатой старив, одетой в богатой штофной шлафрок, принял меня сидящим на богатой софе, ни тепло, ни холодно, просил меня сесть на стул, против его за столиком стоявшей. Таковым почти холодным приемом будучи не совсем довольным и жалея почти, что к нему поехал, не стал я долго медлить, но сказал ему причину, побудившую меня в нему ехать, и вынувши бумажки с порошком предложил ему оные для употребления, но как же удивился я, увидав, что он и хотел оные принимать, и нет, и не смотря на все уверения мои на полезность оного, доказанную бесчисленными опытами, властно, но как бы еще сомневался и не доверял мне, так что я почти с досадою на силу, на силу преклонил его к тому, что велел он подать стакан с водою и рюмку, и он на силу, на силу согласился, знаменуя себя несколько раз крестом, один прием тогда же выпить. После чего, оставив ему прочие, встал я и, откланявшись, пошел вон, внутренно смеясь и досадуя, что он, будучи в состоянии, а не хотел даже я привстать с своей богатой софы и поблагодарить меня, как надлежало, а расстался со мною почти равнодушно. Но едва я [559] только вышел в переднюю комнату, как вслед за мною вышел какой-то чиновник, либо родственник его и стал подавать мне белую, но не знаю уже какой цены, ассигнацию, что, увидев, не мог я удержаться от того, чтоб вслух не захохотать и столь громко, чтоб старик мог за дверьми услышать, подавателю не сказать: «что мне это совсем не надобно, что я не лекарь и не доктор и что сожалею, что Демид Демидович во мнении своем обо мне ошибается и по всему видимому счел меня каким нибудь шарлатаном, хотевшим от него, как богатого человека, чем нибудь поживиться, а я совсем не то, а благородной человек, желавший оказать ему важную услугу, по единой доброте своего сердца, а отнюдь не из корыстолюбивых каких видов, поклонитесь ему от меня и скажите сие» — и выговорив сие, побежал я вон и, сев в карету, уехал, смеясь и досадуя сам на себя, что к такому .......... ездил и сам себя только одурачил.

Возвратясь на квартиру, стал я дожидаться г. Морозова, хотевшего ко мне в сей вечер приехать, однако, он, как видно, за проливным дождем не бывал; я хотя и поогорчился тем, но на сердце моем было сколько нибудь уже легче прежнего.

На другой день, что было уже 7-го сентября, с самого утра отправил я за Морозовым свою уже карету, а Федю своего послал на почту за письмами и за газетами. Морозов и не преминул ко мне приехать, и спроворил делом так, что к неизобразимому моему удовольствию и крайнему меня обрадованию поздравил меня, от судьи, приятеля своего, с решением дела в мою пользу и с тем, что положено уже мнение и подписана всеми судьями уже резолюция, что оставить меня при конторском решении, а мне более сего ничего было и ненадобно. А того еще более обрадовал меня, сказав, что чуть ли не самому ему поручают писать и самое определение, как знающему досконально все сие дело человеку. За сим советывались мы с ним о том, что дать судье, его приятелю, за выгодное для меня решение, и он присоветовал мне дать ему 200 рублей и отослать в нему их в тот же день, ибо одной сотни было очень мало. Я подарил самого его безделкою 10-ти рублями, и будучи доволен его дружбою, [560] исполнил по его совету и в этот день отослал к г. Григоровичу 200 рублей, а самому ему дал свой простудной декохт, для лечения простудившегося и занемогшего судьи, его приятеля. Сам же, проводив его и дождавшись обратно отвозившей его своей кареты, поехал сперва в ратгаус, чтоб повидаться и поговорить с Барнашовым, поручив сему поговорить обо всем с роднею его г. Пименовым и попросить, чтоб, в случае недостатка у меня денег в уплату обещанной суммы, согласился он обождать оных несколько дней, покуда я пришлю оные по почте из деревни, заехал я в межевую, чтоб повидаться с секретарем, но от сего грубого человека не мог добиться ничего. Итак, поехал уже к другу моему г. Крюкову, у него обедал и, съездив с ним в ряды для покупки кой-каких вещей, пробыл у него до самого вечера.

На утрие отправил я опять карету свою за г. Морозовым и, дождавшись его к себе, получил чрез него благодарение от судьи Григоровича и совет, чтоб я ехал теперь домой, ничего не опасаясь, и не оставлял бы даже и человека, чему я очень рад, и последуя охотно сему совету, решился на утрие же из Москвы в деревню отправиться. Но как нужно было мне повидаться еще с Барнашовым и отдать ему, сколько мне можно было, деньги, то, распрощавшись с Морозовым и попросив его об уведомлении меня о том, когда мне надобно будет опять приехать в Москву, поехал я отыскивать Барнашова, и насилу, насилу отыскав его, при вторичном моем приезде в ратгаус, опорожнил весь свой бумажник и отдал все деньги, сколько их у меня тогда ни было, и распрощавшись с ним и обещав немедленно прислать к нему из дома по почте достальные деньги, для вручения г. Пименову, проехал обедать, и таким же образом распрощаться с любезным моим Александром Степановичем Крюковым и поблагодарить его за все его и жены его ко мне благоприятие, и достальное время дня сего препроводил у него. А возвратясь на квартиру, принялся за написание того письма к родным моим в Ламки, из которого поместил я выше сего отрывок, но как не знал я, где находился тогда сын мой, и не живет ли еще у тестя своего в Паниках, то желая скорей его о себе уведомить и побудить к скорейшему ко мне в [561] деревню приезду, написал к нему и отправил с тамбовскою почтою в нему в Данков и Паники другое письмо следующего содержания:

Из Москвы, 8-го сентября 1799 г.

«Друг мой, Павел Андреевич! Уведомляю тебя, что я нахожусь по милости Господней благополучно и теперь гораздо спокойнее духом, нежели был тогда, как писал я к тебе в последней раз. Ибо как ни су мнительно было наше дело и каких мне трудов и хлопот ни стоило, однако, при помощи прямо Божеской, удалось мне, хотя с знаменитым для нас убытком, но дело наше, наладить так, что оно наклонилось в нашу пользу и вчера имел я то удовольствие, что меня уже поздравили с тем, что резолюция положена в рассуждении нас в такой силе, чтоб нас оставить при решении конторском совершенно. Много тебе рассказывать, как это все происходило и какой особливый, совсем неожидаемый, но прямо полезный случай для меня случился, а только коротко скажу, что никто как Бог! и я в сей раз удостоверился опять в справедливости той пословицы, что когда Бог пристанет, так и пастыря приставит. Со всем тем хлопот было множество, а о трудах я уже и не говорю. И как теперь начнут писать определение и сие, как все уверяют, продлится неделю, две, или три, или месяц, то чтоб здесь по пустому не жить и не проедаться, рассудил я ехать домой, и тем паче, что ограблен здесь господами судьями, так что не осталось с чем и домой съехать и принужден был занять на съезд деньги, но и всего того мало, а надобно и приехав домой посылать еще тотчас деньги, — но пропади они совсем! я уже рад, что беда сия на деньгу пошла, — земля наша не того стоит, если мы всю ее удержим, дай только Бог, чтобы совершилось — и то слава Богу, что я приехал, а то бы ухнула и вся наша покупка. И как мне по всем сим обстоятельствам и домой приехавши надобно будет ждать уведомления и опять тотчас либо самому ехать, либо тебе в Москву, то вряд ли мне можно будет от дома отлучиться и потому советую и тебе без дальнего отлагательства ехать к нам в Дворяниново, [562] чтоб нам с тобою скорее увидеться и обо всем переговорить и посоветовать, и буде письмо сие застанет тебя еще в Паникак, то не медли более, а поезжай... Я собираюсь завтра по утру ехать отсюда домой, и буде что не задержит, то в субботу к ночи или в воскресенье к обеду поспею домой. Более сего писать теперь некогда, а посему и окончу, пожелав тебе и прочее....».

Письмо сие было последнее, писанное мною в сей год к моему сыну, и оным кончилась наша с ним в течении сего года переписка. Отослав оное вместе с прочими на почту, не стал я долее в Москве медлить и, действительно, в наступившей после сего день с утра я пустился в обратный путь, и без всяких особливых приключений на другой день к вечеру домой и приехал. Дома нашел я одну только жену мою с дочерью Катериною, сына же моего еще не было, почему и заключил я, что он находится либо еще в Паниках, либо в дороге и на пути в нам. Но как с достоверностью ничего о том не знали, а нам с женою надлежало побывать у больной еще дочери моей Елисаветы на родинах и привезть от нее, гостившую до сего времени у нее, старушку мою тещу, то не стали мы долго медлить, а решились, дни через два, отправиться в сей путь, в надежде, что мы сына нашего либо у сестры его найдем в Ламках, либо повстречаемся с ним на дороге.

Между тем в оба сии дни занимался я вое-какими домашними делами и сниманием с дерев в садах достальных яблок, кои застал я еще на них дозревающими, также свиданием с случившимся тогда быть в Болотове соседом нашим г. Огарковым, наиглавнейшая же забота моя состояла в скорейшем отправлении, по обещанию моему, к судьям денег, что и исполнил на другой же день по возвращении моем из Москвы и отправил 250 рублей в Пименову и Барнашову. Итак, тогдашняя езда моя в Москву стоила мне до 600 рублей, что, полагая, по нынешнему (1821 г.) курсу денег, составляла более 2,000 рублей, и произвела нарочитую прореху в моем капитале. В путь свой отправились мы с утра, сентября 13-го числа, и как ни дурна была дорога от [563] ненастья, но мы успели приехать обедать в Федешово, а ночевать в село Слоботку, к другу и знакомцу нашему Ивану Васильевичу Хомякову, но были так несчастны, что в обоих сих домах не застали хозяев дома и принуждены были и обедать, и ночевать без оных.

Продолжая же путь свой на утрие далее, приехали мы в Тулу еще рано и тут, к крайнему обрадованию моему, съехались с едущим уже к нам с сыном моим, Павлом Андреевичем, с которым, повидавшись и вместе отобедавши, в тот же день и опять расстались. Он с женою своею поехал к нам в Дворяниново, а мы продолжали путь свой в Ламки и, переночевав в Каменках, приехали в Ламки 15-го сентября по утру. Неоправившаяся еще от родин своих дочь наша Елисавета была нам очень рада. Тут нашли мы родственницу их княгиню Кропоткину и провели с нею у ласковых наших хозяев почти трое суток с удовольствием, в которое время успел я съездить в прежнее свое и тогда еще милое для меня обиталище, город Богородицк, повидаться с тамошними своими знакомцами и друзьями и упросить г. Дурова переписать наш вексель, по которому должны мы были деньгами и тогда, за московскими убытками, возвратить их ему были не в состоянии, и он охотно на то согласился. Из Ламок заехали мы в Головнино и повидались и с родными нашими Воронцовыми, их ближними соседями, и, переночевав у них, поехали в обратной путь домой, поспешая к нашему сыну. Но приехали туда не прежде как к обеду уже 21-го числа, ибо переломившаяся на дороге под кибиткою ось сделала нам, выехавшим уже из Тулы, задержку и принудила против хотения возвратиться назад в Тулу и ночевать в оной, а другую ночь ночевали мы уже в Федешове, домой же вместе с собою привезли и почтенную и милую нашу старушку тещу.

С сего времени начали мы жить уже вместе с нашим сыном и молодою его женою, бывшею тогда почти уже на сносех, и заниматься сообща всеми своими домашними хлопотами и упражнениями. Во всем доме у нас сделалось тогда уже живее и не так уединенно и тихо, как было до того времени, а при том гораздо пред прежним и веселее, и приятнее. [564] Как осени было тогда только начало, и сады мои имели еще в себе довольно красот, то всячески старался я доставить молодой нашей семьянинке, при прогулках, возможнейшие удовольствия. Соседи наши не преминули также нас посещать и делить с нами свое время, в чем не чувствительно и провели мы достальные дни сентября месяца. В течение оных занимался я наиболее тремя делами: первое и наиглавнейшее состояло в сочинении и написании инструкции приговоренному и нанятому в тамбовскую нашу деревню прикащику Константину Ломакину. Ибо как обстоятельства тогдашние воспретили нам самим, с сыном, туда в тогдашнею осень отправиться и самим ввести его в управление, то решились мы отправить его туда одного, но превеликая обоим нам с сыном была коммиссия убаять и уговорить сего глупца ехать туда без нас. Какие то бездельники наговорили ему о старике моем Якове, прежнем сослуживце и прикащике моем, столько всякого вздора и нелепостей, что он совсем было трекнулся и не хотел никак туда ехать, из опасения, чтоб старик с женою своею не наделал ему неведомо каких зол и бедствий, и нам не малого труда стоило уверить его, что все насказано ему бездельниками на смех, что в самом деле ничего того нет и ему никакого опасения иметь не можно, и мы на силу, на силу его уломали, и сему то наемнику надлежало написать подробное наставление как ему тою деревнею управлять и что и что предпринимать и делать. Второе упражнение мое состояло в возобновлении и продолжении прежнего моего труда, состоящего в описании и срисовывании разных и тех родов родившихся в моих садах яблок и груш, которые в предследующие года не были еще описаны и срисованы, и я с такою прилежностию занимался сим приятным для меня комнатным упражнением, что в сию осень успел описать и с красками с натуры срисовать целую еще сотню разных пород яблок и груш и составить из того VI часть сих описаний, и которая книга хранится у меня еще и по ныне в моей библиотеке. Третье и не столько приятное, сколько скучное, трудное и долговременное занятие доставляло мне почти ежедневно новосделанной в нижнем моем длинной прудок или сажелке, о которой я неоднократно уже упоминал; каменистая [567] ^4а почва и косина положения самого места производили то, что вода прокрадывалась сквозь плотину, да и сама она все отваливалась, вниз оседала и портилась. Почему принуждены мы были не один раз всю воду из ней спускать и дно оной утаптывать глиною, и в сочении препятствовать воде прокрадываться, и хлопотать много и до того, что она мне даже наскучила, и на силу, на силу мы довели ее сколько нибудь до совершенства и до того, что и вода перестала красться и плотина утвердилась. Что-ж касается до моего сына, то и он, кроме комнатных своих упражнений, выезжал иногда для осматривания наших лесных и полевых угодий, а иногда разъезжали они с женою своей по гостям, в дружеские и соседственные нам дворянские домы.

Наконец, наступил наш октябрь месяц, которой называем обыкновенно нашим фамильным, поелику в течение оного были многие из ближайших родных моих имянинниками, либо новорожденными, и первое начало тому учинили, 4 числа, имянины сына моего Павла Андреевича, в которой день была у нас небольшая пирушка и обедал у нас один только г. Доброклонской, из прочих же соседей не случилось никого дома. Он, с семейством своим, пробыл у нас до самого вечера и при нем имел я удовольствие получить из Москвы письма от Морозова, Барнашова и от нашего поверенного Феди, уведомлявших меня, что наше дело идет своим чередом, но определение еще подписано не было, а оное все еще сочинялось, и что длилось оно потому, что кроме нас были многие и другие просители и судьям хотелось всех их по возможности удовлетворять и избирать такие меры, чтоб все сколько нибудь остались довольными.

Чрез два дня после сего наступил день и моего рождения и я имел удовольствие, по милости Господней, дожить до 62 года моей жизни и благодарить Всемогущего за таковую Его ко мне милость. Праздновать и торжествовать сей день не имел я еще тогда обыкновения, а праздновал его только духовным образом, а сын мой ездил в сей день к старику Евграфу Яковлевичу Раевскому, с которым, наконец, возобновили наше старинное знакомство, равно как и с домом старинной нашей знакомки и приятельницы Натальи Петровной Арцибышевой, [567] живущей в селе Пущине, и ее сыном Яковом Ивановичем, человеком молодым, очень хорошим и много о себе обещавшем. Ко всем им ездили мы все, 9 числа октября, и сперва были у старика Раевского, которой был нам очень рад, и видели чудиху его жену и дочь, а от него проехали уже в Пущино и нашли старушку хозяйку, лежащую в постели и очень больною, и нас угощал уже сын ее и перезнобил было нас в своих новых, каменных и хорошо отделанных палатах, ибо случилось быть тогда времени очень холодному, и мы, ночуя у него и спавши в антресолях, в прах перезябли. В вечеру же сего дня видел я впервые сына и дочь покойной моей правнучатной сестры Пелагеи Васильевной Бакеевой, бывшею замужем за Семеном Андреевичем Раевским, и достопамятно, что с сего дня началась дружба и знакомство с сыном ее Васильем Семеновичем Раевским.

Засим все время до 17 числа октября, как до дня моих имянин, по причине наступившей уже дурной, холодной и дождливой осенней погоды, не дозволявшей почти выходить на двор, провели мы почти все сидючи в тепле и занимаясь кое какими приятными чтениями и другими комнатными упражнениями. А сим и дозвольте мне и сие письмо, как достигшее до обыкновенных своих пределов, кончить и сказать, что я есмь ваш и прочее.

Писано сие 26 мая 1821 г., в Дворянинове.

Мой друг! День имянин моих и с оным начало моего 62 года праздновали мы и в сей раз, по прежнему обыкновению, отправлением в доме своем божественной службы, а потом угощением, обеденным столом, приехавших во мне ближних моих соседей из Татарского и из Сенина; кроме сих, был у меня и небывалой до того еще гость, молодой г. Арцибышев, Яков Иванович, но все они по причине прескверной, бывшей в сие время, погоды и дурноты дорог просидели у меня только до сумеров и разъехались рано. Достопамятно, что в самой сей день был у нас первой сильной мороз, погубившей все цветы, украшавшие до сего еще натуру. [567]

С сего времени до самых почти заговень и половины ноября не случилось ничего особливого, и мы все это время за дурнотою погод и холодом, от приближающейся уже зимы, принуждены были набольшую часть сидеть в тепле и заниматься оба с сыном моим комнатными упражнениями. Я — продолжением сочинения ключа к своему «экономическому магазину» или общего алфавитного и очень нужного реестра и перебиранием в ящиках запасенных на зиму яблок, а сын мой несколько дней занимался перестанавливанием и регулированием в комнатах наших картин, также своею музыкою, а в хорошие, ясные и тепловатые дни выезжал прогуливаться, а иногда езжали мы кой куда и в гости, и угощали у себя в нам приезжавших, и провождали время свое не только без скуки, но и довольно весело, а особливо занимаясь иногда приятным чтением книг и получаемых журналов и газет, которые все наполнены бывали неприятными известиями о разбитии наших войск французами в Голландии и в Швейцарии и о славном переходе Суворова чрез Альпийские горы. К сим неприятностям присовокуплялась и та, что сын мой нередко жаловался на головную у себя боль и нездоровье, с другой стороны смущала и озабочивала всех нас и беременность моей невестки, и как оная приближалась в своему окончанию, то старались мы о запасении ее к сему случаю хорошею и искусною бабкою.

Наконец, 12-го числа ноября, кончилась наша осень и выпавшей снег убелил всю поверхность полей наших. В самое сие время услышали и от присланного человека к нам узнали мы о кончине пущинской помещицы и старинной нашей знакомки Натальи Петровны Арцибышевой, и 14-го числа жена моя с сыном ездила на погребение оной, мы же с невесткою и прочими оставались дома, ибо сей не можно было уже никуда ездить.

Она неведомо как смущалась и озабочена была неполучением себе хорошей бабки, за которою послана была давно уже в Тулу коляска, но что-то долго не возвращалась, а между тем наступало уже самое критическое время, но за то и обрадована она была до чрезвычайности, когда увидела едущую коляску и в ней самую ту знакомую нам и искусную бабушку, [568] которую ей иметь у себя при родах хотелось и в получении которой она уже отчаявалась и о том очень горевала.

Приезд оной, обрадовавшей и нас всех, был очень благовременен, ибо невестка моя начинала уже страдать обыкновенными при родах муками и в самую сию ночь под 19 число и обрадовано было все наше семейство благополучным разрешением ее от бремени дочерью, которую угодно было ей велеть назвать, по имени матери ее, Екатериною. Итак, соделался Павел мой отцом, а подруга его матерью, а мы с женою своею получили родную себе внучку, и хотя провели всю ночь сию в великом смущении и беспокойстве и во всю ее почти не спали, но за то награждены были и удовольствием неизъяснимым. Мы не преминули в тот же день принесть Господу Богу нашему за сие достодолжную благодарность, а между тем отправить с известием о том в отцу и матери невестки моей и к прочим родным нашим человека, также уведомить о том и соседей наших, которым, однако, за крайнею тогдашнею распутицею никак не можно было вскоре приехать в невестке моей на родины и все наше ожидание оных было тщетное, один только племянник мой Андрей Михайлович приходил и в тот же еще день для поздравления всех нас с сим радостным для нас происшествием.

Наконец, 24-го числа сего месяца, не успел я по утру по обыкновению моему еще до света встать, как встревожен был известием, что у зятя моего Петра Ивановича Воронцова, ехавшего во мне, изломалась повозка и он сам, от самой Елкинской мельницы, пришел пешком и не хотя нас ночью всех тревожить и будить, лег и спал тогда в людской избе или так называемой черной горнице, и что лошади его без него шарахнулись и ушли и все люди побежали искать оных. Вскоре за сим пришел и сам зять мой, которому мы были очень рады. Как в сей день было у меня в доме две имянинницы, дочь и малютка внука и обе Катерины Болотовы, то была у нас всенощная и присылали с поздравлениями А. Мих. Ладыженские и Доброклонская и первые, по приглашению нашему, приехали к нам обедать и вместе с нами препроводили весь сей день, а Доброклонской не бывал, будучи уже третей [569] день болен, а на другой день после сего приезжали к нам Пановы и, пробыв у нас весь день, и ужинали даже у нас.

В наступившей за сим день ждали мы во весь приезда дочери моей Ольги, но вместо оной перед вечером приехал к нам друг наш Василий Иванович Кислинской с женою, а вслед за ним, наконец, и Ольга наша с своим мужем, и так сделалось у нас в доме очень людно. Все сии наши родные гости пробыли у нас не только весь последующей, но, за сделавшеюся ужасною мятелью, и еще один день, и время сие провели наиболее в игрании в проклятой и досадной для меня бостон, и наши проигралися, будучи не в состоянии играть с практическими и такими игроками, каковы были Кислинские. Между тем, получили мы из Паник, от тестя сына моего, известие, что он не прежде в нам приедет, как уже по настании зимнего пути.

Наконец, разъехались наши гости, сперва поехал домой зять мой Воронцов, а за ним Василий Иванович Кислинской в радости, обыграв моего зятя и сына в карты, а зять мой Бородин поехал в Калугу в горе, проиграв Кислинскому от собственной шалости более 40 рублей. Приезд его ко мне был не утешен, что-то чувствовал я к нему менее приверженности, нежели в Петру Ивановичу Воронцову. Подражал он во всем старшему зятю моему Шишкову, а прока от него было очень мало, оба они не лучше ли, но час от часу худели, оба сделались мотами от игры, питья и строения, и оба раззорялись очевидно, и не терпели, чтоб им кто и говорил о том. Мне всего досаднее было, что последней в сей раз почти неволею вплел и сына моего в игру, и довел его до того, что и он рублей с десять проиграл.

По отъезде их, принявшись опять за писание, имел я удовольствие окончить, наконец, свою давно начатую трудную и скучную работу, состоявшую в сочинении полного к экономическому своему магазину реестра, которой сочинить я столько лет собирался и несколько раз начинал, но соскучив, опять переставал, но в сей раз насилу, насилу я его и одним почти приемом кончил. Из него вышла претолстая книга, и как она сделалась весьма нужною и полезною для [570] всех имеющих у себя весь мой «Экономической магазин», то хотелось мне, чтоб он в пользу их был и напечатан, с каковым намерением я наиболее и предприял сию работу, однако, всего не удалось мне даже до сего времени еще исполнить, по случаю, что с типографиями произошла великая перемена, число их хотя размножилось, но все сочинения надлежало авторам печатать на свой кошт, а сие для меня составляло неудобность, почему и осталась книга сия и по сие время (1821 г.) в манускрипте, и служит только для собственного моего употребления. Окончил я сию работу в самой последней день месяца ноября и удовольствие мое нарушилось захворанием сына моего, так что он, весь тот день, пролежал в постели, и мы опасались, чтоб болезнь сия не сделалась важною.

По наступлении месяца декабря, поджидали мы все еще к себе кого нибудь из паниковских, но как никто не бывал, то не стали мы долее медлить и на другой день сего месяца окрестили нашу новорожденную малютку, в моем кабинете; восприемниками были: я с старушкою моею тещею и дочь моя Катерина с отсутственным братом невестки моей, Павлом Федоровичем Ошаниным, и как крестины были не сборные, то и обедали у нас одни только церковные служители, с их женами, да после обеда приехал к нам г. Ладыженской и у нас ужинал. Впрочем, достопамятно, что в сие время свирепствовала у нас во всем доме какая-то особливая прилипчивая простудная лихорадка или катарр, и многие люди вдруг занемогали. Павел мой Андреич лежал даже от ней, а немогла даже и родильница наша. Я и сам чувствовал едвали не начало оной, в груди покалывало как иглами. Жаловались все сперва на боль в голове, за сим последовал озноб и жар и кашель, и с ног человек сваливался, и сие продолжалось несколько дней сряду. Навез к нам сию болезнь Василий Ив. Кислинской, у него был весь дом его болен, а и у нас сделалось множество больных. Словом болезнь сия была повсеместная, и по слухам в одной Москве было больных до 12 тысяч человек и я насилу отпился от ней своим простудным декоктом, и едва успевал помогать и другим многим. [571]

На другой день после крестин сказали нам, что будет в сей день к нам старшей мой зять П. Г. Шишков, но вместо его приехала только наша Елизавета Андреевна с детьми, а на утрие приехала к нам на почтовых и сватья наша Прасковья Алексеевна из Орла на родины к своей племяннице и наследнице, а в вечеру того же дня приехал и зять Петр Герасимович и сделалось у нас опять очень людно и шумно, и дети Шишковы шумели и резвилися без милости, между тем болезни размножались и занемогла и самая моя жена, дочь Катерина и Елизавета и насилу ходили.

Как время тогда было постное, а сверх того наступал и наш сельской годовой праздник и нам для угощения гостей наших нужна была рыба, а оной в привозе в городах никакой еще не было, то превеликая для нас была комиссия снабдить себя нужною свежею рыбою, и я принужден был разослать людей искать купить ее во всех прибрежных по Оке реке селениях, где она жителями лавливалась, а других разослал звать соседей к себе к празднику. А как на ту пору стояла у нас самая холодная и даже опасная зимняя погода, то не малая забота на нас была и о том, чтоб не замерзли разосланные и долго не возвращавшиеся люди, но к великому обрадованию моему все они, кроме одного, благополучно возвратились и достали нам довольное количество рыбы.

Что касается до нашего праздника, то оной в сей год достопамятен был непомерною и чрезвычайною стужею и жестоким морозом на западном ветре, которым из под горы все наши хоромы так вынесло, что не можно было никак быть во всей той половине, которая была к реке, и я принужден был на сей раз превратить кабинет мой и в зал, и в гостиную, тут мы с гостьми и обедали, и сидели, и ужинали, ибо тут было тепло как в бане. По счастию, гостей из посторонних было не много, и один только г. Ладыженской с женою, да Доброклонской без жены. Со всем тем, гости мои гораздо подпили, и я не помню, когда бы было тому подобное, и все мы были веселы. Зятику моему Петру Герасимовичу что то вздумалось с Доброклонским съездить к Андрею Михайловичу, и там оба они бросили, [572] так сказать в печь, целых двадцать рублей, заставив баб плясать и дав им за пляску оные, и зятик мой претерпел сей убыток один, ибо провор Доброклонской убедил его играть в карты, и съиграл с себя их. Сыну моему было в сей день сколько нибудь лучше, а взамен того слегла сватья Прасковья Алексеевна.

Никольщина наша продолжалась некоторым образом и на другой день, и когда не гостей, так людей было довольно пьяных. Мы просидели почти весь день подле больной моей сватьи, и к нам приехал опять г. Ладыженской с женою, а в вечеру друг Андрея Михайловича, пьяненькой Петр Дмитриевич Кузьмин, и насмешил нас своими поступками. На другой день после сего поехали от нас наши родные, Шишковы, оставив у нас детей обоих Николинок поучиться писать и географии, и это было еще в первый раз.

Чрез три дня после сего, случилось со мною нечто неожиданное. Является ко мне незнакомой человек живущего от нас не подалеку небогатого дворянина Михаила Афанасьевича Шишкина с письмом ко мне от нашего тульского губернатора. Я удивился и не понимал о чем бы таком писать во мне губернатору, очень мало меня знающему, а того более удивился, нашед в оном просьбу его, чтоб я усовестил племянника и соседа моего Андрея Михайловича и уговорил его не взыскивать с помянутого бедняка Шишкина 600 руб. денег, которые следовало ему заплатить по решению бывшего между ими какого то дела, и по которому племянник мой оттягал от него несколько крестьян и чрез то раззорил почти сего добрейшего человека. Я охотно желал помочь в сем случае сему своему соседу и, съездивши в племяннику моему, употреблял все, что мог, к преклонению его к оказанию Шишкину сего благодеяния, но все мои старания не имели ни малейшего успеха и племянничек мой был не такого свойства человек, чтобы мог сие благодеяние сделать.

Чрез неделю после сего, по долговременном и тщетном ожидании известия из Москвы об окончании все еще продолжавшегося в межевой канцелярии нашего дела, на силу, на [573] силу обрадованы мы были полученным от поверенного нашего Феди уведомлением, что дело наше, наконец, решено, и чрез подписание определения кончено, и что мне не было никакой надобности ехать самому в Москву, ибо мы оставлены были с покоем при своих купленных и, по решению конторскому, отмежеванных землях. Итак, успокоены мы были в рассуждении сего не мало стоящего нам дела.

С сего времени по самой почти праздник Рождества Христова не происходило у нас ничего особливо. Сыну моему давно уже сделалось от болезни его лучше, равно как и тетке невестки моей, которая все еще гостила у нас. Мы оба с сыном занимались учением детей географии и выдумывали легчайшие к тому способы, а я ежедневно почти занимался еще одним новым делом. Охота моя к писанию чего нибудь и нахождение в том и в сочинениях кое каких особенного удовольствия, тотчас после окончания ключа к «Экономическому магазину», возродила во мне желание заняться вновь какими нибудь экономическими сочинениями, и как после издавания моего Экономического магазина случилось мне многое узнать и открыть из экономических вещей нового и никому еще неизвестного, то по обыкновенному моему и всегдашнему желанию сделать все то и соотчичам моим известным, и восхотелось мне испытать не можно ли все такие примечания, выдумки и открытия свои сообщить публике, чрез напечатание их в виде какого нибудь экономического сочинения и как наиудобнейшим к тому казалось мне название экономического корреспондента, то и вознамерился я все свои новые замечания сочинять образом писем в приятелю, и дело сие тогда же, по нетерпеливости, начал, и продолжая оное во все праздные и досужные часы даже до сего времени, успел не только сочинить, но и набело переписать довольное таки множество таких замечаний, и продолжать в том же трудиться и после сего времени, но все сии новые мои труды остались тщетными, ибо, живучи в деревне и не имея в Москве из содержателей типографии такого знакомого, каков был некогда Г. Новиков и который бы взялся печатать мои сочинения на свой кошт, не имел я [574] случая и удобности к произведению намерения моего в действо. Почему чрез несколько времени и перестал я заниматься сим делом, а все написанное хранится и доныне (1821 г.) в библиотеке моей в манускриптах, и едва ли когда нибудь будет напечатано.

Наконец, под самой праздник Рождества Христова наехало ко мне множество гостей и все родных и для нас приятных. Сперва приехал зять мой П. И. Воронцов с дочерью моею Настасьею и сыном их Павлушею, а в вечеру уже имели мы удовольствие встретить, давно уже ожиданных и никогда еще у нас не бывавших, новых наших родных Ошаниных. Был то сват мой Федор Васильевич Ошанин с женою и со всеми детьми своими, и вместе с ними сосед их Доримидонт Тимофеевич Елчин и сделалось у нас людно. Легко можно заключить, что все мы, а всех более невестка моя, были сим небывалым еще гостям очень рады. Они приехали к нам в вечеру и в самое то время, когда у нас служили всенощную, и каких, и каких не было при сем случае взаимных с обеих сторон приветствий, ласк и поздравлений, и с каким отменным удовольствием провели мы тогдашней и довольно уже поздной ужин. На утрие же и в самой праздник, не смотря на всю зимнюю стужу, ездили мы все к обедне, и по возвращении из церкви всем многочисленным, родным семейством в радости и с удовольствием разгавливались и потом вместе с приходившими к нам славить Христа нашими церковнослужителями обедали, а потом весь день провели в приятных разговорах а вечер, при шуме играющей музыки, — в игрании в карты, и были все веселы и довольны. С таким же удовольствием провели мы и второй день наших святок с гостьми своими, которых число умножилось еще приехавшим к нам обедать другом нашим и любезным соседом Иваном Александровичем Ладыженским с женою, которые провели с нами весь сей день и даже ужинали. В продолжении дня между тем, как мы занимались с милым и любезным сватом моим разными приятными разговорами, играли они в свой бостон, вскруживший всем им собою головы. Все гости мои [575] продолжали гостить у нас и во весь третей день наших святок; в оной занял я свата своего, как такого же охотника до садов, как и я, показыванием ему своих яблок и всех книг с описаниями и рисунками всех пород яблок, родящихся в садах моих, а сын мой с женою своею ездил в Семеновское, к старику Евграфу Яковлевичу Раевскому. Брат же невестки моей, Дмитрий Федорович, со смеху нас морил своими шутками и резвостями, и мы не видали почти как прошел день сей. Таким же образом в семейственном удовольствии провели все утро и четвертого дня наших тогдашних святок, а после обеда поехал сват мой от нас один в Москву и далее в Ростов в родным своим, прочие же все остались еще у нас, с которыми, как сей, так и весь последующей пятой день наших святок, провели мы с таким же удовольствием, как и прежние; в оной приезжал к нам опять друг наш г. Ладыженской с женою, пробыл у нас во весь день и вечер, и поехал от нас уже после ужина. А в шестой день после обеда все наши новые родные, вместе и с теткою невестки моей, поехали от нас во свояси и остался у нас один Петр Ив. с Настасьей, а вскоре после отъезда Ошаниных, приехал в нам Яков Иванович Арцибышев, с ближнею родственницею своею Катериною Яковлевною Бибиковою и просидели у нас до сумерок. Что-ж касается до последнего дня сего года и седьмого дня наших святок, то провели мы оной не очень весело: во все утро раздосадован был я, неведомо как, женою моею разными дрязгами... а у сына моего разболелись как то зубы, но как г. Ладыженской звал нас в сей день обедать, то, не смотря на все, ездили мы к нему и весь сей день провели у него и довольно весело. У него случился в сие время быть брат его, Гаврила Александрович, бывшей также моим крестником, и сей, наследуя от отца своего шутливой нрав, веселил все наше общество своими шутками и издевками, и заставливал неоднократно хохотать и смеяться. Многие из нас играли в любимую свою игру бостон, а я, кое с кем, в реверанс. Хозяева упросили нас у себя даже и ужинать и мы приехали [576] домой уже поздно, с тою неприятностью, что сын мой, от разболевшихся у него опять зубов, насилу доехал, а у зятя моего и Настасьи болела что то голова; все мы как то переугорели тогда в доме у Ладыженского. Сям окончился тогда достопамятной в истории отечества нашего 1799 год, ознаменовавшейся и в моей жизни многими значительными происшествиями, а кстати к сему окончу я и сие мое письмо, сказав вам, что я есмь ваш.... и прочее.

Писано сие 28 мая 1821 г., в Сенкине.

1. См. «Русскую Старину» изд. 1873 г, т. VIII, стр. 738-753.

2. Многие из этого отдела рукописи находятся в «Московском Обществе сельского хозяйства», в библиотеке Общества.

3. «Чернового журнала вседневных событий» А. Т. Болотова, составляющего черновую редакцию его Записок и прочих его трудов, было, по показанию его внука, Михаила Павловича, более 50 томиков; из них 39 были проданы М. П. Болотовым — гг. Киселеву и Самарину, («Русская Старина» 1873 г., том VІІІ, стр. 748); некоторые из этих черновых томиков, а именно четыре, переданы г. Киселевым в редакцию «Русской Старины»: дневник 1793-1794 гг., 1797-1798 гг., 1799-1800 гг. и 1801-1802 гг. — Ред.

4. См. «Русскую Старину» изд. 1873 г., том VIII, стр. 1016.

4а. Опечатка. Должна быть 566 страница. — OCR.

Текст воспроизведен по изданию: 1738-1833. Продолжение описания жизни Андрея Болотова, описанное самим им для своих потомков // Русская старина. № 6. 1889

© текст - Семевский М. И. 1889
© сетевая версия - Тhietmar. 2018
© OCR - Андреев-Попович И. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1889

Спасибо команде vostlit.info за огромную работу по переводу и редактированию этих исторических документов! Это колоссальный труд волонтёров, включая ручную редактуру распознанных файлов. Источник: vostlit.info