СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЛУИ ГАРНЕРЕ

ВОСПОМИНАНИЯ О ЖИЗНИ НА МОРЕ

Часть вторая

I

В то самое время, как я сбирался наслаждаться спокойною жизнью, пришло известие о заключении амьенского мира, следовательно, я и без того был осужден к бездействию; но если спокойная жизнь приятна в первые дни после утомительных трудов, то вскоре надоедает и делается несносною. Я решился вновь искать занятий на море. Маленький бриг Каролина снаряжался для перевозки товаров из гавани в гавань. Я познакомился с капитаном этого судна, Лафиттом. Он представил меня акционерам этого общества, и меня приняли лейтенантом с тем, чтоб я, в обеспечение, внес определенную сумму, в-случае погибели корабля от моей вины. Сумма эта составляла все мое имущество, но я не колебался внести ее. В мирное время можно быть уверенным в благополучном плавании; деньги же мои оставались целы и в верных руках

Правда, что Индийцы-пираты часто нападали на безоружные купеческие суда; но у нас было четыре каронады и двадцать-шесть человек экипажа, и мы уверены были, что на нас не осмелятся напасть.

Таким-образом я решился ехать, и мы вышли в море, направя путь к Аравийскому Заливу.

Первая гавань, в которую мы зашли для возобновления запаса воды и свежих припасов, была Сейшель. Во время нашего пребывания на этом рейде, прибыл сюда же английский корвет Ви́ктори. Губернатор Кенси пригласил все общество английских офицеров на обед вместе с нами; и как недавняя война все-еще волновала страсти, то за обедом капитаны судов едва не поссорились между собою; только убеждения губернатора прекратили эту распрю.

Когда мы стали расходиться, английский капитан подошел к г. Лафитту и сказал ему:

— Если во время нашей поездки могу я быть вам полезным, располагайте мною. Несмотря на нашу сегодняшнюю ссору, мне приятно будет оказать вам услугу. [38]

— Благодарю вас, капитан! — отвечал Лафитт. — У нас мир, а нападений жалких индийских пиратов я не боюсь...

— Бояться никого не должно, но остерегаться надобно всякого.

Последствия доказали, что он был вполне-прав: он один спас нас от погибели.

В этой гавани видел я удивительный способ Негров охотиться за кайманами. Мы наливались водою в реке и несколько Негров наняты были помогать нам в этой работе. Вдруг один из них вскрикнул и побежал от берега.

— Что с тобой? — спросил я.

— Э! ничего! Кайман хотел меня скушать! — отвечал Негр, — но здесь, на берегу, я с ним справлюсь.

— Чем же? У тебя нет никакого оружия.

— И не нужно; за то близко дерево... Вы увидите, как мы подцепим каймана...

При этом слове он повернулся и пошел навстречу к кайману, который, выйдя из воды, оставался в недоумении; но видя приближающегося к нему Негра, бросился на него. Негр, остановясь на некотором расстоянии, пустился бежать; кайман с жаром стал его преследовать. У берега стояло высокое дерево, первые сучья которого отстояли от земли футов на пятнадцать. Негр бросился к этому дереву и с легкостью обезьяны вскарабкался по нем. Кайман последовал за ним и взлез тоже довольно-искусно. Негр, видя его приближение, пополз по крепкому и гибкому суку; кайман и тут устремился за ним. Гибель Негра казалась неизбежною. Вдруг он, ловко схватись за оконечность гибкого сука, опустился на землю, где его ужь ожидали прочие товарищи и, не выпуская из рук сука, начал вместе с другими Неграми качать этот сук. Кайман, разумеется, не мог ужь повернуться назад и чувствовал, что попался. Долго он держался острыми кохтями за сук, но наконец потерял равновесие и упал, разбившись в падении. Негры бросились на него с ножами и разделили его себе на завтрак.

Окончив дела в Сейшеле, мы пошли в Красное Море и сперва пристали к Мокке, а потом к Маскату. Имам маскатский, независимый владетель, у которого нет ни одного корабля и до четырехсот человек войска. Он ведет всегдашнюю войну с черными бедуинами. Когда один из противников выступит в поле, другой тотчас же скроется за стены своего города, и нападающий простояв несколько дней, возвращается восвояси. Ни одна сторона не думает осаждать города. По мнению Арабов, место, обнесенное стеною, неприступно. Из Маската отправились мы в Гоа. Накануне отъезда нашего из этого города, португальский губернатор вручил нашему капитану два мешка рупиев (около 500 000 франков) для передачи их цейлонскому правителю. Это поручение было для нас гибельно. Разный сброд нашего экипажа вовсе нe внушал доверенности; мы вышли однакожь в море.

Через два дня капитан собрал нас на тайный совет и сообщил, что он подозревает нескольких матросов в намерении [39] овладеть судном. Всякий донес ему о личных своих замечаниях, которые подтвердили всеобщее опасение. Положено было иметь самый бдительный надзор за экипажем.

Спускаясь вдоль малабарского берега к Цейлону, мы однажды заметили индийское судно, идущее с нами по одному направлению. Сперва мы не обратили на это внимания; но когда и в следующие дни это судно беспрестанно шло за нами, мы стали догадываться, что это одно из разбойничьих судов, опустошающих здешние моря. Ввечеру это судно сблизилось с нами, и высланная им шлюбка о чем-то переговаривалась с одним из матросов, знавших язык Индийцев. Капитан спросил у него о предмете расспросов, и тот дал весьма-неудовлетворительные ответы, которые убедили нас, что эти морские разбойники находятся в связи с частью нашего экипажа и ужь заранее условились напасть на нас.

Мы приняли все меры к отражению нападения, зная, что с этими злодеями смерть предпочтительнее ужасов плена. Все надежные люди были вооружены. Разбойничье судно летело на нас на всех парусах. Мы дали залп по нем из пушек, но только в это мгновение заметили, что они были заколочены. Индийцы сцепились ужь с нами и бросились на абордаж.

Невозможно описать этих чудовищных лиц, выражавших одну кровожадность. Началось самое отчаянное сражение. Все знали, что от этих злодеев нет пощады, и сражались с величайшим ожесточением. Два часа продолжалась резня, наконец мы победили.

Удивительному хладнокровию и изобретательности боцмана Дюваля обязаны мы были спасением. Успев очистить две каронады, он потопил ими сперва неприятельское судно, потом, с горстью верных матросов, истребил всех Индийцев, вскочивших к нам на абордаж.

Но радость торжества нашего была непродолжительна: мы набежали на какой-то подводный камень. По-счастию, море было тихо, вдали виден был островок. Конечно, мы не знали, какой это остров и не служит ли он убежищем тем же пиратам, от которых мы только что освободились; но выбирать было нельзя, надобно было покориться своей участи

Наскоро успели мы перевести на берег все наше имущество, но из съестных припасов немного успели спасти, потому что вода залила ужь среднюю палубу. Первую ночь провели мы под прикрытием двух наших лодок, втащенных на берег, и, к стыду своему, должен я сознаться, что провел эту ночь очень-дурно: я беспрестанно вспоминал, что опять был нищим. Весь мой капитал оставлен был в Иль-де-Франсе в число залога за целость нашего судна, которое погибло, а с ним и все мое имущество. Я был, конечно, молод и трудолюбив, но все таки потеря капитала наводила на меня непреодолимую грусть.

На другое утро осмотрели мы остров: он был необитаем, но следы частых посетителей везде были заметны. Нe оставалось сомнения, что он служит пристанищем пиратов, и мы спешили [40] выбрать себе возвышенную позицию, которую тотчас же окружили брустверами.

По малочисленности припасов, положено было выдавать по четвертой части дневной порции и ожидать появления какого-нибудь корабля.

Через три дня усмотрели мы вдали два судна, шедшие прямо к острову; это были два индийские судна, которые высадили на берег человек сто пиратов. Нас было всего семнадцать человек.

С дикими криками побежали Индийцы против нас, но, увидя укрепления, остановились. Залп ружей, встретивший их, тотчас же обратил их в бегство.

Но это была только первая попытка; всякий день потом повторялось их несколько, и всякий день приставали к острову новые суда и высаживали на берег новые толпы неприятелей, которых скопилось наконец до тысячи человек. Еслиб не врожденная трусость Индийцев перед всяким укреплением, они с первого нападения могли бы подавить нас своею многочисленностью.

Мы начинали терять всякую надежду на спасение и готовились только дорого продать свою жизнь... Вдруг, однажды ввечеру, увидели издали европейский корабль. Мы спешили выставить флаги, стреляли из ружей — все напрасно: корабль не обратил на нас внимания.

Оставалось последнее, отчаянное средство: я, с двумя товарищами, должен был ночью спустить шлюбку в море и постараться добраться до этого корабля, который, повидимому, был военным крейсером.

План этот исполнен был самым удачным образом. В полночь спустились мы с холма. Индийцы и не думали караулить нас. Мы поплыли наудачу в море и после трехчасового пути увидели вдали свет, это был фонарь на грот-мачте.

С жаром принялись мы грясти к этому свету и решились даже выстрелить из ружей. Последнее средство удалось. Вскоре увидели мы в темноте что-то приближающееся к нам... раздался выстрел и чей-то голос приказал нам на английском языке остановиться.

Можно вообразить себе наш восторг, когда мы узнали, что высланная к нам на встречу шлюбка принадлежит кораблю Ви́ктори.

Капитан Коллерс тотчас же узнал меня и с участием выслушал мой рассказ о наших несчастиях и отчаянном положении.

Накормив нас до-сыта, он поутру пустился к нашему острову. Чтоб обмануть пиратов, превратил он тотчас же свой корабль в индийское судно, и пираты, видя приближение его, все высыпали на берег. Тут, подъехав на картечный выстрел, дал он по ним залп со всего борта из картечи и положил множество пиратов на месте. С ужасом бросились они бежать во внутренность острова, а три шлюбки с шестидесятью матросами тотчас же явились с корабля на берег и перевезли нас туда.

Мы были свободны и через несколько дней потом привезены в Цейлон. Тут надобно было мне подумать о средствах к существоваииию, и некто капитан Дакоста, отправлявшийся в Мадрас [41] и Калькутту, видя мое критическое положение, предложил мне вступить к нему в матросы. Что мне было делать: я согласился.

Наш корабль Катон вскоре прибыл в Мадрас и остановился на рейде, несмотря на совет лоцмана подождать еще два дня, то есть наступления нового муссона.

II

Ничто не может быть живописнее вида Мадраса с моря: великолепие зданий, высокие крытые балконы, крыши в виде террас, белые колоннады, множество судов — все составляет удивительную картину.

Когда Катон бросил якорь, мы с капитаном отправились в город на одной из городских лодок, которые с виду очень-неуклюжи, но зато так гибки, что выдерживают всякий прилив, от которого европейские лодки всегда разбиваются. К этим лодкам всегда привязаны плоты из трех бревен, на которых лодочники и пассажиры спасаются, если лодка опрокинется.

Чрез дна дня поднят был флаг, возвещавший о приближении муссона, и корабли должны были спешить в открытое море, чтоб не быть застигнутыми береговыми бурями.

Все в воздухе предвещало страшное явление. При удушливом жаре горизонт более-и-более стал помрачаться; нижние слои туч принимали красноватый оттенок. В четыре часа пополудни тучи так были густы, что сделалось совершенно-темно; потом полил дождь, о каком в Европе не могут иметь и понятия: это были целые водопады, низвергавшиеся с облаков.

Мы были ужь на корабле и любовались этим зрелищем; молния превращала все небо в огненное море, а раскаты грома потрясали воздух; порывы ветра были так сильны, что, поднимая с моря верхушки волн, уносили с ними множество рыбы, которую потом находили в городских улицах

Выдержав напор муссона, Катон отправился в Калькутту, в эту столицу английской Азии с ее 80 000 домами, с ее непостижимою роскошью, смесью жителей Востока и Европы, с ее удивительными паланкинами.

И этому городу едва сто лет! Какая же будущность ожидает его еще через столетие?

Англичане владычествуют здесь; Европейцы пользуются всеобщим уважением, но общества Востока и Запада не смешиваются. Вас будут принимать ласково, но во внутреннюю, семейную жизнь Востока вы никогда не попадете. Слияние нравов и верований невозможно. Европа слишком опередила неподвижный и ленивый Восток. В каком виде Александр Македонский нашел Остиндию, почти в таком же находится она и теперь.

Однажды сидя на Катоне, стоявшем в устье Гугли, был я свидетелем странного явления: небо было чисто; я спокойно курил [42] сигару... вдруг раздался продолжительный звук, наподобие пушечного выстрела, и в то же мгновение все суда пришли в движение.

— Что это значит? — спросил я.

— Это маскарет, — отвечали мне, и указали на три огромные водяные горы, катящиеся с моря в реку. Индийцы приветствовали это явление радостными криками: они воображают, что это посещение их божества.

Катон был твердо укреплен и выдержал удар этих гор; но другое судно подле нас было опрокинуто и потонуло. Когда же мы стали спасать людей, то Индийцы осыпали нас камнями и ругательствами. Они полагают, что все погибающие от маскарета составляют приятные жертвы для божества их, и очень обижаются, когда их спасают от смерти.

Спустя несколько дней, отправились мы на остров Бурбон, куда и прибыли после благополучного плавания. Первый взгляд на этот остров представляет самое очаровательное зрелище. Я нанял себе на берегу самый скромный уголок, и вскоре узнал, что какой-то корабль Дорида, отправляется в Занзибар. А как мне должно получить там несколько денег от оставленных Сюркуфом призов, то я старался сойдись с капитаном этого судна.

Встретив одного матроса с этого корабля, я стал его расспрашивать о судне, капитане и цели плавания. К удивлению моему, матрос позамялся в ответах и сказал, что я лучше всего узнаю это от самого капитана. Я начал настаивать и получил самые загадочные ответы.

— Вот видите ли, лейтенант, — сказал он, — капитан наш большой чудак. Он вздумал построить на палубе ют.

— Ну, чтожь, я не вижу тут ничего дурного...

— Оно, конечно... на воде надобно знать, для чего он построен.

— А для чего же?

— Это не мое дело. Сам капитан вам скажет.

— Да я и спрашивать не буду; мне нужно ехать в Занзибар. Вы поедете туда, и я попрошусь с вами, как пассажир.

— Мы очень-рады будем такому товарищу... но берегитесь — сегодня дурной день...

— Для чего?

— Для всего. Ведь сегодня пятница.

— Мне все-равно...

В этих разговорах мы пришли к капитану. Тот меня принял очень-хорошо, и мы скоро согласились в условиях.

— Я еще в первый раз отправляюсь к берегам Африки, — сказал он, — а вы ужь бывали там. Вы мне, конечно, не откажетесь сообщить дорогою все свои сведения.

Я охотно согласился, и мы вскоре отправились. Привыкнув вставать по ночам во время вахт, я и тут проснулся в первую ночь, и только в эту минуту почувствовал какой-то особенный, тяжелый запах, наполнявший воздух под палубою; пахло смесью выхухоли и козлиного запаха. [43]

Я вышел на палубу, и заметил, что палуба Дориды чрезвычайно-высока, сравнительно с размерами судна. Ужасная мысль блеснула в голове моей, и я бросился к вахтенному лейтенанту.

— Позвольте спросить, — сказал я — не занималась ли Дорида торгом Негров?

— Как же, — отвечал он. — Еще нет месяца, как мы сдали последний груз.

— А теперь?

— Мы опять едем за тем же товаром. Разве вы не знали этого?

— Признаюсь, еслиб знал, то не поехал бы с вами... Жаль, что капитан не сказал ни слова об этом.

— А разве вы меня спрашивали, — сказал капитан, нечаянно подошедший к нам в эту минуту.

— Правда, что не спрашивал…

— Ну, так нечего и жаловаться. Вам нужно ехать в Занзибар, и я вас туда доставлю. Мне, впрочем, удивительна ваша щекотливость. Вы служили у корсаров, а не хотите ехать с нами.

— Но там я служил отечеству во время войны...

— И забирали мирные купеческие корабли, продавали их товары, делили деньги между собою.

— Но не продавали людей...

— Мы покупаем невольников, а не свободных людей... Не все ли равно быть им невольниками в Африке, или в Америке, где плантаторы с ними, верно, лучше обращаются, нежели те, которые их продали на африканском берегу.

Я прекратил этот неприятный разговор и пошел спать в каюту. Дело было сделано и вернуться назад невозможно.

III

На другой же день отъезда нашего произошел несчастный случай. Умер лейтенант Шастеней, и капитан стал просить меня занять место покойника. Я согласился, но только до Занзибара, и без всякого вознаграждения. Капитан более всего был рад моему последнему условию.

Вступив в отправление своего звания, я подробнее познакомился с устройством невольничьего судна, и должен однажды навсегда опровергнуть сказки романических писателей, рассказывающих, что такое-то судно успело скрыть свое назначение от осматривающих его кораблей. Это совершенно-невозможно. Эти суда иначе строются; их можно ужь узнать на верфи. В них столько особенности, что с первого взгляда всякой моряк укажет вам на корабль, торгующий Неграми.

Плавание наше было тихо и спокойно. Стада рыб окружали всегда наш корабль и вовсе не заботились об уменьшении, которое происходило в рядах их для нашего стола Часто были мы свидетелями несчастной участи летучей рыбы, которая везде делалась жертвою неприятелей. В море гоняются за нею дорады и пожирают, [44] несмотря на то, что она, выскочив из воды держится несколько времени над поверхностью ее; в воздухе же, сверх-того, подхватывают их морские птицы, и таким-образом нигде им нет спасения.

Через одиннадцать дней по отъезде с острова Бурбона, бросили мы якорь у маленького острова Оива в Мозамбикском Канале, отдаленного от твердой земли проливом в одну милю. На этом острове был город, то есть несколько дрянных хижин, развалившаяся крепостца и часовня.

Португальский гобернадор принял нас с важностью и потом попросил у капитана двадцать пиастров взаймы, в чем ему, однакож, тот отказал. После него важнейшим лицом на острове был главнокомандующий войсками, у которого под командою было семь солдат и один барабанщик.

Жители состоят из смеси всех цветов, от черного до кофейно-молочного. Национального костюма нет никакого, но все безызъятия ходят босиком, кроме воскресных и праздничных дней, когда все одевается в мишуру. И эта толпа выдает себя за потомков великого Альбукерка и его сподвижников!

Пробыв несколько дней тут и увидев, что для торговли нашего капитана нет никакой перспективы, он решился отправиться далее; но прежде послал меня с несколькими матросами для рубки леса. Напрасно говорили ему, что он наполнен опасными животными и что жители за безделицу доставят ему дров сколько угодно: он велел нам идти.

У меня была сабля и дурное двуствольное ружье; у матросов тоже одно ружье и топоры.

Едва мы подошли к лесу, как сквозь кусты, закрывавшие нас, увидели двух огромных тигров, с жадностью пожиравших какое-то животное. Раздался ужасный рев и мы бросились обратно к берегу в лодку, отчалили и сильно налегли на весла.

Не успели мы отплыть сажени четыре, как явились вслед за нами оба тигра, и меньший из них, сделав сильный скачок, не достал до нас сажени на полторы, погрузился сперва в воду, но вскоре всплыл, осмотрелся и пустился вплавь на нами. Как ни усиливались мы уйдти, но тигр плыл быстрее, вскоре уцепился передними лапами за правый борт лодки и едва не опрокинул ее. Бросясь на левый борт, мы успели восстановить равновесие, а тигр, не имея точки опоры для задних лап, оставался в висячем положении. Я воспользовался этою минутою, схватил ружье, приставил дуло ко лбу зверя, спустил курок — и ружье осеклось.

Видя неудачу, один из матросов ударил тигра топором по голове. Зверь заревел, но не выпустил из кохтей лодки. Тогда ударили мы его саблею и топором по лапам.

Боль усилила ярость тигра; он сделал отчаянное движение и до-половины очутился в лодке. Участь наша, казалось, решена. Вдруг самый трусливый из матросов схватил ружье, раздался выстрел — [45] зверь опрокинулся в реку и вскоре потонул. Мы удвоили наши усилия и уехали от этого опасного соседства.

Когда мы донесли обо всем случившемся капитану, ему больше ничего не оставалось, как купить дров, и мы на другой день отправились вверх по Мозамбикскому Каналу.

Первый день плавания был хорош; но на следующий разразилась над нами ужасная гроза, во время которой воздух был так сильно напитан электричеством, что все наши мачты и веревки облиты были огнем, перебегавшим с места на место. Один удар сломил наш громовой отвод, разорвав фок и марсель.

Едва успели мы исправить эти повреждения, как вдруг раздался крик, что человек упал в море. Где и когда бы ни случилось подобное несчастие, первый долг капитана и всего экипажа стараться всеми силами спасти погибающего. Спустили лодку, с фонарями боченки, веревки, а как наступала ночь, то подняли фонари на мачтах.

Ураган улегся, и мы старались всю ночь не уходить от фонаря, вывешенного на спущенной лодке. К утру приблизились мы к этой лодке. Упавший в воду матрос был ужь там, и через несколько минут подняли и его и лодку на борт.

Можно вообразить себе всеобщую радость. Матрос был мастер плавать, и вскоре осмотрясь, увидел огонёк на спущенной для него лодке, добрался до нее и всю ночь старался держаться в виду корабля.

Наконец мы пришли в Занзибар. Капитан нашел тут товар, за которым приехал, а я расстался с ним, несмотря на выгодные предложения, которые он мне делал.

Увы! Мои ожидания не сбылись. Призовые деньги мои были получены каким-то Евреем, который заблагоразсудил уйдти с ними. Я оставался опять без средств к существованию; и когда встретился потом с капитаном и он опять повторил мне свои предложения, я принял место лейтенанта, но без жалованья, а с единовременным вознаграждением за труды по окончании экспедиции.

На Дориде тотчас начали делать приготовления к принятию двухсот-пятидесяти Негров и к исправлению всех повреждений, претерпенных в последнюю бурю. Через неделю судно наше так перестроили, что его нельзя было узнать. Оно вооружено было двенадцатью пушками, из которых две только были настоящие, а прочие деревянные для устрашения всякого пирата.

Таможенных пошлин платили тогда по двадцати-два франка за каждого Негра, сверх-того, подарок губернатору в пятьсот пиастров. Негров привозили в Занзибар с соседственных островов. Нe было примера, чтоб привозимые на продажу невольники, когда-либо бежали. Несчастные знают, что они будут бесчеловечно убиты своими соотечественниками, если возвратятся в Африку. У них каждый муж может продать свою жену и детей, а начальник племени — каждого из подвластных ему лиц за малейший проступок. [46]

Негров провозят и продают нагими; на кораблях дают им одежду. Среднюю палубу, в которой они спят, стараются держать в чистоте и проветривать. Поутру заставляют невольников мыться и чесаться. В десять часов утра дают им завтракать, в четыре — обедать, после обеда начинаются у них пляски грубые, дикие, неистовые. При захождении солнца уводят их под палубу на всю ночь.

Полтора месяца жили мы в Занзибаре, и капитан успел провезти мимо таможни полтораста Негров, а за сто заплатил пошлину. Потом в одну темную ночь, не выжидая необходимого осмотра губернатора, мы тихонько вышли из гавани и отправились в путь... Но увы! Не успели мы отойдти двух миль, как ветер совершенно упал и мы очутились в самом опасном положении. На рассвете, когда бегство наше было замечено, губернатор выслал против нас две вооруженные лодки. Надобно было защищаться, или погибать. У нас было две пушки, и мы несколькими удачными выстрелами произвели на лодках такое поражение, что Арабы обратились в бегство и ужь более не показывались целый день. К вечеру поднялся ветерок, и мы снова пустились в путь.

Но нас ожидал другой, отчаяннейший и кровопролитный бой. Негры однажды возмутились и, не имея никакого оружия, кроме бутылок, скамеек и т. п., поставили нас в самое опасное положение. Целый час принуждены мы были стрелять в них и поражать холодным оружием; многочисленность одолевала, тесня нас более-и-более к корме. Несмотря на ужасное поражение Негров, мы едва могли защищаться; вдруг три матроса успели по веревкам, соединявшим мачты, пробраться в тыл Негров, и это спасло нас. Неграми вдруг овладел панический страх при выстрелах с тыла. Они вообразили, что мы получили неожиданное подкрепление, и со страха все побросались в море.

Тотчас же спустили мы лодки и успели переловить до ста человек. У нас убит был один матрос, а все остальные переранены.

Грустно провели мы ночь после этого боя. Но все это было только началом наших несчастий. На третий день после битвы, когда небо было почти ясно и ничто не предвещало малейшей бури, когда капитан улегся спать, а я с другим лейтенантом делал расписание съестных припасов, вдруг мы почувствовали сильный удар, от которого наш корабль совсем лег на бок.

Выбравшись на палубу, мы узнали от матросов, что сильный шквал набежал так неожиданно, что нельзя было принять никаких мер к спасению. Весь экипаж висел теперь на мачтах и парусах, ежеминутно ожидая погружения Дориды, но она по какому-то странному случаю сохранила равновесие в этом наклонном положении, и капитан приказал мне спуститься в лодку и отвязывать запасные деревья для составления из них плота.

С помощью двух матросов мне удалось исполнить это трудное и опасное дело, как вдруг Негры высыпали из-под палубы и [47] бросились на нас, чтоб овладеть лодкою и недоконченным плотом. С поспешностью принуждены мы были удалиться и только успели подъехать с другой стороны, чтоб принять к себе капитана с двумя матросами.

Как исступленные, бросились тогда Негры вплавь за нами, но мы удвоили усилия, и ни один не достиг до нашей лодки. Увидев, что преследование прекратилось, мы остановились и стали совещаться: что делать? Я предлагал возвратиться на Дориду и стараться устроить плот, чтоб поместить весь экипаж, не предавая оставшихся на корабле верной смерти. Но капитан отверг мое мнение, и приказал править к ближайшему берегу, от которого мы, по рассчету, должны были находиться в сорока милях. Поэтому мы могли надеяться в два дня дойдти до восточной оконечности Занзибара: но могла ли выдержать наша лодка малейший удар ветра и волн?

Настала ночь совершенно-тихая и светлая. Мы поочередно переменялись под веслами и у руля. Поутру солнце взошло ясно на безоблачном небе, и мы с ужасом взглянули на нашу незаметную лодочку, исчезавшую в безмерном пространстве. Целый день гребли мы, и к-вечеру разделили между собою двадцать бананов, составлявших всю нашу провизию. Но воды у нас не было, и жажда мучила нас.

Прошла еще тяжкая, трудная ночь. Солнце встало красное и окруженное золотистыми облаками, предвещавшими ветер, или дождь, а может быть и бурю. Как мы обрадовались, когда, чрез полчаса, пошел сильный дождь. Мы сняли сорочки и старались собрать воды для утоления жажды. Притом же самое ощущение падавшего дождя на тело, доставляло ужь большое облегчение.

К-сожалению, дождь вскоре прошел, и выжатые сорочки дали не более полуторы бутылки воды, однакож и это было большое подкрепление нашим силам. Двое из нас сильно заболели, а один впал в такую горячку, что мы принуждены были связать его.

Наступил и третий день, опять светлый, тихий, ясный. Матрос, одержимый горячкою, умер, и мы бросили его в море. Это был ужасный день страдания. Мы бы, конечно, не пережили его, еслиб дождь, продолжавшийся несколько минут, не оживил нас снова, а за несколько минут до захождения солнца две летучия рыбы упали в нашу лодку, и мы тотчас же съели их.

На четвертый день обнаружилась еще у двух матросов горячка, но как она была тихая, то мы и оставили их в покое; притом же, мы были слишком-слабы, чтоб усмирить их. Наконец и капитан упал без чувств.

Оставался я и подшкипер Флёри; однакожь, в четыре часа пополудни почувствовал и я, что идеи мои начинают мешаться и что вокруг меня все в тумане; мне казалось, что я накурился опиума, или хашиша: мне все хотелось улететь.

Свежесть вечера возвратила мне самосознание. Я оглянулся и увидел Флёри, который протирал себе глаза. [48]

— Что с тобою, Флёри? — спросил я.

— Я, кажется, спал, — отвечал он.

Дружно принялись мы с ним за весла. Вокруг нас летали птицы и я указал их Флёри, как на признак близости земли.

— Земли? — сказал он. — Да разве есть земля? Я не верю, она не существует.

Час сильной гребли вновь поверг меня в прежнее беспамятство. Опять представлялись мне фантастические видения, опять видел я картину всей моей прежней жизни, опять летал и плавал.

Нe знаю, продолжительно ли было это состояние, но когда я пришел в себя, было ужь темно, а Флёри обнимал меня с радостными слезами.

— Слышишь ли ты этот шум волн? — говорил он.

— Ну что жь? — отвечал я с недоумением.

— Это прибой, это берег, это земля!

С исступлением принялись мы опять грести; шум ежеминутно усиливался.

— Капитан! Флёри! — вскричал я, — берег! берег!

Как от волшебного прикосновения, все пришли в себя и, удостоверясь в истине, зарыдали от радости и поочередно принялись за весла, потому что мы уж не в-состоянии были грести.

Вдруг новое несчастие постигло нас: от радости, или от расслабления, капитан помешался, выхватил руль и бросил в море. Нам казалось, что это безвозвратно погубит нас; но в то же самое мгновение раздался крик петуха на берегу и все мы бросились на колени с теплою молитвой.

IV

Никогда не забуду я этого сладостного, высокого, торжественного чувства, которое ощутил я в минуту спасения. Радость стесняла мою грудь, душила меня. Мы вышли на берег и первое слово капитана было:

— Есть! ради Бога! есть чего-нибудь! я умираю...

Мы с Флёри бросились отыскивать жителей и, к неописанной радости, попали на поле, засеянное маисом. С жадностью ухватились мы за колосья, и мягкие сочные зерна казались нам самою роскошною пищею. Это было непостижимое наслаждение!

Утолив голод, подумали мы и о товарищах, нарвали им маиса и пошли к ним обратно. К довершению радости, наткнулся я в темноте на что-то круглое: это был арбуз. Мои два товарища тоже нашли арбузы, потому что мы попали на целую плантацию. Утолив жажду и голод, мы с несколькими арбузами побежали к капитану и остальным товарищам.

Как изобразить их восторг?

Покуда они утоляли голод и жажду, мы наносили кучу кокосовых листьев, и через четверть часа все пятеро дружески улеглись спать на этом мягком ложе, прикрывшись сами этими листьями, [49] чтоб спастись от вредных действий росы. Впродолжение четырех суток это был первый сладкий сон.

Когда мы поутру проснулись, то увидели, что окружены Арабами. Я, по-счастью, мог порядочно говорить на этом языке: рассказал им несчастия, постигшие нас, и почтенный старик, казавшийся начальником этой группы, тотчас же предложил нам подкрепить силы у него в доме пищею.

Мы последовали за ним и нашли у него великолепный обед кабри (любимое блюдо Арабов), пататы, рис, плоды — все это для нас казалось удивительным, как сказки «Тысяча и Одной Ночи». Несмотря на свою важность, Арабы улыбались, видя нашу жадность, но, однакожь, ни один из них не беспокоил нас любопытными вопросами. Только по окончании обеда, и то с величайшею скромностью, спросили нас, чем они могли бы помочь нам.

Мы рассказали все наши бедствии, и все наперерыв вызвались угощать нас. Старшина назначил сам, кто к кому должен был поступить на хлебы, и нас развели по разным домам. Три дня отдыхали мы и подкрепляли свои силы. На четвертый сошлись и составили совет: что делать в будущем? Единодушное решение наше состояло в том, чтоб отправиться отыскивать «Дориду» и оставшихся на ней товарищей. Я и Флёри, как самые бодрые и здоровые, взялись за это. Арабы дали нам паруса, устроили мачту, руль, снабдили съестными припасами, и на той же самой лодке, на которой мы еще недавно так страдали, пустились мы весело и безбоязненно в путь, забыв все прошедшее. Таков человек!

Сперва положено было, чтоб я осмотрел северную часть берегов, куда течением должно было принести плот, если бы на нем успели отправиться наши товарищи, и ежели ничего не найду, то чтоб воротился к капитану. После двухдневных бесполезных поисков, я возвратился с печальным известием, что не нашел никаких следов.

Тотчас же отправился потом сам капитан и, проездив полторы сутки, возвратился с таким же печальным ответом.

Вновь составили мы совет о дальнейших наших действиях... Как вдруг явился к нам старый Араб, предводитель племени, и объявил, что получено известие о прибытии к северным берегам каких-то людей на плоту, потерпевших кораблекрушение.

С радостью вскочили мы и просили великодушного Араба дать нам проводников. Он тотчас же исполнил просьбу, но предупредил, что переход сухим путем очень-опасен, потому что идет через лес, наполненный дикими зверями. Что нам было до этого: мы тотчас же решили выступить на другой день с рассветом.

Простясь с добрыми Арабами и поблагодарив старика, мы подарили ему нашу роковую лодку. Он проводил нас с полмили от местечка и, прощаясь, дал нашему провожатому какой-то талисман из кораллов. [50]

Когда старик благословлял меня, я решился, выразив ему еще раз всю нашу признательность, сказать, что мы отправляемся в путь, не имея никаких съестных припасов.

Араб улыбнулся и, указав на небо, отвечал:

— Аллах кормит всех, сын мой. Надейся на него — и всегда будешь сыт и доволен.

С этим словом он пошел обратно, а мы пустились по берегу. Покуда дорога шла по песку, мы легко шли за нашим проводником; но когда надобно было идти по каменистой почве, голые ноги наши тотчас же покрылись ранами. Араб с некоторым презрением смотрел на это и посоветовал нам обвернуть ноги в рубашки, которые у нас были в запасе (и это был подарок Арабов!). Мы послушались и пошли гораздо-бодрее и легче.

К-полудню достигли мы до какой-то деревушки, от которой разделяла нас небольшая река. Провожатый велел нам дожидаться, бросился вплавь и вскоре возвратился с той стороны в лодке с несколькими Арабами, которые приняли нас самым ласковым и гостеприимным образом.

Отдохнув часа два и подкрепив себя пищею, мы снова пустились в путь. Теперь дорога шла через прелестную равнину, усеянную цветами, которые наполнили воздух удивительным благоуханием. За этою равниною стоял мрачный лес, о котором нам заранее насказали много ужасов. Провожатый, которого я расспросил, подтвердил прежние рассказы, прибавив, для успокоения нашего, что в этом лесу всего более водится змей, длиною футов в шестдесят.

— А тигры есть в лесу? — спросил я.

— Много! — отвечал он. — Но как у них тут много пищи, то они редко нападают на людей. Всех этих зверей нечего бояться, а есть другая опасность.

— Какая?

— Здесь обитает Макао, — отвечал Араб вполголоса и со страхом оглядываясь.

Впрочем, боязнь его продолжалась недолго; он вынул данный стариком талисман из кораллов и, прошептав роковую фразу: «Аллах велик, а Мухаммед пророк его!» быстро пошел вперед, а мы последовали за ним.

Долго мы шли по лесу и ничего не встречали. Вдруг мимо одного матроса пробежал молодой олень. Он бросил в него палку (другого орудия у нас не было) и побежал за ним, закричав нам, что это будет славный ужин.

— Воротите вашего товарища! — закричал провожатый, — он заблудится.

Мы закричали, и он отвечал, шагах в двадцати, что сейчас догонит нас, потому что у оленя перебита нога и он схватит его в десяти шагах.

— Я вам говорю, воротите его, — повторил Араб сурово, — иначе он погиб... [51]

Мы стали опять звать — ответа не было. Холод пробежал по нашим жилам. Новый оклик — и то же молчание.

— Вы Европейцы, настоящие дети, — продолжал Араб, — ничего не слушаетесь и не понимаете. Теперь вы не увидите больше своего товарища.

— Какая же опасность угрожает ему?

— Голодная смерть. Через семь дней, не раньше, он умрет в этом лесу от голода. Теперь мы можем продолжать наш путь.

Разумеется, мы не послушались, а целые два часа, по всем направлениям звали пропавшего. Наконец, утомясь, последовали в совершенном унынии за провожатым. Вдруг раздался вдали дикий, ужасавший крик; мы остановились.

— Что это? — спросил я.

— Это Макао! Теперь только один Бог спасет нас.

Сказав это с видимым страхом, вынул он свой талисман и стал впереди нас, как бы желая защитить.

Через минуту выскочил из-за кустов какой-то чудовищный Негр, колоссального роста, с огромною дубиною, которою повертывал как тростью.

— Макао! — вскричал наш провожатый, показывая ему свой талисман. — Мокрани велел сказать, что помнит тебя и желает тебе счастья.

Вид кораллового ожерелья произвел над Негром волшебное действие. Исступленное его зверство тотчас же прекратилось: он опустил голову и тихо отвечал:

— Скажи доброму Мокрани, что и я его всегда помню.

Произнеся это, он повернулся и хотел идти опять в лес, но провожатый остановил его и сказал еще:

— Один белый, друг Мокрани, сейчас отстал от нас и заблудился. Если ты его встретишь, укажи ему дорогу; Мокрани будет тебе благодарен.

— Хорошо, — сказал Негр и исчез.

V

Разумеется, мы приступили с расспросами к Арабу о Мокао и узнали следующее:

Макао был невольником у занзибарского губернатора. Тот продал жену его одному капитану, нагружавшему судно Неграми. После этого Макао бежал и принят был в хижине старика Араба Мокрани. Губернатор узнал об этом и послал отряд, чтоб захватить невольника, но Мокрани собрал свое племя и хотел защищать того, кому дал гостеприимство.

— Нет, великодушный Мокрани, — сказал Макао, — я не хочу, чтоб твое племя вело войну за меня; у меня есть оружие, я один пробьюсь; но ты меня принял, вылечил, защитил — и я твой на всю жизнь. Вот тебе ожерелье жены моей. Если тебе когда-нибудь [52] понадобится моя услуга, пришли мне этот талисман и я исполню твое приказание.

После этого Макао пробрался ночью в этот лес, куда ужь не пошли его отыскивать. Здесь он живет с-тех-пор и убивает всех прохожих, и особенно белых. Но Мокрани ужь многим давал талисман и Макао не только не трогал тех, которым вверялось ожерелье, но и доставлял всегда всякого рода пособие.

Ужь было семь часов вечера, когда мы вышли из лесу, не видав ни одного змея, ни одного тигра. На ночлег пришли мы в деревню, где нас тоже приняли прекрасно.

То же гостеприимство встречали мы везде впродолжение нашего двухдневного путешествия. На третий увидели мы море.

На песчаном берегу стоял пустынный шалаш и на песку, подле него, лежали два европейские матроса.

Как изобразить обоюдную радость! Это были двое наших товарищей. Мы обнялись и осыпали друг друга вопросами. Вот что мы узнали об участи «Дориды»:

После отъезда нашего, оставшиеся на корабле Негры упали духом и с унижением просили матросов спасти их. Те взялись за это и приказали помогать в устройстве плота. На другой же день плот был готов: но целые четыре дня было совершенное безветрие и плот не мог тронуться с места. Из съестных припасов спасли несколько мешков сухарей и питались ими; но они были пропитаны морскою водой и Негры тотчас же стали гибнуть от этой пищи. К довершению несчастия, они спрятали себе боченок водки, перепились и через четыре дня ни одного Негра не осталось в-живых. Матросы остались одни. Восемь дней провели они на плоту... Наконец рыбачье судно, плывшее мимо их, забрало и высадило на этот берег. Но их осталось в-живых только двое.

Таким-образом весь наш экипаж, оставшийся в-живых, соединился на пустынном берегу Занзибара.

Переночевав тут, мы поутру пошли по берегу и увидели издали европейский корабль. Я тотчас же сообщил это радостное известие капитану. Но едва мы успели собраться, как вооруженные Арабы, вероятно, прибывшие туда еще ночью, чтоб захватить нас, окружили всех, связали и повели по дороге к Занзибару.

Я, как переводчик, решился спросить о причине такого насильственного поступка, и начальник отряда объявил мне, что губернатор давно ужь знал о прибытии нашем на остров, но не хотел нападать на нас у Мокрани, чтоб не взволновать все племя: но как-скоро мы выступили оттуда, отряд ждал нас при выходе из леса и допустил соединиться с двумя матросами только для того, чтоб забрать всех разом.

Надобно было покориться своей участи. Мы последовали за отрядом (кроме одного матроса, Финьйоле, который скрылся где-то на берегу и которого не могли отыскивать).

Около полудня вступили мы в столицу и приведены были к губернатору, который, осыпав нас укоризнами за тайное отплытие, [53] потопление двух лодок и беспошлинный увоз Негров, объявил нам, что если через пять дней мы не заплатим пяти тысяч пиастров, то все будем повешены.

После этого отвели нас в тюрьму, провожая побоями. Только на другой день вздумали нам принести пищи, то есть воды и рису. Мы составили совет, что предпринять для спасения и решились попробовать не удастся ли проломать стену и уйдти.

Эта работа заняла нас два дни. На третий, когда Араб явился с пищею, мы схватили его, повалили, завязали рот, отняли саблю, одежду и уж готовились бежать, как вдруг вошел к нам еще Араб. Раздумывать было некогда: мы и этого схватили, повалили и начали вязать...

— Постойте! Что вы это, с ума сошли? — закричал он на чистом французском языке.

И мы все с изумлением остановились.

Это был матрос Финьйоле, который скрылся на морском берегу, когда нас захватили.

Он тотчас же рассказал нам, что когда нас увели, он в рыбачьей лодке поплыл к европейскому кораблю, который мы усмотрели в море в ту самую минуту, как нас захватили Арабы, и рассказал капитану все наши несчастия и теперешний плен. Капитан этот тотчас же пристал к берегу и потребовал выдачи нашей у губернатора; но тот уверял его, что нас нет в Занзибаре, и что он о нас ничего не знает.

Тогда сошел он на берег с двадцатью-пятью солдатами и явился сам к губернатору, а Финьйоле велел переодеться Арабом и разведывать о месте нашего заключения. Тот вскоре нашел тюрьму и увидел, как Араб понес нам пищу. Видя, что тот за собою не запер дверей, решился и он прокрасться, чтоб уведомить нас обо всем, и вот что было причиною его появления.

Можно вообразить себе наш восторг, а особенно лично мой, когда я узнал, что корабль, явившийся так неожиданно для нашего спасения, был Бенгальский Тигр, а капитан его — г. Кузинери, под начальством которого я служил лейтенантом на Матюрине во время бомбетокской экспедиции.

Мы тот час же решились идти в дом губернатора и присоединиться к солдатам капитана Кузинери.

Когда мы шли по улице, народ смотрел на нас с удивлением, но не думал ни осыпать бранью, ни останавливать. Впрочем, переодетый Финьйоле, может-быть, давал им повод думать, что он ведет нас, по приказанию губернатора, к нему в дом.

Это был неожиданный и поразительный удар для губернатора, когда мы вошли в аудиенц-залу. Читатель нe должен, впрочем, воображать, что губернаторский дом был похож на какое нибудь европейское здание: это был сарай, разделенный перегородками и обставленный диванами у стен. Капитан Кузинери тотчас же узнал нас и бросился к нам: [54]

— Вот они! Я знал, что этот Араб лжет! — вскричал он. — Он меня сейчас уверял, что ничего о вас не знает.

Наш капитан стал благодарить за оказываемую ему помощь и спасение.

— Без вас, — прибавил он, — губернатор хотел нам сегодня же отрубить головы.

— Как! Отрубить головы? Да я бы тогда превратил в пепел весь его городишко.

Тут осыпав его весьма-жесткими упреками, которые переводчик, разумеется, очень-смягчил, он простился с ним и отправился вместе с нами к берегу, где мы разместились на двух лодках и поплыли к Бенгальскому Тигру, прекрасному шестнадцатипушечному бригу, качавшемуся в полумиле на рейде.

Ни губернатор не вздумал останавливать нас, ни стража его не покусилась на малейшее неприязненное движение.

Только во время этого переезда капитан Кузинери узнал меня и чрезвычайно обрадовался этому.

— Как вы переменились, любезный Гарнере! — вскричал он, сжимая мне руки. — Вы были тогда юношею, а теперь так возмужали!

Он начал меня расспрашивать обо всем случившемся, и я в коротких словах удовлетворил его любопытство.

— Но скажите, пожалуйста, и мне, — прибавил я, подъезжая к бригу, — каким образом корабль ваш опять на военной ноге?

— Да как же иначе нападать на Англичан? — отвечал он.

— Как нападать! В мирное время?

— Э! Да вы в глуши ничего не знаете и не слыхали: амьенский мир нарушен Англичанами и у нас опять война еще сильнее прежнего. Я ужь наднях столкнулся с одним дородным остиндским кораблем и овладел им, после упорного сопротивления. Отправя его на остров Бурбон, я хотел зайдти в Занзибар для исправления небольших повреждений и вдруг мне удалось оказать вам небольшую услугу...

— To есть сохранить нашу голову на плечах. Да, услуга порядочная, и я никогда не был так благодарен Англичанам как теперь: ведь они причиною, что вы вздумали зайдти сюда.

Прибыв на бриг, капитан Кузинери прежде всего велел нам подать сытный обед, в котором мы имели большую надобность. За обедом должен я был вторично рассказывать подробности всех происшествий с «Доридою».

Когда дело дошло до последнего нашего путешествия по лесу и до потери несчастного товарища нашего, которого звали Дюкассом, капитан Кузинери задумался.

— А не знаете ли, Гарнере, — спросил он, — откуда родом этот Дюкасс?

— Из Бордо, — отвечал я.

— Не говорил ли он вам чего-нибудь о своей родне? Нет ли у него брата?

— Как же! У него брат командует трехмачтовым кораблем. [55]

— Это он !.. — прервал меня Кузинери. — Да, любезный Гарнере, этот капитан был у меня некогда матросом и спас мою жизнь во время одного сражения с Англичанами... Значит, я не могу оставить теперь его брата в опасности.

— Это будет прекрасный поступок с вашей стороны, — сказал я, — но, вероятно, бедняк давно погиб.

— Очень может быть; но покуда мы не удостоверимся в этом, я не могу его оставить. Сколько прошло дней с-тех-пор, как он остался в лесу?

— Пять дней, капитан.

— Пять дней мудрено прожить, питаясь одними кореньями. Притом же, если какой-нибудь тигр, или удав захочет позавтракать этим заблудившимся гостем... Но все-равно, я обязан употребить все для его спасения.

— Вы благороднейший и великодушнейший человек! — вскричал я.

— Совсем нет; но я люблю помнить добро. Знаете ли что, любезный Гарнере, ведь и я вам оказал сегодня небольшую услугу. Не хотите ли поквитаться со мною?..

— Все, что прикажете, капитан.

— Не хотите ли командовать экспедициею, которую я хочу отправить для отыскания Дюкасса?

— От всего сердца.

— Да ведь надобно сейчас же отправиться.

— Я готов. Я теперь на три дня наелся.

— Прекрасно! Я тотчас же отберу вам лучших своих матросов.

Через полчаса после этого разговора, я ужь ехал в лодке с десятью матросами Бенгальского Тигра, а через три часа мы пристали к тому самому берегу, где нас захватили Арабы занзибарского губернатора.

VI

Выбор людей, отправленных со мною, был действительно хорош. Все они одушевлены были искренним желанием отыскать и спасти погибающего. Сверх-того, мы были хорошо вооружены и снабжены припасами. У каждого было по ружью, топору и паре пистолетов: нечего было бояться ни тигров, ни змей.

Пристав к берегу, мы оставили нашу лодку под стражею арабских береговых рыболовов; наняли между ними одного провожатого и отправились в путь.

На другой день дошли мы до другого селения Арабов, отстоявшего поболее мили от леса и расспрашивали всех жителей: не слыхали ли они чего о белом, заблудившемся в лесу? Все розыски были бесполезны.

С утреннею зарею двинулись мы к лесу; но тут провожатый наш потребовал платы и объявил, что в лес ни за какую цену не пойдет. Ни угрозы, ни обещания не могли поколебать его.

— Оставьте его, г. лейтенант! — сказал мне Испанец Диас, долго [56] живший в Индии и хорошо знавший арабский язык. — На что нам этот урод? Я был буканьером и хорошо знаю лесных зверей и подробности лесной жизни. Вверьтесь моей опытности: она будет полезнее, нежели присутствие этого труса-Араба. Я отвечаю за все.

Я согласился на его предложение и отпустил Араба, сожалея даже, что так усильно уговаривал его, потому что отказы и боязнь его внушили некоторые опасении всему моему отряду.

Когда он ушел, Диас, как бы поняв мою мысль, стал рассказывать, что дикие звери никогда не нападают в лесу на человека, и это уверение возвратило бодрость людям. Только у самого входа в лес все невольно остановились и переглянулись между собою. Но я, как бы не замечая этого движения, весело и спокойно пошел вперед. Все последовали за мною.

Впрочем, зрелище, встретившее нас, не могло внушить никакого страха. Красота и роскошь растительности африканских лесов превосходит всякое описание. Солнце, едва только вставшее, золотило вершины деревьев, усеянных тысячами разных пород птиц, пение которых составляло чудный концерт: мириады насекомых производили странный шум вокруг нас. Беспрестанно мелькали мимо нас то олени, то тигры, то змеи, и все повидимому спасались от нас; исполинские деревья составляли везде удивительные аркады, потому что первые сучья, склонясь к земле, пускали корни и образовывали новые деревья; широкие листья их, спрыснутые росою, блестели, как усеянные брильянтами. Самая земля, по которой мы шли, была похожа на великолепный и мягкий ковер.

Более часу шли мы по тропинке, проложенной прежними путешественниками и оглашали воздух криками, звавшими Дюкасса; но все было бесполезно.

— Г. Лейтенант, — сказал Диас, подойдя ко мне, — наши крики пугают только птиц — и больше ничего. Дюкасса надобно искать в глуши, а не на тропинке.

— Но если мы сами заблудимся?

— Что жь за беда, г. лейтенант? Нас много, мы хорошо вооружены; припасы у нас есть, а дичь под рукою, следовательно, голода нечего бояться. Притом же, я ручаюсь вам, что мы не заблудимся. Стоит только смотреть на мох, растущий на деревьях; он всегда на северной стороне — и вот нам компас. Если угодно, я берусь привести вас опять к этому месту.

Я согласился и мы пошли в чащу леса. Люди мои, свыкшиеся уж с опасностями леса, охотно последовали за мною, а Диас подкрепил их бодрость уверением, что, при малейшем признаке, он отыщет Дюкасса живого или мертвого.

Вступя в глушь, я с первого шага мог видеть, как бедному Дюкассу легко было заблудиться. Растительность лесов так роскошна, что мы исчезали в ней и в двух шагах не видели друг друга. Многочисленные лианы терзали нас своими колючими шипами, обвиваясь около нас и заставляя на каждом шагу терять линию направления. [57]

Топоры, бывшие с нами, много помогли нам. Мы рубили там, где не могли пройдти, и достигли до одной лужайки; никто не заблудился и все были налицо.

Здесь мы отдохнули, один только Диас осматривал внимательно все кругом, чтоб найдти какую-нибудь примету Дюкасса. Через несколько минут подошел он ко мне и, подавая сигаретту, просил пройдтись с ним.

Я догадался, что он хочет что-нибудь сказать мне и последовал за ним. Действительно, он тихо прошептал мне:

— Не хотелось бы мне пугать наш отряд; но первая встреча непременно будет очень-неприятна.

— Что такое? — спросил я.

— Слышите ли вы этот запах?

— Да, очень-неприятный!..

— Это значит, что вблизи нас лежит удав.

— Что ж? Они очень-опасны, злы, огромны?..

— От двадцати-пяти до сорока-пяти футов. Они не злы и никогда не нападают, если не голодны; но если давно не ели, то хотя бы им слон попался, мудрено и тому избежать нападения.

— Что жь, можно нам уйдти?

— Нет; он должен быть близко. Теперь ваше дело объявить это людям, чтоб не испугать их.

— Эй, ребята! — вскричал я отдыхавшим людям, — вставайте, неприятель близок.

Хоти я и старался говорить весело и со смехом, но матросы тотчас же вскочили и бросились к ружьям.

— Бояться нечего, — прибавил я, — это какой-то удав, который еще не показывается, но караулит нас. Будьте только готовы встретить его. Признаюсь, я рад его посещению; я еще никогда не видал удавов и не охотился за ними. Очень бы желал подстрелить эту дичь.

— А! Вот кажется и он! — сказал Диас. — Слышите ли, как трещат сучья? Он сейчас явится.

Едва успел он это сказать, как, шагах в тридцати-пяти или сорока, явилось из лесу огромное чудовище, ползущее к нам. Плоская голова его, возвышалась футов на пять, или на шесть. Остального тела мы не могли видеть, потому что густота высокой травы скрывала его от нас.

Увидев целую толпу людей, удав вдруг остановился, как бы собираясь с силами к предстоящему бою.

— Цельте все в голову! Не иначе, как в голову! — закричал Диас и сам прицелился.

Bсе последовали его примеру; но животное, как бы угадав наше намерение, вдруг спрятало голову и исчезло в густоте кустарника.

Хотя нас было слишком-много, но уход удава облегчил грудь каждого из нас. Я чувствовал, однако, что, находясь вблизи, он всякую минуту может опять появиться. Удав поступил иначе. Через несколько минут появился он на одном из ближайших [58] деревьев, около которого обвился кольцами, и протянул к нам голову, отворив огромную пасть, вооруженную двойным рядом белых и острых зубов.

Но этот раз не дали мы ему времени уйдти. Раздалось пять или шесть выстрелов, и Диас закричал:

— Браво! Попали!

Действительно, треск сучьев, ломавшихся при падении удава, доказывал, что он поражен.

— Теперь все к нему! — вскричал я.

— Нет, погодите еще минуту, — сказал Диас. — Удавы чрезвычайно-опасны в последние минуты. Дайте, я посмотрю, в каком он положении.

Взведя курок карабина, Диас пополз по тому направлению, куда удав упал, и через несколько секунд раздался еще выстрел.

— Теперь пожалуйте, — закричал Диас, — дело кончено.

Мы бегом бросились к нему. Удав, с раздробленною головою, лежал у ног его.

Признаюсь, вид этого чудовища поразил меня, даже стеснил сердце невольным страхом. Тело его было желтое, испещренное черными полосами; длина от двадцати-пяти до двадцати-семи футов.

После этой победы мы ужь смело и весело продолжали путь; но не расходились, чувствуя, что только вместе могли презирать все опасности.

Диас продолжал осматривать все деревья, кусты и растения, чтоб найдти какие-нибудь следы Дюкасса; но все труды были напрасны.

Найдя под-вечер еще открытую лужайку, мы решились устроить тут наш ночной бивак. Место это было пятьсот шагов в окружности. Мы развели тут большой огонь и приготовили себе хороший ужин. Потом, прежде нежели улеглись, срубили два дерева и подложили их в костер, чтоб огонь не погасал у нас на всю ночь. Наконец бросили жеребий, чтоб пятеро поочередно спали, а пятеро караулили. После этих распоряжений мы улеглись кто как мог.

Я давно ужь спал, как вдруг почувствовал, что кто-то меня толкает под-руку; я проснулся. Передо мною стоял Диас.

— Что случилось? — спросил я. — Опять удав?

— Нет, лейтенант, — отвечал он, — а вот, посмотрите на это.

Я последовал направлению его руки и увидел какие-то две точки, блестящие в темноте.

— Что это? — спросил я.

— Это глаза тигра.

— Что жь ему надобно?

— Я не спрашивал, — отвечал Диас с улыбкою, — но караульные ужь готовы выстрелить по данному знаку. Я разбудил вас, чтоб доставить и вам удовольствие влепить пулю в лоб этому ночному гостю.

— И прекрасно! [59]

Я схватил ружье и прицелился в светящиеся точки.

— Готовы ли? — тихо спросил Диас.

— Готовы, — отвечали все.

— Раз, два, три!

Все выстрелы раздались разом. Тигр заревел от боли. Я велел поскорее опять зарядить ружья и дать еще залп. После этого, выхватил головню из костра, бросил ее к тому месту, где лежал зверь, он плавал в крови без дыхания.

— Надобно притащить его к костру! — вскричал один молодой матрос и бросился к мертвому тигру.

— Пети-Жан! — вскричал Диас. — Воротись, воротись!

Но не успел Испанец прокричать этого предостережения, как раздался крик боли и ужаса, оледенивший все сердца.

— Помогите!.. тигр!..

— Пети-Жан погиб! — печально сказал Диас. — Но все-равно, исполним свой долг.

При этом Диас схватил головню и с пистолетом бросился туда, где был слышан крик. Все последовали его примеру.

Печальное зрелище представилось нам несчастный Пети-Жан лежал с разбитым черепом. Диас наклонился к нему.

— Бедняк! Тигр схватил его когтями за голову, а зубами за шею... Он не долго страдал; смерть была мгновенна.

— Но что это значит, Диас? — спросил я. — Тигр убит...

— Да, этот убит! — отвечал он, указывая на труп. — Но тигры всегда ходят попарно. Мы убили самку, а самец отмстил смерть ее. Слышите ли этот треск сучьев?.. Вот где он.

Несколько выстрелов было сделано в эти кусты; потом воротились мы к костру и всю ночь не спали, взволнованные смертью матроса.

VII

Поутру похоронили мы Пети-Жана, и в глубоком молчании двинулись вперед. Диас нашел вскоре давно-заброшенную тропинку и повел нас по ней. Через час лес начал редеть; мы очевидно приближались к равнине.

Действительно вскоре достигли мы обширного и цветущего луга. Все обрадовались. Пребывание в лесу тяготило всех.

— Посмотри Диас, — закричал я Испанцу, — кажется там вдали виден дым.

— Вы правы, — отвечал он.

Мы бросились по этому направлению, и через двадцать минут достигли до кокосовой рощи, омываемой светлым ручьем.

— Здесь кто-то живет! — вскричал я.

Удвоив шаги, достиг я вскоре до жалкой хижины, прикрытой ветвями деревьев; у двери сидел старый Араб и спокойно курил трубку; он не только не удивился нашему приходу, но даже повидимому не обратил на него внимания. [60]

— Не слыхал ли ты, — спросил я у него, — об одном несчастном белом, который заблудился в этом лесу.

Вместо всякого ответа, Араб протянул руку, указывая на что-то за изгородью, устроенною подле хижины.

— Что значит этот жест? — спросил я Диаса.

— Во всяком случае, пойдемте туда, лейтенант.

Мы отправились… Как описать нашу радость! Дюкасс лежал под кокосовым деревом и задумчиво глядел в воду.

— Дюкасс! — вскричал я, бросаясь к нему с отверстыми объятиями.

— Что тебе? — спросил он, глядя на меня пристально.

— Как, что мне! — сказал я с изумлением. — Мы пришли спасти тебя, увести с собою...

— Увести? Куда? — вскричал он с величайшим ужасом. — Опять в лес? Не хочу! Ни за что не хочу. Сжалься, не уводи меня.

— Ты с ума сошел, Дюкасс! Разве ты меня не узнаешь? — Слова мои были горькою истиною. Дюкасс действительно сошел сума. Тут только осмотрел я его. Тело его, изъеденное насекомыми, покрыто было ранами. Он так исхудал, что походил на скелета; одежда его была вся в клочках.

Я надеялся, что после первой минуты нечаянности он пpидет в себя. Нет! Надобно было насильно увести его. Он все кричал:

— Пустите меня, пустите! Здесь есть кокосы, есть вода... а там нет ничего... ничего!

С ним сделался нервический припадок, после которого он впал в глубокий сон.

Только к-вечеру проснулся он, и у него стали являться минуты возвращения к рассудку. Составя из известных трав успокоительное лекарство, мы дали выпить ему несколько чашек, и он опять после этого уснул.

Поутру, когда проснулся, он был в полном уме.

Никогда не забуду я этой трогательной сцены. Со слезами восторга обнимал он нас.

— Друзья мои! — сказал он, успокоясь. — Как я страдал! Ради Бога, не спрашивайте меня, не напоминайте мне ничего... Я опять с ума сойду от одного воспоминания...

Около полудня, подкрепив себя вином и питательною пищею, Дюкасс объявил, что он в силах идти с нами, и мы пустились в путь.

На возвратном пути не случилось с нами ничего замечательного. Через три дня прибыли мы к тому же месту, где оставили лодку, в которой и воротились к Бенгальскому Тигру.

Во время нашего отсутствия занзибарский губернатор помирился с капитаном Кузинери и даже пригласил его на ловлю дельфинов.

Она производится в Занзибаре два раза в год. При перемене муссона, тысячи дельфинов идут вдоль канала, омывающего этот остров: сперва с севера на юг, потом с юга на север. [61]

Когда мы присоединились к капитану, он сидел вместе с ужасным губернатором, который был окружен своею свитою, собаками и женами; я после всего упомянул о женах, потому что ничего не могло быть отвратительнее этих созданий; я рассказал в коротких словах весь результат экспедиции. Капитан дружески поблагодарил меня и пригласил вместе с ним посмотреть на ловлю дельфинов.

Занзибарцы употребляют два средства для поражения — не скажу неприятелей, а жертв, потому что огромный дельфин самое тихое и кроткое создание. Их убивают длинными копьями в виде остроги. Охотник держит обеими руками длинный шест, на конце которого прикреплено копье из крепкого дерева, или камня, редко из железа; к-шесту привязана веревка с поплавком, по которому потом узнают хозяина, бросившего острогу. Когда умирающий дельфин всплывет на поверхность и волны прибьют его к берегу, стоящие на нocy лодки бросают копье, подъехав весьма-близко к дельфину, и поражают его прямо в жабры. Этот способ ловли успешнее следующего:

Охотники подъезжают в лодках тоже к самому дельфину. Ловкий охотник выскакивает из лодки на спину животного и ударами дубины вколачивает ему клин в жабры.

Очевидно, что как бы ловок и легок ни был охотник, чрезвычайно-трудно соскочить с лодки на скользкую спину дельфина, удержаться на ней в таком равновесии, чтоб действовать обеими руками, вколачивая клин, а потом успеть опять вскочить в лодку, когда животное начнет погружаться в воду.

И чтожь? Двадцать раз сряду видел я и этот способ ловли, и он всякий раз удавался, чему бы я никак не поверил, еслиб не видел сам.

Два дни продолжалась охота. Она была так обильна, что приехавшие суда не могли нагрузить всех дельфинов, а оставили множество на берегу.

Неделю спустя, починка «Бенгальского Тигра» кончилась, и мы вышли в море.

— Доволен ли ты, любезный Гарнере? — сказал капитан Кузинери, когда Занзибар ужь начинал исчезать у нас из глаз. — После таких похождений и опасностей, остался ты жив и невредим, и попал опять ко мне лейтенантом... Ведь ты и останешься у меня в этом звании?

— Что же может быть лестнее этого, капитан? — отвечал я.

— А то, что, при первом призе английского трехмачтового корабля, я тебе отдам его в команду, и ты будешь капитаном

— Это ужь слишком, — сказал я, пожимая ему руку. — Я, конечно, постараюсь заслужить это… но, однакож, должен вам сознаться, что скитальческая жизнь наскучила мне. Отечество, семейство — вот теперь моя цель и желания...

— Корабль! Корабль! — закричал в эту минуту часовой.

Все бросились смотреть. [62]

— Плохо, Гарнере, — сказал тихо капитан, рассмотрев корабль в трубу, — этот приз тебе не достанется: от него хорошо бы уйдти.

Вскоре оказалось, что корабль лучше нас и на ходу, следственно не было надежды уйдти.

Вдруг упал ветер, и оба корабли остановились неподвижно.

— Как, я думаю, бесятся Англичане, — сказал капитан, потирая руки, — видеть верную добычу и не схватить ее!

В это время вахтенный офицер донес, что от английского корабля отделились три лодки и правят на наш бриг.

— Они с ума сошли! — вскричал он. — Разве они думают, что «Бенгальский Тигр» купеческое судно, или воображают, что я сдамся без боя. Задам же я им урок, который они будут долго помнить.

Действительно, когда лодки подъехали к нам на полуружейный выстрел, с нашей палубы дан был по ним общий залп.

Когда дым рассеялся, нам представилось печальное зрелище: обе лодки были потоплены, третья с сильными повреждениями спешила назад, к английскому кораблю. Море покрылось кровью и плававшими людьми.

— Не прикажете ли, капитан, спустить лодки и забрать Англичан? — спросил я.

— Хорошо. Исполните это поскорее: мне эти люди будут нужны... мне пришла в голову самая счастливая мысль...

Вскоре все Англичане, оставшиеся в живых, были собраны и привезены на бриг. Поднялся опять ветерок, и бой казался неизбежным.

Капитан велел привести на палубу с дюжину пустых бочок, наливаемых водою. Посредством продетой сквозь каждую бочку веревки и привязанных к ней пушечных ядер, бочки эти должно было спустить в море, где они сохраняли бы неподвижное равновесие...

В эту минуту выстрел с корабля доказал, что мы уже находимся от него на пушечный выстрел.

— Теперь начну и я приводить в исполнение свой план, — сказал капитан, — я велел двух пленных посадить на одну из бочек, привязав их к ней для безопасности.

Пленные испускали страшные крики и умоляли о помощи, не понимая, что они совершенно безопасны; как скоро английский корвет заметил их, то стал в дрейф и выслал лодку, чтоб спасти плававших; эта работа заняла полчаса, и мы успели в этот промежуток времени далеко уйдти от корвета.

Когда мы, через час, заметили, что Англичане снова догоняют нас, капитан спустил еще бочку с двумя пленными, и корвет опять остановился.

К-вечеру мы его ужь едва видели на горизонте, а у нас еще оставалось четверо пленных. Ночью взяли мы совершенно другое [63] направление, и поутру, кроме воды и неба, ничего ужь не было видно вокруг нас.

Сорок-пять дней крейсировали мы и успели в это время захватить три английские корабля с богатыми грузами. Наконец, несмотря на бдительность неприятеля, успели мы приплыть к Иль-де-Франсу.

Здесь я провел два месяца, и так усердно веселился после понесенных трудов, что прожил всю причитавшуюся мне часть призов.

Капитан Дориды отправился в это время на другом корсарном судне и я увидел его, через тридцать лет, в Гонфлёре в совершенно-расстроенном состоянии.

Через два месяца поместили меня лейтенантом на каботажное судно Пинсон, купленное правительством и совершавшее рейсы около берегов. Во время одной поездки капитан этого судна нечаянно упал в море и утонул. По возвращении, я назначен был командиром «Пинсона».

Вскоре, однакожь, я лишился этого звания. Однажды ночью английский фрегат вздумал посетить наш рейд и захватил все суда, стоявшие там; в этом числе был и мой бедный «Пинсон». А как он был невооружен, то я спасся на берег со всем экипажем, не защищая судна.

Утомленный телом и духом, я с этой минуты больше ничего не желал, как воротиться во Францию. Я не имел никакой должности и занятий. Бездействие убивало меня. Вдруг на Иль-де-Франс зашел французский фрегат Аталанта, возвращавшийся во Францию, и я выпросил позволение ехать на нем в звании пассажира.

30-го августа 1805 года вышли мы в море и ужь мечтали о счастии увидеть родину; но судьба решила иначе. Сперва буря разбила наш фрегат у Мыса Доброй Надежды и все, которым удалось спастись (в том числе был и я), размещены были по другим кораблям эскадры адмирала Линуа.

Я попал на Бель-Пул и должен был поневоле крейсировать.

Объехав африканские берега, мы успели приобресть очень-мало призов, а в ночь с 13-го на 14-е марта заметили три корабля, которых за темнотою не могли рассмотреть.

Встревоженный этим появлением, капитан донес о нем адмиралу, представляя, что корабли, вероятно, принадлежат к сильной английской дивизии и что лучше было бы уклониться от встречи с нею. Но Линуа приказал идти в прежнем порядке: «Бель-Пуль» в авангарде, «Маренго» в аррьергарде.

На другой же день появился опять большой неприятельский корабль и атаковал «Маренго». Оказалось, что на неприятельском судне («Лондон») 104 пушки, а на «Маренго» 74. Но при содействии нашего фрегата, английский корабль к вечеру должен был прекратить огонь. Вдруг появились еще шесть английских линейных кораблей, два фрегата и один бриг.

Линуа подал сигналы уходить, но Англичане вскоре догнали нас. [64]

«Маренго» окружен был несколькими кораблями. «Бель-Пуль» был отрезан и тоже окружен тремя судами. Надобно было сдаться. Я был ранен и отведен военнопленным на линейный корабль Рамильес.

Этим кончилось мое морское поприще. Оставался самый тяжкий, ужасный эпизод: девятилетний плен на английских понтонах.