СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЛУИ ГАРНЕРЕ

ВОСПОМИНАНИЯ О ЖИЗНИ НА МОРЕ

Часть первая

I

Я родился в Париже, 19-го февраля 1783 года. Отец мой был живописцем и предназначал меня к этому же званию; но непреодолимое желание влекло меня к морю. Воображение мое мечтавшее только о славе и битвах, не давало мне ни днем, ни ночью покоя, представляя картины путешествий, приключений и опасностей.

Мне был четырнадцатый год, когда я сообщил отцу о моем желании вступить в морскую службу, и просьбы мои были так убедительны, что он наконец согласился на это. Меня поддерживал в моем намерении один наш родственник, Больё, капитан фрегата, стоявшего в Рошфоре. [157]

Как-теперь помню торжественный день, когда я отправился в матросской, казенной одежде, в шартрском дилижансе, в Рошфор. Отец проводил меня и благословил, убеждая и в новом звании не бросать приобретенных мною познаний в живописи. Он как бы предчувствовал, что искусство это будет мне полезно.

Я прибыл в Рошфор к самому обеду моего родственника.

— Браво, Луи! — закричал он, увидя меня. — Ты, я вижу, славный и решительный малый! Садись и пей с нами: это одно средство избавиться от скуки, когда принужден сидеть в гавани без дела.

Потом он представил меня всем своим собеседникам. Больше всех понравился мне, по лицу и откровенности, капитан Лермит, с которым судьба вскоре должна была свести меня в самых опасных обстоятельствах.

За десертом познакомился я также с мичманом де-ла-Бретоньером, которому ответы мои очень понравились, и который обещал быть всегда моим добрым советником и другом. Он сдержал свое слово. С этой минуты и до 2-го января 1851 года, когда я со слезами провожал гроб контр-адмирала де-ла-Бретоньера, доброе его расположение ко мне никогда не изменялось.

На другой день капитан Больё объявил мне, что дивизия Серсея, к которой принадлежал и фрегат его «Ла-Форт», скоро выйдет в море. При этом случае дал он мне много дружеских наставлений, объявя, что по службе будет со мною обходиться строже, чем со всяким другим, потому что я его родственник.

Пожав мне дружески руку, он ужь сбирался уйдти, когда вошел к нему матрос.

— А! Керно! Ты пришел кстати. Ты мне нужен. Однакожь сперва рапортуй, зачем пришел.

Матрос подал письмо капитану.

— Керно! — сказал он, прочтя, — видишь ты этого молодого человека?

— Вижу, — отвечал матрос, и оглядел меня внимательно с ног до головы.

— Это мой родственник.

— Слушаю.

— Хочешь ли взять его к себе в товарищи, вместо убитого Гобера?

Керно еще раз осмотрел меня.

— Молодо, малосильно; но все-равно, вы хотите этого — я согласен.

— Возьми же его; только помни, что если ты по службе будешь спускать ему, так тебе же за это достанется.

— Понимаю и берусь сделать из него хорошего моряка. Если не успею в этом — значит, он никуда не годится.

— Хорошо. Даю вам обоим отпуск на два дня. Постарайтесь вести себя хорошенько.

Прощаясь со мною, капитан сунул мне в руку несколько луидоров и шепнул, чтоб я хорошенько угостил матроса.

Через час мы сидели с ним в лучшем трактире в Рошфоре. Сперва Керно очень затруднялся, как разговаривать со мною, но [158] после первой бутылки решил, что я или матрос, или не матрос. Если да, так он должен мне говорить побратски — ты.

Я, разумеется, согласился, и с той минуты разговор наш сделался живее и веселее. Керно объявил мне, что принадлежит к Береговому Братству.

Это было общество французских матросов в Остиндии, из которого все судохозяева, капитаны и корсары набирали лучших людей для своих экипажей, потому что общество ручалось за каждого члена, принимая в это береговое общество только матросов, известных своею храбростью и искусством.

— Так ты из Индии? — спросил я. — Расскажи мне что-нибудь об этой стране. Хорошо ли там?

— В Индии? — с жаром вскричал Керно. — Чудак! Да это не земля, а рай. Там на каждом шагу сражения и золото. А женщины!.. Здесь таких и в-помине нет. А плоды, а звери, а удавы — все, что душе угодно!

— Так зачем же ты приехал во Францию, если так любишь Индию?

— А вот видишь ли, меня не спросили: хочу ли я остаться. Капитану нужны были надежные люди. Общество назначило меня к отправлению. Поутру привели на корабль, а в полдень подняли паруса.

Чем больше пил Керно, тем больше рассказывал об Индии и тем внимательнее и охотнее я слушал его. Целый день прошел, а мне все-еще хотелось слушать.

Наконец, когда наступила ночь, мы вышли из трактира и отправились домой. Но, встретив по дороге нескольких блузников, Керно не мог пропустить случая, чтоб не задеть их и не отпустить на их счет матросских острот. Произошла драка, в которой я удостоверился в геркулесовской силе своего учителя. Каждый удар его сбивал с ног человека, и только целый патруль, появившийся на шум, одолел матроса. Меня же с самого начала схватили и не давали мне пошевелиться.

Когда нас привели к караульному офицеру, тот спросил о причине драки.

Несмотря на красноречие Керно, офицер велел нас посадить в арестантскую, а по утру хотел отправить к начальству; но мои просьбы смягчили его, и он отпустил нас с тем, чтоб мы тотчас же явились на свой корабль.

Мы исполнили это приказание. Я прибыл на фрегат, и вид моря привел меня в восторг. Но самый фрегат и матросы сильно разочаровали меня. Я воображал себе мундиры, великолепие, стройность, а нашел матросов в старых куртках, цвет которых скрывался под слоями смолы. Самый фрегат содержался довольно-нечисто.

Явился капитан Больё, и каково же было мое удивление, когда он прошел, невзглянув на меня, и, подозвав одного офицера, сказал:

— Г. лейтенант, впишите в список экипажа этого молодого человека в звании младшего матроса рулевой команды. [159]

После этого он повернулся и ушел, не сказав мне ни слова.

Четыре часа спустя, подняли мы якорь и вышли в море.

В первую неделю плавание было тихо и благополучно; но потом буря рассеяла нашу эскадру, и только четыре фрегата остались в виду один другого. Эта буря заставила меня страдать от морской болезни; но при первом солнечном луче и тихой погоде я все забыл.

Две недели спустя, вошли мы в гавань Сантакруз, на острове Пальма, — одном из Канарских Островов. Тут позван был я к капитану на квартиру, и удостоверился, что во все время плавания он бдительно надзирал за мною, хотя никогда не говорил со мной ни слова. Он вполне одобрил мое поведение и предсказал мне, что из меня выйдет хороший моряк.

Из Пальмы пошли мы к Мысу Доброй Надежды. На высоте этого мыса адмирал Серсей распечатал данные ему инструкции и увидел, что должен идти в Остиндию.

Керно с восторгом сообщил мне эту радостную новость, и с той минуты еще более занялся моим морским образованием. Однажды, в сильную бурю, когда вахтенный офицер приказал взять рифы, Керно велел мне вместе с ним лезть на мачту.

— Ступай смело, — сказал он, — и не смотри ни вниз, ни по сторонам.

Я полез по канату, качавшемуся от ветра и от моей тяжести, но, взглянув вдруг вниз, увидел, что я в тридцати футах от палубы, вишу над волнами океана, которые бросают наш фрегат как щепку. У меня закружилась голова и я закричал:

— Керно! я не могу... упаду!..

— Какой вздор! Как будто матрос может упасть...

Собрав всю силу воли, я опять уцепился за веревку, но в эту самую минуту напор волны сильно накренил фрегат.

— Керно, я падаю! — вскричал я, и, закрыв глаза, воображал ужь себя на дне моря.

Но Керно быстро и сильно подхватил меня, хладнокровно повторяя:

— Говорят тебе, что это пустяки! Матрос никогда не свалится с мачты.

Исполнив приказание, мы сошли опять на палубу.

— Вот видишь ли, что ты не упал! — сказал Керно.

— Да, потому что ты меня поддержал.

— Все-равно, и без этого ты бы не упал. Повторяю тебе, что матрос никогда не падает.

Действительно, через неделю я смело лазил на все мачты, вовсе не заботясь ни о ветре, ни о волнах.

Недалеко от Иль-де-Франса мы овладели богатым купеческим судном. Это был трехмачтовый португальский бриг «Эльсингер» шедший с товарами из Индии.

Капитан перевел меня вместе с Керно на это захваченное судно, чтоб еще более приучить к службе и маневрам. Начальником «Эльсингера» назначен был де-ла-Бретоньер. [160]

Без дальнейших приключений прибыли мы в конце 1797 года в Иль-де-Франс, откуда, после небольших починок в корабле, отправились к берегам Остиндии, сдав, разумеется, призовый наш бриг.

До-сих-пор мы еще не встречались с Англичанами. Но едва вышли из Иль-де-Франса, как наткнулись на два линейные корабля, «Викторию» о 80-ти и «Арроган» о 74-х пушках.

Адмирал Серсей, видя превосходство неприятеля, вступил под все паруса; но Англичане сильно преследовали нас. Поутру, на рассвете, удостоверились мы, что они догоняют нас, и что сражение неизбежно. Для меня это было важною новостью. Сердце мое стеснилось. Но капитан подозвал меня и тихо сказал мне:

— Послушай, Луи, все знают, что ты мой родственник, следовательно, всякая вина твоя падет на меня; если ты обнаружишь в сражении хоть малейшую трусость, покроешь меня бесчестием; помни же это и знай, что я буду видеть все твои движения.

— Капитан! — вскричал я, — я докажу вам, что достоин быть вашим родственником!

— Хорошо. Теперь ступай на свое место.

Сказав это, он подозвал Керно и что-то сказал ему. Тот видимо смешался, почесал за ухом и отвечал:

— Слушаю.

Когда мы с Керно воротились на ют, я спросил его: какое приказание дал ему капитан: Матрос не хотел сказать мне.

— Ну, а если я угадаю, признаешься ли ты?

— Тогда... пожалуй...

— Верно, тебе приказано поджечь пороховую камеру, если мы принуждены будем сдаться?

— Какой вздор! — отвечал Керно. — Таких приказаний не дают матросам. Ну, да полно болтать; смотри, сражение начинается.

II

Было десять часов утра. Англичане приняли все меры, чтоб отрезать нам дорогу. Мы шли, как-можно ближе к ветру под одними марселями. У нас было шесть фрегатов, у Англичан два линейные корабля. Силы были почти-равны, но неприятель мог действовать вдруг всеми силами на каждом пункте.

Англичане хотели прежде всего потопить первый фрегат Вертю, и оба корабля их стали по обеим сторонам фрегата, осыпая его залпами. Но там командовал Лермит и искусным маневром освободился от своего критического положения, соединясь с прочими судами эскадры. Сражение сделалось общим.

Признаюсь, первое ядро, пролетевшее над моею головою, произвело на меня ужасное впечатление, но я старался скрыть свой страх, зная, что капитан смотрит на меня. Другой, ужаснейший шум, прогремевший надо мною, еще более смутил меня.

— Что это? — спросил я у Керно. [161]

— Это поет цепное ядро, мой милый, — отвечал он, — что, не нравится?

— Напротив! Только я люблю знать название инструментов, на которых дают концерт.

Эта острота понравилась Керно; но вдруг сорванная ядром голова одного матроса, опять взволновала меня. Это был первый человек, убитый в глазах моих.

— Подвязать фал! — закричал вахтенный.

Керно, видя, что я не тороплюсь исполнять данное приказание, бросился сам и в минуту выполнил его.

— Извини, Луи, — сказал он мне, — я забыл, что это твое дело, и думал, что офицер мне приказал.

Это было мне уроком. Когда, чрез полчаса, ядром сорвало новый фал, я без команды бросился и исправил его. Сойдя на палубу, я взглянул на капитана. Он видел все и глядел на меня одобрительно. Я был в восторге.

К двум часам огонь Англичан начал стихать, но нигде еще не было ни сбитых мачт, ни других повреждений, оканчивающих битву. Всех более пострадал Фрегат «Вертю». Вся эскадра удивлялась мужеству Лермита.

В четыре часа Англичане спустились под ветер и стали уходить. Громкое «ура!» раздалось на наших кораблях. Мы ужь воображали, что овладеем неприятельскими судами; вдруг сигнал адмирала Серсея приказал остановить преследование. Все выразили неудовольствие мрачным безмолвием; но воля начальника была выполнена.

Даже мой Керно рассуждал об этом, когда мы ночью стояли с ним на часах.

— Этакой штуки не было бы под командою Сюркуфа, — сказал он, — у того Англичане не отделались бы так дешево...

Я пристал к нему с расспросами о давешнем приказании капитана. Керно долго упрямился, но наконец, убежденный моими обещаниями в скромности, открыл мне, что капитан приказал ему бросить меня за борт, если я обнаружу трусость.

После мадрасского сражения (так названа была наша встреча с Англичанами), мы зашли на Иль-де-Руа, чтоб исправить повреждения, а потом направили путь к Батавии. По дороге захватили мы корабль Остиндской Компании Пиго, и я опять был переведен на призовое судно.

Прибыв в Батавию, капитан Больё призвал меня, и объявил, что возвращается в Европу, а меня передает на руки одному из друзей своих, капитану Сушé.

— Тебе, любезный Луи, надобно еще служить, — сказал он, — и назад ехать не зачем. Лучше оставайся и выслужись.

После этого дал он мне двадцать-пять луидоров, пожал дружески руку и сказал: «до свиданья».

Увы! Этого свиданья уже не было. В 1801 году Больё был убит в морском сраженьи на бенгальских берегах. [162]

В Батавии схватил я лихорадку, которая преследовала меня во весь переезд до Иль-де-Франса, где я помещен был в госпитале. Керно всякий день навещал меня и оказывал мне величайшую заботливость.

27 апреля 1798 года вышел я из лазарета и отправился на 22-х пушечном корвете Брюль-Гёль. Высадив адмирала Серсея в Самаранге, мы возвратились на Батавию, откуда пошли к Филиппинским Островам. Оба судна, под командою капитана Лермита, бросили якорь в Кавитской Гавани, в Манилле.

Мы тотчас же отправились с Керно гулять по городу, который был хорошо знаком ему. Первое, что мы встретили на улице, была дуэль на ножах двух головорезов; около них составился кружок, и зрители бились об заклад, кто из ратоборцев победит. После первой сильной раны, бой кончился, а победитель с шляпою обошел всех зрителей, чтоб получить от них несколько мелких монет. Страннее всего, что в этих закладах принимали участие и Францисканцы.

Керно увидел в толпе одного знакомого, по имени Переса. Он прежде служил на корабле и имел какую-то ссору с Керно, во время которой дважды хотел убить его, но матрос поколотил его за такую попытку, и тем дело кончилось.

Теперь Керно, для возобновления знакомства, пригласил eгo на стакан грогу. Мы пошли вместе.

III

Пришед в какой-то шинок к старухе, Керно, как старый друг дома, потребовал лучший завтрак.

— До завтрака ли мне теперь!.. — вскричала хозяйка, заливаясь слезами.

— Что это значит? — спросил Керно.

— У меня похитили дочь... мою Глорию...

— Как! Этого ребенка?... Да бишь, это было лет десять тому назад... Ну, что жь: похитили и отдадут... Давай завтракать...

— Отдадут! Но что будет с нею?

— Да полно о пустяках говорить, или я уйду в другой трактир...

Эта угроза подействовала. Старуха присмирела, засуетилась и через полчаса мы сидели втроем за сытным завтраком, во время которого хозяйка продолжала рассказывать, как дочь ее была похищена в ее глазах и несмотря на ее крики.

— А что? — хладнокровно спросил Керно, — который раз похищают твою дочь?

— Первый, — отвечала плачевно старуха, — и вы видите мое отчаяние...

— Ну, во второй тебе ужь не так тяжело будет...

Несмотря на это утешение, старуха продолжала плакать, а Перес, выпивший два стакана грога, между тем тихонько ушел от нас.

Как-скоро Керно заметил это, то задумался. [163]

— Этот шут не даром улизнул. У него верно дурные намерения. Пойдем за ним, я знаю, где он живет.

Мы не долго шли по улицам, и едва поравнялись с квартирою Переса, как оттуда выбежала девушка, кричавшая: «Спасите, помогите!».

Это была Глория. Она узнала Керно и бросилась к нему, умоляя о защите. Тот, как рыцарь, обещал охранять ее.

Вдруг из этого же дома выбежал Перес с несколькими товарищами и бросился отнимать Глорию.

— Луи! — сказал мне Керно, — беги скорее за помощью. В первом трактире ты найдешь французских матросов... зови всех, а до-тех-пор я буду забавляться с ними.

Видя, что он вынул два пистолета и стал с Глориею в угол, чтоб защитить свой тыл, я понял, что на него не скоро решатся напасть и я успею найдти помощь.

Первый, кто мне попался, был мичман Оливье. Я ему успел быстро рассказать об опасности Керно, и он тотчас же бросился к месту побоища, а мне велел бежать в ближайший трактир, где, по его словам, пировали двадцать матросов.

Через пять минут я ужь явился с подкреплением в двадцать человек, вооруженных всею мебелью трактира. Дела были в том же положении. Около Керно собралась большая толпа народа, но, при виде пистолетов его, никто не смел подойдти к нему.

При нашем появлении толпа отхлынула, но ожесточение усилилось. На одного совестно, может-быть, было напасть всему городу, но тут ужь были две нации: Французы и Испанцы; самолюбие поджигало последних.

Наконец вся толпа разбежалась, и мы овладели местом битвы без всякого кровопролития, кроме нескольких толчков.

В эту минуту явился наш капитан и городовой алгвазил. Все тотчас же пришло в порядок, и Керно, как зачинщик суматохи, отправлен на корабль под арест.

Я, разумеется, пошел с ним.

— Ужь не убил ли ты Переса? — спросил я.

— О, нет! Он после тебя хватил меня ножом по уху, а я отмахнулся рукою.

— Да я видел, что он лежал на земле.

— Притворился, негодный. А может-быть я как-нибудь нечаянно задел его кулаком.

— А куда жь девалась Глория?

— Ее подхватила мать и увела.

— А ты за нее, бедняк, под арестом.

— Ненадолго: я завтра же отправлюсь, по приказанию моих начальников.

Я не понял этих слов и оставил их без внимания. Но он действительно исчез на другой день.

В это время узнали мы, что капитан Лермит убедил испанского адмирала идти на встречу двум английским кораблям, которые [164] служили конвоем большому купеческому флоту, шедшему из Китая в Европу.

Действительно, несмотря на медленность и видимую неохоту Испанцев, мы вскоре вышли в море.

В этой кампании, будучи один и без определенной должности, я занялся впервые опять живописью, которую совсем-было бросил, и первый мой труд заслужил всеобщее одобрение экипажа.

IV

Первою наградою за труды мои было то, что капитан пригласил меня с собою обедать. Он одобрял мои способности и обещал снабжать бумагою и карандашами.

У Разбойничьих Островов узнали мы, что английские корабли стоят в тридцати милях от нас. Мы тотчас же пустились в погоню за ними. Появление наше было так неожиданно, что Англичане едва успели отрубить канаты и пуститься в бегство; мы быстро устремились за ними.

Вскоре мы догнали их и начали бой; но, не прошло и полчаса, как адмиральский испанский корабль подал нам сигнал прекратить огонь и присоединиться к нему. Мы повиновались, удостоверясь тогда вполне, что Испанцы неохотно дерутся с Англичанами.

С грустью воротились мы в Кавит. Первый мой визит был к той же старухе, у которой я был в первый раз с Керно.

Я застал ее опять в слезах.

— Что это значит? — спросил я. — Ужь не опять ли похитили твою дочь?

— Разумеется, — отвечала она, — и на этот раз ее увез ваш приятель Керно.

— Так он был здесь? Где жь он теперь?

— Не знаю. Говорят, что отправился на судне испанского корсара.

Больше я ничего не узнал об этом.

Впрочем, мы не долго пробыли в Кавите, а пошли сперва в Батавию, потом опять в Иль-де-Франс. Но как и тут нигде не встретили неприятеля, то капитан Лермит решился идти к Порту-Морису, который, как говорили, был блокирован Англичанами.

Действительно, подходя к острову, увидели мы, что два линейные корабля, один фрегат и один корвет блокируют порт. Англичане тотчас же увидели нас и бросились наперерез, чтоб не допустить до берега; но капитан Лермит хорошо знал места и видел, что, выдержав огонь преследующих его судов, он может войдти в бухту.

Действительно, с одиннадцати до четырех часов выдерживали мы их залпы, отвечая только кормовыми пушками; но наконец поставили корабли свои на шпринг и могли отвечать сильным огнем.

Когда стало смеркаться, Англичане, убедясь, что не могут захватить нас в этой позиции, прекратили бой и удалились в открытое море. [165]

На другое утро неприятельских кораблей ужь не было видно; но мы не смели выйдти из своей бухты, зная, что они караулят нас и что вскоре опять явятся, чтоб произвести на нас новое, сильнейшее нападение. В ожидании этого, капитан устроил береговую батарею из двадцати-четырех пушек, взятых с обоих наших судов.

Через неделю Англичане воротились и снова напали на нас. Мы отвечали им жесточайшим огнем, который изумил и ожесточил их. Особливо береговая батарея наносила им большие повреждения. Целый день упорствовали они в своей атаке, наконец отступили и сняли блокаду острова, а мы с торжеством вступили в Порт-Морис при восклицаниях народа.

Сойдя на берег, я занялся изображением минувшего сражения и представил картину капитану. Он очень-ласково принял ее, поместил меня у себя на квартире и рекомендовал всем знатнейшим жителям города.

Всего приятнее было для меня знакомство с капитаном Лермитом, который перевел меня к себе на фрегат «Пренёз».

15 августа 1799 года, отправились мы к южному берегу Мадагаскара; но здесь капитан нашел новые инструкции, по которым он принужден был направить путь к южному берегу Африки.

21 сентября пришли мы к бухте Лагоа. Издали видно было там пять судов, и капитан Лермит, потирая руки, объявил, что этого приза достаточно будет на нынешний год. Он даже предупредил меня, что я должен составить картину предстоящего боя, если дело дойдет до этого.

— Я ужь набросал, капитан, — отвечал я, — главные пункты нашей позиции и берегов бухты. К-сожалению, неприятельские корабли худо еще видны.

— Да, это и меня беспокоит, — сказал он. — Я все еще не уверен, купеческие ли это суда, или военные.

Чтоб обмануть неприятеля, мы тотчас же превратили свой фрегат в купеческое судно, закрыв борты пушек и выставя шведский торговый флаг. В этом виде вошли мы в бухту.

Около 7-ми часов вечера прошел мимо нас гальот с небольшим числом матросов, не обращавших повидимому никакого внимания на нас.

Мы стали в бухте на ружейный выстрел от трехмачтового большого корабля, который с виду казался купеческим. Ночью заметили мы также, что около нас проехала лодка, как бы высматривая корабль и подслушивая разговор матросов. У Англичан никто бы ничего не узнал; они все молчат; но Французы любят болтать, смеяться, браниться, и лазутчики, бывшие в лодке, легко могли узнать, какой нации принадлежит наше судно.

На рассвете мы удостоверились, что узнаны и что попали в западню. Перед нами были три большие китоловные судна, вооруженные пушками, такой же корабль Ост-Индской Компании и трехмачтовый английский корвет. Это превосходство сил не оставляло нам [166] никакой надежды на победу, а главное несчастие наше было в том, что на берегу была устроена батарея, которой мы не видали и которая наносила нам ужасный вред. Но делать было нечего; надобно было сражаться до невозможности.

После сильного с нашей стороны огня, судно Компании спустило флаг. Эта первая победа одушевила нас. Но едва мы послали лодку, чтоб овладеть сдавшимся кораблем, как увидели, что английский корвет наградил его за это целым залпом. Это принудило уже сдавшееся судно опять поднять флаг и открыть огонь. Неожиданная же перемена ветра дозволила английскому корвету осыпать нас ядрами, на которые мы едва могли отвечать.

Судьба восстала против нас. Лермит решился отступить, то есть выехать поскорее из бухты. Вдруг, к всеобщему ужасу, усмотрели мы брандер, шедший прямо на нас. Колебаться нельзя было ни на минуту. Мы отрубили канаты якорей, распустили паруса и пустились в открытое море.

Едва успели мы отойдти, как ужаснейший взрыв брандера доказал нам, какой участи мы подвергались.

В открытом море спешили мы повозможности исправить свои повреждения; но судьба решилась до конца нас преследовать. Поднялась ужаснейшая буря, какой я никогда не видал. Была минута, что фрегат накренило до такой степени, что он долго не мог подняться. Мы ужь отчаялись в своем спасении; но он, к-счастию, успел подняться. Капитан Лермит принужден был оставить свое намерение возвратиться в несчастную бухту.

Три дня и три ночи свирепствовала эта буря; наконец она стала утихать, как вдруг часовые донесли, что какой-то корабль виден в отдалении, и по величине, кажется, военный.

Тотчас же приготовились к бою и полетели на встречу корабля. В это мгновение буря опять усилилась, и мы так близко сошлись с кораблем, что ожидали нечаянного абордажа; мы подняли французский флаг и тотчас же неприятельское ядро приветствовало его.

Это был сигнал к начатию боя. Открылся жесточайший огонь. Но неприятельский корабль был гораздо сильнее нашего, и мы пустились уходить от него. Подняты были все паруса, но в борты, пробитые в недавнюю битву, вливалось много воды, и часть экипажа должна была действовать насосами.

Настала ночь, и мы взяли другое направление, чтоб уйдти от Англичан. Но ночью взошла луна, и мы убедились, что неприятельский корабль следует за нами даже и по новому направлению. Очевидно было, что нельзя избежать вторичного сражения, а так как оно должно было начаться поутру, то Лермит и приказал экипажу отдохнуть. Сам он задремал в пять часов утра, сидя на гаубице.

До полдня спал он в этом положении, и мы, уважая сон храброго моряка, не будили его, а приготовлялись к битве. Вдруг он вскочил на ноги, и первый взгляд его был обращен на неприятельский корабль. Тотчас же собран был экипаж, сделаны [167] последние распоряжения, и как Англичане были уже от нас на три четверти пушечного выстрела, то мы первые и начали огонь.

Двадцать минут продолжали мы осыпать ядрами неприятельский корабль, а он не удостоивал нас ни одним выстрелом. Не прежде, как подойдя на пистолетный выстрел, пустил он в нас залп полным бортом и потом продолжал попрежнему преследовать, не замечая наших ядер. Смелая идея родилась в голове капитана. Уходить ему было нельзя: неприятельский корабль был быстрее на ходу; он решился вдруг убавить парусов и дать себя обогнать.

Действительно, в дыму выстрелов Англичане не заметили нашего маневра и чрез несколько минут опередили нас. Очутясь позади своих преследователей, капитан хотел сцепиться с ними на абордаж, но сделанный для этой цели маневр не удался — и оба корабля могли только осыпать друг друга ружейными выстрелами.

С этой минуты ожесточение на обоих судах дошло до высшей степени. Никто ничего не видел, не слышал; везде дым и огонь. Все в каком-то чаду; по палубе потекли ручьи крови; пораженные люди беспрестанно падали, и никто ужь не обращал на это внимания.

Один Лермит, сохранявший хладнокровие, стоял у грот-мачты и повторял приказание стрелять только двойными-цепными ядрами.

Целый час продолжалось это обоюдное исступление. Лермит, следивший за действием своих выстрелов, вдруг приказал объявить экипажу, что победа склоняется на нашу сторону, потому что неприятельский корабль, на пространстве десяти футов, видимо получил более пятидесяти ядер близь самой ватер-линии.

Вскоре Англичане заметили свое опасное положение. Половина экипажа бросилась чинить эти повреждения, но всякий работник при появлении делался мишенью, осыпаемою нашими выстрелами. Воздух огласился нашими победными криками. Еще несколько минут упорства со стороны Англичан — и потопление их было неизбежно. Мы надеялись, что национальная гордость их не дозволит им бежать от слабейшего противника, но ошиблись.

«Юпитер» (так назывался наш 64-х пушечный противник) распустил все паруса и пустился уходить от нас. Это была грустная для нас минута. Мы были избиты и не могли преследовать его.

— Лейтенант Граффен! — вскричал Лермит, — прекратить пальбу! Мы продолжаем крейсировать попрежнему.

— Как, капитан! мы не преследуем неприятеля?..

— Без вопросов! Исполняйте приказание.

Лейтенант поклонился молча; слеза блеснула в глазах его, но дисциплина повелевала — и приказ был выполнен.

Потери наши были жестоки, но нас утешала мысль, что 64-х пушечный корабль бежал от нас. Конечно, весь экипаж лучше бы желал возвратиться теперь в какую-нибудь гавань; но как, по инструкциям, данным капитану, фрегат наш должен был крейсировать до-нельзя, то мы и должны были оставаться в море, [168] несмотря на бури, на повреждения в корабле, на недостаточное число экипажа и на болезни, распространившиеся между остальными людьми.

Это было тяжкое и печальное плавание. Бури измучили нас. Цынготная болезнь похитила еще тридцать человек. Упадок духа был всеобщий. Но по инструкциям должны мы были не прежде 30 октября распечатать предписание министра о дальнейшем нашем назначении.

Желанный день настал — и, ко всеобщей радости, мы пошли в Иль-де-Франс.

V

Наше плавание к Иль-де-Франсу было продолжительно. Нас застигли нестерпимые жары и штили. У нас оказался недостаток воды. К страданиям болезней и голода прибавилась жажда. Я был один из счастливейших во всем экипаже, потому что корпус офицеров, поручив мне написать сражение в бухте Лагоа и с «Юпитером», снабжал меня изобильно водою, которую каждый офицер отдавал мне из своей порции.

В неделю окончил я свои рисунки и представил их. Все были чрезвычайно-довольны. Двадцать лет спустя, когда Лермит был ужь вице-адмиралом и бароном, он за обедом у меня с удовольствием вспоминал об этих рисунках.

10-го декабря увидели мы наконец обетованный берег... но, увы! судьба решилась до конца преследовать нас. Едва мы направили путь к большой гавани, как вдруг из-за восточного берега показались два корабля. Все подзорные трубы устремились на них, и мы вскоре убедились, что это были два английские корабля, которые тотчас же пустились наперерез, чтоб не допустить нас до берега.

Около полудня убедились мы, что английские корабли гораздо-быстрее нас на ходу. Лермит приказал тогда направить путь по узкому каналу, идущему между берегом и скалою Куан-де-Мер. По нем редко пускались корабли; но положение наше было таково, что надо было на все решиться.

Радостный крик всего экипажа приветствовал удачную попытку, позволившую нам опередить Англичан на три мили. Еще два часа попутного ветра — и мы стали бы под пушками фортов. Вдруг ветер упал и фрегат наш остановился; только начавшийся прилив тихо влек нас к берегу.

Одна радость утешила нас вскоре в нашем положении. Мы увидели, что штиль коснулся и той полосы, где шли английские корабли. Теперь мы уверены были, что на-время избавились от них. Но это положение не могло быть продолжительно: прилив видимо угрожал разбить нас о береговые рифы. Надобно было выбраться в море. Подул ветерок; мы воспользовались им, подняли паруса и проплыли небольшое расстояние, приблизившее нас к гавани Св. Лудовика. Вдруг корабль наш ощутил сильный удар и остановился. Мы были на мели; погибель была неизбежна. [169]

Лермит собрал вокруг себя офицеров.

— Господа! — сказал он им, — мы делали все возможное для своего спасения. Судьба неблагоприятствует нам. Положение наше самое критическое. Надобно извлечь из него все, что можно, если не для спасения, то для чести и славы Франции. Надобно поставить фрегат так, чтоб мы могли отвечать нашим огнем на неприятельское нападение.

В эту минуту прибыла с берега шлюбка. Адмирал Серсей прислал узнать у капитана, какую помощь может он ему подать.

— У меня во всем недостаток, — отвечал Лермит. — Но я прошу, чтоб с фрегата тотчас же свезли всех больных и раненных и прислали мне как-можно-больше артиллеристов, свежей воды и съестных припасов. Мы спастись не можем; но даром не достанемся в руки Англичанам.

После этого началась на фрегате деятельная работа. Срубили мачты, сбросили лишние пушки, бочки, и спущенные лодки потянули фрегат, чтоб поставить его бортом к неприятелю. Все это исполнено было с успехом.

Но едва успели мы приготовиться, как ужь неприятельские выстрелы доказали нам, что сражение начинается.

— Г. Гарнере, — сказал мне капитан, — вот и для вас работа. Замечайте все эпизоды битвы и передайте их потомству своим искусством.

Огонь начался в три часа. С подкреплением, полученным нами с берега, было у нас до двухсот человек экипажа. Лодки ходили беспрестанно между кораблем и берегом для отвоза раненных. Адмирал Серсей вздумал-было устроить наскоро береговую батарею и открыл огонь, но с первых же выстрелов убедился, что ядра не долетают до неприятельских судов.

Закипела самая отчаянная битва. Восемьдесят неприятельских орудий было направлено на нас. Мы отвечали из двадцати-трех; но Лермит решился сражаться до последнего человека.

Два часа продолжалась ужасная канонада. Несмотря на неравенство сил, наши выстрелы были самые меткие и удачные. Два раза Англичане прекращали огонь и, казалось, советовались, продолжать ли им бой, который при успехе даст им самый незначущий результат, а при поражении покроет их стыдом.

Новое несчастие довершило нашу погибель — корабль наш упал на бок.

В этом положении нельзя было продолжать сражаться. Лермит приказал тотчас же всему экипажу переправиться на лодках на берег.

Офицеры молча исполнили это приказание, но сами остались при нем.

— Мы хотим разделить участь корабля! — отвечали они.

— Но я, господа, сейчас подожгу фрегат.

— Прекрасно, капитан! Тогда мы разделим вашу судьбу.

— Так и быть, оставайтесь. Вы достойны этой чести. [170]

До этой минуты видели мы в Лермите истинного героя. Мы и не подозревали, что он давно ужь был одержим жестокою болезнью, убивающею в тропических странах, а именно, нервическою лихорадкою. Непостижимая сила воли побеждала до-сих-пор телесные страдания; но теперь, когда судьба корабля и экипажа, была решена, он вдруг упал без чувств, с сильнейшими нервическими спазмами. Совет офицеров тотчас же решил отвезти его на берег; но для этого надобно было подвезти лодку к той стороне, которая была под выстрелами, и едва она явилась, как картечный залп пустил ее ко дну. Один офицер был при этом смертельно ранен.

В эту минуту огонь Англичан прекратился, и мы увидели большую лодку, идущую к нашему фрегату. Оставаясь до-тех-пор, вместе с прочими офицерами, при капитане, я понял, что плен мой нисколько не поможет ему, и бросился в кучу убитых матросов, лежавших вблизи.

Английский офицер, присланный для того, чтоб взять всех в плен, снял шляпу и, с почтением поклонясь капитану, который уже опомнился и встал, объявил ему, что прислан для исполнения его приказаний.

Это великодушие тронуло Лермита. Он сказал, что готов следовать за Англичанином.

Поддерживаемый и своими и английскими офицерами, он сошел в английский куттер, бросив прощальный взгляд на свой фрегат.

После узнали мы, что адмирал Пелью (Pelew), впоследствии лорд Эксмоут, поднял на обоих 74-х пушечных кораблях своих французский флаг в честь Лермита. Его подняли на корабль в креслах, и когда он стал на палубу, адмирал подошел к нему и сказал:

— Капитан! позвольте мне пожать вашу руку, как храбрейшему из всех воинов в свете.

Лермит молча поклонился ему и подал свою шпагу.

— Принимаю ее, на память о ваших геройских подвигах, и никогда с нею не расстанусь, — отвечал английский адмирал. — Примите вместо нее мою шпагу и сохраните ее в знак глубочайшего моего к вам уважения.

После этого подал он ему руку и, прося опереться на него, повел Лермита в свою каюту.

Я же, как-скоро английский куттер отчалил от фрегата, скинул куртку, башмаки, и бросился вплавь к берегу. Я хорошо плавал и не боялся усталости; но мысль об акулах пугала меня. По счастью, на половине пути встретил я лодку, ехавшую еще раз к фрегату собирать раненных, и меня посадили в нее.

Когда я сошел на берег, меня окружили с почестями, которых я, конечно, не заслуживал. Все предлагали мне свои услуги, деньги, дом. Мне очень-трудно было выбрать, как вдруг явился г. Монтолон, с которым я еще прежде познакомился чрез [171] капитана Суше. Он прибежал ко мне с отверстыми объятиями и увел меня к себе.

Отдохнув и переодевшись, я должен был рассказать весь ход сражения. Собрание было многочисленное, и рассказ мой живо тронул всех. Вдруг все замолчали, и на всех лицах выразилось неудовольствие.

Вошел английский офицер. Оглянувшись, он догадался, в чем дело, и, подойдя к хозяину, сказал:

— Я слышал, что у вас остановился один из храбрецов, участвовавших в битве фрегата «Пренёз». Сделайте милость, представьте меня ему.

Монтолон подвел его ко мне.

— Рекомендую вам, г. Гарнере, английского лейтенанта Грина.

Мы молча поклонились друг-другу; но Грин обратился потом ко мне:

— Кажется, я вошел в ту минуту, как вы рассказывали о сегодняшнем сражении. Я уверен, что приход мой не остановит этого рассказа. Хотя Франция и Англия воюют между собою, но, конечно, ни одна не завидует другой в военной славе. Мужество капитана Лермита, оказанное сегодня, так блистательно и славно, что моя народная гордость нисколько не оскорбится описанием его подвигов. Я не только Англичанин, но и воин: подвиги всякой нации всегда приятно отзываются в моем сердце.

Все были довольны этими словами, и я продолжал свой рассказ. Когда я кончил его, Грин опять обратился ко мне:

— А ведь мы ужь имели честь с вами встречаться, — сказал он, — помните ли, в сражении в бухте Лагоа?

— Как! вы были там?

— Нет; я отправился накануне. Вы помните гальйот, прошедший мимо вас... Это был я, посланный к Мысу Доброй Надежды, чтоб уведомить нашу эскадру о вашем появлении и дерзком нападении. Я привел оттуда против вас «Юпитера», и, признаюсь, там боялись только, что вы уйдете от его преследования. Оказалось, что «Юпитеру» пришлось уходить от вас. Он воротился весь избитый и едва не пошел ко дну. Имя Лермита прославилось уже и тогда между нами.

— Позвольте, однако, узнать, каким образом вы на Иль-де-Франсе?

— Осматривая берег в лодке, я был захвачен в плен, и теперь пользуюсь свободою на честном слове.

Более недели стояли английские корабли в виду острова, и всякий день отправлялась туда лодка из города, чтоб узнать о здоровьи Лермита. Предлагали составить большую сумму по подписке, чтоб выкупить его, но английский адмирал отверг всякое предложение об этом.

Чрез неделю адмирал доставил острову самый неожиданный и радостной сюрприз. Под парламентерским флагом и при салютации с кораблей, отправил он в лодке на берег капитана Лермита и безусловно возвратил ему свободу. Это был невыразимый [172] праздник для всех жителей. С ним вместе возвращены были и три офицера. Два по жребию остались в плену, для доказательства истребления фрегата «Пренёз».

Я тотчас же явился к капитану, и он меня принял самым дружеским образом. Я один оставался до конца на фрегате, и это много значило в глазах его. А как он согласился переехать на несколько дней в загородный дом Монтолона, для поправления здоровья, то и меня пригласил туда же. Разумеется, я с восторгом последовал за ним.

Мне дали верховую лошадь, а Лермит с хозяином отправились в карете.

Я был плохой ездок. Не доезжая до загородного дома, близь одной плантации сахарного тростника, лошадь бросилась в сторону, а я полетел на землю.

Не успел я встать, как кто-то ударил меня по плечу.

VI

Как изобразить мое удивление! Это был Керно.

Мы обнялись, как родные братья.

— Каким образом ты здесь? — спросил я.

— Вот глупый вопрос! — сказал он со смехом. — Оттого я здесь, что не в другом месте. Ведь земля кругла. Как же не встретиться матросам, которые меряют ее со всех сторон? Ты, Луи, вырос, но, сколько замечаю, не поумнел. Вот что значит быть без меня.

— Да, я беспрестанно вспоминал о тебе, Керно.

— А я-то! особливо, когда узнал, что вы дрались, как молодцы, на фрегате «Пренёз».

— Ну, что же ты все это время делал?

— Да глупости, мой милый. Помнишь ли маленькую Глорию. Она меня упросила увезти ее от этого Переса. Почему же не доставить ей этого удовольствия? Перес подурачился: опять хотел меня пырнуть ножем, но я его опять урезонил... Ну, да после все расскажу. А ты как это вздумал объезжать диких лошадей? Ты зачем здесь?

— Я приглашен в загородный дом гостить у Монтолона, где теперь живет и капитан наш, Лермит.

— Лермит? — вскричал Керно с сильным волнением. — Уверен ли ты в этом?

— Вот прекрасно! Мы даже вместе ехали сюда. Да вот эта проклятая лошадь... Но, что с тобою: ты в таком волнении...

Вместо ответа, Керно взлез, как векша, на дерево и внимательно осмотрел вокруг все поле сахарного тростника.

— Нет! не видать белого кафтана, — сказал он, соскочив на землю, и во взорах его видно было уныние.

— Какого белого кафтана? говори скорее. [173]

— Эх! долго рассказывать... А впрочем, нас теперь двое... тем лучше.

— Разумеется, лучше; только говори в чем дело.

Еще раз осмотрел Керно все поле и, повидимому, без малейшего успеха. Потом сел на землю и сказал:

— Вопервых, чтоб ты знал, зачем я у Монтолона, я просто скажу тебе, что влюблен в одну мулатку, которая у него живет... Что за женщина, Луи!.. Мы оба были бы не в состоянии обхватить, ее. Верных триста фунтов.

— Верю. Что жь далее?

— А вот видишь... Сегодня поутру заходил я в ее хижину... Поговорив с нею, пошли мы гулять по полю и уселись в сахарном тростнике... Вдруг, я вижу, кто-то в матросском платье вышел тоже из тростника и боязливо оглядывается кругом... Видя, что никого нет — нас с мулаткою нельзя было видеть — он засвистал. На этот свист вышел какой-то страшный Негр и тотчас же подбежал к нему. — «Ну, что, Спицион, — сказал матрос Негру по-английски, — вот арак, вот деньги. Сделаешь ли ты, что я тебе говорил?». Негр схватил бутылку, залпом выпил половину и обтерся рукавом. Верно, он служит в доме Монтолона...

— Все-равно. Что же дальше?

— А то, что Негр отвечал на своем ломаном языке: «Я готов; Лермит приехал; он и останется... двадцать золотых монет мои...». «А! канальи! — закричал я, и вскочил, — вы затеваете недоброе! Вот я вас!..». Тут-было я хотел броситься на Сципиона, вовсе не обращая внимания, что Инглиш вынул пистолет... Но, как бы ты думал! Моя Дульцинея вдруг вцепилась в меня и закричала: «Нет! не тронь Сципиона: это мой брат!». И какая дьявольская сила! Я едва мог отделаться от нее тремя пинками; но, когда она свалилась от последнего, ни Сципиона, ни Инглиша не было.

— Ну, что жь ты из этого заключаешь?

— Да плохо, Луи. На Иль-де-Франсе бездна английских шпионов....

— Все так; но какая же опасность, по-твоему, угрожает капитану?

— То то и худо, что не знаю. Еслиб знал, так опасности не было бы. Чувствую только, что храброму Лермиту здесь несдобровать. Англичане дерутся благородно, и адмирал возвратил Лермиту свободу. Но торгаши их боятся всякого храбреца, потому что торговля их может пострадать от этого. Поверь, кто-нибудь затеял тут дурное.

— Ты прав: Лермит теперь самый опасный неприятель в ост-индских водах.

— Так, чтоб сбыть с рук такого человека... понимаешь...

— Понимаю, но не верю.

— Молод, неопытен! Нашего брата не скоро проведут. Тайное свидание... Инглиш дает денег Негру... этот обещает, что Лермит не выедет отсюда... [174]

Я не дал договорить ему, потащил его с собою к Монтолону, и все пересказал ему наедине.

Монтолон задумался, но старался успокоить меня. Он позвал Сципиона.

— Тот ли это человек? — спросил он у Керно

— Тот самый.

— Говори правду, Сципион. За ложь ты будешь жестоко наказан. С каким Англичанином разговаривал ты у сахарного тростника?

— Это не Англичанин, масса, это Француз.

— И ты не лжешь?

— Зачем мне лгать! Что я выиграю?

— А за что он тебе обещал двадцать золотых монет?

— Он портной; он хочет продать новое платье капитану Лермиту, и если капитан купит, портной обещал мне одну монету.

— Что жь ты отвечал?

— Я сказал, что Лермит болен и долго не выйдет отсюда; что портной может продать платье — и монета будет моя.

— А что жь потом было?

— Этот (указывая на Керно) был в тростнике... Он выскочил и хотел бить меня... я убежал… и портной убежал — вот и все.

И я, и Монтолон поверили этому рассказу. Монтолон прибавил:

— Если портной этот воротится, приведи его ко мне.

— Слушаю, масса. — Он принесет платье.

Когда Негр ушел, Монтолон спросил нашего мнения. Керно настаивал в существовании заговора; но как ни я, ни Монтолон не верили этому, то Керно хотел с неудовольствием уйдти. Монтолон остановил его.

— Останься у меня, — сказал он, — на все время прибывания капитана и г-на Гарнере. Вам, я думаю, есть что пересказать друг-другу.

— И то правда! — отвечал Керно. — Я лучше останусь, а там увидим.

На другой день мы все обедали вместе. Я опять рассказывал о всех сражениях фрегата «Превёз», как вдруг, за десертом, капитан побледнел и ухватился за стол. Все бросились к нему, а хозяин спешил послать за доктором.

По-счастью, он был близко и сейчас явился. Взглянув на больного и пощупав пульс его, он хладнокровно сказал:

— Вы отравлены, и верно Негром. Я знаю этот яд. Здесь часто бывают такие случаи, и все врачи носят всегда с собою противоядие. Будьте спокойны; выпейте это — и вы спасены.

— Помилуйте, доктор, — слабым голосом отвечал Лермит, выпив поданную ему склянку, — у меня нет ни одного неприятеля.

— Есть завистники, — сказал грубый голос входящего Керно, — которые подкупают не людей, а вот таких безобразных животных...

При этом он ударом кулака по голове повалил Сципиона, тихо прокрадывавшегося из комнаты. [175]

Лермита перенесли в спальню, и доктор не отходил от него, отвечая за жизнь его.

Сципиона бросили в домашнюю тюрьму, где часто запирали ослушных невольников, и приставили к дверям часового.

Всю ночь Лермит жестоко страдал; только под утро он уснул. Я воспользовался этою минутою, чтоб тоже отдохнуть, как вдруг увидел Керно, едва переступавшего от слабости.

Я бросился к нему и подхватил в свои объятия.

— А! это ты, Луи? Спасибо! На груди молодого друга легко будет умереть...

— Что с тобою, Керно?

— Пустяки... наш Инглиш угостил меня свинцовым орешком, а желудок не варит этого кушанья...

— Где, какой Англичанин?.. — вскричал я.

— О, не беспокойся... я не остался в долгу, я ему немножко раскроил череп... Мы сочлись... Я однако устал... посади меня.

Я исполнил его желание и хотел бежать за доктором.

— Нет, Луи, не трудись: против пули нет противоядия. Кланяйся капитану... Скажи, что он отмщен рукою матроса... Да где же ты?.. я что-то худо вижу... А хотелось что-то рассказать тебе... да вот...

После нескольких несвязных слов, он глубоко вздохнул и умер на моих руках.

Я был в совершенном отчаянии, и спешил все рассказать Монтолону. Действительно, труп убийцы Керно лежал у сахарного тростника. Но еще страннее было то, что Сципион тоже был найден в тюрьме мертвым. В руке его была еще бутылка араку, которую он не допил и которую ему, верно, подали в окно. Доктор разложил остаток арака и нашел в нем сильный яд.

Две недели Лермит был в опасности, потому что действие яда присоединилось к нервической лихорадке, и только искусство врача и крепкая натура могли спасти его.

По выздоровлении, возвратился он в город и был принят там с торжеством.

Обо мне имел он самую отеческую заботливость и рекомендовал меня губернатору колонии, генералу Малартику, который принимал меня, как домашнего человека.

VI

Однажды капитан Лермит позвал меня к себе и сказал:

— Молодому человеку нужна деятельность. Я намерен вскоре послать вас в море.

Я с восторгом благодарил его.

— И вы отправитесь в звании лейтенанта.

Я остолбенел.

— Да, лейтенанта, — продолжал он, — но, разумеется, на купеческом корабле. Вы будете на нем младшим офицером. В ваши [176] лета этого, право, достаточно. Скажите мне: слышали ли вы о бомбетокской королеве?

— Часто слышал, — отвечал я. — Владения ее находятся на западном берегу Мадагаскара. Но в рассказах об этой стране так много загадочного...

— Вы в этом удостоверитесь на деле. Негоцианты Иль-де-Франса сложились, чтоб отправить туда на свой счет корабль. Посольство их состоит в заключении, если можно, с королевою коммерческого трактата. Здешний губернатор, зная всю выгоду, которая может произойдти для колонии от этой экспедиции, согласился, от имени правительства, участвовать в ней, и предоставил себе выбор офицеров. Поэтому случаю я и могу располагать одним лейтенантским местом. Отправьтесь же сейчас к новому вашему капитану, г. Кузиньеру.

Трудно выразить всю мою радость. Таинственность страны увеличивала мой восторг. Я побежал к капитану Кузиньеру, который только что сбирался завтракать. Он меня принудил остаться у него, и я нашел в нем человека доброго и откровенного.

— Вы напрасно так радуетесь этой экспедиции, — сказал он мне. — Хотя переезд не далек, но опасен, потому что мы должны войдти в Мозамбикский Канал. Самая неприятная вещь, впрочем, это — бомбетокский климат: в два часа сильнейший матрос исключается из списков. Солнечные удары там сильнее пули. От пули вылечиваются, а от солнечного удара никогда. Кто спасается от них, подвергается действию ночной холодной росы. Бьюсь об заклад, что мы привезем назад половину экипажа слепым. Ввечеру человек ложится спать и закрывает глаза, поутру он ужь не может раскрыть их. Впрочем, все это мелочные неприятности, которые, конечно, не должны останавливать вас. Вы мне нравитесь. О вас хлопочет капитан Лермит, а это лучшая рекомендация. Вы ужь успели несколько раз подраться с Англичанами, а таких людей мне и надобно. Нам верно придется посчитаться с Мадагаскарцами.

— Благодарю вас за доброе мнение обо мне. Постараюсь оправдать его.

— А я вам дам случай к этому. Вас то именно и хочу я отправить послом к этой королеве.

— Я не умею выразить вам моей благодарности, капитан...

— Напрасно. При этом посольстве мысль моя совершенно не в вашу пользу. Видите ли, нас на корабле «Матюрине» будет трое офицеров. Вы, я полагаю, будете слабейший из нас в знании мореходства; так если в посольстве этом должен кто-нибудь погибнуть, пусть лучше тот офицер, который не так нужен для возвратного пути.

— Вы совершенно-правы, капитан. — Мое дело стараться быть чем-нибудь вам полезным.

Неделю спустя, я простился с моим добрым покровителем, Лермитом. Он, при прощаньи, пожал мне руку и сказал: «до свиданья!». [177]

По странной судьбе, все сказанные мне до свиданья не исполнились; я увиделся с Лермитом ужь двадцать лет спустя, а именно после двенадцатилетних морских плаваний и восьми лет заключения на английских понтонах.

Отъезд наш составлял замечательное событие для Иль-де-Франса. Рассказы о бомбетокской королеве были наполнены такими чудесами, что всякий любопытствовал узнать наконец разгадку рассказов.

«Матюрин» был хороший, прочный корабль, быстрый на ходу и удобный к поворотам. Ветер благоприятствовал нам во всю дорогу, и после непродолжительного плавания бросили мы якорь в обширной Бомбетокской Губе, перед небольшою Мазангайскою Деревнею.

По устройству домов, видно было, что жители этой деревни арабского племени. Повсюду вокруг видна была самая роскошная растительность. Я с удовольствием рассматривал эту картину, как вдруг заметили мы едущую к нам с берега лодку.

— А, вот едут и туземные власти! — сказал капитан. — Надобно принять их как-можно ласковее. Юнга! подай две бутылки араку.

Лодка пристала к «Матюрину». Из нее вышли человек пятнадцать, между которыми всего-любопытнее были два главные лица: первое — человек лет сорока, смуглого цвета, одетый в двух передниках — один посреди тела, другой на голове. Второе лицо было самое любопытное. Это был человек чрезвычайно-высокого роста, чрезвычайно-худощавый и с крошечною головою. Одежда его представляла целый курс истории. На нем, вместе с туземным передником, был шелковый кафтан времен Лудовика XV, на голове треугольная шляпа с султаном. Голые ноги его вооружены были золотыми шпорами. Он подошел к капитану Кузиньеру и на дурном французском языке сказал ему:

— Капитан, я португальский дворянин Кавальйо.

Как ни странен был французский язык г. Кавальйо, мы рады были, что он может нам служить переводчиком.

— Честь имею представить вам, — продолжал Португалец, кланяясь еще ниже, — одного из первых сановников бомбетокской королевы. Он наместник в Мазангае.

— В-таком-случае, — отвечал капитан, — мой долг засвидетельствовать ему мое почтение, — и, подойдя к наместнику, он подал ему приготовленную бутылку араку.

— Не угодно ли? — спросил он наместника.

Тот, как-будто ясно понимая пофранцузски, схватил бутылку и начал пить с жадностью.

— Г. капитан, — жалобно сказал Португалец? — ведь и у меня сильная жажда.

— А у меня есть еще бутылка, — отвечал капитан, и подал ее Португальцу.

Выпив каждый по бутылке, оба посетителя отправились в каюту. Португалец попросил еще араку, но капитан сказал, что [178] напоит его до-нельзя, только прежде обязан он сообщить ему все нужные сведения.

— Нечего делать! — отвечал Кавальйо, — спрашивайте, только дайте покуда еще бутылку наместнику: он сердится, когда его не угощают.

— Далеко ли от Мазангайской Деревни до бомбетокской столицы? — спросил капитан.

— Около восьмидесяти миль.

— Если я отправлю туда посольство, подвергнется ли оно опасности?

— На пути в столицу — никакой, но на обратном пути — очень может быть.

— Почему же на обратном?

— Потому что, если вы не сойдетесь, может-быть, с королевою, подданные захотят вам отмстить. Впрочем, послушайте — если вы угостите меня, я вам дам хороший совет.

— Согласен, говорите.

— Потребуйте от наместника почетного конвоя, при котором и я бы участвовал. Таким-образом вы можете быть уверены, что вас хорошо приймет королева.

На другое утро, после угощения, мы разбудили наместника и переводчика. Наместник исполнил наше требование и советовал нам запастись хорошими подарками для королевы

— Я же, — прибавил он, — буду доволен одним ружьем и боченком араку.

Выбрав двух надежных матросов, вооруженных с ног до головы, я отправился в это опасное посольство, снабженный всеми нужными подарками.

В полдень, при попутном ветре, сели мы в лодку наместника, который взялся провожать нас и остаться до нашего возвращения, с тем только, чтоб его во все это время угощали араком. Мы охотно согласились, потому что он служил нам аманатом в случае измены.

Выйдя на берег на другой оконечности бухты, мы вступили в какую-то деревню, жители которой бежали, увидя нас. Из деревни этой прошли мы песчаное поле в три мили и дошли до другой деревни, которую переводчик назвал столицею другого вице-королевства, которого правитель выступил к нам на встречу.

Переводчик объяснил ему, что я посол великого короля Французов, и правитель пригласил меня тотчас же к себе.

Он жил в полуразвалившейся хижине и обед его был очень плох; но супруга его была премилая Амбулама (Амбуламы, неизвестное племя внутри Мадагаскара, похожее на Европейцев.), которая тотчас же начала мне оказывать всевозможные знаки расположения.

После обеда новый вице король дал мне лодку с гребцами для дальнейшего пути. Мы поехали по прекрасной бухте, окруженной [179] горами и роскошною растительностью. Около нашей лодки показались кайманы. Я-было хотел застрелить ближайшего из них, но Кавальйо остановил меня, объявя, что я вооружу этим поступком всех жителей против себя, потому что кайманы почитаются здесь священными.

Вскоре я удостоверился в этом чудовищном поклонении. Настала ночь, и мы вдруг остановились.

— Что это значит? — спросил я, — почему мы не едем дальше?

— Чтоб не мешать кайманам выйдти на берег и съесть преступников. Видите ли вдали эти огоньки: это горшки со смолою, горящие на головах осужденных на казнь. Огни эти вызывают кайманов на берег. Они ужь привыкли к этому ежедневному угощению, всегда являются на пригласительный огонь и аппетитно кушают выставленных им людей.

— Ну, а если кто освободит несчастного? — спросил я.

— Тот подвергнется его участи, — отвечал Португалец.

Действительно, толпа кайманов подплыла к берегу, и мы вскоре увидели, что они с своею жертвою и с горящим горшком исчезли в волнах.

— Теперь кончено! — сказал Португалец, — мы можем ехать.

— И у вас часто кормят кайманов людьми?

— Теперь не так часто. Сперва почти всякий день находили преступников для этого зрелища; но с-тех-пор, как у нас стали покупать невольников, мы сочли, что лучше получать от белых порох и арак, нежели кормить кайманов. Теперь стараются, напротив-того, увеличивать число лиц, продаваемых в неволю. Теперь всякий провинившийся подвергается испытанию крови.

— Что это за испытание?

— Всовывают ему в руку колючий кактус: если кровь пойдет, он признан невинным, если не пойдет, его продают в неволю.

— Да, кажется, всегда кровь пойдет.

— Извините; это зависит от искусства испытующего. Он несколько минут подержит руки подсудимого кверху, а кактусовые иглы всовывает потихоньку: ни капли крови не является.

Мы пристали к берегу видимой нами деревни, начальник которой принял нас к себе в дом и угостил хорошим ужином, за что я ему подарил бутылку араку. Это привело его в величайший восторг.

Поутру мы продолжали путь, но ужь сухим путем. Это было мучительное путешествие: солнце жгло нас немилосердо, москиты заели нас, муравьи истатуировали все наше тело.

По дороге указал нам Кавальйо на дерево равинесара, которого вкусный плод идет во все блюда. Видели мы также бесхвостого и смирного медведя.

В шесть часов вечера достигли мы наконец до большой деревни: это была столица бомбетокской королевы. [180]

VII

Подойдя к холму, на котором стояла деревня, провожатые наши затрубили в рога, и толпы жителей вышли к нам на встречу. Те, которые повидимому были из числа важных лиц, подходили к нам и подавали руки поанглийски.

Столица Бомбетокского Королевства, которую после нас никто, может-быть, ужь не посещал, содержит в себе до шести тысяч жителей. Она окружена рвом, через который лежали две связанные доски, в виде подъемного моста. Улицы, разумеется, не мощенные, а песчаные, и мы по ним дошли до площади, которая называлась Судебною. Большое здание из толстых бревен с крышею, покрытою пальмовыми листьями, служило для судебных испытаний.

Дворец королевы был ничто иное, как большая хижина. Вместо двора был сад, где принимали гостей. К нам вышли на встречу несколько Малгашей, которые спросили у Кавальйо, что мы за люди и зачем пришли? Он униженно отвечал им, и они пошли докладывать о вас королеве.

Через час один вышедший Малгаш объявил нам, что ввечеру королева не принимает, но что мы до завтра будем угощаемы на ее счет. Нас отвели в одну из беднейших хижин, но принесли сытный ужин и три кровати. А чтоб нам веселее было ужинать, явились танцовщицы и музыканты.

Ужин состоял из риса, пататов, мяса, дичи, рыбы, раков и зелени, с маслом, солью и равинесарою, десерт из меда и бананов. Питье состояло из вина, выделываемого из сахарного тростника, и грушевого меда.

Присланные нам танцорки были очень-недурны собою. Ткань, называемая эфит-симбоко, закрывала их от средины тела до икр, а сверх этого накинут был мадрасский платок; на груди — род шелковой куртки. Волосы их были искусно причесаны; руки и шея обвешены украшениями. Все эти танцовщицы должны были вместе с нами ужинать.

Инструменты музыкантов обличают первобытное состояние музыки: дудки из тростника, род балалайки об одной струне, гокучь — род большой тыквы с отверстием, над которым протянута струна для играния на ней смычком, трубы из бамбука, из рога и раковин, наконец барабаны.

Когда ужин кончился, танцовщицы начали пляски. Сначала движения их были вялы и однообразны, но мало-по-малу оживились и перешли в самые дикие и исступленные, которые наконец до того утомили их, что они бросились на рогожки.

Мы спешили подать им прохладительных напитков.

— Thanu you! — сказала одна.

— I tune you! — прошептала другая.

— Ба! — вскричал я, — да это поанглийски. Значит, мы не первые Европейцы, бывшие в Бомбетоке; Англичане предупредили нас. [181]

— Это предосадно! — сказал один из моих матросов. — Но постой, я выучу их другим словам.

Тут он начал, как попугая, учить одну из красивейших танцовщиц: люблю Французов, ненавижу Англичан...

...На другое утро в десять часов пришли за нами и повели нас к королеве.

Наружность дворца обещала немного и накануне. Я ожидал, что внутренность роскошна и великолепна. Что жь увидел: в приемной зале сушились на крючках женские передники. Вместо стульев, лежали на полу связки тростника. В этом состояло все убранство залы.

Королева сидела на полу на цыновке, опираясь ногами в камин. В руках держала она трубку и курила. Ростом она была высока; черты лица выражали недоверчивость и корыстолюбие. Она одета была точно так же, как наши вчерашние танцорки.

Она взглянула на меня очень-равнодушно, выколотила пепел из трубки и что-то сказала своему царедворцу. Посредством переводчика Кавальйо начался следующий разговор.

— Зачем вы прибыли в Бомбеток?

— С предложением от великого французского короля оборонительного и наступательного союза, то есть если вам против кого-нибудь будут нужны войска, он их вам тотчас же пришлет.

— В-самом-деле! Почему же он так заботится о моих делах? он ведь не знает меня.

— Слава о высоких качествах ваших достигла и до него.

— Очень-рада. Я же никогда о нем слыхала. Но все-равно. — А может ли он мне через четыре дня прислать пять сот человек войска?

— Вопервых, королю моему нужно знать, принимаете ли вы его предложение. А покуда заключен будет этот союз, мы будем вести торговлю с вашим народом. Пусть на первый случай наш корабль закупит на наличные деньги товар у вас без платы огромных пошлин, требуемых мазагейским вицекоролем.

— Хорошо! Я предложу эти вопросы моему совету и дам ответ.

По данному знаку, все царедворцы собрались вокруг нее и стали рассуждать об этом деле. Совет продолжался недолго. После нескольких слов, сказанных королевою, мне объявили, что она отвергает мои предложения.

Я представил, что в таком случае король мой может соединиться с врагами Бомбетока, и политическое существование королевства может пострадать. Эта причина была вновь поводом к совещаниям, после которых опять последовал отказ королевы. Затем она встала и ушла, неудостоив и взглянуть на меня.

По уходе королевы, один царедворец подошел ко мне и через переводчика спросил: есть ли у нас такие шелковые материи, каких образцы он мне подал? Я видел, что это простая тафта, и отвечал, что, если угодно, я через пять дней привезу товары вдвое лучше этого. Он поверил мне и сказал, чтоб я привозил их, [182] а вместе с тем привез и ему боченок араку за то, что он будет защищать мое дело.

Я согласился и вышел из дворца. Возвратясь к своим вещам, я нашел уже, что сундуки наши окружены жадными толпами жителей. Я объявил всем, что через пять дней опять приеду сюда с подарками.

В это самое время королева прислала мне приглашение участвовать при казни одного солдата. Кавальйо растолковал мне, что приглашение это означает большую почесть.

При этом Кавальйо рассказал мне, что преступление дикаря состояло в том, что на последнем сражении он убил предводителя неприятельской армии.

При известии об этой казни, толпа жителей оставила меня и побежала смотреть на это зрелище; а я, отказавшись от приглашения под предлогом желания привезти скорее шелковые ткани, спешил выбраться из этого города.

Так-как посольство мое не имело успеха, то мне хотелось привезти назад подарки, назначенные королеве. Но по мере того, как мы удалялись от столицы, Кавальйо и конвой туземцев вели часто о чем то переговоры, и стали отставать.

Вскоре Кавальйо подошел ко мне и объявил, что двое из провожатых укушены ядовитыми змеями и что он пошлет в город для подания им помощи, а между тем ночевать надобно остановиться тут же.

Я не согласился и велел привести к себе укушенных. Кавальйо пошел к ним и через четверть часа пришел опять с известием, что еще трое укушены и что никак нельзя продолжать путь.

По данному мною знаку, матросы схватили Кавальйо, а я приставил пистолет к его лбу.

— Умилосердитесь! — вскричал он жалобно, — не убивайте, я все сделаю, что прикажете...

— Чтоб сейчас же продолжали мы путь! Поди и объяви это провожатым. За тобою пойдет матрос с ружьем, и при малейшем неповиновении всадит в тебя две пули.

Через четверть часа двинулись мы вперед, но конвой с пожитками пустился вперед, объявя, что будет стрелять по каждому отсталому провожатому.

К утру пришли мы к вице-королю второй деревни, который принял нас хорошо, а жена его — еще лучше. Целый день и ночь провели мы у него, и отправились в его лодке. Дорогою я сжалился над Кавальйо (который был наказан вице-королем палками за попытку к измене) и помирился с ним. Тогда он мне рассказал, что, за две недели перед нами, приезжал в Мазангей английский военный корабль «Тhe Victory»; что часть экипажа отправилась с посольством к королеве, которой привезено было множество подарков (в том числе и шелковая материя, которую мне показывали); что Кавальйо был тоже их переводчиком и что они много говорили [183] королеве о Французах, уверяя ее, что всякая дружба с ними навсегда ее погубит, а союз с Англиею возвысит ее королевство.

— Отчего же ты мне этого прежде не сказал? — спросил я.

— Оттого, что вы нe спросили.

Теперь я вполне понял причину неуспешности моего посольства, и имел по-крайней-мере извинение перед капитаном.

На третий день мы уже были в Мазангее. С чувством душевной радости увидел я еще издали развивавшийся флаг Матюрина. Капитан и часть корабля ждали нас на берегу, встретили громким «ура!» и осыпали вопросами.

Я рассказал все, и наконец причину неудач.

— Проклятые Англичане! — вскричал капитан. — Они везде явятся первые. Ну, как быть! Мы исполнили свой долг, проникли в эту таинственную землю, и не виноваты в неуспехе посольства. А как я все это время поил на повал здешнего наместника, нагружая потихоньку свой корабль, то могу тотчас же отплыть. Пусть королева сердится на него, это будет не мое дело. Впрочем, он дает нам сегодня большой праздник, и мы отправимся все к нему.

Мы отправились. Праздник происходил за городом в огромных палатках.

Сперва показали нам военные игры, бросание копья в цель, потом начался бой быков, какого не бывает ни в Мадриде, ни в Кадисе. Здесь нет средства уйдти от ярости быка: надобно умереть или победить. Ловкость Малгашей удивительна. Подпустив к себе раненного, разъяренного зверя, Малгаш скользит мимо его, как угорь, или, наступив ногою между рогов, подскокнет футов на пятнадцать кверху и упадает всегда на ноги, как кошка. Потом ударом топора подбивают у быка задние ноги, и когда тот упадет с глухим ревом, Малгаш поражает его окончательно в голову.

После тридцати быков, убитых таким-образом, вдруг увидели мы молодую и хорошенькую Малгашку, которая тоже явилась на этот бой. С нею вместе был муж ее. Весело вступила она в борьбу с быком, и движения ее были так милы, легки и ловки, что возбудили всеобщий восторг. Спутник ее только ходил и караулил всякий шаг ее... Вдруг она промахнулась, смутилась, и свирепый зверь взбросил ее рогами футов на тридцать вверх. Раздались крики ужаса Два раза подхватывал ее бык на воздухе, не допуская падать на землю. При третьем, упал он сам, пораженный спутником Малгашки, который после этого прошел мимо трупа своей возлюбленной, не поглядев на нее.

В заключение праздника был гомерический ужин. Зажглись сто костров, для которых прикатили целые деревья.

Около полуночи кончился ужин, когда хозяева и туземные гости лежали без чувств. Капитан встал тогда и повел нас на корабль, который тотчас же вышел в море. После благополучного переезда, возвратились мы на Иль-де-Франс. [184]

Первый мой визит по приезде был к г. Монтолону. Он расспросил меня обо всем. В эту минуту доложили ему о приезде капитана Мальру.

— Вот, любезный Луи, — сказал Монтолон, — счастливый случай для вас. Мальру командует самыми неустрашимыми корсарами, которых подвиги почти баснословны. Попробуйте сойдтись с ним. Он вооружает теперь небольшое трехмачтовое судно...

Когда Мальру вошел, Монтолон, после первых приветствий, представил ему меня, как любимца Лермита и участника в последнем бое фрегата «Пренёз». Мальру дружески пожал мне руку.

— Как я рад, что встретился с вами, — сказал он. — Я взял к себе с вашего фрегата много матросов. Не хотите ли и вы ко мне?

— Очень-рад.

— У меня осталась одна вакансия второго штурмана. Согласны ли?

— С величайшим удовольствием.

Капитан Мальру пользовался всеобщею заслуженною славою. Экипаж его «Амфитриты» состоял из ста береговых братев, с 16-ю пушками. В конце 1799 года вышли мы из Иль-де-Франса.

VIII

Достигнув Аравийского Залива, прошли мы Бабель-Мандебский Пролив, как вдруг усмотрен был трехмачтовый корабль с 24-мя пушками.

— Это он! — вскричал Мальру. — Я напрасно жаловался на свои неудачи! Нынешний раз судьба благоприятствует мне. Знайте, друзья, что этот корабль нагружен золотом, серебром и драгоценными камнями. Это арабский корабль, который всякий день перевозит в Мекку поклонников пророка. Англичане присоветовали им ходить под английским флагом. Пусть же они поплатятся за это.

Никто на «Амфитрите» не думал о неравенстве сил. Все уверены были в победе и богатой добыче.

Арабский корабль, подняв английский флаг, первый начал бой, угостив нас залпом.

— Не стрелять, друзья! — вскричал Мальру, — не отвечать; надобно с одного удара кончить дело.

Вызвав более половины экипажа на палубу и на ванты, Мальру, подойдя на пистолетный выстрел к неприятелю, обнаружил все приготовления к абордажу. Арабы увидели это и обрадовались. Они бросили пушки и высыпали толпами на палубу, готовясь к свалке.

Вдруг «Амфитрита» сделала поворот и пустила страшный залп из своих карронад, заряженных картечью, и из ста мушкетонов по шести пуль в каждом. Действие залпа было ужасно. Смятение распространилось по всему кораблю, и через несколько минут выставил он арабский флаг.

— Теперь поздно! — вскричал капитан, — стреляй, друзья, не прерывай огня! [185]

Еще три залпа дала «Амфитрита» и неприятельское судно спустило флаг.

Оно называлось Перлом и вмещало в себе большие богатства, которым составлена была точная опись. Одни арабские лошади оставлены были на этом судне; все прочее перенесено на наше. Все были в восторге и рассчитывали, какую часть добычи получат. Один капитан был задумчив.

— Я всегда был несчастлив во всех предприятиях, — говорил он. — Много наносил я вреда неприятелю, но не приносил себе никогда никакой пользы. Вдруг судьба мне послала такую огромную добычу. Дурной знак! Значит, вскоре случится какое-нибудь большое несчастие.

На пятый день после взятия Перла, увидели мы два судна, плывшие в наших водах. Когда же они приблизились, мы удостоверились, что один из них был трехмачтовый корабль, с двадцатью-двумя пушками на каждом борту, кроме двух на шканцах. Другой был гальот, с четырьмя пушками и двумя мортирами.

Тотчас приготовились мы к бою. Английский корвет стал у нас на ветре, и пальба между ним и нами вскоре началась.

Во многих сражениях участвовал я, но такого ожесточения с обеих сторон не случалось видеть: целый день продолжалась битва и победа еще колебалась. У неприятельского корвета Тринквемала было, правда, десятью пушками больше нашего, но наше отчаяние и деятельность уравнивали силы. При последних лучах вечерней зари победа склонилась, повидимому, на нашу сторону. У английского корвета вдруг упала бизан-мачта. Мы обрадовались и спешили воспользоваться этим случаем, чтоб уйдти от преследования, но в ту же минуту и на нашем судне повалилась фок-мачта.

Бой возобновился, но ужь победа видимо склонялась на сторону Англичан, однакожь, в полночь, при блеске огней от пушечных выстрелов, с восторгом увидели мы, что грот-мачта у корвета переломилась, и он, не в-состоянии будучи управлять своими движениями, идет прямо на нас.

Этого только мы и желали. Другого средства не было к спасению, как истребить врагов на абордаже. Мы сцепились и ринулись на низ. Экипаж корвета был многочисленнее нашего; но после сильного и храброго сопротивления, мы приперли его к шканцам, и люди с отчаяния побросались кто в море, кто в нижнюю палубу. Там они зажгли корвет. Заметив это, мы бросились на «Амфитриту», а «Триквемала» через несколько минут взлетела на воздух, осыпав нас обломками и трупами. Взрыва этот произвел такие повреждения в «Амфитрите», что через несколько минут принуждены мы были броситься в лодку и плыть к «Перлу». Английский гальйот, при взрыве корвета, прекратил огонь, и шлюбки с обеих сторон были высланы, чтоб спасти утопавших. По при этом ожидало нас величайшее несчастие. Капитан Мальру забыл на «Амфитрите» свои бумаги и воротился на этот корабль, когда его ужь заливало. Он успел еще схватить бумаги; но в то мгновение, как садился [186] в лодку, на него упала с корабля сетка со шканцев, и пока бросились освобождать его, «Амфитрита» пошла ко дну и увлекла с собою лодку, капитана и матросов.

Когда на Перле собрались остатки экипажа, старший лейтенант Дюверже принял команду и хотел на английском гальйоте выместить наши потери, но тот, дав по нас последний залп, поднял паруса и скрылся.

Мы же, занявшись перевязкою раненных и починкою повреждении, пустились к Иль-де-Франсу, куда и прибыли после шестинедельного плавания.

Здесь я впал в тяжкую болезнь, и только сила молодости и натуры спасла меня. Монтолон часто навещал меня, и однажды пришел с капитаном корсарского судна, Монтодевером, который слышал обо мне очень-много от Лермита, и предлагал вступить к нему по выздоровлении. А в ожидании, Монтолон принес мне несколько сот пиастров, вырученных от призов «Перла».

Я поблагодарил и того и другого. Предложение капитана разумеется принял, хотя он мне и не объявил, в каком звании принимает меня к себе.

Через три дня после этого я, в первый раз после болезни, вышел, и первою моею встречею был Монтодевер.

— Прекрасно! — вскричал он, — вы поправляетесь. Тем лучше. Пойдемте ко мне — вас ждут.

Я последовал за ним. Мы пришли к дому одного банкира, Дюбуа, и вошли в одну из зал первого этажа. В ней было множество людей, но я с первого взгляда узнал нескольких своих знакомцев из мичманов, бывших на фрегате Лермита.

Молодой человек лет двадцати-пяти подошел к Монтодеверу и, дружески пожав ему руку, предложил стакан грогу и сигару.

— Благодарю, Робер, — отвечал тот. — Но прежде всего позволь представить тебе того молодого человека, о котором я тебе говорил. Он любимец Лермита, молод, силен, с большим запасом доброй воли и пустым кошельком. Он присутствовал при взрыве английского корвета, потоплении «Амфитриты» и смерти бедного нашего Мальру.

— Очень-рад! — вскричал молодой человек. — По рукам! Ты мне нравишься. Уверяю, что и тебе у нас понравится. Останься с нами обедать, пей, ешь, а о делах поговорим завтра. Ты будешь ко мне являться каждое утро за приказаниями. Я тебя принимаю к себе в адъютанты.

— Очень-рад и благодарен, — отвечал я с недоумением. — Но у кого же я буду иметь честь служить?..

— Как! — вскричал он со смехом. — Капитан тебе не сказал? Экой шут! Ну, да все-равно. Меня зовут Робер Сюркуф.

Это знаменитое имя произвело на меня величайшее впечатление. Этот корсар, нанесший столько вреда Англичанам и прославившийся столькими подвигами, был передо мною и брал меня к себе в адъютанты: я с восторгом выразил ему мою благодарность. [187]

Выходя от него, Монтодевер повел меня посмотреть на судно Сюркуфа, Конфианс. Вид этого корабля привел меня в восторг. Надо быть моряком, чтоб понять чувства мои при виде легкости и щегольства «Конфианса». На нем было восемнадцать пушек; но по всему было видно, что это судно могло помериться с сильнейшими противниками.

С этого дня я каждое утро являлся к Сюркуфу, и всякий день более-и-более привязывался к нему. Сюркуф стал ужь поговаривать о выходе в море, как вдруг случилось странное происшествие. Зная, что на Иль-де Франсе есть до ста-пятидесяти береговых братьев, он не заботился до последней минуты о наборе экипажа. Он был уверен, что при первом объявлении все сбегутся на «Конфианс». Вдруг он узнал, что другой капитан корсарского судна, Дютертр, тоже снаряжает судно и определил на свой корабль половину из лучших береговых братьев. Дютертр даже переманил к себе многих богатыми обещаниями с судна Сюркуфа.

Это привело Сюркуфа в бешенство. Он решился на личное объяснение с Дютертром. Они сошлись в трактире.

Решено было на следующее утро стреляться; после этого, как ни в чем не бывало, сели они дружески за стол и роспили вместе с другими товарищами несколько бутылок вина. Пожав друг другу руку, они ужь хотели разойдтись, как вдруг адъютант генерал-губернатора явился и объявил, чтоб они тотчас же последовали за ним.

Когда они пришли к генералу, тот вышел к ним на встречу и обнял обоих.

— Что вы хотите делать, несчастные? — вскричал он. — Разве вы не понимаете, что какой бы ни был конец вашего поединка, о котором я сию минуту узнал, вы доставите величайшее одолжение Англичанам: Сюркуф, и вы, Дютертр, скажите без самолюбия, не-уже ли вы жизнь свою цените дешевле линейного корабля? За что же завтра поутру вы хотите отдать в руки врагам линейный корабль, а, может-быть, и два? Не-уже ли вы не понимаете, что, в досаде своей, вы делаетесь преступниками против отечества? Обнимитесь сейчас, и чтоб никогда между вами не было ссор!

Оба капитана переглянулись и упали в объятия друг друга.

— Ну, а теперь, — продолжал генерал, — я разберу дружески ссору вашу. Каждому из вас нужно до восьмидесяти матросов для укомплектования ваших экипажей — не так ли? Я вам предложу сделать вот что. Здесь наберется до ста-шестидесяти береговых братьев. Велите им всем явиться, и дайте им вынуть жеребий — кому на каком корабле служить. Вот и все.

При этой простой и справедливой мере, оба соперника не могли воздержаться от смеха, увидя, сколько глупостей они готовы были наделать, не придумав такого простого средства к прекращению распри. [188]

IX

Через несколько дней Конфианс вышел в море; легкость его на ходу была так велика, что в три дня мы ужь перешли экватор, а через неделю увидели вдали какой-то большой корабль. К-сожалению, день ужь вечерел, и мы боялись, что ночью это судно уйдет. Как же мы удивились, увидев, что оно ночью выставило фонари, как бы указывая нам путь. Это показалось очень-странно.

Поутру мы сошлись с этим кораблем. Это было голландское купеческое судно, на котором умиравший капитан рассказал нам один из печальнейших эпизодов мореплавания. Он был застигнут безветрием, продолжавшимся сорок-шесть дней. Все запасы были съедены, вода выпита, а корабль не трогался с места. К довершению отчаяния, обнаружилась эпидемическая болезнь и похищала ежедневно новые жертвы. Однажды повеял-было ветерок, и они в эту минуту увидели издали корабль. Крики радости раздались на голландском судне... Вдруг ветер опять затих и оба корабля остались неподвижными. Голландский решился послать на другое судно лодку просить помощи, но люди, взявшиеся за это, все были истощены и, не доехав до половины, умерли от изнурения. Хотели спустить двухвесельную лодку, но та, коснувшись воды, тотчас же потонула, потому что рассохлась от жаров. В тот день, как мы увидели этот корабль, поднялся опять ветер, но ужь некому было управлять судном.

Сюркуф доставил несчастным медикаменты, съестные припасы и воду. Сами же мы зашли на остров Яву — освежить свои запасы. Выйдя оттуда, на другой же день захватили трехмачтовое американское судно.

Далее на восточной стороне Цейлана встретили мы датский гальйот, которого капитан лично знаком был с Сюркуфом, приехал к нам, пробыл часа два, сообщил нашему капитану самые выгодные сведения, и мы, расставшись с ним, стали крейсировать от малайского берега до коромандельского. Впродолжение месяца овладели мы шестью богатыми судами.

Отправя призы для продажи, мы продолжали крейсировку, и если иногда встречали большие английские военные корабли, то, благодаря быстроте «Конфианса», всегда уходили от них.

Таким-образом крейсировали мы еще неделю. Вдруг часовые закричали: корабль! и Сюркуф бросился к подзорной трубе, но никак не мог определить ни величины, ни нации судна.

Сюркуф решился с ним сблизиться. К удовольствию нашему, тотчас же мы удостоверились, что Конфианс наш быстрее на ходу, но зато вскоре узнали, что это сильный английский фрегат Сивилла. Надобно было, следственно, уладить. К-несчастию, мы подошли слишком-близко и могли погибнуть от нашей неосторожности Сюркуф вздумал обмануть неприятеля.

Весь экипаж наш в минуту надел английские мундиры; у всех были перевязаны головы, руки, ноги, как у раненных. [189] Переводчик наш, настоящий Англичанин, одет был капитаном, а Сюркуф в матросском платье стал подле него, чтоб подсказывать ему ответы.

Когда мы сошлись на расстоянии рупора, то оба корабля подняли английский флаг и стали в дрейф; английский спросил нас:

— Зачем так близко подошли?

— Чтоб сообщить капитану приятную новость.

— Какую?

— О пожаловании ему чина и о скором отозвании «Сивиллы». Последнее еще неоффициально, на первое объявлено... Мы к вам в лодке послали все бумаги...

В эту самую минуту, люди, отправленные с «Конфианса» в лодке, стали кричать и звать на помощь. Люди были научены Сюркуфом и нарочно пробили лодку, которая стала тонуть, подезжая к английскому кораблю.

— Спасите только людей! — закричал Сюркуф...

При виде утопающих, капитан «Сивиллы« забыл все подозрения, спустил шлюбку и не замечал, что «Конфиэнс» стал ужь у него на ветре. Тут, распустя все паруса, пустились мы на уход при самом свежем ветре; когда заметили нашу хитрость, мы были ужь вне выстрелов фрегата.

А посланные в лодке?.. Им Сюркуф дал по сту дублонов на первое время неволи, обещая, что вскоре освободит их.

«Сивилла« пустилась преследовать нас, но мы были легче на ходу, и к ночи потеряли ее из виду. Ночью переменили курс, а к утру перед нами была только беспредельность океана.

Мы направили путь к берегам Ганга.

— Корабль! — закричал вдруг часовой.

— Где?

— Под ветром...

— Куда идет?

— К северу.

— Велик?

— Трехмачтовый.

— Экипажу завтракать... раздать винную порцию... Приготовить все к бою.

Увы! через полчаса мы удостоверились, что перед нами английский фрегат о 38-ми пушках, который вскоре и приветствовал нас целым залпом.

Удивительнее всего показалось нам, что на палубе видели мы много разряженных дам, сидевших под зонтиками и смотревших в подзорные трубки на начинавшееся сражение; кроме-того, видно было много сухопутного войска на палубе.

Подняв французский флаг, Сюркуф созвал весь экипаж и объявил ему, что вступать в перестрелку он не намерен, потому что неприятель тотчас же потопит нас, но что будет маневрировать вне выстрелов до удобной минуты, и тогда на всех парусах подлетит к противнику и сцепится с ним на абардаж. [190]

— Нас сто-тридцать человек, сказал он, — их немногим-больше, а каждый из вас стоит троих. Не правда ли? Они никак не ожидают абордажа, следовательно, нечаянность даст нам победу. Наше маленькое судно не должно сметь сражаться с фрегатом, следовательно, неприятель не примет никаких мер для обороны. А как на этом корабле везут мильйоны денег, то мы после победы будем все богаты. Согласны ли вы?

Громкое «ура!» было ему ответом, и все меры были тотчас же взяты.

Долго Англичане не понимали наших маневров. Когда же мы пустились прямо на них, они видели в этом какое-то сумасшествие, никак не воображая, чтоб мы смели сцепиться с ними.

Наконец цель наша была достигнута: мы бросились на абордаж. Первые выстрелы наши направлены были в офицеров. Странное дело, что, при всеобщем мужестве нашего экипажа, первый, кто очутился на палубе Кента (так назывался английский корабль), был Негр. Он бился об заклад с товарищами, что первый взойдет на абордаж — и выиграл.

Несмотря на неожиданность абордажа, Англичане дрались мужественно. Началось ужаснейшее побоище. Мы успели обратить на неприятеля две пушки, и выстрелы эти произвели страшное поражение. Но как вместо всякого поражаемого неприятеля являлись из-под палубы двое, Сюркуф догадался, что Кент вез сухопутное войско, и оно-то оказывало нам такое сильное сопротивление. Вдруг с корабля нашего было весьма-удачно брошено множество гранат, которые взрывами своими произвели страшное поражение между Англичанами. И однакожь они продолжали сражаться. Я начинал думать, что мы не успеем победить этих людей.

Неожиданный случай помог нам: капитан «Кента» был убит. Сюркуф, заметив это, бросился атаковать шканцы. С этой минуты сражение превратилось в резню. Сцепившись с врагами, матросы падали в море и там продолжали одною рукою плавать, а другою наносить удары.

Старший лейтенант, приняв команду над «Кентом», продолжал еще защищаться. Запершись в средней палубе, он хотел оттуда произвесть залп из нескольких орудий, направленных в пол верхней палубы, чтоб она провалилась и погребла нас под своими развалинами; но Сюркуф подоспел вовремя и довершил поражение неприятелей.

Посреди этого ужаса, Сюркуф вспомнил о дамах и поставил сильный караул у каюты их, чтоб матросы не ворвались туда; сам же успокоил их и извинился перед ними в эmoй небольшой суматохе.

Наконец резня кончилась. Мы овладели «Кентом» и Сюркуф узнал из расспросов, сделанных старшему лейтенанту, следующее:

«Кент» и «Квин», два корабля Остиндском Компании, везли несколько рот пехоты и пассажиров в Калькутту. У берегов Бразилии обнаружился пожар на «Квине», который и сгорел. Весь груз [191] солдат перевезли тогда на «Кент», на котором было 437 человек войска.

Когда капитан «Кента» усмотрел наше судно, то с учтивостью пригласил всех дам на палубу, чтоб быть свидетельницами взятия французского корабля. Действительно, никто на «Кенте» не ожидал абордажа, а готовились только к погоне. Войско воображало быть зрителем канонады и потопления корсара, и вовсе не готовилось к бою.

На другой день этой знаменитой битвы, встретили мы трехмачтовое арабское судно. Заставя его лечь в дрейф, Сюркуф перевел туда всех пленных Англичан, взяв с них слово, что, по доставлении их в Калькутту, сделан будет там тотчас же размен пленных в равном числе, и чтоб прежде всего отпущены были шесть человек, оставленные Сюркуфом в руках Сивиллы

Починив повреждения на обоих судах и разделив на них экипаж, мы ужь не могли с малым числом людей продолжать крейсирование и возвратились в Иль-де-Франс.

Как описать восторг жителей и великолепный прием, сделанный нам!

Сюркуф вскоре возвратился во Францию, где женился, а я, разбогатев от последних призов, остался, по совету самого капитана, в Индии. Я был тогда молод и хотел наслаждаться жизнью. Дорого поплатился я, однакож, за это кратковременное удовольствие!